1 2 3 4 5 6 
- Язык прикушу! Родимая, дай!
   
- А как же: третевысь гляжу на тебя на базаре - уж и худа же ты, девка… щипнуть не за что!
   
- Только… помочь-то будет?.. - шепотком говорит Маша старушке, забывши про ее глухоту.
   
- А ты обойдись с ней как следует быть… Ты вот дома все сидишь как на привязи: от такой жизни большого проку не будет, ты бы на деревню сходила…
   
- Не примут…
   
- Ну, по речке бы прошлась… особливо под вечер… скупалась, где месяц почище светит… Вода - она в крепость идет человеку! И поспишь с воды, как меду полижешь…
   
- Ох, баушка, про воду ты говоришь… меня люди и так зовут Непромыха!
   
- Назовут - хуже ножа проткнут!
   
- Да и не до гульбы мне, баушка: каждый день так умаешься… только сном и отходишь…
   
- Человек во сне зря время теряет… Говоришь ты, слушаю я, все не дело. Слушай, я расскажу тебе одну такую историю… - Старушка показала на дверь, и она еще шире раздалась у Маши в глазах.
   
Маша уставилась во все глаза: за крайней березой у самого дома поднялся месяц с земли и поплыл, лицом немного набок… к Дубне, словно горюет о чем, а губы у него толстые, добрые, и из губ на сторону свесился немного язык.
   
- Ты вот про этого мужика знаешь?..
   
- Что ты, баушка… это же месяц.
   
- Месяц-то месяц… а кто на ем нарисован? Вишь, как языком дразнится… Несь еще не слыхивала?..
   
- Где ж у нас тут слышать: в лесу одни ведмеди ревут, да и леший будто тоже чудит, хотя сама-то я… не попадала ни разу…
   
- Болтают… Ну, так слушай: это - Ленивый Мужик.
   
- А ну, баушка, расскажи! - оживилась Маша, - Прибауточница какая!
   
Маша придвинулась к старушке и положила голову на руку, заглядывая с улыбкой старухе в глаза - так слушать интересней. Старушка поправила подол на калишках, в искосок повернулась к Маше, тонкие губы сделала бантиком и начала нараспев, покачиваясь своей куриной головкой; месяц словно застыл, остановился в березовых сучьях. Да он и всегда так: заметно для глаза, как возле земли спешит над лесом скорей подняться, а как заберется повыше, так и повиснет.
   
   ИВАН ЛЕНИВЫЙ 
   
Ну, так и вот.
   
Жил это в нашем селе Горы-Понивицы, не знамо сколько лет тому назад будет, когда, может, и села-то никакого не было, а была на этом месте в вожжу длиной деревушка о трех дымках, о четырех домках, так и жил в этом самом селе мужик с самого краю по имени будет Иван, по прозвищу будет Ленивый…
   
Родила его, вишь, мать сонная, в самую светлую утреню опросталась… Ну и выдался: мужик не мужик, а на печке лежит, ничего не делает, только пьет чай да обедает…
   
Большой мужичина отъелся!
   
На кулаки страшно взглянуть, в горсть полмеры ржи войдет, на ноги лаптей на базаре не подберешь, а уж на голову - ни один картузник не брался…
   
А жил этот Иван - сыр в масле катался.
   
Только проснется, свет в избу ударит:
   
- Жена, - кричит, - ставь самовар!
   
А баба была у него страх работящая, не сплошь тебя: кожа да кости, а на руки складная и проворная, терпугом ее смургай, ни слова не скажет, - по полю и по дому все одна управляла, от других не отставала, а если кто и спросит про мужа не из жалости какой, а больше подкольнуть да подтырить, так только и скажет:
   
- Бог дал!
   
- Самовар! - кричит Иван. Земля под ним от силищи ходит…
   
Ну, самовар так самовар, как ослушаться мужнина слова… Тут бы, глядишь, с работы немного вздохнуть, а мужик знать ничего не хочет.
   
А то голову только повернет, если узнает, что праздник какой, а сам так и лежит на пригретом боку.
   
- Баба, - кричит, земля трясется, - баба, давай водки, седни осподний праздник!
   
Ну, бабе, конечно, надо бы в церковь идти, на клирос свечку поставить, а… тут в шинок беги.
   
Так ведь всю жизнь и промаялась бедная.
   
Только в одночасье проснулся Иван, и так-то ему жарко показалось, глядит: изба будто та же, его самая собственная, только дух такой по избе паленый, из печки свежими хлебами не пахнет, гарь стоит синим волокном на полу…
   
"Жена, должно, дура, трубу рано закрыла", - подумал Иван, зевнул во всю скулу и в потолок плюнул.
   
Поглядел Иван на пол, на полу горячие уголья ворохом лежат, и на угольях сковородка дымит - на ней жена ему яичницу толкала. Только возле сковородки теперь, видимо, черт сидит спиной к Ивану, и хвост из-под него в пол-избы, как пастуший кнут, вьется.
   
- Жена, - кричит, земля под ним ходит, - жена, такая разэдакая, ставь самовар поскорее! Смотри, сколько угольев у тебя зря пропадает.
   
Повернулся к нему черт, сковородку ему подает, говорит:
   
- Здрассте!
   
- Самовар! - еще пуще кричит Иван.
   
- Какой такой еще тебе самовар? - говорит черт. - Позвольте вас спросить, Иван Иваныч, что вы за паныч?..
   
Мужик ничего сначала - не струсил.
   
- Угольев у нас, - говорит ему опять черт, - угольев, верно, хоть отбавляй, только… самовара тебе ставить некому.
   
- Как некому? - спрашивает Иван, сам трясется. - А жена у меня на что такое мне дадена?..
   
- Жену твою ангелы… на небо живьем утащили… За правильную свою жизнь в рай пошла… а ты вот, грешная твоя ленивая душа, садись-ка на сковородку: я те немного пятки поджарю.
   
"Вота!" - дивится Маша и взглянула на месяц. Показалось ей, что он вот-вот на землю уронит язык: такой он у него вытянулся длинный и в березе полощется.
   
… Ну и вот… взмолился мужик, подумал малость и говорит черту:
   
- Что ж, - говорит, - что ж, что я всю жизнь мою на печке проспал… я, - говорит, - худого этим никому ничего не сотворил, разве только вот по моей милости баба моя в рай попала, а я сам в кромешную угодил… Может, из-за этого послабление какое будет?
   
Видит Иван: сидит у него над самой головой на белом облачке жена его богоданная, ножки словно в речку свесила и сама: в белый платочек по нем плачет.
   
- Выручи, - говорит она кромешному, - сделай такую божескую милость!
   
Побежал кромешный к главному их, Варфуилу, а Варфуил в самой что ни на есть преисподней на золотом стуле сидит, трубку раскуривает, и дым от него идет, как из кузницы.
   
- Что тебе? - спрашивает сердито Варфуил.
   
- Жена за Ленивого послабления просит! - отвечает кромешный.
   
Ковырнул Варфуил пальцем в трубке, подумал немного и говорит:
   
- Верно, - говорит, - мужику надо дать послабление… и так в раю спокон веков ни одного мужика еще не было… И такое распоряжение: и не будет! Потому - в лаптях ходят!
   
- Правильно! - поддакивает кромешный, руки по швам.
   
- Ну, по нашему распорядку отпустить совсем его мы не можем, а проветриваться на вольный дух пускать каждый день с вечера до утра, если захочет, так оченно даже можно…
   
- Правильно! - поддакивает кромешный, руки по швам.
   
- Оторви-ка ему башку, все равно ни к чему она у него, так, больше ради прилику болтается, да выкати ее за ворота: пусть блудливых баб стережет да на мужиков, дураков, дразнится.
   
