1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
    
Вечером Кузя «сидел на топоре» и играл на зубариках. Хлеб, выданный ему к чаю, переплыл в карман Слаенова. Есть Кузе хотелось невероятно, но достать было негде. Кузя был самый робкий и забитый из всего второго отделения, поэтому так трудно ему было достать себе пропитание.
    
Другие умудрялись обшаривать кухню и ее котлы, но Кузя и на это не решался.
    
Вся его фигура выражала унижение и покорность, и прямо не верилось, что в прошлом за Кузей числились крупные кражи и буйства. Казалось, что по своей покорности он взял чью-то вину на себя и отправился исправляться в Шкиду.
    
Рядом за столом чавкал — до тошноты противно — Кузин сламщик Коренев и, казалось, совсем не замечал, что у его друга нет хлеба.
    
— Дай кусманчик хлебца. А? — робко попросил Кузя у него, но тот окрысился:
    
— А где свой-то?
    
— А я должен новичку.
    
— Зачем же должал?
    
— Ну ладно, дай кусманчик.
    
— Нет, не дам.
    
Коренев опять зачавкал, а измученный Кузя обратился, на что-то решившись, через стол к Слаенову.
    
— До завтра дай. До утреннего чая.
    
Слаенов равнодушно посмотрел, потом достал Кузину четвертку, на глазах всего стола отломил половину и швырнул Кузе. Вторую половину он так же аккуратно спрятал в карман.
    
— Эй, постой! Дай и мне!
    
Это крикнул Савушка. Он уже давно уплел свою пайку, а есть хотелось.
    
— Дай и мне. Я отдам завтра, — повторил он.
    
— Утреннюю пайку отдашь, — хладнокровно предупредил Слаенов, подавая ему оставшуюся половину Кузиного хлеба.
    
— Ладно. Отдам. Не плачь.
    * * *
    
На другой день у Слаенова от утреннего чая оказались две лишние четвертки. Одну он дал опять в долг голодным Савушке и Кузе, другую у него купил кто-то из первого отделения.
    
То же случилось в обед и вечером, за чаем.
    
Доход Слаенова увеличился. Через два дня он уже позволил себе роскошь — купил за осьмушку хлеба записную книжку и стал записывать должников, количество которых росло с невероятной быстротой.
    
Еще через день он уже увеличил себе норму питания до двух порций в день, а через неделю в слаеновской парте появились хлебные склады. Слаенов вдруг сразу из маленького, незаметного новичка вырос в солидную фигуру с немалым авторитетом.
    
Он уже стал заносчив, покрикивал на одноклассников, а те робко молчали и туже подтягивали ремешка на животах.
    
Еще бы, все первое и половина второго отделения были уже его должниками.
    
Уже Слаенов никогда не ходил один, вокруг него юлила подобострастная свита должников, которым он иногда в виде милостыни жаловал кусочки хлеба.
    
Награждал он редко. В его расчеты не входило подкармливать товарищей, но подачки были нужны, чтобы ребята не слишком озлоблялись против него.
    
С каждым днем все больше и больше запутывались жертвы Слаенова в долгах, и с каждым днем росло могущество «великого ростовщика», как называли его старшие.
    
Однако власть его простиралась не далее второго класса: самые могучие и самые крепкие — третье и четвертое отделение — смотрели с презрением на маленького шкета и считали ниже своего достоинства обращать на него внимание.
    
Слаенов хорошо сознавал опасность такого положения. В любой момент эти два класса или даже один из них могли разрушить его лавочку. Это ему не улыбалось, и Слаенов разработал план, настолько хитрый, что даже самые умные деятели из четвертого отделения не могли раскусить его и попались на удочку.
    
Однажды Слаенов зашел в четвертое отделение и, как бы скучая, стал прохаживаться по комнате.
    
Щепетильные старшие не могли вынести такой наглости: чтобы в их класс, вопреки установившемуся обычаю, смели приходить из первого отделения и без дела шляться по классу! Слаенов для них еще ничего особенного не представлял, поэтому на него окрысились.
    
— Тебе что надо здесь? — гаркнул Громоносцев.
    
Слаенов съежился испуганно.
    
— Ничего, Цыганок, я так просто пришел.
    
— Так? А кто тебя пускал?
    
— Никто.
    
— Ах, никто? Ну, так я тебе сейчас укажу дверь, и ты в другой раз без дела не приходи.
    
— Да я что же, я ничего. Я только думал, я думал… — бормотал Слаенов.
    
— Что думал?
    
— Нет, я думал, вы есть хотите. Хочешь, Цыганок, хлеба? А? А то мне его девать некуда.
    
Цыган недоверчиво посмотрел на Слаенова.
    
— А ну-ка, давай посмотрим.
    
При слове «хлеб» шкидцы оглянулись и насторожились, а Слаенов уже спокойно вынимал из-за пазухи четвертку хлеба и протягивал ее Громоносцеву.
    
— А еще у тебя есть? — спросил, подходя к Слаенову, Японец. Тот простодушно достал еще четвертку.
    
— На. Мне не жалко.
    
— А ну-ка, дай и мне, — подскочил Воробей, за ним повскакали со своих мест Мамочка и Горбушка.
    
Слаенов выдал и им по куску.
    
Когда же подошли Сорока и Гога, он вдруг сморщился и бросил презрительно:
    
— Нету больше!
    
Хитрый паучок почуял сразу, что ни Гога, ни Сорока влиянием не пользуются, а поэтому и тратиться на них считал лишним.
    
Ребята уже снисходительно поглядывали на Слаенова.
    
— Ты вали, забегай почаще, — усмехнулся Цыган и, войдя во вкус, добавил: — Эх, достать бы сахаринчику сейчас да чайку выпить!
    
Слаенов решил завоевать старших до конца
    
— У меня есть сахарин. Кому надо?
    
— Вот это клево, — удивился Японец. — Значит, и верно чайку попьем.
    
А Слаенов уже распоряжался:
    
— Эй, Кузя, Коренев! Принесите чаю с кухни. Кружки у Марфы возьмите. Старшие просят.
    
Кузя и Коренев ждали у дверей и по первому зову помчались на кухню.
    
