1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
прелести своего божества, точь-в-точь как идолопоклонники. Жанне довелось
наблюдать из безопасного отдаления некую безбожную процессию, главным
действующим лицом которой был отнюдь не поп и даже не епископ: предметом
единодушного поклонения дворян и народа оказалась Марго, сверкающая жемчугами и
каменьями, осыпанная ими, как звездами, с головы до пят. Простолюдины стояли на
коленях по обеим сторонам улицы. А кто шел в процессии, тому казалось, что
толпа несет его. Над всей этой давкой стояло многоголосое бормотание, похожее
на молитву. Вероятно, это было кощунством.

Когда Марго вернулась в замок, Жанна попросила ее к себе в комнату, и та
явилась тотчас, как была, в торжественном наряде и во всех драгоценностях.
Жанна невольно отметила, что у прославленной красавицы щеки уже слегка отвисли
или, по крайней мере, отвиснут, когда она станет чуть постарше, и что со
временем это будет вылитая старуха Екатерина.

— Дорогая дочь, — начала Жанна ласковее, чем хотела бы. — Ты красива и
добра. Такой и оставайся — это мое единственное желание. Поистине твой муж
будет счастлив.

— Мне хотелось бы надеяться, дорогая матушка, что, хваля мою внешность, вы
не льстите мне. Что же касается моих нравственных качеств, то позвольте
признаться вам, они еще ничтожнее, чем физические. Я не получила никакого
воспитания, или, вернее, — крайне беспорядочное.

— Говорите вы, без сомнения, очень складно, — ответила Жанна, снова
обращаясь к будущей невестке на «вы». А тем временем Марго вспомнила, как ее
мать и брат в виде назидания отлупили ее за то, что она спала с Гизом. Ах,
когда-то ей доведется снова испытать эти радости? Мадам Екатерина отправила его
подальше отсюда, лишь стало известно, что едет свекровь. Теперь ему приказано
жениться, и ее красавчик для нее потерян. У бедняжки едва слезы не выступили на
глазах. Хорошо еще, что она вовремя вспомнила о своих накрашенных веках — ведь
с них сошла бы вся краска — и о гладком лице — струйки соленой влаги сейчас же
проложили бы на нем бороздки. Главное — удержать первые слезы…

А Жанна продолжала: — Мой сын — деревенский юноша, а все же он королевский
сын. И он солдат, поэтому у него есть и чувство чести и подлинное благородство —
два качества, необходимые истинному солдату.

— Великодушие и честь — одно и то же. Я читала у Плутарха…

— И моему сыну я давала Плутарха. Он хорошо умеет выбирать себе образцы
среди великих людей. Не думайте, будто он беден духом, хоть я и говорю, что он
прост. Его шутки идут от живости чувств, а не от мудрствовании лукавых или
гробов повапленных.

Марго тут же подхватила ее слова: — Ну да, в нем течет королевская кровь, но
совершенно здоровая, а его дух не сознает своей утонченности.  — Этот портрет
был полной противоположностью ее самой, поэтому ей и не трудно было его
набросать. А Жанна, ошибочно полагая, что столь горячей похвалою своему сыну ей
уже удалось затронуть чувства будущей невестки, неосмотрительно продолжала
откровенничать:

— О! Как бы я желала, милая дочь, чтобы вы, поженившись, оставили этот двор.
Здесь все растленно. Бесстыдство до того доходит, что женщины сами предлагают
себя мужчинам.

— А Вы тоже заметили? — вздохнула Марго. — Конечно, нравы здесь дурные.

— Живите в мире и согласии да подальше отсюда! У меня есть поместья в
Вандоме, там вы будете правителями, а тут, при французском дворе, вам придется
вести праздную жизнь, подражая той бесполезной роскоши, какую я видела сегодня,
во время процессии — да ста тысяч талеров не хватит на такие драгоценности,
которые были на иных! Но господь хочет, чтобы ему служили иначе, не кичились бы
своей праведностью, а боролись во имя божие.  Дорогая дочь! Все мы грешны,
однако протестанты преданы не только царствию земному: в этом наше оправдание;
мы умеем терпеть бедность, жить под угрозой и смиренно ждать — во имя свободы,
а она — в боге.

Королева Жанна наконец перевела дух, она, не отрываясь, вглядывалась в
белоснежное лицо принцессы Марго, которая совсем закрыла глаза. А Марго в это
время думала: «Да, они опасны! Моя мать совершенно права, они очень опасны. И
нужно принять против них какие-то решительные меры, что, впрочем, как я сильно
подозреваю, мама и намерена сделать. Только откладывает, пока под ее надежную
опеку не попадет и мой Генрих — этот деревенский паренек, честный солдат с
пылким сердцем и еще кое-чем, что для меня лично гораздо важнее всего прочего».
Так размышляла Марго, а Жанна в это время стиснула рукой ее колено.  Своим
жестом она словно хотела закрепить право на эту девушку, и вместе с тем в нем
была мольба:

— Приди к нам! — Это был опять ее необычный голос, подобный звону большого
колокола — Прими истинную веру! Ты станешь счастливее, чем могла когда-либо себе
представить. Наша страна познает единение и мир.

— А за чей счет? — спросила сестра Карла Девятого, все еще не размыкая век.
«Конечно, это невозможно, — решила Марго про себя. — Кроме того, эта странная
женщина, кажется, совсем голову потеряла. Ее рука, лежащая на моем колене,
напрягается: да, она, бесспорно, оперлась на меня, а одна нога начинает
подгибаться. Если я сейчас не удержу ее, она упадет мне в ноги». Принцесса
торопливо схватила Жанну за кисть руки.

— Мадам, вы слишком высокого мнения обо мне. Может быть, я, как вы перед тем
выразились, только гроб повапленный. Однако мой брат — король Франции. Мой отец
тоже был королем, оба католики, в этой вере я выросла. Изменить тут мы ничего с
вами не можем, даже если бы я и хотела. Все мои предки-короли были католиками,
и я не вижу, как бы я могла посещать ваши проповеди, но это еще не значит, что
ваш сын обязан ходить к обедне: я буду терпимой.

— Итак, ты хочешь остаться с ним при этом развратном дворе? — Голос Жанны
зазвучал холодно, трезво, сейчас она сказала «ты» только из пренебрежения.  Все
же она подавила закипевшую в ней ненависть во имя своих высоких и неизреченных
целей. Кто, в конце концов, эта девушка, от которой так навязчиво пахнет
мускусом? И разве ее злая воля может что-нибудь задержать или изменить?

— О! — слегка вздохнула Марго и снисходительно, даже с жалостью к этой
несчастной женщине сказала: — Ваш сын, конечно, скоро научится придворным
манерам. Я готова его защищать. Правда, сделаться протестанткой я не могу, но с
честным, искренним протестантом мы поладим — я это чувствую. — Она продолжала
свои рассуждения, ибо принцесса Валуа умела быть красноречивой. Однако каждое
ее слово было не к месту и только озлобляло мать Генриха; но этого принцесса
знать не могла. Напротив, увлекшись, Марго даже приплела сюда сестричку своего
жениха, незаметную девочку, о которой никогда раньше и не вспоминала.  Правда,
она назвала ее имя еще и потому, что дверь в соседнюю комнату или, вернее,
висевший на двери ковер чуть шевельнулся. Тогда Марго сказала более громко:

— Если б даже я не видела в вашем сыне, мадам, своего друга и господина, то
ваша прелестная дочь завоевала бы для него мое сердце. У нас тут таких девушек
не встретишь, я впервые вижу подобное создание, и, простите за ученое
сравнение, нежный облик вашей Екатерины напоминает мне одну из царственных
пастушек древности.

