1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Замолчит побежденный Илья Иванович, и опять все общество  погрузится в дремоту. Илюша, завалившись за спину матери, тоже дремлет, а  иногда и совсем спит.    

– Да, – скажет потом какой-нибудь из гостей с  глубоким вздохом, – вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич,  какой был, бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил – жить бы  этакому сто лет!    

– Все умрем, кому когда – воля божья! – возражает  Пелагея Игнатьевна со вздохом. – Кто умирает, а вот у Хлоповых так не  поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять родила – уж это шестой.    

– Одна ли Анна Андреевна! – сказала  хозяйка. – Вот как брата-то ее женят и пойдут дети – столько ли еще будет  хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж,  а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да все деньгами…    

– Что вы такое говорите? – спросил Илья Иванович,  подойдя к беседовавшим.    

– Да вот говорим, что…    

И ему повторяют рассказ.    

– Вот жизнь-то человеческая! – поучительно  произнес Илья Иванович. – Один умирает, другой родится, третий женится, а  мы вот все стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем  это так? То ли бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!..  Грустно, как подумаешь…    

– Старый старится, а молодой растет! – сонным  голосом кто-то сказал из угла.    

– Надо богу больше молиться да не думать ни о  чем! – строго заметила хозяйка.    

– Правда, правда, – трусливо, скороговоркой  отозвался Илья Иванович, вздумавший было пофилософствовать, и пошел опять  ходить взад и вперед.    

Долго опять молчат; скрипят только продеваемые взад и вперед  иглой нитки. Иногда хозяйка нарушит молчание.    

– Да, темно на дворе, – скажет она. – Вот,  бог даст, как дождемся святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и  не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж  тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за  ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая,  право!    

– Да, светская дама! – заметил один из  собеседников. – В третьем году она и с гор выдумала кататься, вот как еще  Лука Савич бровь расшиб…    

Вдруг все встрепенулись, посмотрели на Луку Савича и  разразились хохотом.    

– Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! –  говорит Илья Иванович и помирает со смеху.    

И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.    

– Ну, чего рассказывать! – говорит смущенный Лука  Савич. – Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.    

– Э! – хором подхватили все. – Да как же  ничего не было? Мы-то умерли разве?.. А лоб-то, лоб-то, вон и до сих пор рубец  виден…    

И захохотали.    

– Да что вы смеетесь? – старается выговорить в  промежутках смеха Лука Савич. – Я бы… и не того… да все Васька, разбойник…  салазки старые подсунул… они и разъехались подо мной… я и того…    

Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать  историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и  до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго,  дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь  подхватит опять – и пошло писать.    

Наконец кое-как с трудом успокоились.    

– А что, нынче о святках будешь кататься, Лука  Савич? – спросил, помолчав, Илья Иванович.    

Опять общий взрыв хохота, продолжавшийся минут десять.    

– Не велеть ли Антипке постом сделать гору? –  вдруг опять скажет Обломов. – Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится  ему…    

Хохот всей компании не дал договорить ему.    

– Да целы ли те… салазки-то? – едва от смеха  выговорил один из собеседников.    

Опять смех.    

Долго смеялись все, наконец стали мало-помалу затихать: иной  утирал слезы, другой сморкался, третий кашлял неистово и плевал, с трудом  выговаривая:    

– Ах ты, господи! Задушила мокрота совсем… насмешил  тогда, ей-богу! Такой грех! Как он спиной-то кверху, а полы кафтана врозь…    

Тут следовал окончательно последний, самый продолжительный  раскат хохота, и затем все смолкло. Один вздохнул, другой зевнул вслух, с  приговоркой, и все погрузилось в молчание.    

По-прежнему слышалось только качанье маятника, стук сапог  Обломова да легкий треск откушенной нитки.    

Вдруг Илья Иванович остановился посреди комнаты с  встревоженным видом, держась за кончик носа.    

– Что это за беда? Смотрите-ка! – сказал  он. – Быть покойнику: у меня кончик носа все чешется…    

– Ах ты, господи! – всплеснув руками, сказала  жена. – Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник – когда  переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, бог с тобой, беспамятный! Вот  этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и – стыдно будет.    

– А что ж это значит, кончик-то чешется? – спросил  сконфуженный Илья Иванович.    

– В рюмку смотреть. А то, как это можно: покойник!    

– Все путаю! – сказал Илья Иванович. – Где  тут упомнишь: то сбоку нос чешется, то с конца, то брови…    

– Сбоку, – подхватила Пелагея Ивановна, –  означает вести; брови чешутся – слезы; лоб – кланяться: с правой стороны  чешется – мужчине, с левой – женщине; уши зачешутся – значит, к дождю, губы –  целоваться, усы – гостинцы есть, локоть – на новом месте спать, подошвы –  дорога…    

– Ну, Пелагея Ивановна, молодец! – сказал Илья Иванович. –  А то еще когда масло дешево будет, так затылок, что ли, чешется…    

Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин  улыбались; готовился опять взрыв хохота, но в эту минуту в комнате раздалось в  одно время как будто ворчанье собаки и шипенье кошки, когда они собираются  броситься друг на друга. Это загудели часы.    

– Э! Да уж девять часов! – с радостным изумлением  произнес Илья Иванович. – Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время  прошло. Эй, Васька! Ванька, Мотька!    

Явились три заспанные физиономии.    

– Что ж вы не накрываете на стол? – с удивлением и  досадой спросил Обломов. – Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите?  Скорей, водки!    

– Вот отчего кончик носа чесался! – живо сказала  Пелагея Ивановна. – Будете пить водку и посмотрите в рюмку.    

После ужина, почмокавшись и перекрестив друг друга, все  расходятся по своим постелям, и сон воцаряется над беспечными головами.    

Видит Илья Ильич во сне не один, не два такие вечера, но  целые недели, месяцы и годы так проводимых дней и вечеров.    

Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы  не тяготились ею, потому что и не представляли себе другого житья-бытья; а если  б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него.    

Другой жизни и не хотели и не любили бы они. Им бы жаль  было, если б обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни были. Их  загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на  завтра.    

Зачем им разнообразие, перемены, случайности, на которые  напрашиваются другие? Пусть же другие и расхлебывают эту чашу, а им,  обломовцам, ни до чего и дела нет. Пусть другие живут как хотят.    

Ведь случайности, хоть бы и выгоды какие-нибудь, беспокойны:  они требуют хлопот, забот, беготни, не посиди на месте, торгуй или пиши –  словом, поворачивайся, шутка ли!    

