1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
      
— Снежная гора будет стоять до пятнадцатого дня первой луны нового года, — решительно сказала я. Государыня сочла это невозможным. Все дамы твердили хором:
      
— Растает, непременно растает еще в старом году.
      
Увы, я зашла слишком далеко… В душе я раскаивалась, что не назвала первый день года. Но будь что будет! Если я ошиблась, поздно отступать теперь, и я твердо стояла на своем.
      
Числа двадцатого пошел дождь, но гора, казалось, не таяла, только мало-помалу становилась все ниже.
      
«О Каннон Белой горы 
      [179], не позволяй снежной горе растаять!» — молила я богиню, словно обезумев от тревоги.
      
Кстати сказать, в тот день, когда строили гору, к нам явился посланный от императора — младший секретарь императорской канцелярии Тадатака.
      
Я предложила ему подушку для сидения, и мы стали беседовать.
      
— Нынче снежные горы вошли в большую моду, — сообщил он. — Император велел насыпать гору из снега в маленьком дворике перед своими покоями. Высятся они и перед Восточным дворцом, и перед дворцом Кокидэ̀н, и возле дворца Кёгокудоно̀…
      
Я сразу же сочинила танку, а одна дама по моей просьбе прочла ее вслух:
      
        
          
Мы думали, только у нас
          
В саду гора снеговая,
          
Но эта новинка стара.
          
Гора моя, подожди!
          
Дожди ее точат, о горе!
        
      
      
Склонив несколько раз голову, Тадатака сказал:
      
— Мне стыдно было бы сочинить в ответ плохую танку. Блестящий экспромт! Я буду повторять его перед бамбуковой шторой каждой знатной дамы.
      
С этими словами он ушел.
      
А ведь говорили о нем, что он — мастер сочинять стихи! Я была удивлена.
      
Когда государыня узнала об этом, она заметила:
      
— Должно быть, твое стихотворение показалось ему необычайно удачным.
      
К концу года снежная гора стала как будто несколько ниже, но все еще была очень высока.
      
Однажды в полдень дамы вышли на веранду. Вдруг появилась нищенка «Вице-губернатор Хитати».
      
— Тебя долго не было. Отчего это? — спросили ее.
      
— Отчего, отчего! Случилась беда.
      
— Какая беда?
      
Вместо ответа нищенка сказала:
      
— Вот что мне сейчас пришло в голову. И она затянула унылым голосом:
      
        
          
Еле к берегу плывет 
          [180]
          
Нищая рыбачка,
          
Так велик ее улов.
          
Отчего же ей одной
          
Моря щедрые дары?
        
      
      
Дамы презрительно рассмеялись. Увидев, что никто не удостаивает ее взглядом, нищая монахиня залезла на снежную гору, потом начала бродить вокруг да около и наконец исчезла.
      
Послали рассказать об этой истории госпоже Укон. Служанка передала нам ее слова:
      
— Почему же вы не велели проводить нищенку сюда? Бедняжка с досады даже на снежную гору влезла!
      
Все снова начали смеяться.
      
Снежная гора благополучно простояла до самого конца года. В первую же ночь первой луны выпал обильный снег.
      
Я было подумала: «О радость! Гора снова станет выше».
      
Но государыня отдала приказ:
      
— Оставьте старый снег, а свежий надо смести и убрать.
      
Я провела ночь во дворце. Когда рано утром я вернулась в свои покои, ко мне пришел, дрожа от холода, старший слуга. На рукаве своего придворного кафтана, зеленого, как листья лимонного дерева, он принес сверток в зеленой бумаге, привязанный к ветке сосны.
      
— От кого письмо? — спросила я.
      
— От Принцессы — верховной жрицы 
      [181], — последовал ответ.
      
Я исполнилась благоговейной радости и поспешно отнесла послание государыне.
      
Госпожа моя еще почивала. Я придвинула шашечную доску вместо скамеечки и, став на нее, попробовала, напрягая все силы, одна поднять решетчатую створку ситоми, возле спального полога, но створка эта была слишком тяжела. Я смогла приподнять ее лишь с одного краю, и она громко заскрипела.
      
Императрица очнулась от сна.
      
— Зачем ты это делаешь? — спросила она.
      
— Прибыло послание от Принцессы — верховной жрицы. Как не поторопиться прочесть его? — сказала я.
      
— Рано же его принесли!
      
Государыня поднялась с постели и развернула сверток. В нем находились два «жезла счастья» 
      [182]длиной в пять сунов, сложенные так, что верхние концы их напоминали «колотушку счастья», и украшенные ветками дикого померанца, плауна и горной лилии. Но письма не было.
      
— Неужели ни единого слова? — изумилась государыня и вдруг увидела, что верхние концы жезлов завернуты в небольшой листок бумаги, а на нем написана песня:
      
        
          
Гул пошел в горах.
          
От ударов топора
          
Прокатилось эхо,
          
Чтобы счастье приманить,
          
Дикий персик срублен.
        
      
      
Государыня начала сочинять «ответную песню», а я в это время любовалась ею, так она была хороша! Когда надо было послать весть Принцессе — верховной жрице или ответить ей, императрица всегда писала с особым тщанием и сейчас отбрасывала черновик за черновиком, не жалея усилий.
      
Послу Принцессы пожаловали белую одежду без подкладки и еще одну, темно-алого цвета. Сложенные вместе, они напоминали белоснежный, подбитый алым шелком кафтан «цвета вишни».
      
Слуга ушел сквозь летевший снег, набросив одежды себе на плечо… Красивое зрелище!
      
На этот раз мне не удалось узнать, что именно ответила императрица, и я была огорчена.
      
А снежная гора тем временем и не думала таять, словно была настоящей Белой горой в стране Ко̀си 
      [183]. Она почернела и уже не радовала глаз, но мне страстно хотелось победить в споре, и я молила богов сохранить ее до пятнадцатого дня первой луны. Но другие дамы говорили:
      
— И до седьмого не устоит!
      
Все ждали, чем кончится спор, как вдруг неожиданно на третий день нового года государыня изволила отбыть в императорский дворец.
      
«Какая досада! Теперь уж мы не узнаем, сколько простоит снежная гора», — с тревогой думала я.
      
— Право, хотелось бы поглядеть! — воскликнули дамы.
      
И сама государыня говорила то же самое.
      
Сохранись гора до предсказанного мною срока, я бы могла с торжеством показать ее императрице. Но теперь все потеряно!
      
Начали выносить вещи. Воспользовавшись суматохой, я подозвала к веранде старого садовника, который пристроил навес своей хижины к глинобитной ограде дворца.
      
— Береги хорошенько эту снежную гору, — приказала я ему, — Не позволяй детям топтать и разбрасывать снег. Старайся сохранить ее в целости до пятнадцатого дня. Если она еще будет стоять в этот день, то я попрошу императрицу пожаловать тебе богатый подарок и сама в долгу не останусь.
      
