1 2 3 4 5 
— Ты сидела?
— Да, я,
— Но…
— Нет-нет, мама, ты не бойся. Он очень хороший.
Девушка принимает мечтательную позу, ну, точно поэтесса.
— Очень, очень хороший!
— И порядочный? Помни, дочь моя, это основное.
— Да, мама, и порядочный.
Дремлющий червячок сладострастия, который гнездится и в сердцах стариков, зашевелился в груди доньи Виси.
— Что ж, доченька, не знаю, что и сказать тебе. Да благословит тебя Бог…
Ресницы Хулиты еле приметно дрогнули — никакой прибор не уловил бы их движения.
— Спасибо, мама.
…
На следующий день, когда донья Виси сидела за шитьем, кто-то позвонил.
— Тика, иди открой!
Эсколастика, старая, неопрятная служанка, которую все для краткости зовут Тика, пошла открывать входную дверь.
— Сеньора, принесли пакет.
— Пакет?
— Да.
— Что за чудеса!
Донья Виси расписалась в тетради почтальона.
— Вот, дай ему эту мелочь.
На пакете значилось: «Сеньорите Хулии Моисее, улица Гарценбуша, 57, Мадрид».
— Что там такое? Похоже, картон.
Донья Виси смотрит на свет — нет, ничего не видно.
— Ох, как любопытство разбирает! Пакет моей девочке! Вот новости!
Донье Виси приходит на ум, что Хулита должна скоро вернуться и тогда все выяснится. Донья Виси снова садится за шитье.
— Что бы это могло быть?
Донья Виси берет в руки конверт, он соломенно-желтого цвета, чуть побольше обычного почтового конверта. Она разглядывает его со всех сторон, щупает.
— Ах, я бестолковая! Да это фото! Фото моей девочки! Вот быстрота!'
Донья Виси надрывает конверт, из него на корзинку с шитьем падает фотография усатого господина.
— Ох ты, Господи, что за тип!
Сколько она ни смотрит, сколько ни вертит карточку, ничего не может понять.
А усатый господин не кто иной, как дон Обдулио. Но донья Виси этого не знает, донья Виси ничего не знает о том, что делается вокруг.
— Кто бы это мог быть?
Когда приходит Хулита, донья Виси спешит ей навстречу.
— Смотри, доченька, тебе прислали пакет. Я его вскрыла, потому что поняла, что там фото, я думала, твое. Мне так хотелось на него взглянуть!
Хулита скорчила гримасу. Хулита иногда бывает несколько деспотична по отношению к матери.
— Где пакет?
— Вот он, это, наверно, кто-то пошутил.
Девушка глядит на снимок и бледнеет.
— Если это шутка, то очень дурного вкуса.
Мать с каждой секундой все меньше понимает, что происходит.
— Ты его знаешь?
— Я? Нет. Откуда мне его знать?
Девушка прячет фото дона Обдулио и приложенную к нему записку, где неуклюжим почерком служанки написано: «Ты его знаешь, красотка?»
При встрече со своим возлюбленным Хулита говорит:
— Смотри, что мне прислали по почте.
— Это тот покойник?
— Да, тот самый.
Вентура минуту молчит, он что-то обдумывает с видом заговорщика.
— Дай мне ее, я знаю, что с нею сделать.
— Возьми.
Вентура слегка сжимает руку Хулиты.
— Слушай! Знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— Нам лучше переменить гнездышко, поискать другую комнату, что-то мне эта история не нравится.
— И мне тоже. Вчера я на лестнице встретила отца.
— Он тебя видел?
— Ну конечно!
— И что ты ему сказала?
— Сказала, что ходила к фотографу.
Вентура размышляет.
— Дома ты ничего подозрительного не заметила?
— Нет, ничего, пока ничего.
…
Незадолго до этого разговора с Хулитой Вентура встретил на улице Лучана донью Селию.
— Привет, донья Селия!
— Привет, сеньор Агуадо! Кстати, вы мне очень нужны, прямо сама судьба послала вас мне навстречу. Я очень рада, что вас вижу, мне надо вам сказать кое-что важное.
— Мне?
— Да, это вас касается. Я потеряю хорошего клиента, но, знаете, на виселицу силком тащат, ничего не поделаешь. Я должна вам это сказать, я не хочу скандалов. Будьте осторожны, вы и ваша девушка. В мой дом ходит ее отец.
— Да? — Уверяю вас.
— Но…
— Уверяю вас, можете не сомневаться.
— Ну что ж, ладно… Большое спасибо!
…
Добрые люди уже кончили ужинать.
Вентура сочинил коротенькое письмецо, теперь он надписывает конверт: «Сеньору Роке Моисесу, улица Гарценбуша, 57, местное».
Отпечатанное на машинке письмо гласит:
«Глубокоуважаемый сеньор! Посылаю Вам фотоснимок, который в долине Иосафата сможет свидетельствовать против Вас. Будьте осторожны и не искушайте судьбу, это может оказаться опасным. Сто глаз следят за Вами, и ни у кого из нас не дрогнет рука, если понадобится Вас придушить. Берегитесь, мы знаем, за кого Вы голосовали в 1936 году».
Подписи не было.
Вот перетрусит дон Роке, когда получит это послание! Дона Обдулио он вряд ли запомнил, но письмо, без сомнения, нагонит на него страху.
«Наверно, это дело рук масонов, — подумает он, — все признаки налицо, фото только для отвода глаз. Но кто же этот тип с лицом покойника, скончавшегося тридцать лет тому назад?»

Донья Асунсьон, мать Пакиты, рассказывает о том, как ее девочке повезло, донье Хуане Энтрена, вдове Сисемона, пенсионерке, проживающей в том же доме, что дон Ибрагим и бедняжка донья Маргот.
Донья Хуана Энтрена, чтобы не остаться в долгу, сообщает донье Асунсьон всевозможные подробности трагической гибели мамочки сеньора Суареса по кличке Заднюшка.
Донья Асунсьон и донья Хуана — давние приятельницы, познакомились еще в годы войны, во время эвакуации из Валенсии, когда обе оказались в одном грузовике.
— Ах, милая! Я прямо в восторге! Когда я получила известие, что жена друга моей Пакиты отправилась на тот свет, я чуть не обезумела от радости. Да простит мне Бог, я никогда никому не желала зла, но эта женщина была тенью, омрачавшей счастье моей дочери.
Донья Хуана, уставясь в пол, возвращается к своей теме, к убийству доньи Маргот:
— Полотенцем! Какое они имели право? Полотенцем! Такое неуважение к старушке! Убийца удушил ее полотенцем, словно цыпленка. А в руку ей вложил цветок. Глаза у бедняжки остались открытыми, говорят, она была похожа на сову. У меня-то не хватило храбрости взглянуть на нее — такие вещи меня ужасно волнуют. Точно я, разумеется, не знаю, но что-то подсказывает мне, что в этом деле замешан ее сынок. Сын доньи Маргот — упокой Господь ее душу! — он ведь педик и, знаете, водился с очень дурной компанией. Бедный мой муженек всегда говорил: кто с дурными людьми дружит, дурно кончит.
Покойный муж доньи Хуаны, дон Гонсало Сисемон, кончил свои дни в третьеразрядном борделе — вдруг отказало сердце. Друзьям во избежание неприятностей пришлось отвезти его ночью домой на такси. Донье Хуане сказали, будто он скончался в очереди в храме Иисуса из Мединасели, и донья Хуана поверила. На трупе дона Гонсало, правда, не было подтяжек, но донья Хуана не вникала в мелочи.
— Бедный Гонсало! — говорила она. — Бедный Гонсало! Единственное, что меня утешает, — это мысль, что он прямехонько отправился на небо, и ему сейчас куда лучше, чем нам с вами. Бедный Гонсало!
Донья Асунсьон, словно слушая шум дождя, продолжает про свою Пакиту:
— А теперь дай Бог, чтобы она забеременела! Вот это было бы счастье! Ее друг — человек, всеми уважаемый, не какой-нибудь голоштанник, настоящий преподаватель. Я дала обет пойти пешком к холму Ангелов, если девочка моя будет в положении. Как вам кажется, я правильно поступила? Я считаю, что ради счастья дочери не может быть слишком большой жертвы. Как вы думаете? Ах, представляю себе, как радовалась Пакита, когда узнала, что ее друг свободен!

Около половины шестого дон Франсиско возвращается домой — проводить прием. Его уже ожидают несколько пациентов с постными лицами, в полном молчании. Дону Франсиско помогает его зять, работу они делят на двоих.
Дон Франсиско — владелец консультации для народа, которая приносит ему немалый доход. Консультация занимает порядочное помещение — на улицу выходят четыре балкона, броская вывеска гласит: «Институт терапии по методу Пастера — Коха. Директор и владелец д-р Франсиско Роблес. Туберкулез, легочные и сердечные заболевания. Рентгеноскопия. Кожновенерические болезни, сифилис. Лечение геморроя электрокоагуляцией. Плата за визит — 5 песет». Пациенты — бедняки с площади Кеведо, с улиц Браво, Мурильо, Сан-Бернардо, Фуэнкарраль — свято верят в дона Франсиско.
— Ученый доктор, — говорят они, — слов нет, какой ученый, к тому же очень осторожный и с большим опытом.
Дон Франсиско обычно прерывает их похвалы.
— Одной верой не вылечитесь, друг мой, — ласково говорит он, придавая голосу конфиденциальный оттенок, — вера без дел мертва есть, такая вера ничего не дает. Необходимо, чтобы вы сами чем-то помогали, от вас требуются повиновение и настойчивость, да, большая настойчивость! Не запускать болезнь, не откладывать посещение врача, если наступает небольшое улучшение… Чувствовать себя прилично еще не значит выздороветь, отнюдь. К сожалению, вирусы, вызывающие эти болезни, столь же коварны, как изменники и предатели!
Дон Франсиско немного кривит душой, на шее у него семья — целая орава.
Когда пациенты робко и почтительно спрашивают про сульфамиды, дон Франсиско, недовольно морщась, их отговаривает. Дон Франсиско с болью в сердце наблюдает за успехами фармакологии.
«Настанет день, — думает он, — когда мы, врачи, окажемся лишними, в каждой аптеке вывесят перечень разных таблеток, больные будут сами себе выписывать рецепты».
Итак, как мы уже говорили, когда у дона Франсиско спрашивают про сульфамиды, он обычно отвечает:
— Можете поступать, как вам угодно, но тогда больше сюда не являйтесь. Я не могу брать на себя ответственность за здоровье человека, который добровольно отравляет себе кровь.
Слова дона Франсиско всегда производят большое впечатление.
— Нет-нет, я буду делать все, что вы скажете, только то, что вы скажете.
В одной из внутренних комнат донья Соледад, супруга дона Франсиско, штопает носки, полная материнских забот, ограниченных и мелких забот наседки. Донье Соледад судьба не дала счастья, всю свою жизнь она посвятила детям, а дети не сумели или не захотели сделать ее счастливой. Одиннадцать детей родила она, все живы и почти все живут вдали от нее, а кое-кто пошел по дурному пути. Две старшие дочери, Соледад и Пьедад, постриглись в монахини, еще когда свергли Примо де Риверу, а всего несколько месяцев назад они затащили к себе в монастырь одну из младших, Марию Ауксилиадору. Старший из двух сыновей, Франсиско, третий по порядку, всегда был любимчиком матери, теперь он служит военным врачом в Карабанчеле, иногда является домой переночевать. Замуж вышли только две дочки — Ампаро и Асунсьон. Ампаро — за помощника отца, за дона Эмилио Родригеса Рон-ду; Асунсьон — за дона Фадрике Мендеса, фельдшера из Гвадалахары, человека трудолюбивого и ловкого, на все руки мастера, который и укол ребенку сделает, и промывание богатой старухе, и приемник починит, и заплату наклеит на клеенчатую сумку. У бедняжки Ампаро детей нет и уже не может быть, она постоянно прихварывает, постоянно жалуется то на слабость, то на боли; сперва у нее был выкидыш, а потом так и пошло, один за другим, пока в конце концов не пришлось удалить ей яичники и выкинуть все, что там было лишнего, а было, как видно, немало. Асунсьон, та поздоровей, у нее трое ребятишек, все — как звездочки ясные: Пилар, Фадрике и Сатурнино, старшенькая уже ходит в школу, ей исполнилось пять лет.
Следующая по старшинству в семье дона Франсиско и доньи Соледад — Трини, незамужняя, некрасивая; она скопила немного денег и открыла галантерейную лавку на улице Аподаки.
Лавчонка крошечная, но чистенькая и содержится в отличном порядке. В маленькой витрине выставлены мотки шерсти, детское платье и шелковые чулки, на светло-голубой вывеске остроугольными буквами написано «Трини», а внизу более мелкими — «Галантерея». Молодой поэт, который живет по соседству и поглядывает на девушку с глубокой нежностью, напрасно старается за обедом объяснить своим родителям:
— Вам этого не понять, но поверьте, такие вот крохотные уединенные лавочки вроде этой «Трини» вызывают во мне волнующее чувство!
— Этот парень просто глуп, — замечает отец, — не знаю, что с ним будет, когда меня не станет.
Молодой поэт — длинноволосый бледный юноша с отсутствующим взглядом, всегда как бы отключенный от происходящего вокруг, чтобы не улетучилось вдохновение; он похож на слепого и глухого мотылька, озаренного, однако, внутренним светом, на мотылька, который летает наобум, порой ударяясь о стены, порой взмывая выше звезд. У молодого поэта на щеках горят два розовых пятнышка. Молодой поэт, когда на него находит вдохновение, порой падает в обморок в каком-нибудь кафе, и его приходится тащить в уборную, чтобы он там пришел в себя от запаха дезинфицирующей таблетки, которая смирно дремлет в своей проволочной сеточке, как сверчок.
Следующая после Трини — Нати, бывшая сокурсница Мартина, всегда хорошо одетая, возможно, даже слишком хорошо одетая девица; а за нею идет Мария Ауксилиадора, та, которая вслед за двумя старшими сестрами недавно ушла в монахини. Завершают ряд трое младших, три наказания божьих. Сокоррито сбежала из дому с другом своего брата Франсиско, художником Бартоломе Ангерой; они ведут богемный образ жизни в студии на улице Де Лос Каньос, мерзнут там отчаянно, когда-нибудь к утру найдут их обледеневшими, как сосульки. Девушка уверяет своих подруг, что она счастлива, что ей все нипочем, только бы жить рядом с Бартоло и помогать ему создавать его творения. Слово «Творение» она произносит невероятно патетично, с большой буквы, совсем как председатель жюри на национальных выставках.
— У них там на выставках нет настоящего критерия, — говорит Сокоррито, — они сами не знают, за что присуждают награды. Но все равно, рано или поздно им придется дать медаль моему Бартоло.
Когда Сокоррито ушла из дому, в семье был крупный скандал.
— Если б она хотя бы уехала из Мадрида! — говорил ее брат Франсиско, у которого понятие о чести было, так сказать, географическое.
Следующая, Мария Ангустиас, начала с того, что увлекалась пением и взяла себе имя Кармен дель Оро. Подумывала она назваться Росарио Хиральда или Эсперанса де Гранада, но некий журналист, ее друг, сказал, что это не годится, что самое подходящее имя — Кармен дель Оро. Немного спустя, не дав матери оправиться после истории с Сокоррито, Мария Ангустиас пустилась во все тяжкие и сбежала с банкиром-мурсийцем по имени Эс-танислао Рамирес. Бедная мать была так убита, что даже не плакала.
Самый младший, Хуан Рамон, окончил курс по второму циклу и проводил целые дни, глядясь в зеркало и намазывая себе лицо разными кремами.
Часов в семь, сделав перерыв в приеме, дон Франсиско идет к телефону. Что он говорит, едва можно разобрать.
— Вы будете дома?
…
— Хорошо, я приду часам к девяти.
…
— Нет, никого не зовите.