Они продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать  или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в  кружок, рассказывали, что кто видел ночью во сне.    

Если сон был страшный – все задумывались, боялись не шутя;  если пророческий – все непритворно радовались или печалились, смотря по тому,  горестное или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения  какой-нибудь приметы, тотчас для этого принимались деятельные меры.    

Не это, так играют в дураки, в свои козыри, а по праздникам  с гостями в бостон, или раскладывают гранпасьянс, гадают на червонного короля  да на трефовую даму, предсказывая марьяж.    

Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на  неделю, на две. Сначала старухи переберут весь околоток, кто как живет, кто что  делает; они проникнут не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в  сокровенные помыслы и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят  недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи:  именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.    

Уставши от этого, начнут показывать обновки, платья, салопы,  даже юбки и чулки. Хозяйка похвастается какими-нибудь полотнами, нитками,  кружевами домашнего изделия.    

Но истощится и это. Тогда пробавляются кофеями, чаями, вареньями.  Потом уже переходят к молчанию.    

Сидят подолгу, глядя друг на друга, по временам тяжко о  чем-то вздыхают. Иногда которая-нибудь и заплачет.    

– Что ты, мать моя? – спросит в тревоге другая.    

– Ох, грустно, голубушка! – отвечает с тяжким  вздохом гостья. – Прогневали мы господа бога, окаянные. Не бывать добру.    

– Ах, не пугай, не стращай, родная! – прерывает  хозяйка.    

– Да, да, – продолжает та. – Пришли последние  дни: восстанет язык на язык, царство на царство… наступит  светопреставление! – выговаривает наконец Наталья Фаддеевна, и обе плачут  горько.    

Основания никакого к такому заключению со стороны Натальи  Фаддеевны не было, никто ни на кого не восставал, даже кометы в тот год не  было, но у старух бывают иногда темные предчувствия.    

Изредка разве это провождение времени нарушится каким-нибудь  нечаянным случаем, когда, например, все угорят целым домом, от мала до велика.    

Других болезней почти и не слыхать было в дому и деревне;  разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернется с  сеновала, или с крыши свалится доска, да ударит по голове.    

Но все это случалось редко, и против таких нечаянностей  употреблялись домашние испытанные средства: ушибленное место потрут бодягой или  зарей, дадут выпить святой водицы или пошепчут – и все пройдет.    

Но угар случался частенько. Тогда все валяются вповалку по  постелям; слышится оханье, стоны; один обложит голову огурцами и повяжется  полотенцем, другой положит клюквы в уши и нюхает хрен, третий в одной рубашке  уйдет на мороз, четвертый просто валяется без чувств на полу.    

Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому  что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали  еще такие огоньки, как в «Роберте-Дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной  печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.    

Однажды только однообразие их быта нарушилось уж подлинно  нечаянным случаем.    

Когда, отдохнув после трудного обеда, все собрались к чаю,  вдруг пришел воротившийся из города обломовский мужик, и уж он доставал,  доставал из-за пазухи, наконец насилу достал скомканное письмо на имя Ильи  Иваныча Обломова.    

Все обомлели; хозяйка даже изменилась немного в лице; глаза  у всех устремились и носы вытянулись по направлению к письму.    

– Что за диковина! От кого это? – произнесла  наконец барыня, опомнившись.    

Обломов взял письмо и с недоумением ворочал его в руках, не  зная, что с ним делать.    

– Да ты где взял? – спросил он мужика. – Кто  тебе дал?    

– А на дворе, где я приставал в городе-то, слышь  ты, – отвечал мужик, – с пошты приходили два раза спрашивать, нет ли  обломовских мужиков: письмо, слышь, к барину есть.    

– Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с  письмом-то. Да верхл°вский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь.  Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я  спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей  милости отдать.    

– А ты бы не брал, – сердито заметила барыня.    

– Я и то не брал. На что, мол, нам письмо-то – нам не  надо. Нам, мол, не наказывали писем брать – я не смею: подите вы, с письмом-то!  Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.    

– Дурак! – сказала барыня.    

– От кого ж бы это? – задумчиво говорил Обломов,  рассматривая адрес. – Рука как будто знакомая, право!    

И письмо пошло ходить из рук в руки. Начались толки и  догадки: от кого и о чем оно могло быть? Все наконец стали в тупик.    

Илья Иванович велел сыскать очки: их отыскивали часа  полтора. Он надел их и уже подумывал было вскрыть письмо.    

– Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, – с боязнью  установила его жена, – кто его знает, какое оно там, письмо-то? может  быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь ведь народ-то нынче какой стал!  Завтра или послезавтра успеешь – не уйдет оно от тебя.    

И письмо с очками было спрятано под замок. Все занялись  чаем. Оно бы пролежало там годы, если б не было слишком необыкновенным явлением  и не взволновало умы обломовцев. За чаем и на другой день у всех только и  разговора было, что о письме.    

Наконец не вытерпели и на четвертый день, собравшись толпой,  с смущением распечатали. Обломов взглянул на подпись.    

– «Радищев», – прочитал он. – Э! Да это от  Филиппа Матвеича!    

– А! Э! Вот от кого! – поднялось со всех  сторон. – Да как это он еще жив по сю пору? Подь ты, еще не умер! Ну,  слава богу! Что он пишет?    

Обломов стал читать вслух. Оказалось, что Филипп Матвеевич  просит прислать ему рецепт пива, которое особенно хорошо варили в Обломовке.    

– Послать, послать ему! – заговорили все. –  Надо написать письмецо.    

Так прошло недели две.    

– Надо, надо написать! – твердил Илья Иванович  жене. – Где рецепт-то?    

– А где он? – отвечала жена. – Еще надо  сыскать. Да погоди, что торопиться? Вот, бог даст, дождемся праздника,  разговеемся, тогда и напишешь; еще не уйдет…    

– В самом деле, о празднике лучше напишу, – сказал  Илья Иванович.    

На празднике опять зашла речь о письме. Илья Иванович  собрался совсем писать. Он удалился в кабинет, надел очки и сел к столу.    

В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было  топать и шуметь. «Барин пишет!» – говорили все таким робко-почтительным  голосом, каким говорят, когда в доме есть покойник.    

Он только было вывел: «Милостивый государь», медленно,  криво, дрожащей рукой и с такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь  опасное дело, как к нему явилась жена.    

– Искала, искала – нету рецепта, – сказала  она. – Надо еще в спальне в шкафу поискать. Да как посылать письмо-то?    