Через пять минут четвертое отделение пировало. В жестяных кружках дымился кипяток, на партах лежали хлеб и сахарин. Ребята ожесточенно чавкали, а Слаенов, довольный, ходил по классу и, потирая руки, распространялся:
    
— Шамайте, ребята. Для хороших товарищей разве мне жалко? Я вам всегда готов помочь. Как только кто жрать захочет, так посылайте ко мне. У меня всегда все найдется. А мне не жалко.
    
— Ага. Будь спокоен. Теперь мы тебя не забудем, — соглашался Японец, набивая рот шамовкой.
    
Так было завоевано четвертое отделение.
    
Теперь Слаенов не волновался. Правда, содержание почти целого класса первое время было для него большим убытком, но зато постепенно он приучал старших к себе.
    
В то время хлеб был силой, Слаенов был с хлебом, и ему повиновались.
    
Незаметно он сумел превратить старших в своих телохранителей и создал себе новую могучую свиту.
    
Первое время даже сами старшие не замечали этого. Как-то вошло в привычку, чтобы Слаенов был среди них. Им казалось, что не они со Слаеновым, а Слаенов с ними. Но вот однажды Громоносцев услышал фразу, с таким презрением произнесенную каким-то первоклассником, что его даже передернуло.
    
— Ты знаешь, — говорил в тот же день Цыган Японцу, — нас младшие холуями называют. А? Говорят, Слаенову служим.
    
— А ведь правы они, сволочи, — тоскливо морщился Японец. — Так и выходит. Сами не заметили, как холуями сделались. Противно, конечно, а только трудно отстать… Ведь он, гадюка, приучил нас сытыми быть!
    
Скоро старшие свыклись со своей ролью и уже сознательно старались не думать о своем падении.
    
Один Янкель по-прежнему оставался независимым, и его отношение к ростовщику не изменилось к лучшему. Силу сопротивления ему давал хлеб. Он был старостой кухни и поэтому мог противопоставить богатству Слаенова свое собственное богатство.
    
Однако втайне Янкель невольно чувствовал уважение к паучку-ростовщику. Его поражало то умение, с каким Слаенов покорил Шкиду. Янкель признавал в нем ловкого человека, даже завидовал ему немножко, но тщательно это скрывал.
    
Тем временем Слаенов подготавливал последнюю атаку для закрепления власти. Незавоеванным оставалось одно третье отделение, которое нужно было взять в свои руки. Кормить третий класс, как четвертый, было убыточно и невыгодно, затянуть его в долги, как первый класс, тоже не удалось. Там сидели не такие глупые ребята, чтобы брать осьмушку хлеба за четвертку.
    
Тогда Слаенов напал на третье отделение с новым оружием.
    
Как-то после уроков шкидцы, по обыкновению, собрались в своем клубе побеседовать и покурить.
    
Клубов у шкидцев было два — верхняя и нижняя уборные. Но в верхней было лучше. Она была обширная, достаточно светлая и более или менее чистая.
    
Когда-то здесь помещалась ванна, потом ее сняли, но пробковые стены остались, остался и клеенчатый пол. При желании здесь можно было проводить время с комфортом, и, главное, здесь можно было курить с меньшим риском засыпаться.
    
В уборных всегда было оживленно и как-то по-семейному уютно.
    
Клубился дым на отсвете угольной лампочки. Велись возбужденные разговоры, и было подозрительно тепло. На запах шкидцы не обращали внимания.
    
Уборные настолько вошли в быт, что никакая борьба халдеев с этим злом не помогала. Стоило только воспитателю выгнать ребят из уборной и отойти на минуту в сторону, как она вновь наполнялась до отказа.
    
В верхней-то уборной и начал Слаенов атаку на независимое третье отделение.
    
Он вошел в самый разгар оживления, когда уборная была битком набита ребятами, Беспечно махнув в воздухе игральными картами, Слаенов произнес:
    
— С кем в очко сметать?
    
Никто не отозвался.
    
— С кем в очко? На хлеб за вечерним чаем, — снова повторил Слаенов
    
Худенький, отчаянный Туркин из третьего отделения принял вызов.
    
— Ну давай, смечем. Раз на раз!
    
Слаенов с готовностью смешал засаленные карты.
    
Вокруг играющих собралась толпа. Все следили за игрой Турки. Все желали, чтобы Слаенов проиграл. Туркин набрал восемнадцать очков и остановился.
    
— Побей. Хватит, — тихо сказал он.
    
Слаенов открыл свою карту — король. Следующей картой оказался туз.
    
— Пятнадцать очков, — пронесся возбужденный шепот зрителей.
    
— Прикупаешь? — спросил Туркин тревожно. Слаенов усмехнулся.
    
— Конечно.
    
— Король!
    
— Девятнадцать очков. Хватит.
    
Туркин проиграл.
    
— Ну, давай на завтрашний утренний сыграем, — опять предложил Слаенов.
    
Толстый Устинович, самый благоразумный из третьеклассников, попробовал остановить.
    
— Брось, Турка. Не играй.
    
Но тот уже зарвался.
    
— Пошел к черту! Не твой хлеб проигрываю. Давай карту, Слаеныч.
    
Туркин опять проиграл.
    
Дальше игра пошла лихорадочным темпом. Счастье переходило от одного к другому.
    
Оторваться темпераментный Турка уже не имел силы, и игра прерывалась только на уроках и за вечерним чаем.
    
Потом они играли, играли и играли.
    
В третьем отделении царило невероятное возбуждение. То и дело в класс врывались гонцы и сообщали новости:
    
— Туркин выиграл у Слаенова десять паек.
    
— Туркин проиграл пять.
    
Уже прозвенел звонок, призывающий ко сну, а игра все продолжалась.
    
В спальне кто-то предупредительно сделал на кроватях отсутствующих чучела из одеял и подушек…
    
Утром стало известно: Туркин в доску проигрался. Он за одну ночь проиграл двухнедельный паек и теперь должен был ежедневно отдавать весь свой хлеб Слаенову.
    
