1 2 3 4 5 6 
Но теперь она отказалась от этой бесплодной дружбы; она вернулась к раненому и улеглась рядом с ним.
Как раз в эту минуту сознание вернулось к нему, и он вспомнил все, что было раньше. дома дальше чем на пять миль. палящего солнца, и заснул.
Собака лежала у ног раненого и тоже дремала; но она часто просыпалась, поднимала голову и злобно рычала, когда грифы шуршали крыльями слишком близко над ее головой.
Молодой человек бредил. С его губ срывались какие-то странные слова: то любовные клятвы, то бессвязные речи о каком-то убийстве.

Глава LI. ДВАЖДЫ ПЬЯНЫЙ

Вернемся снова в уединенную хижину на Аламо, так внезапно покинутую картежниками, которые расположились под ее кровом в отсутствие хозяина.
Близился полдень следующего дня, а хозяин все еще не возвращался. Бывший грум Баллибаллаха по-прежнему был единственным обитателем хижины. По-прежнему он лежал пьяный, растянувшись на полу. Правда, с тех пор, как мы его видели в последний раз, он уже успел протрезвиться, но теперь был снова пьян после нового обращения к богу вина.
Чтобы объяснить все, надо рассказать, что произошло дальше в ту ночь, когда игроки в монте так неожиданно бежали из хижины.
Вид трех краснокожих дикарей, сидевших за столом и поглощенных игрой в карты, протрезвил Фелима больше, чем сон.
Несмотря на явный комизм этой сцены, Фелим не заметил в ней ничего смешного и приветствовал непрошеных гостей неистовым воплем.
Но в том, что за этим последовало, не было уже ничего смешного. Впрочем, что именно последовало, он ясно себе не представлял. Он помнил только, что трое раскрашенных воинов внезапно прекратили игру, швырнули карты на пол и, нагнувшись над ним, стали размахивать ножами. Потом к ним вдруг присоединился четвертый, и все они, толкая друг друга, выбежали из хижины.
Все это произошло в течение каких-нибудь двадцати секунд. И, когда он опомнился, в хакале уже никого не было.
Спал он или бодрствовал? Спьяну он видел все это или во сне? Произошло ли это на самом деле или было новым, непостижимым для ума явлением, вроде того, которое до сих пор стояло перед его глазами?
Нет, это не могло ему померещиться. Он видел дикарей слишком близко, чтобы сомневаться в их реальности. Он слышал, как они разговаривали на непонятном языке. Это наверняка было индейское наречие. Кроме того, на полу валялись карты.
Фелим и не подумал поднять хотя бы одну из них, чтобы узнать, настоящие ли они. Он был для этого достаточно трезв, но у него не хватало мужества. Разве мог он быть уверен, что эти карты не обожгут ему пальцы? Как знать — ведь они могли принадлежать самому дьяволу.
Несмотря на путаницу в мыслях, Фелим все же сообразил, что оставаться в хижине опасно. Раскрашенные картежники могут вернуться, чтобы продолжать игру. Они оставили здесь не только свои карты, но и все имущество мустангера. Правда, что-то заставило их внезапно удалиться, но они могут так же внезапно и вернуться.
При этой мысли ирландец решил действовать. Погасив свечу, чтобы его никто не заметил, он крадучись выбрался из хижины.
Через дверь он выйти не осмелился. Луна ярко освещала лужайку перед домом. Дикари могли быть где-нибудь поблизости…
Он выбрался через заднюю стену, сорвав одну из лошадиных шкур и протиснувшись между жердями. Очутившись снаружи, Фелим скользнул в тень деревьев. Он не успел еще далеко отойти, как заметил впереди что-то темное. Он услышал, как несколько лошадей грызут удила и бьют копытами. Фелим остановился и спрятался за ствол кипариса.
Скоро ирландец убедился, что это действительно лошади. Ему показалось, что их было четыре. Они, несомненно, принадлежали тем четырем воинам, которые превратили хижину мустангера в игорный дом. По-видимому, лошади были привязаны к дереву, но ведь хозяева могли быть рядом…
При этой мысли Фелим хотел уже повернуть назад. Но вдруг он услышал голоса, доносившиеся с противоположной стороны, — голоса нескольких человек, говоривших повелительным и угрожающим тоном.
Потом последовали крики ужаса и лай собаки. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь треском ломающихся ветвей, точно несколько человек в паническом страхе бежали сквозь кусты.
Фелим продолжал прислушиваться; шум становился все громче,
— бегущие приближались к кипарису.
Кипарис был окружен молодыми побегами, в черной тени которых и укрылся Фелим.
Едва успел слуга спрятаться, как появились четыре незнакомца и, не останавливаясь, кинулись к лошадям.
Пробегая мимо, они обменялись несколькими словами, которых ирландец не понял; но в их тоне звучал ужас. Лихорадочная поспешность этих людей подтвердила его предположение. По-видимому, они бежали от какого-то врага, который напугал их до смерти.
Рядом с кипарисом была небольшая поляна, ярко освещенная луной. Четыре беглеца должны были пересечь эту поляну, чтобы добраться до своих лошадей. И, когда они попали в полосу лунного света, Фелим отчетливо увидел их обнаженные красные спины.
Он узнал в них четырех индейцев, которые так бесцеремонно расположились в хижине мустангера.
Фелим оставался в своем тайнике до тех пор, пока по доносившемуся топоту не определил, что всадники поднялись по крутому откосу на равнину и быстрым галопом помчались прочь, явно не собираясь возвращаться.
Тогда он вышел из своего убежища и, всплеснув руками, воскликнул:
— Святой Патрик! Что же это означает? Что этим чертям здесь понадобилось? И кто гонится за ними? Ясно, что кто-то здорово их напугал. Не тот ли самый? Клянусь, что это он! Я слышал, как рычала собака, а ведь она убежала за ним. О Господи, что же это такое? А вдруг он, в погоне за ними, прискачет сюда?
Боязнь повстречаться с загадочным всадником заставила Фелима снова спрятаться под деревом. В трепетном ожидании он простоял еще некоторое время.
— В конце концов, это, наверно, всего лишь шутка мастера Мориса. Он возвращался домой, и ему захотелось напугать меня. Хорошо, что он подоспел как раз вовремя и напугал краснокожих
— ведь они собирались ограбить и убить нас. Дай-то Боже, чтобы это был он! Только я ведь его уже давно видел… Сколько же времени прошло? Помню, что выпил я изрядно, а теперь хоть бы в одном глазу… Да, не нашли ли они мою бутыль, эти индейцы? Я слыхал, что они любят это зелье не меньше нас, белых. Да ведь если они отыскали бутыль, то там, наверно, и капли не осталось! Надо вернуться и проверить. Их теперь нечего бояться. Они так понеслись, что теперь и след их уже простыл.
Снова выбравшись из своего убежища, Фелим направился к хакале.
Он пробирался с опаской и несколько раз останавливался, чтобы проверить, нет ли кого-нибудь поблизости.
Успокаивая себя правдоподобным объяснением случившегося, Фелим все же по-прежнему боялся новой встречи с всадником без головы, который дважды появлялся около хижины и теперь мог быть уже внутри.
Если бы не надежда найти «капельку» в бутыли, он, пожалуй, не решился бы до утра вернуться домой. Однако желание выпить было сильнее страха, и Фелим, хотя и нерешительно, вошел в темную хижину.
Света он не зажег — в этом не было нужды: он достаточно хорошо знал хижину и особенно то место, где обычно стояла бутыль.
Но в заветном углу бутыли не оказалось.
— Черт бы их побрал! — воскликнул он с досадой. — Похоже, что они до нее добрались! А то — почему ее нет на месте? Я оставил ее там. Отлично помню, что оставил ее там… Ах, вот ты где, моя драгоценная! — продолжал он, нащупав наконец ивовую плетенку. — Да ведь они осушили ее, скоты эдакие! Чтоб на том свете черти припекли этих краснокожих воров! Украсть вино у спящего! Ах ты, Господи! Что же мне теперь делать? Опять спать ложиться? Да разве заснешь без выпивки с мыслями о них и о том, другом? А ведь ни капли не осталось… Стой! Пресвятая Дева, Святой Патрик и все остальные! Что это я говорю? А полная фляга! Я ведь ее в чемодане запрятал. Наполнил до самого горлышка, чтобы дать мастеру Морису в дорогу, когда он в последний раз собирался в поселок. А он забыл ее захватить с собой. Помилуй Бог, если только индейцы добрались своими грязными лапами до нее, я сойду с ума!.. Гип-гип, ура! — закричал Фелим после того, как некоторое время рылся в чемодане. — Ура! Вот счастье-то! Краснокожим невдомек было сюда заглянуть. Фляга полна — никто и не дотронулся до нее! Гип-гип, ура!
После этого радостного открытия ирландец пустился плясать по темной хижине.
Затем наступила тишина, потом скрипнула отвинчиваемая пробка, и громкое бульканье возвестило, что жидкость быстро переливается из узкого горлышка фляги в горло ирландца.
Через некоторое время этот звук сменился чмоканьем и возгласами удовольствия.
Бульканье сменялось чмоканьем, а чмоканье — бульканьем до тех пор, пока не раздался стук упавшей на пол пустой фляги.
После этого пьяные выкрики некоторое время чередовались с пением, диким хохотом и бессвязными рассуждениями о краснокожих и безголовых всадниках, повторяясь все тише и тише, пока, наконец, пьяное бормотание не перешло в громкий храп.

Глава LII. ПРОБУЖДЕНИЕ

Второй сон Фелима длился дольше первого. Уже близился полдень, когда он наконец очнулся, и то от ведра холодной воды, вылитой ему прямо на голову. Это отрезвило его не хуже, чем вид краснокожих дикарей.
Душ ему устроил Зеб Стумп.
Выехав из ворот Каса-дель-Корво, старый охотник направился самой короткой дорогой или, вернее, тропой к реке Нуэсес.
Не тратя времени на изучение следов, он пересек прерию и выехал к известной читателю просеке.
Сопоставляя слова Луизы Пойндекстер с тем, что он сам знал о людях, которые отправились на поиски, старый охотник понял, что Морису грозит опасность.
Вот почему он торопился приехать на Аламо раньше их; вот почему он старался избежать встречи с ними по дороге.
Он знал, что, если он встретится с отрядом, никакие увертки не помогут, и ему волей-неволей придется указать дорогу к жилищу предполагаемого убийцы.
На повороте просеки Зеб, к своему огорчению, увидел сбившихся в кучу «регулярников» — они, по-видимому, изучали следы.
Старого охотника утешало только то, что сам он остался незамеченным.
— Черт бы их побрал! — пробормотал он с горечью. — Как это я не догадался, что могу встретить их здесь! Теперь надо вернуться и ехать другой дорогой. Это задержит меня на час. Поворачивай, старуха! Нам с тобой не повезло. Тебе придется сделать лишних шесть миль. Живей, моя кобылка! Назад! Но-но!
Сильным рывком натянув поводья, Зеб заставил кобылу повернуть и поскакал обратно.
Выехав из просеки, он направился сначала вдоль опушки, а потом снова въехал в заросли по той же тропе, которой накануне воспользовались Диас и трое его сообщников. Отсюда он скакал без остановок и приключений, пока не спустился в долину Аламо.
Недалеко от хижины мустангера он слез с лошади и со своей обычной осторожностью продолжал путь пешком.
Дверь, обтянутая лошадиной шкурой, была закрыта, но в ней зияла дыра. Чтобы это могло значить?
Зеб не только не мог ответить на этот вопрос, но даже не знал, что предположить.
Еще с большей осторожностью стал он подкрадываться к хижине, — можно было подумать, что он выслеживает антилопу.
Охотник обошел хижину под прикрытием деревьев и пробрался к навесу позади нее; опустившись на колени, он стал прислушиваться.
Перед его глазами была щель — там, где одна из жердей была сдвинута, — а лошадиная шкура сорвана. Зеб посмотрел на нее с удивлением, но, прежде чем он успел догадаться, что тут произошло, из хакале донесся звучный храп — так храпеть мог только Фелим.
Зеб Стумп заглянул в щель и действительно увидел спящего на полу Фелима.
Теперь предосторожности были излишни. Охотник поднялся на ноги и, снова обогнув хижину, вошел через дверь, которая оказалась незапертой.
Прежде чем будить Фелима, он внимательно осмотрел все, что лежало на полу.
— Вещи-то упакованы!-удивился он.-А! Вспоминаю: парень говорил, что собирается на днях уехать отсюда. Этот молодец не просто спит, а мертвецки пьян. Ну и разит от него! Интересно, оставил ли он хоть каплю виски? Вряд ли… А вот и бутыль без пробки валяется, рядом фляга — тоже совсем пустая. Черт бы побрал этого пьяницу — он способен поглотить не меньше жидкости, чем вся меловая прерия!.. Испанские карты! Целая колода валяется на полу. Что он с ними делал? Должно быть, выпивая, раскладывал пасьянс. Но кто прорезал дыру в двери и откуда эта щель в стене? Наверно, он сможет мне объяснить. Разбужу его и спрошу… Фелим! Фелим!
Ирландец не пошевелился.
— Эй, Фелим! Фелим!
Ответа опять не последовало. Охотник закричал так громко, что голос его был, вероятно, слышей на расстоянии полумили, но Фелим продолжал безмятежно спать.
Зеб стал изо всех сил трясти пьяницу; в ответ послышалось лишь какое-то бурчанье, но оно сейчас же перешло в прежний раскатистый храп.
— Если бы не его храп, я подумал бы, что он умер. Но он мертвецки пьян, в этом нет сомнения. Как же привести его в чувство? Растолкать-ничего не получится. Черт побери, попробую-ка вот что…
Взгляд старого охотника остановился на стоявшем в углу ведре. Оно было до краев наполнено водой, которую Фелим принес из ручья и, на свою беду, не успел еще израсходовать.
Зеб с усмешкой поднял ведро и выплеснул всю воду прямо в физиономию спящего.
Это привело к желаемым результатам: если холодный душ и не протрезвил Фелима, то, во всяком случае, разбудил его. Испуганный вопль ирландца слился с веселым хохотом старого охотника.
Наконец оба успокоились и могли приступить к серьезному разговору.
Фелим все еще находился под влиянием пережитых ужасов и был очень рад Зебу Стумпу, несмотря на бесцеремонную шутку, которую тот сыграл с ним.
Не дожидаясь вопросов, он начал подробно рассказывать — насколько позволяли ему заплетающийся язык и затуманенный мозг
— о странных видениях и происшествиях, которые чуть не лишили его рассудка.
От него Стумп впервые услышал о всаднике без головы.
Несмотря на то что в окрестностях форта Индж и по всей Леоне стало уже известно о появлении этой странной фигуры, Зеб не встретил еще никого, кто бы мог сообщить ему эту из ряда вон выходящую новость; старый охотник проехал по поселку еще на заре и никуда не заходил, кроме Каса-дель-Корво. Он разговаривал только с Плутоном и с Луизой Пойндекстер; но ни слуга, ни молодая хозяйка асиенды еще ничего не слыхали о странном всаднике, которого накануне встретил отряд майора. Плантатор по той или иной причине умолчал о нем, а его дочь ни с кем больше не разговаривала.
Сначала Зеб посмеялся над «человеком без головы» и назвал это «пьяными бреднями Фелима».
Однако, когда Фелим стал настаивать, что это правда, охотник призадумался, особенно сопоставляя это с другими известными ему обстоятельствами.
— Ну вот, как я мог ошибиться!-доказывал ирландец. — Разве я не видел мастера Мориса так же ясно, как вижу вас! Видел все, кроме головы. Но и голову потом увидел, когда он повернул лошадь, чтобы ускакать. На нем были его мексиканское серапе и гетры из пятнистой шкуры. И мог ли я не узнать его красивого коня! И я же говорю вам, что Тара убежала за ним. Потом я слышал, как она рычала на индейцев.
— Индейцы? — воскликнул охотник, недоверчиво качая головой. — Индейцы, которые играют испанскими картами? Белые индейцы, наверно.
— Вы думаете, что это были не индейцы?
— Неважно, что я думаю. Сейчас нет времени рассуждать об этом. Рассказывай дальше, что ты видел и слышал.
Когда Фелим наконец закончил свое повествование, Зеб не стал больше задавать вопросов. Он вышел из хижины и сел на траву.
Ему хотелось разобраться в своих мыслях, а он, по его собственному признанию, не умел этого делать взаперти.
Вряд ли нужно говорить, что рассказ Фелима еще больше все запутывал.
До этого надо было объяснить лишь исчезновение Генри Пойндекстера; теперь дело осложнялось еще тем, что и мустангер не вернулся домой, хотя, по словам слуги, он должен был приехать еще накануне утром.
Совсем загадочным был удивительный рассказ о том, что мустангера видели в прерии верхом на лошади, но без головы или, вернее, с головой, которую он держал в руке. Это могла быть только какая-то шутка.
Однако странное время для шуток — ведь только что совершено убийство, и половина жителей поселка ищет виновника преступления. Особенно маловероятно, чтобы такую шутку сыграл предполагаемый убийца.
Перед Зебом Стумпом раскрылась картина странного сцепления обстоятельств или, вернее, какого-то нагромождения событий. Происшествия без видимых причин, причины без видимых следствий, преступления, совершенные по непонятным побуждениям. Необъяснимые, сверхъестественные явления…
Ночное свидание Мориса Джеральда с Луизой Пойндекстер, ссора с ее братом, узнавшим об этой встрече, отъезд Мориса в прерию, Генри, отправившийся вдогонку, чтобы просить у Джеральда прощения, — все это было вполне естественно и понятно.
Но дальше начинались путаница и противоречия. Зеб Стумп знал о расположении Мориса Джеральда к Генри Пойндекстеру. Морис неоднократно говорил о юноше и никогда не обнаруживал и тени вражды; наоборот, он всегда восхищался великодушным характером Генри.
Предположение, что Морис мог внезапно превратиться из друга юноши в его убийцу, казалось слишком неправдоподобным. Зеб поверил бы этому лишь в том случае, если бы увидел все собственными глазами.
Проведя целых полчаса в размышлениях, Зеб, несмотря на свой ясный и острый ум, так и не смог разобраться во всех этих запутанных обстоятельствах.
Только в одном он не сомневался: четыре всадника, которые, по его мнению, не могли быть индейцами, сделали набег на хижину мустангера и, возможно, были как-то причастны к убийству. Однако появление этих людей в хакале в отсутствие его хозяина навели Стумпа на еще более грустные предположения: ему казалось теперь, что убит не один человек и что в лесных зарослях следует разыскивать два трупа.
При этой мысли тяжелый вздох вырвался из груди старого охотника. Он любил молодого ирландца почти отеческой любовью, и мысль о том, что Морис Джеральд предательски убит в глухой чаще и что тело его терзают грифы и койоты, причиняла старику невыносимую боль.
Еще раз обдумав это, он снова вздохнул. Наконец мучительная тревога заставила его вскочить на ноги, и он начал быстро ходить взад и вперед, бормоча клятвы мести.
Старый охотник был так поглощен печалью и гневом, что не заметил, как мимо него пробежала собака мустангера.
Когда Фелим приветствовал ее радостным криком, Зеб Стумп обернулся, но, казалось, не обратил на нее внимания. Он вышел из задумчивости, только когда Фелим, вскрикнув от изумления, позвал его.
— Что такое, Фелим? Что случилось? Змея тебя укусила ?
— Мистер Стумп, поглядите на Тару! Смотрите, у нее на шее что-то привязано! Этого не было, когда она ушла. Как вы думаете, что это?
Действительно, на шее собаки был ремешок из оленьей кожи, а под ним торчало еще что-то — какой-то маленький пакетик.
Зеб вытащил нож и наклонился к собаке; та в испуге попятилась, но потом, поняв, что ее не обидят, позволила подойти к себе.
Охотник разрезал ремешок и развернул пакетик — в нем была визитная карточка.
На карточке было что-то написано, как будто красными чернилами, но на самом деле кровью.
Любой охотник, даже живущий в самой глуши, умеет читать. Зеб не был исключением. Он довольно быстро разобрал красные каракули. У него вырвался радостный крик:
— Он жив, Фелим! Он жив! Посмотри на это… Э, да ты ведь неграмотный! Спасибо старику учителю, что заставил меня выдолбить весь букварь. Ну, да не об этом речь. Он жив! Он жив!
— Кто? Мастер Морис? Слава тебе Господи…
— Стой! Сейчас не до молитв. Достань одеяло и ремни. А я пока схожу за своей кобылой. И поживее! Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно.