- Слушаю, отец Варфуил! - говорит кромешный, руки по швам.
   
Побежал он из преисподней и сделал что надо, оторвал Ивану башку и выкатил ее за ворота… Ну вот, с той поры и катится Иванова голова по небу, а куда она, матушка, катится, нашему брату это ведать не дадено.
   
- Ну и складчица ты, баушка, - передохнула глубоко Маша.
   
- Что ты… что ты… это не складка, а… быль… в нашем селе Горы-Понивицы все и случилось… Только, вишь, какой грех на сонном человеке оказался!
   
- А мне, баушка, и сейчас спать хочется… - сказала Маша, потянувшись кверху руками.
   
- Поди… поди, девонька… Это ведь я тебе для того наплела, чтобы ты замуж не ходила за Иванова внука… если не равно он к тебе свататься будет.
   
- Скажешь еще!..
   
- Вот тебе корешок… на крестик повесь, до время не тронь, и будет срок: баранью шубу подаришь!.. Прости-ка пока!
   
Взяла Маша корешок, стала его разглядывать: так, болотная травка какая-нибудь и пахнет боговником, от него дурман только в голову идет.
   
- Ты бы, баушка, ночевать у нас осталась, - спохватилась Маша.
   
- И-и, девонька… я и в лесу хорошо заночую: отца твоего больно боюсь, - шамкнула старушка из двери. - Зайду… зайду, красавица.
   
Смотрит Маша на выход, а там уж никакой старухи нет, а стоит в двери корова Доенка, просунувши в нее свою лысатую голову, и мотает ею, словно здоровается. Подошла к ней Маша, погладила ее по загривку, за ухом ей почесала. Доенка лизнула Машу по рукаву.
   
Маша заглянула за угол: нет никого.
   
"Вот божия старица!.."
   
Только Дубна дымится и туман плывет, завиваясь на кончике кольцами, как тетеревиные хвосты на току, и у самого князька отцовского дома со скорбью, удивленьем и страхом катится Иванова голова, слушает, пригнувшись к князьку и заглядывая в маленькое окошко на чердаке, откуда это идет такой звон, да, видно, догадаться не может.
  
  
   
    
Глава шестая 
    
НЕПРОМЫХА 
   
   ЗАЯЧИЙ ПРАЗДНИК 
   
Вошел Петр Кирилыч в большой ельник и всей грудью передохнул после бобыльей зибели. В лесу тихо и черно-зелено, в ветках только кой-где качнется на остром лучике большая мохнатая звезда. Хорошо было после коряг и колючей осоки чуять под ногой упругий мошок - теплый он и лежит как пуховая подушка, взбитая хорошо перед сном; пройдет по ней зверь и за собой следа не оставит.
   
Петр Кирилыч сторожко ступает по мшистой подушке, держит левую руку перед глазами, чтоб не напороться на сук, и глубоко в себе затаил дыханье. Но в лесу прокружишь, как кот за хвостом. Думал выйти Петр Кирилыч на Боровую, а вышел на прогалину, которых в чертухинском лесу было как окон в светлой избе… В лицо так и забил свежими побегами молодой ельник, кольцом он закрывал со всех сторон небольшую поляну и словно от посторонних глаз сторожил.
   
Пробрался Петр Кирилыч сквозь колкую заросль - захотелось ему посидеть на полянке: месяц на них больно хорошо светит, - но раскрыл на выходе из молодняка последние ветки и дальше идти не решился…
   
   
***** 
   
По всей поляне рассыпан месячный свет, и вся она играет и переливается тысячью разноцветных огней, горят в траве драгоценные камни, каким нет цены и каких нет ни в одном магазине, потому… мимо них пройдет человек и не заметит, а если нагнется да вздумает поднять какой покрупнее, в руки без тайного слова он не дается!.. Потому все в мире человека боится… тронешь ветку ногой, и с нее покатится… град, только на бисер и жемчуг… похожий!..
   
Затаил еще пуще дух Петр Кирилыч: по самой середке поляны стоит, как нарисованный на картинке, пенек, должно быть, после старой березы…
   
Белеет пенек берестой, возле пенька стоит небольшая березка, худенькая она и пугливая, да и растут так посереди прогалин больше березы…
   
Словно зайдет в гости, да назад на опушку сквозь еловую гущу потеряет дорогу и стоит на ней, пока не вырастит внучку.
   
Глядит Петр Кирилыч: на пеньке пушная мохнатая шапка, наушники с шапки сбоку висят, завязаны они, как в стужу у мужиков, под подбородок, под шапкой горят зеленым немигающим светом гнилушки, а на шапке, на самом затылке, сидят рядом в обнимку два зайца, большие зайцы, пушистые, и в лапке у них у каждого светится месячный луч, как рублевая свечка[17].
   
Горит все и переливается светом от этих месячных свеч, зноится в мелких усиках травки, и по этой травке кланяются друг дружке головками первые весенние цветы, звенят чуть уловимым звоном в золотые свои колокольцы самые ранние цветы - куриная слепота и чуть мерцают маленькими фонариками раздуванчики.
   
А вокруг пенька-а!.. Словно на базаре игрушки…
   
Зайцев этих, поменьше, побольше, сотни полторы будет!..
   
Вставши на задние лапки во весь свой заячий рост и выпялив длинные уши, полукругом ведут они хоровод и по-заячьи тихо поют: видно, на пенушке сидит зайцам всем заяц и рядом с ним всем зайчихам зайчиха!..
   
У зайца прострелены оба ушка, у зайчихи одно - видно, видалые зайцы, и ушки у них завернуты в трубочки, как бы прошение с жалобой на Цыгана, которое они давно приготовили и куда-то в свой час подадут…
   
Но… Цыгана и в лесу и в селе все боятся, а он никого.
   
   
***** 
   
"Какой зверок, а и тот свою церемонию имеет, - любуется Петр Кирилыч, - шугнуть али их?.."
   
Заложил Петр Кирилыч два пальца в рот по-цыгански, набрал духу…
   
А зайцы, взявши за лапки зайчих, плывут и плывут в своем хороводе: ни ночной совы они сейчас не боятся, ни зверя, - сегодня у них заячий праздник, самый веселый праздник весны, и у зверей в этот день уговор друг дружку не трогать!
   
Правда, и в этот день волк с лисой за лапу не здоровается, но в каждом зверином сердце всякая жилка дрожит от истомы, и под шкурой такая пышет жара, от которой и у барсука повисает на сторону дымный язык.
   
Плывут на высоких лапах зайчихи и зайцы, и еле различимо для человечьего слуха за ними плывет заячья хороводная - зеленое море, и по этому морю все плывет с заячьей песней: качаются звезды на ветках, качается на мачтовой сосне месяц, как золотой фонарь на корабле, и словно парус, надувший вовсю скулы на буйном ветру, быстро обегает прогалинную опушку прозрачное облако.
   
"А пусть они…" - вздохнул Петр Кирилыч, заглядевшись, и так и не свистнул, а повернул от прогалины, и скоро ему под ноги, бог весть откуда, протянулась тропа.
   
Ни шороха нигде не прошелестит, ни сучок не скрипнет, только в одном месте, когда Петр Кирилыч сам оступился о какой-то торчок, над головой у него сорвался с сосны большой глухарь, с сенную плетуху, должно быть притоковавший ее и дожидавшийся утра.
   
Долго после того по лесу полыхали могучие крылья и слышно было за версту, как он в темноте где-то на Светлом усаживался на другое место.
   
Петр Кирилыч прибавил шагу и скоро перепрыгнул канаву, которая с обеих сторон окаймляет Боровую дорогу.
   