Девушка будто в трансе, вид у нее мечтательный, взор устремлен в пространство, на губах блаженная улыбка.
— Он очень хороший, мама, очень-очень хороший. Он взял меня за руку, пристально посмотрел мне в глаза…
— И больше ничего?
— Нет. Потом сел совсем близко и сказал мне: «Хулита, мое сердце пылает страстью, я не могу больше жить без тебя, если ты меня отвергнешь, жизнь потеряет для меня всякий смысл, она станет, как щепка, которую волны несут куда придется, по воле судьбы».
Донья Виси растроганно улыбается.
— В точности как твой отец, доченька, ну в точности как твой отец.
Донья Виси прикрывает глаза и блаженно погружается в сладостное и чуть грустное забытье.
— Да… Время идет… Глядя на тебя, Хулита, я чувствую себя старой!
Несколько секунд донья Виси молчит. Потом подносит к глазам платок и утирает две робкие слезинки.
— Не надо, мама!
— Ничего, доченька, это от волнения. Только подумать, что в один прекрасный день тебя уведет чужой мужчина! Попросим Бога, дочь моя, чтобы он послал тебе хорошего мужа, чтобы ты стала супругой человека, достойного тебя.
— Да, мама.
— И будь очень осторожна, Хулита, ради всего святого! Не доверяй ему ни в чем, умоляю тебя. Мужчины коварны, у них свои цели, не верь их нежным словам. Не забывай, что мужчины любят развлекаться с беспутными женщинами, но в конце концов женятся на порядочных.
— Да, мама.
— Это уж поверь мне, дочка. И береги то, что берегла я двадцать три года, дожидаясь твоего отца. Это единственное, что мы, честные и небогатые женщины, можем принести в приданое нашим мужьям!
Слезы у доньи Виси льются в три ручья. Хулита пытается ее успокоить:
— Не волнуйся, мама.

В кафе донья Роса толкует с сеньоритой Эльвирой о том, что у нее расстроен желудок и она всю ночь пробегала из спальни в уборную и обратно.
— Что-то мне, я думаю, повредило; продукты иногда бывают не вполне свежие, иначе никак не могу объяснить.
— Да, очень вероятно, что так.
Сеньорита Эльвира, которая в кафе доньи Росы уже стала чем-то вроде мебели, со всем соглашается. Дружбой с доньей Росой сеньорита Эльвира весьма дорожит.
— А колики у вас были?
— Ой, милая! Да еще какие колики! Живот вздулся, как барабан! Это уж точно — — слишком плотно поужинала. Не зря говорится: за ужином лишка — тут тебе и крышка.
Сеньорита Эльвира опять поддакивает.
— Да, говорят, что плотно ужинать вредно, пищеварение не может проходить нормально.
— Какое уж там нормально! Донья Роса понижает голос:
— А вы хорошо спите?
Донья Роса обращается к сеньорите Эльвире когда на «ты», да на «вы», как ей вздумается.
— Да, я обычно сплю хорошо. Донья Роса тут же делает заключение:
— Наверно, потому что мало едите на ужин! Сеньорита Эльвира слегка смущается.
— Да, вы правы, на ужин я ем немного. В общем, скорее мало.
Донья Роса опирается руками на спинку стула.
— Ну, например, что вы ели вчера на ужин?
— Вчера? Да знаете ли, совсем немного — чуточку шпината и два кусочка рыбы.
На самом деле ужин сеньориты Эльвиры состоял из жареных каштанов на одну песету — всего двадцать штук — да апельсина.
— Да-да, в этом весь секрет. Я уверена, что набивать себе желудок вовсе не полезно.
Сеньорита Эльвира думает как раз обратное, но помалкивает.

К дону Педро Таусте, соседу дона Ибрагима де Остоласы и хозяину мастерской по ремонту обуви «Клиника для туфель», зашел в его заведеньице дон Рикардо Сорбедо, вид у бедняги был самый плачевный.
— Добрый вечер, дон Педро! Разрешите войти?
— Заходите, дон Рикардо. Рад вас видеть. Что скажете хорошего?
У дона Рикардо Сорбедо длинные растрепанные волосы, выцветший шарф повязан небрежно, костюм обтрепанный, обвисший, весь в заплатах, галстучек мятый, испещренный пятнами, широкополая зеленая шляпа лоснится от жира — словом, это странноватый тип, сразу не скажешь, нищий или артист, живет он мелким мошенничеством, а также добротой и милостями ближних своих. Дон Педро им восхищается и время от времени дает песету. Дон Рикардо Сорбедо невысок ростом, очень подвижен, держится весьма изысканно и учтиво, говорит четко и веско, тщательно построенными округлыми фразами.
— Хорошего мало, друг мой Педро, ибо все меньше становится хорошего на этом свете, зато дурного сколько угодно, и оно-то привело меня к вам.
Дон Педро уже привык к его вступлениям, всегда в одном духе. Подобно артиллеристам, дон Рикардо сперва пристреливается.
— Одна песета вас устроит?
— Хоть бы я и не нуждался в ней, благородный мой друг, я все равно бы ее принял, дабы ваш великолепный жест не оказался напрасным.
— Ну вот еще!
Дон Педро Таусте достает из ящика песету и вручает ее дону Рикардо Сорбедо.
— Это, конечно, немного…
— О да, дон Педро, это действительно немного, однако вы предлагаете мне этот пустяк с такой душевной щедростью, что он становится дороже самого драгоценного камня.
— Ну, разве что так!
Дон Рикардо Сорбедо дружит с Мартином Марко; если они случайно встречаются, то садятся где-нибудь на бульварной скамье и принимаются толковать об искусстве и литературе.
У дона Рикардо Сорбедо еще совсем недавно была сожительница, но он ее оставил, решив, что с ней скучно и утомительно. Бывшая подруга дона Рикардо Сорбедо — вечно голодная, сентиментальная и чуточку жеманная потаскушка по имени Марибель Перес. Когда дон Рикардо Сорбедо начинал сетовать на то, как скверно становится на свете, Марибель пыталась его философически утешить.
— Побереги нервы, — говорила она, — вся эта музыка может тянуться еще ох как долго.
Марибель любила цветы, детей и животных, была она девушка с воспитанием и тонкими манерами.
— Ах, взгляни на этого рыженького малыша! Какой душка! — сказала она однажды, когда они гуляли по площади Прогресса.
— Такой, как все, — ответил дон Рикардо Сорбедо. — Такой же ребенок, как все. Когда вырастет, он, если до того не умрет, станет коммерсантом или чиновником в министерстве сельского хозяйства, а может, даже и дантистом. В лучшем случае ударится в искусство, и выйдет из него художник или тореро, и будут у него сексуальные комплексы, все как положено.
Марибель не слишком-то понимала, о чем толкует ее дружок.
— Мой Рикардо ужасно образованный человек, — говорила она своим подругам. — Вы бы его послушали! Все на свете знает!
— И вы поженитесь?
— Да, когда будет возможность. Он говорит, что хочет испытать меня, вступать в брак — это, говорит он, как дыню покупать, сперва надо на вкус попробовать. Думаю, что он прав.
— Может быть. А что он делает, твой друг?
— Да знаешь ли, милая, сейчас он, по правде говоря, делать-то ничего не делает, но со временем что-нибудь подвернется. Верно ведь?
— Ну ясно, обязательно подвернется.
Отец Марибели когда-то, много лет назад, держал скромную корсетную мастерскую на улице Ко-лехиаты, но корсетную эту пришлось продать, потому что его жене Эулохии взбрело в голову, что выгодней открыть дешевый бар на улице Адуана. Бар Эулохии назывался «Земной рай», и дела в нем шли неплохо, пока хозяйка не спятила с ума и не сбежала с гитаристом, беспробудным пьяницей.
— Какой стыд! — говорил дон Браулио, папаша Марибели. — Моя супруга связалась с таким подонком! Да он уморит ее голодом!
Бедняга дон Браулио вскоре скончался от пневмонии, и на его похороны явился в строгом трауре и с сокрушенной миной тот самый Пако Сардина, который сожительствовал с Эулохией в Нижнем Карабанчеле.
— Ну, что такое человек? Прах! — говорил Сардина на похоронах брату дона Браулио, прибывшему на погребение из Асторги.
— Да, да!
— Единственное, чем мы владеем, — это жизнь. Не правда ли?
— О да, вполне согласен, единственное, — отвечал дон Бруно, брат дона Браулио, когда они ехали в автобусе по Восточному шоссе.
— Брат ваш был хорошим человеком, упокой Господь его душу!
— Еще бы! Не был бы он хорошим, он бы душу из вас выколотил.
— И то правда!
— Я думаю! Но я всегда говорю: в нашей жизни надо быть терпимым.
Сардина не ответил. А про себя подумал, что дон Бруно — вполне современный человек.
«Вот это мне нравится! Мировой дядька, по-настоящему современный! Хотим мы или не хотим, а таков дух времени, ничего не попишешь!»
Дона Рикардо Сорбедо не очень-то убеждали аргументы его подруги.
— Может, и так, малышка, но пока эта музыка тянется, мне ведь надо чем-то наполнять желудок, как ты думаешь?
— Все равно побереги нервы, не горячись, не стоит того. Вспомни поговорку: самая страшная беда, и та не на года.
Когда происходил этот разговор, дон Рикардо Сорбедо и Марибель сидели в кабачке на улице Майор, напротив Управления полиции, за двумя рюмками белого вина. У Марибели завелась песета, и она предложила дону Рикардо:
— Зайдем куда-нибудь, выпьем белого. Надоело мне бродить по улицам и мерзнуть.
— Ладно, пойдем куда хочешь.
Парочка поджидала друга дона Рикардо, молодого поэта, который иногда угощал их кофе с молоком и даже с булочкой. Друг дона Рикардо, юноша по имени Рамон Маэльо, не то чтобы купался в роскоши, но и голодать по-настоящему не голодал. Жил он в семье и всегда как-то устраивался, чтобы в кармане было несколько песет. Родители его снимали квартиру на улице Аподаки, над галантерейной лавчонкой Трини, и хотя поэт не ладил со своим отцом, уйти из дому все же не решался. Здоровье у Рамона Маэльо было слабое, уйти из дому означало бы для него верную смерть.
— Слушай, ты думаешь, он придет?
— Конечно, придет, Рамон — парень серьезный. Немного похож на лунатика, это да, но серьезный и услужливый, он обязательно придет.
Дон Рикардо Сорбедо отхлебнул глоток и задумался.
— Скажи, Марибель, чем оно отдает? Марибель тоже отпила глоток.
— Ей-Богу, не знаю. По-моему, вино как вино.
Уже несколько секунд дон Рикардо чувствует невыносимое отвращение к своей подруге.
«Курица безмозглая», — думает он.
Марибель этого не замечает. Бедняжка никогда ничего не замечает.
— Посмотри, какой чудный кот. Наверно, он очень счастливый кот. Правда?
Черный, лоснящийся, откормленный и отоспавшийся кот со степенным и мудрым, словно у аббата, видом прогуливался по фундаменту, старинному почтенному фундаменту, выступающему не меньше чем на ладонь.
— А мне кажется, что это вино отдает чаем, вкус у него — точно как у чая.
За стойкой несколько водителей такси потягивают вино из стаканов.
— Смотри, смотри, просто удивительно, как это он не падает!
В углу другая парочка молча держится за руки, нежно глядя в глаза друг другу.
— Когда в желудке пусто, тогда, наверно, все отдает чаем.
Между столиками ходит слепой, распевая дурацкие куплеты.
— Какая у него очаровательная шерстка! Так и отливает синевой! Ах, что за кот!
С улицы, когда открывается дверь, задувает холодный ветерок и доносится грохот трамваев, от которого становится еще холодней.
— Да, чаем без сахара, чаем для желудочных больных.
Оглушительно звонит телефон.
— Это не кот, а канатоходец, такой кот мог бы выступать в цирке.
Официант за стойкой, обтерев руки фартуком в зеленую и черную полоску, берет телефонную трубку.
— Чаем без сахара, из такого впору сидячие ванны делать, а не вливать его себе внутрь.
Парень за стойкой повесил трубку и выкрикнул:
— Дон Рикардо Сорбедо!
Дон Рикардо махнул ему рукой.
— Меня?
— Вы дон Рикардо Сорбедо?
— Да, я. Мне что-то передали?
— Да. Рамон просил вам передать, что он не может прийти, у него заболела мама.