Глава LIII. КАК РАЗ ВОВРЕМЯ

— Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно.
С этими словами старый охотник выбежал из хижины. Он был прав, но не совсем: нельзя было терять ие только получаса, но даже полминуты. Когда охотник произносил эти слова, человеку, написавшему записку кровью, опять грозила смертельная опасность
— его снова окружили койоты.
Но не этого должен был он бояться. Ему предстояла смертельная схватка с еще более страшным врагом.
Для читателя, наверно, уже ясно, что раненый человек в панаме и плаще — Морис Джеральд. После описанной схватки с койотами, закончившейся благополучно благодаря вмешательству верной Тары, он решил, что теперь можно отдохнуть.
Зная, что верный пес защитит его как от крылатых, так и от четвероногих хищников, молодой человек скоро забылся глубоким сном.
Когда он проснулся, то почувствовал, что силы отчасти вернулись к нему, и смог спокойно обдумать свое положение.
Собака спасла его от койотов; нет сомнения, что он может рассчитывать на нее и в случае новых нападений. Но что же дальше? Ведь она не в силах помочь ему добраться до хижины, а оставаться здесь — значит умереть от голода или от ран.
Раненый поднялся на ноги, но зашатался от слабости и, сделав один-два шага, принужден был снова лечь.
В эту тяжелую минуту его вдруг осенила счастливая мысль: «Тара может отнести в хижину записку».
— Если бы я только мог заставить ее уйти! — сказал он, испытующе глядя на собаку. — Поди сюда, моя хорошая, — продолжал он, обращаясь к своему бессловесному другу — Я хочу, чтобы ты была моим почтальоном и отнесла письмо. Понимаешь? Погоди, пока я напишу, тогда я объясню тебе получше… Хорошо, что у меня с собой визитные карточки, — сказал он, нащупывал бумажник. — Карандаша нет. Но это не беда. Чернил тут хватит. А вместо пера мне послужит шип вот этой агавы.
Он подполз к растению, отломил один из шипов, которыми заканчивались длинные листья, окунул его в кровь койота, вынул карточку и стал писать.
Кончив письмо, раненый взял обрывок ремешка и обвязал его вокруг шеи собаки; тщательно завернув карточку в кусочек клеенки, оторванной от подкладки панамы, он заткнул пакетик за самодельный ошейник. Теперь оставалось заставить собаку отнести это послание. Это было трудно. Верный пес, несмотря на свой незаурядный ум, никак не мог понять, почему он должен покинуть в беде того, кому был так беззаветно предан. Не помогли ни ласки, ни уговоры.
И только после того, как человек, совсем недавно спасенный им, с притворной злобой закричал на него и ударил костылем, — только после этого пес покорился и ушел.
Несмотря на свою преданность, Тара не выдержала такого обращения. Обиженная, она поплелась в заросли, иногда оборачиваясь и бросая на хозяина взгляды, полные упрека.
— Бедняга! — с сожалением сказал Морис, когда она скрылась из виду. — Это все равно что ударить себя или самого близкого друга. Ну, ничего, я не останусь у нее в долгу, если мне доведется ее снова увидеть. А теперь мне надо подумать о защите от новых нападений койотов. Они наверняка явятся, заметив, что я остался один.
Он знал, что надо делать.
Вблизи стояло дерево гикори, о котором уже упоминалось. На высоте шести-семи футов от его ствола почти параллельно отходили два толстых сука.
Мустангер снял плащ, расстелил его на траве и проколол ножом несколько дырочек в полах.
Потом он размотал свой шелковый шарф и разорвал его по длине на две полосы.
После этого он растянул плащ между ветвями и привязал его к ним полосками шарфа. Получилось что-то вроде гамака, в котором мог поместиться взрослый человек. Морис знал, что койоты не умеют лазить по деревьям и что, устроившись на этой висячей постели, он может совершенно спокойно наблюдать за их стараниями добраться до него.
Он устроил это приспособление, так как был уверен, что койоты вернутся. И действительно, вскоре они снова показались из чащи: они выходили с опаской и, сделав шаг-два, останавливались, чтобы осмотреться, а затем продолжали подкрадываться к месту недавней битвы.
Убедившись, что собаки нет, они скоро собрались всей стаей. Морис стал свидетелем проявления отвратительной жестокости этих трусливых животных.
Сначала они с противоестественной жадностью пожрали трупы своих погибших собратьев; это было проделано с такой быстротой, что зритель, наблюдавший с дерева, вряд ли успел бы сосчитать до двадцати.
Потом внимание койотов привлек человек. Подвешивая свой гамак, мустангер не пытался замаскировать его — он подвесил его достаточно высоко, и ему казалось, что другие меры предосторожности не нужны.
Темный плащ с лежащим в нем человеком бросался в глаза.
По-видимому, вкус крови еще больше раздразнил аппетит хищников, и они стояли теперь под деревом, облизываясь после своего страшного обеда. Это было отвратительное зрелище.
Морис почти не обращал на них внимания, даже когда койоты подпрыгивали, пытаясь вцепиться в него или подняться по стволу дерева. Он был уверен, что ему ничего не грозит.
Однако существовала опасность, о которой он забыл.
Он вспомнил о ней, только когда койоты отказались от бесплодных попыток и, тяжело дыша, улеглись под деревом.
Из всех зверей, обитающих в прерии и зарослях чапараля, койот — самый хитрый. Охотники скажут вам, что «хитрее этой твари нет». Он хитер, как лиса, и свиреп, как волк. Его можно приручить, но в любое время он готов укусить руку, которая ласкает его. Ребенок может прогнать его палкой, но он не колеблясь нападет на раненого или обессиленного путника. В одиночку он пуглив, как заяц; но в стае, — а они всегда нападают стаей, — его трусость не так заметна. Порой, сильно изголодавшись, койот проявляет свирепость, которую можно принять за храбрость.
Но самое страшное в койоте — его хитрость; вспомнив об этом, мустангер начал тревожиться.
Когда хищники поняли, что им не добраться до человека, — а на это потребовалось немного времени, — стая не разбежалась, но уселась на траве; а из зарослей выбегали все новые койоты. Не оставалось сомнений, что они решили взять его измором.
Казалось, это не должно было бы встревожить мустангера, поскольку они не могли добраться до гамака.
Он бы и не беспокоился, если бы ему снова не захотелось пить.
Он рассердился на себя за свою непредусмотрительность: почему он не подумал об этом, прежде чем забраться на дерево! Взять с собой запас воды было бы нетрудно. Ручей был рядом, а вогнутые листья агавы могли послужить сосудами.
Но теперь было уже поздно. Вода у подножия дерева дразнила его, и жажда от этого становилась еще мучительнее. Добраться до ручья он мог только через кольцо койотов, а это означало верную смерть. Он почти не надеялся, что собака вернется и второй раз спасет его; и совсем не надеялся на то, что записка попадет в руки человеку, которому она предназначалась. Было сто шансов против одного, что этого не случится.
После большой потери крови жажда бывает особенно сильной. Муки несчастного становились все нестерпимее. Долго ли суждено им продолжаться?
На этот раз у мустангера начался бред. Ему казалось, что уже не сто, а целая тысяча волков окружает дерево. Они придвигались все ближе и ближе. Глаза их горели страшным огнем. Красные языки касались плаща, в ткань впивались острые зубы. Раненый уже чувствовал зловонное дыхание хищников…
В минуту просветления он понял, что все это галлюцинация: койоты, которых по-прежнему было только сто, продолжали лежать на траве, ожидая развязки. Она наступила прежде, чем у мустангера снова начался бред. Он увидел, что все койоты внезапно вскочили и убежали в чащу. Было ли это галлюцинацией? Нет, теперь он не бредил.
Что же могло, спугнуть их?
Морис радостно вскрикнул. Наверно, вернулась Тара. А может быть, с ней и Фелим. Ведь времени прошло достаточно, чтобы собака успела доставить записку. Койоты сторожили его уже больше двух часов.
Морис приподнялся и, перегнувшись через сук, окинул взглядом поляну. Ни собаки, ни слуги не было видно. Ничего, кроме ветвей и кустов.
Он прислушался. Ни звука, кроме завывания койотов, которые, очевидно, все еще продолжали отступать. Уж не бредит ли он снова? Что могло обратить их в бегство?
Но все равно дорога свободна. Теперь можно было подойти к ручью. Вода сверкала перед его глазами. Ее журчание ласкало слух.
Он спустился с дерева и, пошатываясь, направился к берегу.
Но, прежде чем наклониться к воде, Морис еще раз оглянудся. Даже мучительная жажда не заставила его забыть загадку, которую он пытался разрешить. Как объяснить эту внезапную перемену?
По-прежнему надеясь, что койотов испугала собака, он все-таки испытывал тревогу. Предчувствие его не обмануло. Среди зелени блеснула желтая пятнистая шкура. Длинное гибкое тело выползало из кустов, изгибаясь, как змея. Сомнений не оставалось — это был «тигр» Нового Света, внушающий не меньший ужас, чем его азиатский родич — ягуар.
Его появление объяснило, почему разбежались койоты.
Намерения хищника были очевидны: он тоже почуял кровь и спешил к месту, где она была пролита.
Ягуар не спускал глаз с человека; он шел прямо на него сначала медленно, припадая к земле, потом быстрее и быстрее, готовясь к прыжку.
Взбираться на дерево было бесполезно: ягуар лазает по деревьям, как кошка. Мустангер знал это.
Впрочем, все равно было поздно. Зверь уже оказался между мустангером и деревом, которое служило ему убежищем, а другого подходящего вблизи не было.
Но Морис и не думал об этом; он вообще потерял способность мыслить — отчасти от потрясения, отчасти потому, что его мозг был затуманен лихорадкой.
Чисто инстинктивно он бросился прямо в ручей и остановился, только когда вода дошла ему до пояса.
Если бы Морис мог рассуждать, он понял бы, что это бесполезно, — ведь ягуар не только лазает по деревьям, как кошка, но и плавает, как выдра. Он так же опасен в воде, как и на суше.
Морис не думал об этом. Он только бессознательно чувствовал, что мелкий ручей едва ли спасет его. Он перестал в этом сомневаться, когда ягуар, дойдя до воды, подобрался, готовясь к прыжку.
Морис в отчаянии ждал.
Защищаться он не мог: у него не было ни ружья, ни револьвера, ни ножа, ни даже костыля. В рукопашной схватке с хищником его ждала неминуемая гибель.
Дикий крик вырвался у несчастного, когда он увидел, что пятнистый зверь взвился в воздух.
Одновременно раздался визг ягуара, и, промахнувшись, зверь тяжело упал в воду.
На крик мустангера, точно эхо, ответил крик из зарослей, но еще раньше прозвучал сухой треск выстрела.
Огромная собака выскочила из кустов и прыгнула в ручей, туда, где исчез под водой ягуар. К берегу быстро приближался человек гигантского роста. Другой, поменьше, следовал за ним, оглашая воздух торжествующими возгласами.
Раненому показалось, что он бредит, а потом его сознание окончательно помутилось. Он хотел задушить ласкавшегося к нему верного пса и отбивался от сильных объятий друга, который поднял его и бережно вынес на берег.
Страшная действительность сменилась для него ужасами горячечных кошмаров.

Глава LIV. ПАЛАНКИН ПРЕРИИ

Это Зеб Стумп вынес мустангера на берег.
Прочитав записку, старый охотник поспешил к месту, которое было в ней указано.
К счастью, он подоспел на расстояние ружейного выстрела как раз в ту секунду, когда ягуар готовился прыгнуть.
Пуля не остановила прыжка страшного хищника — его последнего прыжка, — хотя и попала прямо в сердце.
Но это выяснилось потом, — пока надо было думать о другом. Когда старый охотник бросился в воду, чтобы убедиться, что его выстрел был смертельным, он сам подвергся нападению; но в него вцепились не когти ягуара, а руки человека, которого он только что спас.
Правда, нож мустангера остался на берегу; но безумец чуть не задушил Зеба. Охотнику пришлось бросить ружье и собрать все свои силы, чтобы отразить неожиданное нападение.
Борьба продолжалась довольно долго. Наконец Зебу удалось схватить молодого ирландца в свои сильные объятия и отнести на берег.
Но на этом дело не кончилось; как только Морис почувствовал себя свободным, он кинулся к гикори с такой быстротой, словно больная нога больше не мешала ему.
Охотник угадал его намерение. Благодаря своему высокому росту он увидел окровавленный нож, лежавший на плаще. За ним-то и бежал мустангер.
Зеб бросился вдогонку; еще раз схватил он безумца в свои медвежьи объятия и оттащил его от дерева.
— Лезь на дерево, Фелим! — закричал Зеб. — И скорее спрячь нож. Парень лишился рассудка. От него так и пышет жаром. У него горячка…
Фелим немедленно повиновался и, вскарабкавшись на дерево, взял нож.
Но борьба на этом не окончилась. Больной снова кинулся душить своего спасителя — он громко кричал, грозил и дико вращал глазами.
Минут десять длилась эта отчаянная схватка.
Наконец мустангер в полном изнеможении опустился на траву; по его телу пробежала судорожная дрожь, он глубоко вздохнул и затих, словно жизнь покинула его.
Фелим принялся громко причитать над ним.
— Перестань завывать, проклятый дурень! — закричал Зеб.
— От одного твоего воя можно помереть. Это обморок. Он мне наставил таких синяков, что с ним уж наверно ничего серьезного нет… Ну конечно, — продолжал он, наклонившись над больным и внимательно осматривая его. — Я не вижу ни одной опасной раны. Правда, колено сильно распухло, но кость цела, иначе он не смог бы ступить на ногу. А все остальное пустяки — царапины. Только откуда они? Ведь ягуар его не задел! Пожалуй, они больше похожи на следы когтей домашней кошки. А, все понятно! Прежде чем сюда явился ягуар, парню пришлось отбиваться от койотов. Кто бы подумал, что у этих трусливых тварей хватит храбрости напасть на человека! А вот нападают, если им встретится калека вроде него, — черт бы их побрал!
Охотник разговаривал сам с собой, потому что Фелим, обрадованный тем, что хозяин не только не умер, но и вообще вне опасности, перестал причитать и с ликующими возгласами, прищелкивая пальцами, пустился в пляс.
Его радостное возбуждение передалось и Таре. Вдвоем с Фелимом они исполнили что-то вроде залихватской ирландской джиги.
Зеб не обращал внимания на это комическое представление; он еще раз наклонился над неподвижно лежащим мустангером и снова стал его осматривать.
Убедившись, что опасных ран нет, Зеб Стумп поднялся и начал рассматривать валявшиеся на земле вещи. Он обратил внимание на панаму, которая все еще оставалась на голове мустангера, и у него появилась странная мысль.
Шляпы из гуакильской травы, неправильно называемые панамами, не были редкостью в этих местах. Но охотник знал, что молодой ирландец обычно носил мексиканское сомбреро — головной убор совершенно другого типа. Впрочем, мустангер мог изменить своей привычке.
Однако Зебу показалось, что он уже видел эту шляпу раньше, но на другой голове.
Он наклонился и взял ее в руки — конечно, не из желания проверить, честным ли путем досталась она ее теперешнему владельцу. Ему хотелось найти разгадку тайны или, вернее, целого ряда таинственных происшествий, над которыми он тщетно ломал голову. Заглянув внутрь панамы, охотник заметил клеймо фабриканта шляп в Новом Орлеане и надпись, сделанную от руки: «Генри Пойндекстер».
Теперь он стал исследовать плащ. На нем Стумп тоже увидел приметы, доказывавшие, что он принадлежал тому же владельцу.
— Очень странно!-пробормотал старик, глядя на землю и глубоко задумавшись. — Шляпы, головы и все прочее… Шляпы не на тех головах, головы не на своих местах! Ей-богу, здесь что-то нечисто! Если бы у меня не ныл синяк, который мне поставил под левым глазом этот молодец, я бы, пожалуй, усомнился, на месте ли мой собственный череп. От него ждать объяснений сейчас не приходится, — добавил Зеб, взглянув на Мориса. — Разве только после того, как у него пройдет горячка. А кто знает, когда это будет?.. Ладно, — продолжал охотник после некоторой паузы. — Здесь больше делать нечего. Его надо доставить в хижину. Он писал, что не может сделать ни шагу. Это только горячка придала ему сил, да и то ненадолго. Нога еще больше распухла. Придется его нести…
Охотник, казалось, задумался, как это осуществить.
— Этот все равно ничего не придумает,-продолжал он, взглянув на Фелима, который весело болтал с Тарой. — У пса больше мозгов, чем у него. Ну да ладно. Зато нести будет он — придется ему попотеть. Как же тут быть? Надо положить его на носилки. Пара шестов и плащ или одеяло, которое захватил Фелим, — вот и готово. Да, так и сделаем. Носилки — это как раз то, что нам сейчас нужно.
Теперь ирландец был призван на помощь.
Они срезали и обстругали два деревца, каждое футов десять длиной, поперек них привязали еще два, покороче, сверху растянули сначала одеяло, а потом плащ.
Таким образом были сооружены простые носилки, способные выдержать больного или пьяного.
И надо признаться, мустангер больше напоминал пьяного, потому что он снова начал буйствовать и его пришлось привязать к носилкам.
Эти носилки несли не два человека, как обычно, а человек и лошадь. Передние концы шестов были привязаны к кобыле Зеба, а задние поддерживал Фелим, которому, как и обещал старый охотник, «пришлось попотеть».
Сам же Зеб шел впереди, избрав более легкую роль — вожатого.
Такой способ передвижения нельзя было назвать новым изобретением. Зеб соорудил грубое подобие мексиканского паланкина, который ему, наверно, приходилось видеть на юге Техаса. Разница была лишь в том, что в данном случае отсутствовал обычный балдахин и вместо двух мулов в упряжке шли человек и кобыла.
В этом импровизированном паланкине Морис Джеральд был доставлен в свою хижину.
Уже спустилась ночь, когда эта странная процессия добралась до хакале мустангера.
Сильные, но нежные руки охотника бережно перенесли раненого на его постель из лошадиных шкур.
Мустангер не понимал, где он находится, и не узнавал друзей, склонившихся над ним. Он все еще бредил, но больше не буйствовал. Жар немного спал.
Он не молчал, но и не отвечал на обращенные к нему ласковые вопросы; а если и отвечал, то до смешного нелепо; однако слова его были настолько страшны, что не только не вызывали улыбки, а наводили на грустные мысли.
Друзья мустангера как умели перевязали его раны, и теперь оставалось только ждать наступления утра.
Фелим улегся спать, а Зеб остался у постели мустангера.
Обвинять Фелима в эгоизме было бы несправедливо; его послал спать Зеб, заявив, что нет смысла сидеть около больного вдвоем.
У старого охотника были для этого свои соображения. Он не хотел, чтобы бред больного слышал кто-нибудь, кроме него, — даже Фелим.
И никто, кроме него, не слышал, о чем всю ночь напролет бредил мустангер.
Старый охотник слышал слова, которые его удивляли, и совсем не удивлявшие его имена. Для него не было неожиданностью, что мустангер то и дело повторял имя Луизы, сопровождая его любовными клятвами.
Но часто с уст больного срывалось и другое имя, и тогда речь его становилась иной.
Это было имя брата Луизы.
И слова, сопровождавшие его, были мрачными, бессвязными, почти бессмысленными.
Зеб Стумп сопоставлял все слышанное с уже известными ему фактами, и, прежде чем дневной свет проник в хакале, он уже не сомневался, что Генри Пойндекстера нет в живых.