   
***** 
   
На дороге в лесу всегда человеку складнее…
   
Все след человечий, - куда он приведет, это дело другое, но все же по нему куда-то придешь… Может, даже туда, куда еще сроду-родов и не хаживал никто и куда каждый бы с великой радостью ушел, если бы знал в далекое царство дорогу…
   
Идет Петр Кирилыч не спеша по дорожным рытвинам и тихонько напевает про себя песенку:
   
    
     
Зеленая роща
     
На ветру шумела…
     
Хваленая теща
     
На пиру сидела.
    
   
   
Веселая такая песенка, но не успел ее Петр Кирилыч допеть до конца: чуть пройдя по дороге, он остановился на минуту, а потом перемахнул обратно канаву и, притулившись к березе, стал дожидаться. Ковыляя в бока, катится по дороге не разбери-бери что, то ли человек, то ли зверь, то ли тележное колесо догоняет хозяина: засадил, может, кто в незадачный час всю телегу с помолом на погнившем мосту, а сам побежал за подмогой!
   
- Эй-эй! - крикнул Петр Кирилыч, когда катушок до него докатился и Петр Кирилыч хорошо разглядел согнувшуюся в три погибели старушонку, побирушную сумку у ней на горбу и в руках кривоногую палку.
   
- Ох-о-ох!.. Как ты меня, добрый человек, напугал, так вся в яму и провалилась, - говорит, разогнувшись, старушонка.
   
- Откуль, бабушка, на ночь глядя? - охрабрел Петр Кирилыч.
   
- От тетки к дяде, батюшка… от тетки к дяде… На мельнице, вишь, была, стучалась-стучалась возле ворот… так и не достучалась… Должно, спать полегли!..
   
- А сама-то с коего места?.. Вроде как у нас таких сморчковых по всей округе не водится?
   
- Всяк гриб на своем месте растет. Побирушка, батюшка… добрым куском живу… только подавать стали ноничи плохо… Обходишь сколь места, за день глазом не оглядишь, а в корзинке шиш… А ты-то сам, добрый человек, откедышный?
   
- Чертухинский, - простодушно ответил Петр Кирилыч.
   
- Чертухинский?.. А-а-а! - протянула старушка. - Самое что ни на есть хаплюжное место…
   
"Ишь, старый черт, куда метит", - подумал Петр Кирилыч.
   
- Нет, я так по лесу болтаюсь: иду к Дубне на сома жерлицы ставить…
   
- Ой, смотри, парень: поставишь на сома, поймаешь девку без ума… Эна, у тебя кудри-то какими колесами с головы катются… Да уж иди-иди с богом: никому не скажу! Прощай, добрый человек! Ловись тебе рыбка большая и маленькая..
   
Поклонилась старушка Петру Кирилычу в пояс и дальше пошла по дороге, опять нагнувшись низко к земле, разглядывая ее, как бы, грехом, не упасть.
   
"Старуха знойкая!.."
   
Глядит ей вслед Петр Кирилыч: горбата она издали, словно овес молотили у нее на спине, и маленькая - в руку зажмешь! И то ли вслед ей так забила луна из-за веток, рассыпавшись зайчиками на дорогу старухе под ноги, то ли и впрямь порснули изо всех кустов самые настоящие зайцы. только счету им нет, скачут они, играя друг с дружкой, и труском трусят, забегают вперед и в бока, припрыгивают ей на колени и становятся впереди на задние лапки, и на каждой зайчихе повязан по длинным ушам зеленым платочком лопух, и у каждого зайца боярской шапкой лихо заломлен на самый затылок разрисованный крапинками самых разных цветов первый весенний гриб - мухомор, и в ушах у зайчих продеты дорогие серьги, и у каждого зайца в передней лапке -свеча!..
   
"Ой-ли!.. Да ведь это, пожалуй…"
   
Но не успел Петр Кирилыч обо всем догадаться и старушку догнать и окликнуть: под несмолкаемый, безветренный шум, бегущий с ветки на ветку, накатилось прямо на месяц небольшое облачко пушистым комком, юркнул в него месяц, словно в мешок, и все у Петра Кирилыча перед глазами - лес, старуха, зайчихи, повязанные в лопуховые платочки, и зайцы в боярках, и на минуту сама дорога под ногами исчезла, словно кто ее из-под ног выдернул: на всю землю, как черное вороное крыло, легла с густого облака тень.
   
   ЗАПЛОТИННОЕ ЦАРСТВО 
   
Подошел Петр Кирилыч к Дубне и забрался опять в клетку ольшняка и бредовника, развел ветки рукой, но ничего такого не видно. Не видно ни терема под плотиной, ни дубенских девок на дне не видать, ни избенок по краю, от сомов по воде даже кругов не заметно, ровно катится Дубна под месяцем, ни морщинки нигде от ветерка - как утюгом прогладили, и вся она закрыта темно-зеленой пеленой, и на пелене этой катится месяц, и из воды смотрит с него какая-то рожа и будто плачет, а не то будто смеется…
   
Шумит-шумит в плотине вода…
   
Да что ж… она вода и вода!.. На нее хоть все смотри да слушай… ее не переслушаешь, а вот насчет того… сего… вроде как и простой видимости даже не видно…
   
Сидит Петр Кирилыч, спрятавшись в ветки.
   
"Жулик, видно, Антютик!.."
   
Неймется Петру Кирилычу выйти на берег, хоть на том самом месте посидеть, где вчера дубенская девка купалась; хотел было он пошире ветки развесть, но как раз совсем у него над головой прокуковала шальная кукушка: "ку-ку, ку-ку!.."
   
"Вот еще! - думает Петр Кирилыч. - Это она спутала месяц… Больно светло!.. Да и… разные бывают они!.."
   
"Ку-ку!.."
   
"Смотри, Петр Кирилыч: на этот раз ворон не лови!.."
   
И вправду: прокуковала кукушка три раза, и вслед за кукушкой кукушечьим голоском запела на берегу дубенская девка; не разглядел ее Петр Кирилыч до этого, потому что так и уперся в плотину, а в плотине известно - вода… Заглянул Петр Кирилыч левее, вроде как то же, да все же не то: и голос не сравнить - куда соловью до кукушки, - и сама она худа и неутробиста, словно за ночь сдала от какой тяжелой болезни… А на голове кумачовый платок…
   
Ударил выпятившийся из-за сосны месяц в девичье лицо, и Петр Кирилыч хорошо видит слезинки во впалых щеках и грудь доской, и сарафан такой же голубой и с колокольчиками по подолу и по груди, только висит он словно на палке.. Сидит эта девка, уткнувшись в коленки, смотрит в реку и поет, и вместе с нею кукует кукушка: "ку-ку!.."
   
    
     
Бежит Дубна по ельнику… 
    
   
   
"Ку-ку! Ку-ку!.."
   
    
     
Текет ку…да невесть…
     
У старого у мельника
     
Невеста дочка есть…
    
   
   
"Ку-ку!.."
   
    
     
Красна она, как солнышко,
     
Как месяц хороша…
     
До дна видна… до доныш…ку..
    
   
   
"Ку-ку!.."
   
    
     
Дубна у камыша…
     
Ой, светел над опушкою
     
Бьет месяц на ре…ку…
    
   
   
"Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!.."
   
    
     
А девка вековушкою 
     
Ку…ку…шкой на су…ку… 
    
   
   
"Ку-ку!.."
   
    
     
Знать, нету счастья мельнику… 
    
   
   
"Ку-ку! Ку-ку!.."
   
    
     
А девке череда. 
     
Текет Дубна по ельни…ку… 
    
   
   
"Ку-ку!.."
   
    
     
Неведомо ку…да…
     
Бежит она, торопится,
     
И месяц бьет всю ночь,
     
Глядит он, где утопится
     
Да мельникова дочь…
    
   
   
"Ку-ку!" - кончила песенку кукушка.
   