В булочной на улице Сан-Бернардо, в маленьком конторском помещении сеньор Рамон беседует со своей женой Паулиной и доном Роберто Гонсалесом, который из благодарности за пожалованные ему хозяином пять дуро пришел на следующий же день кое-что доделать, привести в порядок документы.
Супруги и дон Роберто ведут разговор, сидя у маленькой печурки, от которой пышет теплом. На плите кипятятся в консервной банке несколько лавровых листиков.
У дона Роберто нынче веселое настроение, он смешит хозяев анекдотами.
— И тогда худой возьми да и скажи толстому: «Вы свинья!» А толстый обернулся и отвечает: «Эй, вы что думаете, от меня всегда так пахнет?»
Супруга сеньора Рамона помирает со смеху, она зашлась икотой и, закрывая себе глаза обеими руками, кричит:
— Молчите, ради Бога молчите!
Дону Роберто хочется закрепить свой успех.
— И все это говорится в лифте!
Женщина закатывается от хохота, слезы струятся из ее глаз, она откидывается на спинку стула.
— Ох, молчите, молчите! Дон Роберто и сам смеется.
— Представляете, какую рожу скорчил худой! Сеньор Рамон, сложив руки на животе и посасывая сигарету, глядит то на дона Роберто, то на Паулину.
— Уж этот дон Роберто, когда разойдется, чего только не выдумает!
Дон Роберто неутомим.
— А я еще один знаю, сеньора Паулина.
— Молчите, ради Бога молчите!
— Ладно, подожду, пока вы немного успокоитесь, мне не к спеху.
Сеньора Паулина, хлопая себя по мощным бедрам, все вспоминает, как это воняло от толстого.
Он был болен, сидел без денег, но покончил с собой, потому что пахло луком.
— Пахнет луком! Как мерзко, как ужасно пахнет луком!
— Молчи, что ты выдумываешь! Я ничего не слышу. Хочешь, откроем окно?
— Нет, это не поможет. Запах не уйдет, здесь стены пропахли луком, руки мои пахнут луком.
Женщина была воплощенное терпение.
— Может, хочешь вымыть руки?
— Нет, не хочу, у меня сердце пахнет луком.
— Успокойся.
— Не могу, пахнет луком.
— Ну перестань, постарайся немного вздремнуть.
— Я не смогу, мне все пахнет луком.
— Хочешь стакан молока?
— Не хочу молока. Я хочу умереть, я хочу только умереть, умереть поскорее, ах, все сильней пахнет луком.
— Не говори глупостей.
— Я говорю то, что мне вздумается. Пахнет луком!
Мужчина разрыдался.
— Пахнет луком!
— Ну хорошо, хорошо, будь по-твоему, да, пахнет луком.
— Конечно, пахнет луком! Просто ужас!
Женщина открыла окно. Мужчина с глазами, полными слез, начал кричать:
— Закрой окно! Я не хочу, чтобы перестало пахнуть луком.
— Как хочешь.
Женщина закрыла окно.
— Принеси мне воды в чашке. В стакане я не хочу.
Женщина вышла на кухню налить мужу чашку воды.
Когда она мыла чашку, послышался дикий рев, словно у человека внезапно лопнули оба легких.
Шума падения тела на каменные плиты двора женщина не слыхала. Она только ощутила внезапную боль в висках, леденящую, острую боль, будто ей воткнули в голову длинную иглу.
— Ай!
Крик женщины ушел в раскрытое окно, никто ей не ответил, постель была пуста.
В окна, выходящие во двор, высунулось несколько голов.
— Что случилось?
Женщина не могла говорить. Если б могла, то сказала бы:
— Ничего. Просто немного пахло луком.

Сеоане, прежде чем отправиться в кафе доньи Росы играть на скрипке, заходит в магазин оптики. Он хочет прицениться к темным очкам, у жены все хуже и хуже с глазами,
— Вот, пожалуйста, оправа «фантазия», стекла цейссовские. Двести пятьдесят песет.
Сеоане любезно улыбается.
— Нет-нет, я бы хотел подешевле.
— Слушаюсь, сеньор. Может быть, эта модель вам понравится? Сто семьдесят пять песет.
Сеоане не перестает улыбаться.
— Нет-нет, видно, я плохо объяснил, я бы хотел посмотреть очки на три-четыре дуро.
Приказчик окидывает его презрительным взглядом. На приказчике белый халат и сногсшибательное пенсне, причесан он на прямой пробор и при ходьбе вертит задом.
— Такие вы найдете в любой аптеке. К сожалению, ничем не могу вам услужить, сеньор.
— Ну что ж, прощайте. Извините за беспокойство. Сеоане идет по улице, приглядываясь к витринам аптек.
В некоторых аптеках, более солидных, где еще и фотопленки проявляют, он действительно видит в витринах темные очки.
— Есть у вас очки за три дуро? Продавщица — миленькая, вежливая девушка.
— Есть, сеньор, но я не советую их покупать, они очень непрочные. Чуть подороже — мы можем предложить вам довольно приличную модель.
Девушка роется в ящиках прилавка и вытаскивает несколько пакетов.
— Вот, взгляните — двадцать пять песет, двадцать две, тридцать, пятьдесят, восемнадцать — эти будут похуже, — двадцать семь…
Сеоане помнит, что в кармане у него всего три дуро.
— Вот эти за восемнадцать, вы говорите, они плохие?
— Да, только зря выбросите деньги. Вот за двадцать две — совсем другое дело.
Сеоане улыбается девушке.
— Хорошо, сеньорита, очень вам благодарен, я подумаю, потом приду. Простите за беспокойство.
— Ради Бога, сеньор, для того мы и поставлены.

Хулита где-то в глубине души чувствует угрызения совести. Вечера, проведенные в доме доньи Селии, вдруг представляются ей преддверием адских мук.
Это всего лишь мгновение, одно дурное мгновение, она тут же снова становится прежней Хулитой. Слезинка, готовая скатиться по щеке, останавливается на полпути.
Девушка уходит в свою комнату и достает из ящика комода черную клеенчатую тетрадь, в которой она ведет какие-то странные подсчеты. Отыскав карандаш, она записывает несколько цифр и улыбается, глядясь в зеркало: губы сложены сердечком, глаза томно прикрыты, руки закинуты за голову, блузка расстегнута.
Хороша Хулита, ох, как хороша, особенно когда вот так подмигивает зеркалу одним глазом…
— Сегодня Вентура сделал ничью.
Хулита улыбается, нижняя губка у нее дергается, даже подбородок чуть-чуть вздрагивает. Обдув пыль с обложки, она прячет тетрадь.
— Да, надо признаться, что дело я затеяла такое, такое…
Поворачивая в замке ключ, украшенный розовой ленточкой, она с легким сокрушением думает:
«Этот Вентура просто ненасытен!»
И все же — как это ни странно, — когда она выходит из спальни, какая-то беспричинная радость согревает се душу.

Мартин, простившись с Нати Роблес, отправляется в то самое кафе, откуда его накануне выставили за то, что он не мог расплатиться.
«Остается еще восемь дуро с мелочью, — размышляет он. — Я думаю, не будет преступлением, если я куплю себе сигарет и проучу эту мерзкую тетку, хозяйку кафе. А Нати я могу подарить пару гравюр за пять-шесть дуро».
Он садится на 17-й номер и подъезжает к площади Бильбао. Перед зеркалом у входа в парикмахерскую слегка приглаживает волосы и поправляет узел галстука.
— Кажется, вид достаточно приличный…
Мартин входит в кафе через ту же дверь, из которой выходил вчера; ему хочется попасть к тому же официанту и, если удастся, даже сесть за тот же столик.
В кафе духота, кажется, что воздух тут густой и липкий. Музыканты играют «Ла кумпарситу», танго, связанное для Мартина со смутными, далекими сладостными воспоминаниями. Хозяйка — видимо для упражнения — покрикивает при полном равнодушии окружающих, воздевая руки к потолку и опуская их тяжелым заученным жестом на живот. Мартин садится за столик рядом с эстрадой. Подходит официант.
— Сегодня она прямо бешеная. Если увидит вас, ее родимчик хватит.
— Бог с ней. Вот, возьмите дуро и принесите мне кофе. Одна двадцать за вчерашний, одна двадцать за сегодняшний, итого — две песеты сорок сентимо. Сдачу оставьте себе, я пока еще не умираю с голоду.
Официант ошеломлен, лицо его делается более глупым, чем обычно. Он отходит от столика, но Мартин снова подзывает его:
— Пришлите мне чистильщика.
— Слушаюсь. Мартин не унимается.
— И продавца сигарет.
— Слушаюсь.
Мартину стоит большого труда держаться, у него болит голова, но попросить аспирин он не решается.
Донья Роса, переговорив с Пепе, официантом, изумленно глядит на Мартина. Мартин прикидывается, будто ее не видит.
Ему подают кофе, он отпивает несколько глотков и встает, чтобы сходить в уборную. Потом он так и не вспомнил — в уборной ли он вынул носовой платок, который лежал в том же кармане, что и деньги.
Возвратившись за столик, он дал почистить себе ботинки и потратил один дуро на пачку хороших сигарет.
— Пусть эту бурду пьет ваша хозяйка — понятно? — это какой-то отвратительный суррогат.
Он гневно, почти торжественно поднялся и с негодующим лицом пошел к двери.
На улице Мартин заметил, что дрожит всем телом. По сути, ему все безразлично, право, он уже не способен вести себя как настоящий мужчина.

Вентура Агуадо Сане говорит своему соседу по пансиону, дону Тесифонте Овехеро, капитану ветеринарной службы:
— Вы ошибаетесь, капитан. Завязать в Мадриде романчик проще простого. А теперь, после войны, тем более. Нынче каждая, из бедных ли или из богатых, готова на все. Просто надо этому посвятить часок-другой в день. Черт возьми! Без труда не вытянешь рыбку из пруда!
— Да-да, я понимаю.
— А как же иначе, приятель? Вы хотели бы развлечься, а сами ничего для этого не делаете! Уверяю вас, женщины не прибегут к вам сами. У нас пока еще не так, как в других странах.
— Да, ваша правда.
— Ну, так как же? Надо быть побойчей, капитан, надо действовать решительно и напористо. А главное — не отчаиваться в случае неудачи. Одна сорвалась? Не беда, будет другая.