Скоро такая же история случилась с Устиновичем, а дальше началась дикая картежная лихорадка. Очко, как заразная бацилла, распространялось в школе, и главным образом в третьем отделении. Появлялись на день, на два маленькие короли выигрыша, но их сразу съедал Слаенов.
    
То ли ему везло, то ли он плутовал, однако он всегда был в выигрыше. Скоро третье отделение ужо почти целиком зависело от него.
    
Теперь три четверти школы платило ему долги натурой.
    
Слаенов еще больше вырос. Он стал самым могучим в Шкиде. Вечно он был окружен свитой старших, и с широкого лица его не сходило выражение блаженства.
    
Это время Шкиде особенно памятно. Ежедневно Слаенов задавал пиры в четвертом отделении, откармливая свою гвардию.
    
В угаре безудержного рвачества росло его могущество. Шкида стонала, голодная, а ослепленные обжорством старшеклассники не обращали на это никакого внимания.
    
Каждый день полшколы отдавало хлеб маленькому жирному пауку, а тот выменивал хлеб на деньги, колбасу, масло, конфеты.
    
Для этого он держал целую армию агентов.
    
Из-за голода в Шкиде начало развиваться новое занятие — «услужение».
    
Первыми «услужающими» оказались Кузя и Коренев. За кусочек хлеба эти вечно голодные ребята готовы были сделать все, что им прикажут. И Слаенов приказывал.
    
Он уже ничего не делал сам. Если его посылали пилить дрова, он тотчас же находил заместителя за плату: давал кусок хлеба — и тот исполнял за него работу. Так было во всем.
    
Скоро все четвертое отделение перешло на положение тунеядцев-буржуев.
    
Все работы за них выполняли младшие, а оплачивал эту работу Слаенов.
    
Вечером, когда Слаенов приходил в четвертое отделение, Японец, вскакивая с места, кричал:
    
— Преклоните колени, шествует его величество хлебный король!
    
— Ура, ура, ура! — подхватывал класс.
    
Слаенов улыбался, раскланивался и делал знак сопровождающему его Кузе. Кузя поспешно доставал из кармана принесенные закуски и расставлял все на парте.
    
— Виват хлебному королю! — орал Японец. — Да будет благословенна жратва вечерняя! Сдвигайте столы, дабы воздать должное питиям и яствам повелителя нашего!
    
Мгновенно на сдвинутых партах вырастали горы конфет, пирожные, сгущенное молоко, колбаса, ветчина, сахарин.
    
Шум и гам поднимались необыкновенные. Начиналась всамделишная «жратва вечерняя». С набитыми ртами, размахивая толстыми, двухэтажными бутербродами, старшие наперебой восхваляли Слаенова.
    
— Бог! Божок! — надрывался Японец, хлопая Слаенова по жирному плечу. — Божок наш! Телец златой, румяненький, толстенький!
    
И, припадая на одно колено, под общий исступленный хохот протягивал Слаенову огрызок сосиски и умолял:
    
— Повелитель! Благослови трапезу.
    
Слаенов хмыкал, улыбался и, хитро поглядывая быстрыми глазками, благословлял — мелко крестил сосиску.
    
— Ай черт! — в восторге взвизгивал Цыган. — Славу ему пропеть!
    
— Носилки королю! На руках нести короля!
    
Слаенова подхватывали на руки присутствовавшие тут же младшие и носили его по классу, а старшие, подняв швабры — опахала — над головой ростовщика, ходили за ним и ревели дикими голосами:
    
     
      
Славься ты, славься,
      
Наш золотой телец!
      
Славься ты, славься,
      
Слаенов-молодец!..
     
    
    
Церемония заканчивалась торжественным возложением венка, который наскоро скручивали из бумаги.
    
Доедая последний кусок пирожного, Японец, произносил благодарственную речь.
    
…Однажды во время очередного пиршества Слаенов особенно разошелся.
    
Ели, кричали, пели славу. А у дверей толпилась кучка голодных должников.
    
Слаенов опьянел от восхвалений.
    
— Я всех могу накормить, — кричал он. — У меня хватит!
    
Вдруг взгляд его упал на Кузю, уныло стоявшего в углу. Слаенова осенило.
    
— Кузя! — заревел он. — Иди сюда, Кузя!
    
Кузя подошел.
    
— Становись на колени!
    
Кузя вздрогнул, на минуту смешался; что-то похожее на гордость заговорило в нем. Но Слаенов настаивал.
    
— На колени. Слышишь? Накормлю пирожными.
    
И Кузя стал, тяжело нагнулся, будто сломался, и низко опустил голову, пряча от товарищей глаза. Лицо Слаенова расплылось в довольную улыбку.
    
— На, Кузя, шамай. Мне не жалко, — сказал он, швыряя коленопреклоненному Кузе кусок пирожного. Внезапно новая блестящая мысль пришла ему в голову.
    
— Эй, ребята! Слушайте! — Он вскочил на парту и, когда все утихли, заговорил: — Кузя будет мой раб! Слышишь, Кузя? Ты — мой раб. Я — твой господин. Ты будешь на меня работать, а я буду тебя кормить. Встань, раб, и возьми сосиску.
    
Побледневший Кузя покорно поднялся и, взяв подачку, отошел в угол. На минуту в классе возникла неловкая тишина. Японца передернуло от унизительного зрелища. То же почувствовали Громоносцев и Воробей, а Мамочка открыто возмутился:
    
— Ну и сволочь же ты, Слаенов.
    
Слаенов опешил, почувствовал, что зарвался, но уже у следующее мгновение оправился и громко запел, стараясь заглушить ворчание Мамочки.
    
Рабство с легкой руки Слаенова привилось, и прежде всего обзавелись рабами за счет ростовщика четвертоотделенцы. Все они чувствовали, что поступают нехорошо, но каждый про себя старался смягчить свою вину, сваливая на другого.
    
Рабство стало общественным явлением. Рабы убирали по утрам кровати своих повелителей, мыли за них полы, таскали дрова и исполняли все другие поручения.
    
Могущество Слаенова достигло предела.
    
Он был вершителем судеб, после заведующего он был вторым правителем школы.
    