Глава LV. ДЕНЬ НОВОСТЕЙ

Дон Сильвио Мартинес был одним из немногих мексиканских богачей, не покинувших Техас после захвати страны американцами.
Он мало интересовался политикой, был человеком миролюбивым, уже пожилым и довольно легко примирился с новым положением вещей. Переход в новое подданство, по eгo мнению, более чем окупался безопасностью от набегов команчей, опустошавших страну до прихода новых поселенцев.
Дикари, правда, не были еще окончательно усмирены, но нападения их стали гораздо реже. Это было уже значительным достижением по сравнению с прошлым.
Дон Сильвио был «ганадеро» — крупным скотоводом. Его пастбища простирались на много миль в длину и ширину, а его табуны и стада исчислялись тысячами голов.
Он жил в длинном, прямоугольном одноэтажном доме, скорее напоминавшем тюрьму, чем жилое здание. Со всех сторон асиенда была окружена загонами для скота — коралями.
Старый владелец асиенды, убежденный холостяк, вел спокойную и уединенную жизнь. С ним жила его старшая сестра. Только когда к ним в гости с берегов Рио-Гранде приезжала их хорошенькая племянница, тихая асиенда оживала.
Исидоре здесь всегда были рады; она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится, и в доме дяди ей позволяли делать все, что вздумается. Старику нравилась жизнерадостность Исидоры, потому что он сам был далеко не мрачным человеком. Те черты ее характера, которые в других странах могли бы показаться неженственными, были естественны в стране, где загородный дом сплошь и рядом превращался в крепость, а домашний очаг орошался кровью его хозяев.
Дон Сильвио Мартинес сам провел бурную молодость среди опасностей и тревог, и храбрость Исидоры, порой граничащая с безрассудством, не только не вызывала его неудовольствия, но, наоборот, нравилась ему.
Старик любил свою племянницу, как родную дочь. Никто не сомневался, что Исидора будет наследницей всего его имущества. Неудивительно, что все слуги асиенды почитали ее, как будущую хозяйку. Впрочем, ее уважали не только за это: ее беззаботная смелость вызывала всеобщее восхищение, и в поместье нашлось бы немало молодых людей, которые, пожелай она этого, не остановились бы и перед убийством.
Мигуэль Диас говорил правду, когда утверждал, что ему грозит опасность. У него для этого были все основания. Если бы Исидоре вздумалось послать вакеро своего дяди, чтобы они повесили Диаса на первом попавшемся дереве, это было бы исполнено без промедления.
Неудивительно, что он так торопился уехать с поляны.
Как уже упоминалось, Исидора жила по ту сторону Рио-Гранде, милях в шестидесяти от асиенды Мартинеса. Это, однако, не мешало ей часто навещать своих родственников на Леоне.
Она ездила сюда не из корыстных соображений. Она не думала о наследстве — ее отец был тоже очень богат. Она просто любила дядю и тетку. Кроме того, ей нравились поездки от одной реки к другой; она нередко проезжала это расстояние за один день и часто без провожатых.
За последнее время Исидора стала все чаще гостить на Леоне. Не потому ли, что она еще больше привязалась к техасским родственникам и хотела утешить их старость? Или, быть может, что-нибудь другое влекло ее туда?
Ответим с той же прямотой, которая была свойственна характеру Исидоры. Она приезжала на Леону в надежде встретиться с Морисом Джеральдом. Столь же откровенно можно сказать, что она любила его. Возможно, из-за дружеской услуги, которую он ей оказал когда-то; но вернее будет предположить, что сердце отважной Исидоры покорила смелость, которую он тогда проявил.
Хотел ли он ей понравиться — кто знает… Он отрицал это, но трудно поверить, чтобы кто-нибудь мог взглянуть в глаза Исидоры равнодушно.
Морис, быть может, сказал правду. Но нам было бы легче поверить ему, если бы он встретился с Луизой Пойндекстер прежде, чем познакомился с Исидорой.
Однако, судя по всему, у мексиканской сеньориты есть основания предполагать, что Морис к ней неравнодушен.
Исидора больше не находит себе покоя. Ее горячий характер не терпит неопределенности. Она знает, что любит мустангера. Она решила признаться в своей любви и потребовать прямого ответа: любима она или нет? Поэтому она и назначила Морису Джеральду свидание, на которое он не мог приехать.
Этому помешал Мигуэль Диас.
Так думала Исидора, когда она оставила поляну и помчалась к асиенде своего дяди.
Исидора гонит серого коня галопом.
Ее голова обнажена, прическа растрепалась; густые черные волосы рассыпались по плечам, не прикрытым ни шарфом, ни серапе. Последнее она забыла на поляне вместе с сомбреро.
Ее глаза возбужденно блестят; щеки разгорелись ярким румянцем.
Мы знаем теперь почему.
Понятно также, почему она едет с такой быстротой: она сама об этом сказала. Приближаясь к дому, Исидора натягивает поводья. Лошадь замедляет бег, идет рысью, потом шагом и наконец останавливается посреди дороги.
По-видимому, всадница изменила свои намерения или остановилась, чтобы обдумать свои планы. Исидора размышляет.
«Пожалуй, лучше его не трогать. Это вызовет скандал. Пока никто ничего не знает о… к тому же я единственный свидетель. Ах, если бы я могла рассказать обо всем любезным техасцам, то одних моих показаний было бы достаточно, чтобы жестоко наказать его! Но пусть он живет. Он негодяй, но я не боюсь его. После того, что произошло, он не посмеет подойти ко мне близко. Пресвятая Дева! И как только я могла хотя бы на минуту им увлечься!.. Надо послать кого-нибудь освободить его. Человека, который сохранил бы мою тайну. Бенито, управляющего. Он отважный и верный человек. Слава Богу, вон он! Как всегда, считает скот».
— Бенито! Бенито!
— К вашим услугам, сеньорита.
— Бенито, мой друг, я хочу просить тебя об одном одолжении. Ты не откажешься помочь мне?
— Рад исполнить ваше распоряжение, — отвечает мексиканец, низко кланяясь.
— Это не распоряжение: я прошу оказать мне услугу.
— Приказывайте, сеньорита.
— Ты знаешь то место на вершине холма, где сходятся три дороги?
— Так же хорошо, как корали асиенды вашего дядюшки.
— Прекрасно. Отправляйся туда. Ты найдешь там на земле человека — руки у него связаны лассо. Освободи его, и пусть идет ни все четыре стороны. Если он ушибся, то помоги ему как можешь. Только не говори, кто тебя послал. Может быть, ты его знаешь? Пожалуй, да, но это неважно. Ни о чем не спрашивай его. И не отвечай на его вопросы, если он вздумает тебя расспрашивать. Как только он встанет, пусть убирается куда хочет. Ты понял меня?
— Да, сеньорита. Ваши распоряжения будут выполнены в точности.
— Спасибо, друг Бенито. Еще одна просьба: о том, что ты для меня сделаешь, должны знать только трое, больше никто. Третий — это тот человек, к которому я тебя посылаю. Остальных двух ты знаешь.
— Понимаю, сеньорита. Ваша воля для меня закон.
Бенито отъезжает верхом на лошади, хотя об этом можно было бы и не упоминать, потому что люди его профессии редко ходят пешком, даже если им предстоит путь всего в одну милю.
— Подожди! Еще одно! — окликает его Исидора. — Ты увидишь там серапе и шляпу— захвати их с собой. Они мои. Я тебя подожду здесь или встречу на дороге.
Поклонившись, Бенито отъезжает. Но его опять останавливают:
— Я передумала, сеньор Бенито, — я решила ехать с тобой.
Управляющий дона Сильвио уже привык к капризам племянницы своего хозяина. Он беспрекословно повинуется и снова поворачивает лошадь к холму.
Девушка следует за ним. Она сама велела ему ехать впереди. На этот разу нее есть основания не придерживаться аристократического обычая.
Но Бенито ошибся. Сеньорита Исидора сопровождает его не из-за каприза: у нее для этого есть серьезные причины. Она забыла не только свое серапе и шляпу, но и записку, доставившую ей столько неприятностей.
Об этом Бенито не должен знать — она не может доверить ему всего. Эта записка вызовет скандал, более неприятный, чем ссора с доном Мигуэлем Диасом.
Она возвращается в надежде забрать с собой письмо. Как глупо, что она раньше об этом не подумала…
Но как попало письмо в руки Эль-Койота? Он мог получить его только от Хосе!
Значит, ее слуга — предатель? Или же Диас, повстречавшись с ним, силой заставил его отдать письмо?
То и другое правдоподобно.
От Диаса вполне можно ожидать такого поступка; что же касается Хосе, то уже не в первый раз у нее есть основания подозревать его в вероломстве.
Так размышляет Исидора, поднимаясь по склону холма.
Наконец они уже на вершине и въезжают на поляну; Исидора теперь едет рядом с Бенито.
Мигуэля Диаса на поляне нет — там вообще никого нет, и — что огорчает ее гораздо больше — нигде не видно записки. На траве лежат ее сомбреро, ее серапе, обрывок ее лассо-и больше ничего.
— Ты можешь вернуться домой, сеньор Бенито. Человек, который упал с лошади, наверно, уже пришел в себя и, по-видимому, уехал. И очень хорошо. Но не забывай, друг Бенито, что все должно остаться между нами. Понимаешь?
— Понимаю, донья Исидора.
Бенито уезжает и скоро скрывается за гребнем холма.
Исидора одна на поляне.
Она соскакивает с седла, набрасывает на себя серапе, надевает сомбреро и снова превращается в юного идальго. Медленно садится она в седло; мысли ее, по-видимому, витают где-то далеко.
В эту секунду на поляне появляется Хосе. Она немедленно спрашивает его:
— Что ты сделал с письмом, плут?
— Я доставил его, сеньорита.
— Кому?
— Я оставил его в… в гостинице, — говорит он, запинаясь и бледнея. — Дона Морисио я не застал.
— Это ложь, мерзавец! Ты отдал его дону Мигуэлю Диасу. Не отрицай! Я видела это письмо в его руках.
— О сеньорита, простите, простите! Я не виноват, уверяю вас, я не виноват!
— Глупец, ты сам себя выдал. Сколько заплатил тебе дон Мигуэль за твою измену?
— Клянусь вам, госпожа, это не измена! Он… он… заставил меня… угрозами, побоями. Мне… мне ничего не заплатили.
— Тогда я тебе заплачу. Больше ты у меня не служишь. А в награду вот тебе — вот и вот!
Раз десять повторяет она эти слова, и каждый раз ее хлыст опускается на плечи слуги.
Он пробует бежать. Напрасно! Она нагоняет его, и он останавливается из страха попасть под копыта разгоряченной лошади.
Только когда на смуглой коже появляются синие рубцы, истязание кончается.
— А теперь убирайся! И не попадайся мне больше на глаза. Пошел прочь!
Как испуганная кошка, Хосе убегает с поляны; он рад, что может скрыть свой позор в колючих зарослях.
Исидора тоже недолго остается на поляне — ее гнев сменяется глубокой печалью. Ей не только не удалось осуществить свое намерение, но ее сердечная тайна попала в руки предателей.
Она снова едет домой.
Вокруг асиенды царит смятение.
Пеоны, вакеро и слуги асиенды мечутся между полем, коралем и двором и в ужасе кричат.
Мужчины вооружаются. Женщины на коленях взывают к Небесам о защите.
— Что случилось? — с недоумением спрашивает Исидора у попавшегося навстречу управляющего.
— Где-то в прерии убили человека, — отвечает он. — Убит американец, сын плантатора, недавно поселившегося в асиенде Каса-дель-Корво. Говорят, это дело pyк индейцев.
Индейцы!
Это слово объясняет смятение, охватившее слуг дон Сильвио.
Тот факт, что кого-то убили — весьма незначительное происшествие в этой стране необузданных страстей, — не вызвал бы такого волнения, особенно если убит чужой — «американо».
Но весть о том, что появились индейцы, — это уже совсем другое дело. Это — опасность.
На Исидору эти новости производят совсем другое впечатление. Она не боится дикарей. Но имя погибшего вызывает воспоминания о мучительных подозрениях. Она знает, что у него есть сестра, которую все считают замечательной красавицей. Она сама видела ее и должна была признать, что это правда.
Но мучит ее другое: говорят, что эту несравненную красавицу видели в обществе Мориса Джеральда. И, услышав о смерти ее брата, Исидора снова вспомнила свои ревнивые подозрения.
Но скоро это чувство уступает место тому равнодушию, с которым мы обычно относимся к судьбе незнакомых нам людей.
Проходит несколько часов, и равнодушие сменяется мучительным интересом — точнее, страшными предчувствиями. Распространяются новые слухи. Убийство совершено не команчами, а Морисом-мустангером! Индейцев же поблизости нет.
Эти новые сведения успокаивают слуг дона Сильвио, но оказывают совсем другое действие на его племянницу. Она не находит себе места. Полчаса спустя Исидора останавливает свою лошадь около дверей гостиницы Обердофера.
Уже несколько недель по неизвестным причинам, Исидора усердно изучала «язык американцев». Ее запас английских слов, хотя еще и очень скудный, оказывается достаточным для того, чтобы расспросить — не об убийстве, но о предполагаемом убийце.
Хозяин, зная, кто перед ним, отвечает на ее вопросы с заискивающей вежливостью. Она узнает, что Морис Джеральд уже выехал из гостиницы, а кроме того, выслушивает все известные подробности убийства.
С печалью в сердце возвращается мексиканка на асиенду своего дяди. Там опять царит смятение. Причина нового беспокойства может показаться смешной, но суеверные пеоны придерживаются другого мнения.
Их встревожил новый невероятный слух: где-то около реки Нуэсес видели человека без головы, который ехал по прерии верхом. Несмотря на кажущуюся нелепость этого слуха, сомневаться не приходится. Об этом знает весь поселок, а кроме того, пастухи дона Сильвио, искавшие заблудившийся скот, сами видели страшного всадника и, бросив поиски, помчались прочь от него, как будто это был дьявол. Все три пастуха готовы поклясться, что они говорят правду. Но их испуганный вид лучше любой клятвы. К вечеру вся асиенда полна страшными слухами.
Но ничто не может остановить капризную племянницу дона Сильвио, которая, несмотря на уговоры дяди и тетки, решила вернуться на Рио-Гранде. Ее не пугает, что в прерии, через которую лежит ее путь, убили человека. Еще меньше беспокоит ее призрак всадника без головы, которого видели там. То, что пугает большинство, Исидоре кажется только интересным.
Она собирается ехать одна. Дон Сильвио предлагает ей охрану из десяти вооруженных до зубов вакеро.
Исидора отказывается наотрез.
Не возьмет ли она с собой Бенито?
Нет, она предпочитает ехать одна. Она так решила.
На следующее утро Исидора отправляется в путь. Едва рассвело, она уже в седле. Не проходит и двух часов, как она приближается, но не к берегам Рио-Гранде, а к берегу Аламо.
Почему она сделала такой крюк? Не заблудилась ли она?
Нет, заблудившийся путник выглядит совсем иначе. Правда, ее лицо печально, но на нем не заметно растерянности. Да и лошадь бежит вперед уверенно, подчиняясь руке седока.