"Непромыха!.. Я-то думал, кто-кто, а это вон кто… кукушка!.. Только, чего доброго, она и впрямь не стала бы топиться!.. Ну и клюква, ну и квас! Жулик же этот Антютик… Хотя бы ведь и эта ништо: все девка!.."
   
В это время ряхнуло неподалеку в лесу, словно сосну подломило, и с той стороны, где мельница, раздался зычный голос, рассыпавшись на разные отголоски вниз по Дубне:
   
- Машу-у! Хэ-ей!
   
Маша всплеснула руками, перекрестилась, откачнулась немного назад, должно быть, и впрямь испугалась чего и в самом деле хотела броситься в воду, но как раз повисла на сильные руки: Петр Кирилыч выскочил из кустов и подхватил Машу наперехват.
   
   
***** 
   
"Один кумачовый платок и остался", - думает Петр Кирилыч, держа Машу на руках возле самой реки; глаза у нее закатились, лицо ударило в жар, и на лбу выступил бисеринками пот. Смотрит на нее Петр Кирилыч, и жалко ему: как-никак, а ведь тоже девка…
   
На дне терем закрыт на ворота, у ворот стоят две зубастые щуки, и на самой середине носится за мелкой рыбой пятипудовый сом. У самого выхода на берег вода еще не замыла следы, и убраны они драгоценными камушками: видно, и впрямь вчера купалась настоящая дубенская девка, только Петр Кирилыч не сумел взять своего счастья и променял его на Непромыху.
   
"Эх, Петр Кирилыч, - сказал Петр Кирилыч вздохнувши, - видно, недаром тебя люди прозвали: балакирь!.."
   
И в первый раз поцеловал девичьи губы.
   
   
***** 
   
Недвижна Маша у Петра Кирилыча на руках, только губы у нее горят как уголья, и жарко к ним Петру Кирилычу прикоснуться губами. Оторвался он на минуту и поглядел как зачарованный на другой берег Дубны, а там так и перевивается туман, то вверх, то вниз, вытягивая с реки белопушистую шею и то заволакивая все перед глазами, то открывая все словно переделанное заново, и вот уже Боровая мельница - не мельница, а стоит там на ее месте высокий дворец с серебряной крышей, окна во дворце во все стороны, высокие, как в церкви, и во все стороны крылечки, и крылечки унизаны хитрой резьбой, и только одно крыльцо голубое, словно на него само седьмое небо упало. На крылечках сидят чертухинские девки, прядут шелковистую пряжу, и перед каждой на золотистом гребне большое паймо. Видно по всему, что собрались они сюда из Чертухина не зазря: готовят они дорогое приданое, нитки бегут им под ноги, как дождевая водичка, сами нитки собираются в большой серебряный стан, и из стана широкими полотнами стелются за околицу, и теперь не разберет Петр Кирилыч хорошенько, где плывет дубенский туман, где белеют дорогие холсты с расшитыми на них весенними цветами-раздуванчиками…
   
Смотрит Петр Кирилыч и даже в затылке почесать не догадается.
   
Но вот растворилось большое окно на восток, у окна сидит, облокотившись на подоконницу полной рукой, прекрасная царевна Дубравна, и ни печали теперь у нее на лице, ни тревоги, машет она Петру Кирилычу белой рукой, манит его и зовет на крыльцо; на крыльце впереди всех Дунька Дурнуха, рядом с Дунькой -Ульяна, только Ульяна теперь стала так же молода, как и Дунька, словно ровесницы. Дунька пригожа и нежна на лицо, веснушек у нее нет на щеках, и по лицу всему девичья благодать такая разлита, и поет она вместе с Ульяной, и девки все им подпевают тихими голосами, каких и в светлую утреню не услышишь в чертухинской церкви. Только слов у них не разберешь. Видно, как шевелятся губы, как улыбаются приустные ямки, как сошли все они с голубого крыльца, и за руки взялись, и хороводом поплыли к горбатому мосту… Окошко за ними закрылось, Дубравна пропала, и в окне мелькнул кумачовый платок, да с платья посыпались белым пухом за окна отцветшие весенние цветы-раздуванчики; валит-валит валом туман с Дубны на оба берега, завалил он с головой и чертухинских девок и мельницу всю заволок, и в самом-то деле видел ли Петр Кирилыч другой берег Дубны, или на один миг раскрылись пред ним водяные ворота и предстало ему на минуту синее заплотинное царство, где такие же города и деревни. и такие же люди, и такая же Боровая мельница есть, как и у нас, только живут там совсем по-другому, и всякий туда с радостью бы, может, пошел, если б только знал наверную дорогу…
   
Посмотрел Петр Кирилыч на Машу и снова припал к ее порозовевшим губам.
   
   ЦЫГАНСКОЕ СОЛНЫШКО 
   
Славно светит месяц, забирая над лесом все выше и выше.
   
С дубенского берега, как вода в реку течет, струится густой свет-хмелевик - от него и зверь, и человек одинаково разум теряют…
   
Ой же ты, месяц, цыганское солнышко!
   
Светишь ты одинаково с высокого неба мужику и барину, молодому и старому!
   
Все кошки при тебе серы! Все девки красивы!
   
Каждый молодец - образец, и все мужики с бородой… друг на дружку похожи…
   
Труден день трудолюба, не раз он за него со всех четырех чертыхнет, разгибая потную спину… Пригнуло его крепко к земле: надо кормиться, землю потом поить, ребятишки сидят у окна, как галчата, баба тормошится весь день, как на ветру с болоною береза, значит, скоро жди еще лишний рот, надо, надо спешить, косить, пахать, сеять, убирать… веять, молоть… Да, эх, да, осподи-боже, хватит ли дня мужику, за который он едва-едва на зиму-зимскую собьет кусок хлеба!..
   
Месяц, цыганское солнышко!
   
Любит тебя серый мужик, в песне зовет тебя "чудным", а таким словом обмолвится он разве спросонок да невзначай; умиление хоронится у него в бороде в виде бессловесной улыбки и редко прорвется, разве только в песне да сказке…
   
Любит тебя серый мужик, потому что под тобой можно поспать, можно руки и ноги хорошенько расправить, до утра прогрезить и обо всем на свете забыть!
   
Мужик же без снов сна не любит!
   
При месяце много пригожей жена и мурцовка по вечеру вдвое вкуснее, при месяце на каждом крылечке словно резьба по застрежке, под месяцем и нечистая сила виляет хвостом возле мужицкой избы в виде блудливой собаки.
   
Потому-то и любит мужик в полуночь на луну выйти лишний раз на двор и постоять подольше с легкой нуждой у кутка.
   
За эту недолгую минуту чего-чего только не передумает он. А надо, надо спешить, рано вставать, а то будешь носом клевать в борозде и только людей насмешишь…
   
Месяц, цыганское солнышко!
   
   
***** 
   
- Ты что это, парень, в мою девку вклещился? Губа не дура!
   
- Ой! - вспугнулся Петр Кирилыч и выронил Машу из рук на песок.
   
- Свернешь девке рот набок, будет косоротка, а и так никто замуж не сватает.
   
Стоит перед Петром Кирилычем человек не особ высокого росту, только шириной в хорошую дверь не влезет, на нем войлочная шапка, и под шапкой чуть серебрятся густые, учесанные в кружок волосы, и борода идет по поддевке широким клином, совсем так, как в первый раз обернулся Антютик.
   
"Здорово живешь, - думает Петр Кирилыч в неожиданности, - только от этого… будто душок не тот… а промежду прочим, шут его разберет!"
   
- Чего вылупился-то? Не узнаешь?
   
Старик смотрит на Петра Кирилыча, заправивши бороду в рот, и посмеивается в нее доброй, чуть заметной улыбкой, а Петр Кирилыч с места сдвинуться не может, так и расставился весь на бока.
   
