1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Само  собою разумеется… И это выгодная операция?    

– Сестра  говорила мне о шестидесяти тысячах франков золотом в кабинете хозяина дома.    

– И  вам знакомо расположение комнат в доме?    

– Как  нельзя лучше… сестра работает там уже год… И постоянно говорит об огромных  суммах, которые хозяин берет из банка, чтобы вложить их в дело; вот я и  надумал. Только сторож там человек здоровенный, и мне пришлось обратиться к  Поножовщику… Он долго ломался, потом было согласился… но увильнул… Впрочем, он  не такой человек, чтобы мог продать друга.    

– Да,  в нем есть кое-что хорошее. Вот мы и пришли. Не знаю, как у вас, но у меня на  воздухе разыгрался аппетит…    

Сычиха  ждала их на пороге кабачка.    

– Вот  сюда, сюда, – проговорила она, – проходите, пожалуйста! Я заказала  завтрак.    

Родольф  хотел пропустить разбойника перед собой: для этого у него были особые основания…  но Грамотей так настойчиво отказывался от этого знака внимания, что Родольф  прошел первым. Еще не садясь за стол, Грамотей тихонько постучал по обеим  перегородкам, чтобы убедиться в их толщине и звуконепроницаемости.    

– Здесь  не придется говорить слишком тихо, – сказал он, – перегородки не  тонкие. Нам все подадут сразу, и никто не побеспокоит нас во время беседы.    

Служанка  принесла все, что было заказано.    

Прежде  нежели дверь за ней затворилась, Родольф заметил угольщика Мэрфа, степенно  расположившегося в соседнем кабинете.    

Помещение,  в котором происходила описываемая нами сцена, было длинное, узкое, с  единственным окном, которое выходило на улицу и находилось как раз против  двери.    

Сычиха  села спиной к окну, Грамотей и Родольф поместились на двух противоположных  концах стола.    

Как  только служанка вышла, разбойник встал из-за стола, взял свой прибор и сел  рядом с Родольфом так, чтобы скрыть от него дверь.    

– Беседовать  так будет удобнее, – сказал он, – нам не придется повышать голос.    

– И  кроме того, вы хотите отгородить меня от двери и помешать уйти… – холодно  возразил Родольф.    

Грамотей  утвердительно кивнул, затем наполовину вытащил из кармана своего редингота  длинный, круглый стилет, толщиной с большое гусиное перо, деревянная ручка  которого была зажата в его волосатой руке.    

– Видите?    

– Да.    

– Совет  знатокам…    

И,  насупив брови движением, от которого сморщился его лоб, широкий и плоский, как  у тигра, он сделал выразительный жест.    

– И  можете мне поверить. Я сама наточила ножичек моего муженька.    

С  поразительной непринужденностью Родольф вынул из-под блузы двуствольный пистолет  и, показав его, снова спрятал в карман.    

– Прекрасно…  Мы оценили друг друга, но вы недооценили меня… Давайте предположим невозможное:  если за мной явится полиция, я вас убью вне зависимости от того, кто устроил  мне эту ловушку.    

И он  бросил свирепый взгляд на Родольфа.    

– А  я тут же накинусь на него, чтобы помочь тебе, чертушка, – воскликнула  Сычиха.    

Родольф  ничего не ответил; пожав плечами, он налил стакан вина и осушил его.    

Хладнокровие  Родольфа произвело впечатление на Грамоте.    

– Я  только хотел предупредить вас…    

– Ладно,  ладно, спрячьте в карман вашу шпиговальную иглу, здесь нет цыпленка для шпиговки.  Я старый петух, и у меня острые шпоры, приятель, – сказал Родольф. –  А теперь поговорим о делах.    

– Хорошо,  поговорим о делах. Но не отзывайтесь дурно о моей шпиговальной игле: она не  производит шума и не привлекает внимания.    

– И  свое дело делает чисто, правда, Чертушка? – добавила Сычиха.    

– Кстати, –  обратился Родольф к Сычихе, – правда ли, что вам известны родители Певуньи?    

– Мой  муж положил в бумажник высокого господина в черном два письма, в которых говорится  об этом, но девчонка их не увидит… Скорее я собственноручно вырву у нее глаза…  О, когда она появится в кабаке, ее песенка будет спета…    

– Да  полно тебе, Хитруша! Говорим мы, говорим, а дела наши не двигаются.    

– Можно  бакулить[71]  при ней? – спросил Родольф.    

– Да,  и вполне откровенно; она человек испытанный и может нам очень пригодиться: стоять  на страже, собирать сведения и даже прятать, перепродавать краденое и  т. д.; она обладает всеми качествами превосходной домашней хозяйки…  Славная хитруша! – сказал разбойник, протягивая руку отвратительной  старухе. – Вы не представляете себе, сколько услуг она мне оказала… Ты бы  сняла свою шаль, Хитруша, не то озябнешь на улице… Положи ее на стул рядом со  своей корзинкой…    

Сычиха  сняла шаль.    

Несмотря  на все свое самообладание, Родольф вздрогнул от удивления при виде маленького  изображения святого духа из лазурита, висящего на цепочке из поддельного  золота, которую носила старуха, изображения, в точности соответствующего  описанию той реликвии, которая, по словам г-жи Жорж, была на шее ее сына в день  его исчезновения.    

При этом  открытии внезапная мысль блеснула в голове Родольфа. Со слов Поножовщика,  Грамотей, бежавший с каторги полгода назад, сбил со следа полицию, обезобразив  себя… и как раз полгода назад муж г-жи Жорж исчез с каторги и как в воду канул.    

Сопоставив  эти два факта, Родольф подумал, что Грамотей вполне мог быть супругом этой  несчастной женщины.    

Ее  недостойный муж принадлежал некогда к зажиточному слою общества… а Грамотей  употреблял иной раз изысканные обороты речи.    

Одно  воспоминание влечет за собой другое: Родольф вспомнил, кроме того, что, рассказывая  ему с дрожью в голосе об аресте своего мужа, г-жа Жорж упомянула об отчаянном  сопротивлении этого мерзавца, которому едва не удалось вырваться от полицейских  благодаря своей геркулесовой силе.    

Если  этот злодей был мужем г-жи Жорж, он знает, конечно, об участи своего сына.  Кроме того, в бумажнике, украденном им у иностранца, известного под именем Том,  имелись какие-то бумаги, относящиеся к рождению Певуньи.    

Итак, у  Родольфа появились новые, и серьезные, причины продолжать начатое дело.    

К  счастью, его озабоченность ускользнула от внимания разбойника, усердно  потчевавшего Сычиху.    

– Черт  возьми!.. Какая у вас красивая цепочка… – обратился Родольф к одноглазой.    

– Красивая…  и недорогая… – ответила, смеясь, старуха. – Это поддельное золото,  ношу ее, пока муженек не купит мне золотую…    

– Все  зависит от господина Родольфа, Хитруша… Если наше дельце выгорит, будь покойна…    

– Поразительная  подделка, нипочем не отличишь от золотой, – продолжал Родольф, – а  что это за голубая штучка висит на ней?    

– Это  подарок муженька взамен бимбера,[72]  который он обещал мне… правда, Чертушка?    

Родольф  отметил, что его подозрения наполовину подтвердились. Он с беспокойством ожидал  ответа Грамотея.    

– Тебе  придется сохранить эту безделушку, несмотря на бимбер, Хитруша… Это талисман…  Он приносит счастье.    

– Талисман? –  небрежно заметил Родольф. – Неужели вы верите в талисманы? Где же вы, к  черту, откопали его?.. Дайте мне адрес фабрики.    

– Их  больше не делают, мой дорогой, лавочка закрылась… Эта безделушка относится к седой  древности, ее носили три поколения. Я очень дорожу ею – это фамильная  драгоценность, – прибавил он с мерзкой улыбкой. – Потому-то я и  подарил ее Хитруше… пусть приносит ей счастье в наших совместных операциях, ибо  она весьма ловко помогает мне… Увидите, увидите ее в деле… если мы предпримем  вместе какую-нибудь коммерческую сделку… Но вернемся к главному предмету нашего  разговора… Вы говорили, что на аллее Вдов…    

– Имеется  под номером семнадцать дом, принадлежащий богачу… зовут его…    

– Я  не так бестактен, чтобы интересоваться его фамилией… И вы говорите, что в его  кабинете имеется шестьдесят тысяч франков золотом?    

– Шестьдесят  тысяч франков золотом! – воскликнула Сычиха.    

Родольф  утвердительно кивнул.    

– И  вы знаете расположение комнат в этом доме? – спросил Грамотей.    

– Прекрасно  знаю.    

– А  войти в дом трудно?    

– Со  стороны аллеи Вдов – каменная ограда семи футов высотой, сад, в который выходят  окна одноэтажного дома без всяких уступов и выступов.    

– И  один-единственный привратник охраняет эти сокровища?    

– Да!    

– Каков  же ваш план кампании, молодой человек?    

– План  самый простой… перелезть через стену, открыть отмычкой входную дверь или  взломать ставни с внешней стороны. Что вы на это скажете?    

– А  что, если привратник проснется? – спросил Грамотей, пристально смотря на  молодого человека.    

– Сам  будет в этом виноват… – ответил Родольф многозначительно. – Ну как,  подходит вам это дельце?    

– Вы  прекрасно понимаете, что я ничего не отвечу вам, пока не увижу всего своими  глазами, иначе говоря, с помощью моей жены; но если все, что вы говорите,  соответствует действительности, мне кажется, что следует взять эти сокровища  еще тепленькими… сегодня вечером.    

И злодей  пристально взглянул на Родольфа.    

– Сегодня  вечером… невозможно, – холодно ответил тот.    

– Почему,  раз хозяин возвращается только послезавтра?    

– Да,  но я не могу сегодня вечером!..    

– Неужели?  Ну, а я не могу завтра.    

– По  какой причине?    

– По  той же, которая мешает вам действовать сегодня… – ответил с ухмылкой  разбойник.    

– Ладно!..  Согласен, пусть будет сегодня вечером. Где мы встретимся с вами? –  ответил, немного подумав, Родольф.    

– Встретимся?  Мы не расстанемся до вечера, – сказал Грамотей.    

– Как  так?    