Когда оказалось, что хлеба у него больше, чем он мог расходовать, Слаенов начал самодурствовать. Он заставлял для своего удовольствия рабов петь и танцевать.
    
При каждом таком зрелище присутствовали и старшие. Скрепя сердце они притворно усмехались, видя кривлянья младших.
    
Им было до тошноты противно, но слишком далеко зашла их дружба со Слаеновым.
    
А великий ростовщик бесновался.
    
Часто, лежа в спальне, он вдруг поднимал свою лоснящуюся морду и громко выкрикивал:
    
— Эй, Кузя! Раб мой!
    
Кузя покорно выскакивал из-под одеяла и, дрожа от холода, ожидал приказаний.
    
Тогда Слаенов, гордо посматривая на соседей, говорил:
    
— Кузя, почеши мне пятки.
    
И Кузя чесал.
    
— Не так… Черт! Пониже. Да но скреби, а потихоньку, — командовал Слаенов и извивался, как сибирский кот, тихо хихикая от удовольствия.
    
Ежедневно вечером за хлеб нанимал он сказочников, которые должны были говорить до тех пор, пока Слаенов не засыпал.
    
Доход Слаенова с каждым днем все рос. Он получал каждый день чуть ли не весь паек школы — полтора — два пуда хлеба — и кормил старших. За это старшие устраивали ему овации, называли его «Золотым тельцом» и «Хлебным королем».
    
Слаенов был первым богачом не только в Шкиде, но, пожалуй, и во всем Петрограде.
    
Так продолжался разгул Слаенова, а между тем нарастало недовольство.
    
Все чаще и чаще на кухне у Янкеля собиралась тройка заговорщиков.
    
Там, за прикрытой дверью, за чаем с хлебом и сахарином, обсуждались деяния Слаенова.
    
— Ой и сволочь же этот Слаенов, — возмущался Мамочка, поблескивая одним глазом. — Я бы его сейчас отдул, хоть он и сильнее меня!
    
— И ст-т-оит. И ст-т-оит, — заикался Гога, но Янкель благоразумно увещевал:
    
— Обождите, ребята, придет время, мы с ним поговорим.
    
Тройка эта показала Слаенову свои когти. Однажды, когда он попытался заговорить с Мамочкой и ласково предложил ему сахарину, тот возмутился.
    
Прямолинейный и страшно вспыльчивый Мамочка сперва покрыл Слаенова крепкой руганью, потом начал отчитывать:
    
— Да я тебя, сволочь несчастная, сейчас кочергой пришибу, ростовщик поганый! Обокрал всю школу. Ты лучше со мной и не разговаривай, парша, а то, гляди, морду расквашу!
    
Нападение было неожиданным. Мамочка искал только предлога, а Слаенов никак не думал, что противники окажутся такими стойкими и злобными.
    
Скандал произошел в людном месте. Кругом стояли и слушали рабы и одобрительно, хотя и боязливо, хихикали.
    
Слаенов так опешил, что даже не нашелся, что сказать, и, посрамленный, помчался в четвертое отделение.
    
Там он сел в углу и сделал плачущее лицо.
    
— Ты чего скуксился? — спросил его Громоносцев.
    
Слаенов обо всем рассказал.
    
— Понимаешь, Мамочка грозится побить, — говорил он и щупал глазами фигуры своих телохранителей, но те смущенно молчали.
    
Тут Слаенов впервые почувствовал, что сделал крупный промах.
    
Он считал себя достаточно сильным, чтобы заставить Громоносцева и всю компанию приверженцев повлиять на их одноклассника Мамочку, но ошибся. Мамочку, по-видимому, никто не решался трогать, и это было большим ударом для Слаенова.
    
Он сразу почувствовал, во что может превратиться маленькое ядро оппозиции, и поэтому решил раздавить ее в зародыше.
    
Но начал он уже не с Мамочки.
    * * *
    
Янкель только что вошел в класс. В руках его была солидная краюха хлеба, которая, по обыкновению, осталась от развески.
    
Он собирался пошамать, но, увидев Слаенова, нахмурился.
    
— Долго ты здесь будешь шляться еще? — угрюмо спросил он ростовщика среди наступившей гробовой тишины, но вдруг, заметив в руках Слаенова карты, смолк.
    
В голове родилась идея: а что, если попробовать обыграть?
    
Расчет Слаенова оказался верен: в следующее же мгновение Янкель предложил сыграть в очко.
    
Игра началась.
    
Через час, после упорной борьбы, Янкель проиграл весь свой запас и начал играть на будущее.
    
Игра велась ожесточенно. Весь класс чувствовал, что это не просто игра, что это борьба двух стихий. Но Янкелю в этот день особенно не везло. За последующие два часа он проиграл тридцать пять фунтов хлеба, двухмесячный паек. Слаенов предложил прекратить игру, по Янкель настаивал на продолжении.
    
С трудом удалось его успокоить и увести в спальню.
    
Маленький, лоснящийся, тихий паучок победил еще раз.
    
Утром Янкель встал с больной головой. Он с отчаянием вспомнил о вчерашнем проигрыше.
    
На кухне он заглянул в тетрадку и решил на риск назначить дежурным по кухне вне очереди Мамочку. Так и сделал.
    
Сходили с ним в кладовую, получили на день хлеб и стали развешивать.
    
Янкель придвинул весы, поставил на чашку четверточную гирю, собираясь вешать, и вдруг изумился, глядя на Мамочкины манипуляции.
    
Тот возился, что-то подсовывая под хлебную чашку весов.
    
— Ты что там делаешь?
    
— Не видишь, что ли? Весу прибавляю, — рассердился Мамочка.
    
— Что же, значит, обвешивать ребят будем? Ведь заскулят.
    
— Не ребят, а Слаенова… Все равно ему пойдет.
    
Янкель подумал и не стал возражать.
    
К вечеру у них скопилось пять фунтов, которые и переправились немедленно в парту Слаенова.
    
Янкель повеселел. Если так каждый день отдавать, то можно скоро отквитать весь долг.
    
На другой день он по собственной инициативе подложил под весы солидный гвоздь и к вечеру получил шесть фунтов хлеба.
    
Янкель был доволен.
    