Дон Роке посылает записку Лоле, прислуге пенсионерки доньи Матильды: «Приходи на улицу Сан-та-Энграсия в восемь вечера. Твой Р.»
Сестра Лолы, Хосефа Лопес, много лет служила у доньи Соледад Кастро де Роблес. Время от времени она заявляла, что едет в деревню, а сама отправлялась на несколько дней в родильный приют. Родила она пятерых, все воспитывались у монахинь в Чамартин де ла Роса: трое старших были от дона Роке, один, по счету четвертый, — от старшего сына ее хозяина, дона Франсиско, и последний — от самого дона Франсиско, который позже всех набрел на эту золотую жилу. Отцовство каждого было вне сомнений.
— Пусть я такая-разэтакая, — говорила Хосефа, — но если кто мне по сердцу, тому я рога не наставляю. Когда надоест, говорю «до свиданьица», и точка; но пока у нас любовь, мы, как пара голубков, только друг дружку знаем.
Хосефа была когда-то красивой дебелой женщиной. Теперь она содержит пансион для студентов на улице Аточа, пятеро ее детей живут с нею. Злые языки поговаривают, что она спуталась с агентом, собирающим плату за газ, и что однажды вогнала в краску четырнадцатилетнего мальчонку, сына лавочника. Что тут правда, что нет — установить очень трудно.
Ее сестра Лола моложе, но тоже дебелая и грудастая. Дон Роке покупает Лоле дешевые браслеты, угощает ее пирожными, и девушка в восторге. Она не такая порядочная, как Хосефа, и, видимо, путается то с одним юнцом, то с другим. Однажды донья Матильда застукала ее в постели с Вентурой, но предпочла не подымать шума.
Получив записочку дона Роке, девушка принарядилась и пошла к донье Селии.
— Он не пришел?
— Нет, пока нет. Проходи сюда.
Лола входит в спальню, раздевается догола и садится на кровать. Она хочет устроить дону Роке сюрприз — открыть ему дверь обнаженной.
Донья Селия подглядывает в замочную скважину — ей нравится смотреть, как девушки раздеваются. Иногда, почувствовав, что лицо у нее пылает, она зовет своего шпица:
— Пьеро, Пьеро! Иди скорей к хозяюшке! Вентура приоткрывает дверь комнаты, в которой был со своей девушкой.
— Сеньора!
— Иду!
Вентура сует донье Селии в руку три дуро.
— Пусть сеньорита выйдет одна. Донья Селия на все согласна.
— Как вам угодно.
Вентура проходит в гардеробную, закуривает сигарету, чтобы убить время, пока его подруга уйдет; девушка, потупив глаза, спускается по лестнице.
— До свидания, милочка!
— До свидания.
Донья Селия осторожно стучит в комнату, где сидит и ждет Лола.
— Хочешь перейти в большую комнату?
Она освободилась.
— Ладно.
На площадке второго этажа Хулита встречает дона Роке.
— Здравствуй, дочка! Ты откуда?
Хулита немного смущена.
— Я… я от фотографа. А ты куда идешь?
— Да я… я к своему другу, бедняга болен, теперь ему совсем плохо.
Девушка не может представить, что отец идет к донье Селии, также и отцу трудно подумать такое о дочке.
«Фу, какая глупость! Что это мне взбрело в голову!» — думает дон Роке.
«Он, наверно, про этого друга правду сказал, — думает девушка. — Конечно, у папы есть свои делишки, но подозревать, что он направляется туда, просто нехорошо!»
Когда Вентура собрался уходить, донья Селия его останавливает.
— Минуточку подождите, звонят.
Появляется дон Роке, он немного бледен.
— Здравствуйте. Лола пришла?
— Да, она в первой спальне.
Дон Роке легонько стучит два раза в дверь.
— Кто там?
— Я.
— Заходи.

Вентура Агуадо продолжает беседовать с капитаном, его красноречие неиссякаемо.
— У меня, знаете ли, теперь завелась интрижка, я встречаюсь довольно регулярно с одной девочкой, имя называть ни к чему. А когда я ее впервые увидел, то подумал: «Здесь мне делать нечего». Все-таки я подошел, чтобы потом не жалеть, что, мол, увидел да не попробовал закинуть удочку. Сказал ей несколько слов, угостил два раза вермутом с креветками, и вот, извольте, она моя и покорна, как овечка. Делает все, что я захочу, слова лишнего сказать не смеет. Познакомился я с ней в двадцатых числах августа, и не прошло и недели — хлоп, мы в кроватке, как раз в день моего рождения. Если бы я стоял разинув рот, как дурак, и глядел, как ее обхаживают и щупают другие, был бы я сейчас на бобах, вот как вы.
— Да, все это прекрасно, но мне почему-то думается, что дело тут прежде всего в удаче.
Вентура подскочил на стуле.
— В удаче? Вот она, наша ошибка! Удачи не существует, друг мой, удача подобна женщинам, она отдается тем, кто ее добивается, а не тем, кто смотрит, как она идет но улице, и слова ей не скажет. Ясное дело, вам не видать удачи, если будете проводить целые дни дома, ублажать эту ростовщицу, у которой сынок идиот, да изучать болезни коров. Послушайте меня, так вы ничего не успеете в жизни.

Сеоане кладет скрипку на рояль, только что закончили играть «Ла кумпарситу». Он обращается к Макарио:
— Я отлучусь на минутку в клозет.
Сеоане проходит между столиками. В голове у него все еще вертятся цифры — цены на очки.
«Да, конечно, лучше немного погодить. Те, за двадцать две, показались мне довольно приличными».
Он толкает ногой дверь, на которой значится «Для мужчин»: два унитаза у стены, пятнадцатисвечовая лампочка тускло светит внутри проволочного каркаса. В своей клетке наверху дремлет, как сверчок, дезинфицирующая таблетка.
Сеоане один, он приближается к стене, бросает взгляд на пол.
— Что это?
Слюна становится комом у него в горле, сердце скачет, долгий-долгий звон раздается в ушах. Сеоане глядит на пол, изо всех сил напрягая зрение. Дверь заперта. Сеоане стремительно нагибается. Да, это пять дуро. Бумажка немного намокла, но это неважно. Сеоане обтирает танковый билет платком.
На следующий день он приходит в аптеку.
— Дайте мне, сеньорита, очки за тридцать песет, да, вот те, за тридцать!

Лола и дон Роке беседуют, сидя на софе. Дон Роке в пальто, шляпу он положил на колени. Лола, голая, сидит, скрестив ноги. В комнате тепло, включен рефлектор. В зеркале шкафа отражаются две фигуры — парочка действительно забавная: дон Роке в шарфе, очень озабоченный, Лола — нагая и очень хмурая.
Дон Роке только что умолк.
— Вот и все.
Лола чешет себе пупок, затем нюхает палец.
— Знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— А то, что твоя дочка и я друг друга стоим, вполне можем с ней быть на «ты».
Дон Роке кричит:
— Молчи, говорю тебе! Сейчас же замолчи!
— А я и молчу.
Оба курят. Голая толстая Лола, пускающая дым через нос, похожа на тюленя в цирке.
— А эта история с фотографом — Такая же, как твоя с больным приятелем…
— Ты замолчишь?
— Ладно, молчи не молчи, а все равно некрасиво получается! Можно подумать, вы из другого теста!
В одном месте мы уже писали следующее:
«Дон Обдулио с торчащими усами и масляным взглядом смотрит из позолоченной рамы, охраняя, подобно злобному и лукавому божку любви, приют тайных свиданий, доставляющий его вдове кусок хлеба».
Портрет дона Обдулио висит справа от шкафа, за цветочным горшком. Слева висит портрет'хозяйки в молодости, с несколькими шпицами.
— Давай одевайся, сегодня я ни на что не гожусь.
— Ладно.
А про себя Лола думает:
«Эта девчонка мне заплатит, Христом Богом клянусь! Еще как заплатит!» Дон Роке спрашивает:
— Ты выйдешь первая?
— Нет, выходи ты, я пока оденусь.
Дон Роке выходит, и Лола посылает ему вслед проклятие.
«Портрет висит на таком месте, что, если снять, никто не заметит», — думает она.
Она снимает дона Обдулио со стены и прячет в сумочку. Слегка приглаживает волосы в ванной и закуривает сигарету.

Капитан Тесифонте как будто расшевелился.
— Ладно… Попытаем счастья…
— Да не может быть!
— Да-да, вот увидите, как-нибудь, когда пойдете развлекаться, позовите меня, пойдем вместе. Договорились?
— Конечно, договорились. В первый же день, как пойду туда, дам вам знать.

Зовут старьевщика Хосе Сане Мадрид. У него две лавчонки, в которых он покупает и продает поношенную одежду и «предметы искусства», дает напрокат смокинги студентам и фраки бедным женихам.
— Заходите, померяйте, выбор большой.
Выбор действительно большой: на сотнях вешалок сотни костюмов висят и ждут клиента, который вытащит их на свет божий.
Лавочки находятся одна на улице Де Лос Эстудиос, другая, основная, на улице Магдалины, почти на ее середине.
После завтрака сеньор Хосе ведет Пуриту в кино, он любит подурачиться с девушкой, прежде чем ложиться в постель. Они отправляются в кинотеатр «Идеал», что напротив кинотеатра «Кальдерон», — там идут «Его брат и он» Антонио Вико и «Семейная ссора» Мерседес Висино, оба фильма «одобренные».
Кинотеатр «Идеал» имеет то преимущество, что вход там в любое время и зал очень большой, всегда есть места.
Служитель светит им фонариком.
— Куда?
— Ну, хотя бы сюда. Да, здесь нам будет удобно.
Пурита и сеньор Хосе садятся в последнем ряду. Сеньор Хосе гладит шею девушки.
— Ну, что скажешь?
— Да ничего, как видишь.
Пурита смотрит па экран. Сеньор Хосе берет ее руки.
— Ты озябла.
— Да, очень холодно.
Несколько минут они молчат. Сеньор Хосе все усаживается поудобней, беспрерывно вертится в кресле.
— Слушай.
— Что?
— О чем ты думаешь?
— Да так…
— Перестань об этом тревожиться, дело с Пакито я улажу, у меня есть друг, очень влиятельный в Социальной помощи, он кузен гражданского губернатора, уж не знаю, из каких мест.
Сеньор Хосе засовывает руку в декольте девушки.
— Ай, какая холодная!
— Не волнуйся, сейчас я ее согрею.
Сеньор Хосе кладет руку Пурите под мышку, греет ее через блузку.
— Как жарко у тебя под мышкой!
— Да.
У Пуриты под мышкой очень горячо, как будто она в лихорадке.
— И ты думаешь, что Пакито примут?
— Я уверен, такую-то малость мой друг сумеет сделать.
— А захочет он это сделать?
Другая рука сеньора Хосе лежит на подвязке Пуриты. Зимой Пурита носит пояс, круглые подвязки плохо держат, потому что она слишком худа. Летом она ходит без чулок — думаете, мелочь, а экономишь на этом ого как!
— Мой друг сделает все, что я скажу, он мне многим обязан.
— Дай-то Бог, чтобы так было!
— Вот увидишь, так и будет.
Девушка размышляет, взгляд у нее грустный, отсутствующий. Сеньор Хосе слегка раздвигает ей бедра, пощипывает их.
— Если бы Пакито взяли в приют, было бы совсем другое дело!
Пакито — младший брат девушки. Всего их пятеро, с нею — шесть: старшему, Рамону, двадцать два года, он служит в армии в Африке; Мариана, бедняжка, очень больная, не встает с постели, ей восемнадцать: Хулио работает учеником в типографии, ему около четырнадцати; Росите одиннадцать, а Пакито, самому маленькому, девять. Пурита вторая по старшинству, ей двадцать лет, но на вид, пожалуй, можно дать и больше.
Они сироты. Отца расстреляли, когда была вся эта заваруха, мать умерла от чахотки и истощения в 1941 году.
Хулио платят в типографии четыре песеты. Остальное, хоть кровь из носу, должна заработать Пурита, вот и шляется она по улицам весь день, а после ужина бросает якорь в номерах доньи Хесусы.
Вся семья живет в подвале на улице Тернеры. Но Пурита снимает комнату в пансионе, там ей посвободней, она может принимать приглашения по телефону. Пурита ходит навещать своих по утрам, часов в двенадцать или в час. Иногда, если не занята, и поест с ними — обед в пансионе ей оставляют, и она, если хочет, может его съесть на ужин.
Сеньор Хосе уже довольно долго держит руку у девушки за пазухой.
— Хочешь, пойдем?
— Как хочешь!
Сеньор Хосе помогает Пурите надеть легкое пальтецо.
— Только на минутку, а? Моя свояченица уже, кажется, что-то пронюхала.
— Как хочешь.
…
— Возьми, это тебе.
Сеньор Хосе кладет пять дуро в сумочку Пуриты, сумочку, окрашенную синей краской, которая немного пачкает руки.
— Бог тебя вознаградит.
У дверей квартиры парочка прощается.
— Послушай, как тебя звать?
— Меня зовут Хосе Санс Мадрид. А тебя на самом деле зовут Пурита?
— Да. К чему мне врать? Меня зовут Пурита Бартоломе Алонсо.
Оба секунду смотрят на стойку для зонтиков.
— Ладно, я пошел.
— До свидания, Пепе. Ты поцелуешь меня?
— Ну конечно.
— Слушай, когда что-нибудь выяснится насчет Пакито, ты мне позвонишь?
— Да, не беспокойся. Позвоню по этому телефону.

Донья Матильда громко зовет своих постояльцев:
— Дон Теси! Дон Вентура! Ужинать!
Когда дон Тесифонте входит в столовую, она говорит:
— Назавтра я велела приготовить печенку, посмотрим, как она вам покажется.
Капитан даже не глядит на нее, он думает о другом: «Да, возможно, парень прав. Будешь сидеть сиднем как дурак, ничего не успеешь, это правда».

