1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

Democriti pecus edit agellos    

Cultaque, dum peregre est animus sine  corpore velox. [655]    

     

Но  выслушаем совет, который дает по поводу все того же уединенного образа жизни  Плиний Младший своему другу Корнелию Руфу: «Я советую тебе поручить своим людям  эти низкие и отвратительные хлопоты по хозяйству, и воспользовавшись своим  полным и окончательным уединением, целиком отдаться наукам, чтобы оставить  после себя хоть крупицу такого, что принадлежало бы только тебе» [656]. Он  подразумевает здесь славу, совсем так же, как и Цицерон, заявляющий, что он  хочет использовать свой уход от людей и освобождение от общественных дел, дабы  обеспечить себе своими творениями вечную жизнь [657]:    

     

usque adeone    

Scire tuum nihil est, nisi te scire  hoc sciat alter. [658]    

     

Это, мне  кажется, было бы вполне правильно, если бы речь шла о том, чтобы уйти из мира,  рассматривая его как нечто, находящееся вне тебя; названные же мною авторы  делают это только наполовину. Они задумываются над тем, что будет, когда их  самих больше не будет; но тут получается забавное противоречие, ибо плоды своих  намерений они рассчитывают пожать в этом мире, однако лишь тогда, когда они  сами будут уже за его пределами. Гораздо более здравыми представляются мне  соображения тех, кто ищет уединения из благочестия, поддерживая в себе мужество  верой в будущую жизнь, которая принесет им осуществление обещанного нам богом.  Они отдают себя богу, существу бесконечному и в благости и в могуществе; и  перед душой открывается необозримый простор для осуществления ее чаяний. И  болезни и страдания приносят им пользу, ибо через них они добывают себе вечное  здоровье и вечное наслаждение; и даже смерть представляется им желанною, ибо  она – переход к этому совершенному состоянию. Суровость их дисциплины  благодаря привычке вскоре перестает казаться им тягостной, их плотские  вожделения, будучи подавляемы, успокаиваются и замирают, ибо они поддерживаются  в нас исключительно тем, что мы беспрепятственно удовлетворяем их. Эта  единственная их цель, – блаженная и бессмертная жизнь – и в самом  деле заслуживает того, чтобы отказаться ради нее от радостей и утех нашего  бренного существования. И кто может зажечь в своей душе пламя этой живой веры,  а также надежды, по-настоящему и навсегда, тот создает себе и в пустыне жизнь,  полную наслаждений и радостей, превышающих все, чего можно достигнуть при  всяком ином образе жизни.    

Итак, ни  цель, ни средства, которые предлагает Плиний, не удовлетворяют меня; следуя  ему, мы лишь попадаем из огня да в полымя. Эти книжные занятия столь же  обременительны, как все прочее, и столь же вредны для здоровья, которое должно  быть главной нашей заботой. И никоим образом нельзя допускать, чтобы  удовольствие, доставляемое нашими занятиями, затмило все остальное: ведь это то  самое удовольствие, которое губит жадного хозяина, стяжателя, сладострастника и  честолюбца. Мудрецы затратили немало усилий, чтобы предостеречь нас от ловушек  наших страстей и научить отличать истинные, полновесные удовольствия от таких,  к которым примешиваются заботы и которые омрачены ими. Ибо большинство  удовольствий, по их словам, щекочет и увлекает нас лишь для того, чтобы  задушить до смерти, как это делали те разбойники, которых египтяне называли  филетами. И если бы головная боль начинала нас мучить раньше опьянения, мы  остерегались бы пить через меру. Но наслаждение, чтобы нас обмануть, идет  впереди, прикрывая собой своих спутников. Книги приятны, но если, погрузившись  в них, мы утрачиваем, в конце концов, здоровье и бодрость – самое ценное  достояние наше, – то не лучше ли оставить и их. Я принадлежу к числу тех,  кто считает, что польза от них не может возместить эту потерю. Подобно тому как  люди, ослабленные длительным недомоганием, отдают себя в конце концов в руки  врачей и соглашаются подчинить свою жизнь некоторым предписанным ими правилам,  которые и стараются не преступать, так и тому, кто усталый и разочарованный,  покидает людей, надлежит устроить для себя жизнь согласно правилам разума,  упорядочить ее и соразмерить, предварительно все обдумав. Он должен  распрощаться с любым видом труда, каков бы он ни был; и, вообще, он должен остерегаться  страстей, нарушающих наш телесный и душевный покой; он должен избрать для себя  тот путь, который ему больше всего по душе:    

     

Unusquisque sua noverit ire via [659].    

     

Занимаетесь  ли вы хозяйством, науками, охотой или чем-либо иным, вы должны отдаваться этому  не дальше предела, где кончается удовольствие; берегитесь увлечься и  устремиться вперед, туда, где к удовольствию примешивается усилие. Нужно  предаваться занятиям и заботам лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы  сохранять бодрость и обезопасить себя от неприятностей, порождаемых  противоположною крайностью, а именно, вялым и сонным бездельем. Есть науки  бесплодные и бесполезные, и большинство из них создано ради житейской суеты; их  следует предоставить тем, кто занят мирскими делами. Что до меня, то я люблю  лишь развлекательные и легкие книги либо те, которые возбуждают мое  любопытство, либо те, которые утешают меня или советуют, как упорядочить мою  жизнь и мою смерть:    

     

tacitum silvas inter reptare salubres    

Curantem quidquld dignum sapiente bonoque  est. [660]    

     

Люди  более мудрые, обладая душою мужественной и сильной, способны сохранять душевное  спокойствие, независимо от всего прочего. Но так как душа у меня самая  обыкновенная, мне приходится поддерживать ее телесными удовольствиями; и  поскольку возраст отнимает у меня те из них, которые были мне больше всего по  вкусу, я приучаю себя острее воспринимать другие, более соответствующие этой  новой поре моей жизни. Нужно вцепиться и зубами и когтями в те удовольствия  жизни, которые годы вырывают у нас одно за другим:    

     

carpamus dulcia: nostrum est    

Quod vivis: cinis et manes et fabula  fies. [661]    

     

Что до  славы, предлагаемой нам Цицероном и Плинием в качестве нашей цели, то я очень  далек от подобных стремлений. Честолюбие несовместимо с уединением. Слава и  покой не могут ужиться под одной крышей. Сколько я вижу, оба названных мною  писателя унесли из житейской толчеи только руки да ноги; душой же и помыслами  они погрязли в ней еще глубже, чем когда-либо прежде:    

     

Tun, vetule, auriculis alienis  colligis escas? [662]    

     

Они  всего-навсего лишь отступили немного назад, чтобы прыгнуть дальше и лучше,  чтобы, напрягшись, как следует, рвануться в самую гущу толпы. Хотите убедиться,  насколько легковесны их рассуждения? Сопоставим мнения двух философов [663],принадлежащих  к совершенно различным школам и пишущих, один – Идоменею, другой –  Луцилию, их друзьям, убеждая их отказаться от дел и почестей и уединиться от  мира. Вы жили, говорят они, до этого времени, плавая и носясь по волнам, –  так доберитесь, наконец, до гавани, чтобы там умереть. Всю свою жизнь они  отдали свету – проведите остаток ее в тени. Невозможно отрешиться от дел,  не отрешившись от их плодов; по этой причине оставьте заботу о своем имени и о  славе. Есть опасность, что блеск ваших былых деяний осеняет вас слишком ярким  ореолом и не покинет вас и в вашем убежище. Откажитесь вместе со всеми прочими  наслаждениями и от того, которое вы испытываете, когда вас одобряют другие; а  что касается ваших знаний и ваших талантов, то не тревожьтесь о них; они не  утратят своего значения оттого, что вы сами сделаетесь более достойными их.  Вспомните человека, который на вопрос, зачем он тратит столько усилий, постигая  искусство, недоступное большинству людей, ответил: «С меня довольно очень  немногих, с меня довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни  одного». Он говорил сущую правду. Вы и хотя бы еще один из ваших друзей –  это уже целый театр для вас обоих, и даже вы один – театр для себя самого.  Пусть целый народ будет для нас «одним» и этот «один» – целым народом.  Желание извлечь славу из своей праздности и своего затворничества – это  суетное тщеславие. Нужно поступать так, как поступают дикие звери, заметающие  следы у входа в свою берлогу. Вам не следует больше стремиться к тому, чтобы о  вас говорил весь мир; достаточно и того, чтобы вы сами могли говорить с собой о  себе. Удалитесь в себя, но позаботьтесь сначала о том, чтобы сделать это  подобающим образом; было бы безумием довериться себе, если вы не умеете собою  управлять. Можно ошибаться в уединении так же, как и в обществе подобных себе.  Пока вы не сделаетесь таким, перед которым не посмеете отступиться, и пока не  будете внушать себе самому почтение и легкий трепет, – observentur species  honestae animo [664], –  помните всегда о Катоне, Фокионе [665]  и Аристиде, в присутствии которых даже безумцы старались скрыть свои  заблуждения, и изберите их судьями всех своих помыслов; если эти последние  пойдут по кривому пути, уважение к названным героям возвратит вас на правильный  путь. Они поддержат вас на нем, они помогут вам довольствоваться самим собой,  ничего не заимствовать ни у кого, кроме как у самого себя, сосредоточить и  укрепить свою душу на определенных и строго ограниченных размышлениях, таких,  где она сможет находить для себя усладу и, познав, наконец, истинные блага,  наслаждение которыми усиливается по мере познания их, удовольствоваться всем  этим, не желая ни продления жизни, ни увековечения своего имени. Вот совет  истинной и бесхитростной философии, а не болтливой и показной, как у первых  двух упомянутых мной мыслителей.    

 Глава XL    

Рассуждение о Цицероне    

     

Вот еще  одна черта, полезная для сравнения двух этих пар. Произведения Цицерона и  Плиния (на мой взгляд очень мало походившего по складу ума на своего дядю)  представляют собой бесконечный ряд свидетельств о чрезмерном честолюбии их  авторов. Между прочим, всем известно, что они добивались от историков своего  времени, чтобы те не забывали их в своих произведениях. Судьба же, словно в  насмешку, донесла до нашего времени сведения об этих домогательствах, а самые  повествования давным-давно предала забвению. Но что переходит все пределы  душевной низости в людях, занимавших такое положение, так это стремление  приобрести высшую славу болтовней и краснобайством, доходящее до того, что для  этой цели они пользовались даже своими частными письмами к друзьям, причем и в  тех случаях, когда письмо своевременно не было отправлено, они все же предавали  его гласности с тем достойным извинением, что не хотели, мол, даром потерять  затраченный труд и часы бдения. Подобало ли двум римским консулам, верховным  должностным лицам государства, повелевающего миром, употреблять свои досуги на  тщательное отделыванье красивых оборотов в письме, для того чтобы прославиться  хорошим знанием языка, которому их научила нянька? Разве хуже писал  какой-нибудь школьный учитель, зарабатывавший себе этим на жизнь? Не думаю,  чтобы Ксенофонт или Цезарь стали описывать свои деяния, если бы эти деяния не  превосходили во много раз их красноречие. Они старались прославиться не  словами, а делами. И если бы совершенство литературного слога могло принести  крупному человеку завидную славу, наверно Сципион и Лелий не уступили бы чести  создания своих комедий, блещущих красотами и тончайшими оттенками латинского  языка, на котором они написаны, рабу родом из Африки [666]: красота и совершенство  этих творений говорят о том, что они принадлежат им, да и сам Теренций признает  это. И я возражал бы против всякой попытки разубедить меня в этом.    

Насмешкой  и оскорблением является стремление прославить человека за те качества, которые  не подобают его положению, хотя бы они сами по себе были достойны похвалы, а  также за те, которые для него не наиболее существенны, как, если бы, например,  прославляли какого-нибудь государя за то, что он хороший живописец или хороший  зодчий, или метко стреляет из аркебузы, или быстро бегает наперегонки. Подобные  похвалы приносят честь лишь в том случае, если они присоединяются к другим,  прославляющим качества, важные в государе, а именно – его справедливость и  искусство управлять народом в дни мира и во время войны. Так, в этом смысле  Киру приносят честь его познания в земледелии, а Карлу Великому – его  красноречие и знакомство с изящной литературой. Мне приходилось встречать  людей, для которых уменье владеть пером было признанием, обеспечившим им  высокое положение, но которые, тем не менее, отрекались от своего искусства,  нарочно портили свой слог, и щеголяли таким низменным невежеством, которое наш  народ считает невозможным у людей образованных; они старались снискать  уважение, избрав для себя более высокое поприще.    

Сотоварищи  Демосфена, вместе с ним отправленные послами к Филиппу, стали восхвалять этого  царя за его красоту, красноречие и за то, что он мастер выпить. Демосфен же  нашел, что такие похвалы больше подходят женщине, стряпчему и хорошей губке, но  отнюдь не царю.    

     

Imperet bellante prior, iacentem    

Lenis in hostem. [667]    

     

Не его  дело быть хорошим охотником или плясуном,    

     

Orabunt causas alii, coelique meatus    

Describent radio, et fulgentia sidera  dicent;    

Hic regere imperio populos  sciat. [668]    

     

Более  того, Плутарх говорит, что обнаруживать превосходное знание вещей, не столь уж  существенных, это значит вызывать справедливые нарекания в том, что ты плохо  использовал свои досуги и недостаточно изучал вещи, более нужные и  полезные [669].  Филипп, царь македонский, услышав однажды на пиру своего сына, великого  Александра, который пел, вызывая зависть прославленных музыкантов, сказал ему:  «Не стыдно ли тебе так хорошо петь?» Тому же Филиппу некий музыкант, с которым  он вступил в спор об искусстве, заметил: «Да не до пустят боги, государь, чтобы  тебе когда-либо выпало несчастье смыслить во всем этом больше меня».    

Царь  должен иметь возможность ответить так, как Ификрат ответил оратору, который  бранил его в своей речи: «А ты кто такой, чтобы так храбриться? Воин? Лучник?  Копьеносец?» – «Я ни то, ни другое, ни третье, но я тот, кто умеет над  ними всеми начальствовать».    

И  Антисфен считал доказательством ничтожности Исмения то обстоятельство, что его  хвалили как отличного флейтиста [670].    

Когда я  слышу о тех, кто толкует о языке моих «Опытов», должен сказать, я предпочел бы,  чтобы они помолчали, ибо они не столько превозносят мой слог, сколько принижают  мысли, и эта критика особенно досадна, потому что она косвенная. Может быть, я  ошибаюсь, но вряд ли другие больше меня заботились именно о содержании. Худо  ли, хорошо ли, но не думаю, чтобы какой-либо другой писатель дал в своих  произведениях большее богатство содержания или, во всяком случае, рассыпал бы  его более щедро, чем я на этих страницах. Чтобы его было еще больше, я в  сущности напихал сюда одни лишь главнейшие положения, а если бы я стал их еще и  развивать, мне пришлось бы во много раз увеличить объем этого тома. А сколько я  разбросал здесь всяких историй, которые сами по себе как будто не имеют  существенного значения! Но тот, кто захотел бы в них основательно покопаться,  нашел бы материал еще для бесконечного количества опытов. Ни эти рассказы, ни  мои собственные рассуждения не служат мне только в качестве примера,  авторитетной ссылки или украшения. Я обращаюсь к ним не только потому, что они  для меня полезны. В них зачастую содержатся, независимо от того, о чем я  говорю, семена мыслей, более богатых и смелых [671], и, словно под  сурдинку, намекают о них и мне, не желающему на этот счет распространяться, и  тем, кто способен улавливать те же звуки, что и я. Возвращаясь к дару слова, я  должен сказать, что не нахожу большой разницы между тем, кто умеет только  неуклюже выражаться, и теми, кто ничего не умеет делать, кроме как выражаться  изящно. Non est ornamentum virile concinnitas [672].    

Мудрецы  утверждают, что для познания – философия, а для деятельности –  добродетель, вот то, что пригодно для любого состояния и звания.    

Нечто  подобное обнаруживается и у знакомых нам двух философов, ибо они тоже обещают  вечность тем письмам, которые писали своим друзьям [673].    