- Это ты, что ли, будешь… Спиридон Емельяныч? - собрался Петр Кирилыч с духом.
   
- Да кто же еще заместо меня?.. Ну, коли невдомек, так… я за него… Вот уж балакирь: недарма про тебя такая слава идет!
   
- Да, Спиридон Емельяныч, нехорошая слава!
   
- Судьба, Петр Кирилыч, кого по головке гладит, кого по загорбу бьет… Только что же это ты? В зятья, что ли, метишь ко мне?
   
- Оно не то что… ежели так рассудить все по порядку, но и действительно… да, коли касательно всего такое твое рассуждение будет…
   
- Значит, и этак и так можно. Нечего говорить, собралась парочка!
   
- Оба - два, Спиридон Емельяныч, - печально говорит Петр Кирилыч, поглядевши на Машу.
   
Запрокинула Маша руки, а и так на груди грудинки звания никакого не видно.
   
- Иду это я, Спиридон Емельяныч, - оживился Петр Кирилыч, - по берегу, жерлицу у меня сом утащил, гляжу: девка твоя топиться собирается…
   
- Бреши не дело… для души и тела!
   
- Ни в чем, Спиридон Емельяныч, сам видишь, - показал Петр Кирилыч на Машу. - Я это, конечно, тихим манером к ней - да в охапку, потому от греха… а у нее и так, должно, дух вон: испужалась…
   
- Отойдет!.. Не кипятком ошпарилась!..
   
Петр Кирилыч нагнулся к Маше и прошептал ей на ухо:
   
- Машь, а Машь?.. Слышь, что ль?..
   
- Дышит? - спрашивает старик, еще больше забирая бороду в рот.
   
- Дух идет, должно, что дышит.
   
- От этого такого девки никогда не умирают: отудобит! Это она с непривыки! Подумала, наверно: ведмедь!.. Кто тебя знал, что ты тут у нас рыбку удишь?..
   
- На сома… ставил, сом тут ходит… большой, пудов так на пять будет, а то и поболе…
   
- Засолить - на целый поход хватит! Только как же это так, Петр Кирилыч, ты на такую недотыку польстился: ведь девка-то у меня, в час молвить, чтоб еще не попортить… девка-то, говорю, больно не товариста…
   
- По барину, Спиридон Емельяныч…
   
- Сам-то ты эна какой - смотри, не было бы после ошибки.
   
- Чего смотреть? Все божья плоть! Все, Спиридон Емельяныч, девка!
   
- Мелешь ты, Петр Кирилыч, чепуху, аж как на духу. Любо мне, старику, тебя слушать… Видно, кой-чего все же ты понимаешь.
   
- Большого понятия нет, Спиридон Емельяныч… так, с ветки на ветку… пока не попаду в сетку…
   
- Оно так-то и лучше. Вот что, Петр Кирилыч, коли так, нечего нам тут на лешьей тропе ноги простаивать, в ногах правды нету, бери свою девку в охапку да трогай. Пойдем-ка, помолимся богу!
   
- Я бы теперь чайку лучше попил, Спиридон Емельяныч!
   
- Нешто бы… и это дело!.. Ну-ну, забирай добро - эн, заря рожки кажет!
   
   
***** 
   
Расступились кусты, и Петр Кирилыч едва успел оглянуться, как промелькнула у него в глазах широкая спина, прочернела на зелени длинная поддевка, и скоро по поросли пошел только треск и шум побежал с ветки на ветку: носил Спиридон круглый год сапоги, а чинил их в кузнице, на каблуки им в аккурат подходили подковы с трехлетки…
   
Петр Кирилыч развел руками, взял бережно Машу и, как перушко, положил ее на плечо.
   
- Э-ей, Петр Кирилыч! Лиманадиться будешь опосля!..
   
"В духах седни мельник", - улыбнулся довольно Петр Кирилыч, положил Машу половчее на плечо и тронулся в обход по берегу, где стояли ольхи не так густо, как у самой воды, как бы нарочно сторонясь и давая Петру Кирилычу дорогу.
   
Тихо по берегу, как бывает тихо у нас в стороне в тот самый час, когда заяц положит у лежки последнюю хитрую петлю, сквозь эту петлю вся нежить и небыль в землю уйдет, и сам лесной коновод - леший часто, заспавшись на полной луне, с этой минуты оборотится в пень или кочку, возле которой в тот день будет цвести земляника.
   
Быстро катится месяц под горку, все прозрачней становится и белее, недалеко уже ему до края чертухинского леса, где стоит лесная сторожка, в сторожке Петька Цыган спит на полатях, цыган не цыган, и не цыганского он роду, только жизнь у него цыганская и бытье конокрадное, и любит он больше всего по лесу шастать да лошадей в стороне воровать, почему у нас и прозвание такое пошло: месяц - цыганское солнышко.
   
   СУНГУЗ 
   
Взобрался Петр Кирилыч на последний откос, перевел дух и тут только и заметил, что светятся ему прямо в лицо два большие синие глаза, сине в них, как было сине тогда под плотиной, когда он под нее с Антютиком смотрел, на плече у него Машины руки, и от них идет под рубаху тепло.
   
"Не хороша Маша, да… наша!" - подумал Петр Кирилыч и поцеловал Машу в губы.
   
- Машь… а Машь!..
   
- Штой-та? - вздохнула Маша и быстро заморгала глазами, словно проснулась.
   
- Жива?..
   
- Живехонька! Ну-ка, поставь меня, Петр Кирилыч, на землю, всю разломило.
   
Выпрямилась Маша и немного шатнулась.
   
- Откуда это тебя такой грех нанес? Я ведь хотела купаться. Вода, говорят, от худобы помогает…
   
- А я подумал - топиться!..
   
- Ты уж такое подумаешь: что меня хлебом, что ли, отец не кормит?.. Вот спужалась… вот спужалась, думала - леший!
   
- Ну и ладно, что так вышло: не леший, а человек пеший!
   
Маша улыбнулась Петру Кирилычу и оправила на себе сарафан.
   
- Вот что скажи мне, Петр Кирилыч… Я все слышала, о чем ты с отцом говорил…
   
- Ну и ладно, коли так, об одном деле не двадцать раз разговор заводить…
   
- Так-то так, и я не прочь от этого… только отец-то говорил с тобой больно чудно… Не пошутил ли он, Петр Кирилыч?..
   
- Какие тут шутки? Я те присватал!..
   
- Ой-ли, так и согласился?..
   
- В два слова!..
   
- И ничего… такого?.. Особенного?..
   
- Да говорю, что ничего. Ты же слышала!..
   
- Слышала, Петр Кирилыч. Только тогда, Петр Кирилыч, и я тебе вот что скажу: ты меня за тюху-то совсем не считай!..
   
Петр Кирилыч нагнулся к Маше и хотел поиграться, но Маша отвернулась, приложила ручку к щеке и в искосок поглядела на Петра Кирилыча. Стала она в эту минуту немного похожа на Феклушу, даже ямки чуть проступили на порозовевших и пополневших щеках, и от этих ямок по всему ее лицу словно свет пошел, и глаза глубже засинели, и гуще на плече под мочальной косой заголубел сарафан.
   
- Я что говорю, - прошептала Маша, - ты будешь балакать, а я возле тебя плакать?..
   
Ничего Петр Кирилыч не нашелся Маше ответить, потому ударила Маша в самую бровь, опустил он сначала голову, потом хлопнулся Маше в ноги. Маша вскрикнула тихо и закрылась руками, видно не ждавши такого ответа.
   
- Ну, коли так, тогда… - не договорила Маша, и только Петр Кирилыч поднялся, сама ему поклонилась.
   