– А  к чему нам разлучаться? Погода проясняется, мы погуляем, бросим взгляд на аллею  Вдов. Вы посмотрите, как работает моя жена. После чего мы вернемся, сыграем  партию в пикет и закусим в знакомом мне подвальчике на Елисейских полях, в том,  что рядом с рекой; а ввиду того, что аллея эта пустеет рано, мы отправимся туда  к десяти часам вечера.    

– Я  присоединюсь к вам в девять часов.    

– Хотите  вы или не хотите участвовать в деле вместе с нами?    

– Хочу.    

– В  таком случае мы не расстанемся до вечера… иначе…    

– Иначе?    

– Я  подумаю, что вы собираетесь устроить мне заманиху,[73] а потому и хотите уйти…    

– Если  я собираюсь устроить вам ловушку, что мешает мне сделать это сегодня вечером?    

– Решительно  все… Вы не ожидали, что я предложу вам немедленно приступить к делу. А  поскольку мы не разлучимся, вы не сумеете никого предупредить…    

– Вы  не верите мне?..    

– Нисколько…  но так как в вашем предложении может оказаться доля правды, а шестьдесят тысяч  франков заслуживают того, чтобы ими заняться… я согласен попытать счастье, но  только сегодня вечером или никогда… В последнем случае я пойму, что вы собой  представляете… и угощу вас в свою очередь… не сегодня, так завтра, кушаньем  собственного изготовления…    

– А  я отплачу вам за любезность… можете не сомневаться.    

– Все  это глупости! – пробормотала Сычиха. – Я скажу то же, что и Чертушка;  сегодня вечером или никогда.    

Родольф  был в жесточайшей тревоге: стоит ему упустить эту возможность захватить Грамотея,  и, по всей вероятности, она никогда больше не представится: отныне злодей будет  настороже, а быть может, его опознают, арестуют и снова сошлют на каторгу, а он  унесет с собой все тайны, которые Родольфу было необходимо узнать.    

Положив  довериться случаю, своей ловкости и смелости, сказал Грамотею:    

– Согласен,  мы не расстанемся до сегодняшнего вечера.    

– В  таком случае, я с вами заодно… Скоро будет два часа. Отсюда до аллеи Вдов далеко;  дождь льет как из ведра: давайте сложимся и наймем извозчика.    

– Если  мы возьмем извозчика, я успею выкурить сигару.    

– Конечно, –  сказал Грамотей. – Хитруша не боится запаха табака.    

– В  таком случае, я выйду на минутку, чтобы купить их, – молвил Родольф,  вставая из-за стола.    

– Не  утруждайте себя понапрасну, – заметил Грамотей. – Хитруша сходит за  ними…    

Родольф  сел на прежнее место.    

Грамотей  разгадал его намерения.    

Сычиха  вышла из кабинета.    

– Какая  у меня хорошая хозяюшка, а? – заметил негодяй. – И до чего ж  покладистая! Ради меня она пойдет в огонь и в воду.    

– Кстати  насчет огня, здесь, черт возьми, не жарко, – заметил Родольф и спрятал обе  руки под блузой.    

Продолжая  разговаривать с Грамотеем, он незаметно вынул из своего жилетного кармана  карандаш с клочком бумаги и торопливо набросал несколько слов, стараясь, чтобы  буквы не наскакивали друг на дружку, так как писал он под блузой, вслепую.    

Проницательность  Грамотея удалось обмануть, оставалось передать записку по назначению.    

Родольф  встал, машинально подошел к окну и стал тихонько напевать что-то, барабаня  пальцами по стеклу.    

Грамотей  тоже заглянул в окно и небрежно спросил Родольфа:    

– Что  за мотив вы наигрываете?    

– «Ты  не получишь моей розы».    

– Красивый  мотив… Хотелось бы только знать, не заставит ли он обернуться прохожих.    

– На  это я не претендую.    

– Вы  неправы, молодой человек, ибо с большим мастерством стучите по стеклу. Да, вот  что пришло мне в голову… Сторож того дома по аллее Вдов, вероятно, парень  решительный. Если он будет сопротивляться… У вас есть только пистолет… и  стреляет он громко, тогда как такой инструмент, как мой (и он показал Родольфу  рукоятку своего кинжала), бесшумен и никого не привлечет.    

– Как,  вы хотите убить сторожа?! – воскликнул Родольф. – Если таково ваше  намерение… позабудем об этой затее… ничего еще не сделано… не рассчитывайте на  меня.    

– А  если он проснется?    

– Мы  убежим…    

– Вот  оно что, я вас плохо понял; всегда лучше договориться заранее… Значит, речь  идет лишь о краже со взломом.    

– Да,  только об этом.    

– Хорошо,  будь по-вашему…    

«А так  как я не отойду от тебя ни на шаг, – подумал Родольф, – тебе никого  не удастся убить».    

 Глава XVI

  ПОДГОТОВКА    

     

Сычиха  вернулась в кабинет с сигарами.    

– Мне  кажется, что дождь перестал, – сказал Родольф, раскуривая сигару, –  не пойти ли нам самим за извозчиком, чтобы размяться?    

– Как  это перестал? – воскликнул Грамотей. – Вы что, ослепли?.. Неужели вы  думаете, что я подвергну Хитрушу опасности простудиться… рискну ее столь  драгоценной жизнью… и испорчу ее превосходную новую шаль?..    

– Ты  прав, муженек, на улице собачья погода!    

– Сейчас  придет служанка, и, расплатившись, мы пошлем ее за извозчиком.    

– Вот  самые разумные слова, которые вы сказали до сих пор, молодой человек, и прокатимся  в сторону аллеи Вдов.    

Вошла  служанка. Родольф дай ей сто су.    

– Ах,  сударь… вы злоупотребляете… я не потерплю! – воскликнул Грамотей.    

– Полноте!..  Придет и ваш черед.    

– Хорошо,  я подчиняюсь… но с условием, что угощу вас на славу в кабаке на Елисейских  полях… это лучшее местечко из всех мне известных.    

– Ладно,  ладно… согласен.    

Расплатившись  со служанкой, компания направилась к двери. Родольф хотел выйти последним из  уважения к Сычихе. Грамотей не допустил этого и последовал за ним, не упуская  из виду ни одного его движения. У тамошнего ресторатора была также распивочная.  Среди посетителей выделялся угольщик с перепачканным лицом, в широкополой  шляпе, надвинутой на глаза; он как раз расплачивался у стойки за выпитое вино,  когда появилась наша троица. Несмотря на неусыпный надзор Грамотея и  одноглазой, Родольф, шедший впереди омерзительной супружеской четы, успел  обменяться быстрым, едва уловимым взглядом с Мэрфом, когда садился на извозчика.    

Дверца  кареты была открыта, Родольф задержался, твердо решив, что на этот раз пропустит  своих спутников, ибо угольщик незаметно приблизился к нему.    

В самом  деле, Сычиха села первая, правда, после всяких отговорок; Родольфу пришлось  последовать за ней, ибо Грамотей сказал ему на ухо:    

– Вы  что ж, хотите, чтобы я окончательно разуверился в вас?    

Когда  Родольф был уже в карете, угольщик, посвистывая, вышел за порог двери и с удивлением,  с беспокойством взглянул на Родольфа.    

– Куда  поедем, хозяин? – спросил кучер.    

Родольф  ответил громким голосом:    

– На  аллею…    

– Акаций,  в Булонский лес, – крикнул Грамотей, перебивая Родольфа, и прибавил: – Мы  вам хорошо заплатим.    

Дверца  кареты захлопнулась.    

– Как,  черт подери, могли вы сказать, куда мы едем, в присутствии всех этих  зевак?! – сказал Грамотей. – Если завтра все будет открыто, такое  показание может нас погубить. Ах, молодой человек, молодой человек, как вы  неосторожны!    

Лошади  тронули.    

– Правда,  я не подумал об этом. Но из-за моей сигары вы прокоптитесь здесь, как селедки.  Что, если нам открыть окошко?    

И, не  мешкая, Родольф искусно выпустил из рук тоненькую, тщательно свернутую бумажку,  ту самую, на которой он успел нацарапать несколько слов в кабаке… У Грамотея  был такой зоркий глаз, что, несмотря на полную невозмутимость Родольфа, он,  вероятно, уловил в его взгляде проблеск торжества, ибо, просунув голову в  дверцу кареты, крикнул извозчику:    

– Стой!..  Стой!.. Кто-то догоняет нас.    

Родольф  внутренне содрогнулся, но тоже крикнул «стой!».    

Карета  остановилась. Извозчик обернулся и посмотрел назад.    

– Нет,  хозяин, там никого нет, – сказал он.    

– Я  сам хочу убедиться в этом, черт подери! – вскричал Грамотей и спрыгнул на  мостовую.    

Никого  не увидев, ничего не заметив, так как за это время извозчик успел проехать несколько  шагов, Грамотей решил, что ошибся.    

– Вы  будете смеяться надо мной, – сказал он, садясь в карету, – сам не  знаю почему, но мне показалось, что кто-то едет за нами.    

Тут  извозчик свернул на поперечную улицу.    

Дело в  том, что Мэрф, с самого начала не спускавший глаз с извозчичьей кареты, заметил  маневр Родольфа, мигом подбежал к бумажке, попавшей в расщелину мостовой, и  схватил ее.    

Через  четверть часа Грамотей сказал извозчику:    

– Вот  что, любезный, мы изменили решение: на площадь Мадлен!    

Родольф  с удивлением взглянул на него.    

– Видите  ли, молодой человек, с этой площади можно отправиться куда угодно. В случае,  если нас побеспокоят, показания кучера не будут иметь никакой цены.    

В ту  минуту, когда извозчик подъезжал к заставе, высокий темнолицый мужчина в длинном  светлом рединготе, со шляпой, надвинутой на глаза, промчался по дороге на  великолепной охотничьей лошади, поражавшей быстротой своего хода.    

– Какая  великолепная лошадь и какой превосходный всадник! – сказал Родольф, высунувшись  из окна кареты и провожая взглядом Мэрфа (ибо это был он). – И как  прекрасно скачет этот полный человек.    

– К  сожалению, он так стремительно проехал мимо, – сказал Грамотей, – что  я его не заметил.    

Родольф  весьма ловко скрыл свою радость: очевидно, Мэрф расшифровал написанную чуть ли  не иероглифами записку. Грамотей, убедившись, что за извозчиком никто не  следует, решил последовать примеру Сычихи, которая дремала или, скорее всего,  притворялась, что дремлет.    