Я всегда давала садовнику много разных лакомств и прочей снеди, какой стряпухи угощают челядинцев, и он ответил мне с довольной усмешкой:
      
— Дело легкое, буду стеречь вашу гору… Правда, дети уж наверно на нее полезут.
      
— Если они тебя не послушают, извести меня, — ответила я.
      
Я пробыла в императорском дворце до седьмого дня первой луны, а потом уехала к себе домой.
      
Все время, пока я жила во дворце, мне не давала покоя снежная гора. Кого только не посылала я узнать о ней: камеристок, истопниц, старших служанок…
      
В седьмой день нового года я велела отнести садовнику остатки от праздничных кушаний, и посланная моя, смеясь, рассказывала мне, как благоговейно, с земным поклоном, садовник принял этот дар.
      
В своем родном доме я вставала еще до рассвета, мучимая тревогой, и спешила отправить служанку: пусть скорей посмотрит, сохранилась ли снежная гора.
      
Пришел десятый день. Как я была рада, когда служанка доложила мне:
      
— Еще дней пять простоит!
      
Но к вечеру четырнадцатого дня полил сильный дождь. От страха, что гора за ночь растает, я не могла сомкнуть глаз до самого утра.
      
Слушая мои жалобы, люди подсмеивались надо мной: уж не сошла ли я с ума?
      
Посреди ночи кто-то из моих домашних проснулся и вышел. Я тоже поднялась с постели и начала будить слугу но он и не подумал пошевелиться, негодник. Я сильно рассердилась на него, и он нехотя встал и отправился в путь.
      
Вернувшись, слуга сказал:
      
— Теперь она не больше круглой соломенной подушки для сидения. Садовник усердно ее бережет, детей и близко не подпускает. Не извольте беспокоиться, дня два еще продержится. Садовник рад. «Дело верное, говорит, я получу обещанный подарок!»
      
В приливе восторга я начала мечтать о том, как придет долгожданный день. Я насыплю горку снега на поднос и покажу государыне. Сердце мое билось от радостного ожидания.
      
Наконец пришло утро пятнадцатого дня. Я встала ни свет ни заря и дала моей прислужнице шкатулку:
      
— Вот, иди к горе, насыпь сюда снегу! Бери его оттуда, где он белый. А грязный снег смахни и отбрось.
      
Женщина что-то уж слишком скоро вернулась, размахивая на ходу крышкой от пустой шкатулки 
      [184].
      
— Снег весь растаял! — воскликнула она.
      
Я была изумлена и глубоко огорчилась. Какая неудача! Я сложила к случаю неплохое стихотворение и думала читать его людям с печальными вздохами… А теперь — к чему оно?
      
— Как могло это случиться? Вчера вечером снега было еще вот столько, а за ночь весь растаял? — спрашивала я с отчаянием.
      
Служанка начала крикливо рассказывать:
      
— Садовник так сетовал, так жаловался, всплескивая от горя руками: «Ведь до самой темноты еще держалась! Я-то надеялся получить подарок…»
      
В эту минуту явился посланный из дворца. Императрица велела спросить у меня:
      
— Так что же, стоит ли еще снежная гора?
      
Как ни было мне тяжело и досадно, я принуждена была ответить:
      
— Передайте от моего имени государыне: «Хоть все и утверждали, что снежная гора растает в старом году и уж самое позднее в первый день нового года, но она еще вчера держалась до самого заката солнца. Смею думать, я верно предсказала. Если бы снег не растаял и сегодня, моя догадка была бы уж слишком точной. Но кажется мне, нынче ночью кто-то из зависти разбросал его».
      
В двадцатый день первой луны я вернулась во дворец и первым делом начала рассказывать государыне историю снежной горы.
      
— Не успела моя служанка уйти, как уже бежит назад, размахивая крышкой. Словно тот монашек, что сказал 
      [185]: «А ларец я бросил». Какое разочарование! Я-то хотела насыпать на поднос маленькую горку из снега, красиво написать стихи на белой-белой бумаге и поднести вам!
      
Государыня от души рассмеялась, и все присутствующие не могли удержаться от смеха.
      
— Ты отдала снежной горе столько сердечной заботы, а я все испортила и, наверно, заслужила небесную кару. Сказать тебе правду, вечером в четырнадцатый день года я послала служителей разбросать снежную гору. (Забавно, что в своем ответном письме ты как раз и заподозрила нечто подобное.) Старичок-садовник проснулся. И, молитвенно сложив руки, стал просить, чтобы гору пощадили, но слуги пригрозили ему: «На то есть высочайший приказ. Никому ни слова, иначе берегись, сровняем с землей твою лачугу».
      
Они побросали весь снег за ограду, что находится к югу от караульни Левой гвардии.
      
«Крепкий был снег, еще немало его оставалось», — сказали слуги. Пожалуй, он дождался бы и двадцатого дня, ведь к нему прибавился первый снег нового года. Сам государь, услышав об этом, заметил: «А она глубоко заглянула в будущее, вернее других…» Прочти же нам твое стихотворение. Я созналась во всем, и, по совести, ты победила!
      
Дамы вторили государыне, но я, всерьез опечаленная, была не в силах успокоиться.
      
— Зачем я стану читать стихи? Теперь, когда я узнала, как жестоко со мной поступили!
      
Пришел император и заметил:
      
— Правду сказать, я всегда думал, что она — любимая наперсница государыни, но теперь что-то сомневаюсь…
      
Мне стало еще более горько, я готова была заплакать.
      
Я так радовалась, что падает свежий снег, но императрица приказала смести его и убрать.
      
— Она не хотела признать твою победу, — улыбнулся император.
    
    
      
        
88. То, что великолепно
      
      
Китайская парча.
      
Меч в богато украшенных ножнах.
      
Цветные инкрустации из дерева на статуе Будды.
      
Цветы глицинии чудесной окраски, ниспадающие длинными гроздьями с веток сосны.
      
Куродо шестого ранга.
      
Несмотря на свой невысокий чин, он великолепен! Подумать только, куродо вправе носить светло-зеленую парчу, затканную узорами, что не дозволяется даже отпрыскам самых знатных семей!
      
Дворцовый прислужник для разных поручений, сын простолюдина, он был совсем незаметен, пока состоял в свите какого-нибудь должностного лица, но стоило ему стать куродо — и все изменилось! Словами не описать, до чего он ослепителен.
      
Когда куродо доставляет императорский рескрипт пли приносит от высочайшего имени сладкие каштаны на церемониальное пиршество 
      [186], его так принимают и чествуют, словно он с неба спустился.
      
Дочь знатного вельможи стала избранницей императора, но еще живет в родном доме и носит девический титул химэгѝми — юной принцессы. Куродо является с высочайшим посланием в дом ее родителя. Прежде чем вручить послание своей госпоже, дама из ее свиты выдвигает из-под занавеса подушку для сидения, и куродо может видеть края рукавов… Думаю, не часто приходилось человеку его звания любоваться таким зрелищем!
      