Но они  делают это совсем иным образом, с благой целью снисходя к тщеславию ближнего.  Ибо они пишут своим друзьям, что если стремление стать известными в грядущих  веках и жажда славы еще препятствуют этим друзьям покинуть дела и заставляют  опасаться уединения и отшельничества, к которым они их призывают, то не следует  им беспокоиться об этом: ведь они, философы, будут пользоваться у потомства  достаточной известностью и потому могут отвечать за то, что одни только письма,  полученные от них друзьями, сделают имена друзей более известными и более  прославят их, чем они могли бы достичь этого своей общественной деятельностью.  И кроме указанной разницы это отнюдь не пустые и бессодержательные письма, весь  смысл которых в тонком подборе слов, объединенных и размещенных согласно  определенному ритму, – они полным-полны прекрасных и мудрых рассуждений,  которые учат не красноречию, а мудрости, которые поучают не хорошо говорить, а  хорошо поступать. Долой красноречие, которое влечет нас само по себе, а не к  стоящим за ним вещам! Впрочем, о цицероновском слоге говорят, что, достигая  исключительного совершенства, он в нем и обретает свое содержание.    

Добавлю  еще один рассказ о Цицероне, который рисует его натуру с осязательной  наглядностью. Ему предстояло публично произнести речь и не хватало времени,  чтобы как следует подготовиться. Один из его рабов, по имени Эрот, пришел к  нему с известием, что выступление переносится на следующий день. Он был до того  обрадован, что за эту добрую весть отпустил раба на волю.    

Насчет  писем хочу сказать, что, по мнению моих друзей, у меня есть способность к  сочинению их. И для распространения своих выдумок я охотно пользовался бы этой  формой, если бы имел подходящего собеседника. Я нуждаюсь в таком общении с  собеседником (некогда я его имел!), которое бы поддерживало и вдохновляло меня.  Ибо бросать слова на ветер, как делают другие, я мог бы разве только во сне, а  изобретать несуществующих людей для того, чтобы писать им о значительных вещах,  мне тоже было бы противно, так как я заклятый враг всяких подделок. Если бы я  обращался к хорошему другу, то был бы более внимателен и более уверен в себе,  чем теперь, когда вижу перед собой многоликую толпу, и вряд ли я ошибусь, если  скажу, что в этом случае писал бы удачнее. Природа одарила меня слогом насмешливым  и непринужденным, но эта свойственная мне форма изложения не годится для  официальных сношений, как и вообще мой язык, слишком сжатый, беспорядочный,  отрывистый. И я не отличаюсь уменьем писать церемонные послания, у которых нет  другого смысла, кроме изящного нанизывания любезных слов. Нет у меня ни  способности, ни склонности ко всякого рода пространным изъявлениям своего  уважения и готовности к услугам. Я вовсе этого не чувствую, и мне неприятно  говорить больше, чем я чувствую. В этом я очень далек от теперешней моды, ибо  никогда еще не было столь отвратительного и низменного проституирования слов,  выражающих почтение и уважение: «жизнь», «душа», «преданность», «обожение»,  «раб», «слуга» – все это до того опошлено, что, когда люди хотят высказать  подлинно горячее чувство и настоящее уважение, у них уже не хватает для этого  слов.    

Я  смертельно ненавижу все, что хоть сколько-нибудь отдает лестью, и поэтому,  естественно, склонен говорить сухо, кратко и прямо, а это тем, кто меня плохо  знает, кажется высокомерием. С наибольшим почтением отношусь я к тем, кому не  расточаю особо почтительных выражений, и если душа моя устремляется к кому-либо  с радостью, я уже не могу заставить ее выступать шагом, которого требует  учтивость. Тем, кому я действительно принадлежу всей душой, с предлагаю себя  скупо и с достоинством и меньше всего заявляю о своей преданности тем, кому  больше всего предан. Мне кажется, что они должны читать в моем сердце и что  всякое словесное выражение моих чувств только исказит их.    

Я не  знаю никого, чей язык был бы так туп и неискусен, как мой, когда дело касается  всевозможных приветствий по случаю прибытия, прощаний, благодарностей,  поздравлений, предложений услуг и других словесных выкрутасов, предписываемых  правилами нашей учтивости.    

И ни  разу не удавалось мне написать письмо с рекомендацией кого-либо или с просьбой  об одолжении кому-либо так, чтобы тот, для кого оно писалось, не находил его  сухим и вялым.    

Величайшие  мастера составлять письма – итальянцы. У меня, если не ошибаюсь, не менее  ста томов таких писем; лучшие из них, по-моему, письма Аннибале Каро [674].  Если бы вся та бумага, которую я в свое время исписал, обращаясь к женщинам,  была теперь налицо, то из написанного мной в те дни, когда руку мою направляла  настоящая страсть, может быть и нашлась бы страничка, достойная того, чтобы  ознакомить с нею нашу праздную молодежь, обуреваемую пылом любви. Я всегда пишу  свои письма торопливо и так стремительно, что, хотя у меня отвратительный  почерк, я предпочитаю писать их своей рукой, а не диктовать другому, так как не  могу найти человека, который бы поспевал за мной, и никогда не переписываю  набело. Я приучил высоких особ, которые со мной знаются, терпеть мои кляксы и  помарки на бумаге без сгибов и полей. Те письма, на которые я затрачиваю больше  всего труда, как раз самые неудачные: когда письмо не далось мне сразу, значит,  мне не удалось вложить в него душу. Приятнее всего для меня – начинать  безо всякого плана: пусть одно влечет за собой другое. В наше время в письмах  больше всяких отступлений и предисловий, чем делового содержания. Так как я  предпочитаю написать два письма, чем сложить и запечатать одно, то это дело я  всегда возлагаю на кого-нибудь другого. Точно так же, когда все, что нужно было  сказать в письме, исчерпано, я охотно поручал бы кому-нибудь другому добавлять  к нему все эти длинные обращения, предложения и просьбы, которыми у нас принято  уснащать конец письма, и очень желал бы, чтобы какой-нибудь новый обычай  избавил нас от этого, а также от необходимости выписывать перечень всех чинов и  титулов. Чтобы тут не напутать и не ошибиться, я не раз отказывался от  намерения писать, особенно же к людям из судейского и финансового мира. Там  постоянно возникают новые должности, царит путаница в распределений и  присвоении высоких званий, а они покупаются настолько дорого, что нельзя забыть  их или заменить одно другим, не нанеся обиды. Точно так же нахожу я  неподходящим делом помещать посвящение с перечнем чинов и титулов на заглавных  листах книг, которые мы посылаем в печать.    

 Глава XLI    

О нежелании уступать  свою славу    

     

Из всех  призрачных стремлений нашего мира самое обычное и распространенное – это  забота о нашем добром имени и о славе. В погоне за этой призрачной тенью, этим  пустым звуком, неосязаемым и бесплотным, мы жертвует и богатством, и покоем, и  жизнью, и здоровьем – благами действительными и существенными:    

     

La fama, ch’invaghisce а un dolce  suono    

Gli superbi mortali, et par si bella,    

E un echo, un sogno, anzi d’un sogno  un’ombra    

Ch’ad ogni vento ci delegua e  sgombra. [675]    

     

И из  всех неразумных человеческих склонностей это, кажется, именно та, от которой  даже философы отказываются позже всего и с наибольшей неохотой. Из всех она  самая неискоренимая и упорная: quia etiam bene proficientes aminos temptare non  cessat [676].  Но найдешь другого предрассудка, чью суетность разум обличал бы столь ясно. Но  корни его вросли в нас так крепко, что не знаю, удавалось ли кому-нибудь  полностью избавиться от него. После того как вы привели все свои доводы, чтобы  разоблачить его, вашим рассуждениям противостоит столь глубокое влечение к  славе, что вам нелегко устоять перед ним. Ибо, как говорит Цицерон, даже  восстающие против него стремятся к тому, чтобы книги, которые они на этот счет  пишут, носили их имя, и хотят прославить cебя тем, что презрели славу [677]. Все  другое может стать общим; когда нужно, мы жертвуем для друзей и имуществом и  жизнью. Но уступить свою честь, подарить другому свою славу – такого  обычно не увидишь. Катул Лутаций во время войны против кимвров, исчерпав все  средства, чтобы остановить своих солдат, бегущих от неприятеля, сам стал во  главе беглецов и выдал себя за труса, дабы всем казалось, что они скорее  следуют за своим начальником, чем спасаются от врага: так он пожертвовал своим  честным именем, чтобы покрыть чужой стыд. Говорят, что когда Карл V в 1537 г.  вторгся в Прованс, Антонио де Лейва [678],  видя, что император твердо решил предпринять этот поход, и считая, что он может  увенчаться необычайной славой, тем не менее возражал и давал императору  противоположный совет, с той лишь целью, чтобы вся слава и честь этого решения  были приписаны его повелителю и чтобы, по мнению всех, так велика оказалась  мудрость и предусмотрительность государя, что, даже вопреки советам окружающих,  он успешно завершил столь блестящее предприятие. Таким образом стремился он прославить  его за свой счет. Когда фракийские послы, утешая Архилеониду, мать  Брасида [679],  потерявшую сына, славили его вплоть до утверждения, будто он не оставил равных  себе, она отвергла эту хвалу, частную и личную, чтобы воздать ее всему народу:  «Не говорите мне этого, – сказала она; – я знаю, что Спарта имеет  граждан более великих и доблестных, чем он». Во время битвы при Креси [680]  принцу Уэльскому, тогда еще весьма юному, пришлось командовать авангардом.  Именно здесь и завязалась самая жестокая схватка. Находившиеся при нем  приближенные, видя, что им приходится туго, послали королю Эдуарду просьбу  оказать им помощь. Он спросил, в каком положении сейчас его сын, и, получив  ответ, что тот жив и по-прежнему на коне, сказал: «Я повредил бы ему, если бы  отнял у него честь победы в этом сражении, в котором он так стойко держался. И  хотя ему сейчас трудновато, пусть она достанется ему одному», И он не пожелал  ни сам прийти сыну на помощь, ни послать кого-либо, зная, что если бы он туда  отправился, стали бы говорить, что без его поддержки все погибло бы, и  приписали бы ему одному успех в этом доблестном деле. Semper enim quod  postremum adiectum est, id rem totam videtur traxisse [681].    

В Риме  многие считали и говорили повсюду, что главными победами своими Сципион был в  значительной степени обязан Лелию, который, однако, всегда и всеми способами  содействовал блеску величия и славы Сципиона, нисколько не помышляя о  себе [682].  А царь спартанский Феопомп, когда кто-то стал говорить, что государство  держится крепко потому, что он умеет хорошо повелевать, ответил: «Нет, скорее  потому, что народ умеет так хорошо повиноваться».    

Подобно  тому, как женщины, унаследовавшие звание пэров, имели право, несмотря на свой  пол, присутствовать и высказываться при разбирательстве дел, подлежащих юрисдикции  пэров, так и пэры, принадлежащие к церкви, несмотря на свой духовный сан,  обязаны были во время войны помогать нашим королям не только присылкой своих  людей и слуг, но и личным присутствием.    

Епископ  города Бове, находясь при короле Филиппе-Августе во время битвы при  Бувине [683],  сражался весьма мужественно. Но он полагал, что ему не следует пожинать плоды и  славу такого кровавого и жестокого дела. Многих врагов смирил он в тот день  своей рукой, но всегда передавал их первому попавшемуся дворянину, предоставляя  ему поступить с ними по своему усмотрению: умертвить или взять в плен. Таким  образом передал он Уильяма, графа Солсбери, мессиру Жану де Нель. С такой же  щепетильностью в делах совести, как та, о которой я только что говорил, он  соглашался оглушить врага, но не ранить, и сражался только палицей. Уже в наше  время некий дворянин, которого король укорил за то, что он поднял руку на  священника, твердо и решительно отрицал это. А дело было в том, что он бил его  и топтал ногами.    

 Глава XLII    

О существующем среди  нас неравенстве [684]    

     

Плутарх  говорит в одном месте, что животное от животного не отличается так сильно, как  человек от человека [685].  Он имеет в виду душевные свойства и внутренние качества человека. И поистине,  от Эпаминонда, как я себе его представляю, до того или иного из известных мне  людей, хотя бы и не лишенного способности здраво рассуждать, столь же,  по-моему, далеко, что я выразился бы сильнее Плутарха и сказал бы, что между  иными людьми разница часто большая, чем между некоторыми людьми и некоторыми  животными, –    

     

Hem! vir viro quid praestat? [686]    

     

и что  ступеней духовного совершенства столько же, сколько саженей отсюда до неба; им  же несть числа.    

Но, если  уж говорить об оценке людей, то – удивительное дело – все вещи, кроме  нас самих, оцениваются только по их собственным качествам. Мы хвалим коня за  силу и резвость:    

     

volucrem    

Sic laudamus equum, facili cui  plurima palma    

Fervet, et exultat rauco victoria  circo, [687]    

     

а не за  сбрую; борзую за быстроту бега, а не за ошейник; ловчую птицу за крылья, а не за  цепочки и бубенчики.    

Почему  таким же образом не судить нам и о человеке по тому, что ему присуще?    

Он ведет  роскошный образ жизни, у него прекрасный дворец, он обладает таким-то влиянием,  таким-то доходом; но все это – при нем, а не в нем самом. Вы не покупаете  кота в мешке. Приторговывая себе коня, вы снимаете с него боевое снаряжение,  осматриваете в естественном виде; если же он все-таки покрыт попоной, как это  делали в старину, приводя коней на продажу царям, то она прикрывает наименее  существенное для того чтобы вы не увлеклись красотой шерсти или шириной крупа,  а обратили главное внимание на ноги, глаза, копыта – наиболее важное во  всякой лошади:    

     

Regibus hic mos est: ubi equos  mercantur, opertos    

Inspiciunt, ne, si facies, ut saepe,  decora    

Molli fulta pede est, emptorem  inducat hiantem,    

Quod pulchrae clunes, breve quod  caput, ardua cervix. [688]    

     

Почему  же, оценивая человека, судите вы о нем, облеченном во все покровы? Он  показывает нам только то, что ни в коей мере не является его сущностью, и  скрывает от нас все, на основании чего только и можно судить о его  достоинствах. Вы ведь хотите знать цену шпаги, а не ножен: увидев ее  обнаженной, вы, может быть, не дадите за нее и медного гроша.    

Надо  судить о человеке по качествам его, а не по нарядам, и, как остроумно говорит  один древний автор, «знаете ли, почему он кажется вам таким высоким? Вас  обманывает высота его каблуков» [689].  Цоколь – еще не статуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть он отложит в  сторону свои богатства и знания и предстанет перед вами в одной рубашке.  Обладает ли тело его здоровьем и силой, приспособлено ли оно к свойственным ему  занятиям? Какая душа у него? Прекрасна ли она, одарена ли способностями и всеми  надлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано? Не  обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно видеть блеск  обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить и естественную и  насильственную смерть? Достаточно ли в ней уверенности, уравновешенности,  удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить о  существующих между нами громадных различиях. Если человек    

     

sapiens, sibique imperiosus    

Quem neque pauperies, neque mors,  neque vincula terrent,    

Responsare cupidinibus, contemnere  honores    

Fortis, et in se ipso totus teres  atque rotundus,    

Externi ne quid valeat per laeve  morari,    

In quem manca ruit semper  fortuna? [690]    

     

то он на  пятьсот саженей возвышается над всеми королевствами и герцогствами, в самом  себе обретая целое царство.    

     

Sapiens pol ipse fingit fortunam  sibi [691].    

     

Что ему  остается желать?    

     

Nonne videmus    

Nil allud sibi naturam latrare, nisi  ut quoi    

Corpore selunctus dolor absit, mente  fruatur,    

Iucundo sensu cura semotus  metuque? [692]    

     

Сравните  с ним толпу окружающих нас людей, тупых, низких, раболепных, непостоянных и беспрерывно  мятущихся по бушующим волнам различных страстей, которые носят их из стороны в  сторону, целиком зависящих от чужой воли: от них до него дальше, чем от земли  до неба. И тем не менее, таково обычное наше ослепление, что мы очень мало или  совсем не считаемся с этим. Когда же мы видим крестьянина и короля, дворянина и  простолюдина, сановника и частное лицо, богача и бедняка, нашим глазам они  представляются до крайности несходными, а между тем они, попросту говоря,  отличаются друг от друга только своим платьем.    