– Извините  меня, молодой человек, но движение кареты всегда оказывает на меня какое-то  странное действие: усыпляет, как ребенка, – сказал он Родольфу.    

Под  предлогом своего мнимого сна разбойник хотел понаблюдать, не выдаст ли их  спутник своего волнения.    

Родольф  разгадал эту хитрость.    

– Я  рано встал сегодня утром; мне хочется спать… я тоже попробую уснуть, –  ответил он и закрыл глаза.    

Вскоре  громкое дыхание Грамотея и Сычихи, которые храпели в унисон, настолько обмануло  Родольфа, что он чуть приподнял веки.    

Но,  несмотря на свой храп, Грамотей и Сычиха держали глаза открытыми и обменивались  какими-то тайными знаками с помощью пальцев, как-то странно переплетенных на их  ладонях. Этот символический язык мигом прекратился. Обнаружив по какому-то еле  заметному признаку, что Родольф не спит, разбойник воскликнул со смехом:    

– Ха,  ха, приятель… Вы, значит, испытываете своих друзей?    

– Это  не должно вас удивлять, вы сами храпите с открытыми глазами.    

– Мое  дело особое, молодой человек, я лунатик…    

Извозчик  остановился на площади Мадлен. Дождь временно перестал, но гонимые ветром  облака были так черны и так низко нависли над землей, что почти совсем  стемнело. Родольф, Сычиха и Грамотей направились в Кур-ла-Рен.    

– Молодой  человек, мне пришла в голову одна мысль… имысль недурная, – сказал разбойник.    

– Какая?    

– Убедиться,  соответствует ли действительности все, что вы сказали о расположении комнат в  доме на аллее Вдов.    

– Вы  хотите немедленно отправиться туда под каким-нибудь предлогом? Но это может вызвать  подозрения.    

– Я  не так простодушен, как вы думаете… молодой человек… но у меня есть жена по прозвищу  Хитруша.    

Сычиха  вскинула голову.    

– Взгляните  на нее, молодой человек! Она точно боевой конь, услышавший сигнал горниста.    

– Вы  хотите послать ее на разведку?    

– Вот  именно.    

– Дом  номер семнадцать, аллея Вдов, правильно, муженек? – вскричала Сычиха, горя  нетерпением. – Будь спокоен, у меня только один глаз, но видит он хорошо.    

– Взгляните,  взгляните на нее, молодой человек, ей не терпится побывать там.    

– Если  она ловко возьмется за дело, я скажу, что ваша мысль недурна.    

– Оставь  у себя зонтик, Чертушка… Через полчаса я вернусь, и ты увидишь, на что я способна, –  воскликнула Сычиха.    

– Минутку,  Хитруша, мы зайдем сперва в «Кровоточащее сердце», это в двух шагах отсюда.  Если Хромуля там, ты возьмешь его с собой; он останется сторожить у двери дома,  пока будешь внутри.    

– Ты  прав: он хитер как лиса, этот мальчишка: ему еще нет и десяти лет, а между тем  он давеча…    

По знаку  Грамотея Сычиха прикусила язык.    

– «Кровоточащее  сердце», что за странное название для кабака? – спросил Родольф.    

– Его  название вам не по вкусу, пожалуйтесь кабатчику.    

– А  как его зовут?    

– Кабатчика  «Кровоточащего сердца»?    

– Да.    

– Не  все ли вам равно? Ведь он-то не спрашивает имена своих посетителей?    

– И  все же?    

– Зовите  его, как вам будет угодно: Пьер, Тома, Кристоф, Барнабе, он откликается на все  имена… Вот мы и пришли… И вовремя, так как вот-вот снова польет… Как шумит  река, точно водопад! Увидите: еще два дня таких дождей, и вода поднимется выше  арок моста.    

– Вы  говорите, что мы пришли… Где же, к черту, кабак? Я не вижу здесь ни одного  дома!    

– Конечно,  потому что вы смотрите вокруг себя.    

– А  куда же мне смотреть, по-вашему?    

– Себе  под ноги.    

– Под  ноги?    

– Да.    

– Куда  именно?    

– Вот  сюда… сюда… Видите крышу? Только не вздумайте ступить на нее.    

Родольф  и в самом деле не заметил одного из тех подземных кабаков, которые встречались  еще несколько лет тому назад в разных местах Елисейских полей и, в частности,  около Кур-ла-Рен.    

Лестница,  вырытая во влажной жирной земле, вела к некоему подобию обширного рва, к одной  из отвесных граней которого прилепилась низкая грязная лачуга с потрескавшимися  стенами; ее черепичная, замшелая крыша едва доходила до поверхности земли, где  стоял Родольф; два-три сарая из трухлявых досок – погреб, сарай и крольчатник –  дополняли этот вертеп.    

Узенькая  дорожка, шедшая по дну рва, вела от лестницы к двери дома; остальная территория  была занята увитой зеленью беседкой с двумя рядами грубых, врытых в землю  столов.    

От ветра  заунывно скрипела видавшая виды жестяная вывеска; сквозь покрывавшую ее  ржавчину можно было различить красное сердце, пронзенное стрелой. Вывеска  покачивалась на стояке, прибитом над дверью этой пещеры, подлинного  человеческого логова.    

Густой,  влажный туман присоединился к дождю… близилась ночь.    

– Что  вы скажете об этом отеле… молодой человек? – спросил Грамотей.    

– Благодаря  дождю, который льет уже две недели… здесь, верно, образовался пруд и можно  заняться рыбной ловлей… Ну же, проходите.    

– Минутку…  надо узнать, здесь ли хозяин… Внимание.    

И  разбойник, с силой проводя языком по небу, издал странный крик, некое подобие  гортанной барабанной дроби, гулкой и продолжительной, которую можно было бы  изобразить следующим образом:    

– Прррр!    

Такой же  крик донесся из глубины лачуги.    

– Он  дома, – сказал Грамотей. – Извините, молодой человек… Почет дамам,  пропустим вперед Сычиху… Я следую за вами… Будьте осторожны… Здесь скользко…    

 Глава XVII

  «КРОВОТОЧАЩЕЕ СЕРДЦЕ»    

     

Ответив  на условный крик Грамотея, хозяин «Кровоточащего сердца» любезно вышел на порог  своего заведения.    

Это  человек, которого Родольф напрасно разыскивал в Сите и об имени или, точнее, о  прозвище которого еще не догадывался, был не кто иной, как Краснорукий.    

Кабатчику,  тонкому, тщедушному, немощному человеку, можно было дать лет пятьдесят. В его  физиономии было что-то кунье, крысиное; острый нос, скошенный подбородок,  обтянутые кожей скулы, маленькие черные глазки, живые и пронзительные,  придавали его лицу неподражаемое выражение хитрости, проницательности и ума.  Старый белокурый или, точнее, желтый, как и желтушный цвет его лица, парик,  надетый на макушку, оставлял открытыми седеющие сзади волосы. На кабатчике была  куртка и длинный черноватый фартук; обычно такие фартуки носят приказчики  виноторговцев.    

Едва  трое пришедших спустились с лестницы, как мальчик лет десяти, самое большее, рахитичный,  хромой и кривобокий, подошел к Краснорукому, на которого был до того похож, что  никто не усомнился бы, что он сын кабатчика.    

У  ребенка был отцовский проницательный и коварный взгляд, а лоб наполовину скрыт  копной желтоватых волос, прямых, жестких, как конский волос. Коричневые штаны и  серая блуза, стянутая кожаным ремнем, – такова была одежда Хромули,  прозванного так из-за своего увечья; он стоял рядом с отцом на здоровой ноге, словно  цапля на краю болота.    

– Вот  как раз и малыш, – сказал Грамотей. – Хитруша, время не ждет,  приближается ночь… Надо все успеть засветло.    

– Ты  прав, муженек… я попрошу, чтобы отец отпустил со мной мальчугана.    

– Здравствуй,  старик, – сказал Краснорукий, обращаясь к Грамотею похожим на женский  голоском, резким и пронзительным, – чем могу служить?    

– Отпусти  на четверть часа своего малыша, моя жена кое-что потеряла неподалеку отсюда… он  поможет ей поискать…    

Краснорукий  многозначительно подмигнул Грамотею и сказал сыну:    

– Хромуля…  ты пойдешь вместе с дамой.    

Уродливый  мальчик подбежал, прихрамывая, к Сычихе и взял ее за руку.    

– Что  за прелестный ребятенок!.. Малыш как малыш! – сказала Хитруша. – Так  и тянется к тебе… Не то что Воровка, у этой побирушки вечно был такой вид, что  ее вот-вот стошнит, стоило ей приблизиться ко мне.    

– Ну  же, поторапливайся, Хитруша… шире открывай глаз и действуй с оглядкой.    

– Я  не задержусь… Иди вперед, Хромуля!    

Одноглазая  старуха и хромой мальчик поднялись по скользкой лестнице.    

– Хитруша,  возьми зонтик, – крикнул разбойник.    

– Он  мне только помешает, муженек, – ответила старуха.    

И она  скрылась вместе с Хромулей в туманных сумерках, среди заунывного воя ветра, сотрясавшего  на Елисейских полях черные голые ветви больших вязов.    

– Давайте  войдем, – сказал Родольф.    

Пришлось  нагнуться, чтобы пройти в дверь кабака, разделенного на две залы. В первой зале  видишь стойку и потрепанный бильярд, во второй – столы и садовые стулья,  некогда выкрашенные в зеленый цвет. Два узких окна слабо освещают обе комнаты,  зеленоватые стены которых изъедены сыростью.    

На  несколько секунд Родольф остался один, и за это время Краснорукий и Грамотей  успели обменяться несколькими словами и какими-то таинственными знаками.    

– Не  выпьете ли вы пива или водки в ожидании Хитруши? – спросил Грамотей.    

– Нет…  Мне не хочется пить.    

– Каждый  поступает по-своему… А вот я выпью стакан водки.    

И  Грамотей сел за один из зеленых столиков во второй зале.    

Темнота  все больше сгущалась в этом притоне, так что невозможно было разглядеть в углу  второй залы зияющий вход в подвал, куда ведет двустворчатый люк, одна из  створок которого обычно остается открытой для удобства тех, кто обслуживает  клиентов. Стол, за который сел Грамотей, находился рядом с этой черной и  глубокой дырой, скрытой его массивной фигурой от глаз Родольфа.    