Тихо посвистывая, он сидел у стола и проверял по птичкам в тетради выданное количество хлеба. Птички ставились в списке против фамилии присутствующих учеников.
    
Как назло, сегодня отсутствовало около десяти человек приходящих, и Янкель уже высчитал, что в общей сложности от них он получил около фунта убытку: обвешивать можно было только присутствующих.
    
Вдруг Янкель вскочил, словно решил какую-то сложную задачу.
    
— Идея! Кто же может заподозрить меня, если я поставлю четыре лишние птички.
    
Открытие было до смешного просто, а результаты оказались осязательными.
    
Четыре птички за утренний и за вечерний чай дали два лишних фунта, а четыре за обед прибавили еще маленький довесок в полфунта.
    
Своим открытием Янкель остался доволен и применил его и на следующий день.
    
Дальше пошло легко, и скоро оппозиция вновь задрала голову.
    
От солидного янкелевского долга Слаенову осталось всего пять фунтов, которые он должен был погасить на следующий день.
    
Но в этот день над Янкелем разразилось несчастье.
    
После обеда он в очень хорошем настроении отправился на прогулку, а когда пришел обратно в школу, на кухне его встретил новый староста.
    
За два часа прогулки случилось то, о чем Янкель даже и думать не мог.
    
Викниксор устроил собрание и, указав на то, что Черных уже полтора месяца работает старостой на кухне, предложил его переизбрать, отметив в то же время, что работа Черных была исправной и безукоризненной.
    
Старостой под давлением Слаенова избрали Савушку — его вечного должника.
    
Удар пришелся кстати, и Викниксор невольно явился помощником Слаенова в борьбе с его противниками.
    
Дни беззаботного существования сменились днями тяжелой нужды. Никогда не голодавшему Янкелю было очень тяжело сидеть без пайка, но долг нужно было отдавать.
    
Слаенов между тем успокоился.
    
По его мнению, угрозы его могуществу больше не существовало.
    
Так же пировал он со старшими, не замечая, что Шкида, изголодавшаяся, измученная, все больше и больше роптала за его спиной.
    
А ростовщик все наглел. Он уже сам управлял кухней, контролируя Савушку. Слаенов заставлял Савушку подделывать птички, не считаясь с опасностью запороться.
    
Хлеб ежедневно по десятифунтовой буханке продавался за стенами Шкиды в лавку чухонки. Слаенов стал отлучаться по вечерам в кинематограф. Денег завелось много.
    
Но злоупотребление птичками не прошло даром.
    
Однажды за перекличкой Викниксор заметил подделку.
    
Лицо его нахмурилось, и, подозвав воспитателя, он проговорил:
    
— Александр Николаевич, разве Воронин был сегодня?
    
Сашкец ответил без промедления:
    
— Нет, Виктор Николаевич, не был.
    
— Странно. Почему же он отмечен в тетради?..
    
Викниксор углубился в изучение птичек.
    
— А Заморов был?
    
— Тоже нет.
    
— А Данилов?
    
— Тоже нет.
    
— Андриянов?
    
— Нет.
    
— Позвать старосту.
    
Савушка явился испуганный, побледневший.
    
— Вы меня звали, Виктор Николаевич?
    
— Да, звал. — Викниксор строго поглядел на Савушку и, указав на тетрадь, спросил голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
    
— Почему здесь лишние отметки?
    
Савушка смутился.
    
— А я не знаю, Виктор Николаевич.
    
— А хлеб кто за них получал?
    
— Я… я никому не давал.
    
Вид Савушки выдал его с головой. Он то бледнел, то краснел, шмыгал глазами по столовой и, как затравленный, не находя, что сказать, бормотал:
    
— Не знаю. Не давал. Не знаю.
    
Голос Викниксора сразу стал металлическим:
    
— Савин сменяется со старост. Савина в изолятор. Александр Николаевич, позаботьтесь.
    
Сашкец молча вытащил из кармана ключ и, подтолкнув, повел Савушку наверх.
    
В столовой наступила грозная тишина.
    
Все сознавали, что Савушка влип ни за что ни про что. Виноват был Слаенов.
    
Ребятам стало жалко тихого и покорного Савушку.
    
А Викниксор, возмущенный, ходил по комнате и говорил:
    
— Это неслыханно! Это самое подлое и низкое преступление. Обворовывать своих же товарищей. Брать от них последний кусок хлеба. Это гадко!
    
Вдруг его речь прервал нечеловеческий вопль. Крик несся с лестницы. Викниксор помчался туда.
    
На лестнице происходила драка.
    
Всегда покорный Савушка вдруг забузил.
    
— Не пойду в изолятор. Сволочи, халдеи! Уйди, Сашкец, а то морду разобью!
    
Сашкец делал героические попытки обуздать Савушку. Он схватил его за талию, стараясь дотащить до изолятора, но Савин не давался.
    
В припадке ярости он колотил по лицу воспитателя кулаками. Сашкец посторонился и выпустил его. Савушка с громким воплем помчался к двери. В эту минуту в дверях показался Викниксор, но, увидев летящего ураганом воспитанника, отскочил — и сделал это вовремя. Кулак Савина промелькнул у самого его носа…
    
— А, Витя! Я тебя убью, сволочь! Дайте мне нож…
    
— Савин, в изолятор! — загремел голос заведующего, но это еще больше раззадорило воспитанника.
    
— Меня? В изолятор? — взвизгнул Савушка и вдруг помчался на кухню.
    
Оттуда он выскочил с кочергой.
    
— Где Витя? Где Витя? — Савушка был страшен. При виде мчащегося на него ученика, яростно размахивающего кочергой, Викниксору сделалось нехорошо.
    
Стараясь сохранить достоинство, он стал отступать к своей квартире, но в последний момент ему пришлось сделать большой прыжок за дверь и быстро ее захлопнуть.
    
Кочерга Савушки с треском впилась в высокую белую дверь.
    
Разозленный неудачным нападением, Савушка кинулся было на воспитателя, но ярость его постепенно улетучилась. Он бросил кочергу и убежал.
    
Через четверть часа Сашкец, с помощью дворника, нашел его в классе. Савушка, съежившись, сидел в углу на полу и тихо плакал.
    