Вслед за этими словами действительно вошла Екатерина. Ее мать Жанна, не
обратившая внимания ни на флорентийский ковер, ни на его движение, испугалась,
на миг она была готова даже поверить в сверхъестественные способности своей
будущей невестки, тем более что Екатерина была босая и распущенные волосы
падали волной на ее белое ночное платье. А упомянутые принцессой пастушки
только и могли быть такими же белокурыми и с такими же невинными личиками. Что
же касается Марго, то она разыграла изумление, однако не нарушая ни вкуса, ни
меры. Она просто встала и приоткрыла объятия, протягивая руки навстречу милой
девочке.

А королева Жанна почуяла «гроб повапленный» и возмущенно отвела глаза — ведь
она чуть было не поверила, что перед нею действительно призрак. Ее дочь тем
временем доверительно и простодушно рассказывала этой восхитительной Марго:

— Я немного кашляю, и мне сегодня велели полежать и пить молоко ослицы. Если
бы вы видели, мадам, моего молочного братца, ослика, ах, какая прелесть!

— А как ты мила, моя детка! — воскликнула мадам, обняла ее и наговорила
пропасть ни к чему не обязывающих, ласковых слов. Может быть, Екатерине они и
были приятны, что до Жанны, то она уже не слушала, она внимательно разглядывала
эту чужую бездушную комнату. Везде у них одно и то же! Та же богатая роспись на
стенах, те же резные лари, низкие, тяжелые потолки, кровати с занавесками и
балдахином, окна в глубоких нишах; всюду словно притаился какой-то загадочный
полумрак, везде какие-то западни и закоулки; в самой этой роскоши и пышности,
если к ним присмотреться, чудится что-то недоброе; таковы же здесь и люди!  Да,
и люди — Жанна это ощутила и, сама не зная почему, содрогнулась.

Принцесса Марго знала больше, чем Жанна. О многом она догадывалась,
подслушивая разговоры, которые велись придворными, а когда шептались ее
царственный брат и их мать, она невольно следила за выражением их лиц. И вот
сейчас, держа в своих объятиях невинную девочку Екатерину, Марго почувствовала,
как в душе у нее шевельнулось что-то ей до сих пор неведомое — может быть,
совесть. А может быть, это были та гордость и то чувство собственного
достоинства, для которых всякое коварство презренно. Екатерина же выводила
своим дрожащим, звенящим голоском: — Вы так прекрасны, мадам, вот если бы
сегодня вас видел мой брат! Будьте к нему благосклонны!

— Да, да, — ответила Марго, но про себя добавила, негодуя все сильнее:
«Нельзя так! Я должна им открыть всю правду».

— Где же ваша собачка, мадам? Я никогда не видела такой прелестной
собачки!

— Она ваша, я дарю ее вам. — Марго выпустила девочку. «Я должна их
предостеречь!» — Мне хотелось бы дать вам один совет. — Марго наклонилась к
Жанне, настойчиво посмотрела ей в глаза. Впервые почувствовала она, как ей
изменяют выдержка и находчивость, — уж слишком необычным было ее намерение.
Марго не знала, как начать, она с трудом переводила дыхание, даже нос ее стал
как будто длиннее. — Но никто не должен знать, что это я вам сказала.

«Да, это зловещая роскошь, под нею что-то притаилось», — подумала Жанна.  И
она ответила: — Я же знаю, что со мной хитрят и хотят меня обмануть.

— Это бы еще ничего! Уезжайте отсюда, мадам, и как можно скорее! —
выкрикнула, вернее, взвизгнула, Марго, — в ней говорило уже не величие души,
как ей того хотелось, а лишь охвативший ее внезапный и нестерпимый ужас. И
вдруг беззвучно добавила: — Нас, наверное, никто не слышит? Ну, так берите вашу
прелестную девочку и бегите с нею на юг, может быть, еще не поздно! Если вы
хотите чего-нибудь добиться, то вам нельзя быть здесь, а, уж вашему сыну — и
подавно!

Однако в эту, быть может, честнейшую минуту своей жизни Марго встретила со
стороны Жанны только упорство и недоверие. Жанна заранее решила никаким угрозам
не поддаваться. Принцессе так и не удалось вызвать на этом стареющем лице
тревогу, поэтому она нерешительно потянулась к молодой в надежде, что хоть та
ей поможет. Марго оторвала свой взгляд от Жанны и стала смотреть на Екатерину,
но ее взгляд по-прежнему предназначался Жанне. Пусть видит, какую тревогу в
светлых глазах девочки вызовет Марго силой своих черных глаз. Вот в них
мелькнула догадка. А сейчас это ужас!

Однако Жанна продолжала упорствовать в своем нежелании понять принцессу, а
когда увидела, что ее дочь побледнела и едва стоит на ногах, окончательно
рассердилась.

— Довольно! — твердо заявила она, — Иди и ложись обратно в постель, дитя
мое! — И лишь после того, как Екатерина прикрыла за собою дверь и флорентийский
ковер перестал шевелиться, Жанна ответила на совет и предостережение принцессы
Валуа.

— Поверьте, мадам, я все поняла. Вы хотели вызвать во мне колебания и страх,
это вам поручено, конечно, вашей матерью. Ну так вот, расскажите ей, удалось ли
вам сокрушить меня! Я же, со своей стороны, могу сообщить вам, что господин
адмирал добился от короля всего, чего мы, протестанты, желали. Вам лично
незачем принимать какое-либо окончательное решение относительно вашего
вероисповедания, пока вы не услышите, что французский двор объявил войну
Испании. Но вы об этом услышите! Во всяком случае, мой сын и ваш жених прибудет
сюда, только когда наша партия обретет полную силу.

— Ну, разумеется, мадам, — согласилась Марго. Тощая грудь королевы бурно
вздымалась, когда она произносила эти горделивые слова. Но сестра Карла
Девятого, вернувшись к обычному равнодушию, уже не видела причины ни для тревог
совести, ни для порывов благородства. Она уже повторяла про себя, как и в
начале беседы: «Да, они опасны! Они очень опасны. Моя мать права, против них
надо принимать какие-то решительные меры. Но они сами себя погубят.  Античный
рок, да и только!» Так рассуждала эта ученая особа.

— Разумеется, мадам, — сказала Марго, — я обдумаю ваши слова. — Глубокий
реверанс. — И если окажется, что правы именно вы, тогда и ваша вера, вероятно,
станет моею. Надеюсь, господин адмирал привезет сюда принца, моего жениха,
чтобы мы встретились здесь все вместе. — Глубокий реверанс, пахнуло мускусом,
и мадам Маргарита удалилась.

Когда Жанна открыла дверь в комнату дочери, та посмотрела на нее в упор
своими голубыми, широко раскрытыми от ужаса глазами. Жанна подошла к ее
кровати, и девочка, обняв мать за шею, прошептала:

— Мне страшно, мама! Мне страшно!



Письма


Потом обе написали в По, Генриху. Писались письма обычно в разных комнатах
замка Блуа, и Екатерина тайком совала свое письмо нарочному, с которым
отправляла письмо Жанна. Мать давала сыну советы: почаще слушай проповеди,
каждый день ходи на молитвенные собрания. Волосы зачесывай кверху, но не так,
как носили раньше! Первое впечатление, которое ты должен тут произвести, — это
изящество и смелость. Однако сейчас сиди в Беарне, пока я не напишу тебе
опять.