У доньи Монсеррат украли сумочку в церкви Хранения. Какое безобразие! Теперь даже в церквах воры шныряют! Было в сумочке всего три песеты с мелочью, но сама-то сумочка еще совсем неплохая, совсем приличный вид имеет.
Служба шла к концу, уже запели «Tantum ergo» [25] — молитву, которую этот нечестивец Хосе-Мария, племянник доньи Монсеррат, поет на мотив немецкого гимна, — на скамьях сидели лишь несколько женщин, которые задержались подольше и молились каждая про себя.
Донья Монсеррат стала размышлять над прочитанным текстом: «Сей четверг приносит душе аромат лилий и сладостный привкус слез истинного сокрушения. По невинности он был ангел, а в покаяниях соперничал с умерщвлявшим плоть в Фиваиде…»
Тут донья Монсеррат чуть обернула голову, а сумочки-то уж нет.
Сперва донья Монсеррат даже не сообразила, что случилось, — мысли ее были еще полны всяких превращений, явлений и исчезновений.

Придя домой, Хулита снова вытаскивает и прячет свою тетрадь, а затем, как и постояльцы доньи Матильды, садится ужинать.
Мать ласково щиплет ее за щеку.
— Ты что, плакала? Глаза как будто покраснели.
Хулита делает гримаску.
— Нет, мама, я просто долго думала. Донья Виси с лукавым видом улыбается.
— О нем?
— Да.
Обе женщины берутся за руки.
— Послушай, как его зовут?
— Вентура.
— Ах ты, проказница! Потому ты окрестила китайчонка Вентурой?
Девушка прикрывает глаза. — Да.
— Стало быть, ты с ним знакома уже порядочно?
— Да, мы встречаемся уже месяца полтора или два.
Мать старается принять строгий вид.
— Как же это ты мне ничего не сказала?
— А зачем было тебе говорить, пока он не объяснился?
— И это верно. Ах, я глупая! Ты очень правильно поступила, дочка, никогда не надо говорить, пока дело не выяснится окончательно. Нам, женщинам, надо уметь хранить тайну.
У Хулиты пробегает по ногам судорога, в груди она ощущает легкий жар.
— Да, мама, хорошенько хранить!
Донья Виси снова улыбается и спрашивает:
— Слушай, а чем он занимается?
— Изучает нотариальное дело.
— Если бы он получил хорошее место!
— Посмотрим, мама, как ему повезет. Я дала обет поставить две свечки, если он получит работу в перворазрядной конторе, и одну — если всего лишь во второразрядной.
— Очень разумно, дочь моя, на Бога надейся, а сам не плошай. Я тоже даю такой обет. Слушай, а как его фамилия?
— Агуадо.
— Неплохо звучит — Вентура Агуадо.
Донья Виси взволнованно хихикает.
— Ой доченька, что мне померещилось! Хулита Моисес де Агуадо — ты понимаешь?
Девушка смотрит в пространство
— Да, мама, да.
Вдруг испугавшись, как бы все это не оказалось сном, который сейчас разлетится вдребезги, как электрическая лампочка, мать начинает торопливо мечтать вслух, подобно пресловутой молочнице:
— А первого твоего ребеночка, если это будет мальчик, мы назовем Роке, как дедушку, — Роке Агуадо Моисес. Какое счастье! Ах, если бы об этом знал твой отец! Какая радость!
Хулита уже перешла рубеж, она уже на другом берегу, она уже говорит о самой себе, как о ком-то постороннем, для нее уже ничто не имеет значения, кроме спокойствия матери.
— А если девочка, я назову ее твоим именем, мама. Виситасьон Агуадо Моисее — тоже звучит очень приятно.
— Спасибо, дочка, большое спасибо, ты меня прямо растрогала. Но давай будем просить Бога, чтобы был мальчик, в семье всегда так нужен мужчина.
У девушки снова задрожали ноги.
— Да, мама, очень нужен.
Сложа руки на животе, мать продолжает:
— Ты смотри, может быть, Бог ниспошлет ему призвание!
— Может быть!
Донья Виси возводит очи горе. На беленом потолке комнаты пятна сырости.
— Мечта всей моей жизни — сын-священнослужитель!
В эти минуты донья Виси счастливейшая женщина в Мадриде. Она обнимает дочь за талию — почти так же, как это делает Вентура в номерах доньи Селии, — и тихонько раскачивает ее, как малого ребенка.
— Ну, если не сын, так внучек, душечка ты моя, так внучек!
Обе женщины смеются, обнимаясь и милуясь.
— Ах, как мне теперь хочется жить!
Хулита спешит представить все в наилучшем свете:
— Да, мама, в жизни есть столько радостей!
Хулита понижает голос, теперь он звучит бархатисто-переливчато:
— Я думаю, что знакомство с Вентурой (в ушах у девушки раздается легкий звон) было для меня большой удачей.
Мать находит уместным проявить благоразумие:
— Посмотрим, дочка, посмотрим. Дай-то Бог! Будем надеяться! Да почему бы и нет! Вырастет у меня внучек-священник, его добродетель будет всем нам примером. Знаменитый церковный проповедник! Гляди, сейчас мы с тобой пошучиваем, а в один прекрасный день появятся афиши — там-то состоятся духовные бдения под руководством преподобного отца Роке Агуадо Моисеса! Я буду уже старушкой, доченька моя, но сердце у меня преисполнится гордости.
— И у меня, мамочка.

Мартин вскоре успокаивается, он очень горд собою.
— Хороший урок! Ха-ха!
Мартин ускоряет шаг, он почти бежит, временами даже подпрыгивает.
— Посмотрим, что теперь скажет этот боров! Боров — это донья Роса.
Дойдя до площади Сан-Бернардо, Мартин вспоминает о подарке для Нати.
— Наверно, Ромуло еще у себя в лавке. Ромуло — букинист, в лавчонке которого иногда бывают интересные гравюры.
Мартин направляется к берлоге Ромуло — для этого ему надо после университета свернуть направо.
На дверях висит записочка: «Закрыто. Поручения оставляйте у консьержки». Но свет внутри горит. Ромуло, видно, приводит в порядок картотеку или подбирает книги по заказу.
Мартин стучит костяшками пальцев по двери, ведущей во внутренний дворик.
— Эй, Ромуло!
— Эге, это ты, Мартин? Вот обрадовал! Мартин достает сигареты, оба курят, сидя у жаровни, которую Ромуло вытащил из-под стола.
— Яписал письмо сестре, той, что в Хаэне. Я теперь здесь и живу, выхожу только пообедать, а иногда, бывает, нет охоты, так целый день никуда не вылезаю — принесут мне чашку кофе из кафе напротив, и ладно.
Мартин перебирает книги, лежащие на плетеном кресле с изломанной спинкой, сидеть на нем уже нельзя, можно только книги складывать.
— Ничего нового?
— Да, маловато. Вот Романонес, «История одной жизни», довольно интересная, ее теперь трудно найти.
— Да.
Мартин складывает книги на пол.
— Послушай, мне нужна приличная гравюра.
— Сколько ты можешь потратить?
— Четыре-пять дуро.
— За пять дуро могу тебе предложить очень изящную вещицу, небольшую правда, зато оригинал. К тому же она в рамке, все как следует, так я ее и купил. Если для подарка, лучше не придумаешь.
— Да, я хочу сделать подарок одной девушке.
— Девушке? Ну, коль она не из урсулинок и не ханжа, подойдет. Давай только докурим спокойно, никто нас не подгоняет.
— А что за гравюра?
— Сейчас увидишь. Венера, а внизу еще несколько фигурок. Подпись в стихах не то на итальянском, не то на провансальском, сам не знаю.
Ромуло кладет сигарету на стол и включает свет в коридорчике. Вскоре он возвращается с гравюрой, обтирая с рамки пыль рукавом халата.
— Вот, смотри.
Гравюра хороша, она цветная.
— Краски старинные.
— Да, похожи.
— Уверяю тебя, можешь не сомневаться.
На гравюре изображена златокудрая Венера, совершенно нагая, в венке из цветов. Раззолоченная овальная виньетка обрамляет ее фигуру в полный рост. Длинные, до колен, волосы откинуты назад. На животе роза ветров, где очень символично. В правой руке она держит цветок, в левой — книгу. Тело Венеры красиво выделяется на фоне синего неба, усеянного звездами. В том же овале, но пониже, два небольших круга — в том, что под книгой, изображен Телец, в том, что под цветком, — Весы. В самом низу гравюры луг, окаймленный деревьями. На лугу два музыканта — один играет на лютне, другой на арфе, и три парочки — две сидят, третья, прохаживаясь, беседует. В верхних углах два толстощеких ангела — это символы ветров. Подпись состоит из четырех стихов на непонятном языке.
— Что тут написано?
— Перевод на обороте, мне его сделал Родригес Энтрена, преподаватель в институте Кардинала Сиснероса.
На обороте карандашом написано: «Венера, пылающая жаром, воспламеняет благородные сердца, в которых звучит песня. В плясках и на веселых празднествах любви она наполняет их сладостным безумием».
— Нравится?
— Да, мне такие штуки очень нравятся. Главная прелесть таких стихов — их туманность, правда?
— Да, я тоже так думаю.
Мартин снова достает пачку сигарет.
— Разбогател ты на сигареты!
— Это сегодня так. Бывают дни, когда ни крошки табаку нет, хожу подбираю окурки моего зятя. Да ты сам знаешь.
Ромуло не отвечает. Он благоразумно помалкивает, зная, что зять — это тема, которая выводит Мартина из равновесия.
— За сколько отдашь?
— Ну, пожалуй, за двадцать. Я сказал тебе двадцать пять, но, если дашь двадцать, можешь ее взять. Мне она обошлась в пятнадцать и лежит на полке уже почти год. Двадцать тебя устраивает?
— Ладно, дашь мне один дуро сдачи.
Мартин сует руку в карман. На минуту он застывает, нахмурив брови, словно задумавшись. Потом вытаскивает платок и кладет его себе на колени.
— Готов поклясться, что они были там.
Мартин встает.
— Не могу понять…
Он роется в карманах брюк, выворачивает их наружу.
— Вот так история! Только этого мне не хватало!
— Что случилось?
— Ничего, лучше не буду об этом думать.
Мартин ощупывает карманы пиджака, вытаскивает старый потрепанный бумажник, набитый визитными карточками друзей, газетными вырезками.
— Здорово я влип!
— Ты что-то потерял?
— Да эти пять дуро…

У Хулиты какое-то странное состояние. Иногда ей вроде бы грустно, а иногда она с трудом сдерживается, чтобы не улыбаться.
«Голова человека, — размышляет она, — очень несовершенное устройство. Если бы можно было читать то, что происходит в голове другого, — ну, вот как в книге! Нет-нет, пусть уж лучше остается так, чтобы нельзя было прочесть, чтобы каждый знал о другом только то, что тот сам говорит, пусть даже это будет вранье, черт побери».
Хулита, когда она одна, очень любит ругнуться разик-другой.
Они идут по улице, держась за руки, похоже, что это дядя вывел погулять племянницу.
Девочка, проходя в подъезд, отвернулась. Задумалась о чем-то и споткнулась на первой ступеньке.
— Смотри, еще ногу сломаешь.
— Нет.
Донья Селия открывает им Дверь. — Здравствуйте, дон Франсиско!
— Здравствуйте, дорогая! Пусть девочка зайдет в комнаты, я хочу поговорить с вами.
— Пожалуйста! Проходи, деточка, вот сюда, сядь там где-нибудь.
Девочка садится на краешек кресла с зеленой обивкой. Ей тринадцать лет, грудь едва обозначается, как бутоны роз, которое вот-вот распустятся. Зовут ее Мерседитас Оливар Вальехо, подружки называют ее Мерче. Семьи у нее не стало во время войны — одни погибли, Другие эмигрировали. Мерче живет с родственницей своей бабушки, размалеванной, как обезьяна, старухой, которая ходит в кружевах и носит парик, зовут ее донья Кармен. Соседи дали донье Кармен прозвище Полутруп. Дети на улице дразнят ее Кузнечиком.
Донья Кармен продала Мерседитас за сто дуро, купил ее дон Франсиско, тот, у которого медицинская консультация.
Старуха ему сказала:
— Первиночки, дон Франсиско, первиночки! Это же цветочек!
А девочке:
— Смотри, детка, дон Франсиско хочет только поиграть с тобой, впрочем, когда-нибудь это все равно должно случиться! Тебе непонятно?

В этот вечер ужин проходил в семье Моисее радостно. Донья Виси сияла, Хулита, слегка краснея, улыбалась. Но обе и словечком не обмолвились.
Дон Роке и две другие дочери, сами не понимая почему, тоже заразились этой тихой радостью. Время от времени дону Роке вспоминались слова Хулиты, сказанные на лестнице: «Я… я от фотографа», — и вилка вздрагивала в его руке; пока волнение не проходило, он не решался взглянуть на дочь.
…
Улегшись в постель, донья Виси никак не может заснуть, ее не оставляют все те же мысли. — Ты знаешь, у девочки появился поклонник.
— У Хулиты?
— Да, он изучает нотариальное дело.
Дон Роке ворочается под одеялом.
— Ладно, не подымай шуму из ничего, очень уж ты любишь сразу на весь свет растрезвонить. Еще посмотрим, чем дело кончится.
— Ох, милый мой, ты всегда готов вылить на меня ведро холодной воды!
Донья Виси засыпает, предаваясь радужным мечтам. Через несколько часов ее будит колокольчик, возвещающий зарю в обители нищенствующих монахинь.
Донья Виси склонна во всем видеть хорошие предзнаменования, счастливые приметы, верные знаки грядущего благополучия и радости.