– С почтой надо, – отвечал Илья Иванович.    

– А что туда стоит?    

Обломов достал старый календарь.    

– Сорок копеек, – сказал он.    

– Вот, сорок копеек на пустяки бросать! – заметила  она. – Лучше подождем, не будет ли из города оказии туда. Ты вели узнавать  мужикам.    

– И в самом деле, по оказии-то лучше, – отвечал  Илья Иванович и, пощелкав перо об стол, всунул в чернильницу и снял очки.    

– Право, лучше, – заключил он, – еще не  уйдет: успеем послать.    

Неизвестно, дождался ли Филипп Матвеевич рецепта.    

Илья Иванович иногда возьмет и книгу в руки – ему все равно,  какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал  его роскошью, таким делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как  можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти прогуляться, можно  и не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была книга; он смотрел на нее,  как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.    

– Давно не читал книги, – скажет он или иногда  изменит фразу:– Дай-ка почитаю книгу, – скажет или просто мимоходом,  случайно увидит доставшуюся ему после брата небольшую кучку книг и вынет, не  выбирая, что попадется. Голиков ли попадется ему, Новейший ли Сонник, Хераскова  Россияда или трагедии Сумарокова, или, наконец, третьегодичные ведомости – он  все читает с равным удовольствием, приговаривая по временам:    

– Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник! Ах, чтоб  тебе пусто было!    

Эти восклицания относились к авторам – звание, которое в  глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то  полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и  многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и  потешником, вроде плясуна.    

Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для  всех, или так сообщает им известия.    

– Вот из Гаги пишут, – скажет он, – что его  величество король изволил благополучно возвратиться из кратковременного  путешествия во дворец, – и при этом поглядит через очки на всех  слушателей.    

Или:    

– В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные  грамоты.    

– А вот тут пишут, – читал он еще, – что  сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык.    

– Это все, чай, для того переводят, – замечает  один из слушателей, мелкопоместный помещик, – чтоб у нашего брата,  дворянина, деньги выманивать.    

А бедный Илюша ездит да ездит учиться к Штольцу. Как только  он проснется в понедельник, на него уж нападает тоска. Он слышит резкий голос  Васьки, который кричит с крыльца:    

– Антипка! Закладывай пегую: барчонка к немцу везти!    

Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери. Та  знает, отчего, и начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним  на целую неделю.    

Не знают, чем и накормить его в то утро, напекут ему булочек  и крендельков, отпустят с ним соленья, печенья, варенья, пастил разных и других  всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Все это отпускалось в  тех видах, что у немца не жирно кормят.    

– Там не разъешься, – говорили обломовцы, –  обедать-то дадут супу, да жаркого, да картофелю, к чаю масла, а ужинать-то  морген фри – нос утри.    

Впрочем, Илье Ильичу снятся больше такие понедельники, когда  он не слышит голоса Васьки, приказывающего закладывать пегашку, и когда мать  встречает его за чаем с улыбкой и с приятною новостью:    

– Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит  ли ездить взад и вперед на три дня?    

Или иногда вдруг объявит ему: «Сегодня родительская  неделя, – не до ученья: блины будем печь».    

А не то так мать посмотрит утром в понедельник пристально на  него, да и скажет:    

– Что-то у тебя глаза несвежи сегодня. Здоров ли  ты? – и покачает головой.    

Лукавый мальчишка здоровехонек, но молчит.    

– Посиди-ка ты эту недельку дома, – скажет  она, – а там – что бог даст.    

И все в доме были проникнуты убеждением, что ученье и  родительская суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник в  четверг – неодолимая преграда к ученью на всю неделю.    

Разве только иногда слуга или девка, которым достанется за  барчонка, проворчат:    

– У, баловень! Скоро ли провалишься к своему немцу?    

В другой раз вдруг к немцу Антипка явится на знакомой  пегашке, среди или в начале недели, за Ильей Ильичом.    

– Приехала, дескать, Марья Савишна или Наталья  Фаддеевна гостить или Кузовковы со своими детьми, так пожалуйте домой!    

И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до  страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе  почему-то решит, что на фоминой неделе не учатся; до лета остается недели две –  не стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.    

Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как  вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно! Не налюбуются на него  в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и  бледен.    

– Долго ли до греха? – говорили отец и  мать. – Ученье-то не уйдет, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в  жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает,  жиденький такой… да и шалун: все бы ему бегать!    

Да, – заметит отец, – ученье-то не свой брат: хоть  кого в бараний рог свернет!    

И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать  сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось  им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет,  осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не  пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется  где-нибудь.    

Обломовы старались, впрочем, придать как можно более  законности этим предлогам в своих собственных глазах и особенно в глазах  Штольца, который не щадил и в глаза и за глаза доннерветтеров за такое  баловство.    

Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица  ученье свет, а неученых тьма бродила уже по селам и деревням вместе с книгами,  развозимыми букинистами.    

Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его  выгоду. Они видели, что уж все начали выходить в люди, то есть приобретать  чины, кресты и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим,  заторелым на службе дельцам, состарившимся в давнишних привычках, кавычках и  крючках, приходилось плохо.    

Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только  знания грамоты, но и других, до тех пор неслыханных в том быту наук. Между  титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом через  которую служил какой-то диплом.    

Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали  исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадежность,  других отдали под суд; самые счастливые были те, которые, махнув рукой из новый  порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретенные углы.    

Обломовы смекали это и понимали выгоду образования, но  только эту очевидную выгоду. О внутренней потребности ученья они имели еще  смутное и отдаленное понятие, и оттого им хотелось уловить для своего Илюши  пока некоторые блестящие преимущества.    

Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его  советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им  достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком  разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь  перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения  души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а  так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в  котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.    

Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную  оппозицию в системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо,  открыто и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными  и другими хитростями.    

Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость  и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил  затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться ни  на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то  подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.    

Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его и житье у  Штольца.    

Он только что проснется у себя дома, как у постели его уже  стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.    

Захар, как бывало нянька, натягивает ему чулки, надевает  башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет  ему лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст  Захарке ногой в нос.    

Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит  еще от старших колотушку.    

Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая  руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье  Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т.п.    

Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть  – уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь,  достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли за чем:  ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все  самому, а тут вдруг отец и мать да три тетки в пять голосов и закричат:    

– Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что?  Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..    

И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для  себя.    