Взялись они за руки и не торопясь пошли по дубенскому берегу в ту сторону, где густел все пуще туман от реки, и над туманом плавала черная мельничья крыша, и над ней уносился в небо железный конек с развеянным на ветру хвостом, словно сорвавшись со шпиля.
   
Тихо было по берегу. В этот час в городу господа спать ложатся, а у нас в Чертухине мужики выходят на двор позевать и холодной водой ополоснуться и лоб на утренний свет перекрестить…
   
Смотрит Петр Кирилыч на Машу и думает сам про себя, что зря захаяли девку… Девка как девка, не хуже других!..
   
Или и впрямь похорошела Маша за эту ночь, или это все туман да побелевший свет от луны, только случилось в этот раз с Петром Кирилычем то, что еще сроду-родов с ним не случалось…
   
   
***** 
   
Сбежали они под бугор, и скоро впереди сгорбатился в тумане мост через реку, слышней зашумела в плотине вода. Петр Кирилыч вдруг остановился и схватил Машу за плечи.
   
- Что это такое, Маша? - спросил Петр Кирилыч, показавши рукой на мельницу.
   
С мельницы, мешаясь с гулом воды, шел какой-то непривычный и непонятный Петру Кирилычу гул, похожий и на урчанье воды в плотине, и на уханье ночного сыча.
   
- Это?.. Это батюшка к заутрени звонит… Разве ты его порядков не знаешь?..
   
- Ну?.. Во что это он такое долбит?..
   
- В корчагу. Она у него привешена на потолке, и в корчаге - мутовка… У нас в подызбице… церква…
   
- Хитрый мужик… А промежду прочим, пусть его звонит! Давай, Маша, пригубимся покрепче возле отцовского дома.
   
Взял Петр Кирилыч Машу за плечи, и Маша сама к нему потянулась, и то ли у нее с непривычки ко всему такому сразу подломились ноги, то ли Петр Кирилыч обо что с бугорка споткнулся, только оба они повалились в траву, и в траве жалобно зазвенели у Маши по подолу золотые причастные колокольчики.
   
Вступила Петру Кирилычу в голову муть, и месяц в это время свалился с неба прямо к Петьке Цыгану на полати.
   
   
***** 
   
Как все это случилось, и сам Петр Кирилыч потом не мог хорошо рассказать по порядку. Когда он оглянул все мутными своими глазами - ударил в них, должно быть, едучий болотный туман! - Машу он не узнал…
   
То ли, когда они повалились в траву, Маша вырвалась и убежала, потому что такого всего без отцовского креста сильно боялась, и из той же, должно быть, боязни потом, когда Петр Кирилыч дурниной кричал на берегу и его Спиридон Емельяныч услышал, обо всем отцу рассказала, то ли еще как все перемутилось, только Петр Кирилыч, раскрывши глаза на самом свету, хорошо различил длинную шею, по шее шли такие пупырышки, замест сарафана чернела суконка, и в стороне черный дырявый подол завивался в траве конским хвостом, в головах же сидела травяная лягушка и громко квакала на Петра Кирилыча.
   
Вгляделся Петр Кирилыч в лицо и обомлел: тетка Ульяна!
   
Не пошевельнется она, глаза закатились, по всему лицу синие пятна и такая истома; в губах набилась белая пена, и губы скривились и застыли в поздней, похожей больше на усмешку, улыбке.
   
- Князь мой ненаглядный! - еле слышит Петр Кирилыч Ульянин шепоток. Схожа она теперь с лица со старухой, которую встретил он на дороге и принял совсем не за то.
   
Кипьмя закипело под сердцем у Петра Кирилыча, и свет сразу померк, словно кто сзади подбежал к нему и плотно закрыл оба глаза ладонью. Размахнулся он далеко за спину обоими кулаками, со всей силы надавил коленом живот и сам не своим голосом закричал на весь чертухинский лес…
   
Но не успел Петр Кирилыч ударить. Взяла, значит, бобылка свое! Всю ночь, видно, проходила она по пятам за Петром Кирилычем… И когда Маша со стыда метнулась в кусты, Ульяна подстала Петру Кирилычу на дорогу, и тот на темный глаз - бывает такая темь перед утром, когда ночь потушила последние звезды, а день еще не настал! - на темный глаз не узнал ее и поймал вместо Маши. Да и на смертный этот грех обронила Маша на землю, когда убегала, красный платок, а Ульяна, знать, сразу сметила все, спряталась за куст на дороге Петра Кирилыча, повязала дорогой платочек на простоволосую голову и высунулась в нем из-за веток, когда, обезумев, искал Петр Кирилыч с растопыренными руками Машу по кустам у оврага… Сшиб он Петра Кирилыча с глаз, потому что в первый раз увидел он в этом платочке Феклушу!
   
На худой, видно, час Феклуша забыла его на реке, на свое несчастье Маша подняла, много раз лучше бы было, если б дубенские девки засунули его после купанья Феклуши куда-нибудь под корягу, потому что все же едва ли есть у них, как у наших, баб, сундуки!
   
Но ведь так в жизни не только с Петром Кирилычем, а и со всеми нами может случиться… да и бывает!
   
Подчас глядишь: вот-вот человек схватит судьбу за загривок, ан не тут-то было, в самый нужный час в глаз и попала сорина!
   
   
***** 
   
Посластилась бобылка на старости лет, и, когда Петр Кирилыч занес над ней кулаки, она только одно слово сказала и… обернулась в корягу…
   
Только когда совсем рассвело, Петр Кирилыч немного очухался: на дворе, глядит, белый день, руки у него оббиты, и с них капает кровь, рядом с ним стоит на белом свету самый всамделишний Спиридон Емельяныч, и в сторонке держится за елочку, словно боится опять упасть под овраг, испуганная, бледная Маша.
   
- Вставай, вставай, Петр Кирилыч. Что ты?.. Бог с тобой! - строго и ласково говорит мельник.
   
Петр Кирилыч поднялся, шатнулся к Спиридону, тот его подхватил под локотки, а Маша обеими руками закрылась.
   
- Сунгуз, Спиридон Емельяныч!
   
- Что?.. Что ты мелешь?.. Какой там сунгуз… это же коряга!
   
- Сунгуз, говорю!..
   
- Пойдем-ка, друг… пойдем, я тебя причащу! - тихо говорит Спиридон.
   
За лесом нехотя плелось большое облако, похожее на бурую корову. Обещало оно хмурый день, и мутное солнце в мутных глазах у Петра Кирилыча висело, как грузное вымя…
  
  
   
    
Глава седьмая 
    
НЕДОТЯПИН АРМЯК 
   
   ЛЕД И ВОДА 
   
Теперь если вспомнить, что приключилось с Петром Кирилычем, да все уложить по порядку, так и вправду будет чудно: что в самом-то деле, был этот Антютик аль нет?.. Али им совсем и не пахло и каким-то боком тут ко всему прислонился хитрый мужик Спиридон Емельяныч?..
   
Время - большая квашня, за такой срок так все перемутится, что и концов нигде не найдешь!..
   
Только и сам Петр Кирилыч, когда он вошел за Спиридоном в переднюю избу, и у него в глазах мельком проголубело крыльцо, и надвходный голубок крылышком махнул на него, - сам Петр Кирилыч, засевши в красный угол, куда его Спиридон посадил, долго, не моргнув, смотрел на Спиридона, на его чуть поседевшую не по летам пышную скобку с кольцеватым загривком, на длинную поддевку ниже колен, глядел на всю эту непривычную мужицкому глазу чистоту и зажиток, которые так и кидались из каждого угла на глаза: лавки покрыты полотенцами, хоть и не праздник, на иконах дорогие оклады, стекла на них -не заметишь, по божнице идут из разноцветной бумаги кремли и по всем стенам картинки, каких и на чагодуйском базаре не сыщешь, на полу ширинки лежат, печка стоит в уголке, а не посередке, как у брата Акима, в глаз так и бьет белизной от нее. Словом, не мог сперва Петр Кирилыч хорошенько решить: что это перед ним сидит и в самом деле мельник Спиридон Емельяныч али все тот же… Антютик; увел Петра Кирилыча на темный глаз поутру в заплотинное царство и теперь смеется его удивленью. Спиридон и в самом деле слегка улыбался.
   