В изолятор он пошел покорный, размякший и придавленный.
    
Педагоги не знали, что стряслось с Савиным. Они недоумевали. Ведь многих же сажали в изолятор, но ни с кем не было таких припадков буйства, как с Савушкой. Истину знали шкидцы. Они-то хорошо понимали, кто был виноват в преступлении Савина, и Слаенов все больше и больше чувствовал обращенные на него свирепые взгляды.
    
Страх все сильнее овладевал им. Он понимал, что теперь это не пройдет даром.
    
Тогда он вновь решил задобрить свою гвардию и устроил в этот вечер неслыханный пир: он поставил на стол кремовый торт, дюжину лимонада и целое кольцо ливерной колбасы. Но холодно и неприветливо было на пиршестве. Угрюмы были старшие.
    
А там наверху голодная Шкида паломничала к изолятору и утешала Савушку сквозь щелку:
    
— Савушка, сидишь?
    
— Сижу.
    
— Ну, ладно, ничего. Посидишь — и выпустят. Это все Слаенов, сволочь, виноват.
    
А Савушка, понурившись, ходил, как зверек, по маленькой четырехугольной комнатке и грозился:
    
— Я этому Слаенову морду расквашу, как выйду.
    
В верхней уборной собрались шкидцы и, мрачные, обсуждали случившееся.
    
Турка держал четвертку хлеба и сосредоточенно смотрел на нее. Эта четвертка — его утренний паек, который нужно было отдать Слаенову, но Турка был прежде всего голоден, а кроме того, озлоблен до крайности. Он еще минуту держал хлеб в руке, не решаясь на что-то, и вдруг яростно впился зубами в хлебную мякоть.
    
— Ты что же это? — удивился Устинович. — А долг?
    
— Не отдам, — хмуро буркнул в ответ Турка.
    
— Ну-у? Неужели не отдашь? А старшие?..
    
Да, старшие могли заставить, и это сразу охладило Турку. Теперь уже был опасен не Слаенов, а его гвардия. Он остановился с огрызком в раздумье — и вдруг услышал голос Янкеля:
    
— Эх, была не была! И я съем свою четвертку. А долг пусть Слаенов с Гоголя получит.
    
В зтот момент все притихли.
    
В дверях показался Слаенов. Он раскраснелся. И так всегда красное лицо пылало. Он прибежал с пирушки — на углах рта еще белели прилипшие крошки торта и таяли кусочки крема.
    
Слаенов почувствовал тревогу и насторожился, но решил держаться до конца спокойно.
    
Он подошел, пронизываемый десятками взоров, к Турке и спокойно проговорил:
    
— Гони долг, Турка. За утро.
    
Туркин молчал.
    
Молчали и окружающие.
    
— Ну, гони долг-то! — настаивал Слаенов.
    
— С Гоголя получи. Нет у меня хлеба, — решительно брякнул Турка.
    
— Как же нет? А утренняя пайка?
    
— Съел утреннюю пайку.
    
— А долг?
    
— А этого не хотел? — с этими словами Турка сделал рукою довольно невежливый знак. — Не буду долгов тебе отдавать — и все!
    
— Как это не будешь? — опешил Слаенов.
    
— Да не буду — и все.
    
— А-а-а!
    
Наступила тишина. Все следили за Слаеновым. Момент был критический, но Слаенов растерялся и глупо хлопал глазами.
    
— Нынче вышел манифест. Кто кому должен, тому крест, — продекламировал Янкель, вдруг разбив гнетущее молчание, и громкий хохот заглушил последние его слова.
    
— А-а-а! Значит, так вы долги платите?! Ну, хорошо…
    
С этими словами Слаенов выскочил из уборной, и ребята сразу приуныли.
    
— К старшим помчался. Сейчас Громоносцева приведет.
    
Невольно чувствовалось, что Громоносцев должен будет решить дело. Ведь он — сила, и если сейчас заступится за Слаенова, то завтра же вновь Турка будет покорно платить дань великому ростовщику, а с ним будут тянуть лямку и остальные.
    
— А может, он не пойдет, — робко высказал свои соображения Устинович среди всеобщего уныния. Все поняли, что под «ним» подразумевается Громоносцев, и втайне надеялись, что он не пойдет за Слаеновым.
    
Но он пришел. Пришел вместе со Слаеновым.
    
Слаенов гневно и гордо посмотрел на окружающих и проговорил, указывая пальцем на Туркина:
    
— Вот, Цыганок, он отказывается платить долги!
    
Все насторожились. Десяток пар глаз впился в хмурое лицо Цыгана, ожидая чего-то решающего.
    
Да или нет?
    
Да или нет?..
    
А Слаенов жаловался:
    
— Я пришел. Давай, говорю, долг, а он смеется, сволочь, и на Гоголя показывает.
    
Громоносцев молчал, но лицо его темнело все больше и больше. Узенькие ноздри раздулись, и вдруг он, обернувшись к Слаенову, скверно выругался.
    
— Ты что же это?.. Думаешь, я держиморда или вышибала какой? Я вовсе не обязан ходить и защищать твою поганую морду, а если ты еще раз обратишься ко мне, я тебя сам проучу! Сволота несчастная!
    
Хлопнула дверь, и Слаенов остался один в кругу врагов, беспомощный и жалкий.
    
Ребята зловеще молчали. Слаенов почувствовал опасность и вдруг ринулся к двери, но у двери его задержал Янкель и толкнул обратно.
    
— Попался, голубчик, — взвизгнул Турка, и тяжелая пощечина с треском легла на толстую щеку Слаенова.
    
Слаенов охнул. Новый удар по затылку заставил его присесть.
    
Потом кто-то с размаху стукнул кулаком по носу, еще и еще раз…
    
Жирный ростовщик беспомощно закрылся руками, но очередной удар свалил его с ног.
    
— За что бьете? Ребята! Больно! — взвыл он, но его били.
    
Били долго, с ожесточением, словно всю жизнь голодную на нем выколачивали. Наконец отрезвились.
    
— Хватит. Ну его к черту, паскуду! — отдуваясь, проговорил Турка.
    