После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился  покрикивать: «Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! Не хочу того, хочу  этого! Сбегай, принеси!»    

Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему.    

Побежит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему  раздается в десять отчаянных голосов: «Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадет,  расшибется… стой, стой!»    

Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку  – опять крики: «Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься,  простудишься…»    

И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический  цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло.  Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.    

А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он  чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь,  который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да  поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить  деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в  поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или  увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.    

Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец  не вытерпит и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за  ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.    

Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в  рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью – он мчится, откуда ноги  взялись, сам и визжит и хохочет.    

Вот и мальчишки: он бац снегом – мимо: сноровки нет; только  хотел ты мне поверь! Вот, например, – продолжал он, указывая на  Алексеева, – и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у  него на глазах…    

А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил  Захарка, за ним Васька, Митька, Ванька – все бегут, растерянные, по двору.    

За ними кинулись, хватая их за пятки, две собаки, которые,  как известно, не могут равнодушно видеть бегущего человека.    

Люди с криками, с воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.    

Наконец набежали на мальчишек и начали чинить правосудие:  кого за волосы, кого за уши, иному подзатыльника; пригрозили и отцам их.    

Потом уже овладели барчонком, окутали его в захваченный  тулуп, потом в отцовскую шубу, потом в два одеяла и торжественно принесли на  руках домой.    

Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде  его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили  господа бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной и  продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в  снежки…    

     

 X    

     

Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как  он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер  барина на замок и отправился к воротам.    

– А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно вас не  видно! – заговорили на разные голоса кучер, лакеи, бабы и мальчишки у  ворот.    

– Что ваш-то? Со двора, что ли, ушел? – спросил  дворник.    

– Дрыхнет, – мрачно сказал Захар.    

– Что так? – спросил кучер. – Рано бы,  кажись, об эту пору… нездоров, видно?    

– Э, какое нездоров! Нарезался! – сказал Захар  таким голосом, как будто и сам убежден был в этом. – Поверите ли? Один  выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.    

– Эк! – с завистью сказал кучер.    

– Что ж это он нынче так подгулял? – спросила одна  из женщин.    

– Нет, Татьяна Ивановна, – отвечал Захар, бросив  на нее свой односторонний взгляд, – не то что нынче: совсем никуда не  годен стал – и говорить-то тошно!    

– Видно, как моя! – со вздохом заметила она.    

– А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня  куда-нибудь? – спросил кучер. – Мне бы вон тут недалечко сходить?    

– Куда ее унесет! – отвечала Татьяна. – Сидит  с своим ненаглядным, да не налюбуются друг на друга.    

– Он к вам частенько, – сказал дворник, –  надоел по ночам, проклятый: уж все выйдут, и все придут: он всегда последний,  да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто… Стану я для него тут караулить  крыльцо-то!    

– Какой дурак, братцы, – сказала Татьяна, –  так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей! Она разрядится, точно пава, и  ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так  срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь,  право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову да ушла бы в  монастырь, на богомолье…»    

Все, кроме Захара, засмеялись.    

– Ай да Татьяна Ивановна, мимо не попадет! –  говорили одобрительно голоса.    

– Да право! – продолжала Татьяна. – Как это  господа пускают с собой этакую?..    

– Куда это вы собрались? – спросил ее  кто-то. – Что это за узел у вас?    

– Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя:  вишь, широко! А как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после дня  три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.    

– Прощайте, прощайте! – сказали некоторые.    

– Прощайте, Татьяна Ивановна, – сказал  кучер. – Приходите-ка вечерком.    

– Да не знаю как; может, приду, а то так… уж прощайте!    

– Ну, прощайте, – сказали все.    

– Прощайте… счастливо вам! – отвечала она уходя.    

– Прощайте, Татьяна Ивановна! – крикнул еще вслед  кучер.    

– Прощайте! – звонко откликнулась она издали.    

Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди  говорить. Он сел на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и  рассеянно поглядывая на проходящих и проезжающих.    

– Ну, как ваш-то сегодня, Захар Трофимыч? –  спросил дворник.    

– Да как всегда: бесится с жиру, – сказал  Захар, – а все за тебя, по твоей милости перенес я горя-то немало: все  насчет квартиры-то! Бесится: больно не хочется съезжать…    

– Что я-то виноват? – сказал дворник. – По  мне, живи себе хоть век; нешто я тут хозяин? Мне велят… Кабы я был хозяин, а то  я не хозяин…    

– Что ж он, ругается, что ли? – спросил чей-то  кучер.    

– Уж так ругается, что как только бог дает силу  переносить!    

– Ну что ж? Это добрый барин, коли все ругается! –  сказал один лакей, медленно, с скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей  компании, кроме Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье,  чиханье и плеванье.    

– Коли ругается, так лучше, – продолжал  тот, – чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли  ругается. А вот как я жил у одного: ты еще не знаешь – за что, а уж он,  смотришь, за волосы держит тебя.    

Захар презрительно ожидал, пока этот кончил свою тираду, и,  обратившись к кучеру, продолжал:    

– Так вот опозорить тебе человека ни за что ни про  что, – говорил он, – это ему нипочем!    

– Неугодлив, видно? – спросил дворник.    

– И! – прохрипел Захар значительно, зажмурив глаза. –  Так неугодлив, что беда! И то не так, и это не так, и ходить не умеешь, и  подать-то не смыслишь, и ломаешь-то все, и не чистишь, и крадешь, и съедаешь…  Тьфу, чтоб тебе!.. Сегодня напустился – срам слушать! А за что? Кусочек сыру  еще от той недели остался – собаке стыдно бросить – так нет, человек и не думай  съесть! Спросил – «нет, мол», и пошел: «Тебя, говорит, повесить надо, тебя,  говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол осиновый,  говорит, в тебя вколотить надо!» А сам так и лезет, так и лезет… Как вы  думаете, братцы? Намедни обварил я ему – кто его знает как – ногу кипятком, так  ведь как заорал! Не отскочи я, так он бы толкнул меня в грудь кулаком… так и  норовит! Чисто толкнул бы…    

Кучер покачал головой, а дворник сказал: «Вишь ты, бойкий  барин: не дает повадки!»    

– Ну, коли еще ругает, так это славный барин! –  флегматически говорил все тот же лакей. – Другой хуже, как не ругается:  глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за что!    

– Да даром, – сказал Захар, не обратив опять  никакого внимания на слова перебившего его лакея, – нога еще и доселева не  зажила: все мажет мазью: пусть-ка его!    