- Что это такое с тобой, Петр Кирилыч, творится? - спросил Спиридон, рассевшись на лавку и показавши Маше на угол, где не на что было присесть.
   
Ласково смотрит Спиридон на Петра Кирилыча, а у самого глаза так и бегают по всему, словно спрятать что от Петра Кирилыча хочут, и Маша в сторонке стоит, на Петра Кирилыча пугливо озирается - во всем чудится Петру Кирилычу опаска перед ним и тревога, видно, он что-то нарушил и что-то узнал, чего знать бы ему не доводилось.
   
- Что это с тобой, Петр Кирилыч? Ты ведь такой дурниной кричал!
   
Послышалось Петру Кирилычу в этом вопросе большое участье к нему, и так хорошо у Спиридона при этом засветились не по-стариковски под пушистыми бровями глаза, что сразу язык у него развязался, и Петр Кирилыч так и понес обо всем: как в лесу Антютика встретил, как ходили они с ним сватать дубенскую девку, что видел и слышал от этого Антютика, как ставил на сома возле плеса жерлицу - одним словом, до самой коряги дошел… но ни об ней ничего, ни про Феклушу не промолвился словом, потому что теперь и сам думал, что коряга была как коряга, занесло ее-де в половодье в овраг весенней водой, а… Феклуша?.. Какая же это Феклуша, коли это была самая настоящая… дубенская девка… только Петр Кирилыч не сумел взять свое счастье, потому что хоть и складный из себя мужик, а нерасторопен.
   
Слушает его Спиридон, широко расставивши ноги и полбороды заправивши в рот, оперся о стол широкой ладонью и пальцами по нему слегка барабанит. Кажется Петру Кирилычу, что Спиридон в бороду немного смеется, но не так это заметно, чтобы можно было на эту усмешку обидеться, потому что, конечно, и вправду ведь в неудаче Петра Кирилыча все же мало смешного.
   
"Говорить ему али нет, что больно он на Антютика всхож? - думает про себя Петр Кирилыч, путая все больше в своем рассказе и сам сбиваясь с толку от этой близости и похожести Спиридона. - Пожалуй, чего доброго, обидится старик… он ведь, по слухам, духовой! Не гляди на него, что сидит перед тобой и как молодой месяц светит… Через минуту может случиться… бровью только моргнет - и от тебя звания никакого не останется…"
   
Петр Кирилыч, думая так, не к слову замолчал, глядя Спиридону прямо в глаза. Спиридон прожевал бороду, отвернулся от Петра Кирилыча и принялся ее спокойно разглаживать широкой, как заслонка, ладонью.
   
Маша, глядя на это поглаживанье, еще пуще побледнела в углу, и руки, опущенные вниз, у нее задрожали: в сердцах отец али и в самом деле Петр Кирилыч ему пришелся по духу, и что Маше будет за то, что она Петру Кирилычу проболталась сдура да радости обо всем, о чем раньше бы из нее клещами слова не вырвать, потому что и сама она свыклась с отцовской верой; кажется, в огонь бы и воду пошла и скорей удавилась бы на тонкой веревке с мутовки в корчаге, чем ни с того ни с сего обмолвиться словом чужому человеку и на отца, может, накликать беду.
   
"Знать уж… быть такому греху!" - не раз подумала Маша со вздохом, еще не понимая и не разгадав, как обо всем этом думает сам Спиридон и как он поступит с Петром Кирилычем, который знает теперь, куда Спиридон Емельяныч убирает на зиму картохлю.
   
Но по лицу Спиридона никогда ничего не поймешь…
   
- Так, Петр Кирилыч… так… да, друг сердешный… - говорит спокойно Спиридон Емельяныч, видя, что Петр Кирилыч на самом нужном месте осекся и глядит на него не сморгнув, - так… недаром тебя люди прозвали "балакирь"! Ни лошадь, ни кобыла: не было вроде, а… было!.. Так… ну, а… хочу я спросить… о боге как ты понимаешь? О боге? - повернулся быстро Спиридон, словно ветром каким на него дунуло, опять по столу забарабанили пальцы, бороду еще больше заправил в рот и так смотрит на Петра Кирилыча, будто только это и интересно ему от него услышать, а что там дальше с ним было да приключилось, до этого Спиридону, знать, нет особой нужды…
   
Петр Кирилыч поднялся с лавки, полотенце на пол свалил и руки расставил:
   
- Я… Спиридон Емельяныч, человек не божественный… живу как бог на душу положит…
   
- Да… да… Петр Кирилыч… так оно, пожалуй, и лучше… потому что то же на то же выходит… А все же… ежели такое дело случилось… Ты ведь, сколь я пойму, сватаешь… Машку (так и огрел глазами Спиридон бледную Машу)… Сколько пойму… так нам, Петр Кирилыч, подумать бы вместе.
   
- Дык что ж, Спиридон Емельяныч, - подался Петр Кирилыч весь к Спиридону, - разве я отпираюсь?.. Только я говорю, что по этой самой части слабенек… в церковь редко хожу… люди к заутрени, а я… по грибы… али забор подпирать в огороде - надо же правду сказать…
   
- Правду говорить вот как надо… Соврать всякий сумеет!..
   
- Так и я же про то же… Что сказать?.. Я не поп!..
   
- И не дьякон! - засмеялся Спиридон во всю бороду, встал с лавки и не торопясь положил за Петром Кирилычем полотенце на место, расширился во все свои непомерные плечи и, все еще улыбаясь, потрепал Петра Кирилыча по загривку: - Денежки на кон!.. Не отдал бы я тебе свою Машку, Петр Кирилыч, за деньги, а… теперь…
   
Маша закрылась рукой, Петр же Кирилыч еще шире руки расставил.
   
- …бери, Петр Кирилыч, задаром!
   
- Батюшка! - всполохнулась Маша из угла, словно курица оттуда прокудахтала, протянула она руки к отцу и то ли просила простить ее, пощадить, то ли благодарила за такое быстрое решенье отца, которое было ей, судя по всему, по душе.
   
- Молчи! - грозно топнул Спиридон, обернувшись к Маше, инда под ногой половица погнулась и звонко отдалось в стекле: молчи! Занес было руку, потом опустил, с минуту подумав, снова поднял и, сложивши крест высоко над головой, как будто крестом хотел Машу ударить, подошел к ней и… благословил.
   
- Поди нарядись, полудурье… Чего ты на сговор вышла фефелой, иль за ночь сестрин сарафан износила?
   
Грохнулась Маша Спиридон Емельянычу в ноги, схватила его за сапоги и стукнулась громко в них лбом, потом поднялась с опухшими глазами и с большой слезой на левой щеке, поклонилась снова в пояс сначала отцу, потом Петру Кирилычу и, не разгибаясь от поклона, бросилась к двери. Петр Кирилыч не знал, как ответить, и потому неловко только мотнул головой на Машин поклон.
   
   
***** 
   
- Что ж, Петр Кирилыч, дело оно неплохое, - начал Спиридон совсем другим голосом, как будто ничего не случилось и на Машу он совсем не кричал, а так уж это и нужно: отцовский обычай. Только брови лежали над глазами словно волчьи хвосты, на которые Петр Кирилыч не мог глянуть без страха. -Ты садись, Петр Кирилыч, в ногах правды нету… Что ж… говорю… вместе небось мельничать будем, не все же тебе молоть языком!.. За это хлебом не кормят.
   