Если куродо вдобавок принадлежит к императорской гвардии, то он еще более неотразим. Садясь, он раскладывает веером длинные полы своих одежд, и сам хозяин дома из своих рук подносит ему чарку вина. Сколько гордости должен чувствовать в душе молодой куродо!
      
Куродо водит дружбу с сыновьями знатнейших семей, он принят в их компанию как равный. Бывало, он трепетал перед ними и никогда не посмел бы сидеть с ними в одной комнате… А теперь юные вельможи с завистью смотрят, как в ночную пору он прислуживает самому императору, обмахивает его веером или растирает палочку туши, когда государь хочет написать письмо.
      
Всего лишь три-четыре года куродо близок к государю… В это время он может появляться в толпе высших сановников, одетый самым небрежным образом, в одеждах негармонических цветов. Но вот всему конец — близится срок отставки.
      
Куродо, казалось бы, должен считать разлуку с государем горше смерти, но печально видеть, как он хлопочет, вымаливая какой-нибудь тепленький пост в провинции — в награду за свои услуги.
      
В старые времена куродо с самого начала года принимались громко сетовать, что пришел конец их службы. В наше время они бегом торопятся в отставку.
      
Одаренный талантами ученый 
      [187]высшего звания в моих глазах достоин великого почтения. Пусть он неказист лицом, нечиновен, но свободно посещает высочайших особ. С ним советуются по особым вопросам. Он может быть назначен наставником императора — завидная судьба. Когда он сочинит молитвословие или вступление к стихам, все воздают ему хвалу.
      
Священник, умудренный знаниями, тоже, бесспорно, достоин восхищения.
      
Торжественный проезд императрицы в дневные часы.
      
Церемониальный кортеж канцлера — «Первого человека в стране». Его паломничество в храм Ка̀суга.
      
Светло-пурпурные ткани цвета виноградной грозди.
      
Все пурпурное великолепно, будь то цветы, нити шелка или бумага. Среди пурпурных цветов я все же меньше всего люблю ирис.
      
Куродо шестого ранга потому так великолепно выглядят во время ночного дежурства во дворце, что на них пурпурные шаровары.
    
    
      
        
89. То, что пленяет утонченной прелестью
      
      
Знатный юноша, прекрасный собой, тонкий и стройный в придворном кафтане.
      
Миловидная девушка в небрежно надетых хака̀ма 
      [188]. Поверх них наброшена только летняя широкая одежда, распоровшаяся на боках. Девушка сидит возле балюстрады, прикрывая лицо веером.
      
Письмо на тонкой-тонкой бумаге зеленого цвета, привязанное к ветке весенней ивы.
      
Веер с тремя планками. Веера с пятью планками толсты у основания, это портит вид.
      
Кровля, крытая не слишком старой и не слишком новой корой кипариса, красиво устланная длинными стеблями аира.
      
Из-под зеленой бамбуковой шторы выглядывает церемониальный занавес. Блестящая глянцевитая ткань покрыта узором в виде голых веток зимнего дерева. Длинные ленты зыблются на ветру…
      
Тонкий шнур, сплетенный из белых нитей.
      
Штора ярких цветов с каймою.
      
Однажды я заметила, как возле балюстрады перед спущенными бамбуковыми занавесками гуляет хорошенькая кошечка в красном ошейнике. К нему был прикреплен белый ярлык с ее именем. Кошечка ходила, натягивая пестрый поводок, и по временам кусала его. Она была так прелестна!
      
Девушки из Службы двора, раздающие чернобыльник и кусудама в пятый день пятой луны. Голова убрана гирляндой из стеблей аира, ленты как у юных танцоров Оми 
      [189], но только не алого, другого цвета. На каждой шарф с ниспадающими концами, длинная опояска.
      
Юные прислужницы, необыкновенно изящные в этом наряде, преподносят амулеты принцам крови и высшим сановникам. Придворные стоят длинной чередой в ожидании этого мига.
      
Каждый из них, получив амулет, прикрепляет его к поясу, совершает благодарственный танец и отдает поклон. Радостный обычай!
      
Письмо, завернутое в лиловую бумагу, привязано к ветке глицинии, с которой свисают длинные гроздья цветов.
      
Юные танцоры Оми тоже пленяют утонченной прелестью.
    
    
      
        
90. Танцовщиц для празднества Госэ̀ти 
        [190]…
      
      
Танцовщиц для празднества Госэти назначила сама императрица, оставалось выбрать еще двенадцать спутниц.
      
Можно было бы послать фрейлин из свиты супруги наследника, но стали говорить, что это против правил. Не знаю, какого мнения держалась государыня, но она послала десять дам из собственной свиты. Потом она выбрала еще двух: одну из фрейлин вдовствующей императрицы и одну из свиты госпожи Сигэ̀йся 
      [191]. Они были родными сестрами.
      
В канун дня Дракона государыня повелела, чтобы дамы, сопровождающие танцовщиц, надели белые китайские накидки с темно-синим узором, а девушки — широкие одежды с шлейфами тех же цветов. Она скрывала свой замысел даже от самых приближенных дам, не говоря уж о других…
      
Белые с синим одежды были принесены только тогда, когда уже спустились сумерки и танцовщицы вместе со своей свитой начали наряжаться к празднеству.
      
Придворные дамы имели великолепный вид: красиво повязанные красные ленты ниспадают вниз; поверх парчовых китайских накидок наброшены белые, сверкающие глянцем одежды: рисунок на них не отпечатан с деревянных досок, как обычно, а нанесен кистью художника.
      
Но юные танцовщицы затмевали своей прелестью даже этих блистательных дам.
      
Когда праздничный кортеж, начиная с танцовщиц и кончая самыми низшими служанками, проследовал мимо все сановники и царедворцы, удивленные и восхищенные этим зрелищем, дали его участницам прозвище: «Девушки танцоры Оми».
      
Позднее, когда молодые вельможи в тех самых нарядах, какие носят во время торжества Оми — «Малого воздержания от скверны», — вели разговор с танцовщицами, скрытыми от них шторами и занавесками, государыня молвила:
      
— Покои танцовщиц опустошают в последний день празднества еще до того, как спустятся сумерки. Выносят все убранства. Люди могут заглядывать внутрь и глазеть на девушек, — это непристойно. Следует оставить все на своих местах до самой ночи.
      
На этот раз девушкам не пришлось смущаться, как бывало раньше.
      * * *
      
Когда нижний край церемониального занавеса в покоях танцовщиц был закатан кверху и подвязан, рукава придворных дам пролились из-под него потоками.
      
Госпожа Кохёэ вдруг заметила, что ее красная лента распустилась.
      
— Ах, кто бы помог мне завязать ленту! — воскликнула она.
      