Во  Фракии царя отличали от его народа способом занятным, но слишком замысловатым:  он имел особую религию, бога, ему одному принадлежавшего, которому подданные  его не имели поклоняться, – то был Меркурий. Он же пренебрегал их  богами – Марсом, Вакхом, Дианой. И все же это лишь пустая видимость, не  представляющая никаких существенных различий. Они подобны актерам, изображающим  на подмостках королей и императоров; но сейчас же после спектакля они снова  становятся жалкими слугами или поденщиками, возвращаясь в свое изначальное  состояние. Поглядите на императора, чье великолепие ослепляет вас во время  парадных выходов:    

     

Scilicet et grandes viridi cum luce  smaragdi    

Auro includuntur, teriturque  Thalassina vestis    

Assidue, et Veneris sudorem exercita  potat. [693]    

     

А теперь  посмотрите на него за опущенным занавесом: это обыкновеннейший человек и, может  статься, даже более ничтожный, чем самый жалкий из его подданных: Ille beatus  introrsum est. Istius bracteata felicitas est. [694] Трусость,  нерешительность, честолюбие, досада и зависть волнуют его, как всякого другого:    

     

Non enim gazae neque consularis    

Summovet lictor miseros tumultus    

Mentis et curas laqueata circum    

Tecta volantes [695]    

     

тревога  и страх хватают его за горло, когда он находится среди своих войск.    

     

Re veraque metua hominum, curaeque  sequaces,    

Nec metuunt sonitus armorum, nec fera  tela;    

Audacterque inter reges, rerumque  potentes    

Versantur, neque fulgorem reverentur  ab auro. [696]    

     

А разве  лихорадка, головная боль, подагра щадят его больше, чем нас? Когда плечи его согнет  старость, избавят ли его от этой ноши телохранители? Когда страх смерти  оледенит его, успокоится ли он от присутствия вельмож своего двора? Когда им  овладеет ревность или внезапная причуда, приведут ли его в себя низкие поклоны?  Полог над его ложем, который весь топорщится от золотого и жемчужного шитья, не  способен помочь ему справиться с приступами желудочных болей.    

     

Nec calidae citius decedunt corpore  febres,    

Textilibus si in picturis ostroque  rubenti    

Iacteris, quam si plebeia in veste  cubandum est [697]    

     

Льстецы  Александра Великого убеждали его в том, что он сын Юпитера. Однажды, будучи  ранен, он посмотрел на кровь, текущую из его раны, и заметил: «Ну, что вы  теперь скажете? Разве это не красная, самая, что ни на есть человеческая кровь?  Что-то не похожа она на ту, которая у Гомера вытекает из ран, нанесенных  богам». Поэт Гермодор сочинил стихи в честь Антигона, в которых называл его  сыном Солнца. Но Антигон возразил: «Тот, кто выносит мое судно, отлично знает,  что это неправда» [698].  Царь – всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть  над всем миром не сделает его лучше:    

     

puellae    

Hunc rapiant: quicquid calcaverit  hic, rosa fiat [699]    

     

Что  толку от всего этого, если как человек он душевно ничтожен и груб? Для  наслаждения и счастья необходимы и душевные силы и разум:    

     

haec perinde sunt, ut illius animus  qui ea possidet,    

Qui uti scit, ei bona: illi qui non  utitur recte, mala. [700]    

     

Каковы  бы ни были блага, дарованные вам судьбой, надо еще обладать способностью  ощущать их прелесть. Не владение чем-либо, а наслаждение делает нас  счастливыми:    

     

Non domus et fundus, non aeris  acervus et auri    

Aegroto domini deduxit corpore  febres,    

Non animo curas: valeat possessor  oportet,    

Qui comportatis rebus bene cogitat  uti.    

Qui cupit aut metuit, iuvat illum sic  domus aut res,    

Ut lippum pictae tabulae, fomenta  podagram. [701]    

     

Кто  глуп, чьи вкусы грубы и притуплены, тот способен наслаждаться ими не более, чем  утративший обоняние и вкус – сладостью греческих вин или лошадь –  роскошью сбруи, которой ее украсили. Верно говорит Платон, утверждая, что  здоровье, красота, сила, богатство и все, что называется благом, для  неразумного столь же плохо, как для разумного хорошо, и наоборот [702]. К  тому же если тело и душа недужны, к чему все эти внешние удобства жизни? Ведь  малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточно для того,  чтобы отнять у человека всякую радость обладания всемирной властью. При первом  же приступе подагрических болей, каким бы он там ни был государем или  величеством,    

     

Totus et argento conflatus, totus et  auro, [703] –    

     

разве не  забывает он о своих дворцах и о своем величии? А если он в ярости, то разве его  царское достоинство поможет ему не краснеть, не бледнеть и не скрипеть зубами,  как безумцу? Если же это человек благородный и обладающий разумом, царский  престол едва ли добавит что-нибудь к его счастью.    

     

Si ventri bene, si lateri est  pedibusque tuis, nil    

Divitiae poterunt regales addere  maius. [704]    

     

Он  видит, что это только обманчивая личина. Быть может, он даже согласится с  мнением царя Селевка, что «тот, кто знает, как тяжел царский скипетр, не стал  бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся на земле» [705]; он  говорил так из-за великого и тягостного бремени, выпадающего на долю хорошего  царя. И действительно, управлять другими не легкое дело, когда и самим собою  управлять нам достаточно трудно. Что же касается возможности повелевать,  которая представляется столь сладостной, то, принимая во внимание жалкую  слабость человеческого разумения и трудность выбора между вещами новыми и  сомнительными, я придерживаюсь того мнения, что легче и приятнее следовать за  кем-либо, чем предводительствовать, и что великое облегчение для души –  придерживаться уже предписанного пути и отвечать лишь за себя:    

     

Ut satius multo iam sit parere  quietum,    

Quam regere imperio res velle. [706]    

     

К тому  же Кир говорил, что повелевать может только такой человек, который лучше тех,  кем он повелевает. Но царь Гиерон у Ксенофонта утверждает, что даже в  наслаждениях своих цари находятся в худшем положении, чем простые люди: ибо, с  удобством и легкостью предаваясь удовольствиям, они не находят в них той  сладостно-терпкой остроты, которую ощущаем мы [707].    

     

Pinguis amor nimiumque potens in  taedia nobis    

Vertitur, et stomacho dulcis ut esca  nocet. [708]    

     

Разве  детям, поющим в церковном хоре, музыка доставляет большое удовольствие?  Пресыщенность ею вызывает у них скорее скуку. Празднества, танцы, маскарады,  турниры радуют тех, кто не часто бывает на них и кого туда влечет. Но человеку,  привычному к ним, они кажутся нелюбопытними и пресными. И общество дам не возбуждает  того, кто может насладиться им до пресыщения; кому не приходится испытывать  жажды, тот не станет пить с удовольствием. Выходки фигляров веселят нас, а для  них они – тяжелая работа. Так и получается, что для высоких особ –  праздник, наслаждение, если иногда они, переодевшись, могут предаться на  некоторое время простонародному и грубому образу жизни:    

     

Plerumque gratae principibus vices,    

Mundaeque parvo sub lare pauperum    

Cenae, sine aulaeis et ostro,    

Sollicitam explicuere frontem. [709]    

     

Ничто  так не раздражает и не вызывает такого пресыщения, как изобилие. Какой  сладострастник не почувствует отвращения, если во власти его окажутся триста  женщин, как у султана в его серале? И какое влечение, какой вкус к охоте мог  быть у того из его предков, который выезжал в поле, сопровождаемый не менее чем  семью тысячами сокольничих? Помимо этого я полагаю, что самый блеск величия  привносит немалые неудобства в наслаждении наиболее сладостными удовольствиями:  владыки мира слишком освещены отовсюду, слишком на виду. И я не понимаю, как  можно обвинять их больше, чем других людей, за старания скрыть или утаить свои  прегрешения. Ибо то, что для нас только слабость, у них, по мнению народа, есть  проявление тирании, презрение и пренебрежение к законам: кажется, что, кроме удовлетворения  своих порочных склонностей, они еще тешатся тем, что оскорбляют и попирают  ногами общественные установления. Действительно, Платон в «Горгии» [710]  определяет тирана как того, кто имеет возможность в государстве делать все, что  ему угодно. И часто по этой причине открытое выставление напоказ их пороков  оскорбляет больше, чем самый порок. Никому не нравится, чтобы за ним следили и  проверяли его поступки. С них не спускают глаз, отмечая их манеру держаться и  стараясь проникнуть даже в их мысли, ибо весь народ считает, что судить об  этом – его право и его законный интерес. Я уже не говорю о том, что пятна  кажутся больше на поверхности выдающейся и ярко освещенной, и что царапина или  бородавка на лбу сильнее бросается в глаза, чем шрам в месте не столь заметном.    

Вот  почему поэты изображают, будто Юпитер в своих любовных похождениях принимал  различные обличия; и из всех любовных историй, которые ему приписываются, есть,  мне кажется, только одна, где он выступает во всем своем царственном величии.    

Но  вернемся к Гиерону. Он также свидетельствует и о том, какие неудобства  приходится испытывать от царской власти не позволяющей ему свободно  путешествовать и вынуждающей его, подобно пленнику, оставаться в пределах своей  страны, и о том, что во всех своих действиях он подвергается самым досадным  стеснениям. И по правде сказать, видя, как наши короли сидят совсем одни за  столом, а кругом толпится столько посторонних, которые глазеют на них и  судачат, я часто испытываю больше жалости, чем зависти.    

Король  Альфонс [711]  говорил, что в этом отношении даже ослы находятся в лучшем положении, чем  властители: хозяева дают им пастись на свободе, где им угодно, чего короли  никак не могут добиться от своих слуг.    

Я же  никогда не воображал, что разумному человеку может показаться каким-либо особым  удобством иметь двадцать надсмотрщиков за своим стульчаком, и не считал, что  услуги человека, имеющего десять тысяч ливров дохода, либо взявшего Казале или  отстоявшего Сиену [712],  для него более удобны и приемлемы, чем услуги хорошего опытного лакея.    

Преимущества  царского сана – в значительной степени мнимые: на любой ступени богатства  и власти можно ощущать себя царем. Цезарь называл царьками всех владетельных  лиц, которые в его время пользовались во Франции правом суда и расправы. В  самом деле, за исключением титула «величество» положение любого сеньора, в  сущности, мало уступает королевскому. А посмотрите, в провинциях, отдаленных от  двора – назовем, к примеру, Бретань, – как живет там, уединившись в  своем поместье, сеньор, окруженный слугами, посмотрите на его свиту, его  подчиненных, на то, каким церемониалом он окружен, и посмотрите, куда заносит  его полет воображения, – нет ничего более царственного: он слышит о своем  короле и повелителе едва ли раз в год, словно о персидском царе, и признает  лишь свое старинное родство с ним, которое удостоверено в бумагах, хранящихся у  секретаря. По правде сказать, законы наши достаточно свободны, и верховная  власть дает себя чувствовать французскому дворянину, может быть, раза два за  всю его жизнь. Из нас всех подчиненное положение ощущают по настоящему, в  действительности, только те, кто сам на это идет, желая своей службой достичь  почестей и богатств. Ибо тот, кто хочет тихо сидеть у себя дома и умеет вести  свое хозяйство без ссор и судебных тяжб, так же свободен, как венецианский дож.  Paucos servitus, plures servitutem tenent [713].    

Сверх  того, Гиерон особо подчеркивает, что царское достоинство совершенно лишает  государя дружеских связей и живого общения с людьми, а ведь именно в этом  величайшая радость человеческой жизни. Ибо как я могу рассчитывать на выражение  искренней приязни и доброй воли от того, кто – хочет он этого или  нет – во всем от меня зависит? Могу ли я доверять его смиренным речам и  учтивым приветствиям, раз он вообще не имеет возможности вести себя иначе?  Почести, воздаваемые нам теми, кто нас боится, не почести: уважение в данном  случае воздается не мне, а царскому сану:    

     

maximum hoc regni bonum est,    

Quod facta domini cogitur populus sui    

Quam ferre tam laudare. [714]    

     

Разве мы  не видим, что и доброму и злому владыке, и тому, кого ненавидят, и тому, кого  любят, воздается одно и то же? С такими же высшими знаками почтения, с тем же  церемониалом служили моему предшественнику и будут служить моему преемнику.  Если подданные не оскорбляют меня, это не является выражением их привязанности:  какое право имел бы я думать, что это привязанность, когда они не могут быть  иными, даже если бы захотели? Никто не следует за мной в силу дружеского  чувства, возникшего между нами; ибо не может завязаться дружбы там, где так  мало взаимных связей и соответствия в положении. Высота, на которой я пребываю,  поставила меня вне общения с людьми. Они следуют за мной по обычаю или по  привычке, или, точнее, не за мной, а за моим счастьем, чтобы приумножить свое.  Все, что они мне говорят и для меня делают, – только прикрасы, ибо их  свобода со всех сторон ограничена моей великой властью над ними. Все, что я  вижу вокруг себя, прикрыто личинами.    

Однажды  придворные восхваляли императора Юлиана за справедливость. «Я охотно гордился  бы, – сказал он, – этими похвалами, если бы они исходили от лиц,  которые осмелились бы осудить или подвергнуть порицанию противоположные  действия, буде я их совершил бы».    

Все  подлинные блага, которыми пользуются государи, общи у них с людьми среднего  состояния: только богам дано ездить верхом на крылатых конях и питаться  амброзией. Сон и аппетит у них такой же, как у нас; их сталь не лучшего закала,  чем та, которой вооружаемся мы; венец не предохраняет их от солнца и дождя.  Диоклетиан, царствовавший так счастливо и столь почитавшийся всеми, в конце  концов отказался от власти и предпочел радости частной жизни; когда же через  некоторое время обстоятельства стали требовать, чтобы он вернулся к  государственным делам, он отвечал тем, кто просил его об этом: «Вы бы не  решились уговаривать меня, если бы видели прекрасные ряды деревьев, которые я  сам посадил у себя в саду, и чудесные дыни, которые я вырастил».    

По  мнению Анахарсиса, лучшим управлением было бы такое, в котором при всеобщем  равенстве во всем прочем, первые места были бы обеспечены добродетели, а  последние – пороку [715].    

Когда  царь Пирр намеревался двинуться на Италию, Кинеад, его мудрый советчик,  спросил, желая дать ему почувствовать всю суетность его тщеславия: «Ради чего,  государь, затеял ты это великое предприятие?» – «Чтобы завоевать  Италию», – сразу же ответил царь. – «А потом, – продолжал  Кинеад, – когда это будет достигнуто?» – «Я двинусь, – сказал  тот, – в Галлию и Испанию». – «Ну, а потом?» – «Я покорю Африку,  и наконец, подчинив себе весь мир, буду отдыхать и жить в свое полное  удовольствие». – «Клянусь богами, государь, – продолжал  Кинеад, – что же мешает тебе и сейчас, если ты хочешь, наслаждаться всем  этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты, по твоим увереньям,  стремишься, и не избежать всех тяжелых трудов и всех случайностей, стоящих на  пути к твоей цели?» [716].    

     

Nimirum, quia non bene norat quae  esset habendi    

Finis, et omnino quoad crescat vera  voluptas. [717]    

     

Закончу  это рассуждение кратким изречением одного древнего автора, поразительно, на мой  взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique sui fingunt fortunam [718].    