Нет, Исидора не заблудилась. Она знает дорогу.
Лучше было бы для нее, если бы она заблудилась…
Глaвa LVI ВЫСТРЕЛ В ДЬЯВОЛА
Всю ночь больной не сомкнул глаз. Он то затихал, то метался в безумном бреду.
Всю ночь старый охотник не отходил от него и слушал его бессвязные речи.
Услышанное только подтвердило его предположение о том, что Морис влюблен в Луизу и что ее брат убит!
Последнее в любом случае опечалило бы старого охотника, но в соединении со всеми известными ему фактами, еще и встревожило его.
Он думал о ссоре… шляпе… плаще… Мысли Зеба метались в лабиринте ужасных догадок. Никогда в жизни не был он так сбит с толку. Он застонал, чувствуя свое бессилие.
Он не следил за дверью, так как знал, что если «регулярники» и придут, то, во всяком случае, не ночью.
Только один раз он вышел: это было под утро, когда лунный свет уже смешивался с первыми лучами зари.
Он вышел потому, что его встревожил протяжный, заунывный вой Тары, бродившей среди зарослей; через секунду собака испуганно вбежала в хижину.
Погасив свечу, Зеб тихонько вышел и стал прислушиваться.
Ночные голоса леса молчали — не оттого ли, что завыла собака? Но почему она завыла?
Охотник сначала взглянул на лужайку перед домом, потом на опушку леса, затем стал всматриваться в темную стену деревьев. Ничего особенного он не заметил — все было, как всегда.
Мрачными контурами выделялся утес на фоне неба, по бокам его чернели вершины деревьев. Между силуэтами вершин виднелся просвет шагов в пятьдесят, — охотник знал, что это край верхней равнины.
Луна ярко освещала край обрыва, и на фоне неба даже змея, казалось, не могла бы проползти незамеченной.
Но и там никого не было видно.
Но зато кое-что можно было услышать. Со стороны равнины донесся тихий звук — как будто лошадь ударила подковой о камень.
Так решил Зеб, напряженно прислушивавшийся, не повторится ли звук.
Он не повторился; но старый охотник не ошибся в своем предположении — из-за вершин деревьев показалась лошадь, идущая вдоль обрыва.
На лошади сидел человек. И лошадь и всадник темными силуэтами вырисовывались на светлеющем небе. Лошадь была безупречна, как изваяние тончайшей работы. Очертания всадника были видны только от седла и до плеч; ноги терялись в тени животного; однако поблескивающие шпоры и стремена показывали, что ноги у всадника были. Но над плечами не было ничего.
Зеб Стумп протер глаза и посмотрел, снова протер и снова посмотрел, но видение оставалось все тем же. Если бы он повторил это восемьдесят раз, то все равно перед глазами его была бы все та же фигура — всадник без головы.
Сомневаться было невозможно. Он видел, как лошадь шла по краю обрыва медленным, но уверенным шагом; однако топота ее копыт не было слышно, словно она не шла, а скользила, как силуэт в театре теней.
Это видение не было мимолетным: Зеб довольно долго смотрел на него — во всяком случае, достаточно долго, чтобы разглядеть все до мелочей, достаточно долго, чтобы убедиться, что это не мираж, не обман зрения, не иллюзия.
Оно исчезало медленно и постепенно: сначала скрылась голова лошади, потом ее шея, передняя часть корпуса, потом всадник — призрачный, чудовищный образ, — и, наконец, круп лошади и ее длинный развевающийся хвост.
— Иосафат!
Это восклицание сорвалось сует Зеба Стумпа не потому что он был удивлен исчезновением всадника. В нем не было ничего странного. Призрак скрылся за кулисами — другими словами, за верхушками деревьев, поднимающимися над обрывом.
— Иосафат!
Дважды вырвался у охотника его любимый возглас, и оба раза с выражением безграничного изумления и ужаса.
О чувствах охотника легко было догадаться и по его виду: несмотря на всю его храбрость, он вздрогнул, и даже губы, коричневые от табачного сока, побелели.
Некоторое время Зеб стоял совершенно безмолвно, точно онемев.
Наконец он снова обрел дар речи.
— Черт побери! — пробормотал он очень тихо, все eще не отводя глаз от того места, где только что исчез лошадиный хвост. — Ирландец все-таки был прав. Я думал, что это ему спьяну почудилось! Но нет! Он на самом деле видел, так же как и я. Неудивительно, что малый испугался. У меня у самого до сих пор все поджилки трясутся. Иосафат! Что же это может быть?.. Что же это может быть?-повторил Зеб после некоторого раздумья. — Пожалуй, я добьюсь разгадки! Будь это днем или если бы он был ближе, я бы мог хорошенько рассмотреть его. А почему бы мне не подойти к нему поближе? Черт побери, попробую. Не съест же он меня, если даже это сам дьявол! А если это действительно дьявол, то я еще проверю, нельзя ли выбить черта из седла пулей. Что же, пойдем и познакомимся с этой нечистью, кто бы он ни был.
С этими словами охотник направился к тропинке, которая вела к обрыву.
Ему не нужно было возвращаться за ружьем-он захватил его, когда выскочил из хижины, услышав вой собакии.
Если всадник без головы был существом из плоти и крови, а не выходцем с того света, Зеб Стумп вполне мог рассчитывать на новую встречу с ним.
Когда охотник смотрел на него из дверей хакале, всадник ехал прямо к лощине, по которой можно было спуститься с верхней равнины в долину Аламо. Зеб пошел по той же тропе, рассчитывая встретиться с всадником без головы на краю обрыва, если только тот не переменит направления или не перейдет со своей спокойной иноходи на галоп.
Охотник быстро прикинул, какое расстояние ему надо будет преодолеть и сколько потребуется для этого времени.
Его расчет оказался точным. Когда его голова была почти на уровне равнины, он увидел возвышающиеся над ней плечи всадника.
Еще один шаг вверх по тропе — и открылась вся фигура всадника.
Еще шаг — и лошадь вырисовалась на фоне неба от челки до копыт.
Лошадь остановилась над самым обрывом, видимо собираясь опуститься вниз. Наверно, всадник из осторожности натянул поводья? Или она услышала шаги охотника? Вероятнее всего, она его почуяла.
Как бы то ни было, она стояла прямо перед охотником.
Увидев этот странный силуэт, Зеб остановился. У всякого другого на его месте, наверно, волосы поднялись бы дыбом. Даже у Зеба «мурашки побежали по спине», как он сам потом признался.
Однако охотник твердо решил выполнить намерение, которое привело его сюда: узнать, кто это — человек или дьявол.
Не теряя времени, Зеб вскинул ружье к плечу; его взгляд скользил вдоль ствола; луна светила так ярко, что можно было прицелиться прямо в грудь всадника без головы.
Еще мгновение — и пуля пронзила бы его сердце; но у охотника вдруг мелькнула мысль:
«А что, если это будет убийство?»
Зеб опустил ружье и минуту колебался.
— Может, это человек? — пробормотал он. — Хотя что-то не похоже… Вряд ли под этой мексиканской тряпкой хватит места для головы. Если это в самом деле человек, то у него, я полагаю, должен быть язык, только где он может помещаться — не знаю… Эй, незнакомец! Поздненько же вы катаетесь! И где это вы забыли свою голову?
Ответа не последовало. Только лошадь фыркнула, услышав человеческий голос. И все.
— Вот что, незнакомец! С вами разговаривает старый Зеб Стумп из штата Кентукки. Он не из тех, над кем можно шутки шутить. Я хочу, чтобы вы объяснились начистоту. Карты на стол, а то потеряете и их и ставку! Ну, отвечайте же, или я выстрелю!
Снова никакого ответа. Даже лошадь только встряхнула головой, по-видимому уже привыкнув к голосу Зеба.
— И черт с тобой! — закричал охотник, выведенный из себя молчанием, которое показалось ему оскорбительным. — Даю тебе еще шесть секунд, и, если ты мне не ответишь, я стреляю! Если ты чучело, то это тебе не повредит. А если дьявол, то тем более. Но ежели ты человек, а прикидываешься мертвецом, то заслуживаешь пули за такую дурь. Ну, отвечай! — продолжал он с возрастающим раздражением. — Отвечай, тебе говорят!.. Не хочешь? Ладно! Я стреляю! Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
В ту секунду, когда должно было бы прозвучать «семь», если бы счет продолжался, раздался резкий треск выстрела, свист пули и затем глухой удар — это свинец попал во что-то твердое.
Выстрел, казалось, не дал никаких результатов — только лошадь испуганно заржала. Всадник же продолжал спокойно сидеть в седле.
Впрочем, и лошадь как будто не очень испугалась. В ее звучном ржании охотнику почудилась насмешка.
И все же она сорвалась с места и умчалась диким галопом, оставив Зеба в таком глубоком изумлении, какого ему еще не приходилось испытывать.
Несколько секунд после выстрела Зеб Стумп не поднимался с колена.
Если до выстрела у него по спине бегали мурашки, то теперь его пробрала холодная дрожь. Он был не только изумлен — он оцепенел от ужаса. Старый охотник был вполне уверен, что его пуля попала в сердце всадника или, во всяком случае, в то место, где у человека должно быть сердце.
Был ли это человек? Зеб решил, что нет. И эта мысль, быть может, успокоила бы его, если бы не лошадь, не дикое сатанинское ржание, от которого у него до сих пор стыла кровь и он дрожал, как в лихорадке. Зеб хотел бежать, но не мог встать. И он продолжал стоять на одном колене, в полном оцепенении глядя вслед чудовищному всаднику, пока тот не исчез в залитых лунным светом просторах прерии. Только тогда он оправился настолько, что смог вернуться в хижину.
Лишь очутившись под ее кровом, он пришел в ceбя и смог спокойно подумать об этом странном происшествии. Он не сразу освободился от мысли, что видел самого дьявола. Но по здравом размышлении он пришел к выводу, что это невероятно. Но никакого другого объяснения ему найти не удалось.
— Вряд ли…— продолжал он все еще с сомнением в голосе,
— вряд ли это может быть выходец с того света, — а то как бы я услышал, что пуля об него шлепнулась? Ясно, что свинец попал в какое-то тело, — а ведь духи бестелесные… Ладно! — закончил охотник, по-видимому отказавшись от попытки найти объяснение этому странному явлению. — Нечего больше ломать себе голову! Одно из двух: либо это чучело, набитое тряпками, либо сам сатана!
Когда Зеб вошел в хижину, вместе с ним туда прокрался голубой утренний свет.
Пора было будить Фелима, чтобы тот посидел с больным. Ирландец уже совсем протрезвился и, чувствуя себя немного виноватым, потому что долго спал, был рад принять на себя эту обязанность.
Но, прежде чем уступить ему место, старый охотник сам заново перевязал раны. Зебу были хорошо известны лечебные свойства растений. Вблизи рос кактус нопаль, сок которого — отличное средство для заживления ран. Старик знал, что, если приложить его к ране, она через сутки начнет затягиваться, а через три дня совсем заживет.
Как и большинство местных жителей, Зеб глубоко верил в целебные свойства кактусов, и, если бы поблизости был хоть десяток докторов, он не позвал бы к больному ни одного из них. Он был убежден, что Морису Джеральду не грозит опасность — по крайней мере, от ран. Опасность была — но другая.
— Ну, мистер Фелим, — сказал Зеб, заканчивая перевязку, — мы сделали все, чтобы залечить раны, а теперь надо подумать, как бы накормить больного… Ты говоришь, что у тебя нет никакой еды?
— Хоть шаром покати, мистер Стумп. Хуже того: и выпить нечего — ни капли во всем доме.
— Это ты, негодяй, все вылакал! — сердито закричал Зеб. — Если бы не ты, виски хватило бы на все время, пока парень будет поправляться. Что же теперь делать?
— Вы зря меня обижаете, мистер Стумп. Я выпил только из маленькой фляги. Это индейцы осушили большую бутыль. Честное слово!
— Нечего врать-то! Ты бы не свалился только от того, что было в фляжке. Я слишком хорошо знаю твою ненасытную утробу, чтобы поверить этому. Ты немало хлебнул и из большой бутыли.
— Клянусь всеми святыми!
— Пошел ты к черту со своими святыми! В них только дураки верят… Ладно, хватит болтать! Ты высосал все виски — и дело с концом. За двадцать миль за ним не поедешь, а ближе нигде не достать. Придется обойтись без него.
— Как же теперь быть?
— Молчи и слушай, что я тебе скажу. Без выпивки мы обойдемся, но я не вижу смысла подыхать с голоду. Наш больной совсем отощал. Да и я так голоден, что готов съесть хоть койота, а уж от индюка подавно не отвернусь. Ты посиди около парня, а я отправлюсь на речку и посмотрю, не удастся ли чего подстрелить.
— Не беспокойтесь, мистер Стумп, я сделаю все, что надо. Честное слово…
— Замолчи и дай мне договорить!
— Ей-ей, больше ни словечка не скажу.
— Да заткнись же! Запомни хорошенько: если кто сюда забредет, пока меня нет, — дай мне знать. Только не теряй ни минуты.
— Можете быть умерены.
— Смотри же, не подведи!
— Не подведу, только как это сделать, мистер Стумп? Может, вы зайдете далеко и не услышите, как я буду кричать. Как же тогда?
— Вряд ли мне придется идти далеко — на заре дикого индюка у реки подстрелить нетрудно. А впрочем, как знать? — продолжал Зеб после минутного размышления. -Найдется ли у тебя в хижине ружье? Пистолет также годится.
— Ни того, ни другого нет. Хозяин взял их с собой. Должно быть, он оставил их в поселке.
— Плохо дело. Ведь я и в самом деле могу не услышать твоего крика.
Зеб уже переступил было порог, но потом остановился и задумался.
— Есть! — воскликнул он после некоторого размышления. — Придумал! Видишь мою старую кобылу?
— Как же не видеть, мистер Стумп? Конечно, вижу.
— Ладно. А колючие кактусы на краю поляны видишь?
— Вижу.
— Молодчина! Теперь слушай. Поглядывай за дверь. Если кто появится, пока меня нет, беги прямо к кактусу, срежь ветку, да выбирай поколючее, и ткни ее под хвост моей кобыле.
— Господи! Для чего же это?
— Ладно, придется объяснить тебе, — сказал Зеб в раздумье, — а то ты, чего доброго, все напутаешь. Видишь ли, Фелим, мне надо знать, если кто-нибудь сюда заглянет. Я далеко не пойду, но все же может случиться, что я тебя не услышу. Пусть кричит кобыла — у нее, пожалуй, голос погромче твоего. Понял, Фелим? Смотри же, сделай все, как я тебе сказал!
— Ей-же-ей, сделаю!
— Смотри не забудь. От этого может зависеть жизнь твоего хозяина.
С этими словами старый охотник закинул за плечо свое длинное ружье и вышел из хижины.
— А старик-то не дурак, — сказал Фелим, как только Зеб отошел на такое расстояние, что уже не мог слышать его голоса. — Но почему он oпасается, что хозяину будет плохо, если сюда кто-то придет? Он даже сказал, что от этого будет зависеть его жизнь. Да, он так сказал. Он мне сказал, чтобы я поглядывал за дверь. Небось он хотел, чтобы я сразу это сделал. Так я пойду погляжу.
Фелим вышел на лужайку и окинул внимательным взглядом все тропы, которые вели к хижине.
Потом он вернулся и встал на пороге, как часовой.