Второй начальник Левой гвардии Санэка̀та услышал слова госпожи Кохёэ и подошел к ней. Поправляя ленту, он продекламировал со значительным видом:
      
        
          
В горном колодце вода
          
Затянута крепким льдом,
          
Как этот узел затянут.
          
Когда же растает лед?
          
Когда же распустится узел?
        
      
      
Кохёэ, совсем еще юная годами, не решалась заговорить в присутствии такого большого общества. Она молчала. Старшие дамы тоже не нашлись с ответом.
      
Один чиновник собственного двора императрицы стоял неподалеку и внимательно прислушивался, ожидая, когда же будет прочтена «ответная песня». Но время шло, а стихов все не было.
      
Положение стало затруднительным. Он подошел к фрейлинам и прошептал:
      
— Что значит ваше молчание?
      
Между мной и госпожой Кохёэ находилось еще несколько дам, но если б даже я сидела рядом с ней, мне было бы неудобно сразу предложить ей свою помощь.
      
Санэката славился поэтическим талантом, он сейчас сложил хорошие стихи, совестно перед ним осрамиться. Я тоже была взволнована, но невольно смеялась, глядя на то, как чиновник из дворцового ведомства императрицы шагает взад и вперед, прищелкивая пальцами и бормоча:
      
— Можно ли было ожидать такого конфуза от вас, ученых дам, ведь вы то и дело сочиняете стихи. Уж хоть что-нибудь придумали бы! Ничего необычайного и не требуется.
      
Тут я не выдержала, подозвала госпожу Бэн-но омо̀то и попросила ее прочесть вслух господину Санэката «ответную песню»:
      
        
          
Тончайший ледок,
          
Как лента непрочной пены,
          
Исчезнет легко.
          
Как дымка прозрачной вуали,
          
Легко распустится узел.
        
      
      
Но Бэн-но омото смутилась вконец, голос ее не слушался.
      
— Что такое? Что такое? — воскликнул Санэката, насторожив уши.
      
Бэн-но омото и всегда немного заикалась. Тут она собралась с духом и решила выразительно прочитать стихотворение, но Санэката все равно ничего не понял.
      
Я не очень была огорчена, наоборот, скорее довольна. Мне не пришлось краснеть за свои стихи.
      
Некоторые из придворных дам не хотели ни провожать танцовщиц, когда они отправлялись в императорский дворец, ни встречать их по возвращении оттуда. Сославшись на нездоровье, дамы предпочли остаться в своих покоях.
      
Но императрица приказала всем явиться. Собралось много женщин. Было гораздо шумнее, чем в прошлые годы, и не столь приятно.
      
Одна из танцовщиц, девочка двенадцати лет от роду была дочерью начальника императорской конюшни Сукэма̀са. Мать ее, четвертая в семье, приходилась младшей сестрой супруге принца Сомэдоно̀. Девочка эта поражала своей красотой.
      
В последний вечер празднества вся свита собралась вокруг танцовщиц без шума и суматохи, чтобы отбыть в императорский дворец.
      
С восточной веранды дворца Сэйрёдэн мы могли вдоволь налюбоваться шествием, когда оно с танцовщицами во главе, миновав дворец Дзѝдзю, возвращалось в покои императрицы.
    
    
      
        
91. Мимо проходит мужчина, красивый собой…
      
      
Мимо проходит мужчина, красивый собой, с парадным мечом на плоской перевязи. Весьма приятное зрелище!
    
    
      
        
92. Во время празднества Госэти…
      
      
Во время празднества Госэти все люди во дворце, даже самой обыденной, заурядной внешности, словно преображаются.
      
Дворцовые прислужницы прикрепляют пестрые полоски ткани к головным шпилькам, словно ярлыки в День Удаления от скверны, это выглядит очень нарядно. Когда они проходят по выгнутому аркой мосту дворца Сэнъё-ДОн, бросаются в глаза яркие пятнисто-лиловые шнуры в их прическах. Женщины повязывают шнуры на разный манер, но все равно выходит очень мило, каждая кажется хорошенькой.
      
Не мудрено, что служанки для разных работ и девушки, временно призванные во дворец помочь на торжестве Госэти, считают его самым веселым праздником.
      
Весело также смотреть, как бывшие куродо, ныне уже в чинах, несут ивовые корзины с горным индиго и ветками плауна.
      
Помню однажды высшие придворные, сбросив кафтаны с одного плеча и отбивая такт веерами, распевали, проходя мимо женских покоев:
      
Вестники бегут, как волны в море,
      
Сколько новых роздано постов!
      
Как взволновались дамы, даже привычные к таким картинам! Как они испугались, когда компания придворных вдруг разразилась дружным смехом!
      
Особенно хороши были исподние одежды из глянцевитого алого шелка, в которых щеголяли куродо, руководившие праздничными торжествами.
      
На веранде дворца неподалеку от женских покоев были положены подушки для сидения, но куродо и не подумали ими воспользоваться.
      
Если же какая-нибудь дама из свиты танцовщиц попадалась им на глаза, они отпускали слова похвалы или едкой критики. В эту пору, кажется, ничто не имеет значения, кроме церемониала Госэти.
      
Вечером того дня, когда должна была состояться репетиция танцев перед императором, куродо были чрезвычайно суровы и никого не пропускали в зал. Они говорили до обидного резко:
      
— Посторонних не впустим, кроме двух сопровождающих дам и девушек-прислужниц. Придворные упрашивали их:
      
— Пропустите, ну хотя бы одного меня…
      
— Нет, другие будут в обиде, — твердо отвечали куродо. — Как же можно?
      
И все же двадцать придворных дам императрицы явились тесной толпой, силой открыли дверь, не обращая никакого внимания на куродо, и с шумом ворвались в зал.
      
Забавно было глядеть на куродо. Окаменев от неожиданности, они восклицали:
      
— В какие беззаконные времена мы живем!
      
Вслед за придворными дамами валом повалили все служанки. Тут уж на лицах куродо изобразилась полная растерянность.
      
Сам государь, присутствовавший там, нашел, вероятно, эту сцену очень забавной.
      
Накануне главного представления юные девушки-прислужницы тоже выступили с танцем. Чудесное представление! Как приятно было смотреть на их юные лица, озаренные огнем светильников.
    
    
      
        
93. Император принес государыне лютню…
      
      
Император принес государыне лютню, прозванную Безымянной 
      [192]. Пойдем посмотрим и попробуем сыграть на ней, — говорили между собой дамы. Мы все пошли в покои государыни, но не стали играть на лютне по-настоящему, а только перебирали струны.
      
— Почему ее прозвали Безымянной? — спросила одна из нас.
      
— Она ничем не примечательна и потому не заслужила имени, — ответила государыня.
      
«Замечательно сказано!» — подумала я.
      
Госпожа Сигэйся, навестившая свою старшую сестру императрицу, заметила в разговоре:
      
— У меня есть дома очень красивая многоствольная флейта. Ее подарил мне покойный отец.
      