– Характерный барин! – сказал дворник.    

– И не дай бог! – продолжал Захар, – убьет  когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти убьет! И ведь за всяку безделицу  норовит выругать лысым… уже не хочется договаривать. А вот сегодня так новое  выдумал: «ядовитый», говорит! Поворачивается же язык-то!..    

– Ну, это что? – говорил все тот же лакей. –  Коли ругается, так это слава богу, дай бог такому здоровья… А как все молчит;  ты идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я  жил. А ругается, так ничего…    

– И поделом тебе, – заметил ему Захар с злостью за  непрошеные возражения, – я бы еще не так тебя.    

– Как же он ругает «лысым», Захар Трофимыч, –  спросил казачок лет пятнадцати, – чортом, что ли?    

Захар медленно поворотил к нему голову и остановил на нем  мутный взгляд.    

– Смотри ты у меня! – сказал он потом едко. –  Молод, брат, востер очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор!  Пошел-ка к своему месту!    

Казачок отошел шага на два, остановился и глядел с улыбкой  на Захара.    

– Что скалишь зубы-то? – с яростью захрипел  Захар. – Погоди, попадешься, я те уши-то направлю, как раз: будешь у меня  скалить зубы!    

В это время из подъезда выбежал огромный лакей в ливрейном  фраке нараспашку, с аксельбантами и в штиблетах. Он подошел к казачку, дал ему  сначала оплеуху, потом назвал дураком.    

– Что вы, Матвей Моисеич, за что это? – сказал  озадаченный и сконфуженный казачок, придерживаясь за щеку и судорожно мигая.    

– А! Ты еще разговаривать? – отвечал лакей. –  Я за тобой по всему дому бегаю, а ты здесь!    

Он взял его одной рукой за волосы, нагнул ему голову и три  раза методически, ровно и медленно, ударил его по шее кулаком.    

– Барин пять раз звонил, – прибавил он в виде  нравоучения, – а меня ругают за тебя, щенка этакого! Пошел!    

И он повелительно указывал ему рукой на лестницу. Мальчик  постоял с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и,  видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого,  встряхнул волосами и пошел на лестницу как встрепанный.    

Какое торжество для Захара!    

– Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич! Еще,  еще! – приговаривал он, злобно радуясь. – Эх, мало! Ай да Матвей  Мосеич! Спасибо! А то востер больно… Вот тебе «лысый чорт»! Будешь вперед  зубоскалить?    

Дворня хохотала, дружно сочувствуя и лакею, прибившему  казачка, и Захару, злобно радовавшемуся этому. Только казачку никто не  сочувствовал.    

– Вот-вот этак же, ни дать ни взять, бывало мой прежний  барин, – начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара. – Ты  бывало думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал,  идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что,  коли только ругается! Велика важность: «лысым чортом» выругает!    

– Тебя бы, может, ухватил и его барин, – отвечал  ему кучер, указывая на Захара, – вишь, у те войлок какой на голове? А за  что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве вот за эти  две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть что!..    

Все захохотали, а Захар был как ударом поражен этой выходкой  кучера, с которым одним он и вел до тех пор дружескую беседу.    

– А вот как я скажу барину-то, – начал он с  яростью хрипеть на кучера, – так он найдет эа что и тебя ухватить: он тебе  бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!    

– Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды  гладить! Нет, вы заведите-ка своих, да в те поры и гладьте, а то больно  тороват!    

– Не тебя ли взять в кучера, мазурика этакого? –  захрипел Захар. – Так ты не стоишь, чтоб тебя самого запрячь моему  барину-то!    

– Ну, уж барин! – заметил язвительно кучер. –  Где ты этакого выкопал?    

Он сам, и дворник, и цирюльник, и лакей, и защитник системы  ругательства – все захохотали.    

– Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то! –  хрипел Захар.    

– А тебе, – сказал он, обращаясь к  дворнику, – надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем  приставлен здесь? – Порядок всякий исправлять. А ты что? Я вот скажу  барину-то; постой, будет тебе!    

– Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! – говорил  дворник, стараясь успокоить его, – что он тебе сделал?    

– Как он смеет так говорить про моего барина? –  возразил горячо Захар, указывая на кучера. – Да знает ли он, кто мой  барин-то? – с благоговением спросил он. – Да тебе, – говорил он,  обращаясь к кучеру, – и во сне не увидать такого барина: добрый, умница,  красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со  двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе  армячишка: дыр-то не сосчитаешь!..    

Надо заметить, что армяк на кучере был вовсе без дыр.    

– Да уж такого не сыщешь, – перебил кучер и  выдернул проворно совсем наружу торчавший из подмышки Захара клочок рубашки.    

– Полно, полно вам! – твердил дворник, протягивая  между них руки.    

– А! Ты платье мое драть! – закричал Захар,  вытаскивая еще больше рубашки наружу. – Постой, я покажу барину! Вот,  братцы, посмотрите, что он сделал: платье мне разорвал!..    

– Да, я! – говорил кучер, несколько  струсив. – Видно, барин оттрепал…    

– Оттреплет этакий барин! – говорил Захар. –  Такая добрая душа; да это золото – а не барин, дай бог ему здоровья! Я у него  как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал;  живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, – вот что!.. А в  деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне!  Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…    

У него от злости недоставало голоса, чтоб окончательно уничтожить  своего противника. Он остановился на минуту, чтоб собраться с силами и  придумать ядовитое витое слово, но не придумал от избытка скопившейся желчи.    

– Да, вот постой, как еще ты за платье-то разделаешься:  дадут тебе рвать!.. – проговорил он наконец.    

Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и  честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он  готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и  родню барина, который даже не знал, есть ли она, и знакомых. Тут он с  удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые  им из прежних бесед с кучером.    

– А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже  немца! – говорил он. – Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с  толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли  какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала  крадеными да изношенными платьями.    

– Полно, полно вам!.. – унимал дворник.    

– Да! – говорил Захар. – У меня-то, слава  богу, барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого  графа посадит с собой: иной придет, да и настоится в прихожей… Ходят вс°  сочинители…    

– Какие это такие, братец ты мой, сочинители? –  спросил дворник, желая прекратить раздор. – Чиновники, что ли, такие?    

– Нет, это такие господа, которые сами выдумывают, что  им понадобится, – объяснил Захар.    

– Что ж они у вас делают? – спросил дворник.    