А Екатерина сообщала брату: «Мадам подарила мне прелестную собачку, потом
угостила меня роскошным обедом. Она очень ласкова ко мне. Ну, а если я теперь
скажу тебе, милый братец, что мне все-таки страшно, я отлично знаю, что ты не
поймешь меня. Прощаясь, ты наказал мне: «При первом признаке опасности —
немедленно гонца!» Признаков опасности я никаких не вижу, а письмо с гонцом
все-таки шлю. «Береги ее! — приказал ты мне взглядом при нашем расставании —
береги нашу дорогую матушку!» И вот на днях наша дорогая матушка уедет со всем
двором в Париж, где у нас столько врагов. Я, конечно, не буду глаз с нее
спускать, но как бы мне хотелось, чтобы ты опять был с нами!»

В мае Жанна д’Альбре написала сыну из Парижа, где остановилась в доме принца
Конде. Писала она вечером, окно было открыто, лампа мигала под теплым дыханием
ветерка.

«Портрет мадам я здесь достала и посылаю тебе. Надеюсь, ты будешь доволен.
Кроме наружности мадам, которая действительно очень хороша, мне здесь мало что
нравится. Королева Франции обходится со мной по-скотски, твоя Марго, как была,
так и осталась паписткой, все мои труды пошли прахом. Одно только доставило мне
большую радость: наконец-то я смогла сообщить Елизавете Английской, что твой
брак с Марго — дело решенное. Сын мой, не знаю, буду ли я всегда подле тебя,
чтобы оберегать от соблазнов этого двора. Не позволяй же совращать себя ни в
жизни, ни в вере!»

А сестра, запершись в другой комнате, с трудом выводила: «Спешу скорее
сказать тебе два слова о том, что с нами случилось сегодня. Мы ходили по лавкам
— мама все покупает к твоей свадьбе. Нынче были у живописца, который делает
портреты мадам, и хотели выбрать самый красивый. Вдруг перед лавкой собираются
какие-то люди, поднимают крик и шум. Брань становится все более громкой и
угрожающей, так что нашей охране приходится в конце концов разгонять толпу.
Мама уверяет, что буянили просто парижские лодыри и от этого в Париже никуда не
денешься, но я уверена, что шум был поднят из-за твоего брака. Здешний народ не
желает его и на каждом шагу заводит ссоры с протестантами. Многие из дворян
нашей свиты признались мне в этом, — вернее, я заставила их признаться. Ведь я
уж вовсе не такое дитя, как думают. У злой старой королевы целый полк фрейлин,
а у фрейлин — всюду друзья, и эти дамы их натравливают на нас, особенно же на
господина адмирала, который прибыл сюда с пятьюдесятью всадниками. Мадам
Екатерина в ярости, потому что господин адмирал так упорно защищает наше дело.
Я не решусь сказать — так неосмотрительно, ибо я только девочка. Обо всем этом
приходится писать тебе очень наспех: под окошком верховой ждет, чтобы я бросила
ему письмо, да и лампа догорает, а мне нужно к письму еще приложить
печать».

Пока Екатерина капала воск на конверт, на носике лампы в последний раз
вспыхнул свет, и она погасла. У Жанны лампа продолжала гореть, она писала:
«Колиньи настроен решительнее, чем когда-либо, и очень меня утешает. Он требует
начать войну во Фландрии, и королева не в силах этому воспротивиться, хотя и
уверяет, будто никто нас не поддержит — ни Англия, ни немецкие
князья-протестанты. Но она, в конце концов, просто злая старуха, а ее сын,
король, боится господина адмирала и поэтому любит его, он зовет его отцом.
Когда они опять свиделись, Колиньи опустился перед королем на колени, но в
мыслях своих и намерениях он смиренно склонился перед богом, а отнюдь не перед
Карлом Девятым, который готов следовать во всем его воле, осыпает его милостями
и уже не принимает без него никаких решений. Король подарил господину адмиралу
100000 ливров, чтобы тот восстановил свой замок Шатильон, который сожгли. Там
господин адмирал теперь и живет. Король же остался в Блуа из-за своей
возлюбленной. Господин адмирал прав: это даст нам возможность воспользоваться
подходящей минутой и вырвать власть у мадам Екатерины. Пора настала, сын мой,
собирайся в дорогу и выезжай!»

Вот что писала Жанна, и нарочный, беарнский дворянин, спрятал письма в
надежное место, чтобы при первых проблесках зари пуститься в путь. По крайней
мере, он считал, что у него на груди письмо королевы и письмо ее дочери будут в
полной сохранности. Однако не успел он дойти до дома, где жил со своими
товарищами, как на него напали пьяные; хотя было темно, он все же разглядел,
что это люди из личной охраны французской королевы. Дворянин защищался, однако
сильный удар сбил его с ног. Когда он, наконец, поднялся, негодяев и след
простыл, а с ними исчезли и доверенные ему письма.

Они незамедлительно оказались в руках Медичи, и она вскрыла их, не
коснувшись печатей. И вот, запершись на ключ в своей опочивальне, мадам
Екатерина читала о тех планах, которые ее противница и та девочка невольно ей
выдавали, и испытывала при этом особое удовольствие. Она испытывала его потому,
что раскрытие заговоров обычно вливало в нее новые живительные силы.  Каждое
наше деяние жизни и людей как бы укрепляло зло в ее собственной природе и в
образе мыслей, побуждало к деятельности. Медичи сидела в своем неказистом
деревянном кресле и смотрела перед собой в пустоту, а не на письма — она уже
знала их наизусть; из шести обычно горевших в ее комнате восковых свечей
осталось только две: другие она погасила собственными пальчиками.  Жирные
желтые складки ее отвисших щек и подбородка были окаймлены бледным сиянием
огней, а на верхнюю часть лица падала глубокая тень, в которой ее черные,
обычно тусклые глаза горели, точно пылающие угли. И какие бы картины этот
взгляд, обращенный внутрь, ни созерцал, — когда она окидывала им комнату, то
улавливала только смутно выступавшие из мрака детали росписи стен: там
раскрытый в крике рот, тут занесенный нож. А когда сквозняк относил пламя свечи
в другую сторону, выступала чувственная улыбка нимфы и протянутая рука.

Мадам Екатерина размышляла о том, что вот, оказывается, судя по дерзкому
письму противницы, та намерена лишить ее власти. Видно, эта сумасбродка Жанна
вообразила, что уже стала здесь госпожой, что мадам Екатерина всеми покинута, а
ее сын, король, — только орудие в руках мятежника, которого королевский суд
приговорил к повешению на Гревской площади. «Но ведь приговор-то не отменен,
милая подружка! — думала королева. — И уверены ли вы в том, что мой сын Карл
иной раз не испытывает раскаяния? А если он сам не одумается, так побоится
своего брата герцога д’Анжу. Этот сын — мой любимец за то, что не терпит
женщин. И я угрожаю старшему вмешательством младшего. Карл знает, как быстро у
нас отправляют людей на тот свет. Нет, милая подружка, что бы вы там ни
вообразили, а короля испанского я гневить не буду и отнюдь не намерена помогать
голландским гезам, не то Филипп отдаст мой престол Гизам, и тогда я в самом
деле пропала. С Гизами, этими сверхкатоликами, я должна покончить так же
решительно, как и с вами, протестантами. Но всему свой черед. Потерпите
немного, дорогая подружка. Вам еще предстоит испытать кое-что весьма для вас
неожиданное и удивительное. Что я сказала? Испытать?»

Мадам Екатерина была погружена в свои думы, но даже не замечала этого. В
подобные минуты ее фантазия жила царственной жизнью, превозмогая страх, она
дорастала до измышлений самых дерзких и гнусных. В таких случаях воображение
заводит человека дальше, чем любое деяние, и все-таки за мыслью следует
деяние.