Глава шестая

Утро.
Сквозь сон Мартин слышит звуки пробуждающегося города. Да, приятно вот так, лежа под одеялом, рядом с ласковой женщиной, ласковой и обнаженной, слушать шумы города, его волнующий пульс: тарахтение повозок мусорщиков, которые спускаются из Фуэнкарраля и Чамартина, подымаются в гору из Вентас и Инхуриас, движутся мимо унылого, пустынного кладбища и постепенно, после нескольких часов езды по холоду, приближаются к центру под неторопливый угрюмый цокот копыт тощей клячи или серого, погруженного в свои думы осла. И крики торговок, с утра пораньше устанавливающих свои лотки с фруктами на улице генерала Порльера. И далекие едва слышные гудки первых сирен. И возгласы детей, отправляющихся в школу с ранцем за плечами и вкусным, хорошо пахнущим завтраком в кармане…
И более близкие шумы домашней суеты сладостно отдаются в ушах Мартина. Это встала донья Хесуса, ранняя пташка донья Хесуса, которая зато, чтобы отоспаться, ложится вздремнуть после обеда; она отдает распоряжения своим помощницам — старым одряхлевшим потаскухам и приветливым, любвеобильным, хлопотливым матерям семейств. По утрам у доньи Хесусы трудятся семеро приходящих помощниц. Две постоянные прислуги спят до двух часов дня на первой попавшейся кровати, на полной тайн кровати, освободившейся прежде других, хранящей, как могила, в железных прутьях изголовья бездны отчаяния, впитавшей в волосяную набивку матраца стон молодого супруга, который впервые, не понимая, что делает, изменил своей жене, очаровательной юной женщине, с прыщавой потаскухой, чье тело испещрено рубцами, как у ослицы; изменил своей жене, которая, как всегда, ждала его допоздна, штопая носки при свете дотлевающих в жаровне углей, качая ногой колыбельку, мысленно читая длинную, бесконечную повесть любви, обдумывая сложные хозяйственные ухищрения, благодаря которым ей, может быть, удастся купить себе пару чулок.
Донья Хесуса, воплощение порядка, распределяет между помощницами работу. В доме доньи Хесусы белье стирается ежедневно; для каждой кровати есть два полных комплекта, и если какой-нибудь клиент случайно, а то и нарочно — всякое бывает! — что-то порвет, дыра тут же с большой аккуратностью латается. Нынче постельное белье не купишь, простыни и полотно для наволочек можно, правда, найти на толкучке, но за немыслимую цену.
У доньи Хесусы работают пять прачек и две гладильщицы с восьми утра и до часу дня. Каждая получает всего три песеты в день, но работа у них не слишком тяжелая. У гладильщиц руки побелей, они мажут волосы бриллиантином, еще не хотят выйти в тираж. Обе слабого здоровья, рано постарели — почти девочками обе пошли торговать собой и не сумели ничего скопить. Теперь пожинают плоды. Работая, они распевают, как та стрекоза, а пьют не зная меры, как кавалерийский сержант.
Одну зовут Маргарита. Отец ее, пока был жив, торговал чемоданами на вокзале Делисиас. В пятнадцать лет у нее завелся парень, которого звали Хосе, больше она ничего о нем не знает. Он был танцор, развлекавший посетителей в «Бомбилье»; как-то в воскресенье он повел ее в рощицу Пар до, а потом бросил. Маргарита пошла на улицу и в конце концов спуталась с вором, орудовавшим в барах на площади Антона Мартина. А потом все пошло, как водится, пожалуй, даже еще хуже.
Вторую гладильщицу зовут Дорита. Ее соблазнил семинарист из их же деревни, приезжавший на каникулы. Семинариста — теперь его уже нет в живых — звали Кохонсио [26] Альба. Так зло пошутил его отец, большой грубиян. Однажды, выпивая с друзьями, он побился об заклад, что назовет сына Кохонсио, да так и сделал. В день крестин младенца его отец, дон Эстанислао Альба, со своими дружками устроили попойку на всю деревню. Орали: «Долой короля!» и «Да здравствует Федеральная Республика!» Бедная мать, донья Кончита Ибаньес, святая была женщина, рыдала и только приговаривала:
— Ах, какое несчастье, какое несчастье! Муж мой пьянствует в такой счастливый день!
И впоследствии каждый год в день именин сына она так же причитала:
— Ах, какое несчастье, какое несчастье! Мой муж пьянствует в такой день!
Семинарист, который потом стал каноником в Леонском соборе, завлек девушку, показывая ей ярко раскрашенные картинки, изображавшие чудеса святого Хосе из Каласанса, повел ее на берег Куруэньо, и там, на лугу, произошло то, что должно было произойти. Дорита и семинарист — оба были из одной деревни Вальдетеха, что в провинции Леон. Девушка, идя за соблазнителем, смутно чувствовала, что все это к добру не приведет, но все же шла покорно, как дурочка.
У Дориты родился мальчик, а семинарист, когда снова приехал на каникулы, даже взглянуть на нее не захотел.
— Это дурная женщина, — говорил он, — исчадие сатаны, способное кознями своими погубить даже самого добродетельного мужчину. Отвратим от нее свой взор!
Дориту выгнали из дому, и она некоторое время бродила по деревням с ребенком, подвязанным на груди. Вскоре малютка умер как-то ночью в пещере, которых много над рекой Бурехо в провинции Валенсия. Мать ничего никому не сказала, привязала трупику на шею камни и бросила его в реку на поживу форелям. Лишь потом, когда дело уже было сделано, она разрыдалась и провела в пещерах пять дней одна-одинешенька, без еды.
Дорите было тогда семнадцать лет, у нее был грустный, сонный взгляд бездомной собачонки, по-бродяжки.
Какое-то время она околачивалась в борделях Вальядолида и Саламанки; ее швыряли, как ненужную вещь, с места на место, и наконец она скопила денег на дорогу в Мадрид. Здесь она устроилась в доме на улице Мадера, если идти вниз, по левой стороне, прозванном «Лига наций», потому что там было много иностранок: француженки, польки, итальянки, одна русская, несколько смуглых усатых португалок, но больше всего француженок, уйма француженок: толстые, похожие на коровниц эльзаски; чинные нормандки, занявшиеся проституцией, чтобы скопить на подвенечный наряд; тщедушные парижанки, иные с громким прошлым, глубоко презиравшие шофера или коммерсанта, который выкладывал им свои кровные семь песет. Из этого дома Дориту забрал дон Николас де Паблос, толстосум из Вальдепеньяса, и сочетался с нею гражданским браком.
— Мне что нужно? — говаривал дон Николас своему племяннику Педрито, сочинявшему изысканные стихи и изучавшему философию и литературу. — Мне нужна бабенка в соку, чтобы получать удовольствие — понятно? — бабенка крепкая, тугая, чтоб было что взять в руки. А все Прочее — пустая болтовня и детские забавы.
Дорита родила мужу троих детей, только все трое появились на свет мертвыми. Роды у нее, бедной, были ненормальные — дети шли ножками и тут же погибали от удушья.
Дон Николас уехал из Испании в 1939 году — его заподозрили, будто бы он масон, — и с тех пор о нем ничего не было известно. Дорита не посмела просить помощи у мужниной родни, и, когда пришли к концу небольшие деньги, остававшиеся в доме, она снова пустилась на поиски счастья, но успеха не имела. Как ни старалась она быть любезной и привлекательной, постоянную клиентуру ей приобрести не удавалось. Было это в начале 1940 года. Дорита была уже не так молода, да кроме того, конкуренция стала большая, вокруг все молодые красивые девушки. Да еще немало сеньорит занимались этим бесплатно, ради развлечения, отбивали у других кусок хлеба.
Так Дорита шаталась по Мадриду, пока не познакомилась с доньей Хесусой.
— Я как раз ищу вторую гладильщицу, чтоб надежная была. Идем ко мне. Придется только сушить простыни и проглаживать их. Даю тебе три песеты в день, но зато работа постоянная. А вторую половину дня будешь свободна. И по вечерам тоже.
После полудня Дорита водит старую даму-калеку на прогулку по бульвару Реколетос или послушать музыку в кафе «Мария Кристина». Даму зовут сеньора Сальвадора, когда-то она была акушеркой. Дама платит ей две песеты и угощает чашкой кофе с молоком, сама же пьет шоколад. Характер у нее сварливый, вечно она ворчит да жалуется. Не стесняется и ругнуться и говорит, что здесь весь мир надо бы сжечь дотла, что ничего путного из него не будет. Дорита все терпит, со всем соглашается — ей надо сохранить свои две песеты и чашку кофе.
Обе гладильщицы, каждая за своим столом, распевают во время работы и постукивают утюгами по латаным простыням. Иногда беседуют.
— Вчера я продала свой паек. Он мне не нужен. Четверть кило сахару отдала за четыре пятьдесят. Четверть кило оливкового масла — за три песеты. Двести граммов бобов — за две: совсем были червивые. А кофе оставила себе.
— Я кофе отдала дочке, я все отдаю дочке. Она зато кормит меня обедом раз-другой в неделю.
Мартин из чердачной каморки слышит их голоса. Слов он не разбирает. Зато слышит фальшивое пение, стук утюгов по доске. Он давно уже проснулся, но глаз не открывает. Ему приятно вот так, с закрытыми глазами, прижиматься к Пуре, которая время от времени осторожно целует его, а он притворяется спящим, чтобы не надо было шевелиться. Он чувствует, как волосы девушки прикасаются к его лицу, чувствует ее голое тело под простыней, чувствует ее дыхание — иногда она чуть похрапывает, но тихо-тихо, едва слышно.
Так проходит некоторое время; это единственная его счастливая ночь за много месяцев. Он теперь словно весь обновился, словно помолодел на десять лет, ну точно стал мальчиком. Мартин улыбается и тихонечко приоткрывает один глаз.
Пура, облокотясь на подушку, пристально на него смотрит. Заметив, что он проснулся, она тоже улыбается. — Как спал?
— Отлично. А ты, Пурита?
— И я тоже. С такими мужчинами, как ты, одно удовольствие. Нисколечко не мешаете спать.
— Помолчи. Говори о чем-нибудь другом.
— Как хочешь.
Несколько мгновений они молчат. Потом Пура снова его целует.
— Ты романтик.
Мартин грустно улыбается.
— Нет, просто немного сентиментален.
Мартин гладит ее лицо.
— Ты такая бледная, похожа на невесту.
— Не говори глупостей.
— Да, на новобрачную. Пура делает серьезное лицо.
— Но ведь я не такая!
Мартин нежно, как семнадцатилетний поэт, целует ее глаза.
— Для меня ты такая, Пура! Да, я уверен, что ты такая!
Девушка, полная благодарности, грустно и покорно улыбается.
— Раз ты так говоришь! Да, это было бы неплохо!
Мартин садится в постели.
— Ты знаешь сонет Хуана Рамона, который начинается словами: «Прекрасный, нежный образ утешенья»?
— Нет, не знаю. А кто такой Хуан Рамон?
— Поэт.
— Он сочинял стихи?
— Ну разумеется.
Мартин глядит на Пуру чуть ли не с ненавистью, но это длится всего одно мгновение.
— Послушай:
Прекрасный, нежный образ утешенья,
заря, блеснувшая над бездной моря,
твой аромат, лился, — мир, забвенье горя,
небес награда за года томленья!
— Какие грустные и красивые стихи!
— Тебе нравятся?
— Конечно, нравятся.
— В другой раз я тебе прочитаю остальное.

Сеньор Рамон, голый до пояса, полощется в глубокой лохани с холодной водой.
Сеньор Рамон — сильный, крепкий мужчина, он любит плотно поесть, никогда не простужается, выпивает каждый день рюмочку-другую, играет в домино, щиплет за ягодицы служанок, встает на заре, всю жизнь он трудился.
Сеньор Рамон уже отнюдь не мальчик. Теперь, разбогатев, он не заглядывает в полную ароматов, но пышущую вредным жаром пекарню; с конца войны он все больше сидит в своей конторе, всегда аккуратно прибранной, и старается ублажить всех покупательниц, располагая их по категориям в некую затейливую, хорошо продуманную пирамиду — по возрасту, состоятельности, характеру, даже наружности.
Волосы на груди у сеньора Рамона уже серебрятся.

— Вставай, дочка! Что это за мода валяться в постели так поздно, будто сеньорита какая-нибудь!
Ни слова не говоря, девушка встает, кое-как умывается в кухне.
У Викториты по утрам бывает легкий, почти незаметный кашель. Иногда она зябнет, и тогда кашель становится более хриплым, сухим.
— Когда ты оставишь этого несчастного чахоточного? — говорит иной раз по утрам мать.
У девушки, нежной, как цветок, и способной дать себя разрезать на части без единого крика, появляется желание убить мать.
— Чтоб тебе лопнуть, гадина этакая! — шепчет она про себя.
Викторита в своем легком пальтеце спешит в типографию «Будущее» на улицу Мадера, где она работает упаковщицей, целый день на ногах.
Порой Викторита зябнет больше обычного, и ей хочется плакать, ужасно хочется плакать.