Глава LVII. УСЛОВЛЕННЫЙ СИГНАЛ

Фелиму недолго пришлось стоять на страже. Не прошло и десяти минут, как он услышал стук копыт. Кто-то приближался к хижине.
У Фелима сильно забилось сердце.
Густые деревья мешали ему разглядеть всадника, и он никак не мог определить, что это за гость. Однако по топоту копыт он догадался, что едет кто-то один; но как раз это и напугало его. Он меньше встревожился бы, если бы услышал, что скачет отряд. Хотя он уже хорошо знал, что мустангер лежит в хижине, ему очень не хотелось снова встречаться со всадником, который был так похож на его хозяина, если не считать головы.
Сначала Фелим хотел было перебежать лужайку и выполнить распоряжение Зеба. Однако испуг приковал его к месту, и раньше, чем он успел собраться с духом, он убедился, что его опасения напрасны: у незнакомого всадника была голова.
— Вот она — у него на плечах, — сказал Фелим, когда всадник показался из-за деревьев и остановился на противоположном конце поляны. — Настоящая голова, да еще с красивым лицом, только не слишком веселым. Можно подумать, что бедняга недавно схоронил свою бабушку! А ножки-то какие крохотные… Святые угодники, да это женщина!
Пока ирландец рассуждал — то про себя, то вслух, — всадник проехал еще несколько шагов и снова остановился.
На этом расстоянии Фелим окончательно убедился, что он правильно определил пол неизвестного всадника, хотя тот сидел на лошади по-мужски и на нем была мужская шляпа и серапе, что могло ввести в заблуждение и более искушенного человека.
Это действительно была женщина. Это была Исидора.
Фелим впервые увидел мексиканку, так же как и она его. Они никогда раньше не встречались. Он правильно заметил, что лицо ее не было веселым. Напротив, оно было печальным, даже больше того-на нем лежала печать отчаяния.
Когда Исидора показалась из-за деревьев, во взгляде ее сквозило опасение. Когда она выехала на поляну, лицо ее не просветлело — на нем появилось удивление, смешанное с разочарованием.
Вряд ли она была удивлена, увидев хижину: Исидора знала о ее существовании. Она-то и была целью ее путешествия. Девушку, вероятно, удивила странная фигура на пороге. Это был не тот, кого она ожидала здесь встретить.
В нерешительности она подъехала поближе, чтобы расспросить его.
— Не ошиблась ли я? — спросила Исидора «по-американски». — Простите, но я… я думала, что дон Морисио живет здесь.
— Дон Моришо, вы сказали? Нет. Здесь такого нет. Дон Моришо? Я знал одного по фамилии Мориш, он жил недалеко от Баллибаллаха. Я хорошо запомнил этого парня, потому что он надул меня однажды при покупке лошади. Только имя-то его было не Дон, а Пат. Пат Мориш его звали.
— Дон Морисио. Мо-рис, Мо-рис.
— А, Морис! Может быть, вы спрашиваете о моем хозяине, мистере Джеральде?
— Да-да! Сеньор Зераль.
— Ну, если вам нужен мистер Джеральд, то он как раз живет в этой самой хижине, вернее — заезжает сюда после охоты на диких лошадей. Он поселился здесь только на время своей охоты. Ах, если бы вы видели его красивый замок там, на родине, в старой Ирландии! Посмотрели бы на голубоглазую красотку! Бедняжка небось слезами заливается, ожидая его возвращения. Ах, если б вы только видели ее!
Несмотря на ирландский акцент Фелима, мексиканка поняла его.
Ревность — хороший переводчик. Что-то вроде вздоха вырвалось у Исидоры, когда Фелим произнес коротенькое слово «ее».
— Я вовсе не хочу видеть «ее», — поспешила ответить она.
— Я хочу видеть его. Он дома?
— Дома ли он? Вот это прямой вопрос. Предположим, я скажу вам, что он дома. Что же тогда?
— Я хочу его видеть.
— Ах, вот оно что! Придется вам подождать. Сейчас не время для гостей: к нему можно пустить только доктора или священника, моя красавица. А вас я не пущу.
— Но мне очень нужно повидать его, сеньор!
— Гм… вам нужно видеть его? Это я уже слышал. Только вам не удастся. Фелим О'Нил редко отказывает красавицам, особенно таким черноглазым, как вы. Но что поделаешь, если нельзя!
— Но почему нельзя?
— На это есть много причин! Первая — потому, что сейчас он не может принять гостей, и особенно даму.
— Но почему же, сеньор, почему?
— Потому что он не одет как следует. На нем одна рубашка, если не считать тряпья, которым мистер Стумп его всего обмотал. Черт побери! Этого, пожалуй, хватило бы, чтобы сшить ему целый костюм — сюртук, жилет и брюки.
— Сеньор, я вас не понимаю…
— Ах, не понимаете! Разве я недостаточно ясно сказал, что он в постели?
— В постели, в этот час! Надеюсь, ничего не…
— …случилось, вы хотели сказать? К несчастью, случилось, да еще такое, что ему придется пролежать много недель.
— О сеньор, неужели он болен?
— Вот это-то самое и есть. Но что же делать, голубушка, скрывать этого не стоит, — ему-то ни легче, ни хуже не будет от того, что я сказал. Хоть в глаза ему это скажи, он спорить не будет.
— Значит, ои болен. Скажите мне, сеньор, чем он болен и почему он заболел?
— Хорошо. Но я могу ответить только на один ваш вопрос — на первый. Его болезнь произошла от ран, а кто их нанес, Бог знает. У него болит нога. А кожа у него такая, точно его сунули в мешок с десятком злых кошек. Клочка здоровой кожи, даже величиной в вашу ладошку, и то не найдется. Хуже того — он не в себе.
— Не в себе?
— Вот именно. Он болтает, как человек, который накануне хватил лишнего и думает, что за ним гоняются с кочергой. Капля винца, кажется мне, была бы для него лучшим лекарством, — но что поделаешь, когда его нет! И фляжка и бутыль — все пусто. А у вас с собой нет хоть маленькой фляжки? Немножко агвардиенте
— так, кажется, по-вашему? Мне приходилось пить дрянь и похуже. Глоточек этой жидкости наверняка очень помог бы хозяину. Скажите правду, сударыня: есть ли с вами хоть капелька?
— Нет, сеньор, у меня нет ничего такого. К сожалению, нет.
— Жаль! Обидно за мастера Мориса. Это было бы ему очень кстати. Но что поделаешь, придется обойтись и так.
— Но, сеньор, неужели правда, что мне нельзя его видеть?
— Конечно. Да и к чему? Он ведь все равно не отличит вас от своей прабабушки. Я же вам говорю — он весь изранен и не в себе.
— Тем более я должна его видеть. Может быть, я могу помочь ему. Я в долгу перед ним…
— А, вы ему должны и хотите заплатить? Ну, это совсем другое дело. Но тогда вам незачем его видеть. Я его управляющий, и все его дела идут через мои руки. Правда, я не умею писать, но могу поставить кресты на расписке, а этого вполне достаточно. Смело платите эти деньги мне — даю вам слово, что мой хозяин второй раз их не потребует. Сейчас это будет кстати — мы скоро уезжаем, и нам деньги нужны. Так вот, если деньги с вами, то остальное мы достанем — бумагу, перо и чернила найдем в хижине. Я вам мигом дам расписку.
— Нет, нет, нет! Я не о деньгах говорила. Это долг благодарности.
— Ах, только и всего! Ну, этот долг нетрудно заплатить. И расписки не требуется. Но сейчас платить такие долги не время. Хозяин все равно ничего не поймет. Когда он придет в себя, я скажу ему, что вы тут были и расплатились.
— Но все-таки можно видеть его?
— Говорю вам, что сейчас нельзя.
— Но я должна его видеть!
— Вот еще-должны! Меня поставили караулить и строго приказали никого не впускать.
— Но это ко мне не относится. Ведь я же его друг. Друг дона Морисио.
— Откуда мне это знать? Хоть личико у вас очень хорошенькое, вы можете оказаться его злейшим врагом.
— Но я должна его видеть, должна. Я этого хочу — и увижу.
При этих словах Исидора соскочила с лошади и направилась к двери.
Ее решительный и гневный вид показал ирландцу, что пора выполнить распоряжение Зеба Стумпа. Не теряя времени, он поспешил в хижину и вышел оттуда, вооруженный томагавком; он хотел было проскочить мимо незваной гостьи, но вдруг остановился, увидев, что она целится в него из револьвера.
— Брось топор! — закричала Исидора. — Негодяй, попробуй только замахнись на меня — и ты умрешь!
— На вас, сударыня? — пробормотал Фелим, немного оправившись от испуга. — Святая Дева! Я взял это оружие совсем не для того, чтобы поднять его против вас. Клянусь вам всеми святыми!
— Для чего же вы его взяли? — спросила мексиканка, поняв свою ошибку и опуская револьвер. — Почему вы так вооружились?
— Клянусь вам, только для того, чтобы выполнить распоряжение: мне надо срезать кактус — вон он там растет — и сунуть его под хвост вот этой лошади. Ведь вы же не станете возражать против этого?
Сеньорита замолчала, удивленная этим странным намерением.
Поведение ирландца было слишком нелепо, чтобы заподозрить его в коварстве. Его вид, поза, жесты были скорее комическими, чем угрожающими.
— Молчание — знак согласия. Благодарю вас, — сказал Фелим, больше не опасаясь получить пулю в спину.
Он перебежал лужайку и в точности выполнил все наставления старого охотника.
Мексиканка сначала молчала от удивления, но потом она продолжала молчать, так как говорить было бесполезно.
Едва Фелим выполнил распоряжение охотника, как раздался визг кобылы, сопровождаемый топотом ее копыт; им вторил заунывный вой собаки; и сейчас же целый хор лесных голосов — птиц, зверей и насекомых — подхватил этот неистовый концерт, перекричать который было не под силу простому смертному.
Исидора стояла в молчаливом недоумении. Ничего другого ей не оставалось. До тех пор, пока продолжался этот адский шум, не стоило и пытаться что-нибудь спрашивать.
Фелим вернулся к дверям хакале и снова занял сторожевой пост у двери с удовлетворенным видом актера, хорошо сыгравшего свою роль.

Глава LVIII. ОТРАВЛЕННЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Целых десять минут длился этот дикий концерт: кобыла визжала, как недорезанный поросенок, а собака вторила ей заунывным воем, которому отвечало эхо по обоим берегам ручья.
Эти звуки разносились на целую милю. Зеб Стумп вряд ли зашел дальше и непременно должен был их услышать.
Не сомневаясь, что Зеб не замедлит прийти, Фелим твердо стоял ни пороге, надеясь, что незнакомка не повторит попытки войти — хотя бы до тех пор, пока он не будет освобожден от обязанностей часового.
Несмотря на все уверения мексиканки, он все еще подозревал ее в коварных замыслах; иначе почему бы Зеб так настаивал, чтобы его вызвали?
Сам Фелим уже оставил мысль о сопротивлении. Ему все еще мерещился блестящий револьвер, и он совсем не хотел ссориться с этой странной всадницей; он без разговоров пропустил бы ее в хижину.
Но был еще один защитник, который более решительно охранял вход в хакале и которого не испугала бы целая батарея тяжелых орудий. Это была Тара.
Протяжный, заунывный вой собаки то и дело сменялся отрывистым злобным лаем. Она тоже почувствовала недоверие к незваной гостье — поведение мексиканки показалось собаке враждебным. Тара загородила собой Фелима и дверь и, обнажив свои острые клыки, ясно дала понять, что проникнуть в хижину можно только через ее труп.
Но Исидора и не думала настаивать на своем желании. Удивление было, пожалуй, единственным чувством, которое она в эту минуту испытывала.
Она стояла неподвижно и молча. Она выжидала. Несомненно, после такого странного вступления должен был последовать соответствующий финал. Сильно заинтригованная, она терпеливо ждала конца этого спектакля.
От ее прежней тревоги не осталось и следа. То, что она видела, было слишком смешным, чтобы испугать, и в то же время слишком непонятным, чтобы вызвать смех.
На лице человека, который вел себя так странно, не было заметно улыбки — оно оставалось совершенно серьезным. Было ясно, что этот чудак совсем и не думал шутить.
Она продолжала недоумевать, пока между деревьями не показался высокий человек в выцветшей куртке и с длинным ружьем в руках. Он почти бежал.
Он направлялся прямо к хижине. Когда девушка увидела незнакомца, на ее лице появилось выражение тревоги, а маленькая рука крепче сжала револьвер.
Это было сделано отчасти из предосторожности, отчасти машинально. И неудивительно: кто угодно встревожился бы, увидев суровое лицо великана, быстро шагавшего к хижине.
Однако, когда он вышел на поляну, на его лице появилось не меньшее удивление, чем то, которое было написано на лице девушки.
Он что-то процедил сквозь зубы, но среди все еще продолжавшегося шума его слова нельзя было расслышать, и только по жестам можно было предположить, что вряд ли они были особенно вежливыми.
Он направился к лошади, которая по-прежнему визжала, и сделал то, чего никто, кроме него, не посмел бы сделать — он поднял хвост у обезумевшей кобылы и освободил ее от колючек, которые так долго ее терзали.
Сразу воцарилась тишина, потому что остальные участники хора, привыкнув к дикому ржанью кобылы, давно уже замолкли.
Исидора все еще ничего не могла понять и, только бросив взгляд на комическую фигуру в дверях хижины, догадалась, что толстяк удачно выполнил какое-то поручение.
Но от самодовольства Фелима не осталось и следа, как только Стумп с грозным видом повернулся к хижине. Даже присутствие красавицы не могло остановить потока его ругани.
— Ах ты, болван! Идиот ирландский! Для чего, спрашивается, ты меня вызвал сюда? Я только что прицелился в огромного индюка, фунтов на тридцать, не меньше. Проклятая кобыла спугнула его, прежде чем я успел спустить курок. Теперь пропал наш завтрак!
— Но, мистер Стумп, вы же сами приказали мне! Вы сказали, что если кто-нибудь придет сюда…
— Ну и дурень же ты! Неужели же это касалось женщины?
— Но откуда я мог знать, что это женщина? Вы бы посмотрели, как она сидит на лошади! Совсем как мужчина.
— Не все ли равно, как она сидит на лошади? Да разве ты раньше не замечал, садовая голова, что все мексиканки так ездят? Сдастся мие, что ты на бабу похож куда больше, чем она; а уж глупее ее ты раз в двадцать. В этом я уверен. А ее я видел несколько раз, да и слыхал о ней кое-что. Не знаю, каким ветром ее сюда занесло. И вряд ли от нее это узнаешь — она говорит только на своем мексиканском наречии. А я его не знаю и знать не хочу.
— Вы ошибаетесь, мистер Стумп. Она говорит и по-английски… Правда, сударыня?
— Немножко по-английски, — ответила мексиканка, которая до сих пор слушала молча. — Чуть-чуть.
— Вот те и на! — воскликнул Зеб, слегка смутившись. — Извините меня, сеньорита. Вы немножко болтаете по-английски? Myчо боно — тем лучше. В таком случае, вы можете сказать мне, зачем вы сюда пожаловали. Не заблудились ли вы?
— Нет, сеньор…-ответила она, помолчав.
— Так, значит, вы знаете, где вы?
— Да, сеньор… Да… Это дом дона Мерисио Зераль?
— Да, это так. Лучше-то вам его имени не произнести… Эту хижину трудно назвать домом, но он действительно здесь живет. Вы хотите видеть ее хозяина?
— О сеньор, да! Я для этого и приехала.
— Ну что ж, я не стану возражать. Ведь вы ничего плохого не задумали? Но только — что пользы? Он же не отличит вас от своей подметки.
— Он болен? С ним случилось несчастье? Вот он сказал мне об этом.
— Да, я ей сказал об этом, — отозвался Фелим.
— Так и есть, — ответил Зеб. — Он ранен. И как paз сейчас он немножко бредит. Я думаю, серьезного ничего нет. Надо надеяться, что он скоро придет в себя.
— О сеньор, я хочу быть его сиделкой, пока он болен! Ради Бога, разрешите мне войти, и я стану ухаживать за ним. Я его друг, верный друг.
— Что же, я в этом не вижу ничего плохого. Говорят, это женское дело — ухаживать за больными. Правда, я сам не проверял этого с теx пор, как похоронил свою жену. Если вы хотите поухаживать за ним — пожалуйста, раз вы его друг. Можете побыть с ним, пока мы вернемся. Только последите, чтобы он не свалился с кровати и не сорвал свои повязки.
— Доверьтесь мне, сеньор. Я буду оберегать его, как только могу. Но скажите: кто его ранил? Индейцы? Но ведь их нет поблизости. Он с кем-нибудь поссорился?
— Об этом, сеньорита, вы знаете столько же, сколько и я. У него была схватка с койотами. Но у него разбито колено, и койоты тут ни при чем. Я нашел его вчера незадолго до захода солнца в зарослях. Он стоял по пояс в ручье, а с берега на него уже собрался прыгнуть пятнистый зверь, которого вы, мексиканцы, называете тигром. Ну, от этой опасности я его спас. Но что было раньше, это для меня тайна. Парень потерял рассудок, и сейчас от него ничего не узнаешь. Поэтому нам остается только ждать.
— Но вы уверены, сеньор, что у него нет ничего серьезного? Его раны не опасны?
— Нет. Его немного лихорадит. Ну, а что касается ран, так это просто царапины. Когда он придет в себя, все будет в порядке. Через недельку он будет здоров, как олень.
— О, я буду заботливо ухаживать за ним!
— Вы очень добры, но… но…
Зеб заколебался. Внезапная мысль осенила его. Вот что он подумал:
«Это, должно быть, та самая девица, которая посылала ему гостинцы, когда он лежал у Обердофера. Она в него влюблена — это ясно, как Божий день. Влюблена по уши. И другая тоже. Ясно и то, что мечтает он не об этой, а о другой. Если она услышит, как он будет в бреду говорить о той — а он всю ночь только ее и звал, — ведь это ранит ее сердечко. Бедняжка, мне ее жаль — она, кажется, добрая. Но не может же мустангер жениться на обеих, а американка совсем его заполонила. Не ладно все это получилось. Надо бы уговорить эту черноглазую уйти и не приходить к нему — по крайней мере, пока он не перестанет бредить о Луизе».
— Вот что, мисс, — обратился наконец Стумп к мексиканке, которая с нетерпением ждала, чтобы он заговорил, — не лучше ли вам отправиться домой? Приезжайте сюда, когда он поправится. Ведь он даже не узнает вас. А оставаться, чтобы ухаживать за ним, незачем, он не так серьезно болен и умирать не собирается.
— Пусть не узнает. Я все равно должна за ним ухаживать. Может быть, ему что-нибудь понадобится? Я обо всем позабочусь.
— Раз так, то оставайтесь, — сказал Зеб, как будто какая-то новая мысль заставила его согласиться. — Дело ваше! Но только не обращайте внимания на его разговоры. Он будет говорить об убийстве и мало ли о чем… Так часто бывает, когда человек бредит. Вы не пугайтесь. Он, наверно, будет говорить и об одной женщине — он все ее вспоминает.
— О женщине?
— Да. Он ее все кличет по имени.
— Ее имя? Сеньор, какое имя?
— Должно быть, это имя его сестры. Я даже уверен в том, что сестру-то он и вспоминает.
— Мистер Стумп, если вы про мастера Мориса рассказываете…— начал было Фелим.
— Замолчи, дурень! Не суйся, куда не надо. Не твоего ума это дело. Пойдем со мной, — сказал он, отходя и увлекал за собой ирландца. — Я хочу, чтобы ты со мной немножко прошелся. Я убил гремучку, когда поднимался вверх по ручью, и оставил ее там. Захвати ее домой, если только какая-нибудь тварь уже не утащила ее. А то мне, может, и не удастся подстрелить индюка.
— Гремучка? Гремучая змея?
— Вот именно.
— Но вы же не станете есть змею, мистер Стумп? Ведь эдак можно отравиться.
— Много ты понимаешь! Там яда уже не осталось. Я отрубил ей голову, а вместе с ней и весь яд.
— Фу! Я все равно лучше с голоду помру, чем возьму в рот хоть кусочек!
— Ну, и помирай себе на здоровье! Кто тебя просит ее есть? Я только хочу, чтобы ты принес змею домой. Ну, идем, и делай, что тебе велят. А то я заставлю тебя съесть ее голову вместе с ядом и с ядовитым зубом!
— Честное слово, мистер Стумп, я совсем не хотел вас ослушаться! Я сделаю все, что вы скажете. Я готов даже проглотить змею целиком! Святой Патрик, прости меня, грешника!
— К черту твоего Святого Патрика! Идем!
Фелим больше не спорил и покорно отправился за охотником в лес.
Исидора вошла в хижину и наклонилась над постелью больного. Страстными поцелуями покрыла она его горячий лоб и запекшиеся губы. И вдруг отшатнулась, точно ужаленная скорпионом.
То, что заставило ее отшатнуться, было хуже, чем яд скорпиона. Это было всего лишь одно слово — одно коротенькое слово.
Стоит ли этому удивляться! Как часто от короткого слова «да» зависит счастье всей жизни! И часто, слишком часто, такое же короткое «нет» влечет за собой страшное горе.