 Глава XLIII    

О законах против  роскоши    

     

Тот  способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетные траты на  стол и одежду, на мой взгляд, ведет к совершенно противоположной цели.  Правильнее было бы внушить людям презрение к золоту и шелкам, как вещам суетным  и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем их ценность и заманчивость, а это  самый нелепый способ вызвать к ним отвращение. Ибо объявить, что только особы царской  крови могут есть палтуса или носить бархат и золотую тесьму, и запретить это  простым людям, разве не означает повысить ценность этих вещей и вызвать в  каждом желание пользоваться ими? Пусть короли смело откажутся от таких знаков  величия – у них довольно других; подобные же излишества извинительны кому  другому, только не государю. Взяв пример с других народов, мы можем научиться  гораздо лучшим способом внешне отличать людей по рангу (что, по-моему, в  государстве действительно необходимо), не насаждая столь явной испорченности и  изнеженности нравов. Удивительно, как в этих, по существу безразличных, вещах  легко и быстро сказывается власть привычки. И года не прошло с тех пор, как мы,  следуя примеру двора, стали носить сукно в знак траура по короле Генрихе II [719], а  шелка настолько упали во всеобщем мнении, что, встречая кого-либо в шелковой  одежде, вы тотчас же решали, что это не дворянин, а горожанин. Шелковые ткани  достались в удел врачам и хирургам. И хотя все были одеты более или менее  одинаково, оставалось достаточно внешних различий в положении людей.    

Как  быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши и холста, а  чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!    

Пусть  короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц, без  постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.    

Наоборот,  закон должен бы объявлять, что красный цвет и ювелирные украшения запрещены  людям всех состояний, за исключением комедиантов и куртизанок. Такими законами  Залевк [720]  исправил развращенные нравы локрийцев. Его указы были таковы: «Женщине  свободного состояния запрещается выходить в сопровождении более чем одной  служанки, разве что она пьяна. Запрещается ей также выходить из города по  ночам, носить золотые драгоценности на своей особе и украшенные вышивкой  одежды, если она не девка и не блудница. Ни одному мужчине, кроме распутников,  не разрешается носить на пальцах золотые перстни и одеваться в тонкие одежды,  как, например, сшитые из шерсти, вытканной в городе Милете». Благодаря таким  постыдным исключениям он искусным образом отвратил граждан от излишеств и  гибельной изнеженности.    

Это было  очень разумное средство – привлечь людей к выполнению долга и повиновению,  соблазняя их почетом, и удовлетворением честолюбивых стремлений. Короли наши  всемогущи в области таких внешних преобразований. Quidquid principes faciunt,  praecipere videntur. [721]  Вся Франция принимает за правило то, что является правилом при дворе. Пусть они  откажутся от этих безобразных панталон, которые выставляют напоказ наши обычно  скрываемые части тела; от камзолов на толстой подкладке, придающих нам вид,  какого на самом деле мы не имеем, и очень неудобных для ношения оружия; от  длинных, как у женщин, кудрей; от обычая целовать предметы, которые мы передаем  своим друзьям, или наши пальцы, перед тем, как сделать приветственный  жест, – в старину эта церемония была в ходу лишь в отношении принцев; от  требования, чтобы дворянин находился в местах, в которых ему подобает держать  себя достойно, без шпаги на боку, в расстегнутом камзоле, словно он только что  вышел из нужника; от того, чтобы вопреки обычаю наших отцов и особым вольностям  дворян нашего королевства, мы снимали головные уборы, даже стоя очень далеко от  королевской особы, где бы она не находилась, и даже не только в ее окружении,  но и вблизи сотен других, ибо сейчас у нас развелось множество королей на одну  треть или даже не одну четверть. Так обстоит и с другими подобными вредными  нововведениями: они сразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы.  Все это заблуждения поверхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь  хорошо известно, что самая основа стен повергается порче, когда начинают  трескаться краска и штукатурка.    

Платон в  своих «Законах» считает, что нет более гибельной для государства чумы, чем  предоставление молодым людям свободы постоянно переходить – и в манере  одеваться, и в жестах, и в танцах, и в гимнастических упражнениях, и в  песнях – от одной формы к другой, колебаться в своих мнениях то в одну  сторону, то в другую, стремиться ко всяческим новшествам и почитать их  изобретателей; ибо таким путем происходит порча нравов, и все древние  установления начинают презираться и забываться [722]. Во всем, что не  является явно плохим, перемен следует опасаться: это относится и к временам  года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законы заслуживают  истинного почитания, которым бог обеспечил существование настолько длительное,  что никто уже того не знает, когда они возникли и были ли до них какие-либо  другие.    

     

Глава XLIV    

О сне    

     

Разум  повелевает нам идти все одним и тем же путем, но не всегда с одинаковой  быстротой; и хотя мудрый человек не должен позволять страстям своим отклонять  его от правого пути, он может, не поступясь долгом, разрешить им то убыстрять,  то умерять его шаг, и ему не подобает стоять на месте, словно он колосс,  неподвижный и бесстрастный. Даже у добродетельнейшего из людей, я полагаю,  пульс бьется сильнее, когда он идет на приступ, чем когда он направляется к  обеденному столу; необходимо даже, чтобы он иногда погорячился и разволновался.  По этому поводу я заметил как явление редкое, что иногда великие люди в своих  возвышенных предприятиях в и важнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие,  что даже не укорачивают времени, предназначенного для сна.    

Александр  Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием, спал таким  глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось зайти в его опочивальню и,  подойдя к ложу, два или три раза окликнуть царя, чтобы разбудить его, ибо уже  наступило время начинать битву.    

Император  Огон [723],  задумавший покончить жизнь самоубийством, в ту самую ночь, когда он решил  умереть, приведя в порядок свои домашние дела, разделив свои деньги между  слугами, наточив лезвие меча и ожидая только известий о том, что все его  сторонники успели укрыться в безопасных местах, погрузился в такой глубокий  сон, что его приближенные слуги слышали, как он храпит.    

Смерть  этого императора имеет много общего со смертью великого Катона даже в  подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой и ожидавший сообщения,  что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение, уже отплыли из гавани  Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно его дыхание. И  когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить, что сенаторы  не могут выйти в открытое море из-за поднявшегося сильного ветра, он отправил в  гавань другого, а сам, снова улегшись в постель, опять начал дремать, пока  посланец не известил его об отъезде сенаторов.    

Мы имеем  право сравнить того же Катона с Александром, когда в дни заговора Катилины над  Катоном нависла великая и грозная опасность вследствие мятежа, поднятого  трибуном Метеллом, который хотел обнародовать постановление о возвращении  Помпея с его войсками. Так как один лишь Катон возражал против этого, у него с  Метеллом в сенате дело дошло до резких слов и грубых угроз. Но окончательно  решение надлежало принять лишь на другой день на площади, куда Метелл, и без  того сильный поддержкой народа и Цезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в  пользу Помпея, должен был явиться в сопровождении большого количества  рабов-чужеземцев и отчаянных рубак, Катон же – вооруженный только своей  непреклонной твердостью. Поэтому его близкие, члены семьи и многие достойные  люди находились в большой тревоге; среди них были такие, которые провели ночь  вместе с ним, не желая ни спать, ни пить, ни есть из-за опасности, которой ему  предстояло подвергнуться. Даже его жена и сестры только плакали да тревожились  в его доме. Он же, наоборот, всех успокаивал и, отужинав как обычно, отправился  спать и проспал глубоким сном до утра, пока один из его товарищей по трибунату  не разбудил его, чтобы идти на предстоявшую схватку. То, что мы знаем о величии  и мужестве этого человека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью  сказать, что все это исходило из души, так высоко вознесенной над подобными  происшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них иначе, как о чем-то самом  обыкновенном.    

Во время  морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август одержал победу над Сектом  Помпеем [724],  он в тот самый момент, когда надо было отправляться на битву, оказался  погруженным в такой глубокий сон, что его друзьям пришлось разбудить его, чтобы  он дал сигнал к началу сражения; это позволило Марку Антонию упрекнуть его  впоследствии, будто у него не хватило храбрости своими глазами взглянуть на  расположение войск и будто он не смел предстать перед солдатами, пока Агриппа  не пришел к нему объявить о победе, одержанной над неприятелем. Но что касается  Младшего Мария [725],  то с ним вышло и того хуже, ибо в день своей последней битвы с Суллой, расставив  войска и отдав приказ начать сражение, он прилег в тени дерева отдохнуть и так  крепко заснул, что не без труда проснулся, когда его побежденные войска  обратились в бегство, и даже не видел самой битвы; это случилось, говорят,  потому, что он изнемог от трудов и вынужденной бессонницы, и природа в конце  концов взяла свое. Тут врачи должны решить, так ли необходим сон, что от него  может зависеть жизнь: ибо мы знаем, например, что царя Македонского  Персея [726]  в римском плену довели до смерти, не давая ему спать; впрочем, Плиний приводит  в качестве примера других, долго живших без сна.    

Геродот  упоминает о племенах, где люди полгода спят и полгода бодрствуют [727].    

А те,  кто описал жизнь мудреца Эпименида, утверждают, что он проспал, ни разу не  пробудившись, пятьдесят семь лет [728].    

 Глава XLV    

О битве при Дре    

     

В битве  при Дре [729]  было много замечательных случаев. Но те, кому не по душе слава господина де  Гиза [730],  усиленно подчеркивают, что нет никакого извинения его задержке с починенными  ему частями и проявленной им медлительности в то время, когда с помощью  артиллерии был прорван фронт господина коннетабля, командующего армией; они  также утверждают, что лучше было положиться на случай и ударить неприятелю во  фланг, чем, дожидаясь благоприятного момента, когда он подставит под удар свой  тыл, терпеть столь тяжкие потери. Но, помимо даже того, что показал исход  сражения, всякий рассуждающий беспристрастно признает, по-моему, что целью и  стремлением не только военачальника, но и каждого солдата должна быть  окончательная победа и что любые частные и случайные успехи, какую бы выгоду  они для них не представляли, не могут отвлекать их от этой заботы. Филопемен в  одном из своих столкновений с Маханидом [731] выслал вперед для  нападения сильный отряд, вооруженный луками и дротиками; враги отбросили его,  увлеклись стремительным преследованием и помчались вдоль всего фронта войск,  где находился Филопемен. Хотя солдаты были чрезвычайно возбуждены, он решил не  двигаться с места и не нападать на неприятеля, чтобы помочь своим людям; так позволил  он отогнать их и уничтожить у себя на глазах, а затем напал на врага,  обрушившись на пехоту, как только увидел, что конница оставила ее без  прикрытия; и, поскольку ему удалось захватить врагов в то время, когда они,  уверенные, что битва ими уже выиграна, расстроили свои ряды, он, хотя они и  были лакедемоняне, быстро справился с ними и затем бросился преследовать  Маханида. Этот случай во всем сходен с делом господина де Гиза.    

В  жестокой битве между Агесилаем и беотийцами, которую участвовавший в ней Ксенофонт  считает самой тяжелой из всех виденных им когда-либо, Агесилай пренебрег  возможностью, которую давало ему военное счастье, – пропустить мимо себя  беотийские войска и ударить по их тылам, полагая, что сделать так –  означало бы проявить больше искусства, чем доблести; чтобы показать свое  геройство, он предпочел с изумительным пылом храбрости атаковать их в лоб, но,  разбитый и раненный в сражении, был вынужден отступить и принять решение, от  которого сперва отказался,расступиться и пропустить весь этот поток беотийцев  между своими частями; затем, после их прихода, убедившись, что они двигаются  без всякого порядка, словно им уже ничто не грозит, он отдает приказ начать  преследование и напасть на них с флангов. Но все же ему не удалось обратить их  в беспорядочное бегство; и они отступали медленно, все время огрызаясь, до тех  пор, пока не оказались в безопасности.    

     

Глава XLVI    

Об именах    

     

Сколько  бы ни было различных трав, все их можно обозначить одним словом: «салат». Так и  здесь, по видом рассуждения об именах, я устрою мешанину из всякой всячины.    

У  каждого народа есть некоторые имена, которые, уж не знаю почему, не в чести: у  нас это – Жан, Гильом, Бенуа.    

Далее, в  родословных государей есть имена, роковым образом встречающиеся постоянно:  таковы Птолемеи в Египте, Генрихи в Англии, Нарвы во Франции, Балдуины во  Фландрии, а в нашей Аквитании в старину – Гильомы, откуда даже, как  уверяют, произошло название Гиень: словопроизвоство такого рода следовало бы  признать очень натянутым, если бы даже у Платона не встречались столь же грубые  его образчики [732].    

Для  примера можно привести также случай пустяковый, но все же достойный быть  отмеченным и описанным очевидцем; Генрих, герцог Нормандский, сын  Генриха II, короля Англии, давал однажды во Франции пир, на котором присутствовало  столько знати, что забавы ради она разделилась на отряды по признаку имен: и в  первом отряде – отряде Гильомов – оказалось сто десять рыцарей этого  имени, сидящих за столом, не считая простых дворян и слуг.    

Рассадить  гостей за столами по именам было столь же забавной выдумкой, как со стороны  императора Геты [733]  установить порядок подаваемых на пиру блюд по первым буквам названий: так,  например, слуги подавали подряд блюда, начинающиеся на «б»: баранину, буженину,  бекасов, белугу и тому подобное.    

Далее,  существует выражение: хорошо иметь доброе имя, то есть пользоваться доверием и  хорошей славой. Но ведь, кроме того, приятно обладать и красивым именем, легко  произносимым и запоминающимся. Ибо королям и вельможам тогда проще запомнить  нас и труднее забывать. И мы сами чаще отдаем распоряжения и даем поручения тем  из наших слуг, чьи имена легче всего слетают с языка.    

Я сам  наблюдал, как король Генрих II не мог правильно произнести фамилию некоего  гасконского дворянина, и он же решил именовать одну из фрейлин королевы по  названию местности, откуда она была родом, так как название ее родового  поместья представлялось ему слишком трудным.    

И Сократ  также считал выбор красивого имени ребенку достойной заботой отца.    

Далее,  относительно постройки церкви Богоматери в Пуатье рассказывают, что некий  развратный юноша, первоначально живший на том месте, приведя к себе однажды  девку, спросил ее имя, а оно оказалось – Мария; тогда он внезапно проникся  таким религиозным трепетом и уважением к пресвятому имени Девы, матери нашего  Спасителя, что не только тотчас же прогнал блудницу, но каялся в своем грехе  всю остальную жизнь. И в ознаменование этого чуда на месте, где находился дом  юноши, построили часовню Богоматери, а впоследствии и стоящую сейчас церковь.  Здесь благочестивое исправление произошло через слово и звук, проникший прямо в  душу. А вот другой случай, в том же роде, когда воздействие на телесные  вожделения оказали музыкальные звуки. Находясь однажды в обществе молодых  людей, Пифагор почувствовал, что они, разгоряченные пиршеством, сговариваются  пойти и учинить насилие в одном доме, где процветало целомудрие. Тогда Пифагор  приказал флейтистке настроиться на другой лад и звуками музыки мерной, строгой,  выдержанной в спондейном ритме, понемногу заворожил их пыл и убаюкал его.    

Далее,  не скажет ли потомство о реформах, современниками которых мы являемся, что они  показали свою проникновенность и правоту не только тем, что боролись с пороками  и заблуждениями, наполнив весь свет благочестием, смирением, послушанием, миром  и всякого рода добродетелями, но дошли и до того, что восстали против старых  имен, которые нам давались при крещении, Шарля, Луи, Франсуа, чтобы населить  мир Мафусаилами, Иезекиилями, Малахиями, гораздо сильнее отдающими верой? Некий  дворянин, мой сосед, который обычаи прошлого предпочитал нынешним, не забывал  сослаться при этом и на великолепные, горделивые дворянские имена былых  времен – дон Грюмедан, Кадреган, Агезилан – утверждая, что даже по  звучанию их чувствуется, что люди те были иного полета, чем какие-нибудь Пьер,  Гильом и Мишель.    

Далее, я  весьма признателен Жаку Амио за то, что, произнося однажды на французском языке  проповедь, он оставил все латинские имена в неприкосновенности, а не коверкал  их и неизменял так, чтобы они звучали на французский лад. Сначала это немного  резало слух, но затем, благодаря успеху его перевода «Жизнеописаний» Плутарха,  вошло во всеобщее употребление и перестало представляться нам странным. Я часто  высказывал пожелание, чтобы люди, пишущие исторические труды по-латыни, оставляли  наши имена такими, какими мы знаем их, ибо когда Водемон превращается в  Валлемонтануса [734]  и вообще не переиначивается на греческий или латинский лад, мы перестаем уже  разбираться в чем-либо и что-либо понимать.    