– Что? Один трубку спросит, другой хересу… – сказал  Захар и остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются.    

– А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни на есть! –  скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. – Дадут тебе  чужое платье драть! Я пойду барину скажу! – прибавил он и быстро пошел  домой.    

– Полно тебе! Постой, постой! – кричал  дворник. – Захар Трофимыч! Пойдем в полпивную, пожалуйста, войдем…    

Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на  дворню, еще быстрее ринулся на улицу. Он дошел, не оборачиваясь ни на кого, до  двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул  взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и  скрылся в дверях.    

Все прочие тоже разбрелись: кто в полпивную, кто домой;  остался только один лакей.    

– Ну, что за беда, коли и скажет барину? – сам с  собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. –  Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то  иной глядит, глядит, да и за волосы…    

     

 XI    

     

В начале пятого часа Захар осторожно, без шума, отпер  переднюю и на цыпочках пробрался в свою комнату; там он подошел к двери  барского кабинета и сначала приложил к ней ухо, потом присел и приставил к  замочной скважине глаз.    

В кабинете раздавалось мерное храпенье.    

– Спит, – прошептал он, – надо будить: скоро  половина пятого.    

Он кашлянул и вошел в кабинет.    

– Илья Ильич! А, Илья Ильич! – начал он тихо, стоя  у изголовья Обломова.    

Храпенье продолжалось.    

– Эк спит-то! – сказал Захар, – словно  каменщик. Илья Ильич!    

Захар слегка тронул Обломова за рукав.    

– Вставайте: пятого половина.    

Илья Ильич только промычал в ответ на это, но не проснулся.    

– Вставайте же, Илья Ильич! Что это за срам! –  говорил Захар, возвышая голос.    

Ответа не было.    

– Илья Ильич! – твердил Захар, потрогивая барина  за рукав.    

Обломов повернул немного голову и с трудом открыл на Захара  один глаз, из которого так и выглядывал паралич.    

– Кто тут? – спросил он хриплым голосом.    

– Да я. Вставайте.    

– Подь прочь! – проворчал Илья Ильич и погрузился  опять в тяжелый сон.    

Вместо храпенья стал раздаваться свист носом. Захар потянул  его за полу.    

– Чего тебе? – грозно спросил Обломов, вдруг  открыв оба глаза.    

– Вы велели разбудить себя.    

– Ну, знаю. Ты исполнил свою обязанность и пошел прочь!  Остальное касается до меня…    

– Не пойду, – говорил Захар, потрогивая его опять  за рукав.    

– Ну же, не трогай! – кротко заговорил Илья Ильич  и, уткнув голову в подушку, начал было храпеть.    

– Нельзя, Илья Ильич, – говорил Захар, – я бы  рад-радехонек, да никак нельзя!    

И сам трогал барина.    

– Ну, сделай же такую милость, не мешай, –  убедительно говорил Обломов, открывая глаза.    

– Да, сделай вам милость, а после сами же будете  гневаться, что не разбудил…    

– Ах ты, боже мой! Что это за человек! – говорил  Обломов. – Ну, дай хоть минутку соснуть; ну что это такое, одна минута? Я  сам знаю…    

Илья Ильич вдруг смолк, внезапно пораженный сном.    

– Знаешь ты дрыхнуть! – говорил Захар, уверенный,  что барин не слышит. – Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на  свет-то божий родился?    

– Да вставай же ты! говорят тебе… – заревел было Захар.    

– Что? Что? – грозно заговорил Обломов,  приподнимая голову.    

– Что, мол, сударь, не встаете? – мягко отозвался  Захар.    

– Нет, ты как сказал-то – а? Как ты смеешь так – а?    

– Как?    

– Грубо говорить?    

– Это вам во сне померещилось… ей-богу, во сне.    

– Ты думаешь, я сплю? Я не сплю, я все слышу…    

А сам уж опять спал.    

– Ну, – говорил Захар в отчаянии, – ах ты,  головушка! Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите,  добрые люди!.. Тьфу!    

– Вставайте, вставайте! – вдруг испуганным голосом  заговорил он. – Илья Ильич! Посмотрите-ка, что вокруг вас делается.    

Обломов быстро поднял голову, поглядел кругом и опять лег, с  глубоким вздохом.    

– Оставь меня в покое! – сказал он важно. – Я  велел тебе будить меня, а теперь отменяю приказание – слышишь ли? Я сам  проснусь, когда мне вздумается.    

Иногда Захар так и отстанет, сказав: «Ну, дрыхни, чорт с  тобой!» А в другой раз так настоит на своем, и теперь настоял.    

– Вставайте, вставайте! – во все горло заголосил  он и схватил Обломова обеими руками за полу и за рукав.    

Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на  Захара.    

– Постой же, вот я тебя выучу, как тревожить барина,  когда он почивать хочет! – говорил он.    

Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу  Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.    

– Дай… квасу… – говорил он в промежутках зевоты.    

Тут же из-за спины Захара кто-то разразился звонким хохотом.  Оба оглянулись.    

– Штольц! Штольц! – в восторге кричал Обломов,  бросаясь к гостю.    

– Андрей Иваныч! – осклабясь, говорил Захар.    

Штольц продолжал покатываться со смеха: он видел всю  происходившую сцену.    

     

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

I    

     

Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была  русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он  учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с  деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах.  Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.    

В селе Верхл°ве, где отец его был управляющим, Штольц вырос  и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой,  разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги  безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную  историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же Телемака.    

Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнезда с  мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался  писк галчат.    

Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом  в саду и курит трубку, а мать вяжет какую-нибудь фуфайку или вышивает по канве;  вдруг с улицы раздается шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом.    

– Что такое? – спрашивает испуганная мать.    

– Верно, опять Андрея ведут, – хладнокровно  говорит отец.    

Двери размахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек  вторгается в сад. В самом деле, привели Андрея – но в каком виде: без сапог, с  разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого  мальчишки.    

Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из  дома на полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему,  она бы держала его возле себя.    

Она его обмоет, переменит белье, платье, и Андрюша полсутки  ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к  утру, опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрепанного, неузнаваемого,  или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на  лодке, заснувши на неводу.    

Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется.    

– Добрый бурш будет, добрый бурш! – скажет иногда.    

– Помилуй, Иван Богданыч, – жаловалась она, –  не проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови  разбил.    

– Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не  разбил? – говорил отец со смехом.    

Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и  забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит  Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что  рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать Телемака, как  она сама, и играть с ней в четыре руки.    