Этот  последний смотрел в окно, чтобы занять себя и скрыть свою озабоченность.  Встреча с Мэрфом, скакавшим во весь опор на аллею Вдов, не вполне успокоила  его; он боялся, что эсквайр не понял смысла его записки, поневоле лаконичной и  содержавшей лишь несколько слов: Сегодня вечером, десять часов.    

Родольф  твердо решил отправиться на аллею Вдов не раньше назначенного часа, а до тех  пор не расставаться с Грамотеем. Как он ни был ловок и вооружен, ему придется  состязаться в хитрости с опасным, на все готовым убийцей… но для раскрытия  тайн, которые он должен узнать, иной возможности нет.    

Стоит ли  говорить об этом? Но таков уж был склад странного характера Родольфа, жаждущего  сильных ощущений, что он находил жуткое удовольствие в тревогах и препятствиях,  вставших на пути выполнения плана, который он обсудил накануне со своим верным  Мэрфом и с Поножовщиком.    

Не  желая, однако, чтобы Грамотей отгадал его мысли, он сел за тот же стол и  приличия ради заказал стакан вина.    

С тех  пор как Краснорукий неслышно обменялся несколькими словами с разбойником, он  поглядывал на Родольфа с видом пытливым, сардоническим, недоверчивым.    

– На  мой взгляд, молодой человек, – сказал Грамотей, – если жена узнает,  что люди, которых мы хотим видеть, находятся дома, мы сможем нанести им визит  около восьми часов.    

– Это  слишком рано, – ответил Родольф, – разница в два часа стеснит их…    

– Вы  так думаете?    

– Уверен…    

– Полноте,  что за счеты между друзьями…    

– Я  их знаю; повторяю, что туда не стоит являться раньше десяти часов.    

– До  чего же вы упрямы, молодой человек!    

– Я  отвечаю за свои слова. И чтоб мне было пусто, если я уйду отсюда раньше десяти  часов!    

– Не  церемоньтесь из-за меня: я никогда не закрываю своего заведения раньше полуночи, –  сказал Краснорукий своим тонким голоском. – Как раз в это время приходят  лучшие клиенты… а мои соседи не жалуются на шум, который те поднимают.    

– Приходится  во всем соглашаться с вами, молодой человек, – заметил Грамотей. –  Будь по-вашему, мы отправимся отсюда только в десять часов.    

– А  вот и Сычиха! – воскликнул Краснорукий, услышав условный крик, подобный  тому, который Грамотей издал, прежде чем спуститься в этот подземный дом.    

Минуту  спустя в бильярдную Сычиха вошла одна.    

– Все  ладно, муженек… дела на мази!.. – воскликнула одноглазая, переступая  порог.    

Краснорукий  деликатно удалился, не спросив о Хромуле, которого он, очевидно, не ждал так  скоро. Старуха промокла до нитки; она села против Родольфа и Грамотея.    

– Ну  как? – спросил последний.    

– До  сих пор парень не соврал.    

– Вот  видите! – воскликнул Родольф.    

– Не  мешайте рассказывать Сычихе, молодой человек… Продолжай, Хитруша.    

– Я  подошла к дому семнадцать, оставив Хромулю сторожить поблизости, в канавке.  Было еще светло. Я стала трезвонить у маленькой калитки; дверные петли у нее  снаружи, просвет внизу широкий, в два пальца, словом, детская забава. Продолжаю  звонить, сторож открывает мне. Это высокий, толстый мужчина лет пятидесяти, вид  сонный и добродушный, рыжие бакенбарды полумесяцем, лысая голова… Но, прежде  чем начать звонить, я спрятала свой чепчик в карман, чтобы походить на соседку.  Увидев сторожа, я заплакала в голос, крича, что потерялся мой попугайчик, по  кличке Кокот, которого я обожаю… Я сказала, что живу на проспекте Марбеф и хожу  из дому в дом в поисках своего любимца. Наконец я принялась умолять сторожа  позволить мне поискать Кокот у него.    

– Гм! –  пробурчал Грамотей с довольным и горделивым видом, указывая на Хитрушу. –  Что за женщина, а?    

– Очень  ловко разыграно! – сказал Родольф. – Ну, а потом?    

– Сторож  разрешил мне поискать попугая, и вот я хожу по саду, зову: «Кокот! Кокот!» – а  сама смотрю вверх и по сторонам, чтобы хорошенько все разглядеть. С внутренней  стороны каменной ограды, – продолжала свое описание Сычиха, – стоят,  куда ни глянь, трельяжи, увитые зеленью, а в левом ее углу растет кривая  ветвистая сосна, по ней спустилась бы в сад и беременная женщина. Дом  одноэтажный, в нем шесть окон и четыре узких оконца без поперечин в подвальном  помещении. На окнах ставни, они закрываются снизу на крючок, сверху – на шпингалет;  нажать на плинтус, Просунуть проволоку…    

–…и окно  открыто, – заметил Грамотей, – дело плевое…    

– Входная  дверь застеклена… с ее внешней стороны две решетчатые ставни.    

– Запомним, –  сказал разбойник.    

– Все  в точности!.. Словно мы сами там побывали, – подтвердил Родольф.    

– Слева, –  продолжала Сычиха, – возле двора, колодец; веревка на нем может пригодиться,  так как с этой стороны у каменной ограды нет трельяжа; я говорю это на тот  случай, если отступление со стороны входной двери будет отрезано… Войдя в дом…    

– Ты  была в доме? Она была в доме, молодой человек! – с гордостью проговорил  Грамотей.    

– Конечно,  я побывала там. Не найдя попугая, я так стонала и плакала, что у меня вроде бы  перехватило дыхание. Я попросила сторожа разрешения посидеть на пороге; этот  славный человек пригласил меня войти и предложил стакан воды с вином. «Дайте  мне только стакан воды, стакан воды из-под крана, мой добрый господин», –  сказала я. Тогда он ввел меня в переднюю… повсюду там ковры; это нам на руку:  не будет слышно ни шагов, ни осколков стекла, если придется высадить окно;  справа и слева двери с ручками в виде птичьего клюва. Стоит в него дунуть, и  дверь откроется… В глубине массивная дверь, запертая на ключ и чем-то похожая  на вход в кассу… От нее пахло деньгами!.. Кусок воска был при мне, в корзине…    

– У  нее с собой был воск, молодой человек… Она никуда не выходит без воска!.. –  сказал разбойник.    

– Мне  необходимо было подойти к двери, от которой пахло деньгами, – продолжала  Сычиха. – Тогда я сделала вид, будто меня душит кашель, да такой сильный,  что мне пришлось опереться о стену. Услыхав, что я кашляю, сторож кричит: «Я  положу вам кусок сахара в стакан с водой». Он, видно, пошел за ложкой, потому  что я услышала, как смеется столовое серебро… столовое серебро находится в  комнате справа… не забудь, Чертушка. Продолжая стонать и хныкать, я подхожу к  той самой двери… Кусок воска был у меня на ладони… Как ни в чем не бывало я  прилепила его к замочной скважине. Вот отпечаток. Не пригодится сегодня,  пригодится в другой раз…    

И Сычиха  отдала разбойнику кусок желтого воска, на котором был ясно виден отпечаток  врезного замка.    

– А  теперь вы должны нам сказать, действительно ли эта дверь ведет в комнату, где  лежат деньги? – спросила Сычиха.    

– Да,  именно там спрятаны деньги!.. – ответил Родольф и подумал: «Неужели Мэрф  был одурачен этой старой мегерой? Вполне возможно; он ждет нападения только к  десяти часам… тогда все предосторожности будут приняты».    

– Но  не все деньги находятся в этой комнате, – продолжала Сычиха, и ее зеленый  глаз сверкнул, – подходя к окнам в поисках Кокот, я видела в одной из  комнат слева от входной двери на письменном столе мешочки с золотыми монетами…  Я их видела так же ясно, как вижу тебя, муженек… Мешочков было не меньше  дюжины.    

– Где  Хромуля? – неожиданно спросил Грамотей.    

– Он  все еще сидит в своей дыре, в двух шагах от садовой калитки… Он видит в  темноте, как кошка. А в доме семнадцать только и есть что этот вход. Когда мы  отправимся на аллею Вдов, он нас предупредит, если кто-то побывал там после  меня.    

– Ладно.    

И, едва  успев произнести это слово, Грамотей неожиданно кинулся на Родольфа, схватил  его за горло и сбросил в люк, находившийся позади стола, за которым они сидели.    

Нападение  это было так молниеносно, внезапно, так сокрушительно, что Родольф не мог ни  предвидеть его, ни избежать.    

С испугу  Сычиха громко вскрикнула, ибо сначала она не поняла, чем кончилась эта мгновенная  схватка.    

Когда  умолк шум падения Родольфа, скатившегося по ступени лестницы, Грамотей, великолепно  знавший все ходы этого подземного царства, медленно спустился вниз,  прислушиваясь к малейшему шороху.    

– Чертушка…  будь осторожен!.. – крикнула одноглазая, нагнувшись над открытым люком. –  Держи наготове кинжал!    

Разбойник  ничего не ответил и исчез в подвале.    

Сперва  ничего не было слышно; но вскоре донесся издалека звук заржавленной двери, глухо  заскрипевшей в подземелье, и снова наступила тишина.    

В зале  было темно, хоть глаз выколи.    

Сычиха  порылась в своей корзине, вынула оттуда серную спичку и, когда от трения та загорелась,  зажгла маленькую свечку, слабо осветившую мрачную залу.    

В эту  минуту зловещая физиономия Грамотея появилась в отверстии люка.    

У Сычихи  вырвался крик ужаса при виде этого бледного, жуткого, изуродованного, покрытого  шрамами лица с неестественно светящимися глазами, лица, словно плывшего во  мраке, который слабый свет свечи не мог разогнать…    

Немного  оправившись от потрясения, старуха воскликнула в порыве омерзительного восхищения:    

– До  чего же ты ужасен, муженек, ты напугал меня… Даже меня.    

– Скорей,  скорей!.. На аллею Вдов, – сказал разбойник, закрывая люк на железный засов, –  через час, возможно, будет поздно! Если это ловушка, она еще не поставлена,  если ее нет, мы справимся и сами.    

 Глава XVIII

  ПОГРЕБ    

     

После  своего головокружительного падения Родольф остался лежать без чувств внизу лестницы.    