Глава LIX. ВСТРЕЧА В ХАКАЛЕ

День, когда Луиза Пойндекстер освободила Мигуэля Диаса, был для нее мрачным днем — вероятно, самым мрачным во всей ее жизни.
Накануне печаль о потерянном брате сливалась с тревогой о любимом. Но теперь это горе усугубилось черной ревностью.
Горе, страх, ревность — не слишком ли это много для одного сердца?
Вот что испытывала Луиза Пойндекстер, прочтя письмо, содержавшее доказательства измены ее возлюбленного.
Правда, письмо было написано не им, и доказательства нельзя было считать прямыми.
Однако в порыве гнева молодая креолка об этом сначала не подумала. Судя по письму, отношения между Морисом Джеральдом и мексиканкой были более нежными, чем он говорил. Значит, Морис обманывал ее.
Иначе зачем бы эта женщина стала с такой дерзкой откровенностью писать о своих чувствах, о его «красивых, выразительных глазах»?
Это письмо не было дружеским — оно дышало страстью. Так поняла эти строки креолка — ведь и ее сердце сгорало от любви.
И, кроме того, в нем говорилось о свидании! Правда, мексиканка только просила о нем. Но это лишь форма, кокетство уверенной в себе женщины. Заканчивалось письмо уже не просьбой, а приказанием: «Приходите же, я жду вас».
Прочтя эти строки, Луиза судорожно смяла письмо. В этом жесте чувствовалась не только ревность, но и жажда мести.
— Да, теперь мне все ясно! — воскликнула она с горечью. — Не впервые он получает такое письмо, они уже встречались на этом месте. «На вершине холма, за домом моего дяди», — достаточно такого неясного указания! Значит, он часто бывал там.
Но скоро гнев сменился глубоким отчаянием. Ее чувство было смято, растоптано, как листок бумаги, валявшийся у ее ног.
Ею овладели грустные думы. В смятении она принимала самые мрачные решения. Она вспомнила любимую Луизиану и захотела вернуться туда, чтобы похоронить свое тайное горе в монастыре. Если бы в этот час глубокой скорби монастырь был поблизости, она, вероятно, ушла бы из отцовского дома, чтобы искать приюта в его священных стенах. Это был действительно самый мрачный день в жизни Луизы.
После долгих часов отчаяния она немного успокоилась и стала рассуждать разумнее. Она снова перечитала письмо, обдумывая каждое слово.
У нее возникла надежда, что Мориса Джеральда не было в поселке. Такое предположение казалось едва ли вероятным. Странно, если бы этого не знала женщина, которая назначала свидание и так уверенно ждала своего возлюбленного. Но все-таки он мог уехать — он ведь собирался уехать.
Проверить свои сомнения для Луизы Пойндекстер, дочери гордого плантатора, было очень трудно, но другого выхода не оставалось. И, когда сумерки сгустились, она проехала на своем крапчатом мустанге по улицам поселка и остановилась у дверей гостиницы на том самом месте, где всего лишь несколько часов назад стоял серый жеребец Исидоры.
Поселок в этот вечер был совершенно безлюден. Одни отправились на поиски преступника, другие — в поход против команчей. Обердофер был единственным свидетелем неосторожного поступка Луизы. Впрочем, хозяин гостиницы не увидел в нем ничего предосудительного; ему казалось вполне естественным, что сестра убитого юноши хочет узнать новости; именно этим он объяснил себе ее появление.
Туповатый немец и не подозревал, с каким удовлетворением слушала Луиза Пойндекстер его ответы в начале разговора; еще меньше мог он догадаться, какую боль причинил ей случайным замечанием, положившим конец их разговору.
Услышав, что не она первая наводит справки о Морисе-мустангере, что еще одна женщина уже задавала те же вопросы, Луиза, снова охваченная отчаянием, повернула свою лошадь обратно к Каса-дель-Корво.
Всю ночь металась Луиза в бессоннице и не могла найти покоя. В короткие минуты забытья ее мучили кошмарные сновидения.
Утро не принесло ей успокоения, но с ним пришла решимость
— твердая, смелая, почти дерзкая.
Поехать одной к берегам Аламо — значило для Луизы Пойндекстер нарушить все правила приличия. Но именно это она намеревалась сделать.
Некому было удержать ее, запретить ей эту поездку. Поиски продолжались всю ночь, и отряд еще не вернулся, в Каса-дель-Корво о нем не было никаких известий. Молодая креолка была полной хозяйкой асиенды и своих поступков, и только она сама знала, что толкнуло ее на этот отчаянный шаг.
Но об этом нетрудно было догадаться.
Луиза Пойндекстер была не из тех, кто может оставаться в неуверенности. Даже любовь, подчиняющая самых сильных, не могла сделать ее покорной. Она должна узнать правду! Может быть, ее ждет счастье, а может быть, гибель всех ее надежд. Даже последнее казалось ей лучше мучительных сомнений.
Она рассуждала почти так же, как и ее соперница!
Разубеждать Луизу было бы бесполезно. Даже слово отца не могло бы ее остановить.
Заря застала Луизу в седле. Выехав из ворот Каса-дель-Корво, она направилась в прерию по уже знакомой тропе.
Сердце ее не раз трепетало от сладостных воспоминаний, когда она проезжала по знакомым и дорогим местам.
В такие минуты она забывала о муках, заставивших ее предпринять эту поездку, думала только о свидании с любимым и мечтала спасти его от врагов, которые, быть может, уже окружили его.
Несмотря на тревогу о возлюбленном, это были счастливые минуты, особенно если сравнить их с теми часами, когда ее терзали мысли о его измене.
Двадцать миль отделяли Каса-дель-Корво от уединенной хижины мустангера.
Такое расстояние могло показаться целым путешествием для человека, привыкшего к европейской верховой езде. Но для жителей прерии нетрудно преодолеть это расстояние за два часа
— они мчатся так, словно гонятся за лисой или оленем.
Такое путешествие не скучно даже на ленивом коне, но на быстроногой крапчатой красавице Луне, которая рвалась в родную прерию, оно кончилось быстро — быть может, слишком быстро, к несчастью для нашей наездницы. Как ни была измучена Луиза, она теперь не испытывала отчаяния — в ее печальном сердце сиял луч надежды.
Но он погас, едва она ступила на порог хакале. Подавленный крик вырвался из ее уст — казалось, сердце ее разорвалось.
В хижине была женщина!
За мгновение перед этим у нее тоже вырвался крик, и возглас Луизы показался его эхом — так похожа была звучавшая в них боль.
И словно второе, более отчетливое эхо, раздался новый крик Исидоры: обернувшись, она увидела женщину, чье имя только что произнес больной, — ту «Луизу», которую он звал с любовью и нежностью в бреду жестокой горячки.
Для молодой креолки все стало ясно, мучительно ясно. Перед ней была женщина, написавшая любовное письмо. Свидание все-таки состоялось! Быть может, в той ссоре на поляне участвовал еще и третий — Морис Джеральд? Не этим ли объясняется его состояние: Луиза успела увидеть, что Морис, весь забинтованный, лежит в постели.
Да, это она написала записку, это она называла его «дорогой» и восторгалась его глазами, это она звала его на свидание; а теперь она около него, нежно ухаживает за ним — значит, он принадлежит ей. О, эта мысль была слишком мучительна, чтобы выразить ее словами!
Не менее ясны и не менее мучительны были и выводы Исидоры. Она уже знала, что для нее нет надежды. Слишком долго ловила она бессвязные речи больного, чтобы сомневаться в горькой правде. На пороге стояла соперница, которая вытеснила ее из сердца мустангера.
Лицом к лицу, со сверкающими глазами стояли они друг перед другом, взволнованные одним и тем же чувством, потрясенные одной и той же мыслью.
Обе влюбленные в одного и того же человека, обе терзаемые ревностью, они стояли около него — а он, увы, не сознавал присутствия ни той, ни другой.
Каждая считала другую своей счастливой соперницей. Луиза не слыхала тех слов, которые утешили бы ее, тех слов, которые до сих пор звучали в ушах Исидоры, терзая ее душу. Обеих переполняла ненависть, безмолвная и потому еще более страшная. Они не обменялись ни словом. Ни одна из них не просила объяснений, ни одна из них не нуждалась в объяснении. Бывают минуты, когда слова излишни. Это было столкновение оскорбленных чувств, выраженное только ненавидящими взглядами и презрительным изгибом губ.
Но они стояли так лишь одно мгновение.
Потом Луиза Пойндекстер повернулась и направилась к выходу. В хижине Мориса Джеральда нет места для нее!
Исидора тоже вышла, почти наступая на шлейф своей соперницы. Та же мысль гнала и ее: в хижине Мориса Джеральда нет места для нее!
Казалось, они обе торопились как можно скорее покинуть то место, где разбились их сердца.
Серая лошадь стояла ближе, крапчатая — дальше. Исидора первая вскочила в седло. Когда она проезжала мимо Луизы, та тоже уже садилась на лошадь.
Снова соперницы обменялись взглядами — ни один из них нельзя было назвать торжествующим, но в них не видно было и прощения. Взгляд креолки был полон грусти, гнева и удивления. Последний же взгляд Исидоры, сопровождавшийся вульгарным ругательством, был полон бессильной злобы.

Глава LX. ПРЕДАТЕЛЬНИЦА

Если бы можно было сравнивать явления внешнего мира с переживаниями человека, то трудно было бы найти более резкий контраст, чем ослепительный блеск солнца над Аламо и мрак в душе Исидоры, когда она покидала хакале мустангера. Бешеные страсти бушевали в ее груди, и сильнее всех была жажда мести. В ней она находила какое-то горькое удовольствие — это чувство снасало ее от отчаяния. Иначе тяжесть ее горя была бы невыносима.
Терзаемая мрачными мыслями, ехала она в тени деревьев. И они не стали радостней, когда, подъехав к обрыву, она увидела сияющее голубое небо — ей показалось, что оно смеется над ней.
Исидора остановилась у подножия склона. Над ней простирались огромные темные ветви кипариса. Их густая тень была ближе тоскующему сердцу, чем радостные лучи солнца.
Но не это заставило ее остановить коня. В голове ее мелькнула мысль чернее тени кипариса. Об этом можно было судить по ее нахмурившемуся лбу, по сдвинутым бровям над черными сверкающими глазами и по злобному выражению лица.
— Почему я не убила ее на месте? — прошептала она. — Может быть, еще не поздно вернуться? Но что изменится, если я убью ее? Ведь этим не вернешь его сердца. Оно для меня потеряно, потеряно навсегда! Ведь эти слова вырвались из глубины его души. Только она живет в его мечтах! Для меня не осталось надежды! Нет, это он должен умереть! Это он сделал меня несчастной… Но, если я убью его, что тогда? Во что превратится моя жизнь? В нестерпимую пытку!.. А разве сейчас это не пытка? Я не могу больше выносить эти мучения! И мне нет другого утешения, кроме мести. Не только она, но и он — оба должны умереть! Но не сейчас, а тогда, когда он сможет понять, от чьей руки он гибнет! Святая Дева, дай мне силы отомстить!
Исидора шпорит лошадь и быстро поднимается по крутому откосу.
Выехав на верхнюю равнину, она не останавливается и не дает лошади отдохнуть, а мчится бешеным галопом по прерии, по-видимому сама не зная куда. Ни голос, ни поводья не управляют лошадью, и только шпоры гонят ее вперед.
Предоставленный самому себе, конь мчится по той же дороге, по которой прискакал сюда. Она ведет к Леоне. Но туда ли он должен нести свою хозяйку?
Всаднице, кажется, все равно. Опустив голову, погрузившись в глубокие думы, она не замечает ничего, даже бешеного галопа своей лошади. Не замечает она и приближающейся к ней темной вереницы всадников, пока конь, фыркнув, не останавливается как вкопанный. Тогда она видит в прерии конный отряд.
Индейцы? Нет, белые — судя не столько по цвету кожи, сколько по седлам и посадке; это подтверждается и бородами, но цвета кожи нельзя разобрать под густым слоем пыли.
— Техасцы, — бормочет Исидора. — Наверно, отряд, разыскивающий команчей… Но индейцев здесь нет. Если в поселке говорят правду, они уже далеко отсюда.
Мексиканке не хочется с ними встречаться. В другое время она не стала бы избегать их, но в минуту горя ей неприятны вопросы и любопытные взгляды.
Есть время скрыться. Она все еще находится среди кустов. По-видимому, всадники не видят ее. Свернув в заросли, можно остаться незамеченной.
Но не успела Исидора этого сделать, как ее конь громко заржал. Двадцать других лошадей отвечают ему.
Все же еще можно ускакать. Ее, несомненно, будут преследовать. Но догонят ли, особенно по этим извилистым тропинкам, так хорошо ей знакомым?
С этой мыслью она уже поворачивает лошадь, но тотчас снова останавливает ее и спокойно ожидает несущийся к ней отряд. Ее слова объясняют, почему она это сделала.
— Они слишком хорошо одеты для простых охотников. Это, должно быть, отряд, о котором я слышала, — во главе с отцом… Да-да, это они. Вот возможность отомстить! Это воля Божья.
Вместо того чтобы свернуть в заросли, Исидора выезжает на открытое место и с решительным видом направляется навстречу всадникам. Она натягивает поводья и ждет их приближения. У нее созрел предательский план.
Через минуту мексиканку со всех сторон окружают всадники.
Их человек сто, они вооружены самым разнообразным оружием, одеты пестро. Единственно, что делает их похожими друг на друга, — это налет бурой пыли на их одежде и суровое выражение лица, едва смягченное чуть заметным любопытством.
Очутившись в таком обществе, кто угодно испугался бы, тем более женщина, но Исидора не проявляет и тени страха. Она не считает опасными людей, которые так бесцеремонно окружили ее. Некоторых из них она знает по виду. Но пожилого человека, который, должно быть, возглавляет отряд и сейчас обращается к ней с вопросом, она никогда раньше не видела, хотя догадывается, кто он. Это, вероятно, отец убитого юноши, отец девушки, которую она хотела бы видеть убитой или, во всяком случае, опозоренной.
Какой благоприятный случай!
— Вы говорите по-французски, мадемуазель? — спрашивает ее Вудли Пойндекстер, полагая, что этот язык она скорее поймет.
— Очень немного, сеньор. Лучше говорите по-английски.
— По-английски? Тем лучше для нас. Скажите мне, мисс, вы никого не видели здесь? Я хочу сказать — не встретили ли вы какого-нибудь всадника или, быть может, вы заметили чей-нибудь лагерь?
Исидора либо колеблется, либо обдумывает свой ответ.
Плантатор вежливо продолжает свои расспросы:
— Разрешите спросить вас, где вы живете?
— На Рио-Гранде, сеньор.
— Вы сейчас прямо оттуда?
— Нет, с Леоны.
— С Леоны!
— Это племянница старого Мартинеса, — объясняет один из присутствуюивнх. — Его плантации граничат с вашими, мистер Пойндекстер.
— Да-да, это верно. Я племянница дона Сильвио Мартинеса.
— Вы едете прямо из его асиенды? Простите мою настойчивость, но поверьте, мисс, мы расспрашиваем вас не из праздного любопытства. Нас побуждают к этому очень серьезные причины.
— Да, я еду прямо из асиенды Мартинеса, — отвечает Исидора, словно не заметив его последних слов. — Я выехала из дома моего дяди ровно два часа назад.
— Тогда, без сомнения, вы слыхали, что совершено убийство?
— Да, сеньор. Вчера в доме дяди Сильвио об этом говорили.
— Но сегодня, когда вы выехали, не было ли каких-нибудь свежих новостей в поселке? У нас были вести оттуда, но более ранние. Вы ничего не слышали, мисс?
— Я слышала только, что на розыски убийцы поехал отряд. Ваш отряд, сеньор?
— Да-да, наверно, они имели в виду нас… Вы больше ничего не слышали?
— О да, но только очень странное, сеньоры, настолько странное, что вы подумаете — я шучу.
— Что же такое? — спрашивают человек двадцать одновременно, с напряженным любопытством глядя на прелестную всадницу.
— Говорят, что видели кого-то без головы… на лошади… где-то тут… Госдоди помилуй! Мы, должно быть, поблизости от этого места. Это где-то около Нуэсес, недалеко от брода, где дорога поворачивает на Рио-Гранде. Так говорили вакеро.
— Ах, так, значит, его видели какие-то вакеро?
— Да, сеньоры, их было трое, и они клянутся, что видели его.
Исидору несколько удивляет то странное спокойствие, с каким выслушали техасцы ее рассказ. Кто-то объясняет причину этого:
— Мы тоже его видели, этого всадника без головы, только издалека. А ваши вакеро близко его видели — они разобрали, что это такое?
— Святая мадонна, нет!
— А вы этого не знаете, мисс?
— Что вы, нет! Я только слышала об этом, как уже сказала. Но что оно такое, кто знает!
Некоторое время все молчат, задумавшись.
Потом плантатор продолжает расспросы:
— Вы никого не встретили в этих местах, мисс?
— Нет, встретила.
— Кого же? Не будете ли вы так добры описать…
— Женщину.
— Женщину? — повторяют несколько голосов.
— Да, сеньоры.
— Какую женщину?
— Американку.
— Американку? Здесь? Одну?
— Да.
— Кто же это?
— Кто знает!
— Вы не знаете ее? А как она выглядит?
— Как она выглядит?
— Да, как она была одета?
— В костюм для верховой езды.
— Значит, она ехала верхом?
— Да.
— Где же вы ее встретили?
— Недалеко отсюда, по ту сторону зарослей.
— В каком направлении она ехала? Там есть какое-нибудь жилище?
— Только одно хакале.
Пойндекстер поворачивается к одному из членов отряда, знающему испанский язык:
— Что такое хакале?
— Они так называют свои лачуги.
— Кому принадлежит это хакале?
— Дону Морисио, мустангеру.
Торжествующий гул раздается в толпе. После двухдневных неустанных поисков, столь же бесплодных, как и упорных, они наконец напали на след убийцы.
Те, кто сошел с лошадей, снова вскакивают в седла, готовые двинуться в путь.
— Прошу прощения, мисс Мартинес, но вы должны показать нам дорогу к этому месту.
— Мне придется сделать для этого крюк. Ну хорошо, едемте! Я провожу вас, если вы этого хотите.
В сопровождении ста всадников Исидора снова пересекает полосу зарослей.
Она останавливается на западной опушке. Между ними и Аламо простирается открытая прерия.
— Вон там, — говорит Исидора, — видите черную точку на горизонте? Это макушка кипариса. Он растет в долине Аламо. Поезжайте туда. Рядом с ним откос, по которому вы сможете спуститься с обрыва. Немного дальше вы найдете хакале, о котором я говорила.
Дальнейшие указания не требуются. Почти забыв о той, которая показала им дорогу, всадники мчатся по прерии, направляясь к кипарису.
Только один не двинулся с места: не тот, кто возглавляет отряд, но человек, который не меньше его заинтересован в происходящем, — и даже больше, когда речь зашла о женщине, которую видела Исидора. Он знает язык Исидоры так же хорошо, как свой родной.
— Скажите мне, сеньорита,-обращается он к мексиканке почти умоляющим тоном, — заметили вы лошадь, на которой ехала эта женщина?
— Конечно? Кто бы мог ее не заметить!
— Ее масть? — спрашивает он, задыхаясь от волнения.
— Крапчатый мустанг.
— Крапчатый мустанг? О Боже! — со стоном восклицает Кассий Колхаун и мчится догонять отряд.
Исидоре становится ясно, что eще одно сердце охвачено тем неугасимым пламенем, перед которым все бессильно, кроме смерти.