Донья Роса встает довольно рано, каждый день она ходит к семичасовой мессе.
В эту пору года донья Роса спит в теплой ночной сорочке, фланелевой теплой сорочке придуманного ею самой покроя.
На обратном пути из церкви донья Роса покупает себе несколько чурро [27] и входит в свое кафе через главный вход; кафе в эти часы похоже на пустынное кладбище — опрокинутые ножками кверху стулья громоздятся на столиках, кофеварка и рояль в чехлах.
Донья Роса выпивает рюмочку охена и садится завтракать. Завтракая, донья Роса размышляет о нынешних ненадежных временах, о войне, которую немцы — упаси Бог! — видимо, проигрывают, да о том, что официанты, шеф, вышибала, музыканты, даже шоферы такси со дня на день становятся все требовательней, все нахальней, все больше задирают нос.
Прихлебывая охен, донья Роса разговаривает сама с собой — тихонько шепчет какие-то не очень связные слова, первое, что приходит на ум:
— Здесь я распоряжаюсь, нравится вам это или нет! Захочу, выпью еще рюмочку, и никому я не обязана давать отчет. А если мне вздумается, швырну бутылку вот в это зеркало. Я этого не делаю, потому что не хочу. А захочу, так повешу на дверях замок и никому не дам ни единой чашечки кофе, даже самому Господу Богу. Здесь все мое, все моими трудами создано.
В эти ранние утренние часы донья Роса больше, чем когда-либо, чувствует себя хозяйкой своего кафе.
— Кафе — оно вроде кота, только что побольше. А я своему коту захочу — дам колбасы, а захочу — изобью его до смерти.

Дон Роберто Гонсалес рассчитал, что от дому до собрания депутатов идти пешком чуть больше получаса. Дон Роберто Гонсалес, кроме тех дней, когда чувствует себя очень усталым, ходит пешком во все концы. Прогуляешься — и ноги разомнешь, и сэкономишь по крайней мере одну песету двадцать сентимо в день, итого тридцать шесть песет в месяц, а в год почти девяносто дуро.
Дон Роберто Гонсалес завтракает чашкой суррогатного, но очень горячего кофе с молоком и съедает полбулки. Другую половину и кусок ламанчского сыра он берет с собой — это чтобы перекусить в полдень.
Дон Роберто Гонсалес не жалуется, есть люди, которым приходится хуже. В конце концов, здоровье у него неплохое, а это главное.

Мальчик, поющий фламенко, спит под мостом, по дороге на кладбище. Мальчик, поющий фламенко, живет в семье вроде бы цыганской, в семье, каждый член которой действует на свой страх и риск, с полной свободой и самостоятельностью.
Мальчик, поющий фламенко, мокнет, когда идет дождь, мерзнет, когда наступают холода, поджаривается на солнце в августе, укрываясь в скудной тени моста: таков древний закон Господа Синая.
У мальчика, поющего фламенко, одна нога немного кривая: как-то он упал с обрыва, нога сильно болела, некоторое время он хромал…

Пурита гладит Мартину лоб.
— У меня в сумочке есть дуро с мелочью. Хочешь, я попрошу чего-нибудь на завтрак?
Мартин, разнежившись, потерял стыд. Так со всеми бывает.
— Давай.
— Что ты хочешь? Возьмем кофе и несколько чурро?
Мартин посмеивается, ему очень не по себе.
— Нет, кофе и две булочки. Согласна?
— Я согласна на все, что ты захочешь.
Пурита целует Мартина. Мартин соскочил с кровати, обежал два раза комнату и снова лег.
— Поцелуй меня еще раз.
— Сколько захочешь.
Мартин, совершенно обнаглев, вытащил конверт с окурками и свернул сигарету. Пурита не посмела ему сказать ни слова. В глазах Мартина появился победоносный огонек.
— Иди попроси завтрак.
Пурита накинула платье на голое тело и вышла в коридорчик. Оставшись один, Мартин поднялся и посмотрел на себя в зеркало.

Донья Маргот с открытыми глазами спала сном праведных в морге на холодной мраморной доске одного из столов. Покойники в морге не похожи на мертвых людей, они похожи на зарезанных марионеток, на кукол, у которых оборвались ниточки.

Сеньорита Эльвира внезапно просыпается, но вставать не спешит. Сеньорита Эльвира любит понежиться в постели, хорошенько укрывшись, размышляя о своих делах или читая «Парижские тайны» и только изредка высовывая руку, чтобы удобней положить толстый засаленный обтрепанный том.

Утро мало-помалу надвигается, червем проползая по сердцам мужчин и женщин большого города, ласково стучась в только что раскрывшиеся глаза, в эти глаза, которым никогда не увидеть новых горизонтов, новых пейзажей, новых декораций…
Но утро, это вечно повторяющееся утро все же не отказывает себе в удовольствии позабавиться, изменяя облик города — этой могилы, этой ярмарки удачи, этого улья…
Боже, не дай нам умереть без исповеди!

Финал.

Прошло три-четыре дня. В воздухе запахло приближающимся Рождеством. Над Мадридом, подобным старому дереву с нежными зелеными побегами, то и дело проносится средь бурлящего уличного шума сладостный перезвон, ласковый перезвон церковных колоколов. Люди в спешке пробегают один мимо другого. Никто не думает об идущем рядом, об этом человеке, который, возможно, бредет понурив голову, у которого больной желудок или опухоль в легком, или мозги не и порядке…

Дон Роберто за завтраком читает газету. Затем идет проститься с женой, со своей Фило, которая прихворнула и решила полежать.
— Я это предвидел, к тому шло. Надо что-то сделать для парня, подумай-ка об этом. Заслуживать он, конечно, того не заслуживает, но все равно жаль!
Фило плачет, а двое ребятишек, стоя возле кровати, глядят и ничего не понимают: глаза у них полны слез, на личиках смутно-печальное недоуменное выражение, какое бывает у телят, когда, чуя еще дымящуюся на каменном полу кровь, в предсмертные мгновения они лижут коченеющим языком заскорузлую блузу мясника, который невозмутимо, как судья, наносит удар: в зубах у него сигарета, мысли заняты какой-нибудь служаночкой, в хриплой глотке песенка из сарсуэлы.

О покойниках, которые уже год пролежали в земле, никто не помнит.
В семьях иногда услышишь:
— Смотрите же не забудьте, завтра годовщина смерти нашей бедной мамочки.
Обычно счет ведет одна из сестер, та, что всегда ходит печальная…

Донья Роса каждый день отправляется на Корредеру за покупками, следом идет служанка. Донья Роса ходит на рынок уже после того, как управится с утренними делами в кафе; донья Роса предпочитает совершать обход ларьков, когда народу поменьше, поздним утром.
На рынке она порой встречает свою сестру. Донья Роса непременно спрашивает о племянницах. Однажды она спросила у доньи Виси:
— А как Хулита?
— Как всегда.
— Девочке пора найти жениха!
В другой раз — через несколько дней — донья Виси, завидев донью Росу, поспешила ей навстречу, сияя от радости.
— Знаешь, у девочки завелся поклонник!
— Да ну?
— Ей-Богу.
— И каков он?
— Ах, просто прелесть, я в восторге.
— Ладно, ладно, дай-то Бог! Только как бы не получилось чего плохого…
— А почему бы получиться плохому? Что ты говоришь!
— Почем я знаю? Народ теперь пошел такой!
— Ай, Роса, ты всегда видишь все в черном свете!
— Да нет, сестра, просто я знаю, что в жизни всякое бывает. Если будет все хорошо, тем лучше, что и говорить!
— О да.
— А если нет…
— Если нет, найдет другого, так я считаю.
— Да, если этот не сделает ее несчастной.

Есть еще трамваи, в которых люди сидят лицом к лицу, двумя длинными рядами и пристально, даже с любопытством рассматривают сидящих напротив.
«У этого типа унылое лицо рогоносца, наверняка супруга сбежала от него, может быть, с гонщиком-велосипедистом, а может, со служащим по снабжению».
Если дорога долгая, начинаешь даже испытывать к спутникам нежность. Трудно этому поверить, но всегда немного щемит сердце, как подумаешь, что эта вот женщина, такая с виду несчастная, выйдет на какой-то остановке и мы ее больше никогда не увидим, никогда в жизни!
«Похоже, дела у нее плохи, — видно, муж безработный и, уж наверно, целая куча детей».
Среди пассажиров всегда бывает молодая, полная раскрашенная дамочка, одетая несколько вызывающе. У нее большая зеленая сумка, туфли из змеиной кожи, на щеке нарисована мушка.
«Эта похожа на жену богатого антиквара. И еще она похожа на любовницу врача; врачи всегда подбирают себе в любовницы вот таких ярких женщин, как будто хотят всем сказать: „Картинка, а? Вы хорошо ее разглядели? Породистая кобылка!“
Мартин возвращается из Аточи. На остановке Вентас он выходит и направляется пешком по Восточному шоссе. Он идет на кладбище, на могилу своей матери, доньи Филомены Лопес де Марко, которая умерла несколько лет тому назад, незадолго до Рождества.

Пабло Алонсо складывает газету и нажимает на кнопку звонка. Лаурита натягивает одеяло на голову, ей еще бывает немного стыдно, когда прислуга видит ее в постели. В конце-то концов, ничего тут нет удивительного — она живет в этом доме всего два дня; в пансионе на улице Пресиадос, куда она перебралась от своей матери, консьержки на улице Лагаски, было так гадко!
— Можно?
— Войдите. Сеньор Марко здесь?
— Нет, сеньор, он уже порядочно, как ушел. Попросил у меня какой-нибудь ваш старый галстук, чтобы имел вид траурного.
— Вы ему дали?
— Да, сеньор.
— Хорошо, приготовьте мне ванну.
Прислуга выходит из комнаты.
— Мне надо идти, Лаурита. Вот неудачник, беда с ним? Только этого ему недоставало!
— Бедный парень! Ты думаешь, ты его найдешь?
— Не знаю, поищу на почтамте или в Испанском банке, он иногда туда заходит по утрам.

По сторонам Восточного шоссе видны убогие хибарки, сколоченные из листов старой жести и обрезков досок. Играют ребятишки, швыряя камни в лужи, оставшиеся после дождя. Летом, когда Аброньигаль еще не совсем пересохнет, они палками убивают лягушек и шлепают босиком по грязной, вонючей воде ручейка. Несколько женщин роются в кучах отбросов. Пожилой мужчина, видимо паралитик, садится у входа одной из хижин на опрокинутую днищем вверх бочку и разворачивает на нежарком утреннем солнце газету с окурками.
«Они не сознают, ничего не сознают…»
Мартин, отвлекшись от поисков рифмы к слову «венец» для начатого им сонета в память матери, принимается размышлять на весьма избитую тему, что проблема не в производстве, а в распределении.
«В самом деле, вот этим еще хуже, чем мне. Какое безобразие! Ну и дела творятся!»

Пако, запыхавшись, чуть ли не высунув язык, прибегает в бар на улице Нарваэса. Хозяин бара, Селестино Ортис, наливает стопку касальи полицейскому Гарсиа.
— Злоупотребление алкоголем вредно для клеток человеческого организма, а они, как я вам уже говорил, бывают трех видов: клетки крови, клетки мышечные и нервные клетки; алкоголь их сжигает и убивает, но принять стопочку время от времени только полезно, это согревает желудок…
— И я то же самое говорю.
— …и просветляет таинственные уголки головного мозга.
Полицейский Хулио Гарсиа слушает разинув рот.
— Говорят, что древние философы — в Греции, в Риме и в Карфагене, — когда хотели обрести сверхъестественную мощь…
Резко распахивается дверь, и порыв ледяного ветра обдает стойку.
— Опять эта дверь!
— Привет, сеньор Селестино!
Хозяин его поправляет. Ортис очень чувствителен к тому, как к нему обращаются, — он в этом похож на распорядителя придворного церемониала.
— Нет — друг Селестино.
— Ладно, не будем сейчас об этом спорить. Мартин сюда заходил?
— Нет, он ко мне не приходит вот уже несколько дней, видно, обиделся. Мне это самому неприятно, поверьте.
Пако поворачивается спиной к полицейскому.
— Смотрите. Читайте вот здесь.
Пако подал хозяину бара сложенную пополам газету.
— Вот здесь, внизу.
Селестино медленно читает, брови его хмурятся.
— Плохо дело.
— Я думаю!
— Что вы намерены предпринять?
— Не знаю. Вам ничего не приходит в голову? Я думаю, надо бы поговорить с его сестрой. Как вы считаете? Если б можно было отправить его в Барселону, сегодня же утром!