Грамотей  дотащил его до другого подземного помещения, еще более глубокого, сбросил туда  и запер за ним окованную железом толстую дверь; затем он вернулся за Сычихой,  чтобы совершить вместе с ней кражу, а быть может, и убийство на аллее Вдов.    

Прошло около  часа, и Родольф стал понемногу приходить в себя; он лежал на земле в полном  мраке; пошарив руками возле себя, он нащупал каменные ступени. Почувствовав  холод у своих ног, протянул руку… Там оказалась лужа.    

С  огромным усилием ему удалось сесть на нижней ступеньке лестницы; дурнота проходила;  он ощупал себя. К счастью, переломов не было. Он прислушался… ничего не  услышал… кроме какого-то непонятного журчания, глухого, слабого, непрерывного.    

Сперва  он не понял, в чем дело.    

Но по  мере того, как голова его прояснялась, обстоятельства неожиданного нападения,  жертвой которого он стал, всплыли в его памяти. Еще немного, и он восстановил  бы сцену до мельчайших подробностей, но тут ноги его снова оказались в воде; он  наклонился, вода доходила ему уже до щиколоток.    

И среди  гнетущей тишины он опять услышал журчание, глухое, слабое, непрерывное…    

Тогда он  все понял: погреб наполнялся водой… Вода в Сене поднялась так высоко, что эта  часть подземелья оказалась ниже ее уровня…    

Опасность  окончательно вывела Родольфа из оцепенения; с молниеносной быстротой он  поднялся по лестнице. Дойдя до ее верхней ступеньки, он наткнулся на дверь, но  напрасно попытался расшатать ее: она не шелохнулась.    

В своем  безнадежном положении он прежде всего подумал о Мэрфе.    

– Если  тот не принял мер предосторожности, изверг убьет его… И это я, – вскричал  он, – я сам буду тому виной!.. Бедный Мэрф!..    

Эта  страшная мысль удвоила силы Родольфа; упершись ногами в каменную ступеньку, согнувшись  в три погибели, он попытался открыть дверь – напрасно: она не поддавалась…    

В  надежде найти какой-нибудь рычаг он снова спустился; на предпоследней ступеньке  два-три животных, мягких, эластичных, выкатились у него из-под ног: это были  крысы, которых вода выдала из нор.    

Родольф  ощупью обследовал погреб, ступая по воде, которая доходила ему уже до половины  икр. Он ничего не нашел и в мрачном отчаянии медленно поднялся по лестнице.    

Он  сосчитал ступеньки, их оказалось тринадцать; три уже были затоплены.    

Тринадцать!  Роковое число!.. В иных положениях люди, самые стойкие, не застрахованы от  суеверий. В числе «13» Родольф узрел дурное предзнаменование. Мысль о возможной  гибели Мэрфа снова пришла ему в голову. Он напрасно попытался обнаружить  какую-нибудь щель под дверью; от влаги деревянная ее часть разбухла и  крепко-накрепко врезалась в сырую жирную почву.    

Родольф  принялся громко кричать, полагая, что его голос будет услышан посетителями кабака;  потом прислушался…    

Он  ничего не услыхал, ничего, кроме журчания воды, глухого, слабого, непрерывного;  вода все поднималась.    

Родольф  сел в изнеможении у двери, прислонился к ней спиной, сокрушаясь об участи своего  друга, который, быть может, в эту самую минуту боролся с вооруженным убийцей.  Он горько пожалел о своих неосторожных и смелых планах, несмотря на их  великодушные побуждения. И с болью в сердце припомнил бесчисленные  доказательства преданности Мэрфа, человека богатого, почитаемого, который  оставил жену, любимого ребенка, дорогие его сердцу занятия, чтобы последовать  за Родольфом и помочь ему в деле мужественного, хотя и странного искупления  своей вины.    

Вода все  поднималась… Сухими оставались только пять ступенек. Встав во весь рост около  двери, Родольф коснулся головой свода подземелья. Он мог заранее высчитать  продолжительность своей грядущей агонии. Смерть его будет медленной, безмолвной  мучительной.    

Он  вспомнил о пистолете, который носил при себе. Если стрелять из него в упор по  двери, быть может, удастся расшатать ее, правда, с риском поранить себя… Какое  несчастье! Во время падения оружие это либо потерялось, либо было взято  Грамотеем.    

Не  опасайся Родольф за участь Мэрфа, он ждал бы смерти с ясной душой… Он многое испытал  в жизни… Он страстно любил… Он делал добро людям, ему хотелось сделать его  больше, бог все знает! Не ропща против вынесенного ему приговора, Родольф видел  в нем справедливое наказание за роковой поступок, который он еще не успел  искупить; перед лицом опасности мысли его становились чище, возвышеннее.    

Но тут  его покорность судьбе подверглась новому испытанию.    

Гонимые  водой крысы поднимались со ступеньки на ступеньку. Им никак не удавалось  взобраться по отвесной стене или двери, и, не находя иного выхода, они стали  карабкаться по одежде Родольфа. Трудно вообразить себе гадливость, омерзение  Родольфа, когда он почувствовал прикосновение множества крыс. Он попробовал  смахнуть их, но острые холодные зубы тут же впились в его руки, брызнула кровь…  Во время падения его блуза и куртка порвались, и он почувствовал на своей голой  груди ледяные лапы и волосатое тело. Он отрывал от себя этих гнусных тварей, но  они возвращались к нему вплавь.    

Он снова  попробовал кричать, но никто его не услышал… Скоро он уже не сможет кричать:  вода дошла до шеи, еще немного, и поднимется до губ.    

В этом  сузившемся пространстве Родольфу не хватило воздуха; появились первые признаки  удушья: усиленно билась кровь в висках, кружилась голова, скоро настанет  смерть. Он в последний раз подумал о Мэрфе и обратил свои помыслы к богу не для  того, чтобы молить его о спасении, а чтобы вручить ему свою душу.    

В эту  последнюю минуту, готовясь покинуть не только все, что делает жизнь счастливой,  блестящей, завидной, но и громкий титул, верховную власть… вынужденный  отказаться от дела, которое, удовлетворяя одновременно две его страсти: любовь  к добру и ненависть к злу, – могло послужить ему, когда придет время, во  искупление совершенных им грехов, находясь перед лицом ужасной смерти… Родольф  не поддался ни приступам неистовства, ни бессильного гнева, когда слабодушные  люди поочередно обвиняют или проклинают людей, судьбу, бога.    

Нет, не  поддался: пока сознание его было ясно, Родольф ожидал своей участи с покорностью  и благоговением… Когда же, во время агонии, оно померкло, заговорил инстинкт  самосохранения, и Родольф стал бороться, если можно так выразиться, физически,  а не морально с надвигающейся смертью.    

Головокружение  затянуло все мысли Родольфа в свой стремительный и жуткий водоворот; вода  бурлила у его ушей; ему казалось, будто он вращается вокруг самого себя;  последний проблеск разума готов был померкнуть, когда поспешные шаги и звук  голосов раздались за дверью погреба.    

Надежда  пробудила угасающие силы; с неимоверным усилием воли он заставил себя уловить  несколько слов, последних, которые он услышал и понял:    

– Сам  видишь, здесь никого нет.    

– Дьявольщина!  Ты прав, – грустно ответил голос Поножовщика, и шаги стали удаляться.    

Родольф,  окончательно сраженный, уже не мог держать голову над водой, еще минута – и он  соскользнул бы вниз по лестнице.    

Неожиданно  дверь погреба распахнулась, скопившаяся в нем вода хлынула в подземелье, словно  из отверстия шлюза… и Поножовщику удалось схватить под руку Родольфа, который  чуть живой судорожно цеплялся за порог двери.    

 Глава XIX

  БРАТ МИЛОСЕРДИЯ    

     

Спасенный  от верной гибели Поножовщиком и перенесенный в дом на аллее Вдов, обследованный  Сычихой до попытки ограбления, Родольф лежит в уютно обставленной комнате;  жаркий огонь горит в камине; лампа, стоящая на комоде, разливает вокруг яркий  свет; кровать Родольфа под пологом из зеленой шелковой ткани окружена  полумраком.    

Негр  среднего роста с седыми волосами и бровями, изысканно одетый, с  зелено-оранжевой лентой в петлице синего фрака, держит в левой руке золотые  часы с секундной стрелкой, а правой щупает пульс Родольфа.    

Негр  печален, задумчив; он смотрит на спящего Родольфа с выражением нежнейшего участия.    

Поножовщик,  в лохмотьях, покрытый грязью, неподвижно стоит у изножья кровати, опустив руки  и сцепив пальцы; его рыжая борода давно не стрижена, густые белесые волосы растрепаны  и мокры, топорное загорелое лицо сурово, но сквозь эту грубую оболочку  проглядывает непередаваемое выражение участия и жалости… Едва осмеливаясь  дышать, он сдерживает движение своей широкой груди; он встревожен  сосредоточенным видом доктора, опасается худшего и, не сводя глаз с Родольфа,  высказывает шепотом следующее философское замечание:    

– Какой  он сейчас слабый, никто не подумал бы, что он так лихо обрушил на меня град  ударов под конец драки!.. Ничего, он скоро встанет на ноги… правда, господин  доктор? Ей-богу, я не прочь, чтобы он выстукал на моей спине барабанную дробь в  честь своего выздоровления… это взбодрило бы его… правда, господин доктор?    

Негр  молча поднял руку.    

Поножовщик  умолк.    

– Микстуру! –  сказал врач.    

Поножовщик,  который почтительно оставил у порога свои башмаки на шипах, устремился на  цыпочках к комоду; но, стараясь ступать как можно легче, он так уморительно  поднимал ноги, покачивал для равновесия руками и пригибался к полу, что при  других обстоятельствах его ужимки показались бы весьма забавными. Бедный малый,  казалось, пытался сосредоточить всю тяжесть своего тела в верхней его части,  которая не касалась пола; но, несмотря на ковер, паркет предательски скрипел  под тяжестью Поножовщика. Увы, в своем усердии, а также из страха выронить  прозрачный пузырек, который он бережно держал в своей широченной руке, Поножовщик  так сильно сжал его, что раздавил стекло, и микстура пролилась на пол.    

При виде  такой беды Поножовщик застыл на месте с поднятой массивной ногой, пальцы  которой были нервно поджаты, переводя смущенный взгляд с доктора на горлышко  пузырька, оставшееся него в руке.    

– Чертов  растяпа! – нетерпеливо воскликнул врач.    