Господин епископ Рюэн 
      [193], младший брат государыни, воскликнул при этих словах:
      
— Отдай мне флейту. У меня есть великолепная семиструнная цитра, я отдам ее взамен.
      
Но госпожа Сигэйся словно не слышала и продолжала говорить о другом. Епископ несколько раз повторил свою просьбу, думая, что под конец его сестре придется сказать что-нибудь, но она упорно отмалчивалась.
      
— А она думает: «Нет, не обменяю!» — с тонким остроумием заметила государыня. Как она была очаровательна в эту минуту!
      
«Ина̀-каэ̀дзи» — «Нет, не обменяю!» — так зовут знаменитую флейту.
      
Но епископ, видно, ничего не слышал об этой флейте и, не оценив намека, только досадовал.
      
Это случилось, помнится, в то время, когда императрица проживала в своей канцелярии.
      
Флейта «Нет, не обменяю!» принадлежит императору. Другие флейты и цитры, которые находятся во владении государя, тоже носят удивительные имена. К примеру, лютни: Гэ̀ндзё — «Выше тайны», Бокубам — «Конское пастбище», Идэ̀ — «Запруда», Икё̀ — «Мост на реке Вэй», Мумё̀ «Безымянная». Шестиструнные цитры называются Кутикѝ — «Пустая скважина», Сиога̀ма — «Градирня», Футанукѝ — «Два глазка»…
      
Я также слышала о флейтах Су̀йро — «Водяной дракон», Косуиро̀ — «Малый водяной дракон», Уда̀-но хосѝ — «Монах Уда», Кугиу̀ти — «Молоток для гвоздей», Хафута̀цу — «Два мотка» и еще о многих других, чьи имена я забыла.
      
То-но тюдзё, восторгаясь ими, любил повторять поговорку: «Их бы на почетную полку в сокровищнице Гиёдэ̀н 
      [194]!»
    
    
      
        
94. Придворные провели весь день, играя на флейтах и цитрах…
      
      
Придворные провели весь день, играя на флейтах и цитрах перед бамбуковыми занавесями, что закрывают от любопытных глаз покои императрицы. Когда в сумерках внесли светильники, придворные удалились, каждый своей дорогой.
      
Верхние створки решетчатых рам еще не были спущены, двери не затворены, и сквозь бамбуковую занавесь можно было при свете огней увидеть все, что делается в покоях государыни.
      
Императрица сидела, поставив лютню прямо перед собой. Великолепие пурпурной ее одежды не описать словами, она была надета поверх многих исподних одежд из гибкого лощеного шелка. Рукав одежды изящно падал на лютню, блестевшую черным лаком. Позади темной лютни виднелся ослепительно-белый лоб… что могло быть прекраснее?
      
Я подошла к одной из придворных дам и сказала:
      
— Нет, девушка, «лицо которой было полускрыто» 
      [195], не сияла такой красотой. Куда ей, простолюдинке!
      
Дама эта с трудом проложила себе дорогу сквозь толпу других фрейлин, чтобы скорей сообщить мои слова государыне.
      
Императрица рассмеялась.
      
Дама вернулась и передала мне:
      
— Государыня изволила молвить в ответ: «Пора расставаться 
      [196]…» Но знаешь ли ты, о чем речь?
      
В устах дамы это звучало забавно, ведь она ничего не поняла.
    
    
      
        
95. То, что причиняет досаду
      
      
Вы послали кому-нибудь письмо или ответ на присланное вам письмо, и после того, как гонец уже ушел, вам приходит в голову, что несколько слов надо бы непременно заменить.
      
Вы наспех зашивали что-то. Казалось, работа закончена, но выдернув иглу, вдруг видите, что забыли завязать узелок на нитке. Досадно также, когда заметишь, что шила что-то наизнанку.
      
Однажды, когда императрица гостила в Южном дворце у своего отца, она прислала нам сверток шелка с повелением:
      
— Мне спешно нужно платье. Беритесь за работу все вместе, чтобы закончить ее до следующей стражи.
      
Все мы собрались в главном павильоне дворца. Каждая из нас взяла по куску шелка и, надеясь перегнать остальных, стала шить быстро-быстро, не отрывая глаз. Спешили мы, как безумные.
      
Кормилица госпожа мёбу, которой достался один из рукавов, шила быстрее всех и кончила первой. Второпях она не заметила, что рукав пришит наизнанку. Даже не завязав последнего узелка, кормилица положила работу и поднялась с места.
      
Когда мы стали прилаживать разные части платья друг к другу, то сразу заметили ошибку.
      
Женщины подняли смех и шум:
      
— Исправь скорее, сшей наново.
      
— Кто ошибся, тому и шить наново. Если бы это был узорчатый шелк, ну, тогда, конечно, видно, где лицо, где испод. Сразу нашли бы виновную, исправь, мол, поскорее. Но ведь это гладкий шелк, как узнаешь, кто когда напутал? С какой стати я обязана шить за других? Дайте эту работу тем, кто еще не кончил, — заупрямилась кормилица.
      
Пришлось другим женщинам во главе с Гэн-сёнагон взяться за переделку. Они торопливо работали иглой, бормоча с сердитым видом:
      
— Только спорить умеет, куда это годится!
      
А кормилица смотрела на них, сложа руки.
      
Занятная вышла сценка.
      
Посадишь в саду кусты хаги и мискант, выйдешь любоваться их необычной красотой… И вдруг является кто-то с длинным ящиком и лопатой, у тебя на глазах начинает копать вовсю, выкопает растения и унесет. Как обидно и больно!
      
Если бы вместо меня появился знатный господин, негодник не посмел бы так себя вести. А мне на все мои упреки он только отвечал:
      
— Я совсем немного… — И был таков.
      
Слуга какой-нибудь влиятельной дамы является к провинциальному чиновнику и нагло дерзит ему. На лице слуги написано. «А что ты мне сделаешь?»
      
Как это оскорбительно!
      
Тебе не терпелось прочитать письмо, но мужчина выхватил его у тебя из рук, отправился в сад и там читает… Вне себя от досады и гнева, погонишься за ним, но перед бамбуковым занавесом поневоле приходится остановиться, дальше идти тебе нельзя. Но до чего же хочется выскочить и броситься на похитителя!
    
    
      
        
96. То, что неприятно слушать
      
      
Кто-то в свое удовольствие неумело наигрывает на цитре, даже не настроив ее.
      
Пришел гость, ты беседуешь с ним. Вдруг в глубине дома слуги начинают громко болтать о семейных делах. Унять их ты не можешь, но каково тебе слушать! Ужасное чувство.
      
Твой возлюбленный напился и без конца твердит одно и то же.
      
Расскажешь о ком-нибудь сплетню, не зная, что он слышит тебя. Потом долго чувствуешь неловкость, даже если это твой слуга или вообще человек совсем незначительный.
      
Тебе случилось заночевать в чужом доме, а твои челядинцы разгулялись вовсю. Как неприятно!
      