В  заключение скажу, что обыкновением именовать каждого по названию его поместья  или лена – очень дурной обычай, приводящий у нас во Франции к самым плохим  последствиям: ничто на свете не способствует в такой мере генеалогической  путанице и недоразумениям. Младший отпрыск благородного рода, получив во  владение землю, а вместе с нею и имя, по которым он приобрел известность и  почет, не может отказаться от него без ущерба для своей чести; через десять лет  после его смерти земля переходит к совершенно постороннему человеку, который  поступает точно так же; вы сами можете сообразить, легко ли будет разобраться в  их родословной. Незачем далеко ходить за примерами – вспомним о нашем  королевском семействе, где сколько ветвей, столько и фамильных прозвищ, а корни  фамильного древа теряются в неизвестности.    

И все  эти изменения происходят так свободно, что в наше время я не видел ни одного  человека, достигшего прихотью судьбы исключительно высокого положения, который  не обретал бы немедленно новых родовых званий, его отцу неизвестных и взятых из  какой-либо знаменитой родословной; и легко понять, что незнатные фамилии  особенно охотно идут на подобную подделку. Сколько у нас во Франции дворян,  заявляющих права на происхождение от королевского рода! Я полагаю –  больше, чем тех, которые на это не притязают. Один из моих друзей рассказал мне  такой весьма забавный случай. Однажды собрались вместе несколько дворян, и они  принялись обсуждать спор, возникший между двумя сеньорами. Один из этих  сеньоров, благодаря своим титулам и брачным связям, имел известные преимущества  перед простыми дворянами. Из-за этого его преимущества каждый, пытаясь  сравняться с ним, приписывал себе – кто то, кто иное происхождение,  ссылаясь на сходство своего фамильного имени с каким-либо другим, либо на  сходство гербов, либо на старую грамоту, сохранявшуюся у него в доме; и самый  ничтожный из этих дворян оказывался потомком какого-нибудь заморского государя.  Так как этот спор происходил за обедом, тот, кто рассказал мне о нем, вместо  того, чтобы занять свое место, попятился назад с нижайшими поклонами, умоляя  собравшихся извинить его за то, что он до сих пор имел смелость пребывать среди  них, как равный; теперь же, узнав об их высоком происхождении, он будет чтить  их, согласно их рангам, и ему не подобает сидеть в присутствии стольких принцев.  После этой шутовской выходки он крепко отругал их: «Будьте довольны, клянусь  богом, тем, чем довольствовались наши отцы, и тем, чем мы в действительности  являемся; мы и так достаточно много собой представляем – только бы нам  уметь хорошо поддерживать честь своего имени; не будем же отрекаться от доли и  от судеб наших предков и отбросим эти дурацкие выдумки, только вредящие тем,  кто имеет бесстыдство на них ссылаться».    

Гербы не  более надежны, чем фамильные прозвища. У меня, например, лазурное поле,  усеянное золотыми трилистниками, и золотая львиная лапа держит щит,  пересеченный красной полосой. По какому особому праву эти изображения должны  оставаться только в моей семье? Один из зятьев перенесет их в другую;  какой-нибудь безродный, приобретший землю за деньги, сделает себе из них новый  герб. Ни в чем другом не бывает столько изменений и путаницы.    

Но это  рассуждение заставляет меня перейти к другому вопросу. Подумаем хорошенько, и  ради господа бога, приглядимся внимательно, на каких основаниях зиждутся слава  и почет, ради которых мы готовы перевернуть весь мир; на чем покоится  известность, которой мы с таким трудом домогаемся. В конце концов, какой-нибудь  Пьер или Гильом является носителем этой славы, ее защитником, и она его  касается ближе всего. О, полная отваги человеческая надежда! Зародившись в  какое-то мгновенье в ком-то из смертных, она готова завладеть необъятным,  бесконечным, вечным! Природа одарила нас забавной игрушкой! А что такое эти  Пьер или Гильом? Всего-навсего пустой звук, три или четыре росчерка пера, в  которых – заметьте при этом! – так легко напутать. Право, я готов  спросить: кому же в конце-концов, принадлежит честь стольких побед –  Гекену, Глекену или Геакену? [735].  Здесь такой вопрос уместнее, чем у Лукиана, где Σ греч. спорит с Τ, ибо    

     

non levia aut ludicra petuntur    

Praemia. [736]    

     

Здесь  дело немаловажное: речь идет о том, какой из этих букв воздать славу стольких  осад, битв, ран, дней, проведенных в плену, и услуг, оказанных французской  короне этим ее прославленным конетаблем. Никола Денизо [737] дал себе труд сохранить  лишь самые буквы, составлявшие его имя, но совершенно изменил их порядок, чтобы  путем их перестановки создать себе новое имя – граф д’Альсинуа, которое и  венчал славой своего поэтического и живописного искусства. А историку Светонию  было дорого только значение его имени, и он сделал Транквилла наследником своей  литературной славы, отказав в этом Ленису, как прозывался его отец [738]. Кто  поверил бы, что полководцу Баярду принадлежит только та честь, которую он  заимствовал у деяний Пьера Террайля? [739]И  что Антуан Эскален допустил, чтобы на глазах его капитан Пулен и барон де  Ла-Гард похитили у него славу стольких морских путешествий и трудных дел,  совершенных на море и на суше? [740]    

Кроме  того, эти начертания пером одинаковы для тысяч людей. Сколько у того или иного  народа носителей одинаковых имен и прозваний! А сколько таких среди различных  народов в различных странах и на протяжении веков? История знает трех Сократов,  пять Платонов, восемь Аристотелей, семь Ксенофонтов, двадцать Демет-риев, двадцать  Феодоров. А сколько еще их не сохранилось в памяти истории – попробуйте  угадать! Кто помешает моему конюху назваться Помпеем Великим? Но в конце-то  концов, какие способы, какие средства существуют для того, чтобы связать с моим  покойным конюхом или тем другим человеком, которому в Египте отрубили голову,  соединить с ними эти прославленные сочетания звуков и начертания букв так,  чтобы они могли ими гордиться?    

     

Id cinerem et manes credis curare  sepultos? [741]    

     

Что  знают оба великих мужа, одинаково высоко оцененных людьми,Эпаминонд о том  прославляющем его стихе, который в течение стольких веков передается из уст в  уста:    

     

Consiliis nostris laus est attrita  Laconum? [742]    

     

и  Сципион Африканский о другом стихе, относящемся к нему:    

     

А sole exoriente supra Maeotis paludes    

Nemo est qul factis me aequirarare  queat? [743]    

     

Людей,  живущих после них, ласкает сладость подобных восхвалений, возбуждая в них  ревность и жажду славы, и бессознательно, игрой воображения, они переносят на  усопших эти собственные свои чувства; а обманчивая надежда заставляет их  верить, что они сами способны на такие же деяния. Богу это известно. И тем не  менее,    

     

ad haec se    

Romanus, Graiusque, et Barbarus  induperator    

Erexit, causas discriminis atque  laboris    

Inde habuit: tanto maior famae sitis  est quam    

Virtutis [744].    

     

 Глава XLVII    

О ненадежности наших  суждений    

     

Хорошо  говорится в этом стихе:    

     

Επέων δε πόλυς νομος ενθα και ενθα,    

     

Мы можем  обо всем по произволу говорить и за и против [745]. Например:    

     

Vinse Hannibal, et non seppe usar poi    

Ben la vittoriosa ventura [746]    

     

Тот, кто  разделяет это мнение и утверждает, что наши сделали ошибку в битве при  Монконтуре, не развив своего успеха, или тот, кто осуждает испанского короля за  то, что он не использовал своей победы над нами при Сен-Кантене [747],  может сказать, что повинны в этих ошибках душа, опьяненная выпавшей ей удачей,  и храбрость, которая, сразу насытившись первыми успехами, теряет всякую охоту  умножать их и с трудом переваривает достигнутое: она забрала в охапку сколько  могла, больше ей не захватить, она оказалась недостойна дара, полученного от  фортуны. Ибо какой смысл в нем, если врагу дана возможность оправиться? Можно  ли надеяться, что осмелится вторично напасть на врага, сомкнувшего ряды,  отдохнувшего и вновь вооружившегося своей досадой и жаждой мщения, тот, кто не  решился преследовать его, когда он был разбит и ошеломлен,    

     

Dum fortuna calet, dum conficit omnia  terror [748]    

     

и разве  дождется он чего-либо лучшего после такой потери? Это ведь не фехтование, где  выигрывает тот, кто большее количество раз кольнул рапирой противника; пока  враг не повержен, надо наносить ему удар за ударом; успех – только тогда  победа, когда он кладет конец военным действиям. Цезарь, которому не повезло в  схватке у Орика, упрекал солдат Помпея, утверждая, что был бы уничтожен, если бы  их военачальник сумел победить его до конца; сам же он по-иному взялся за дело,  когда пришла его очередь. Но почему, наоборот, не сказать, что неуменье  положить конец своим жадным устремлениям есть проявление излишней торопливости  и ненасытности? Что желание пользоваться милостями неба без меры, которую им  положил сам господь, есть злоупотребление благостью божией? Что устремляться к  опасности, уже одержав победу, значит снова испытывать судьбу? Что одно из  мудрейших правил в воинском искусстве – не доводить противника до  отчаяния? Сулла а Марий, разбившие марсов во время Союзнической войны [749] и  увидевшие, что один уцелевший отряд намеревается броситься на них с отчаянием  диких зверей, не стали дожидаться и напали на него первыми. Если бы господин де  Фуа [750],  увлеченный своим пылом, не стал слишком яростно преследовать остатки разбитого  у Равенны врага, он не омрачил бы победы своей гибелью: недаром этот недавний  пример сослужил службу господину д’Ангиену и удержал его от подобной же ошибки  в битве при Серизоле [751].  Опасное дело – нападать на человека, у которого осталось только одно  средство спасения – оружие, ибо необходимость – жестокая наставница:  gravissimi sunt morsus irritatae necessitatis [752].    

     

Vincitur haud gratis iugulo qui  provocat hostem. [753]    

     

Вот  почему Фарак с воспрепятствовал царю лакедемонян, одержавшему победу над  мантинейцами, напасть на тысячу аргивян, которые избежали разгрома; он  предоставил им отступить, чтобы не испытывать доблести этих людей, раздраженных  и раздосадованных неудачей. Хлодомир, король Аквитании, одержав победу, стал  преследовать разгромленного и обратившегося в бегство Гундемера, короля  бургундского, и вынудил его принять бой; но собственное упорство отняло у  Хлодомира плоды победы, ибо он погиб в этой схватке.    

Точно  так же, если кому-нибудь приходится делать выбор – давать ли своим  солдатам богатое и роскошное военное снаряжение или же снаряжать их только  самым необходимым – в пользу первого мнения, которого придерживались  Серторий, Филопемен, Брут, Цезарь и другие, можно сказать, что для солдата  пышное снаряжение – лишний повод искать почестей и славы и проявлять  большое упорство в бою, раз ему надо спасать ценное оружие как свое имущество и  достояние. По этой же причине, говорится у Ксенофонта, азиатские народы брали с  собою в походы своих жен и наложниц со всеми их богатствами и драгоценными  украшениями [754].  Но, с другой стороны, на это можно возразить, что гораздо правильнее искоренять  в солдате мысль о самосохранении, чем поддерживать ее, что, заботясь о  ценностях, он еще меньше склонен будет подвергаться риску, и что, вдобавок,  возможная богатая добыча только увеличит в неприятеле стремление к победе;  замечено было, что именно это удивительно способствовало храбрости римлян в  битве с самнитами. Когда Антиох показал Ганнибалу войско, которое он готовил  против римлян, великолепно и пышно снаряженное, и спросил его: «Придется ли по  вкусу римлянам такое войско?», Ганнибал ответил ему: «Придется ли по вкусу? Еще  бы, ведь они такие жадные». Ликург запрещал своим воинам не только надевать богатое  снаряжение, но даже грабить побежденных, желая, как он говорил, чтобы бедность  ж умеренность украшали тех, кто вернется после битвы.    

Во время  осады и в других случаях, когда нам удается сблизиться с противником, мы охотно  разрешаем солдатам вести себя с ним заносчиво, выражать ему презрение ж осыпать  его всевозможными поношениями. И не без некоторого основания, ибо немалое дело  отнять у них всякую надежду на пощаду или возможность договориться с врагом,  показав, что не приходится ожидать этого от тех, кого они так жестоко  оскорбили, и что единственный выход – победа. Так и получилось с  Вителлием; ибо, имея против себя Отона, более слабого из-за того, что солдаты  его отвыкли от войны и разнежились среди столичных утех, он так раздразнил их,  в конце концов, своими едкими насмешками над их малодушием и тоской по женщинам  и пирам, только оставленным в Риме, что одним этим вернул им мужество, которого  не могли в них вдохнуть никакие призывы, и сам заставил их броситься на него,  чего от них никак нельзя было добиться. И правда, когда оскорбления задевают за  живое, они могут привести к тому, что воин, не слишком рвущийся в битву за дело  своего владыки, ринется в нее с новым пылом, мстя за свою собственную обиду.    

Если  принять во внимание, что сохранность жизни вождя имеет для всего войска  особенное значение и что враг всегда старается поразить именно эту голову, от  которой зависят все прочие, нельзя сомневаться в правильности решения, часто  принимавшегося многими крупными военачальниками – переодеться и принять  другой облик в самый час битвы. Однако же неудобство, проистекающее от этой  меры, не меньше того, которого желательно было избежать. Ибо мужество может  изменить солдатам, не узнающим своего полководца, чье присутствие и пример  воодушевляли их, и, не видя его обычных отличительных признаков, они могут  подумать, что он погиб или бежал с поля битвы, отчаявшись в ее исходе. Что же  до проверки этого дела опытом, то мы видим, что он говорит в пользу то одного,  то другого мнения. Случай с Пирром в битве, которая произошла в Италии между  ним и консулом Левином, служит нам доказательством и того и другого. Ибо,  одевшись в доспехи Демогакла и отдав ему свои, он, конечно, спас свою жизнь, но  зато потерпел другую беду – проиграл битву [755]. Александр, Цезарь,  Лукулл любили в сражении отличаться от других богатством и яркостью своей  одежды и вооружения. Наоборот, Агис, Агесилай и великий Гилипп [756] шли  в сражение одетыми незаметно и безо всякого царственного великолепия.    

В связи  с битвой при Фарсале [757]  Помпеи подвергался многочисленным нападкам и, в частности, за то, что он  остановил свое войско, ожидая неприятеля. Тем самым – здесь я приведу  собственные слова Плутарха, которые стоят больше моих – «он умерил силу,  которую разбег придает первым ударам, воспрепятствовал стремительному напору, с  которым сражающиеся сталкиваются друг с другом и который обычно наполняет их  особенным буйством и яростью в ожесточенных схватках, распаляя их храбрость  криками и движениями, и, можно сказать, охладил, заморозил боевой пыл своих  воинов» [758].  Вот что говорит он по этому поводу. По если бы поражение потерпел Цезарь, разве  нельзя было бы утверждать, что, наоборот, самая мощная и прочная позиция у  того, кто неподвижно стоит на месте, сдерживая себя и накопляя силы для  решительного удара, с большим преимуществом по сравнению с тем, кто двинул свои  войска вперед, вследствие чего они запыхались от быстрого бега? К тому же  войско ведь является телом, состоящим из многих различных частей; оно не имеет  возможности в этом яростном напоре двигаться с такой точностью, чтобы не  нарушать порядка и строя и чтобы самые быстрые из воинов не завязывали схватки  еще до того, как их товарищи смогут им помочь. В злосчастной битве между двумя  братьями-персами [759]лакедемонянин  Клеарх,командовавший греками в армии Кира, повел их в наступление без особой  торопливости; когда же они приблизились на пятьдесят шагов, он велел им бежать,  рассчитывая, что достаточно короткое расстояние не утомит их и не расстроит  рядов, а в то же время они получат то преимущество, которое яростный напор дает  и самому воину и его оружию. Другие в своих армиях разрешили это сомнение таким  образом: если враг двинулся вперед, жди его, стоя на месте, если же он занял  оборонительную позицию, переходи в наступление.    