Однажды он пропал уже на неделю: мать выплакала глаза, а  отец ничего – ходит по саду да курит.    

– Вот, если б Обломова сын пропал, – сказал он на  предложение жены поехать поискать Андрея, – так я бы поднял на ноги всю  деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!    

На другой день Андрея нашли преспокойно спящего в своей  постели, а под кроватью лежало чье-то ружье и фунт пороху и дроби.    

– Где ты пропадал? Где взял ружье? – засыпала мать  вопросами. – Что ж молчишь?    

– Так! – только и было ответа.    

Отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на  немецкий язык.    

– Нет, – отвечал он.    

Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота,  надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.    

– Ступай, откуда пришел, – прибавил он, – и  приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав, а матери выучи роль из  французской комедии, что она задала: без этого не показывайся!    

Андрей воротился через неделю и принес и перевод и выучил  роль.    

Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную  тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику, потом в поля, потом в город, к  купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую  возьмет на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит,  какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ  или деготь, топят сало.    

Четырнадцати, пятнадцати лет мальчик отправлялся частенько  один, в тележке или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в город, и  никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал  промах.    

– Recht gut, mein lieber Junge! – говорил отец,  выслушав отчет, и, трепля его широкой ладонью по плечу, давал два, три рубля,  смотря по важности поручения.    

Мать после долго отмывает копоть, грязь, глину и сало с  Андрюши.    

Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое  воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из  каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных  мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая  масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как  корова носит свои рога, не умея, кстати, их спрятать.    

На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть  ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости,  деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в  хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай,  не подчиниться уставу.    

Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них  положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы  поступить по правилам.    

Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за  границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих  коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов,  прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами,  способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый  порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей:  всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими, грубыми руками, с  мещанской свежестью в лице и с грубой речью.    

«Как ни наряди немца, – думала она, – какую тонкую  и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже  наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под  белых манжет все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма  выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся  приняться за шило или много-много – что за смычок в оркестре».    

А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из  черного тела, от отца-бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки  беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами,  с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом; такого, на каких она нагляделась в  русском богатом доме, и тоже за границею, конечно не у немцев.    

И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице,  возвращаться домой с фабрик и полей, как отец его: в сале, в навозе, с  красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!    

Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить  изящные воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его  прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни,  шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о высокой  роли, какая выпадает иным на долю…    

И вся эта перспектива должна сокрушаться от щелканья счетов,  от разбиранья замасленных расписок мужиков, от обращения с фабричными!    

Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в  город, и клеенчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки  – все грубые атрибуты трудовой жизни.    

На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его  репетитором в своем маленьком пансионе.    

Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как  мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его  расписываться в книге.    

Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве – не в  будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова.  Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго;  там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и  маслом колес и пружин.    

Да и в самом Верхл°ве стоит, хотя бо'льшую часть года  пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там  видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой  свежестью, не с жесткими большими руками, – видит томные голубые глаза,  волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими  жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд  благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.    

Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен;  читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз,  поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем,  между рынком и огородом…    

Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел  жизнью, праздниками, балами; в длинных галереях сияли по ночам огни.    

Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик,  с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым  лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым  набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня – величественная красотой, ростом и  объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не  обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.    

Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года  раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой  комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в  церковь и садилась на стул за ширмы.    

Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый  и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в  три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы  этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.    

Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас  преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры  гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда  непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.    

Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как  поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая  ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.    

Дня через три Андрей, на основании только деревенской  свежести и с помощью мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому и по  русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей.    

Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет,  высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не  кланявшиеся и боявшиеся мужиков.    

Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить  кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову,  клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками  за обе щеки и целовала так ласково!    

Потом был немец, который точил на станке табакерки и  пуговицы, потом учитель музыки, который напивался от воскресенья до  воскресенья, потом целая шайка горничных, наконец стая собак и собачонок.    

Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком,  кликами и музыкой.    

С одной стороны, Обломовка, с другой – княжеский замок, с  широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло  из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.    

Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего,  фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил  технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров,  получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать  сорок мудрецов.    

Дальше он не пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что  надо делать дело, и возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку  и отпустил на все четыре стороны.    

С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть  лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и  благословляет свою судьбу.    

Он был в университете и решил, что сын его должен быть также  там – нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что  университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко  отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.    

А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и  продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не  подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в  княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая  не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.    

Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы  настаивать на своем; он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги  сыну.    

Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из  университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхл°ве  больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что,  следовательно, и ему пора.    

А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в  Верхл°ве и помогать управлять имением, – об этом старик не спрашивал себя;  он только помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от  себя.    

И он отсылал сына – таков обычай в Германии. Матери не было  на свете, и противоречить было некому.    

В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей  ассигнациями.    

– Ты поедешь верхом до губернского города, –  сказал он. – Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь  оставь у него. Если ж его нет, продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут  четыреста рублей и не на охотника. До Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда  в Петербург – семьдесят пять; останется довольно. Потом – как хочешь. Ты делал  со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты  прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет  двадцать, разве только камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла в  ней много. Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь  служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, – не знаю, что ты изберешь, к  чему чувствуешь больше охоты…    

– Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, – сказал  Андрей.    

Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу  так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.    

– Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать  вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить – зайди к Рейнгольду:  он научит. О! – прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это… это  (он хотел похвалить и не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него  четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…    

– Не надо, не говори, – возразил Андрей, – я  пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без  него…    

Опять трепанье по плечу.    

Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две  сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями  сапоги да несколько рубашек из верхл°вского полотна – вещи, купленные и взятые  по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто,  дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений  матери.    

– Ну! – сказал отец.    

– Ну! – сказал сын.    

– Все? – спросил отец.    

– Все! – отвечал сын.    

Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали  взглядом один другого насквозь.    

Между тем около собралась кучка любопытных соседей  посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.    

Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным  шагом.    

– Каков щенок: ни слезинки! – говорили  соседи. – Вон две вороны так и надседаются, каркают на заборе: накаркают  они ему – погоди ужо!..    

– Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу  один шатается: к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с рук!..    

– А старый-то нехристь хорош! – заметила одна мать. –  Точно котенка выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!    

– Стой! Стой, Андрей! – закричал старик.    

Андрей остановил лошадь.    

– А! Заговорило, видно, ретивое! – сказали в толпе  с одобрением.    