На улице Торрихоса у подножия дерева корчится в агонии собака. Ее переехало такси, прошло прямо по туловищу. У нее молящий взгляд, язык высунут наружу. Несколько ребятишек пинают ее ногами. Зрелище наблюдают десятка два-три взрослых.
Донья Хесуса замечает Пуриту Бартоломе.
— Что тут случилось?
— Да ничего, шавку придавило.
— Бедная!
Донья Хесуса берет Пуриту за руку.
— Ты слыхала про Мартина?
— Нет, а что случилось?
— Вот, послушай.
Донья Хесуса читает Пурите несколько строк из газеты.
— Что же теперь будет?
— Не знаю, дочка, боюсь, что ничего хорошего. Ты его видала?
— Нет, с тех пор не видала.
К группе, окружившей издыхающую собаку, приближаются несколько мусорщиков, они берут шавку за задние лапы и швыряют в свою тележку. Животное издает резкий отчаянный вопль, видно, ему очень больно. Люди с минуту еще смотрят на мусорщиков, потом расходятся. Каждый идет своей дорогой. Возможно, среди этих людей есть мальчик, которому приятно наблюдать, как собака все никак не издохнет, и мрачная, едва заметная улыбка блуждает на его бледном лице…

Вентура Агуадо говорит по телефону с Хулитой, своей девушкой.
— Как? Прямо сейчас?
— Да, дорогая, прямо сейчас. Через полчаса я буду у станции метро «Бильбао». Смотри не опаздывай.
— Нет-нет, не беспокойся. До свидания.
— До свидания. Поцелуй меня.
— Пожалуйста, с удовольствием.
Через полчаса у станции метро «Бильбао» Вентура встречается с Хулитой, она уже ждет его. Девушку мучает любопытство, даже, пожалуй, тревога. Что бы могло случиться?
— Ты давно пришла?
— Нет, и пяти минут не будет. Что случилось? — Сейчас тебе расскажу. Зайдем-ка сюда. Парочка входит в пивную и садится за столик в
глубине зала, где почти темно.
— Читай.
Вентура зажигает спичку, чтобы девушка могла прочесть.
— Да, в хорошие дела замешан твой друг!
— Только из-за этого я тебе и звонил. Хулита призадумалась.
— И что он будет делать?
— Не знаю, я его не видел.
Девушка притягивает к себе руку Вентуры с сигаретой и делает одну затяжку.
— Вот беда-то, Господи!
— Да, тощую собаку всякая блоха кусает… Я подумал, что надо бы тебе известить его сестру, она живет на улице Ибисы.
— Но я с нею не знакома!
— Неважно, скажешь, что я тебя прислал. Лучше съездить прямо сейчас. У тебя есть деньги?
— Нет.
— Вот тебе два дуро. Поезжай туда и обратно на такси — чем быстрей мы это сделаем, тем лучше. Надо его спрятать, другого выхода нет.
— Да, но… А мы-то не влипнем в историю?
— Не знаю, но другого выхода нет. Если Мартин увидит, что все его бросили, он может выкинуть какую-нибудь глупость.
— Ладно уж, ладно. Командуй, командир!
— Сейчас езжай, побыстрей.
— Какой номер дома?
— Не знаю, это будет второй угол налево, если идти вверх по улице Нарваэса, а номера я не помню. Дом стоит прямо у тротуара, по четной стороне, сразу после перекрестка. Ее мужа зовут Гонсалес, Роберто Гонсалес.
— Ты меня подождешь здесь?
— Да. Только сбегаю к одному другу, он очень влиятельный человек, а через полчаса буду здесь опять.

Сеньор Рамон разговаривает с доном Роберто, который сегодня не пошел на службу — отпросился по телефону у своего шефа.
— У меня очень срочное дело, дон Хосе, поверьте, очень срочное и неприятное. Вы же знаете, я никогда не прошу отпустить меня со службы просто так, без причины. Семейная неприятность.
— Хорошо, дон Роберто, хорошо, можете не приходить, я скажу Диасу, чтобы он присмотрел за вашим отделом.
— Большое спасибо, дон Хосе, Бог вас вознаградит. Я постараюсь отблагодарить вас за любезность.
— Пустяки, друг мой, не за что, все мы должны помогать друг другу, главное, чтобы вам удалось уладить ваше дело.
— Большое спасибо, дон Хосе, может быть, обойдется…
У сеньора Рамона озабоченный вид.
— Видите ли, Гонсалес, раз уж вы просите, я на несколько дней спрячу его у себя, но потом поищите другое место. Все это не так просто. Хозяин здесь, конечно, я, но если Паулина узнает, она взбеленится.

Мартин бредет по длинным аллеям кладбища. Сидя у порога часовни, священник читает роман про ковбоев Запада. В неярких лучах декабрьского солнца чирикают воробьи, перелетая с одного креста на другой, покачиваясь на голых ветвях деревьев. По дорожке проезжает девочка на велосипеде, нежным голоском она напевает игривую модную песенку. А вообще-то вокруг стоит дивная тишина, умиротворяющая тишина. На душе у Мартина невыразимо приятно.

Петрита беседует со своей хозяйкой, доньей Фило.
— Что с вами, сеньорита?
— Да ничего особенного, ты же знаешь, малыш прихворнул.
Петрита ласково улыбается.
— Нет, малыш-то в порядке. А вот с вами, сеньорита, что-то неладно.
Фило подносит к глазам платочек.
— Ах, в этой жизни одни только неприятности. Ты, милая, еще слишком молода, чтобы это понять.

Ромуло в своей букинистической лавчонке читает газету.
«Лондон. Московское радио сообщает, что несколько дней тому назад в Тегеране состоялось совещание между Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным».
— Ах, этот Черчилль! Чистый дьявол! Столько лет старикану, а носится по всему свету будто мальчишка!
«Главная ставка фюрера. В районе Гомеля, на центральном секторе Восточного фронта, наши войска оставили пункты…»
— Эге! Сдается мне, дела у них идут из куля да в рогожу!
«Лондон. Президент Рузвельт, прибыл на остров Мальту на своем самолете-гиганте „Дуглас“.
— Вот молодчина! Готов руку дать на отсечение, в этом самолете даже уборная есть!
Перевернув страницу, Ромуло пробегает рассеянным взглядом колонки газетного текста.
Несколько коротких, густо отпечатанных строк привлекают его внимание. В глотке у него пересыхает, в ушах раздастся звон.
— Только этой напасти не хватало! Вот не везет бедняге!

Мартин подходит к могиле матери. Надпись на плите довольно хорошо сохранилась: «Покойся с миром. Донья Филомена Лопес Морено, вдова дона Себастьяна Марко Фернандеса. Скончалась в Мадриде 29 декабря 1934 года».
Мартин не каждый год ходит на могилу матери в день ее смерти. Ходит, когда вспомнит.
Мартин обнажает голову. Сладостное ощущение покоя разливается по всему телу. За кладбищенской оградой, там, вдалеке, виднеется темно-бурая равнина, на которой лежит, будто почивая, солнце. Воздух холодный, но мороза нет. Мартину, стоящему со шляпой в руке, кажется, будто кто-то его гладит по лбу, — легкое, почти уже забытое прикосновение, давняя ласка времен детства…
«Как здесь хорошо! — думает он. — Буду приходить сюда почаще».
Еще немного, и он бы присвистнул от удовольствия, но вовремя спохватился.
Мартин озирается по сторонам.
«Хосефина де ла Пенья Руис, отошла в горнюю обитель в день 3 мая 1943 года, одиннадцати лет от роду».
— Ровесница той девочки на велосипеде. Может, они были подружками и за несколько дней до смерти эта ей говорила, как говорят иногда одиннадцатилетние девочки: «Когда я вырасту большая и выйду замуж…»
«Досточтимый сеньор дон Рауль Сориа Буэно. Скончался в Мадриде…»
— Досточтимый человек гниет в деревянном ящике!
Мартин вдруг спохватывается, что говорит ерунду.
— Ну-ну, Мартин, успокойся.
Он снова поднимает глаза, и в памяти его всплывает образ матери. Не той, какой она была в последние свои дни, нет, Мартин видит ее тридцатипятилетней…
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, как мы прощаем должникам нашим… Нет, кажется, что-то не так.
Мартин начинает сначала и опять сбивается — в эту минуту он отдал бы десять лет жизни, чтобы вспомнить «Отче наш».
Закрыв глаза, он с силой сжимает веки. И вдруг начинает бормотать вполголоса:
— Мать моя, иже еси в могиле, я ношу тебя в своем сердце и молю Бога, чтобы Он упокоил тебя в вечной славе, как ты заслужила. Аминь.
Мартин улыбается. Ему ужасно нравится молитва, которую он придумал.
— Мать моя, иже еси в могиле, молю Бога… Нет, не так.
Мартин морщит лоб.
— А как же?

Фило все плачет.
— Я не знаю, что делать. Муж ушел повидаться с другом. Мой брат ни в чем не виноват, уверяю вас, это, наверно, ошибка, каждый может ошибиться, у брата все в порядке…
Хулита не знает, что сказать.
— Я тоже так думаю, конечно, они ошиблись. Как бы там ни было, по-моему, надо что-то предпринять, сходить к кому-нибудь… Поверьте, надо!
— Да-да, посмотрим, что скажет Роберто, когда придет.
Фило вдруг разражается громкими рыданиями. Малыш, которого она держит на руках, тоже плачет.
— Я только одно могу сделать — помолиться Пресвятой Деве — утешительнице скорбей, она всегда меня выручала из беды.
Роберто и сеньор Рамон пришли к согласию. Так как дело Мартина в любом случае не может быть очень серьезным, лучше всего ему явиться самому, безо всякого. Зачем прятаться, когда тебе, в общем-то, нечего скрывать? День-другой надо выждать, Мартин это время может преспокойно провести в доме сеньора Рамона, а потом — почему бы нет? — он явится куда следует и сопровождении капитана Овехеро, дона Тесифонте, который ни за что не откажет в такой услуге и, уж конечно, поручитель надежный.
— Это мне кажется очень разумным, сеньор Рамон, весьма благодарен вам. Вы истинно порядочный человек.
— Полно, друг мой, полно, просто я считаю, что это наилучший путь.
— Да, вполне согласен. Поверьте, как поговорил с вами, так на душе легче стало…

Селестино написал уже три письма, собирается написать еще три. Дело Мартина очень его тревожит.
— Не заплатит мне — и не надо, но я не могу это так оставить!

Держа руки в карманах, Мартин спускается по пологим дорожкам кладбища.
— Да, пора начать новую жизнь. Самый правильный путь — это ежедневно работать. Если бы меня взяли в какую-нибудь контору, я бы пошел. Вначале, конечно, пришлось бы трудно, но потом можно было бы даже писать в свободные минуты, особенно если отопление хорошее. Поговорю с Пабло, он, наверно, что-нибудь знает. Неплохо, я думаю, в канцеляриях профсоюзов, там платят кучу денег.
Образ матери исчез из головы Мартина, будто ластиком его стерли.
— Еще, полагаю, очень неплохо в Национальном институте планирования, только туда, я думаю, труднее поступить. В таких учреждениях лучше работать, чем в банке. В банках служащих эксплуатируют — один раз опоздаешь, тебе при выплате жалованья делают вычет. В частных конторах тоже можно хорошо успеть, я бы, пожалуй, охотнее всего взялся за организацию рекламы в прессе. Вы страдаете бессонницей? Это глупо? Вы сами виноваты в своем несчастье! Таблетки «икс» — ну, например, «Марко» — сделают вас счастливым человеком, не причиняя ни малейшего вреда вашему сердцу!
Мартин увлечен своей идеей. У выхода с кладбища он спрашивает привратника:
— Нет ли у вас газеты? Если вы ее уже прочитали, я заплачу, мне надо посмотреть кое-что меня интересующее…
— Пожалуйста, возьмите так, я уже прочитал.
— Очень вам благодарен.
Мартин пулей выскочил из ворот и, поспешно присев в соседнем с кладбищем садике, развернул газету.
— Иногда в газетах попадаются объявления, очень ценные для людей, ищущих работу вроде меня.
Тут Мартину приходит в голову, что он что-то слишком торопится, надо немного умерить прыть.
— Почитаю сперва новости. Будь что будет! Оттого что раньше встанешь, солнце раньше не взойдет — так ведь говорят.
Мартин очень доволен собой.
— Откуда-то сегодня бодрость появилась, и голова хорошо работает! Должно быть, подействовал чистый воздух.
Мартин свертывает сигарету и начинает читать.
— Да, война — это величайшее безобразие. Все в проигрыше, и никто не помогает культуре продвинуться вперед хотя бы на шаг.
Он улыбается, на душе у него все веселей и веселей.
То и дело он, глядя в небо, размышляет над прочитанным.
— Ну, продолжим!
Мартин читает все подряд, все его интересует — международная хроника, редакционная статья, отрывки из чьих-то речей, театральный раздел, обзор новых фильмов, Лига…
Мартин обнаруживает, что, когда выедешь за город подышать чистым воздухом, жизнь обогащается более тонкими, более радостными оттенками, которых не замечаешь, пока живешь погруженный в городскую суету.
Сложив газету, Мартин прячет ее в карман куртки и пускается в путь. Сегодня он, как никогда, полон всевозможных сведений, сегодня он мог бы поддержать любой разговор о событиях дня. Газету он прочитал от доски до доски, только отдел объявлений оставил, чтобы просмотреть его спокойно в каком-нибудь кафе — может, придется записать адрес или телефон насчет работы. Раздел объявлений, постановлений и сообщение о снабжении жителей пригородного пояса — только это Мартин не прочитал.
Вблизи арены для боя быков он видит группу девочек, которые глядят на него.
— Привет, красавицы!