Когда  император Карл V решил вторгнуться в Прованс [760], король Франциск мог  принять одно из двух решений: либо двинуться навстречу ему в Италию, либо ждать  его на своей земле. Он, конечно, хорошо сознавал, насколько важно предохранить  страну от потрясений войны, чтобы, полностью обладая своими силами, она  непрерывно могла предоставлять средства для ведения войны и, в случае  необходимости, помощь людьми. Он понимал, что в обстановке войны поневоле  приходится производить опустошения, чего следовало бы избегать у себя на  родине, ибо крестьянин не станет переносить разорение от своих так безропотно,  как от врага, и из-за этого среди нас могут вспыхнуть мятежи; что позволение  грабить и разорять жителей, которого нельзя дать солдатам у себя дома, очень  облегчает им тяготы войны и что трудно удержать от дезертирства того, кто не  имеет иных доходов, кроме своего солдатского жалованья, и в то же время  находится в двух шагах от своей жены и от своего дома; что тот, кто накрывает  другому стол, сам и платит за обед; что нападение больше поднимает дух, чем  оборона; что проиграть сражение внутри страны – дело ужасное, которое  может поколебать все государство, принимая во внимание, насколько заразителен  страх, как легко он одолевает людей и как быстро рапространяется, и что города,  которые услышали раскаты этой грозы у своих стен, приняв к себе в качестве  беглецов своих полководцев и солдат, еще дрожащих и задыхающихся, могут сгоряча  пойти на что угодно. И тем не менее он предпочел вывести свои войска из Италии  и ждать вражеского наступления. Ибо, с другой стороны, он мог представить себе,  что, находясь у себя дома среди друзей он будет в изобилии получать припасы,  так как по рекам и по дорогам к нему будут подвозить сколько понадобится  провианта и денег без особой военной охраны; что сочуствие подданных будет тем  вернее, чем ближе угрожающая им опасность; что, имея возможность всегда  укрыться в стольких городах и укреплениях, он сможет выбирать выгодное и  удобное время и место для столкновений с врагом и что, если бы ему захотелось  выжидать, он мог бы, находясь в надежном укрытии, взять врага измором и  добиться разложения его войск, поскольку перед неприятелем возникли бы  непреодолимые трудности: он во вражеской стране, где все воюет с ним и спереди,  и сзади, и вокруг; он не имеет никакой возможности ни освежить и пополнить свое  войско, если в нем начнут свирепствовать болезни, ни укрыть где-либо раненых,  он может лишь силой оружия добывать деньги и провиант; ему негде передохнуть и  собраться с силами, у него нет достаточно ясного представления о местности,  которое могло бы обезопасить его от засад и других случайностей, а в случае  проигрыша битвы – никакой возможности спасти остатки разгромленной армии.    

Таким  образом, есть достаточно примеров, как в пользу одного, так и в пользу другого  мнения. Сципион предпочел напасть на врага в его африканских владениях, вместо  того, чтобы защищать свои и оставаться у себя в Италии; это обеспечило ему  успех [761].  И, наоборот, в этой же самой войне Ганнибал потерпел поражение из-за того, что  отказался от завоевания чужой страны ради защиты своей. Судьба оказалась  немилостивой к Афинянам, когда они оставили неприятеля на своей земле, а сами  напали на Сицилию [762];  но к Агафоклу, царю Сиракузскому, она была благосклонна, хотя он тоже  отправился походом в Африку, оставив неприятеля у себя дома [763]. Потому-то  мы и говорим обычно не без основания, что и события и исход их, особенно на  войне, большей частью зависят от судьбы, которая вовсе не намерена считаться с  нашими соображениями и подчиняться нашей мудрости, как гласят следующие стихи:    

     

Et male consultis pretium est:  prudentia fallax,    

Nec fortuna probat causas sequiturque  merentes;    

Sed vaga per cunctos nullo discrimine  fertur;    

Scilicet est aliud quod nos cogatque  regatque    

Maius, et in proprias ducat mortalia  leges.    

     

Но, в  сущности, сами наши мнения и суждения, точно так же, по-видимому, зависят от  судьбы, и она придает им столь свойственные ей смутность и неуверенность. «Мы  рассуждаем легкомысленно и смело, – говорит у Платона Тимей, – ибо  как мы сами, так и рассуждения наши подвержены случайности».    

И на  долю неблагоразумия выпадает успех: благоразумие часто обманывает, и Фортуна,  мало разбираясь в заслугах, не всегда благоприятствует правому делу.  Непостоянная, она переходит от одного к другому, не делая никакого различия.  Стало быть есть над нами высшая власть, которая вершит дела смертных,  руководствуясь собственными законами [764]  (лат).    

 Глава XLVIII    

О боевых конях    

     

Вот и я  стал грамматиком, я, который всегда изучал какой-либо язык только путем  практического навыка, и до сих пор не знаю, что такое имя прилагательное,  сослагательное наклонение или творительный падеж. Я от кого-то слышал, что у  римлян были лошади, которых они называли funales или dextrarii; они бежали  справа от всадника в качестве запасных, чтобы в случае нужды можно было  использовать их свежие силы. Потому-то мы и называем destriers добавочных  лошадей. А те, кто пользуется романским, обычно говорят adestrer вместо  accompaignier. Римляне называли также dexultorii equi лошадей, обученных таким  образом, что когда они бежали во весь опор попарно, бок о бок, без седла и  уздечки, римские всадники в полном вооружении могли во время езды перепрыгивать  с одной на другую. [765]  Нумидийские воины всегда имели под рукой вторую лошадь, чтобы воспользоваться  ею в самом пылу схватки: Quibus, desultorum in modum, binos trahentibus equos,  inter acerrimam saepe pugnam in recentem equum ex fesso armatis transsultare  mos erat: tanta velocitas ipsis, tamque docile equorum genus. [766].    

Существуют  кони, обученные так, чтобы помогать своим хозяевам бросаться на всякого, кто  встанет пред ними с обнаженным мечом, топтать и кусать наступающих и  нападающих. Но чаще получается так, что своим они причиняют больше вреда, чем  врагам. Добавим, что их уже нельзя укротить, раз они ввязались в бой, и судьба  всадника целиком зависит от случайностей битвы. Так, тяжкая беда постигла  Артибия, командовавшего персидскими войсками, когда он вступил в единоборство с  Онесилаем, царем Саламина, верхом на коне, обученном таким образом ибо конь  этот стал причиной его смерти: пехотинец, сопровождавший Онесилая, нанес  Артибию сокрушительный удар секирой в спину как раз тогда, когда конь Артибия  напал на Онесилая и поднялся над ним на дыбы [767].    

Когда же  итальянцы рассказывают, что в битве при Форнуово [768] лошадь короля, брыкаясь  и лягаясь, спасла его от наседавших врагов и что иначе он бы погиб, то даже  если это правда, здесь просто исключительно счастливый случай.    

Мамелюки  хвалятся тем, что у них лучшие в мире боевые кони и что по природе своей они  таковы, да и обучены так, чтобы по данному им голосом или движением знаку  узнавать и различать неприятелей. И будто бы точно так же они по приказанию  своего хозяина умеют поднимать зубами и подавать ему копья и дротики,  разбросанные по полю сражения, а также видеть и различать… [769].    

О Цезаре  и о Великом Помпее говорят, что, наряду с другими своими выдающимися  качествами, они были прекрасные наездники. О Цезаре же, в частности, – что  в молодости он садился задом наперед на невзнузданного коня, заложив руки за  спину, и пускал его во весь опор. Сама природа сделала из этого человека и из  Александра два чуда военного искусства и, можно сказать, она же постаралась  вооружить их необыкновенным образом. Ибо о коне Александра Буцефале известно,  что голова его походила на бычью, что он позволял садиться на себя только своему  господину, не подчинялся никому, кроме него, а после смерти удостоился  почестей, и даже один город был назван его именем.    

У Цезаря  была столь же удивительная лошадь, с передними ногами, напоминавшими  человеческие, и копытами, как бы разделенными на пальцы. Она тоже не позволяла  садиться на себя и управлять собой никому, кроме Цезаря, который после ее  смерти посвятил богине Венере ее изображение.    

Я  неохотно слезаю с лошади, раз уж на нее сел, так как, здоров я или болен, лучше  всего чувствую себя верхом. Платон советует ездить верхом для здоровья; Плиний  тоже считает верховую езду очень полезной для желудка и для суставов [770].  Вернемся же к тому, о чем мы говорили. У Ксенофонта читаем, что закон запрещал  путешествовать пешком человеку, имеющему лошадь [771]. Трог и Юстин  утверждают, что парфяне имели обыкновение не только воевать верхом на  конях [772],  но также вершить в этом положении все свои общественные и частные дела –  торговать, вести переговоры, беседовать и прогуливаться – и что главное  различие между свободными и рабами у них состояло в том, что одни ездили  верхом, а другие ходили; установление это было введено царем Киром.    

В  истории Рима мы находим много примеров (Свето-ний отмечает это в особенности о  Цезаре) [773],  когда полководцы приказывали своим конникам спешиться в наиболее опасные  моменты боя, чтобы лишить их какой бы то ни было надежды на бегство, а также и  для того, чтобы использовать все преимущества пешего боя: quo haud dubie  superat Romanus [774], –  говорит Тит Ливий.    

Для того  чтобы предотвратить восстания среди вновь покоренных народов, римляне прежде  всего забирали у них оружие и лошадей: потому-то так часто и читаем мы у  Цезаря: arma proferri, iumenta produci, obsides dari iubet [775]. В  наше время турецкий султан не дозволяет никому из своих подданных христианского  или еврейского исповедания иметь собственных лошадей.    

Предки  наши, особенно в войне с англичанами, во всех знаменитых битвах и прославленных  в истории сражениях, большей частью бились пешими, ибо опасались вверять такие  ценные вещи, как жизнь и честь, чему-либо иному, кроме своей собственной силы и  крепости своего мужества и своих членов. Что бы ни говорил Хрисанф у  Ксенофонта [776],  вы всегда связываете и доблесть свою и судьбу с судьбою и доблестью вашего  коня; его ранение или смерть влекут за собой и вашу гибель, его испуг или его  ярость делают вас трусом или храбрецом; если он плохо слушается узды или шпор,  вам приходится отвечать за это своей честью. По этой причине я не считаю  странным, что битвы, которые ведутся в пешем строю, более упорны и яростны,  нежели конные:    

     

cedebant pariter, pariterque ruebant    

Victores victique, neque his fuga  nota neque illis. [777]    

     

В те  времена победы в битвах давались с большим трудом, чем теперь, когда все  сводится к натиску и бегству: primus clamor atque impetus rem decernit [778]. И  разумеется, дело столь важное и в нашем обществе подверженное стольким  случайностям, должно находиться всецело в нашей власти. Точно так же советовал  бы я выбирать оружие, действующее на наиболее коротком расстоянии, такое,  которым мы владеем всего увереннее. Очевидно же, что для нас шпага, которую мы  держим в руке, гораздо надежнее, чем пуля, вылетающая из пистолета, в котором  столько различных частей – и порох и кремень, и курок: откажись малейшая  из них служить – и вам грозит смертельная опасность.    

Мы не  можем нанести удар с достаточной уверенностью в успехе, если он должен  достигнуть нашего противника не непосредственно, а по воздуху:    

     

Et quo ferre velint permittere  vulnera ventis:    

Ensis habet vires, et gens quaecunque  virorum est,    

Bella gerit gladiis. [779]    

     

Что  касается огнестрельного оружия, то о нем я буду говорить подробнее при  сравнении вооружения древних с нашим. Если не считать грохота, поражающего уши,  к которому теперь уже все привыкли, то я считаю его малодейственным и надеются,  что мы в скором времени от него откажемся.    

Оружие,  которым некогда пользовались в Италии, – метательные и зажигательные  снаряды – было гораздо ужаснее. Древние называли phalarica особый вид  копья с железным наконечником длиною в три фута, так что оно могло насквозь  пронзить воина в полном вооружении; в стычке его метали рукой, а при защите  осажденных крепостей – с помощью различных машин. Древко, обернутое  паклей, просмоленной и пропитанной маслом, зажигалось при бросании и  разгоралось в полете; вонзившись в тело или в щит, оно лишало воина возможности  действовать оружием или своими членами. Все же мне представляется, что когда  дело доходило до рукопашного боя, такие копья вредили также и тому, кто их  бросал, и что горящие головешки, усеивавшие поле битвы, мешали во время схватки  обеим сторонам:    

     

magnum stridens contorta phalarica  venit    

Fulminis acta modo. [780]    

     

Были у  них и другие средства, заменявшие им наш порох и ядра: средствами этими они  пользовались с искусством, для нас, вследствие нашего неумения с ними обращаться,  просто невероятным.    

Они  метали копья с такой силой, что зачастую пронзали сразу два щита и двух  вооруженных людей, которые оказывались словно нанизанными на одно копье. Так же  метко и на столь же большом расстоянии поражали врага их пращи: saxis globosis  funda mare apertum incessentes: coronas modici circuli, magno ex intervallo  loci, assueti traiicere: non capita modo hostium vulnerabant, sed quem locum  destinassent [781].  Их осадные орудия производили такое же действие, как и наши, с таким же  грохотом: ad ictus moenium cum terribili sonitu editos pavor et trepidatio  cepit [782].  Галаты, наши азиатские сородичи, ненавидели эти предательские летающие снаряды:  они привыкли с большей храбростью биться врукопашную: Non tam patentibus plagis  moventur: ubi latior quam altior plaga est, etiam gloriosius se pugnare putant,  idem, cum aculeus sagittae aut glandis abditae introrsus tenui vulnere in  speciem urit, tum, in rabiem et pudorem tam parvae perimentis pestis versi,  prosternunt corpora humi. Эта картина очень походит на битву воинов,  вооруженных аркебузами. [783]    

Десять  тысяч греков во время своего долгого и столь знаменитого отступления  повстречали на своем пути племя, которое нанесло им большой урон стрельбой из  больших крепких луков; стрелы же у этих людей были такие длинные, что пронзали  насквозь щит вооруженного воина и его самого, а взяв такую стрелу в руки, можно  было пользоваться ею, как дротиком. Машины, изобретенные Дионисием  Сиракузским [784]  для метания толстых массивных копий и ужасающей величины камней на значительное  расстояние и с большой быстротой, очень схожи с нашими изобретениями [785].    

Кстати  будет вспомнить забавную посадку на муле некоего мэтра Пьера Поля, доктора  богословия, о котором Монтреле рассказывает, что он имел обыкновение ездить  верхом по улицам Парижа, сидя боком, по-дамски. В другом месте он сообщает, что  гасконцы имели страшных лошадей, приученных круто поворачиваться на всем скаку,  что вызывало великое изумление у французов, пикардийцев, фламандцев и  брабантцев, ибо, как он говорит, «непривычно им было видеть подобное» [786].  Цезарь говорит о свевах: «Во время конных стычек они часто соскакивают на  землю, чтобы сражаться пешими, а лошади их приучены в таких случаях стоять на  месте, чтобы они могли, когда понадобится, снова вскочить на них. По их обычаю,  пользоваться седлом и потником – дело для храброго воина постыдное, и они  так презирают тех, кто употребляет седла, что даже горстка свевов осмеливается  нападать на крупные их отряды» [787]    

В свое  время я был очень удивлен, увидев лошадь, обученную таким образом, что ею можно  было управлять одним лишь хлыстом, бросить поводья на ее шею, но это было  обычным делом у массилийцев, которые пользовались своими лошадьми без седла и  без уздечек:    

     

Et gens quae nudo residens Massilia  dorso    

Ora levi flectit, frenorum nescia,  virga. [788]    

     

Et Numidae infreni cingunt. [789]    

     

Equi sine frenis, deformis ipse  cursus, rigida cervice et extento capite currentium. [790]    

     

Король  Альфонс, тот самый, что основал в Испании орден рыцарей Повязки или  Перевязи [791],  установил среди прочих правил этого ордена и такое, согласно которому ни один  рыцарь не имел права садиться верхом на мула или лошака под страхом штрафа в  одну марку серебром; я прочел это недавно в «Письмах» Гевары [792],  которым люди, назвавшие их «золотыми», дают совсем не ту оценку, что я.    