– Дьявольщина!  Какой же я болван! – прибавил Поножовщик, обращаясь с самому себе.    

– К  счастью, – сказал эскулап, взглянув на комод, – вы спутали пузырьки,  мне нужен другой…    

– Маленький,  красноватый? – тихо спросил незадачливый брат милосердия.    

– Конечно…  Другого там нет.    

Быстро  повернувшись на пятках по старой военной привычке, Поножовщик раздавил осколки  пузырька: будь подошвы его ног не столь загрубелыми, он сильно поранился бы; но  на бывшем грузчике были природные сандалии, крепкие, как лошадиные копыта!    

– Будьте  осторожны, вы пораните себе ноги! – воскликнул врач.    

Но  Поножовщик не обратил ни малейшего внимания на это предупреждение. Глубоко озабоченный  новым поручением, он решил выполнить его с честью, чтобы замять свою первую оплошность;  надо было видеть, с какой осторожностью, с какой легкостью, с каким чувством ответственности  он взял толстыми пальцами хрупкий пузырек! Бабочка и та не оставила бы ни атома  своей золотистой пыльцы между большим и указательным пальцами Поножовщика.    

Врач  испугался нового инцидента, который мог случиться из-за чрезмерной осторожности  брата милосердия. К счастью, микстура не пострадала. Поножовщик благополучно  приблизился к кровати, передавив ногами остатки первого пузырька.    

– Несчастный,  вы что же, хотите окончательно покалечить себя? – тихо спросил врач.    

Поножовщик  взглянул на него с недоумением.    

– Покалечу  себя, господин доктор?    

– Вы  дважды прошли по осколкам стекла.    

– Если  дело только в этом, не беспокойтесь… Подошвы ног у меня из той же кожи, что и  доски.    

– Принесите  чайную ложку! – сказал врач.    

Поножовщик  вновь принялся за свои эквилибристические упражнения и отдал врачу требуемый  предмет… После нескольких ложечек микстуры Родольф открыл глаза и слабо пошевелил  руками.    

– Хорошо!  Очень хорошо! Он выходит из забытья, – сказал доктор, – кровопускание  пошло ему на пользу, он вне опасности.    

– Спасен!  Браво! Да здравствует хартия! – воскликнул Поножовщик в приливе радости.    

– Замолчите  и не суетитесь! Прошу вас, – сказал негр.    

– Да,  господин доктор.    

– Пульс  улучшается… Превосходно!.. Превосходно!..    

– А  его бедный друг, господин доктор? Дьявольщина! Когда он узнает, что… Хорошо  еще, что…    

– Замолчите!    

– Да,  господин доктор.    

– Садитесь.    

– Но,  господин док…    

– Садитесь,  говорят вам! Вы мешаете мне: слоняетесь по комнате и отвлекаете мое внимание от  больного. Ну же, садитесь.    

– Господин  доктор, я грязнее, чем бревно, вытащенное из воды при сплаве; я замараю мебель.    

– Тогда  садитесь на пол.    

– Я  замараю ковер.    

– Делайте  что хотите, но, бога ради, не торчите у меня перед глазами, – сказал  нетерпеливо врач; и, опустившись в кресло, он прижал руки ко лбу.    

Не  столько от усталости, сколько из желания повиноваться врачу. Поножовщик с  величайшими предосторожностями взял стул, с довольной миной перевернул его и  поставил спинкой на ковер; ему хотелось прилично и скромно посидеть на передних  ножках стула, дабы не испачкать обивки сиденья, что он и проделал с величайшей  осторожностью… К несчастью. Поножовщик был плохо знаком с физическими законами  о рычаге первого и второго рода и о равновесии тел. Стул покачнулся, бедняга  невольно вытянул руки и перевернул круглый столик, на котором стоял поднос с  чашкой и чайником.    

Раздался  оглушительный шум, негр вскинул голову и подпрыгнул в кресле, внезапно  проснувшийся Родольф выпрямился, с беспокойством оглядел комнату и, собравшись  с мыслями, воскликнул:    

– Мэрф,  где же Мэрф?    

– Не  беспокойтесь, ваше высочество, – почтительно проговорил негр, – я  твердо надеюсь на его выздоровление.    

– Он  ранен? – воскликнул Родольф.    

– Увы,  монсеньор.    

– Где  он? Я хочу его видеть.    

И  Родольф попытался встать, но тут же откинулся на подушки, побежденный болью от  ушибов, которые дали себя знать вместе с его пробуждением.    

– Сию  же минуту отнесите меня к Мэрфу, раз я не могу ходить! – воскликнул он.    

– Монсеньор,  он спит… Было бы опасно волновать его в таком состоянии.    

– Ах,  вы меня обманываете!.. Он умер… Его убили!.. И я всему виной!!! –  воскликнул Родольф душераздирающим голосом, воздевая руки к небу.    

– Монсеньор,  вам известно, что я не умею лгать… Честью клянусь, что Мэрф жив… Он довольно  серьезно ранен, это правда, но у него имеются все шансы на выздоровление.    

– Вы  говорите все это, чтобы подготовить меня к ужасной вести… По всей вероятности,  его состояние безнадежно!    

– Монсеньор…    

– Уверен  в этом… Вы меня обманываете… Я требую, чтобы меня сию же минуту отнесли к нему…  Вид друга всегда действует благотворно…    

– Ручаюсь  вам честью, монсеньор, здоровье Мэрфа скоро пойдет на поправку, если не случится  ничего непредвиденного, что маловероятно.    

– Это  правда, правда, дорогой Давид?    

– Да,  монсеньор.    

– Выслушайте  меня, вы знаете, как я уважаю вас; с тех пор как вы принадлежите к моему дому,  я всегда полностью доверял вам… никогда не сомневался в ваших редких знаниях…  Но, заклинаю вас, если нужна врачебная консультация.    

– Об  этом я подумал прежде всего, монсеньор. Но в настоящую минуту консультация бесполезна,  можете верить мне на слово… К тому же мне не хотелось бы вводить в дом посторонних,  пока вы не подтвердите, остаются ли в силе ваши вчерашние…    

– Как  же все это случилось? – спросил Родольф, перебивая негра. – Кто  вытащил меня из погреба, где я чуть не захлебнулся?.. Я смутно припоминаю, что  слышал голос Поножовщика, или мне это почудилось?    

– Нет,  нет! Этот превосходный человек сам все расскажет вам, монсеньор… ибо он спас и  вас и Мэрфа.    

– Но  где же он, где?    

Врач  поискал глазами самозваного брата милосердия, который, стыдясь того, что  натворил в комнате, спрятался за пологом кровати.    

– Вот  он, – сказал врач, – вид у него пристыженный.    

– Ну  же, подойди ко мне, герой! – сказал Родольф, протягивая руку своему  спасителю.    

 Глава XX

  РАССКАЗ ПОНОЖОВЩИКА    

     

Смущение  Поножовщика усилилось еще и оттого, что он слышал, как врач величает Родольфа  «монсеньором».    

– Да  подойди же… Дай мне руку! – молвил Родольф.    

– Извините,  сударь… Нет, я хотел сказать, монсеньор… Но…    

– Называй  меня, как обычно, господином Родольфом, мне это больше по душе.    

– И  мне тоже, я не стану так робеть… Но что до моей руки, извините… Я столько делов  наделал за этот день…    

– Руку,  говорят тебе!    

Побежденный  настойчивостью Родольфа, Поножовщик робко протянул ему грязную мозолистую руку…  Родольф крепко пожал ее:    

– Ну  же, садись и рассказывай… как ты отыскал погреб? Да, совсем забыл, что сталось  с Грамотеем?    

– Он  здесь, в надежном месте, – ответил врач.    

– Он  и Сычиха… скручены, как две связки табачных листьев… Представляю себе, какие  рожи они корчат, если им придет охота взглянуть друг на друга. Здорово небось  раскаиваются теперь.    

– А  мой бедный Мэрф! Боже мой! Я только сейчас подумал об этом. Скажите, Давид,  куда он ранен?    

– В  правый бок, монсеньор… К счастью, удар пришелся в область последнего ложного ребра…    

– О,  я отомщу! Мне нужна грозная месть!.. Давид, я рассчитываю на вас.    

– Вы  знаете, монсеньор, что я вам предан душой и телом, – холодно ответил негр.    

– Но  как тебе удалось поспеть сюда вовремя, любезный? – спросил Родольф у  Поножовщика.    

– Если  вы хотите, монсень… нет, господин Родольф… я начну с самого начала.    

– Ты  прав; слушаю тебя.    

– Ладно…  Вы помните, что вчера вечером вы мне сказали, вернувшись из деревни, куда отвезли  бедную Певунью: «постарайся разыскать в Сите Грамотея; ты скажешь ему, что  знаешь об одном деле, в котором не хочешь принимать участия, и предложишь ему  заменить тебя. Для этого он должен прийти на следующий день (то есть сегодня  утром) в „Корзину цветов“ у заставы Берси, где и встретит того, кто вскормил  дитятю».[74]    

– Правильно!    

– Расставшись  с вами, я побежал в Сите… Захожу к Людоедке – никаких следов Грамотея; иду на  улицу Святого Элигия, на Бобовую улицу, на Суконную улицу… никого. Наконец я застукал  его с этой стервой Сычихой на площади собора Парижской богоматери у дрянного  портняжки, перекупщика, скупщика краденого и вора; они собирались просадить  деньги, украденные у высокого мужчины в трауре, который хотел насолить вам;  покупали какие-то случайные вещи; Сычиха торговалась из-за красной шали… У,  старая образина!.. Я выкладываю все по порядку Грамотею. Он соглашается и  говорит, что придет на свидание. Ладно! По вашему вчерашнему приказанию,  прибегаю к вам сегодня утром на аллею Вдов, чтобы передать ответ… Вы говорите  мне: «Вот что, парень, возвращайся сюда завтра до рассвета, ты проведешь весь  день здесь, а вечером… увидишь зрелище, на которое стоит посмотреть…» Вы не  сказали мне ни словечка больше, но я кое-что смекнул и говорю себе: «Дело идет  о какой-нибудь шутке, которую хотят сыграть завтра с Грамотеем, приманив его  под видом выгодного дельца. Таких мерзавцев, как он, поискать… Он укокошил  торговца скотом… и, говорят, убил еще кого-то на улице Профессора Руля… Я  примкну к этой шутке».    