– Ну? – спросил Андрей.    

– Подпруга слаба, надо подтянуть.    

– Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить  нечего, надо засветло приехать.    

– Ну! – сказал, махнув рукой, отец.    

– Ну! – кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись  немного, только хотел пришпорить коня.    

– Ах вы, собаки, право собаки! Словно чужие! –  говорили соседи.    

Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не  выдержала.    

– Батюшка ты, светик! – приговаривала она, утирая  концом головного платка глаза. – Сиротка бедный! Нет у тебя родимой  матушки, некому благословить-то тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец  мой!..    

Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху,  потом хотел было ехать – и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В  ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный  образ.    

Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на  лошадь. Он ударил ее по бокам и исчез в облаке пыли; за ним с двух сторон  отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.    

     

 II    

     

Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он  служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и  деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.    

Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в  Бельгию или Англию агента – посылают его; нужно написать какой-нибудь проект  или приспособить новую идею к делу – выбирают его. Между тем он ездит и в свет  и читает: когда он успевает – бог весть.    

Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная  английская лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть есть кость  да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и  никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.    

Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел  покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.    

Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в  нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с  тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и  перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы.    

Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить  каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем  издержанного времени, труда, сил души и сердца.    

Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением  рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.    

Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока  длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с  гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания  приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.    

И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком,  пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи,  которая лежит в конце всякого наслаждения.    

Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь – вот что  было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал  всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему  случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.    

«Мудрено и трудно жить просто!» – говорил он часто себе и  торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни  начинает завертываться в неправильный, сложный узел.    

Больше всего он боялся воображения, этого двуличного  спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом, друга – чем  меньше веришь ему, и врага – когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.    

Он боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то  входил, как входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos,  зная час и минуту, когда выйдешь оттуда.    

Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе.  То, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его  оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения  или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.    

У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать  в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу  лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры  ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.    

Так же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за  сердцем. Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных  отравлений была еще terra incognita.    

Он горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области  удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины;  уже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не  падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце, и рад-радехонек был,  если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не  ложилась надолго длинная тень на его жизнь.    

Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на  одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей  мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира, смешного, или,  скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья,  недоверия, мелочи, оскопления сердца.    

Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно  силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не  ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был  рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.    

У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость  тела, зато он был целомудренно-горд; от него веяло какою-то свежестью и силой,  перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины.    

Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо  тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов,  уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили  укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со  всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование.    

– Страсти, страсти все оправдывают, – говорили  вокруг него, – а вы в своем эгоизме бережете только себя: посмотрим, для  кого.    

– Для кого-нибудь да берегу, – говорил он  задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не  восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел  видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении  жизни.    

И чем больше оспаривали его, тем глубже «коснел» он в своем  упрямстве, впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм. Он  говорил, что «нормальное назначение человека – прожить четыре времени года, то  есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив  ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных  пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них». В заключение прибавлял, что он «был  бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что  достичь этого он не надеется, потому что это очень трудно».    

А сам все шел да шел упрямо по избранной дороге. Не видали,  чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не  пожирали угрызения утомленного сердца; не болел он душой, не терялся никогда в  сложных, трудных или новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим  знакомым, как будто он жил вторично, проходил знакомые места.    

Что ни встречалось, он сейчас употреблял тот прием, какой  был нужен для этого явления, как ключница сразу выберет из кучи висящих на  поясе ключей тот именно, который нужен для той или другой двери.    

Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это  было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда  не отказывал в уважении, как бы ни были неважны их цели.    

– Это люди! – говорил он.    

Нужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно  шагая через все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на  пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.    

Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая,  закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит  бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там  про него ни говорили.    

Чтоб сложиться такому характеру, может быть нужны были и  такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались  у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг,  прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной  колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от  дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно  явиться под русскими именами!    

Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая  черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни  Штольца? Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности если  не служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.    

Притом их связывало детство и школа – две сильные пружины,  потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова  на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове  и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании  натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой  симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов  этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.    

Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую,  детскую душу – будь он мрачен, зол, – он уже не мог отказать ему во  взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и  прочной памяти.    

Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с  вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе  отвести и успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то  успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал  под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в  березовую рощу, где гулял еще ребенком.    

     

 III    

     

– Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как  ты поживаешь? Здоров ли? – спросил Штольц.    

– Ох, нет, плохо, брат Андрей, – вздохнув, сказал  Обломов, – какое здоровье!    

– А что, болен? – спросил заботливо Штольц.    

– Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с  правого глаза, а теперь вот садится другой.    

Штольц засмеялся.    

– Только? – спросил он. – Это ты наспал себе.    

– Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что  давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может  быть».    

– Ну, что ж ты?    

– Не поеду.    

– Отчего же?    

– Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я  где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку…»    

– Что ж? – хладнокровно сказал Штольц. – В  Египте ты будешь через две недели, в Америке через три.    

– Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и  был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те  так господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет?  Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.    

– В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на  корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все  чудеса… Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?    

– Ах!.. – произнес Обломов, махнув рукою.    

– Что случилось?    

– Да что: жизнь трогает!    

– И слава богу! – сказал Штольц.    

– Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а  то пристает, как бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет  исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!    

– Ты уж слишком – смирен. Что же случилось? –  спросил Штольц.    

– Два несчастья.    

– Какие же?    

– Совсем разорился.    

– Как так?    

– Вот я тебе прочту, что староста пишет… где письмо-то?  Захар, Захар!    

Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся,  вероятно от слога старосты.    

– Какой плут этот староста! – сказал он. –  Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на  все четыре стороны.    

– Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, –  возразил Обломов.    

– Да пусть их! – беспечно сказал Штольц. –  Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе  невыгодно: зачем же его держать?    

– Вон что выдумал! – говорил Илья Ильич. – В  Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..    

– А ты не знаешь, – перебил Штольц, – в  Верхл°ве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и  Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…    

– Ах, боже мой! – сказал Обломов. – Этого еще  недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка,  большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы – все  пропало! Беда!    

Штольц засмеялся.    

– Как же не беда? – продолжал. Обломов. –  Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое  дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные  штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!    

– Да, если это так, конечно мало проку, – заметил  Штольц… – А ты заведи-ка школу в деревне…    

– Не рано ли? – сказал Обломов. – Грамотность  вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет…    

– Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, –  чудак! Однако послушай: не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом  году.