— Хватит! Ну его! Пошли…
    
Слаенов, избитый, жалкий, сидел в углу у стульчака, всхлипывал и растирал рукавом кровь, сочившуюся из носа.
    
Ребята вышли.
    
Весть о случившемся сразу облетела всю Шкиду.
    
Старшие в нижней уборной организовали митинг, где вынесли резолюцию: долги считать ликвидированными, рабство уничтоженным — и впредь больше не допускать подобных вещей.
    
Почти полтора месяца голодавшая Шкида вновь вздохнула свободно и радостно.
    
Вчерашние рабы ходили сегодня довольные, но больше других были довольны старшие.
    
Сразу спал гнет, мучивший каждого из них. Они сознавали, что во многом были виноваты сами, и тем радостней было сознание, что они же помогли уничтожить сделанное ими зло.
    
Падение Слаенова совершилось быстро и неожиданно. Это была катастрофа, которой он и сам не ожидал. Сразу исчезли все доходы, сразу он стал беспомощным и жалким, но к этому прибавилось худшее: он не имел товарищей. Все отшатнулись от него, и даже Кузя, еще недавно стоявший перед ним на коленях, смотрел теперь на него с презрением и отвращением.
    
Через два дня из изолятора выпустили Савушку и сняли с него вину.
    
Школа, как один человек, встала на его защиту, а старшеклассники рассказали Викниксору о деяниях великого ростовщика.
    
Савушка, выйдя из изолятора, тоже поколотил Слаенова, а на другой день некогда великий, могучий ростовщик сам был заключен в изолятор, но никто не приходил к нему, никто не утешал его в заключении.
    
Еще через пару дней Слаенов исчез. Дверь изолятора нашли открытой. Замок был сорван, а сам Слаенов бежал из Шкиды.
    
Говорили, что он поехал в Севастополь, носились слухи, что он живет на Лиговке у своих старых товарищей-карманников, но все это были толки.
    
Слаенов исчез навсегда.
    
Так кончились похождения великого ростовщика — одна из тяжелых и грязных страниц в жизненной книге республики Шкид.
    
Долго помнили его воспитанники, и по вечерам «старички», сидя у печки, рассказывали «новичкам» бесконечно прикрашенные легенды о деяниях великого, сказочного ростовщика Слаенова.
   
   
    
     
Стрельна трепещет
    
    
Май улыбнулся. — Переселение народов. — Косецкий-фокусник. — На даче. — Солнечные ванны. — Кабаре. — Все на одного. — «Зеркало». — Стрельна трепещет. — История неудавшегося налета. — «Летопись» и разряды.
    
    
Первое мая.
    
Маленькую республику захлестнул поток звуков, знамен, людей и солнца.
    
С утра вокруг стен Шкиды беспрестанно перекатывались волны демонстрантов.
    
Никогда еще шкидцы не были так возбуждены. Они столпились у раскрытых окон и кричали демонстрантам «ура». Они сами хотели быть там и шагать рядами на площадь, но в этом году детей в демонстрацию почему-то не допустили.
    
Весна улыбалась первым маем. Первый май улыбался сайками. Белыми, давно не виданными сайками.
    
Их раздавали за утренним чаем. За обедом Викниксор сказал речь о празднике, потом шкидцы пели «Интернационал».
    
Вечером все от младшего до старшего ходили в город, смотрели иллюминацию, слушали музыку и толкались, довольные, в повеселевшей праздничной толпе.
    
Шкидцы радостно встретили весну, а еще радостней им стало, когда узнали, что губоно разыскало для своих питомцев дачу.
    
Когда окончательно стало известно, что для ребят отвоевана дача где-то в Стрельне и что пора переезжать, вся Шкида высыпала на улицу и наполнила ее воплем и гамом.
    
Переезжать нужно было трамвайным путем.
    
С утра мобилизованы были все силы.
    
Воспитанники вязали тюки белья, свертывали матрацы и переносили вниз кровати.
    
Ребята с рвением взялись за дело. Даже самые крохотные первоотделенцы прониклись важностью момента и работали не хуже больших.
    
— Эй, ты! — кричал маленький пузыреподобный Тырновский на своего товарища. — Куда край-то заносишь? Левей, левей. А то не пролезешь.
    
Они несли койку.
    
Внизу укладкой вещей занимались Янкель, Цыган и Япошка, а вместе с ними был граф Косецкий.
    
Граф Косецкий — халдей, но его молодость и чисто товарищеское отношение к ребятам сблизили с ним шкидцев. Графом Косецким его звали за спиной. Он был косым, отсюда и пошла эта кличка.
    
Завоевал Косецкий доверие у старших с первого дня.
    
Вот как это получилось.
    
Косецкий только что явился в школу и вечером стал знакомиться с учениками.
    
Сидели в классе. Косецкий долго распространялся о том, что он хороший физик и что он будет вести практические занятия.
    
— Это хорошо! — воскликнул в восторге Японец. — А у нас физических пособий до черта. Вон целый шкап стоит.
    
С этими словами он указал на шкаф, приютившийся в углу класса.
    
— Где? Покажите, — оживился Косецкий. Глаза его заблестели, и он кинулся к шкафу.
    
— Да он закрыт.
    
— Не трогайте, Афанасий Владимирович! Витя запретил его трогать!
    
Ребята сами испугались поведения Косецкого, а он, беспечно улыбаясь, говорил:
    
— Черт с ним, что ваш Витя запретил, а мы откроем и посмотрим.
    
— Не надо!
    
— Попадет, запоремся!
    
Однако Косецкий отвинтил перочинным ножичком скобу и, не тронув висячего замка, открыл шкаф.
    
Он вытащил динамо и стал с увлечением объяснять его действие.
    
В школе царила полная тишина.
    
Младшие классы уже спали, и только маленькая группа старшеклассников бодрствовала.
    
Ребята слушали объяснения, но сами тревожно насторожились, подстерегая малейший шорох.
    
Вдруг на лестнице стукнула дверь.
    
— Прячьте! Викниксор!
    
— Прячьте!
    