– Моя  ошибка была в том, приятель, что я не все сказал тебе… Иначе этого ужасного несчастья  могло бы не случиться.    

– То  была ваша воля, господин Родольф, мое дело – служить вам… потому что… словом, я  сам не понимаю, как это получилось, но я чувствую себя вроде как вашим  бульдогом, но довольно об этом, молчок… Итак, я сказал себе: «Завтра будет  свалка, сегодня я свободен, господин Родольф оплатил мне те два дня, что я не  был на работе, а также два последующие дня; я уже три дня не появлялся у своего  подрядчика, а работа для меня… это хлеб, ибо я не миллионер. Кстати сказать,  продолжаю я разговор с самим собой, господин Родольф оплачивает время, которое  я трачу на него, значит, оно принадлежит ему и надо употребить его с пользой. И  в голову мне приходит такая мысль: Грамотей – хитрец, он, наверно, опасается  ловушки. Господин Родольф договорится с ним на завтрашний день, что правда, то  правда; но этот скот вполне может прийти сюда сегодня, побродить по  окрестностям и осмотреть место действия; если он не доверяет господину Родольфу,  то приведет для подмоги какого-нибудь вора или же назначит господину Родольфу  завтрашний день и все обтяпает сегодня на свой страх и риск».    

– Ты  правильно обо всем догадался… так оно и случилось… И провидение восхотело, чтобы  я был обязан тебе жизнью.    

– Поразительное  дело, господин Родольф, с тех пор как я вас знаю, со мной приключаются вещи,  как бы задуманные там, наверху! А с тех пор как вы мне сказали: «Молодец, ты  сохранил и мужество и честь», у меня появились мысли, которых никогда не было  прежде. Мужество! Честь! Дьявольщина, от этих слов у меня что-то  переворачивается в брюхе. Знаете, господин Родольф, когда привыкнешь, что при  твоем приближении честные люди шарахаются от тебя, словно от волка или бешеной  собаки…    

– Значит,  за последние дни у тебя появились новые для тебя мысли?    

– Понятно,  господин Родольф. Вот что я еще подумал: если я теперь встречу человека, сделавшего  спьяну или со злости какую-нибудь пакость, словом, не важно что… я скажу ему:  «Послушай, парень, ты сделал гадость, ладно. Но это еще не все. Господь бог  посылает людям напасти не для того, чтобы им помогал прусский король; так вот  сделай мне одолжение и, если ты зарабатываешь сорок су, отдавай двадцать  неимущим старикам или маленьким детям, словом, тем, кто несчастнее тебя, у кого  нет ни хлеба, ни сил… и, главное, не забудь, парень, если тебе встретится  человек, которого надо спасти, рискуя своей шкурой, это твоя обязанность, и  только твоя!!! При этом условии и если ты откажешься от своих глупостей, ты  всегда найдешь помощника во мне…» Но, простите, господин Родольф, я все болтаю  и болтаю, а вам, верно, интересно узнать…    

– Нет,  мне нравится, когда ты так говоришь. Кроме того, я всегда успею узнать, как  случилось ужасное несчастье, жертвой которого оказался мой бедный Мэрф… Я был  уверен, что не отойду ни на шаг, ни на минуту от Грамотея во время этой опасной  затеи… Он мог бы нанести мне множество ран, убить меня… прежде чем добраться до  Мэрфа. Увы, судьба судила иначе… Продолжай, приятель.    

– Итак,  положив употребить свое время на вас, господин Родольф, я говорю себе: «Надо  бросить якорь где-нибудь поблизости, откуда я увижу ограду и, главное, садовую  калитку – это единственный вход в дом… Если я найду уютный уголок… ведь идет  дождь, то останусь там весь день и, конечно, всю ночь, а рано утром смогу обо  всем доложить…» Я сказал себе это ровно в два часа, в Батиньоле, куда забежал  заморить червячка, после того как ушел от вас, господин Родольф… Возвращаюсь на  аллею Вдов… Ищу, где бы мне угнездиться… И что же я вижу? Маленький кабачок в  десяти шагах от вашей двери… Я занимаю столик в первом этаже, около окна,  заказываю литр вина и четверть фунта орехов и говорю, что ожидаю друзей…  горбуна с высокой женщиной; это я выдумал для правдоподобия. Итак, я сижу за  столиком и не спускаю глаз с вашей калитки… Дождь льет без передыха; на улице –  никого, приближается ночь.    

– Почему  ты не зашел ко мне в дом? – перебил Поножовщика Родольф.    

– Вы  же велели прийти на следующий день утром, господин Родольф… Я не посмел явиться  раньше. Не то вы приняли бы меня за подлипалу, как говорят у нас в пехоте… Ведь  я же бывший каторжник, а когда такой человек, как вы, обращается со мной так,  как обращаетесь вы, господин Родольф… Не надо подходить к нему, пока он не  скажет: «Поди сюда». Вот если я увижу паука на воротнике вашего костюма, я  сниму его и раздавлю, не спрашивая вашего разрешения… Понимаете? Итак, я сидел  у окна кабачка, щелкал орехи и попивал дрянное винцо, когда увидел в тумане  Сычиху с Хромулей, мальчонком Краснорукого.    

– Краснорукого!  Так, значит, он хозяин подземного кабака на Елисейских полях? – воскликнул  Родольф.    

– Да,  господин Родольф; а вы этого не знали?    

– Нет,  я думал, что он живет в Сите…    

– Он  и там живет, он всюду живет… Краснорукий – тонкая бестия и отъявленный мерзавец,  уж поверьте мне, стоит только взглянуть на его желтый парик и острый нос.  Словом, я вижу Сычиху и Хромулю и говорю себе: «Дело будет жаркое». В самом  деле, Хромуля залез в канаву, против вашего дома, будто бы спрятался от дождя,  и затаился там… Сычиха снимает чепец, кладет его в карман и звонит в калитку.  Бедный господин Мэрф, ваш друг, открывает калитку одноглазой, и она принимается  бегать по саду, воздевая руки к небу. Как я ни ломал себе башку, никак не мог  отгадать, для чего она явилась сюда. Наконец Сычиха выходит на улицу, надевает  чепец, что-то говорит Хромуле, и тот опять залезает в свою дыру, а Сычиха  убирается прочь. Погоди, говорю я себе, как бы мне не сбиться с толку. Хромуля  пришел с Сычихой; Грамотей и господин Родольф находятся, видно, у Краснорукого.  Сычиха приходила сюда что-то расчухивать;[75]  ясно, что они совершат ограбление сегодня вечером, и господин Родольф, который  не ожидает этого, попадет впросак… Если господин Родольф попадет впросак, мне  надо сходить к Краснорукому и узнать, чем там пахнет; да, но за это время сюда  припрется Грамотей… правильно. Ничего не поделаешь, я войду в дом и скажу  господину Мэрфу: «Будьте осторожны…» Да, но этот слизняк Хромуля засел около  калитки, он услышит звонок, увидит меня, предупредит Сычиху; если она вернется  сюда… все будет испорчено… тем более что у господина Родольфа могут быть другие  намерения на сегодняшний вечер… Дьявольщина! эти «да» и «но» вертелись у меня в  голове… Я совсем одурел, растерялся, не знал, как быть; выйду-ка я на свежий  воздух, подумал я, быть может, в голове у меня прояснится. Выхожу… В голове  проясняется: снимаю блузу и галстук, прыгаю в канаву, где притаился Хромуля,  хватаю мальчишку за загривок; как он ни отбивается, ни царапается, ни пищит…  запихиваю его в свою блузу, словно в мешок, завязываю один конец рукавами,  другой – галстуком, но так, чтобы мальчонка мог дышать; беру сверток под мышку,  вижу поблизости огород, обнесенный невысокой оградой, и бросаю Хромулю среди  морковных грядок; он продолжает верещать, но глухо, как молочный поросенок, словом,  его и за два шага не услышишь… Возвращаюсь бегом, как раз вовремя! Залезаю на  одно из высоких деревьев аллеи, как раз против вашей калитки и над канавой, где  прятался Хромуля. Десять минут спустя слышу шаги; дождь все идет. Кругом темно,  так темно, что пекарь мог бы наступить на собственный хвост…  Прислушиваюсь, узнаю голос Сычихи. «Хромуля… Хромуля!..» – тихонько зовет она.  «Попробуй поищи своего Хромулю! Идет дождь, мальчишке, верно, надоело ждать,  если поймаю его, сдеру с него шкуру!!!» – говорит Грамотей, ругаясь. «Чертушка,  будь начеку, – замечает Сычиха. – Быть может, он побежал предупредить  нас… А что, если это ловушка?.. Ведь парень хотел приняться за дело лишь в  десять часов». – «Вот именно, – отвечает Грамотей, – а теперь  только семь. Ты видела деньги… Кто не рискует, тот не выигрывает; дай мне ломик  и отмычку».    

– Откуда  у него эти инструменты? – спросил Родольф.    

– Взял  у Краснорукого. О, у него в доме есть все что угодно.    

Не  прошло и минуты, как калитка отперта. «Оставайся здесь, – говорит Грамотей  Сычихе, – и работай сигналом,[76]  если что-нибудь услышишь». – «Продень стилет в петлицу жилета, чтобы он  был у тебя под рукой», – просит одноглазая. Грамотей входит в сад. Я  говорю себе: «Господина Родольфа нет с ними; жив он или мертв в эту минуту, я  ничем не могу ему помочь, но друзья наших друзей – наши друзья…» О, простите  меня, монсеньор!    

– Продолжай,  продолжай. Что же дальше?    

– Я  говорю себе: «Грамотей может укокошить господина Мэрфа, друга господина Родольфа,  который ничего дурного не ожидает». Вот тут и находится самая горячая точка.  Прыгаю с дерева рядом с Сычихой и отвешиваю ей два удара кулаком… отборных  удара… Не охнув, она бухается на землю… Я вхожу в сад… Дьявольщина, господин  Родольф!.. Было слишком поздно…    

– Бедный  Мэрф!..    

– Услышав  скрип калитки, он, верно, вышел из передней; и теперь, раненый, боролся с  Грамотеем на крылечке, но не сдавался, не звал на помощь. Молодчина! Он, как  хороший пес, кусается, но не лает. Подумав так, я бросился в общую кучу и  схватил Грамотея за ногу, единственное место, до которого можно было добраться.  «Да здравствует хартия! Это я. Поножовщик! Расправимся с ним на пару, господин  Мэрф!» – «Это ты, злодей! Откуда взялся?» – кричит мне Грамотей, обалдевший при  моем появлении. «До чего же ты дотошный», – отвечаю я, зажимая его ногу  между коленями, и сразу же хватаю руку, ту самую, в которой он держит кинжал.  «А что с Родольфом?» – спрашивает господин Мэрф, по мере сил помогая мне.    