Родители, уверенные, что их некрасивый ребенок прелестен, восхищаются им без конца и повторяют все, что он сказал, подделываясь под детский лепет.
      
Невежда в присутствии человека глубоких познаний с ученым видом так и сыплет именами великих людей.
      
Человек декламирует свои стихи (не слишком хорошие) и разглагольствует о том, как их хвалили. Слушать тяжело!
    
    
      
        
97. То, что поражает неприятной неожиданностью
      
      
Чистишь до блеска гребень для украшения волос, вдруг он за что-то зацепился — и ломается.
      
Экипаж перевернулся. Казалось бы, такое громоздкое сооружение должно было бы устойчиво держаться на колесах. Не веришь своим глазам! Это как сон — поразительный и нелепый.
      
Кто-то, нимало не смущаясь, сболтнет такую мерзость, что всем становится не по себе.
      
Всю ночь, всю долгую ночь до рассвета проводишь в ожидании: «Он должен прийти!» На заре забудешься неверным сном. Вдруг кар-р, кар-р! закричит ворона. Очнешься от дремоты и видишь: солнце уже высоко. Какая тягостная неожиданность!
      
Нечаянно покажешь любовное письмо как раз тому, кто не должен был бы знать о нем. Опомнишься — какой ужас.
      
Кто-нибудь бросает прямо тебе в лицо колкий намек, с уверенным видом рассуждая о том, чего не видел и не знает, а ты не можешь и словом возразить. Такое чувство, будто что-то внезапно опрокинулось.
    
    
      
        
98. То, о чем сожалеешь
      
      
Во дни празднества Госэти или Поминовения святых имен Будды вместо снега сыплет дождь с потемневшего сумрачного неба.
      
Ждешь с нетерпением праздника или иного торжества, как вдруг объявлено императорское Удаление от скверны. Все приготовления были закончены, но в последнюю минуту церемония отменена.
      
Пошлешь слугу за другом, ожидая, что он непременно прибудет. Может быть, тебе хочется заняться с ним музыкой или показать ему что-нибудь. Но вот посланный возвращается и сообщает: «Он занят, не сможет прийти». Как не пожалеть об этом!
      
Чтобы посетить храм или полюбоваться красивым видом, дамы, примерно одного и того же звания, отправились вместе из дворца, где они служат.
      
Дамы не наряжались в лучшие платья: осторожность не мешает в дороге. Но края их одежд красивыми волнами выбегают из-под занавесок экипажа. Увы, восхищаться некому!
      
Никто из знатных людей не встречается на дороге, ни на коне, ни в экипаже. Какая досада!
      
«Уж хоть бы простолюдин какой-нибудь попался», — вздыхают дамы. Очарованный их изяществом, он стал бы, рассказывать о них своему господину. Все лучше чем ничего.
      
Не мудрено, что дамы в большом огорчении.
    
    
      
        
99. Помню, зто случилось во время «Воздержания пятой луны» 
        [197]…
      
      
Помню, это случилось во время «Воздержания пятой луны», когда императрица изволила пребывать в здании ведомства своего двора.
      
«Двойные покои» перед кладовой были с особой заботой украшены для богослужения и выглядели очень красиво, совсем по-новому.
      
С самого начала месяца стояла дождливая погода, небо хмурилось.
      
— Какая скука! — сказала я однажды. — Поехать бы куда-нибудь, где поют кукушки.
      
Дамы наперебой стали просить меня взять их с собою. Одна из них посоветовала отправиться к какому-то мосту возле святилища Камо. У этого моста — странное название. Не «Сорочий мост», по которому проходит небесная Ткачиха в ночь встречи двух звезд, но что-то в этом роде.
      
— Кукушки поют там каждый день, — уверяли одни дамы.
      
— И вовсе не кукушки, а цикады, — возражали другие.
      
В конце концов мы решили поехать туда.
      
Утром пятого дня мы приказали людям из службы Двора императрицы подать для нас экипаж и выехали из запретных для нас Северных ворот, надеясь, что в дождливую пору пятой луны никто упрекать нас не будет.
      
Экипаж был подан к веранде, и мы сели в него вчетвером.
      
— Нельзя ли подать еще один экипаж, — стали просить другие дамы, но императрица отказала.
      
Мы остались бесчувственны и глухи к их жалобам и тронулись в путь. Когда мы проезжали мимо конного ристалища Левой гвардии, то заметили там шумную толпу людей.
      
— Что происходит? — спросили мы.
      
— Состязание в стрельбе, — ответили слуги. — Всадники стреляют в цель. Не хотите ли поглядеть? — И мы остановили экипаж.
      
Нам сказали:
      
— Все начальники Левой гвардии присутствуют здесь во главе с господином тюдзё.
      
Но мы никого из них не увидели. Лишь кое-где бродили мелкие чинуши шестого ранга.
      
— Не очень-то интересно! Едем скорей! — воскликнули мы, и экипаж быстро тронулся дальше.
      
Дорога навеяла на нас приятные воспоминания о празднестве в храме Камо. На нашем пути находился дом а̀сона Акино̀бу 
      [198].
      
— Остановимся здесь тоже, — сказала я. Экипаж иаш подвезли к дому, и мы вышли из него.
      
Дом имел совсем простой сельский вид. На скользящих дверях, обтянутых бумагой, нарисованы лошади. Плетеные ширмы. Шторы из водяной травы микури. Все как будто нарочно было устроено так, чтобы напоминать старину.
      
Бедное, тесное здание похоже на галерею, нет внутренних покоев, и все же какое очарование!
      
Молва не обманула нас. Кукушки пели так громко, что звон стоял в ушах. Но увы! Государыня не могла их услышать. Вот когда мы от души пожалели бедняжек, что не могли поехать с нами.
      
— Позвольте показать вам сельские обычаи, — сказал нам хозяин дома Акинобу, — это все, что я могу.
      
Он велел принести много колосьев растения, которое называется рисом. По его приказу пришли юноши, совсем не выглядевшие грязными, и несколько девушек из соседних деревень. С полдюжины из них молотили рис, а двое пустили в ход какое-то вертящееся приспособление 
      [199], мне его никогда не доводилось видеть.
      
Работая, они пели странную песню.
      
Нам поневоле стало смешно, наши мысли рассеялись, и мы совсем позабыли, что должны сочинить стихи о кукушке.
      
Затем господин Акинобу приказал своим слугам принести маленькие столы, из тех, которые можно видеть на китайских картинах, и нам подали угощение. Но никто из нас ни к чему не притронулся.
      
— Боюсь, это простая деревенская стряпня. Но гости, что приходят сюда, обычно наседают на хозяина, хоть из дому беги. Требуют, подай им еще и еще. Они не церемонятся, как вы, — сказал господин Акинобу и начал усердно угощать нас.
      
— Попробуйте вот эти побеги молодого папоротника, — говорил он. — Я сам собирал их своими руками.
      