Притом Екатерина вовсе не забывала о действительности, она слышала
решительно все, что творилось в этот час в ее замке. Лувр закрывался и
запирался наглухо в одиннадцать часов, и уже началась беготня придворных,
желавших выйти вовремя; сейчас стража прокричит в третий раз, и ворота
захлопнутся. Еще гремел по всем коридорам тяжелый шаг королевских лучников,
очищавших здание от тех, кто замешкался. Но едва лучники прошли, как у дверей,
которые были только притворены, послышалось таинственное перешептывание — это
женщины начали впускать мужчин. Мадам Екатерина отлично была осведомлена о
придворных нравах и поощряла их. Когда к ней явился начальник охраны короля и
спросил, какой будет пароль на эту ночь, королева ответила: «Amor»[6].

Она дала капитану еще какие-то приказания, но для этого заставила подойти
вплотную к ее креслу и заговорила совсем тихо. В результате все шесть свечей
желтого воска в ее прихожей были погашены, и ни один из больших полотняных
фонарей не озарял в эту ночь своим рассеянным светом дворцовые лестницы. Когда
пробило двенадцать, в спальню старой королевы вошла закутанная в плащ фигура,
сопровождаемая факельщиком, и лишь после того, как офицер удалился, вошедший
запер за собою дверь и распахнул плащ. Это был Карл Девятый. Мать, сидевшая на
том же месте, что и много часов назад, повернула к нему массивное старое лицо,
мерцающий свет упал на него сбоку, и сын содрогнулся.

— Я позвала тебя, сын мой, оттого, что время настало, и прийти тебе
следовало именно ночью. Пора действовать. Прочти вот эти письма. — Едва Карл
разобрал первые строки, как он стукнул кулаком по столу. Однако на лице его
отразилась не только ярость, но еще более сильное чувство — страх. Он
недоверчиво взглянул на мать, как всегда, искоса. А Екатерина подумала: «Какой
запущенный молодой человек! Как хорошо, что у меня есть еще двое! Мой второй
сын признает только мальчиков; единственная женщина, которая будет властвовать
над ним, — это я. Последний сын — своевольный упрямец, с ним надо быть начеку,
чтобы он не навредил мне!»

— Я всегда забочусь о твоем благе, сын мой, — продолжала старуха. — Ты
слишком порастратил свои силы в Блуа, у подружки; а теперь, чтобы спасти свой
престол, тебе очень пригодятся силы твоей матери, которые ей удалось
сберечь.

— Убей их! Убей их! — задыхаясь, прохрипел Карл, и жилы его угрожающе
вздулись. Лицо короля не столько разжирело, сколько отекло. Борода была редкая
и короткая, рыжеватые усы свисали с верхней губы, а нижняя губа, в знак
глубокого отвращения к миру обычно поджатая, теперь отвалилась, ибо беднягу
терзал нестерпимый страх. При словах «убей их» он невольно выставил голову из
накрахмаленных брыжжей, причем в его огромных ушах блеснули, закачавшись, две
крупные жемчужины.

Старуха сказала: — Господин адмирал, которого ты зовешь отцом…  впрочем,
зови — так мы его скорее обманем. Этот бунтовщик совершенно открыто угрожает
нам, а его убогая королева с козьей рожей бросила мне в лицо, что не боится
меня. «Я знаю, — говорит, — что вы не пожирательница детей», — вот как она
выразилась. Но, смею тебя уверить, на этот счет пиренейская коза сильно
ошибается. У нее, например, у самой есть дети, и я как раз намереваюсь их
сожрать. Девчурка написала это трогательное письмо, и братец непременно должен
его получить. Тем вернее его рыцарский дух и отвага приведут его сюда, и тогда
он будет служить живой приманкой для всех этих опасных гугенотов.  Париж и так
уж кишмя кишит еретиками, а в свите весельчака-принца их понаедет сюда целая
орда.

Екатерина совсем понизила голос — до едва слышного шепота: — Тут-то мы их и
сцапаем. У всех этих гасконских крикунов будет одна общая шея, и тогда отрубить
голову окажется совсем не трудно. Тише! — властно остановила она Карла, ибо
тот, видимо, опять собрался завопить: «Убей их!» Впрочем, и сама мадам
Екатерина внутренним взором тревожно вглядывалась в приоткрывшуюся бездну, все
еще не решив, должно ли за мыслью последовать в свое время и деяние. С
расстановкой, слово за словом, стала она припоминать:

— Герцог Альба однажды сказал мне: «Десять тысяч лягушек — это еще не
лосось», а я ответила ему: «Вы, должно быть, разумеете под лососем двух
людей?»

Королева мать смотрела на сына долго и пристально, хотя он отвечал ей лишь
косящим взглядом. — Правда, и нас только двое, — добавила она внезапно, снова
дав волю своему жирному-благодушному голосу. Но сын до того испугался, что стал
искать стул, чтобы опереться, и, не найдя, сел прямо на пол перед матерью. —
Сиди, сиди! — сказала Екатерина. С этой минуты она говорила, не отрывая губ от
его уха и притом так долго, что майское утро уже забрезжило сквозь занавеси,
когда король наконец ушел от мадам Екатерины.



Чтобы не было бледности


Из-за угла вышел офицер с факелом, он прождал там всю ночь, хотя, вероятнее
всего, — подслушивал у дверей. Карл последовал, за ним, терзаемый ненавистью и
страхом. Капитан, провожая его в спальню, резким окриком разбудил стражу,
уснувшую в прихожей; люди повскакали со скамеек и стукнули о пол алебардами.
Карл испытующе окинул своим косящим взглядом лица солдат, одно за другим,
по мере того как их выхватывал из мрака свет факела. Затем ушел спать.

Однако заснуть он не мог; перед его закрытыми глазами мелькало множество лиц
— все враги, враги, и среди них — последние, кого он видел: лица его
собственных гвардейцев. Один раз ему представилось, будто дверь отворяется, это
тянулось мучительно долго, пока он, наконец, не почувствовал, что глаза у него
на самом деле закрыты. Тогда он осторожно приоткрыл веки: ничего, кроме
бледного мигания фитиля, плавающего в масле. Но Карл уже не в силах был
выносить тревожное молчание этой ночи, он встал со своего ложа, как был, в
ночном белье, крадучись, проскользнул в боковую дверь, окольными путями
добрался до своей прихожей. Солдаты охраны спали на скамьях, но среди них,
выпрямившись и скрестив руки на груди, стоял капитан, и неожиданно, появившийся
король перехватил его чересчур сосредоточенный взгляд. Такой взгляд бывает
только у заговорщиков. Заметив, что его накрыли с поличным, этот негодяй
напустил на себя скучающий вид; но подозрения короля становились все
мучительнее. Карл так и остался на пороге комнаты; сначала он оглянулся, как
будто за ним шли следом его защитники, потом, сложив руки рупором,
зашептал:

— Амори, я только на тебя надеюсь, ты мне друг. Но когда свет твоего факела
упал на лейтенанта, я понял, что он предатель.  Затей с ним ссору, и чтобы я
его больше не видел! Иди во двор. Я сейчас пришлю его.

Капитан повиновался, а Карл начал шептаться с проснувшимся лейтенантом. Он
советовал ему не ждать драки. — Бей — и делу конец! А потом кричи, как будто он
напал на тебя!