Глава LXI. АНГЕЛ, СОШЕДШИЙ НА ЗЕМЛЮ

Быстрое и неожиданное бегство соперницы поразило Луизу Пойндекстер. Она уже готова была пришпорить Луну, но задержалась в нерешительности, ошеломленная происшедшим.
Только минуту назад, заглянув в хижину, она увидела эту женщину, которая, по-видимому, чувствовала себя там хозяйкой.
Как понять ее внезапное бегство? Чем объяснить этот взгляд, полный злобной ненависти? Почему в нем не было торжествующей уверенности, сознания своей победы?
Взгляд Исидоры не оскорбил креолку — наоборот, он внушил ей тайную радость. И, вместо того чтобы умчаться в прерию, Луиза Пойндекстер снова соскользнула с седла и вошла в хижину.
Увидев бледность мустангера, его дико блуждающие глаза, креолка на время забыла свою обиду.
— Боже мой! — воскликнула она, подбегая к постели. — Он ранен… умирает… Кто это сделал?
Единственным ответом было какое-то бессвязное бормотанье.
— Морис! Морис! Ответь мне! Ты не узнаешь меня? Луизу! Твою Луизу! Ты ведь называл меня так!
— Ах, как вы прекрасны, ангелы небес! Прекрасны… Да-да, такими вы кажетесь, когда смотришь на вас. Но не говорите, что нет подобных вам на земле; это неправда. Там много красавиц, но я знаю одну, которая еще более прекрасна, чем вы, ангелы небесные! Я говорю о красоте; доброта — это другое дело; о доброте я нe думаю — нет-нет!
— Морис, дорогой Морис, почему ты так говоришь? Ты ведь не на небесах. Ты здесь со мной — с твоей Луизой.
— Я на небесах… да, на небесах! Но я не хочу оставаться на небесах, если ее здесь нет. Это, может быть, и приятное место, но только не тогда, когда ее нет со мной. Если бы она была здесь, мне ничего больше не было бы нужно. Послушайте, ангелы, вы, что кружитесь вокруг меня! Вы прекрасны, я этого не отрицаю; но нет ни одного среди вас прекраснее ее — моего ангела! О, я знаю и дьявола, красивого дьявола. Но я мечтаю только об ангеле прерий.
— Помнишь ли ты ее имя?
Наверно, никто еще не ждал с таким волнением ответа от человека, который бредил в тяжком забытьи. Луиза наклонилась над ним и, не сводя с него глаз, вся обратилась в слух.
— Имя? Имя? Как будто кто-то из вас спросил об имени? Разве у вас есть имена? Ах, да, вспоминаю: Михаил, Гавриил, Азраил — мужские, все мужские имена. Ангелы, но не такие, как мой ангел,-она женщина. Ее зовут…
— Как?
— Луиза… Луиза… Луиза… Зачем мне скрывать, ведь вам известно все, что делается на земле. Вы, конечно, знаете ее — Луизу? Вы должны ее знать: ее нельзя не любить всем сердцем, как я… всем, всем сердцем…
Никогда еще слова любви не доставляли Луизе столько радости. Даже когда она услышала их впервые под тенью акаций, когда они были произнесены в полном сознании, — даже тогда они не были ей так дороги. О, как она была счастлива!
Снова нежные поцелуи покрыли горячий лоб больного и его запекшиеся губы. Но на этот раз над ним склонилась та, которая не могла услышать ничего, что заставило бы ее отшатнуться.
Луиза только выпрямилась; торжествуя, стояла она, прижав руку к сердцу, словно стараясь успокоить его биение. Она боялась только, чтобы эти счастливые минуты не пролетели слишком быстро.
Увы, ее опасения оправдались — на порог упала тень. Это была тень человека; через минуту сам человек уже стоял в дверях.
В наружности вошедшего не было ничего страшного.
Наоборот, его лицо, фигура, костюм были просто смешны — и особенно по контрасту с несчастьями последних дней. Этот чудак держал в одной руке томагавк, а в другой — огромную змею; какую — нетрудно было определить по хвосту, оканчивавшемуся роговыми трещотками.
Комическое впечатление еще усиливалось благодаря выражению растерянности и удивления, которое появилось на его лице, когда, переступая порог хижины, он увидел новую гостью.
— Господи! — воскликнул он, роняя змею и томагавк и широко открыв глаза. — Я, наверно, сплю! Так оно и есть! Ведь не может же быть, что это вы, мисс Пойндекстер? Не может этого быть!
— Но это так и есть, мистер О'Нил. Как нелюбезно с вашей стороны забыть меня так скоро!
— Забыть вас? Что вы, мисс! В этом меня невозможно обвинить. Наш брат ирландец не из таких; если хоть разок взглянул на ваше красивое лицо, не забудет до гробовой доски. Зачем далеко ходить! Вот он, например, только и бредит вами.
Фелим многозначительно посмотрел на кровать. Луиза затрепетала от радости.
— Но что же это означает? — продолжал Фелим, вспомнив о загадочном превращении. — А где же этот паренек или женщина, кто бы это ни был? Вы здесь видели женщину, мисс Пойндекстер?
— Видела.
— Да? А где же она?
— Уехала.
— Уехала! Значит, она сама не знает, чего хочет. Я оставил ее в хижине только десять минут назад. Она сняла свою шляпку… что я! — мужскую шляпу — и расположилась здесь вроде надолго. Так вы сказали, она уехала? Вот счастье-то! Я совсем не жалею об этом! От такой женщины лучше быть подальше. Вы не поверите, мисс Пойндекстер, ведь она подставила свой револьвер прямо мне под нос!
— Почему?
— Только потому, что я не пускал ее в хижину. Но она все равно вошла. Когда вернулся Зеб, он не стал ей препятствовать. Она сказала, что мистер Джеральд ее друг и что она хочет ухаживать за ним.
— Ах, вот как? Это странно, очень странно, — пробормотала креолка в раздумье.
— Правильно вы сказали. Здесь происходит много странного. Конечно, это не о вас, мисс. Я очень рад, что вы здесь; я уверен, что и хозяин очень обрадуется.
— Милый Фелим, расскажите же мне, что случилось?
— Ладно, мисс, но для этого вам придется снять шляпку и остаться здесь подольше. Я до ночи не успею рассказать всего, что произошло с позавчерашнего дня.
— Кто здесь был за это время?
— Кто здесь был?
— Кроме…
— Кроме этого парня-женщины?
— Да, был ли еще кто-нибудь здесь?
— О, много еще всякого народу! И кого только тут не было! Во-первых, был один, который направился было сюда, но до хижины не доехал. Я боюсь рассказывать вам про него. Это может вас испугать, мисс.
— Расскажите. Я не боюсь.
— Ну хорошо, только я сам не могу разобраться, что такое это было: человек верхом на лошади, но без головы.
— Без головы?!
— А что всего удивительнее, — продолжал ирландец, — он был вылитый мастер Морис. Он был верхом на его лошади, и мексиканское одеяло было на плечах — все, как всегда, когда он выезжает. Если бы вы только знали, как я испугался — душа в пятки ушла!
— Но где же вы его видели, мистер О'Нил?
— Вон там, на обрыве. Я вышел встречать хозяина — он обещал вернуться в то утро из поселка. Сначала я думал, что это он и едет. И вдруг подъезжает этот… без головы… останавливается на минутку, а потом мчится галопом как сумасшедший, а Тара с воем — за ним. Так и мчались они по равнине, пока не скрылись с моих глаз. Тогда я вернулся сюда, в хижину, заперся и лег спать. И вдруг — как раз когда я заснул и мне приснилось, как… Извините, мисс, вы ведь устали, даже на минутку не присели — все время на ногах. Снимите вашу красивую шляпку с пером и садитесь на сундучок — это будет поудобнее, чем на табурете. Садитесь, прошу вас, ведь я еще не все рассказал.
— Не беспокойтесь обо мне. Продолжайте. Кто ж еще, кроме этого странного всадника, был здесь? Это наверно, кто-нибудь подшутил над вамя?
— Подшутил? То же самое сказал мне и старик Зеб.
— Значит, и он был здесь?
— Да, но только после того, как сюда приходили другие…
— Другие?
— Да, мисс. Зеб пришел только вчера утром. Они же навестили меня в ночь накануне, в очень поздний час. Понимаете ли, я спал сладким сном, а они пришли и разбудили меня.
— Но кто они, эти «другие»?
— Да индейцы же!
— Индейцы?
— Ну да! Целое племя! Представьте себе, мисс, как я уже вам сказал, я спал сладким сном. Вдруг слышу — кто-то разговаривает в хижине прямо над моей головой, потом шелест бумаги, как будто кто-то тасует карты… Святой Патрик, а это что?
— Что?
— Разве вы ничего не слышали?.. Вот и опять! Топот лошадей! Они около хижины…
Фелим бросился к двери.
— Святой Патрик! Нас окружили со всех сторон всадники. Их целая тысяча, и еще подъезжают… Это, наверно те, о которых Зеб… Надо, значит, его вызвать. О Господи! Того и гляди, не успею!
Ирландец схватил ветку кактуса, которую для удобства принес с собой, и выбежал из хижины.
— Ax! — воскликнула креолка. — Это они! Мой отец, а я здесь… Что сказать? Святая Дева, охрани меня от позора!
Луиза инстинктивно бросилась к двери и заперла ее, но тут же поняла, что это бесполезно. Тех, кто был снаружи, подобное препятствие вряд ли могло остановить. Она заметила в стене щель. Бежать?
Поздно! Топот копыт уже раздавался позади хижины. Всадники окружили хакале со всех сторон.
Да и все равно ее крапчатый мустанг привязан около хакале; не узнать его они не могли.
Но и другая, более великодушная мысль удерживала девушку от бегства: ее возлюбленному грозит опасность, от которой его не спасет даже бессознательное состояние; кто, кроме нее, может его защитить?
«Пусть я потеряю свое доброе имя, — подумала креолка, — потеряю отца, друзей, всех — только не его! Это моя судьба. Пусть позор, но я буду ему верна».
Луиза встала около постели больного, готовая пожертвовать ради него даже жизнью.

Глава LXII. НАПРЯЖЕННОЕ ОЖИДАНИЕ

Никогда еще около хижины мустангера не раздавалось такого топота копыт — даже в дни, когда его кораль был полон только что пойманными дикими лошадьми.
Фелима, выбежавшего из двери, останавливают несколько десятков голосов.
Самый громкий и властный принадлежит, по-видимому, предводителю отряда:
— Остановись, негодяй! Бежать бесполезно! Еще один шаг — и ты будешь убит! Остановись, говорят тебе!
Ирландцу, который кинулся к кобыле Зеба Стумпа, привязанной по ту сторону поляны, пришлось остановиться.
— Поверьте, джентльмены, я совсем не собирался бежать, — произносит он дрожащим голосом при виде свирепых лиц и наведенных на него ружей. — У меня таких намерений вовсе не было. Я только хотел…
— …сбежать, если тебе удастся. Начал ты неплохо… Сюда, Дик Треси! Свяжи-ка его!.. Помоги ему, Шелтон! Черт побери, уж больно чудаковат этот простофиля! Вряд ли это тот, которого мы ищем.
— Конечно, нет! Это его слуга.
— Эй, вы там, за хижиной! Не спускайте с нее глаз. Мы его еще не поймали. Смотрите лучше, чтобы и мышь не проскочила… А теперь отвечай: кто там внутри?
— Внутри? В хижине, что ли?
— Отвечай, дурак! — говорит Треси, хлестнув ирландца веревкой. — Кто внутри хижины?
— О Господи! Тут уж не до шуток. Ну ладно. Во-первых, мой хозяин…
— Странно… Что это такое? — спрашивает только что подъехавший Вудли Пойндекстер, заметив крапчатого мустанга. — Ведь это… лошадь Луизы?
— Да, это она, дядя,-отвечает Кассий Колхаун, который подъезжает вместе с плантатором.
— Кто же привел ее сюда?
— Наверно, сама Лу.
— Что за ерунда! Ты шутишь. Каш?
— Нет, дядя, я говорю совершенно серьезно.
— Ты хочешь сказать, что моя дочь была здесь?
— Была? Она и теперь здесь — я в этом не сомневаюсь.
— Невозможно!
— Посмотрите-ка туда!
Дверь только что взломали. В хижине видна женская фигура.
— Моя дочь!
Пойндекстер быстро соскакивает с лошади и поспешно направляется к хакале. Колхаун следует за ним. Оба входят в хижину.
— Луиза, что это значит?.. Раненый? Кто это? Генри?
Прежде чем ему успевают ответить, плантатор замечает шляпу и плащ Генри.
— Это он! Он жив! Слава Богу!
Пойндекстер бросается к постели.
Радость его мгновенно угасла. Бледное лицо на подушке — не лицо его сына. Плантатор со стоном отшатнулся.
Колхаун, кажется, взволнован не меньше. У него вырывается крик ужаса. Съежившись, он потихоньку выходит из хижины.
— О Боже! Что же это? — шепчет плантатор. — Что же это? Можешь ли ты мне объяснить, Луиза?
— Нет, отец. Я здесь всего несколько минут. Я нашла его уже в таком состоянии. Он бредит, ты сам слышишь.
— А… а… Генри?
— Я ничего не узнала. Мистер Джеральд был один, когда я вошла. Его слуги не было, он только что вернулся. Я еще не успела расспросить его.
— Но… но… как ты сюда попала?
— Я не могла оставаться дома. Неизвестность была слишком мучительна. Подумай — совсем одна, терзаема мыслью, что мой несчастный брат…
Пойндекстер смотрит на дочь растерянным и все еще вопрошающим взглядом.
— Я подумала, что Генри, может быть, здесь.
— Здесь! Но откуда ты знала об этой хижине? Кто указал тебе дорогу? Ты ведь здесь одна!
— Я знала дорогу. Ты помнишь день охоты, когда меня понес мустанг? На обратном пути мистер Джеральд показал мне, где он живет. И я решила, что смогу снова отыскать это место.
К недоумению Пойндекстера примешивается новое чувство: он угрюмо хмурится. Но что его встревожило, он не говорит.
— Это был неосмотрительный поступок, дочь моя, легкомысленный и даже опасный. Ты вела себя, как глупая девчонка. Уезжай, скорее уезжай! Здесь не место для девушки. Садись на свою лошадь и возвращайся домой. Тебя кто-нибудь проводит. Ты можешь увидеть здесь неподходящие для тебя вещи. Ну, иди же!
Отец выходит из хижины, дочь следует за ним с явной неохотой. Так же неохотно она подходит к лошади.
Всадники уже спешились и толпятся на поляне перед хижиной. Здесь собрались все. Колхаун рассказал им о положении дел. В часовых нет необходимости.
Они стоят кучками; некоторые молчат, другие разговаривают. Многие толпятся около Фелима, который лежит на земле связанный. Его расспрашивают, но, кажется, не особенно ему верят.
При появлении отца с дочерью все поворачиваются в их сторону, но молчат, хотя сгорают от нетерпения узнать, что же происходит.
Большинство из них знают девушку в лицо. Всем известно ее имя, многие слышали о ее красоте. Все удивлены, больше того — поражены, увидев ее здесь. Сестра убитого в доме убийцы!
Теперь больше чем когда-либо все они убеждены, что виновник преступления — мустангер. Колхаун рассказал о шляпе и плаще, найденных в хакале, и о самом убийце, раненном в смертельной схватке.
Но почему же Луиза Пойндекстер здесь и одна? Почему ее не сопровождает ни слуга, ни кто-нибудь из родственников? Она здесь гостья — так, по крайней мере, это выглядит.
Ее двоюродный брат ничего не объясняет — должно быть, он не может объяснить. А отец — может ли он? Судя по его смущенному лицу — вряд ли.
В толпе начинают шептаться, но ни одна догадка не высказывается вслух. Даже эти грубые люди боятся оскорбить отцовские чувства, и все терпеливо ждут объяснений.
— Садись на лошадь, Луиза. Мистер Янси проводит тебя домой.
Молодой плантатор, к которому обращаются с этой просьбой, очень обрадован. Он — один из тех, кто особенно завидует мнимому счастью Кассия Колхауна.
— Но, отец, — возражает девушка, — почему мне не подождать тебя? Ведь ты же долго здесь не останешься?
Янси начинает беспокоиться.
— Я так хочу, Луиза, и этого достаточно.
Луиза подчиняется — правда, очень неохотно и даже не пытаясь скрыть свое недовольство от любопытных зрителей.
Наконец они уезжают; молодой плантатор едет впереди, Луиза медленно следует за ним. Янси едва сдерживает свою радость, она
— свою печаль.
Янси скорее огорчен, чем обижен грустным настроением своей спутницы. Ведь у нее такое горе!
Но он ошибается, полагая, что знает его причину. Если бы он посмотрел внимательнее в глаза Луизы Пойндекстер, то прочел бы в них страх перед будущим, а не печаль о прошлом.
Они едут между деревьями, но до них еще доносятся голоса с поляны.
Вдруг лицо креолки проясняется — оно словно озаряется какой-то радостной мыслью или, быть может, надеждой.
Луиза в задумчивости останавливает лошадь. Ее спутник вынужден сделать то же.
— Мистер Янси, — говорит девушка после некоторого молчания, — у моего седла ослабла подпруга. Мне неудобно сидеть. Будьте добры, подтяните ее.
Янси соскакивает с лошади и проверяет подпругу. Ему кажется, что туже затягивать ее незачем. Но он этого не говорит, растягивает пряжку и начинает изо всех сил затягивать ремень.
— Погодите, — говорит всадница. — Дайте я сойду, вам будет удобнее.
Не дожидаясь помощи, Луиза соскакивает на землю и становится около мустанга.
Молодой человек продолжает изо всей силы затягивать ремень. После продолжительных усилий, весь красный от напряжения, он наконец застегивает ремень на следующую дырочку.
— Теперь, мисс Пойндекстер, мне кажется, все хорошо.
— Да, так будет хорошо, — отвечает она, положив руку на седло и подергав его. — По правде сказать, жаль уезжать отсюда так скоро. Я только что сюда приехала и мчалась во весь опор; моя бедная Луна еще не успела отдышаться. Давайте остановимся здесь ненадолго, а она тем временем отдохнет. Ведь жестоко заставлять ее скакать обратно без передышки.
— Но ваш отец… его желание было, чтобы вы…
— Чтобы я сейчас же вернулась домой? Пустяки. Ему просто не хотелось, чтобы я оставалась среди этой грубой толпы. Вот и все. Теперь, раз я уехала с поляны, он не будет ничего иметь против нашей задержки… Как здесь красиво! И так прохладно в тени деревьев! А в прерии солнечный зной нестерпим. Побудем здесь немного и дадим Луне отдохнуть… Ах, мистер Янси, посмотрите, какие красивые рыбки в реке! Вон там, видите, с серебристой чешуей?
Молодой плантатор польщен. Почему его прелестная спутница захотела побыть с ним? Ему кажется, что он знает ответ на этот вопрос.
Он не заставляет себя долго упрашивать:
— Приказывайте, мисс Пойндекстер. Я с радостью побуду здесь, сколько вам захочется.
— Только до тех пор, пока Луна отдохнет. Я едва успела сойти с лошади, когда подъехал ваш отряд. Посмотрите на Луну — бедняжка все еще тяжело дышит после долгой скачки.
Янси совершенно безразлично, как дышит крапчатый мустанг, но он рад исполнить малейшее желание своей спутницы.
Они останавливаются на берегу ручья.
Молодой плантатор немного удивлен, заметив, что его спутница совсем не обращает внимания ни на рыбок, ни на крапчатого мустанга; это только радовало бы его, если бы она была внимательнее к нему. Однако Луиза не смотрит на него и не слушает его слов. Ее глаза устремлены в пространство, а слух напряженно ловит каждый звук, доносящийся с поляны.
И Янси тоже невольно прислушивается к голосам. Он знает, что около хижины начинается суд Линча с «регулярниками» в роли присяжных.
Из-за деревьев доносятся возбужденные голоса. В них звучит жестокая решимость.
Оба прислушиваются; молодая креолка — как трагическая актриса за кулисами театра, ожидающая своего выхода.
Доносятся речи; можно различить несколько мужских голосов; потом еще один, который говорит дольше других.
Луиза узнает этот голос. Это голос ее кузена Кассия: он на чем-то гневно настаивает, а потом словно убеждает своих слушателей сделать что-то, чего они не хотят.
Но вот он кончил. Тотчас же раздаются бурные возгласы одобрения; один зловещий голос звучит громче других.
Прислушиваясь, Янси забывает о присутствии своей прелестной спутницы.
Он вспоминает о ней, только когда видит, что она неожиданно вскакивает с места и стремительно бежит к хакале.