В книге  «Придворный» [793]  говорится, что в прежнее время считалось непристойным для дворянина ездить  верхом на этих животных. Наоборот, абиссинцы, наиболее высокопоставленные и  приближенные к пресвитеру Иоанну [794],  своему государю, предпочитают в знак своего высокого положения ездить на мулах.  Ксенофонт рассказывает, что ассирийцы на стоянках держали своих лошадей  спутанными – до того они буйны и дики, а чтобы распутать их и взнуздать  требовалось столько времени, что внезапное нападение врага могло привести войско  в полное замешательство; поэтому свои походные лагери они всегда окружали валом  и рвом [795].    

Кир,  великий знаток в обращении с лошадьми, сам объезжал своих коней и не разрешал  давать им корм, пока они не заслужат его, хорошо пропотев от какого-нибудь упражнения.    

Скифы,  когда им приходилось голодать в походах, пускали своим коням кровь и утоляли ею  голод и жажду:    

     

Venit et epoto Sarmata pastus  equo. [796]    

     

Критяне,  осажденные Метеллом, так страдали от отсутствия воды, что принуждены были пить  мочу своих лошадей [797].    

В  доказательство того, насколько турецкие войска выносливее и неприхотливее  наших, приводят обычно то обстоятельство, что они пьют только воду и едят  только рис и соленое мясо, истолченное в порошок, месячный запас которого  каждый легко может унести на себе, а также, подобно татарам и московитам, кровь  своих лошадей, которую они солят.    

Недавно  обнаруженные народы Индии [798],  когда там появились испанцы, приняли этих прибывших к ним людей и их лошадей за  богов или за животных, обладающих такими высокими качествами, которые  человеческой природе не свойственны. Некоторые из них, после того как они были  побеждены, явились просить у испанцев мира и пощады, принеся им золото и пищу;  с такими же подношениями они подходили и к лошадям и обращались к ним так же, как  к людям, принимая их ржание за выражение согласия и примирения.    

А в  ближней Индии в старину считалось высшей и царской почестью ехать на слоне,  почестью второго разряда ехать на колеснице, запряженной четверкой лошадей,  третьего – верхом на верблюде и, наконец, последнею и самой низшей –  ехать верхом на коне или в повозке, запряженной одной лошадью.    

Кто-то  из наших современников пишет, что в тех краях он видел страны, где ездят верхом  на быках, употребляя вьючные седла, стремена и уздечки, и что это считается  очень удобным.    

Квинт  Фабий Максим Рутилиан [799]  в битве с самнитами, видя, что его конникам даже после трех или четырех атак не  удалось врезаться в неприятельские ряды, велел им разнуздать коней и пришпорить  их изо всей силы; теперь уж ничто не могло остановить лошадей; они помчались  вперед, опрокидывая людей с их оружием, и проложили дорогу пехоте, которая и  нанесла врагам кровавое поражение.    

Такой же  приказ отдал Квинт Фульвий Флакк в битве с кельтиберами: Id cum maiore vi  equorum facietis, si effrenatos in hostes equos immittitis; quod saepe Romanes  equites cum laude fecisse sua, memoriae proditum est. Detractisque frenis, bis  ultro citroque cum magna strage hostium, infractis omnibus hastis,  transcurrerunt [800].    

Великий  князь Московский в старые времена должен был оказывать татарам такой почет:  когда от них прибывали послы, он выходил к ним навстречу пешком и предлагал им  чашу с кобыльим молоком (этот напиток они почитают самым сладостным), а если,  выпивая его, они проливали хоть несколько капель на конскую гриву, он обязан  был слизать их языком.    

Войско,  посланное в Россию султаном Баязетом [801],  было застигнуто такой ужасной снежной бурей, что для того, чтобы укрыться от  нее и спастить от холода, многие решили убить своих лошадей, вспарывали им  животы, залезали туда, согреваясь их животной теплотой.    

Баязету,  после жестокого сражения, в котором он был разбит Тамерланом, удалось бы  спастись поспешным бегством на арабской кобыле, если бы он не был вынужден дать  ей напиться вволю, когда переезжал через речку: после этого она настолько  остыла и ослабела, что он был легко настигнут своими преследователями. Считают,  что лошадь ослабевает, если дать ей помочиться, но что касается питья, то я  полагал бы скорее, что это должно освежить ее и придать ей силы.    

Крез,  проходя в окрестностях города Сарды, нашел там луга, где в изобилии водились  змеи, которых охотно поедали лошади его войска, и это, говорит Геродот, явилось  для него дурным предзнаменованием [802].    

Мы  считаем, что лошадь в исправном состоянии, если у нее целы грива и уши, и  только такие допускаются на смотры и парады. Лакедемоняне, нанеся в Сицилии  поражение афинянам и торжественно возвращаясь с победой в Сиракузы, кроме  других глумлений над врагами, остригли их лошадей и так вели их в своем  триумфальном шествии. Александр воевал с народом, называвшимся дагами [803]: они  выступали на войну подвое в полном вооружении на одном коне; но во время  сражения то один из них, то другой соскакивали с коня и так сражались по  очереди – один верхом, другой пеший.    

Я думаю,  что ни один народ не превосходит нас в искусстве верховой езды и в изяществе  посадки. Впрочем, говоря о хорошем наезднике, обычно имеют в виду скорее  храбрость, чем изящество. Из тех, кого я знал, самым умелым, уверенным в себе и  ловким наездником, был, на мой взгляд, господин де Карневале, этим своим  искусством служивший нашему королю Генриху II. Я видел, как один человек  скакал, стоя обеими ногами на седле, как он сбросил седло, а затем на обратном  пути поднял, приладил и сел в него, проделав все это на полном скаку, с  брошенными поводьями; промчавшись над брошенной наземь шляпой, он сзади стрелял  в нее из лука, а также поднимал с земли все, что угодно, опустив одну ногу и  держа другую в стремени, и показывал еще много подобных же фокусов, которыми  зарабатывал себе на жизнь.    

В наше  время в Константинополе видели двух человек, которые, сидя верхом на одном  коне, на всем скаку спрыгивали по очереди на землю и потом опять взлетали в  седло. Видели и такого, который одними зубами взнуздывал и седлал лошадь. И еще  такого, который скакал во всю прыть сразу на двух лошадях, стоя одной ногой на  седле первой лошади, а другой на седле второй, и в то же время держал на себе  человека, а этот второй человек, стоя во весь рост, очень метко стрелял из  лука. Были там и такие, которые пускали коня во весь опор, стоя вверх ногами на  седле, причем голова находилась между двух сабель, прикрепленных к седлу. Во  времена моего детства князь Сульмоне в Неаполе укрощал как-то всевозможными  приемами норовистую лошадь: чтобы показать крепость своей посадки, он держал  под коленами и под большими пальцами ног несколько реалов [804],  которые были там совершенно неподвижны, словно пригвожденные.    

 Глава XLIX    

О старинных обычаях    

     

Я охотно  извинил бы наш народ за то, что для совершенствования своего он не имеет  никаких других образцов и правил, кроме своих собственных обычаев и нравов. Ибо  не одному лишь простонародью, но и почти всем людям свойствен этот порок –  определять свои желания и взгляды по тем условиям жизни, в которые они  поставлены от рождения. Я готов примириться с тем, что наш народ, если бы ему  довелось увидеть Фабриция или Лелия [805],  нашел бы их внешность и поведение варварскими, потому что их одежда и обращение  не соответствуют нашей моде. Но меня приводит в негодование то исключительное  легкомыслие, с которым наши люди позволяют ослеплять и одурачивать себя вкусам  нынешнего дня до такой степени, что они способны менять взгляды и мнения каждый  месяц, если этого требует мода, и всякий раз готовы судить о себе по-разному.  Когда пряжку на своем камзоле они носили на высоте сосков, то самым  убедительным образом доказывали, что это и есть самое подходящее для нее место.  Но вот прошло несколько лет, она опустилась и носится теперь почти что между  бедрами, и люди смеются над прежней модой, находя ее нелепой и безобразной.  Принятый сегодня способ одеваться тотчас же заставляет их осудить вчерашний,  притом с такой решительностью и таким единодушием, что, кажется, ими овладела  какая-то мания, перевернувшая им мозги.    

Вкусы  наши меняются так быстро и внезапно, что даже самые изобретательные портные не  могут поспеть за ними и выдумать столько новинок. Поэтому неизбежно получается  так, что отвергнутые формы зачастую снова начинают пользоваться всеобщим  признанием, чтобы вскоре опять оказаться в полном пренебрежении. И выходит, что  на протяжении пятнадцати-двадцати лет один и тот же человек по одному и тому же  поводу высказывает два или три не только различных, но и прямо противоположных  мнения, с непостоянством и легкомыслием поразительными. И нет среди нас человека,  настолько разумного, чтобы он не поддался чарам всех этих превращений,  ослепляющих и внутреннее и внешнее зрение.    

Я хочу  привести здесь примеры некоторых древних обычаев, сохранившихся у меня в  памяти – одни из них сходны с нашими, другие отличаются от них, – для  того чтобы, имея все время перед глазами эту непрерывную изменяемость вещей, мы  могли высказать о ней наиболее трезвое и основательное суждение.    

То, что  у нас называется фехтованием на шпагах с плащом, было известно еще римлянам,  как говорит Цезарь: Sinistris sagos involvunt gladiosque distringunt. [806]. Он  же отмечает в нашем племени дурное обыкновение останавливать встречающихся нам  по пути прохожих, выпытывать у них, кто они такие, и считать оскорблением и  поводом для ссоры, если те отказываются отвечать [807].    

Во время  омовений, которые древние совершали перед каждой едой так же часто, как мы моем  руки, они первоначально мыли только руки до локтей и ноги, но впоследствии  установился обычай, сохранившийся в течение ряда веков у большинства народов  тогдашнего мира, мыть все тело надушенной водой с различными примесями, так что  мытье в простой воде стало считаться проявлением величайшей простоты в обиходе.  Наиболее утонченные и изнеженные душили себе все тело три-четыре раза в день.  Зачастую они выщипывали себе волосы на всей коже, подобно тому как с недавнего  времени у французских женщин вошло в обычай выщипывать себе брови,    

     

Quod pectus, quod crura tibi, quod  brachia vellis. [808]    

     

хотя  имели для этой же цели особые притирания:    

     

Psilotro nitet, aut arida latet  oblita creta… [809]    

     

Они  любили мягкие ложа и считали признаком особой выносливости спать на простом  матрасе. Они ели, возлежа на ложе, приблизительно так, как это делают в наше  время турки,    

     

Inde toro pater Aeneas sic orsus ab  alto… [810]    

     

А о  Катоне Младшем рассказывают, что после Фарсальской битвы он наложил на себя  траур из-за дурного состояния общественных дел и принимал пищу сидя, так как  начал вообще вести более суровый образ жизни. В знак уважения и привета они  целовали руки вельмож, а друзья, здороваясь, целовались, как это делают  венецианцы:    

     

Gratatusque darem cum dulcibus oscula  verbis. [811]    

     

А  приветствуя высокопоставленное лицо или прося его о чем-либо, притрагивались к  его колену. Однажды, при таком случае, философ Пасикл, брат Кратета, коснулся  не колен, а половых органов. Когда тот, к кому он обращался, резко оттолкнул  его, Пасикл спросил: «Как, разве эти части не твои так же, как колени?»    

Подобно  нам они ели фрукты после обеда.    

Они  подтирали себе задницу (незачем нам по-женски бояться слов) губкой: потому-то  слово spongia по-латыни считается непристойным. О такой губке, привязанной к  концу палки, идет речь в рассказе об одном человеке, которого вели, чтобы  отдать на растерзание зверям на глазах народа. Он попросил отпустить его в  отхожее место и, не имея другой возможности покончить с собой, засунул себе  палку с губкой в горло и задохся [812].  Помочившись, они подтирались надушенными шерстяными тряпочками.    

     

At tibi nil faciam, sed lota mentula  lana [813].    

     

В Риме  на перекрестках ставились особые посудины и низкие чаны, чтобы прохожие могли в  них мочиться.    

     

Pusi saepe lacum propter, se ас dolia  curta    

Somno devincti credunt extollere  vestem. [814]    

     

В  промежутках между трапезами они закусывали. Летом у них продавали снег для  охлаждения вин; а некоторые и зимой пользовались снегом, находя вино  недостаточно холодным. У знатных людей были особые слуги, которые разливали  вино и разрезали мясо, а также шуты, которые их забавляли. Зимой кушанья  подавали им на жаровнях, ставившихся на стол. Они имели и переносные кухни –  я сам видел такие – со всеми приспособлениями для приготовления пищи: их  употребляли во время путешествия;    

     

Has vobis epulas habete lauti;    

Nos offendimur ambulante cena. [815]    

     

Летом же  они часто проводили в нижние помещения дома по особым каналам прохладную чистую  воду, в которой было много живой рыбы, и присутствующие выбирали и собственными  руками вынимали понравившихся им рыб, чтобы они были приготовлены по их вкусу.  Рыба и тогда пользовалась привилегией, которую сохраняет доныне: великие мира  сего лично вмешивались в ее приготовление, считая себя знатоками в этом деле. И  действительно, на мой взгляд по крайней мере, – вкус ее гораздо более  изысканный, чем вкус мяса. Но во всякого рода роскоши, распущенности,  сладострастных прихотях, изнеженности и великолепии мы, по правде сказать,  делаем все, чтобы сравняться с древними, ибо желания у нас извращены не меньше,  чем у них; но достичь этого мы не способны: сил у нас не хватает, чтобы  уподобиться им и в добродетелях и в пороках. Ибо и те и другие проистекают от  крепости духа, которой они обладали в несравненно большей степени, нежели мы.  Чем слабее души, тем меньше возможности имеют они поступать очень хорошо или  очень худо.    

Самым  почетным местом за столом считалась у них середина. Первое или второе место ни  в письменной ни в устной речи не имело никакого значения, как это видно из их  литературных произведений: «Оппий и Цезарь» они скажут так же охотно, как  «Цезарь и Оппий», «я и ты» для них так же безразлично, как «ты и я». Вот почему  я отметил в жизнеописании Фламиния во французском Плутархе одно место, где  автор, говоря о споре между этолийцами и римлянами – кто из них больше  прославился в совместно выигранной ими битве, – кажется, придает значение  тому, что в греческих песнях этолийцев называли раньше римлян, если только в  переводе этого места на французский не допущена какая-нибудь двусмысленность.    

Женщины  принимали мужчин в банях; там же их рабы мужеского пола растирали их и умащали:    

     

Inguina succinctus nigra tibi servus  aluta    

Stat, quoties calidis nuda foveris aquis. [816]    

     

Чтобы  меньше потеть, женщины присыпали кожу особым порошком.    

Древние  галлы, свидетельствует Сидоний Аполлинарий, спереди носили длинные волосы, а  затылок выстригали – этот обычай недавно перенял наш изнеженный и  расслабленный век [817].    

Римляне  платили судовладельцам за перевоз при отплытии; мы же расплачиваемся по  прибытии к месту назначения:    

     

dum as exigitur, dum mula ligatur,    

Tota abit hora. [818]    

     

Женщины  ложились на краю постели. Вот почему Цезаря прозвали spondam regis  Nicomedis. [819].    

Они пили  вино меньшими глотками, чем мы, и разбавляли его водой:    

     

quia puer ocius    

Restinguet ardentis falerni    

Pocula praetereunte lympha? [820]    

     

Наглые  выходки наших лакеев были в ходу и у их слуг:    

     

O Iane, a tergo quem nulla ciconia  pinsit,    

Nec manus auriculas imitata est mobilis  albas,    

Nec linguae quantum sitiet canis  Apula tantum… [821]    

     

Аргивянки  и римлянки носили траур белого цвета, как женщины и у нас делали в старину и,  на мой взгляд, должны были бы делать и ныне.    

Но обо  всех этих вещах написаны целые томы.    