Затем король проскользнул обратно в свою спальню и появился снова, лишь
когда услышал, что солдаты подняли шум. — Что тут происходит? Дорогу! —
приказал он необыкновенно властным тоном. Люди позади него смолкли, Карл,
вздрагивая от утреннего ветра и бушевавших в нем чувств, перегнулся через
перила винтовой лестницы. В сером утреннем свете глубоко внизу лежало
неподвижное тело. А рядом кто-то размахивал руками и звал на помощь. За спиною
Карла прозвучал спокойный голос матери: — Прикажи ему замолчать и пусть
поднимется сюда. — Только сейчас Карл заметил, что она выслала солдат из
прихожей. Он сделал знак стоявшему внизу убийце. Тем временем мадам Екатерина,
задав несколько коротких вопросов, уже успела узнать, что натворил ее
неповоротливый, но своенравный сын.

— Линьероль, — обратилась она к лейтенанту, когда его голова появилась над
ступеньками лестницы. — Вы оказали королю важную услугу.

— Не стоит благодарности, мадам, — беззаботно отозвался молодой человек. И
тут же все выложил: — Да ведь капитан Амори был тайный гугенот, разве вы не
знали, мадам? Он разгадал ваши планы относительно его партии, и нынче очень был
взволнован. Этой ночью я от него и узнал, какие дела предстоят. Что ж, я готов
участвовать! С радостью! Превеселенькая будет резня!

Карл Девятый, который был в одной сорочке, слыша эти слова, затрясся от
холода и страха. Ноги не держали его, и он прислонился к стене. Хорошо еще, что
юный Линьероль стоит, вытянувшись перед ним, а мадам Екатерина с обоих глаз не
спускает. Своим жирным и благодушным голосом она заявила: — Вы сегодня показали
себя, молодой человек, и заслужили стаканчик. Идемте! — Переваливаясь, повела
она лейтенанта в свою опочивальню, открыла низенький, приземистый шкафчик,
украшенный деревянными резными конусами, и налила ему вина.

— А теперь отправляйтесь-ка спать, — сказала она, когда лейтенант допил
стакан и как-то вдруг весь ослабел. — Можете сегодня быть свободным, — ласково
добавила Екатерина. Но он, видно, уже не понял ее, он вышел, пошатываясь.
Королева проводила его взглядом до лестницы, а он, внезапно выпрямившись, как
палка, грохнулся вниз головой. Тогда Екатерина Медичи с довольным видом закрыла
дверь.

— Шею он себе сломал, — добродушно заметила она. — Это нужно было, сын мой,
для того, чтобы у тебя опять появился румянец на щеках. Все кончилось
благополучно. И мы с тобой такие бледные, наверно, только из-за тусклого
рассвета.



В тот же утренний час


В Нераке тот же утренний час розовел на цветах апельсиновых деревьев в саду,
где он застиг Генриха Наваррского, который все не мог оторваться от Флеретты,
семнадцатилетней дочки садовника.

— Пора, иди, мой любимый. Сейчас встанет отец — вдруг он увидит тебя здесь,
что он подумает?

— Ничего плохого, сердце мое. Верный слуга моей матери не может думать, что
я хочу его оскорбить.

— Но любовью ко мне ты и не оскорбишь его. Только меня ты своим отъездом
очень обидишь.

— Да ведь принцу приходится разъезжать по своей стране. То он едет в ратное
поле, то…

— А еще куда?

— Для чего тебе знать, Флеретта? Узнав, ты счастливей не станешь, а мы
должны быть счастливы до тех пор, пока нам уже нельзя будет оставаться
вместе.

— Правда? И ты счастлив со мной?

— Счастлив! Как еще никогда! Разве я видел такой восход? Он румян и нежен,
словно твои щечки. Никогда его не забуду. И память о каждом цветке в этом саду
сохранится в моей душе навеки.

— Заря коротка, а скоро отцветут и цветы. Я останусь здесь и буду ждать
тебя. Куда бы ты ни уехал, что бы с тобой ни случилось, помни обо мне и о
комнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга, и о моих
губах, которые ты…

— Флеретта!

— …сейчас в последний раз поцеловал. Теперь иди, не то сюда за тобою
придут, а я не хочу, чтобы другие видели твой прощальный взгляд!

— Тогда опустим наш последний взгляд в колодец. Пойдем, Флеретта. Обними
меня за шею! А я обниму твой стан! Теперь мы оба смотримся в зеркало воды, и в
нем встречаются наши глаза. Тебе семнадцать лет, Флеретта.

— А тебе восемнадцать, любимый.

— Когда мы станем совсем стариками, этот колодец все еще будет помнить нас,
и даже после нашей смерти.

— Генрих, мне уже не видно твоего лица.

— И твое померкло внизу, Флеретта.

— Но я слышала, как упала капля. Это была слеза. Твоя или моя?

— Наша, — услышала Флеретта его уже удалявшийся голос; а она еще отирала
слезы. — Флеретта! — донесся до нее последний зов Генриха; затем он скрылся из
глаз, и она почувствовала, что этот зов относится уже не к ней: возлюбленный
посылал имя этого миновавшего часа часу грядущему, который ей неизвестен и в
котором скоро затеряется легкий звук ее имени.

Генрих сел на коня. Майский ветер приятно обдувал его высокий прямой лоб и
слегка вдавленные виски и приподнимал пряди русых кудрей. В комнатушке у
девушки он не успел их пригладить, и они легли мягкой волной. Пока он не
отъехал метров на сто, в его ласкающих глазах еще лежал, как тень, след
прощания, затем скачка прояснила их. Во рту он держал цветок: это все еще была
Флеретта[7]. Когда Генрих присоединился к своим
спутникам, он выронил цветок.

А Флеретта, дочка садовника, семнадцати лет, принялась за свою обычную
работу. Так она работала еще в течение двадцати лет, потом умерла; в то время
ее любимый был уже великим королем. Она его больше не видела — только
один-единственный раз, могущественным государем, когда он по воле загадочной
судьбы возвратился в свой родной Нерак, чтобы снова изведать счастье, но уже с
другими. Почему же все-таки люди утверждали, что она умерла из-за него? Со
временем они даже отодвинули ее смерть в далекое прошлое, на тот день, когда он
покинул ее, и рассказывали, будто она бросилась в колодец — тот самый, над
которым оба однажды склонились, — когда ей было семнадцать, а ему восемнадцать
лет. Откуда пошел этот слух? Ведь в то мгновение их же никто не видел!



Иисус


Генрих все еще ехал по своей стране, как и полагается князьям: они едут либо
в ратное поле, либо к невесте. Генриху Наваррскому предстояло жениться на
Маргарите Валуа, и для этого надо было совершить длинный путь из его Гаскони в
Париж. Однако бедра у него были крепкие. Всадники по четырнадцати часов и
больше не слезали с седла, но из-за лошадей все же приходилось останавливаться
на отдых, ибо у юношей не всегда водились в кошельках деньги для покупки новых:
пришлось бы потихоньку уводить коней прямо с пастбища.

Впереди обычно скакал Генрих, окруженный своей свитой, а за ними следовали
еще многие. Один он никогда не оставался. Да и никто не оставался один в этом
отряде, кругом слышался непрерывный топот копыт, стоял запах конского и
людского пота, преющей кожи и сырого сукна. Не только белый жеребец Генриха
нес его дальше и дальше — вся сомкнувшаяся вокруг него кучка его молодых
единомышленников, тоже искавших приключений и таких же благочестивых и дерзких,
как он, увлекала его вперед с неправдоподобной быстротой, — прямо как в сказке,
мчали принца его товарищи из деревни в деревню. Распускались на ветках деревьев
белые и алые цветы, из голубой небесной дали веяло мягким ветром, молодые
удальцы шутили, спорили, пели. Иногда они делали привал, поедали груды хлеба,
красное вино словно само собой лилось в глотки, такое же родное, как здешний
воздух и земля. Девушки с золотистой кожей приходили и садились на колени к
смуглым юношам. А те заставляли их визжать или краснеть — одни обняв слишком
смело, другие прочитав столь же дерзкие самодельные вирши. В пути они частенько
спорили между собой о религии.