Глава LXIII. СУД ЛИНЧА

Громкий крик, заставивший молодую креолку так внезапно покинуть своего спутника, был одновременно и решением присяжных и приговором.
Слово «повесить» звучало у нее в ушах, когда она бросилась к хижине мустангера.
Наблюдая с притворным интересом за игрой серебристых рыбок, она думала только о том, что в эту минуту происходило перед хакале. Хотя деревья заслоняли от нее поляну, она знала, кто находится на ней, и могла по доносившимся оттуда словам представить себе ход событий.
Приблизительно в ту минуту, когда она соскочила с лошади, перед хакале разыгралась сцена, которую следует вкратце описать.
Люди, оставшиеся на поляне, уже не стояли отдельными кучками — они столпились в круг.
В центре толпы возвышалась внушительная фигура начальника «регулярников» и около него три или четыре его помощника; рядом с ними стояли Вудли Пойндекстер и Кассий Колхаун. Последние присутствовали, по-видимому, лишь как свидетели развертывающейся драмы; решающее слово принадлежало другим. Это было судебное разбирательство по обвинению в убийстве — суд Линча. В качестве судьи выступал начальник «регулярников». Вся толпа, за исключением двух обвиняемых, играла роль присяжных.
Обвиняемые — Морис Джеральд и его слуга Фелим. Они — внутри круга. И тот и другой лежат на траве, связанные сыромятными ремнями по рукам и ногам. Их даже лишили возможности говорить. Фелима заставили замолчать угрозами, а его хозяин молчит потому, что в рот ему вставили деревянный кляп. Это сделано для того, чтобы он своим безумным бредом не мешал говорить другим. Туго стянутые ремни не могут парализовать движений больного. Два человека держат Мориса за плечи, третий сидит на его ногах. Только его глаза могут свободно двигаться; он вращает ими, бросает на свою стражу дикие безумные взгляды, которые трудно выдержать.
В убийстве обвиняется только один из пленников; другого считают просто соучастником, и то под сомнением.
Допрашивают одного слугу. Ему предлагают сообщить все, что он знает, и все, что он может сказать в свою защиту.
Рассказ Фелима слишком неправдоподобен, чтобы ему можно было поверить; хотя самое неправдоподобное в нем — упоминание о всаднике без головы — вызывает наименьшие сомнения.
Фелим не может объяснить это загадочное явление; его показания лишь подтверждают предположение, что этот призрак как-то связан с убийством. Его рассказ об индейцах и схватке с ягуаром называют «сплошной выдумкой, сочиненной с целью ввести суд в заблуждение».
Судебное разбирательство длится не больше десяти минут, но присяжные уже составили свое мнение.
Большинство окончательно убеждаются в том, что Генри Пойндекстер убит и что Морис Джеральд ответствен за его смерть.
Каждое обстоятельство, уже ранее известное, вновь обсуждено и взвешено; к ним присоединяются новые улики, только что обнаруженные в хакале: там найдены плащ и шляпа.
Объяснения Фелима, сбивчивые и нескладные, не внушают доверия. Может ли быть иначе? Ведь это вымысел соучастника. Некоторые просто не хотят слушать — это те, кто кричит в нетерпении: «Повесить убийцу!»
Должно быть, приговор уже предрешен. На земле лежит веревка с петлей на одном конце. Правда, это только лассо, но для такой цели оно подходит как нельзя лучше. Горизонтальный сук растущей вблизи смоковницы вполне может заменить виселицу.
Производится опрос присяжных. Восемьдесят из ста заявляют, что Морис Джеральд должен умереть. Его час, по-видимому, пробил…
И все же приговор не приводится в исполнение. Лассо лежит в бездействии на траве.
Почему все сторонятся этого кожаного ремня, словно он ядовитая змея, до которой никто не смеет дотронуться?
Большинство высказались за смертный приговор. Некоторые подкрепили свое решение грубыми ругательствами. Почему же приговор не приводится в исполнение?
Почему? Да потому, что нет полного единодушия. Не все согласны с приговором.
Среди присяжных есть и такие, которые против казни Мориса. Их меньшинство, однако они сказали свое «нет» с не меньшей решительностью.
Из-за этого-то и произошла задержка казни.
Среди меньшинства и сам судья — Сэм Мэнли, начальник «регулярников». Он еще не произнес приговора и даже не принял решения присяжных.
— Сограждане! — кричит он толпе, воспользовавшись моментом, когда его могут услышать. — Мне кажется, что у нас нет достаточных доказательств. Надо выслушать обвиняемого — конечно, когда он будет в состоянии говорить. Сейчас, как вы сами видите, допрашивать его бесполезно. Поэтому я предлагаю отложить разбирательство этого дела до…
— Что за смысл откладывать? — прерывает его громкий протестующий голос Кассия Колхауна. — Вам хорошо разглагольствовать, Сэм Мэнли! Но, если бы подло убили вашего друга, сына или брата, вы рассуждали бы иначе. Что вам еще нужно, чтобы убедиться в виновности этого негодяя? Дополнительные доказательства?
— Вот именно, капитан Колхаун.
— Есть ли они у вас, мистер Кассий Колхаун? — спрашивает из толпы чей-то голос с сильным ирландским акцентом.
— Может быть, и есть.
— Тогда поделитесь с нами.
— Видит Бог, доказательств больше чем достаточно. Даже присяжные из его собственных глупых соотечественников…
— Возьмите свои слова обратно! — кричит тот же голос. — Помните, мистер Колхаун, вы в Техасе, а не на Миссисипи! Упомните это, или ваш язык не доведет вас до добра!
— Я вовсе не хотел кого-нибудь оскорбить, — говорит Колхаун, стараясь выйти из неприятного положения, в которое попал из-за своей антипатии к ирландцам, — даже англичанина, если здесь есть англичане.
— Это — дело другое! — отвечает несколько успокоенный ирландец.
— Итак, я говорил, что доказательств достаточно, даже больше, чем надо. Но, если вам их мало, я могу представить и другие.
— Давайте выкладывайте! — кричат несколько десятков голосов, потому что Колхаун, кажется, все еще колеблется.
— Джентльмены! — говорит наконец Колхаун, обращаясь к толпе, как будто он собирается произнести речь. — То, что я скажу сейчас, я мог бы сказать вам давно. Но я надеялся, что это не понадобится. Вы все хорошо знаете, что произошло между этим человеком и мной, и я не хотел, чтобы меня сочли злопамятным. Я не таков. И если бы я не был уверен, что именно он совершил убийство, так же как уверен в том, что моя голова у меня на плечах…
Колхаун начинает запинаться, видя, что невольно сорвавшаяся фраза произвела странное впечатление на окружающих; да и ему самому становится не по себе.
— Если бы, — продолжает он, — я не был в этом уверен, я ничего не сказал бы о том, что видел или, вернее, слышал — ведь дело было ночью.
— Что же вы слышали, мистер Колхаун? — спрашивает Сэм Мэнли, возвращаясь к обязанностям судьи. — Ваша ссора с обвиняемым, о которой, мне кажется, все присутствующие знают, не имеет никакого отношения к вашим показаниям. Никто не собирается обвинить вас из-за этого в лжесвидетельстве. Пожалуйста, продолжайте. Что вы слышали, когда и где?
— Начну с указания времени. Это было в ту ночь, когда пропал мой двоюродный брат, но, понятно, мы не обнаружили этого до утра. В ночь на среду.
— В ночь на среду? Дальше.
— Я уже пошел к себе в комнату: я думал, что и Генри пошел в свою. Было нестерпимо жарко, одолевали москиты, спать было невозможно. Я встал, зажег сигару, покурил немного в комнате, но потом решил выйти на крышу. Вы, наверно, знаете, что на старой асиенде плоская крыша? Вот я и пошел туда, чтобы побыть на свежем воздухе. Это было около полуночи или немного раньше — точно не могу сказать, так как я довольно долго ворочался на постели и не следил за временем. Только я успел выкурить сигару и уже хотел было достать другую, как услыхал со стороны реки голоса. Два голоса. Они доносились с того берега
— как мне показалось, с дороги, ведущей в поселок. Я, наверно, не услышал бы их и не смог бы отличить один от другого, если бы они говорили спокойно. Но это был громкий, раздраженный разговор; ясно было, что происходит ссора. Я подумал, что это пьяницы, возвращающиеся из бара Обердофера, и перестал обращать на них внимание. Однако, прислушиваясь, я узнал один из голосов, а затем другой. Первый был голос моего двоюродного брата Генри, второй — вот этого человека, убийцы…
— Продолжайте, мистер Колхаун. Мы хотим сначала выслушать ваши показания, а свое мнение вы выскажете потом.
— Вы понимаете, джентльмены, что я был немало удивлен, услышав голос моего двоюродного брата: я думал, что он давно уже спит. Однако я был уверен, что это именно он, и даже не пошел в его комнату проверить. Не менее ясно было для меня и то, что вторым из споривших был этот мустангер. Мне показалось особенно странным, что Генри, против обыкновения, вышел в такой поздний час. Но факт оставался фактом, ошибки тут быть не могло. Я стал прислушиваться, чтобы узнать, о чем они спорят. Голоса доносились слабо, и я не мог понять, о чем они говорили. Мне удалось разобрать только, что Генри ругает мустангера, словно тот оскорбил его первым, потом отчетливо донеслись угрозы мустангера. Каждый громко назвал другого по имени, и тут уж у меня не осталось никаких сомнений, что это именно они. Мне следовало бы пойти туда и выяснить, в чем дело, но я был в ночных туфлях; и, пока я надевал сапоги, все уже стихло. Я ждал Генри около получаса, но он не возвращался. Тогда я решил, что он отправился в бар, где мог встретить знакомых из форта и просидеть долго, и лег спать… Итак, джентльмены, я рассказал вам все, что знаю. Бедный Генри не вернулся в Каса-дель-Корво: никогда больше он не ложился в свою постель. Его постелью в ту ночь была прерия или заросли, а где именно — знает только этот человек!
Драматическим жестом он указал на мустангера. А тот только повел дикими, блуждающими глазами, проявляя полное безразличие к ужасному обвинению и не чувствуя на себе гневных взглядов, обращенных на него со всех сторон.
Обстоятельная речь Колхауна произвела впечатление. Никто больше не сомневался в том, что мустангер виновен. Последовал новый взрыв негодования.
— Повесить! Повесить! — кричат со всех сторон.
Даже сам судья, кажется, начинает колебаться. Возражающих становится еще меньше. Уже не восемьдесят, а девяносто из ста повторяют роковое требование. Волна озлобленных голосов заглушает более спокойные.
По толпе проходит движение. Напряжение растет, скоро оно достигает предела.
Какой-то негодяй кидается к веревке. Он только что отошел от Колхауна, пошептавшись с ним, хотя этого никто не заметил. Он берет лассо, наклоняется и быстро надевает петлю на шею по-прежнему ничего не сознающему осужденному.
Никто не вмешивается. У этого человека за поясом торчат кинжал и револьверы, и ему предоставлена свобода действий; у него нашлись и помощники из таких же негодяев, как и он, — из тех, кто только что стерег пленника.
Остальные спокойно стоят и смотрят на происходящее — большинство с немым одобрением, некоторые же даже подбадривают палачей злобными возгласами: «Вздерни его! Вешай!»
Некоторые ошеломлены; несколько человек жалеют мустангера, но никто не осмеливается встать на его защиту.
На его шею накинута петля. Другой конец веревки уже заброшен на сук…
Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!

Глава LXIV. НЕПРЕДВИДЕННАЯ ЗАДЕРЖКА

«Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!» — так думал каждый из участников трагедии, разыгравшейся на лесной поляне. Никто не сомневался, что пройдет еще одна минута — и они увидят, как его тело повиснет на суку смоковницы.
Но тут произошла непредвиденная задержка.
Одновременно и, можно сказать, на той же сцене был разыгран и фарс. Но благодаря тому, что на этот раз трагедия всецело завладела вниманием присутствующих, комедия осталась без зрителей.
Тем не менее артисты фарса отнеслись к своим ролям вполне серьезно. Их было двое: человек и кобыла. Фелим снова сыграл сцену, поразившую Исидору.
Доводы Колхауна еще более разожгли жажду мести и сосредоточили внимание толпы только на главном преступнике. Слуга никого не интересовал, никто не думал, был он или не был сообщником, — все смотрели только на мустангера.
А когда палачи стали прилаживать веревку, о Фелиме совсем забыли, и он не преминул этим воспользоваться.
Катаясь по траве, он ослабил стягивавшую его веревку, освободился от нее и потихоньку прополз между ног зрителей.
Никто не заметил его маневра. В страшном возбуждении люди толкали друг друга, не отрывая глаз от смоковницы. Можно было подумать, что Фелим, воспользовавшись удобным случаем, спасает свою жизнь и уже больше не заботится о хозяине. Правда, он не мог ему ничем помочь и знал это. Он высказал в защиту хозяина все доводы, какие у него были; дальнейшее вмешательство с его стороны не только было бы бесполезно, но могло еще больше раздражить обвинителей. Его бегство никто не назвал бы предательством — его гнал инстинкт самосохранения. Так рассуждал бы случайный свидетель.
Но он был бы неправ. Преданный слуга вовсе не собирался предоставить своего хозяина его судьбе. Наоборот, он снова пытался спасти Мориса Джеральда от неминуемой смерти. Он знал, что один ничего не сможет сделать. Все надежды он возлагал на Зеба Стумпа и потому решил вызвать его как можно скорее уже известным нам способом, который оказался таким удачным.
Выбравшись из толпы, Фелим тихонько скользнул в лес и, прячась за деревьями, стал пробираться к месту, где паслась старая кобыла.
Вдоль всей опушки леса к деревьям были привязаны верховые лошади. Они загораживали Фелима, и ему удалось добраться до кобылы незамеченным.
Но здесь он обнаружил, что не захватил с собой необходимых приспособлений. Он выронил ветку кактуса, когда его схватили, и она так и валялась под ногами толпы. Отправиться за ней было бы слишком рискованно. У него не было ни ножа, ни другого орудия, чтобы срезать еще одну ветку кактуса.
Он остановился в печальном раздумье, не зная, что предпринять. Но только на мгновение: времени терять быдо нельзя. Каждая минута промедления могла стать роковой для его хозяина. Его надо было спасти во что бы то ни стало. С этой мыслью Фелим бросился к кактусу и голыми руками отломил одну из его колючих ветвей.
Его пальцы были изодраны в кровь. Но можно ли было обращать внимание на такие пустяки, когда дело шло о жизни его молочного брата! Ирландец помчался к кобыле и, рискуя, что она его лягнет, сунул ей под хвост орудие пытки.
К этому времени петля была уже надета на шею мустангера и тщательно проверена; другой конец веревки, переброшенный через сук смоковницы, держали добровольные палачи, у которых, казалось, руки чесались скорее дернуть ее. В их взглядах и позах чувствовалась жестокая решимость. Они ждали только команды.
Собственно, никто не имел права отдать такую команду. Из-за этого-то и произошла задержка. Никто не хотел брать на себя ответственность за роковой сигнал. Хотя все они считали осужденного преступником и верили, что он убийца, но взять на себя обязанности шерифа никто не решался. Даже Колхаун отступил.
Это происходило не из-за недостатка злой воли — в этом нельзя было упрекнуть ни отставного капитана, ни многих из присутствующих. Задержка объяснялась отсутствием соответствующего исполнителя. Это было лишь затишье во время грозы — затишье перед новым сильным ударом грома.
Воцарилась гробовая тишина. Все знали, что они перед лицом смерти — смерти в ее самой ужасной и отвратительной личине. Большинство чувствовали себя причастными к ней, и никто не сомневался, что она близка.
Они стояли молча и неподвижно, ожидая развязки.
Но, вместо того чтобы увидеть, как Морис Джеральд повиснет на суку, они стали свидетелями совсем другого зрелища; оно было настолько нелепым, что нарушило мрачную торжественность минуты и задержало казнь.
Старая кобыла — все знали, что она принадлежит Зебу Стумпу, — вдруг словно взбесилась. Она начала плясать по траве, высоко подбрасывая задние ноги и оглашая поляну неистовым ржанием. Стоявшая рядом сотня лошадей вторила ей, подражая ее бешеной пляске.
Сцена веред хижиной изменилась как будто по мановению волшебной палочки. Не только казнь мустангера была приостановлена, но им вообще на время перестали интересоваться.