Динамо боком швырнули в шкаф, прикрыли дверь, едва успели всунуть винты и отскочили.
    
В класс вошел Викниксор.
    
Он делал свой очередной обход.
    
— А, вы еще здесь?
    
— Да, Виктор Николаевич. Договариваемся о завтрашних занятиях. Сейчас пойдем спать.
    
— Пора, пора, ребята.
    
Викниксор походил несколько минут по комнате, почесал за ухом, попробовал пальцем пыль на партах и подошел спокойно к шкафу.
    
Ребята замерли.
    
Взоры тревожно впились в пальцы Викниксора, а тот пощупал машинально замок — и, по близорукости не разглядев до половины торчащих винтов, вышел.
    
Вздох облегчения вырвался сразу у всех из груди.
    
— Пронесло!
    
Потом, когда уже улеглись в кровати, Цыган долго восторгался:
    
— Ну и смелый этот Косецкий. Я — и то сдрейфил, а ему хоть бы хны.
    
После этого случая Косецкий прочно завоевал себе доверие среди старших и даже сошелся с ними близко, перейдя почти на товарищеские отношения.
    
И вот теперь он вместе с ребятами весело занимался упаковкой вещей. В минуты перерыва компания садилась на ступеньки парадной лестницы и задирала прохожих.
    
— Осторожней, гражданин. Здесь лужа.
    
— Эй, торговка, опять с лепешками вышла. Марш, а не то в милицию сведем! — покрикивал Цыган.
    
Косецкий сидел в стороне и насвистывал какой-то вальс, блаженно жмурясь на солнце.
    
Наконец там, наверху в школе, все успокоились.
    
Вещи, необходимые на даче, были перетащены вниз.
    
Дожидались только трамвая.
    
Прождали целый день. Викниксор звонил куда-то по телефону, ругался, но платформу и вагон подали лишь поздно вечером, когда в городе уже прекратилось трамвайное движение.
    
Спешно погрузились, потом расселись по вагону, и республика Шкид тронулась на новые места.
    
У Нарвских ворот переменили моторный вагон с дугой на маленький пригородный вагончик с роликом. Места в этом вагончике всем не хватило, и часть ребят перелезла на платформы.
    
Зажурчали колеса, скрипнули рельсы, и снова понеслись вагоны, увозя стадо молодых шпаргонцев.
    
На платформе устроились коммункой старшие. Сидели, и под тихий свист ролика следили за убегающими деревянными домиками заставы.
    
Уже проехали последнее строение на окраине города, некогда носившее громкое и загадочное название «Красный кабачок», и помчались среди зеленеющих полей.
    
Трамвай равномерно подпрыгивал на скрепах и летел все дальше без остановок.
    
Шкидцам стало хорошо-хорошо, захотелось петь. Постепенно смолк смех, и вот под ровный гул движения кто-то затянул:
    
     
      
Высоко над нивами птички поют,
      
И солнце их светом ласкает,
      
А я горемыкой на свет родился
      
И ласк материнских не знаю.
     
    
    
Пел Воробей. Песенка, грустная, тихая, тягучая, вплелась в мерный рокот колес.
    
     
      
Сердитый и злобный, раз дворник меня
      
Нашел под забором зимою,
      
В приют приволок меня, злобно кляня,
      
И стал я приютскою крысой.
     
    
    
Медленно-медленно плывет мотив, и вот уже к Воробью присоединился Янкель, сразу как-то притихший. Ему вторит Цыган.
    
Влажный туман наползает с поля. А трамвай все идет по прямым, затуманившимся рельсам, и остаются где-то сзади обрывки песни.
    
     
      
Я ласк материнских с рожденья не знал,
      
В приюте меня не любили,
      
И часто смеялися все надо мной,
      
И часто тайком колотили.
     
    
    
Притихли ребята. Даже Япончик, неугомонный бузила Япончик, притаился в уголке платформы и тоже, хоть и фальшиво, но старательно подтягивает.
    
Летят поля за низеньким бортом платформы, изредка мелькнет огонек в домике, и опять ширь и туман.
    
     
      
Уж лето настало, цветы зацвели,
      
И птицы в полянах запели.
      
А мне умереть без любви суждено
      
В приютской больничной постели.
     
    
    
Вдруг надоело скучать. Янкель вскочил и заорал диким голосом, обрывая тихий тенорок Воробья:
    
     
      
Солнце светит высоко,
      
А в канаве глубоко
      
Все течет парное молоко-о-о…
     
    
    
Сразу десяток глоток подхватил и заглушил шум трамвая. Дикий рев разорвал воздух и понесся скачками в разные стороны — к полю, к дачам, к лесу.
    
     
      
Сахар стали все кусать,
      
Хлеб кусманами бросать,
      
И не стали корочек соса-а-ать…
     
    
    
— Вот это да!
    
— Вот это дернули, по-шкидски по крайней мере!
    
Вагоны, замедляя ход, пошли в гору.
    
С площадки моторного что-то кричала Эланлюм, но ребята не слышали.
    
Ее рыжие волосы трепались по ветру, она отчаянно жестикулировала, но ветер относил слова в сторону. Наконец ребята поняли.
    
Скоро Стрельна.
    
После подъема Янкель вдруг вытянул шею, вскочил и дико заорал:
    
— Монастырь! Ребятки, монастырь!
    
— Ну и что ж такого?
    
— Как что? Ведь я же год жил в нем. Год! — умилялся Янкель, но, заметив скептические усмешки товарищей, махнул рукой.
    
— Ну вас к черту. Если б вы понимали. Ведь монастырь. Кладбище, могилки. Хорошо. Кругом кресты.
    
— И покойнички, — добавил Япончик.
    
— И косточки, и черепушечки, — вторил ему, явно издеваясь над чувствительным Янкелем, Цыган — и так разозлил парня, что тот плюнул и надулся.
    
Трамвай на повороте затормозил и стал.
    
— Приехали!..
    
— Ребята, разгружайте платформу. Поздно. Надо скорее закончить разгрузку! — кричала Эланлюм, но ребята и сами работали с небывалым рвением.
    
Им хотелось поскорее освободиться, чтобы успеть осмотреть свои новые владения.