— Но в самом деле, — усмехнулась я, — как можете вы ожидать, что мы будем сидеть рядом в тесноте, как простые служанки?
      
— О, если так, я прикажу снять подносы со столов и поставить на пол. Вы, наверно, привыкли низко склоняться во дворце.
      
Пока челядь хлопотала, поднося нам блюда, явился один из наших слуг и доложил:
      
— Пошел дождь.
      
Мы поспешили к экипажу.
      
— Постойте, мне бы хотелось сложить стихотворение о кукушке здесь, на месте! — воскликнула я.
      
— Что там, сочините по дороге, — сказали мои спутницы, и мы сели в экипаж.
      
Слуги по нашему приказу наломали много веток унохана̀, осыпанных белыми цветами, и украсили занавески и кузов экипажа. Верх экипажа, словно кровлю дома, устлали длинными ветвями. Казалось, бык тащит за собою живую ограду из цветущих кустов.
      
Наши слуги с хохотом кричали:
      
— Вот здесь еще найдется местечко, и вот здесь!
      
Я надеялась, что кто-нибудь увидит нас на обратном пути, но нам изредка встречались только нищие монахи и простолюдины, о которых и говорить-то не стоит. Обидно, право!
      
Когда мы были уже недалеко от дворца, я вспомнила:
      
— Что ж, все так и пропадет впустую? Нет, о нашем экипаже должна пойти широкая слава.
      
Мы остановились возле «Дворца на Первом проспекте» и послали одного из слуг сказать от нашего имени:
      
— Здесь ли господин То-дзѝдзю 
      [200]? Мы возвращаемся из очень любопытной поездки, слушали кукушек.
      
Слуга вернулся с ответом: «Сейчас выйду к вам, минутку, почтенные дамы!»
      
И добавил от себя: «Он отдыхал в покое для свиты. Торопится надеть шаровары».
      
Но мы не могли ждать, и экипаж помчался полным ходом к Земляным воротам.
      
Господин То-дзидзю поспешно надел парадный наряд и погнался за экипажем, завязывая пояс на ходу.
      
— Постойте, подождите! — кричал он. За ним босиком бежало несколько слуг.
      
— Погоняйте скорей! — крикнула я, и экипаж покатился быстрее.
      
Мы уже достигли Земляных ворот, когда господин То-дзидзю, задыхаясь, в полном изнеможении догнал нас. Только теперь он заметил, как украшен наш экипаж.
      
— Неужели в экипаже земные существа? Не могу поверить, — вскричал он со смехом. — Выйдите, дайте мне взглянуть на вас.
      
Слуги, прибежавшие с ним, очень забавлялись.
      
— А какие стихи вы сложили? — спросил он. — Дайте послушать.
      
— О нет! — отговорились мы. — Сперва прочтем государыне.
      
В этот миг дождь полил по-настоящему.
      
— И почему только над одними этими воротами нет кровли? — посетовал господин То-дзидзю. — До чего неприятно стоять здесь в дождливый день! Как я теперь пойду обратно? Когда я побежал за вашим экипажем, у меня в мыслях было одно: догнать вас. Я и не подумал, что попадусь людям на глаза. О, мне надо спешить назад! Скверное положение.
      
— Ну, полно! — сказала я. — Отчего бы вам не поехать во дворец вместе с нами?
      
— В этой шапке? — воскликнул он. — Как это возможно!
      
— Пошлите за другой, парадной.
      
Но тут дождь полил потоками, и наши люди, головы которых были неприкрыты, вкатили экипаж в Земляные ворота так быстро, как могли.
      
Один из телохранителей принес своему господину зонт и поднял над его головой. Господин То-дзидзю отправился обратно. На этот раз он шел медленно, оглядываясь на нас через плечо, и на лице его было такое унылое выражение! В руке он нес цветущую ветку унохана.
      
Когда мы явились к императрице, она спросила нас, как прошла наша поездка.
      
Дамы, которых мы не взяли с собой, сначала хмурились с обиженным видом, но когда мы рассказали, как господин То-дзидзю бежал за нами по Первому проспекту, они невольно присоединились к общему смеху.
      
— Ну что же, — спросила государыня, — где они, ваши стихи?
      
Я рассказала все, как было.
      
— Очень жаль, — упрекнула нас государыня. — Разумеется, при дворе уже слышали о вашей поездке. Как вы объясните, что не сумели написать ни одного стихотворения? Надо было сочинить там же, на месте, пока вы слушали пение кукушки. Вы слишком много думали о совершенстве формы, и ваше вдохновение улетело. Но напишите стихи хоть сейчас. Есть о чем долго говорить!
      
Государыня была права. Мы постыдно оплошали!
      
Только мы начали совещаться между собой по этому случаю, как вдруг мне принесли послание от господина То-дзидзю, привязанное к той самой ветке унохана. На бумаге белой, как цветок, была написана танка. Но я не могу ее вспомнить.
      
Посланный ждал ответа, и я попросила принести мне тушечницу из моего покоя, но императрица повелела мне взять ее собственную тушечницу.
      
— Скорее, — сказала она, — напиши что-нибудь вот на этом, — и положила на крышку тушечницы листок бумаги.
      
— Госпожа сайсё, напишите вы, — попросила я.
      
— Нет уж, лучше вы сами, — отказалась она. В это время вдруг набежала темнота, дождь полил снова, раздались сильные удары грома. Мы до того испугались, что думали только об одном, как бы поскорее опустить решетчатые рамы. О стихах никто и не вспомнил.
      
Гроза начала стихать только к самому вечеру. Лишь тогда мы взялись писать запоздалый ответ, но в это самое время множество высших сановников и придворных явилось осведомиться, как императрица чувствует себя после грозы, и нам пришлось отправиться к западному входу, чтобы беседовать с ними.
      
Наконец можно было бы заняться сочинением «ответной песни». Но все прочие придворные дамы удалились.
      
— Пусть та, кому посланы стихи, сама на них и отвечает, — говорили они.
      
Решительно, поэзию сегодня преследовала злая судьба.
      
— Придется помалкивать о нашей поездке, вот и все, — заметила я со смехом.
      
— Неужели и теперь ни одна из вас, слушавших пение кукушки, не может сочинить мало-мальски сносное стихотворение? Вы просто заупрямились, сказала государыня.
      
Она казалась рассерженной, но и в такую минуту была прелестна.
      
— Поздно сейчас, вдохновение остыло, — ответила я.
      
— Зачем же вы дали ему остыть? — возразила государыня.
      
На этом разговор о стихах закончился.
      
Два дня спустя мы стали вспоминать нашу поездку.
      
— А вкусные были побеги папоротника! Помните? Господин Акинобу еще говорил, что собирал их собственными руками, — сказала госпожа сайсё.
      
Государыня услышала нас.
      
— Так вот что осталось у вас в памяти! — воскликнула она со смехом.
      