 Глава L    

О Демокрите и Гераклите    

     

Рассуждение  есть орудие, годное для всякого предмета, и оно примешивается всюду. По этой  причине в моих опытах я пользуюсь им при любом случае. Если речь идет о  предмете, мне неясном, я именно для того и прибегаю к рассуждению, чтобы издали  нащупать брод и, найдя его слишком глубоким для моего роста, стараюсь держаться  поближе к берегу. Но уже понимание того, что переход невозможен, есть результат  рассуждения, притом один из тех, которыми способность рассуждения может больше  всего гордиться. Иногда же я применяю рассуждение к предмету возвышенному и  часто разрабатывавшемуся; в этом случае ничего своего не найдешь – дорога  уже настолько избита, что можно идти только по чужим следам. Тогда игра  рассуждающего состоит в том, чтобы избрать путь, который ему представляется  наилучшим, и установить, что из тысячи тропок надо предпочесть ту или эту. Я  беру наудачу первый попавшийся сюжет. Все они одинаково хороши. И я никогда не  стараюсь исчерпать мой сюжет до конца, ибо ничего не могу охватить в целом, и  полагаю, что не удается это и тем, кто обещает нам показать это целое. Каждая  вещь состоит из многих частей и сторон, и я беру всякий раз какую-нибудь одну  из них, чтобы лизнуть или слегка коснуться, хотя порою вгрызаюсь и до кости. Я  стараюсь по возможности идти не столько вширь, сколько вглубь, и порою мне  нравится смотреть на вещи под необычным углом зрения. Если бы я знал себя хуже,  то, может быть, и попытался бы досконально исследовать какой-нибудь вопрос. Я  бросаю тут одно словечко, там другое – слова отрывочные, лишенные прочной  связи, – не ставя себе никаких задач и ничего не обещая. Таким образом, я  не обязываю себя исследовать свой предмет до конца или хотя бы все время  держаться его, но постоянно перебрасываюсь от одного к другому, а когда мне  захочется, предаюсь сомнениям, неуверенности и тому, что мне особенно  свойственно, – сознанию своего неведения.    

Каждое  наше движение раскрывает нас. Та же самая душа Цезаря, которая проявилась в  воинском искусстве во время битвы при Фарсале, обнаружила себя и в его досужих  и любовных похождениях. О лошади мы должны судить не только по тому, как она  несется вскачь, но и по тому, как она идет шагом и даже как ведет себя, когда  спокойно стоит в своем стойле.    

Среди  отправлений человеческой души есть и низменные: кто не видит и этой ее стороны,  тот не может сказать, что знает ее до конца. И случается, что легче всего  постичь душу человеческую тогда, когда она идет обычным своим шагом. Ибо бури  страстей захватывают чаще всего наиболее возвышенные ее проявления. Вдобавок  она предается вся целиком каждому затронувшему ее предмету, отдает ему все свои  силы, никогда не увлекается сразу двумя предметами и всегда рассматривает то,  что в данное время притягивает ее, исходя не из его сущности, а из своей  собственной. Вещи, находящиеся вне ее, может быть, и обладают своим весом,  своими мерами, своими свойствами, но внутри нас, в нашем душевном восприятии,  мы перекраиваем их на свой лад. Смерть представляется ужасной Цицерону,  желанной Катону, безразличной Сократу. Здоровье, сознание, власть, наука,  богатство, красота и все, что им противоположно, совлекают с себя у порога все  свои облачения и получают от нашей души новые одежды такой расцветки, какая ей  больше нравится – коричневой, зеленой, светлой, темной, яркой, нежной, глубокой,  поверхностной. И притом каждая душа судит по-своему, ибо они не согласуют между  собой свои стили, правила и формы: каждая сама себе госпожа. Поэтому не будем  ссылаться на внешние свойства вещей: мы сами представляем их себе такими, а не  иными. Наше счастье или несчастье зависят только от нас самих.    

Вот куда  нам следует обращаться с дарами и обетами, а не к судьбе. Наши нравы зависят не  от нее, наоборот, они увлекают ее за собой и придают ей тот или иной облик по  образу своему и подобию. Разве не могу я составить себе мнение об Александре на  основании того, как ведет он себя за столом, как беседует и пьет или как он  играет в шахматы? Каких только струн его души не затрагивала эта пустая детская  игра? Я лично терпеть ее не могу и всячески избегаю именно за то, что  она – недостаточно игра и захватывает нас слишком всерьез; мне совестно  уделять ей столько внимания, которое следовало бы отдать на что-либо лучшее.  Александр не больше ломал себе голову над планом похода на Индию, или  какой-либо другой великий человек, – разыскивая путь, от которого зависит  спасение человечества. Посмотрите, как наша душа придает этой смешной забаве  значение и смысл, как напрягаются все наши нервы и как благодаря этому она дает  возможность любому человеку познать себя самого и непосредственно судить о  себе. Какие только страсти не возбуждаются при этой игре! Гнев, досада,  ненависть, нетерпение и пламенное честолюбивое стремление к победе в  состязании, в котором гораздо извинительнее было бы гордиться поражением, ибо  недостойно порядочного человека иметь редкие, выдающиеся над средним уровнем  способности в таком ничтожном деле. То, что я говорю по поводу этого примера,  может быть сказано о любом другом. Каждая мелочь, каждое занятие человека  выдает его полностью и показывает во весь рост так же, как и всякий другой  пустяк.    

Демокрит  и Гераклит – два философа; из коих первый, считая судьбу человека  ничтожной и смешной, появлялся на людях не иначе, как с насмешливым и смеющимся  лицом. Напротив, Гераклит, у которого тот же удел человеческий вызывал жалость  и сострадание, постоянно ходил с печальным лицом и полными слез глазами:    

     

alter    

Ridebat, quoties a limine moverat  unum    

Protuleratque pedem; flebat  contrarius alter. [822]    

     

Настроение  первого мне нравится больше – не потому, что смеяться приятнее, чем  плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оно сильнее осуждает  нас, чем настроение второго; а мне кажется, что нет такого презрения, которого  мы бы не заслуживали. Жалость и сострадание всегда связаны с некоторым  уважением к тому, что вызывает их; тому же, над чем смеются, не придают никакой  цены. Я не думаю, чтобы злонамеренности в нас было так же много, как суетности,  и злобы так же много, как глупости: в нас меньше зла, чем безрассудства, и мы  не столь мерзки, сколь ничтожны. Так, Диоген, который бездельничал в уединении,  катая свою бочку и воротя нос от великого Александра, и считал нас чем-то вроде  мух или надутых воздухом пузырей, был судьей более язвительным и жестоким, а  следовательно, на мой взгляд, и более справедливым, чем Тимон, прозванный  человеконенавистником [823].  Ибо раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу. Тимон  желал нам зла, страстно жаждал нашей гибели и избегал общения с нами, как с  существами опасными, зловредными и развращенными. Диоген же ставил нас ни во  что; общение с нами не могло ни смутить его, ни изменить его настроения; он не  желал иметь с нами дела не из каких-либо опасений, но от презрения к нашему  обществу, считая нас не способными ни к добру, ни ко злу.    

Такого  же рода был ответ Статилия Бруту, склонявшему его присоединиться к заговору  против Цезаря: замысел этот он нашел справедливым, но не видел людей, достойных  того, чтобы сделать ради них хоть малейшее усилие. Тут он следовал учению  Гегесия [824],  который утверждал, что мудрец должен заботиться только о себе самом, ибо лишь  он один и достоин того, чтобы для него было что-нибудь сделано, а также учению  Феодора [825],  считавшего, что было бы несправедливо, если бы мудрец рисковал собой для блага  своей родины и мудрость подвергал опасности ради безумцев.    

Наши  природные и благоприобретенные свойства столь же нелепы, как и смешны.    

 Глава LI    

О суетности слов    

     

Один  ритор былых времен говорил, что его ремесло состоит в том, чтобы вещи малые  изображать большими. Пригонять большие сапоги к маленькой ноге – искусство  сапожника. В Спарте его подвергли бы бичеванию за то, что он сделал своим  ремеслом обман и надувательство. Я думаю, что Архидам, который был царем  Спарты, не без удивления выслушал ответ Фукидида [826] на свой вопрос, кто  сильнее в единоборстве – он или Перикл. «Это, – сказал  Фукидид, – было бы трудно проверить; ибо если бы я свалил его на землю, он  сумел бы убедить зрителей, что он не упал, а одержал верх». Те, кто изменяет и  подкрашивает лица женщин, причиняет меньше вреда, ибо не видеть их природного  облика – потеря небольшая. Люди, пытающиеся обмануть не глаза наши, а  разум и извратить и исказить истинную сущность вещей, гораздо вреднее.  Государства, в управлении которыми господствовал твердый порядок, как,  например, критское или лакедемонское, не придавали большого значения ораторам.    

Аристон [827]  мудро определяет риторику: искусство убеждать народ; Сократ и Платон: искусство  льстить и обманывать [828],  а те, кто отвергает такое общее определение, подтверждают его правильность в  своих частных наставлениях.    

Магометане  запрещают обучать своих детей риторике ввиду ее бесполезности. А афиняне, у  которых она была в большом почете, заметив, сколь губительно оказываемое ею  действие, предписали устранить из нее самое главное – все, что возбуждало  волнение чувств, вместе со вступлениями и заключениями.    

Это  орудие, изобретенное для того, чтобы волновать толпу и управлять  неупорядоченной общиной, применяется, подобно лекарствам, только в нездоровых  государственных организмах. Ораторы во множестве расплодились там, где  простонародье, невежды и вообще все без разбору пользовались властью, как,  например, в Афинах, на Родосе, в Риме, и где вся общественная жизнь протекала  бурно. И действительно, в этих государствах было мало влиятельных людей,  которые выдвинулись бы без помощи красноречия: при его поддержке достигли, в  конце концов, высших должностей такие люди, как Помпей, Цезарь, Красс, Лукулл,  Лентул, Метелл [829],  и оно помогло им больше, чем сила оружия, вопреки воззрениям лучших времен. Ибо  Луций Волумний, выступая публично в пользу избрания консулами Квинта Фабия и  Публия Деция, сказал: «Это – мужи, рожденные для войны, великие в  действии, суровые в словесных схватках, истинно консульские умы; утонченные,  красноречивые и ученые, они хороши для городских должностей в качестве  преторов, отправляющих правосудие».    

Красноречие  процветало в Риме больше всего тогда, когда его дела шли хуже всего, когда его  потрясали бури гражданской войны, подобно тому как на невозделанном и  запущенном поле пышнее всего разрастаются сорные травы. Из этого можно сделать  вывод, что государства, где правит монарх, нуждаются в красноречии меньше, чем  все другие. Ибо массе свойственны глупость и легкомыслие, из-за которых она  позволяет вести себя куда угодно, завороженная сладостными звуками красивых  слов и не способная проверить разумом и познать подлинную суть вещей. На  подобном легкомыслии, говорю я, не так легко играть, когда речь идет об одном  человеке, которого к тому же легче предохранить хорошим воспитанием и добрыми  советами от этого яда. Недаром из Македонии или Персии не вышло ни одного  знаменитого оратора.    

Все  сказанное пришло мне в голову после недавнего разговора с одним итальянцем,  который служил дворецким у кардинала Караффы [830] до самой его смерти. Я  попросил его рассказать мне о должности, которую он отправлял. Он произнес  целую речь об этой науке ублаготворения глотки со степенностью и  обстоятельностью ученого, словно толковал мне какой-нибудь важный богословский  тезис. Он разъяснил мне разницу в аппетитах – какой у человека бывает  натощак, какой после второго и какой после третьего блюда; изложил средства,  которыми его можно или просто удовлетворить, или возбудить и обострить; дал  обстоятельное описание соусов, сперва общее, а затем частное, остановившись на  качестве отдельных составных частей и на действии, которое они производят;  рассказал о различии салатов в зависимости от времени года, – какие из них  следует подогревать, какие лучше подавать холодными, каким способом их убирать  и украшать, чтобы они были еще и приятны на вид. После этого он стал  распространяться о порядке подачи кушаний, высказав много прекрасных и важных  соображений:    

     

nec minimo sane discrimine refert    

Quo gestu lepores, et quo gallina  secetur. [831]    

     

И все  это в великолепных и пышных выражениях, таких, какие употребляют, говоря об  управлении какой-нибудь империей. Этот человек привел мне на память следующие  строки:    

     

Hoc salsum est, hoc adustum est, hoc  lautum eat parum,    

Illud recte: iterum sic memento;  sedulo    

Moneo quae possum pro mea sapientia.    

Postremo, tanquam in speculum, in  patinas, Demea,    

Inspicere iubeo, et moneo quid facto  usus sit. [832]    

     

Впрочем,  даже греки весьма хвалили порядок и устройство пиршества, которое Павел  Эмилий [833]  дал им по своем возвращении из Македонии; но здесь я говорю не о существе дела,  а о словах.    

Не знаю,  как у других, но когда я слышу, как наши архитекторы щеголяют пышными словами  вроде: пилястр, архитрав, карниз, коринфский и дорический ордер, и тому  подобными из их жаргона, моему воображению представляется дворец  Аполидона [834];  а на самом деле я вижу здесь только жалкие доски моей кухонной двери.    

Вы  слышите, как произносят слова метонимия, метафора, аллегория и другие  грамматические наименования, и не кажется ли вам, что обозначаются таким  образом формы необычайной, особо изысканной речи? А ведь они могут применяться  и к болтовне вашей горничной.    

Подобный  же обман – давать нашим государственным должностям великолепные римские  названия, хотя наши должности по характеру выполняемых обязанностей имеют очень  мало общего с римскими, а по размерам власти и могущества – еще меньше.  Укажу еще на один обман, который, по-моему, когда-нибудь будет приводиться в  доказательство исключительной умственной ограниченности нашего времени, –  это наделять без всяких оснований кого угодно славными прозваниями, которыми  древние почтили только одного-двух выдающихся людей на протяжении целых  столетий. Прозвание «божественный» было дано Платону всеобщим признанием, и  никто не стал бы его у него оспаривать. Но итальянцы, которые не без основания  могут похваляться тем, что ум у них более развит, а суждения более здравы, чем  у других народов нашего времени, недавно почтили этим прозвищем Аретино [835],  который, на мой взгляд, ничем не возвышается над средним уровнем писателей  своего времени, если не считать его пышной и заостренной манеры, не лишенной  изысканности, но искусственной и надуманной, и кроме того – обычного  красноречия, а уж до «божественности» в том смысле, какой придавали этому слову  древние, ему далеко. А прозвище «великий» мы часто даем государям, которые  отнюдь не возвышаются над любым средним человеком.    

 Глава LII    

О бережливости древних    

     

Аттилий  Регул [836],  командовавший римскими войсками в Африке, в самый разгар своей славы и своих  побед над карфагенянами обратился к республике с письмом, в котором сообщал,  что слуга, которому он поручил управлять своим имением, состоявшим из семи  арпанов земли, бежал, захватив с собой все земледельческие орудия; поэтому  Регул просил предоставить ему отпуск, чтобы он мог вернуться и привести свое  хозяйство в порядок, так как он боялся, что его жена и дети могут от этого  пострадать. Сенат позаботился о том, чтобы в имение Регула был послан другой  управляющий, велел возместить Регулу все убытки и, кроме того, распорядился,  чтобы его жена и дети получали содержание от государства.    

Катон  Старший, возвращаясь из Испании, чтобы занять должность консула, продал лошадь,  каковой пользовался, желая сберечь деньги, которые пришлось бы заплатить за ее  перевозку морем в Италию. Будучи правителем Сардинии, он по всем своим делам  ходил пешком в сопровождении одного лишь служителя, состоявшего на жалованье у  республики и носившего за ним его мантию и сосуд для совершения  жертвоприношений; чаще всего, впрочем, свою поклажу он носил сам. Он хвалился  тем, что никогда не имел одежды, стоившей дороже десяти экю, и никогда не  тратил на рынке больше десяти су в день; хвалился он также и тем, что ни один  из его деревенских домов не был оштукатурен и побелен снаружи. Сципион  Эмилиан [837],  после того как он получил два триумфа и дважды был избран консулом, отправился  легатом в провинцию в сопровождении всего семи слуг. Утверждают, что у Гомера  никогда не было больше одного слуги, у Платона более трех, а у Зенона, главы  стоической школы, не было даже и одного.    

Когда  Тиберий Гракх, бывший тогда первым среди римлян, уезжал по делам республики,  ему назначали содержание в размере всего пяти с половиной су в день.    

     

Глава LIII    

Об одном изречении  Цезаря