Всем, кто окружал Генриха, было не больше двадцати лет или около того, все
они были полны задорного упрямства, не желали признавать ни земных
установлений, ни сильных мира сего. Властители, уверяли юноши, отвратились от
бога. А господь бог смотрит на все совсем иначе, и образ мыслей у него примерно
такой же, как у них, двадцатилетних юнцов. Поэтому они были убеждены, что их
дело правое и что им сам черт не брат, а уж французского двора они боялись
меньше всего. Пока отряд еще ехал через южные провинции, к нему навстречу
выходили старики-гугеноты и, воздев руки к небу, заклинали принца Наваррского
остерегаться врагов и беречь себя. Он знал, что долгий опыт сделал их
недоверчивыми. — Но, дорогие друзья, теперь все пойдет по-другому. Я ведь
женюсь на сестре короля. Вам будет дана свобода веры, вот вам мое слово.

— Мы восстановим свободу! — кричали всадники вокруг него.

— И власть народа!

— И право! И право!

— А я говорю: свободу!

Это слово звучало все громче. Вооруженные и воодушевленные им, поскакали они
толпой на север. Многие, быть может, большинство, представляли себе дело так,
что вместо тех, кого они сейчас называли свободными, власть и наслаждения будут
вкушать они сами. Генрих вполне понимал этих людей, он умел распознавать их
среди прочих и, пожалуй, даже любил — ведь с ними было легко. Однако не они
были его друзьями. Друзья — народ тяжелый, всегда чувствуешь себя с ними как-то
натянуто и начеку, и всегда нужно быть готовым дать в чем-то ответ.

— А в целом, — говорил Агриппа д’Обинье, ехавший рядом с Генрихом в толпе
его спутников, — ты, принц, являешься только тем, чем тебя сделал наш добрый
народ, потому и можешь быть выше его, ибо творение иной раз выше художника, но
горе тебе, если ты станешь тираном! Против явного тирана сам господь бог дает
все права самому ничтожному чиновнику.

— Знаешь, Агриппа, — отозвался Генрих, — если это так, то я буду добиваться
места самого ничтожного чиновника. Но только, поверь, все это измышления
пасторов, король остается королем!

— Ну, тогда радуйся, что ты всего лишь принц Наваррский.

Д’Обинье был коротышка, его голова почти не выступала над головою лошади,
Генрих и то был выше. Когда Агриппа говорил, то подкреплял свои слова
решительными взмахами руки; пальцы у него были длинные, а большой палец
искривлен. Рот широкий и насмешливый, глаза смотрели на все с любопытством;
будучи вполне мирским юношей, он, однако, в тринадцать лет решительно
воспротивился, когда захотели сделать из него католика, а в пятнадцать уже
сражался за истинную веру под началом Конде. Восемнадцатилетний Генрих и
двадцатилетний Агриппа были давние товарищи, они сотни раз уже успели поспорить
друг с другом, сотни раз мирились.

Он ехал справа от Генриха. Слева вдруг раздался звучный и строгий голос,
читавший стихи:


Всегда вы кровь готовы проливать,
Чтоб ваши приумножились владенья
Ценою этой страшной хоть на пядь.
Состроив добродетельную мину,
Торгуют судьи правдой и добром.
Едва ли впрок пойдет наследство сыну,
Коль вором был отец и подлецом[8].



— Друг дю Барта, — заметил Генрих, — откуда у такого добродушного петушка,
как ты, берутся столь ядовитые стихи? Да от тебя девушки бегать будут!

— Я и не им читаю. Я читаю эти стихи тебе, милый принц.

— И еще судьям. Смотри, дю Барта, не забудь про судей! Не то останутся тебе
для обличения только твои злые короли!

— Вы злы от слепоты, да и все мы, люди. Пора нам исправиться. Забыть о
девушках — это мне пока не по силам, но от любовных стихов я совсем хочу
отучиться. Буду впредь сочинять только духовные.

— Что же, умирать собрался? — спросил молодой принц.

— Я хочу когда-нибудь пасть в битве за тебя, Наварра, и за царствие
божие.

После этих слов Генрих смолк. Стихотворение «О короли, во власти
ослепленья» осталось у него в памяти, и он втайне решил, что никогда не будут
из-за него люди лежать убитыми на поле боя, платя своей жизнью за расширение
его королевства.

— Дю Барта, — вдруг приказал он, — а ну-ка выпрямись в седле, как только
можешь! — Верзила-дворянин повиновался, и принц посмотрел на него снизу вверх
не только насмешливо, но и с восхищением.

— Тебе там сверху еще не видно прелестной мадам Екатерины со всем ее
непотребным домом? Ведь ее распрекрасные фрейлины ждут вас, не дождутся.

— А тебя, скажешь, не ждут? — спросил Агриппа д’Обинье, многозначительно
подмигнув. — Впрочем, нет, ты же теперь добродетельный жених. Но, насколько мы
тебя знаем… — Тут все расхохотались. А Генрих громче всех.

Сзади кто-то крикнул: — Будьте осторожны, господа! Любовные приключения с
фрейлинами, как известно, уже многих наградили таким подарком, которого они не
забудут до своей блаженной кончины.

Молодые люди рассмеялись еще веселее. Но в это время какой-то человек
протиснулся к принцу и поехал рядом с ним, оттеснив остальных. Всадник не
обращал никакого внимания на то, что его возмущенные спутники были готовы тут
же наброситься на него с кулаками. У этого юноши лицо было особенно
выразительным, но оно казалось слишком маленьким, так давил на него огромный
лоб. Глаза эти много читали, и их взгляд уже был скорбен, хотя господину
Филиппу дю Плесси-Морнею шел всего двадцать четвертый год, а было ему суждено
прожить семьдесят четыре.

— Я только что слышал веление божие! — возвестил он, обращаясь к принцу. —
Господь приказал мне обратиться с речью к Карлу Девятому, и пусть эта речь
побудит его объявить свободу вероисповедания и подняться на защиту Нидерландов
от Испании.

— Лучше уступи свою речь господину адмиралу, — посоветовал Генрих. — Он-то
заставит себя выслушать. Нас они еще не боятся. Но, надеюсь, скоро будут
бояться.

Генрих и дю Плесси могли беседовать друг с другом, не таясь, ибо ехавшие
вокруг них молодые люди увлеклись перечислением всех удовольствий, ожидавших их
при французском дворе. Говорилось вслух и об опасностях, приводились примеры.
Упомянуто было также название той болезни, которой все так боялись. Тут Морнеем
овладело великое воодушевление, и он воскликнул:

— Пусть я заражусь! Но Карл Девятый все-таки даст нам свободу веры!

— Ну, тогда ты будешь выглядеть довольно постыдно!

— Все мы выглядим довольно постыдно. Это все пустяки в сравнении с
вечностью. Разве и наш Иисус — не такой же опозоренный человек, распятый бог? А
мы все-таки в него верим! Верим в его учеников, в этих подонков человечества и
к тому же евреев! Что он оставил после себя, кроме жалкой женщины, постыдного
воспоминания и славы глупца, каким его почитали сородичи? И если императоры
боролись против его учения мечом и законом, то как же боролся каждый в
собственной душе с самим собой! Боролась плоть против духа! И все-таки народы
покорились слову немногих мужей и царства поклоняются — кому же? Какому-то
распятому Иисусу. Иисус! — воскликнул Морней так горячо, что все прислушались и
посмотрели вокруг: с какой же стороны явится тот, кого он призывает? Ибо ни
один из них не сомневался, что Иисус явится к ним и будет с ними, когда придет
час, его час.