Императрица взяла листок бумаги, какой попался под руку, и набросала последнюю строфу танки:
      
Папоротник молодой
      
Вот что в памяти живет.
      
— А теперь сочини первую строфу, — повелела императрица.
      
Воодушевленная ее стихами, я написала:
      
Голосу кукушки
      
Для чего внимала ты
      
В странствии напрасном?
      
— Неужели, Сёнагон, — весело заметила императрица, — тебе не совестно поминать кукушку хоть единым словом? Ведь у вас, кажется, другие вкусы.
      
— Как, государыня? — воскликнула я в сильном смущении. — Отныне я никогда больше не буду писать стихов. Если каждый раз, когда нужно сочинять ответные стихи, вы будете поручать это мне, то, право, не знаю, смогу ли я оставаться на службе у вас. Разумеется, сосчитать слоги в песне — дело нехитрое. Я сумею, коли на то пошло, весною сложить стихи о зиме, а осенью о цветущей сливе. В семье моей было много прославленных поэтов, и сама я слагаю стихи, пожалуй, несколько лучше, чем другие. Люди говорят: «Сегодня Сэй-Сёнагон сочинила прекрасные стихи. Но чему здесь удивляться, ведь она дочь поэта». Беда в том, что настоящего таланта у меня нет. И если б я, слишком возомнив о себе, старалась быть первой в поэтических состязаниях, то лишь покрыла бы позором память моих предков.
      
Я с полной искренностью открыла свою душу, но государыня только улыбнулась:
      
— Хорошо, будь по-твоему. Отныне я не стану больше тебя приневоливать.
      
— От сердца отлегло. Теперь я могу оставить поэзию, — сказала я в ответ.
      
Как раз в это время министр двора, его светлость Корэтика, не жалея трудов, готовил увеселения для ночи Обезьяны 
      [201].
      
Когда наступила эта ночь, он предложил темы для поэтического турнира. Придворные дамы тоже должны были принять участие. Все они, очень взволнованные, горячо взялись за дело.
      
Я же оставалась с императрицей, беседуя с ней о разных посторонних вещах. Господин министр двора приметил меня.
      
— Почему вы держитесь в стороне? — спросил он. — Почему не сочиняете стихов? Выберите тему.
      
— Государыня позволила мне оставить поэзию, — ответила я. — Больше мне незачем беспокоиться по этому поводу.
      
— Странно! — удивился господин министр. — Да полно, правда ли это? Зачем вы разрешили ей? — спросил он императрицу. — Ну хорошо, поступайте, как хотите, в других случаях, но нынче ночью непременно сочините стихи.
      
Но я осталась глуха к его настояниям.
      
Когда начали обсуждать стихи участниц поэтического турнира, государыня бросила мне записку. Вот что я прочла в ней:
      
        
          
Дочь Мотосукэ̀,
          
Отчего осталась ты
          
В стороне от всех?
          
Неужели лишь к тебе
          
Вдохновенье не придет?
        
      
      
Стихотворение показалось мне превосходным, и я засмеялась от радости.
      
— Что такое? В чем дело? — полюбопытствовал господин министр.
      
Я сказала ему в ответ:
      
        
          
О, если бы меня
          
Наследницей великого поэта
          
Не прозвала молва,
          
Тогда бы я, наверно, первой
          
Стихи сложила в эту ночь.
        
      
      
И я добавила, обращаясь к императрице:
      
— Когда бы я не стыдилась моих предков, то написала бы для вас тысячу стихотворений, не дожидаясь просьбы.
    
    
      
        
100. Была ясная лунная ночь…
      
      
Была ясная лунная ночь в десятых числах восьмой луны. Императрица, имевшая тогда резиденцию в здании своей канцелярии, сидела неподалеку от веранды. Укон-но найси услаждала ее игрой на лютне.
      
Дамы смеялись и разговаривали. Но я, прислонившись к одному из столбов веранды, оставалась безмолвной.
      
— Почему ты молчишь? — спросила государыня. — Скажи хоть слово. Мне становится грустно…
      
— Я лишь созерцаю сокровенное сердце осенней луны, — ответила я.
      
— Да, именно это ты и должна была сказать, — молвила государыня.
    
    
      
        
101. Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных
      
      
Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных. Среди них можно было увидеть знатных дам — родственниц государыни, придворных сановников и молодых вельмож. Сидя в стороне, я вела разговор с фрейлинами.
      
Внезапно императрица бросила мне записку.
      
Я развернула ее и прочла:
      
«Должна ли я любить тебя или нет, если не могу уделить тебе первое место в моем сердце?»
      
Несомненно, она вспомнила недавний разговор, когда я заметила в ее присутствии:
      
— Если я не смогу царить в сердце человека, то предпочту, чтоб он совсем не любил меня. Пусть лучше ненавидит или даже преследует. Скорее умру, чем соглашусь быть второй или третьей. Хочу быть только первой!
      
— Вот она — «Единственная колесница Закона»! 
      [202] — воскликнул кто-то, и все рассмеялись.
      
Когда я прочла записку, государыня дала мне кисть и листок бумаги.
      
Я написала на нем: «Среди лотосовых сидений в райском чертоге 
      [203], что возвышаются друг над другом вплоть до девятого неба, мне будет желанно и самое низшее».
      
— Ну-ну, — молвила государыня, — ты совсем пала духом. Это плохо! Лучше будь неуступчивой, такой, как раньше была.
      
— Это смотря к кому.
      
— Вот это уж действительно плохо! — упрекнула меня императрица. — Ты должна стремиться быть первой в сердце «Первого человека в стране».
      
Чудесные слова!
    
    
      
        
102. Его светлость тюнагон Такаиэ̀ посетил однажды императрицу…
      
      
Его светлость тюнагон Такаиэ посетил однажды императрицу — свою сестру — и сказал, что собирается преподнести ей веер:
      
— Я нашел замечательный остов для веера. Надо обтянуть его, но обыкновенная бумага не годится. Я ищу что-нибудь совсем особое.
      
— Что же это за остов? — спросила государыня.
      
— Ах, он великолепен! Люди говорят: «Мы в жизни не видали подобного». И они правы, это нечто невиданное, небывалое…
      
— Но тогда это не остов веера, а, наверно, кости медузы, — заметила я.
      
— Остроумно! — со смехом воскликнул господин тюнагон. — Буду выдавать ваши слова за свои собственные.
      
Пожалуй, историю эту следовало бы поместить в список того, что неприятно слушать, ведь может показаться, будто я хвастаюсь. Но меня просили не умалчивать ни о чем. Право, у меня нет выбора.
    
    
      
        
103. Однажды во время долгих дождей…
      
      
Однажды во время долгих дождей младший начальник министерства церемониала Нобуцунэ̀ прибыл во дворец императрицы с вестью от императора. Как всегда, ему была предложена подушка для сидения, но он отбросил ее еще дальше, чем обычно, и уселся прямо на пол.