– Мужественный,  замечательный человек, – горестно прошептал Родольф.    

– «Не  знаю, – говорю я, – возможно, эти скоты его убили». И принимаюсь еще  сильнее тузить Грамотея, который пытается ударить меня кинжалом, но я грудью  навалился на его правую руку, и он не может ее поднять. «Неужто вы одни здесь?»  – спрашиваю я господина Мэрфа, продолжая сражаться с Грамотеем. «Есть тут  неподалеку народ, но мне не докричаться», – отвечает он. «А это далеко?» –  «Нет, минут десять ходьбы». – «Давайте звать на помощь, прохожие услышат и  придут на выручку». – «Нет, раз мы захватили его, пусть остается здесь…  Кроме того, я ослабел, я ранен», – говорит мне Мэрф. «Дьявольщина, тогда  идите за подмогой, если у вас хватит сил. Я постараюсь удержать его; вытащите  нож из его руки и помогите мне прижать его своим телом; хотя он вдвое сильнее  меня, ручаюсь, что не упущу злодея, только бы мне зацепить его…» Грамотей  ничего не говорит, слышно было, что он дышит тяжело, как вьючное животное; но,  дьявольщина, какая сила! Господину Мэрфу так и не удалось вырвать кинжал,  зажатый в руке злодея, словно в тисках. Наконец, придавив всем своим телом его  правую руку, я закидываю руки за его шею и соединяю их… словно собираюсь  обнять. Защемить Грамотея было моей давнишней мечтой; после чего я говорю  Мэрфу: «Поторопитесь… я жду вас. Если у вас найдется лишний человечек, пошлите  его подобрать Сычиху за калиткой, я ее здорово пристукнул». Я остаюсь один на  один с Грамотеем. Он знал, что его ожидает.    

– Он  ничего не знал!.. Да и ты, приятель, не знаешь, – сказал Родольф мрачно, и  на лице его появилось то жесткое, чуть ли не свирепое выражение, о котором мы  уже говорили.    

Поножовщик  удивленно взглянул на Родольфа.    

– Я  думаю, что Грамотей подозревал о том, что его ждет… Право, я не хвастаю, но  была минута, когда мне пришлось туго. Мы лежали частью на земле, частью на  нижней ступеньке крыльца… Я обхватил его шею руками… моя щека касалась его  щеки… Был слышен скрежет его зубов. Стемнело… Дождь лил по-прежнему… Лампа,  оставленная в передней, слабо освещала нас. Я зажал ногами одну из его ног. Но  он был такой здоровенный, что, напрягая низ туловища, поднимал нас обоих на фут  от земли. Он пытался укусить меня, но не мог. Никогда еще я не чувствовал себя  таким сильным. Дьявольщина! Сердце у меня сильно билось, но не от страха… Я  говорил себе: «Я вроде как вцепился в бешеного пса, чтобы помешать ему броситься  на людей». – «Отпусти меня, и я ничего тебе не сделаю», – говорит  Грамотей, с трудом переводя дух. «Да ты еще и трус вдобавок, – отвечаю  я, – неужто вся твоя храбрость держится на одной силе? Ведь ты не посмел  бы убить торговца скотом из Пуасси, будь он сильнее тебя, а?» – «Да, –  говорит он, – но я убью тебя, как убил его». С этими словами он так сильно  приподнялся и напряг мускулы ног, что отбросил меня в сторону; но я по-прежнему  держал его за шею и прижимал к земле его правую руку. Как только ему удалось  высвободить ноги, он ловко воспользовался ими и наполовину перевернул меня.  Если бы я не держал его руку с кинжалом, мне пришел бы конец. В эту минуту я  промазал и ударил левым кулаком не по противнику, а по ступеньке лестницы;  пришлось разжать пальцы. Дело мое было дрянь. Я сказал себе: «Я лежу под ним, а  он на мне; он убьет меня. Но я ни о чем не жалею… Господин Родольф сказал мне,  что у меня есть мужество и честь. Я чувствую, что это правда». Тут я увидел  Сычиху, стоящую на крыльце, ее зеленый глаз и красную шаль… Дьявольщина! Я  подумал, что это наваждение. «Хитруша! – кричит Грамотей. – Я выронил  кинжал; подними его… вот тут… под ним… и ударь… в спину, между лопатками…» –  «Погоди, погоди, Чертушка, дай мне оглядеться». И вот Сычиха кружит, кружит  вокруг нас, как вестница несчастья, какой она всегда была. Наконец она видит  кинжал… хочет схватить его… Но так как я лежал ничком, я ударил ее пяткой в  живот, и она полетела вверх тормашками; она тут же встает и снова принимается  за свое. Я совсем ослаб, но все еще цеплялся за Грамотея; а он снизу так сильно  ударял меня по челюсти, что я готов был сдаться, когда увидел не то троих, не  то четверых вооруженных парней, сбегавших с крыльца… Господин Мэрф,  бледный-пребледный, еле шел, опираясь на врача… Парни хватают Грамотея и Сычиху  и связывают их… Но для меня этого было мало. Мне нужен был господин Родольф… Я  набрасываюсь на Сычиху – я не забыл о зубе бедной Певуньи – и начинаю  выкручивать ей руку, повторяя: «Где господин Родольф?» Она держится стойко.  После второго раза она выкрикивает: «Он у Краснорукого, в подвале, в  „Кровоточащем сердце“…» Ладно… По дороге я хочу прихватить Хромулю, лежащего  среди морковных грядок: мне это было по пути… Смотрю… его нет, осталась только  моя блуза. Он всю ее изгрыз. Прихожу в «Кровоточащее сердце», беру за горло  Краснорукого… «Где молодой человек, который был здесь с Грамотеем?» – «Не  сжимай так сильно, я все тебе скажу: над ним хотели подшутить и заперли его в  подвале, идем выпустим его». Спускаемся в подвал… Никого… «Он, верно, вышел,  когда меня не было поблизости, – говорит Краснорукий, – видишь, его  здесь нет…» Вконец опечаленный, я собрался было уйти, но при свете фонаря  заметил в глубине подвала другую дверь. Подбегаю к ней, дергаю за ручку на себя  и получаю в рожу как бы полное ведро воды. Вижу в воздухе две ваши ослабевшие  руки… Вылавливаю вас из воды и приношу сюда на спине, так как послать за  извозчиком было некого. Вот и все, господин Родольф… и могу сказать, не  хвастая, что я чертовски доволен.    

– Я  обязан тебе жизнью, друг, и этот долг… я уплачу во что бы то ни стало… Ты – человек  мужественный и, конечно, разделишь мои чувства… Я крайне встревожен состоянием  Мэрфа, которого ты так отважно спас, и жажду жестоко отомстить тому, кто чуть  не убил вас обоих.    

– Понимаю,  господин Родольф… Схватить вас, бросить в подземелье и отнести бесчувственного  в погреб, чтобы утопить там… Право, Грамотей заслужил то, что ему причитается.  Он признался мне, кроме того, что укокошил торговца скотом. Я не доносчик, но,  дьявольщина! на этот раз я с легким сердцем схожу за полицией, чтобы она  арестовала злодея!    

– Давид,  узнайте, пожалуйста, как чувствует себя Мэрф, – сказал Родольф, не отвечая  Поножовщику. – И сразу возвращайтесь обратно.    

– Не  знаешь ли, парень, где находится Грамотей?    

– Он  в зале с низким потолком вместе с Сычихой. Вы пошлете за полицией?    

– Нет…    

– Вы  хотите его отпустить?.. Ах, господин Родольф, не делайте этого; такое  великодушие ни к чему… я повторяю то, что уже говорил вам: он бешеный пес…  Пожалейте прохожих!    

– Он  больше никого не укусит… не беспокойся!    

– Вы  куда-нибудь упрячете его?    

– Нет,  через полчаса он уйдет отсюда.    

– Грамотей?    

– Да…    

– Один,  без жандармов?    

– Да…    

– Он  выйдет отсюда на свободу?    

– На  свободу…    

– Один?    

– Да,  один.    

– Но  куда же он пойдет?    

– Куда  пожелает, – сказал Родольф со зловещей улыбкой, ужаснувшей Поножовщика.    

Вернулся  врач…    

– Скажите,  Давид… как Мэрф?    

– Он  дремлет… монсеньор, – грустно ответил тот, – дышит все так же тяжело.    

– Положение  серьезное?    

– Очень  серьезное, монсеньор… И все же надежда не потеряна.    

– О  Мэрф! я отомщу!.. Отомщу!.. – воскликнул Родольф с холодным гневом и,  обращаясь к врачу, добавил: – Давид, на два слова.    

И он  что-то тихо сказал на ухо негру.    

Тот  вздрогнул.    

– Вы  колеблетесь? – спросил Родольф. – Однако я часто говорил с вами о  своем намерении… Пришло время выполнить его…    

– Я  не колеблюсь, монсеньор… Я одобряю ваше намерение… Оно предполагает коренную  реформу уголовного кодекса, достойную рассмотрения крупнейших криминалистов,  ибо такое наказание было бы одновременно… простым… жутким… и справедливым… И  как раз в этом случае его следовало бы применить. Не считая злодеяний, за  которые этот негодяй был осужден на пожизненные каторжные работы… он совершил  еще три преступления: убийство торговца скотом, покушение на жизнь Мэрфа… и на  вашу жизнь… Кара справедлива…    

– Кроме  того, перед ним откроются неограниченные возможности раскаяния… – заметил  Родольф. – Хорошо, Давид… вы поняли меня…    

– Мы  трудимся ради одной и той же цели… монсеньор…    

Помолчав  немного, Родольф сказал:    

– И  пять тысяч франков обеспечат его, не так ли, Давид?    

– Безусловно,  монсеньор.    

– Вот  что, милый, – сказал Родольф ошеломленному Поножовщику, – мне надо  поговорить с господином Давидом, а тебя я попрошу сходить в соседнюю комнату…  там, на письменном столе, лежит красный бумажник, возьми из него пять тысяч  франков и принеси их мне.