Для них все чудеса его были свежи, язвы кровоточили, и неудержимо лились
слезы из глаз обеих Марий. Голгофу они видели отсюда своими земными очами —
оголенный, тусклый холм, а позади клубятся темные тучи. Гугеноты ехали среди
Иисусовых маслин и смоковниц, они сидели однажды вместе с Иисусом на браке в
Кане Галилейской. Его история сливалась с их действительностью, они впервые
ощущали его как часть самих себя. Он был такой же, как и они, только святостью
превосходил он их и, как дерзнул выразиться дю Плесси-Морней, своим позором. И
если бы сын человеческий вдруг появился из-за ближайшей гряды скал, чтобы
повести их за собой, он, конечно, ехал бы не на смешном и нелепом осле, а на
статном боевом коне, и сам был бы в колете и панцире, а они окружили бы его и
кричали: «Сир! В прошлый раз вас победили враги, они распяли вас. На этот раз,
с нами, победите вы! Убивайте их! Убивайте их!»

Так воскликнули бы в этой толпе гугенотов люди обыкновенные и немудрящие,
увидев перед собой живого Иисуса из плоти и крови. На место иудеев и римских
воинов прошлого они бы теперь поставили современных им папистов и прежде всего
постарались бы за их счет обогатиться. Однако не таким простым представлялось
все это Генриху и его ближайшим друзьям. Когда они думали о возможном появлении
Христа, их охватывали сомнения. Дю Барта спрашивал своих спутников, можно ли,
если бы Иисус вернулся и все началось сызнова, посоветовать ему не идти на
распятие, если оно было предопределено и должно было послужить спасению мира.
Долговязая фигура юноши сгорбилась, ибо никто ему не ответил. Дю Плесси
изобразил еще более яркими красками то, что он называл позором распятого, но в
чем, однако, и была сила его и слава.  Морнея, несмотря на его сократический
склад, тянуло ко всяким крайностям, и он чувствовал себя при этом столь хорошо,
что дожил до семидесяти четырех лет.  Беднягу же дю Барта оскорбляли людская
слепота и низость, а также невозможность что-либо улучшить в мире или узнать,
как это сделать; по этой причине ему и суждено было рано умереть, хотя он погиб
в грохоте сражения. Что же касается Агриппы д’Обинье, то его охватил
неудержимый творческий порыв в тот самый миг, когда дю Плесси так горячо
призывал Иисуса. С этой минуты Агриппа начал сочинять и, кажется, был бы готов,
если Иисус явится очам смертных, приветствовать и его в стихах. Все, что
позднее было создано Агриппой, родилось из того часа и того огня. Это наполняло
его счастьем, и этим он нравился своему принцу. С другой стороны, Генриха
привлекал и дю Барта с его беспредельной верностью. И его пленял дю Плесси с
его склонностью к крайностям.

Но в душе Генрих сознавал, и притом гораздо глубже остальных, что, говоря по
правде, на общество господа нашего Иисуса Христа ему и его товарищам едва ли
можно рассчитывать. По его мнению, надежды на такую честь у них было не больше,
чем у католиков. Никто ведь еще не доказал ему, что господь предпочел именно
протестантов, хотя они, вероятно, и любили его сильнее. Но, невзирая на эти
таившиеся в нем сомнения, он разделял все чувства своих сотоварищей.  После
призыва к Иисусу слезы выступили на глазах и у Генриха. Однако он не был
уверен, что они действительно вызваны мыслями о господе. Пока они закипали в
груди и поднимались к горлу, еще может быть. Но когда они блеснули на глазах,
уже нет. Лик Иисуса заслонился образом Жанны, и Генрих заплакал потому, что
никогда еще мать, представ внутреннему взору сына, не казалась такой бледной. В
сопровождении своих пасторов, которые всюду проповедовали, много лет ездила она
по стране, не имея где преклонить голову, как Иисус; подобно ему, терпела
ненависть и презрение, изменчивость боевой удачи и опасности, как он, бежала от
врагов — она, женщина, его дорогая матушка. Это был тяжкий путь, и она шла им
ради истинной веры. Может быть, сейчас он уже привел ее на Голгофу. Ибо, в
конце концов, она все же была в руках Екатерины, так как господин адмирал
распустил протестантское войско и только угрожал старой королеве. И до тех пор,
пока новый поход не принесет ей новых опасностей, повелевала Екатерина. Даже
путешествие в Париж, к невесте, Генрих совершил по ее приказу: на этот счет он
себя не обманывал. Он умел трезво смотреть на жизнь. Колиньи могла отвлечь его
вера, Жанну — высокое упорство, но Генриха трудно было обмануть.



Ее новое лицо


Он прятал письма матери на груди, и ему очень хотелось снова их все
перечесть, также и письма его сестрички. Но Генрих никогда не оставался один,
быстро мелькали дни при ярком свете солнца и ночи при звездах… Они ехали не
одну неделю, природа уже стала северной, но теперь это не поражало Генриха.
Сколько принц Наваррский себя помнил, под копытами его коня всегда бежала земля
его королевства, ибо пока он ехал верхом, оно тоже не оставалось на месте: оно
жило, стремилось вперед, несло его с собой. И ему казалось, что такое движение
не имеет ни начала, ни конца; он не всегда ощущал его лишь как собственное
движение — нет, это текло своим путем само королевство, в темные загадочные
судьбы которого Генриху предстояло вмешаться. Где-то на его пути залегла ночь
под кронами деревьев и подстерегала его.

— Агриппа, скажи по правде, что нас ожидает при французском дворе?

— По правде? — повторил д’Обинье. — Между прочим, твоя свадьба, которую,
вероятно, отпразднуют с большой пышностью… А если тебе уж так хочется знать,
то все страдания святых мучеников.

— Ты говоришь — все, потому что сам не знаешь, какие именно?

— Так оно и есть, Генрих. Ведь и ты испытываешь странное предчувствие в тот
час, когда над нами кружат летучие мыши и светляки. При свете дня оно
исчезает.

Они говорили шепотом. Все это не предназначалось для посторонних ушей.

— Мы ночуем сегодня в деревне?

— В Шонее, мой принц.

— Шоней в Пуату. Хорошо. Там я приму решение.

— Насчет чего?

— Ехать ли дальше. Мне нужно в тишине посоветоваться с самим собой и
спокойно перечесть письма королевы, моей матери. Позаботься о том, Агриппа,
чтобы у меня наконец была отдельная комната.

Но после того, как они угощались в течение двух часов, сидя за длинными
столами перед харчевней в Шонее, принц Наваррский уже не помышлял об уединении,
напротив, он сделал знак какой-то пышнотелой девице, чтобы она поднялась
впереди него по лестнице, или, вернее, по стремянке, ведущей на чердак.
Приближаясь к этой лестнице, он услышал неистовые вопли; особенно выделялся
басовитый голос какой-то бабищи, которая, вытащив другую жалобно визжавшую
женщину из каморки, волокла ее вниз. Кто-то светил им огарком, стоя возле
лестницы, — оказалось, Агриппа д’Обинье. Видимо, он-то и позвал мать девицы и
выдал своего друга Генриха, но он ничуть не был смущен, а, наоборот, смеялся.
Генрих сейчас же выхватил кинжал из ножен.

— Ах, ты! — гневно накинулся он на приятеля.

Что же делает стихотворец Агриппа? Он вырывает одну из перекладин лестницы,
словно желая воспользоваться ею как оружием… Лестница шатается, обе женщины с
воплем прыгают вниз, падают на обоих мужчин и сбивают их с ног.  Тут уж Генрих
думает только о том, как бы выбраться из свалки. Это ему удается, но огарок
погас, и его обступает глубокий мрак. А где же остальные?  Исчезла даже
лестница! Наконец он ощупью нашел выход из харчевни и уснул в кустах, сквозь
которые блестели звезды.

Когда Генрих проснулся, стояло раннее июньское утро — тринадцатый день
месяца; ему было суждено навсегда запомнить этот день. Жаворонок, заливаясь
песней, вспорхнул с поля в еще бледную синеву неба. Над головой принца
благоухала сирень, неподалеку журчал ручей, трепещущие тополя заслоняли от него
деревню. Свежесть утреннего часа настроила его беззаботно, он прошелся вдоль
тополей быстрым, легким шагом раз, другой, третий — просто чтобы подышать этим
воздухом и порадоваться началу дня. Но потом он все же вспомнил о письмах,
которые намеревался перечесть и обдумать. Юноша остановился, вытащил их из-за
пазухи и пропустил между пальцами, словно колоду карт. А зачем читать? Все ведь
сводилось к тому, что он должен жениться на толстухе Марго, на «мадам», как ее
почтительно называла сестренка. В этом вопросе обе дамы, Екатерина и Жанна,
оказались — в кои-то веки! — одного мнения, а дальше видно будет, справится ли
господин адмирал с ядосмесительницей, останется ли моя супруга паписткой и
попадет ли за это в ад! «Весьма сомнительно, — размышлял он. — Я и сам не раз
становился католиком и уже был готов для геенны огненной. Все может случиться,
заранее не угадаешь.

Одно можно сказать наверное: ни за что моя строгая мать-гугенотка не
допустила бы у себя при дворе такой распущенности, когда женщины сами зазывают
к себе мужчин. Об этом она и пишет, ее слова я наизусть запомнил».

Вот тут-то оно и случилось: он вдруг увидел перед собою мать — но совсем
иначе, чем обычно видит внутренний взор; несравненно яснее предстало перед ним
лицо королевы Жанны — в каком-то пространстве, которое не было, однако,
сероватым воздухом утра. Внутри у него вспыхнул гораздо более резкий, яркий и
страшный свет, и в нем Генрих увидел мать уже усопшей. Это не были
запомнившиеся ему черты живой Жанны, когда громоздкая, обитая кожей карета
увозила ее, а он смотрел ей вслед, стоя подле своей лошади. Нет, ввалившиеся
щеки и тени — душераздирающие тени, подобные тоске обо всем, что утрачено, они
окутывали ее всю, такие прозрачные, будто под ними скрывалось Ничто. О, большие
глаза, уже не гордые, любящие или гневные, какими вы были когда-то!  Наверно,
вы меня уже не узнаете, хотя и увидели столь многое, чего мы здесь пока еще не
видим!

Сын упал на поросший травою холмик; всего за минуту перед тем у него было
так легко на сердце, и вот он уже охвачен смертельным страхом — не только
потому, что у его дорогой матушки было это новое лицо, но главное оттого, что
оно уже являлось ему во сне, он сейчас вспомнил когда: четыре ночи тому
назад… Продолжая сидеть на холмике и машинально тасовать письма, Генрих
считал, думал, и сердце его сжималось. Случайно взглянув на письма
внимательнее, он заметил, что два из них, очевидно, были вскрыты тайком еще до
того, как он сломал печати! Четыре ночи тому назад? Едва заметный надрез вокруг
печатей был сделан весьма искусно, потом сверху накапали воску, чтобы все
скрыть. Но почему мать явилась четыре ночи назад — и вот опять, только что?

Последняя строка в последнем письме была: «Пора настала, сын мой, собирайся
в дорогу и выезжай». И тогда ему стало ясно, что королева Жанна хотела отнять
власть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. «Моей дорогой матушке
грозит смертельная опасность!» — Он вдруг понял это, мгновенно вскочил с
холмика, побежал между тополями. — Д’Арманьяк! — крикнул он, увидев своего
слугу раньше, чем тот его. — Д’Арманьяк, сейчас же на коней! Я не могу терять
ни секунды.

— Но, господин мой! — решился возразить слуга. — Все еще спят на сене, и
хлебы еще только сажают печь.

Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил: — Ну, что
ж, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться в ручье.  Принеси
мне, д’Арманьяк, чистую сорочку!

— Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы отдохнем. — И
слуга-дворянин подмигнул своему господину. — Особенно по случаю свалившейся
лестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать упущенное.

— Негодяй! — воскликнул Генрих, искренне возмущенный. — Достаточно я и без
того извалялся в соломе. — Затем резким тоном приказал: — Когда я вернусь с
купания, чтобы все лошади были оседланы. — И тут же побежал к ручью, на ходу
сбрасывая платье. Потом отряд действительно пустился в путь; но не прошло и
четверти часа, как они увидели, что им навстречу скачет во весь опор гонец, он
подъехал, не спрыгнул, а свалился с коня и, став на ноги, пошатнулся; кто-то
поддержал его за спину, а он прохрипел: — Я… из Парижа… в четыре дня вместо
пяти. — Лицо его пошло белыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и,
что казалось еще более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глаз
выкатились крупные слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что было
слышно, как они падают на его колени.

Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако и не
подумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опустил голову и
сказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг просторов с затерянной в них
горсточкой людей, сказал вполголоса: — Моя дорогая матушка умерла. Четыре дня
тому назад. — Он обращался к самому себе, остальные это ясно почувствовали.  И
они сделали вид, что не слышат, — пусть сообщит им вслух; бережность и чуткость
выказали даже самые отчаянные буяны. Наконец новый король Наваррский прочел
письмо, снял шляпу, и все тоже сняли; и тогда он сказал им:

— Моя мать, королева, скончалась.

Иные из его спутников переглянулись, на большее они не отважились.  Подобное
событие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за собой
величайшие перемены; перемены ждут и их самих, но какие, они еще не знали.
Жанна д’Альбре воплощала для них слишком многое, и она не смела умирать. Она
вела их вперед и кормила их. Она помогала им добывать хлеб, который растет на
пашнях, и хлеб вечной жизни. Наши свободы! Жанна д’Альбре добилась их для нас!
Наши крепости — хотя бы Ла-Рошель на берегу океана — она их для нас завоевала!
Наши молитвенные дома на городских окраинах! Она их сохранила; мир в наших
провинциях, наши женщины, возделывающие поля под покровом господним, пока мы
скачем на конях в ратное поле и бьемся за веру, — всем этим была Жанна
д’Альбре! Какая же судьба постигнет нас теперь?

Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и сейчас же неудержимо вспыхнуло
подозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала рука преступника,
ибо столь великое несчастье не может совершиться само собой.  Покойница мешала
сильным мира сего, и вполне ясно, кому именно. В этом растерявшемся отряде люди
понимали друг друга без слов, у них были одни и те же мысли и чувства. В толпе
слышались отдельные бессвязные возгласы, как будто их издавал спящий, лишь
постепенно они становились громче, сливались в гневный ропот, угрожающе
нарастали; и наконец из кучки гугенотов вырвались слова, словно кинжал,
выхваченный из ножен, словно кто-то их произнес со стороны, другой вестник,
незримый: — Королеву отравили!

Все наперебой стали повторять их, каждый произносил вслух, как бы вслед за
незримым вестником:

— Отравили! Королеву отравили! — И сын умершей повторил их вместе со всеми,
и он получил эту весть, как остальные.

И тут произошло нечто неожиданное: юноши протянули друг другу руки. Они не
сговаривались, но это была клятва отомстить за Жанну д’Альбре. Ее сын схватил