- Да разве я прочь от дела, Спиридон Емельяныч? - оживился Петр Кирилыч.
   
- Пора!
   
- И Маше хорошо будет со мной, - прибавил Петр Кирилыч, не зная, что дальше сказать Спиридону, когда у него над глазами от каждого слова волчьи хвосты так и растут… и из глаз зелень идет…
   
- Доброе слово! Только вот с тобой нам как будет обоим?..
   
Петр Кирилыч не сразу нашелся ответить. Потом вспомнил, что про него стороной судачат в деревне, и тихо ответил:
   
- Я не разбойник, Спиридон Емельяныч!
   
- Разбойников я… не боюсь, - вскинул голову Спиридон Емельяныч. -Чего я боюсь, - сказать тебе, так не поверишь, пожалуй! - хитро сморгнул Спиридон и улыбнулся.
   
С водонос непомерные плечи, руки, - говорили, Спиридон ими безо всего выворачивал пни и таскал из земли молодые деревья, как ребят за вихры, -еще чего Спиридону с такою силищей бояться!
   
- Боюсь я пуще всего, Петр Кирилыч, знаешь кого?.. Отца Миколая!.. На ведмедя голый выйду… а на эту гниду… пожалуй, что нет!..
   
С этим словом Петр Кирилыч припомнил странный звон, который он слышал с обрыва, когда они с Машей шли по берегу недалеко от моста и Маша обмолвилась о Спиридоновой вере, вспомнил все, что болтали в свое время про брата Спиридона Андрея, и без дальних слов обо всем догадался.
   
"Так вот оно что!" - смекнул Петр Кирилыч и немного думая выпалил как из ружья в Спиридона:
   
- Спиридон Емельяныч… возьми меня в свою веру!
   
Спиридон даже немного шатнулся.
   
- Человек - не кулек, под мышку его не ухватишь, а вера в человеке -вот здесь! - Спиридон Емельяныч показал на пупок. - В самой середке!..
   
- Ну, так тогда… научи богу молиться и верить… Сделай милость такую!.. Я еще по-хорошему-то… ни в одну веру не верил!
   
- Молись, Петр Кирилыч, так же, как и живи, а живи так, будто читаешь молитву… вот и вся недолга!..
   
- Молитвы я знаю, Спиридон Емельяныч…
   
- Знаю, что знаешь… небось не татарин… надо вызнать в человеке самое главное.
   
- Ну вот и скажи: что же в человеке, по-твоему выходит, главнее… всего?
   
- Всего главнее, Петр Кирилыч, плоть в человеке.
   
- А ведь и верно… пожалуй, - простодушно согласился Петр Кирилыч.
   
- Плотен мир, Петр Кирилыч… Во-вторых же, и главнее всего, самое главное - дух!.. Только что есть плоть в человеке и что в человеке есть дух?
   
Петр Кирилыч так и впился в Спиридона. Спиридон же в плечах будто еще шире раздался, на лицо весь просветлел, словно невидимые руки зажгли большую лампаду, у которой стоял Спиридон, опираясь в оконный косяк, борода заходила волной, и, как у молодого, от широкой улыбки в бороде сверкнули белизной крепкие зубы.
   
- Сказано бо в книге "Златые уста": "Плоть в человеке крепка и упорна, как зимний лед на реке, дух же прозрачен и чист, как вода речная под ним, бегущая по золотому песку чисел, сроков и лет!.. Растает лед на реке и сольется в виде стоялой и отяжелевшей за зиму воды с весенней веселой водою, тогда придет на землю весна и поднимет над головой высокую чашу, до края налитую светом и радостью, и из чаши Вечный Жених отопьет только глоток!.. Сотлеет упорная плоть и сольется с духом текучим, рассыпавшись прахом, смерть с дороги под окно завернет и подаянья попросит, и никто ей в куске не откажет и даст самый лучший кусок! Вот что плоть в человеке и что в человеке есть дух!"
   
- Д-у-у-х! - зачарованно передохнул Петр Кирилыч, схватившись рукой за глаза, будто больно им было от света, идущего от Спиридона.
   
- Сказано бо было и то: "Человек в землю уходит, чтоб сбросить в земле истлевшую плоть и жить в плоти плоти, сиречь в нескончаемом духе, ибо дух есть - нетленная плоть, но человеку не легко расставаться с землею и с земною любовью, как и змее вылезать из старой обшарпанной кожи. Значит, дух в человеке и плоть, лед и вода, суть два закона одного естества, и оба их надо исполнить, и ни одним нельзя пренебречь".
   
Спиридон обмахнул лоб рукавом и замолчал.
   
- Поэтому… по этой книге выходит, монахи стараются… зря? -спрашивает Петр Кирилыч.
   
- Здря… потому: лед и… вода!..
   
- То есть как, Спиридон Емельяныч? - переспросил Петр Кирилыч.
   
- Да так…
   
Хотел Спиридон Емельяныч еще что-то прибавить, но за спиной у него чуть скрипнула дверь, Спиридон на слове запнулся и опять замолчал… Замолчал и Петр Кирилыч: в двери показалась Маша в голубом сарафане, который ей подарила Феклуша, в белой шелковой косынке на голове, на которой цвели хитрым рисунком цветочки.
   
Петр Кирилыч уставился на Машу и сначала глазам не поверил: уж то ли сряда на человеке такую силу имеет, то ли еще совсем не пришел в себя Петр Кирилыч, только таких девок Петр Кирилыч не видел сроду-родов… разве вот когда в первую ночь Антютик показал ему дубенское дно и у плотины ворота раскрылись… Только там было все ночью, в луну, да и… было ли в самом-то деле?.. Угораздился же сказать Спиридон: не было вроде, а… было! А тут: белый день, Машу можно за руку взять, колокольчики по подолу и спереди падают вниз по каемке, белый платок из чистого шелку, индо хрустит от него на зубах, на плечах расфуфырка, а в расфуфырках известно - девку можно понять и этак, и так, а какая она на самом-то деле?..
   
- Девка вроде как ничего?! - шутит Спиридон Емельяныч, оглядывая Машу и подводя к ней Петра Кирилыча за руку. - Только что же это ты сама-то нарядилась, а жених так и будет в рубахе? Небось не пастух… Поди принеси-ка армяк!
   
- Слушаю, батюшка, - пропела Маша тонким голоском и неторопливо пошла за печку.
   
Прозвенели с нее колокольчики на всю избу… и вот теперь уж чуть слышно, как из самой земли, золотым звоном звенят они под ногами, а под ногами в этом месте, по всему, должно быть заплотинное царство, где, хоть все и так же, как и у нас, но живут там не по-нашенски, а… совсем по-другому!..
   
Не хотелось Петру Кирилычу больше ни о чем говорить со Спиридоном, хитрый он все же, выходит, мужик, да и сам Спиридон, видно, любил больше молчать. Стоят они возле печки и смотрят под ноги…
   
Не скоро Маша вернулась…
   
   
***** 
   
- Прими, батюшка! - поклонилась Маша отцу.
   
Спиридон осенился широким крестом и развязал узелок.
   
- Крестись, Петр Кирилыч, только крестись уж по-нашему, а… не щепотью… Так будешь нюхать табак… вот как, - сложил он Петру Кирилычу пальцы, как благословляют попы, - в двуперстие. - Крестись на одежу: вишь, какой армячок… В ем один мужик на тот свет, было, собрался, да… его не пустили!
   
Петр Кирилыч принял слова Спиридона за шутку.
   
- Скажешь еще, Спиридон Емельяныч!..
   
- Право слово… Что ты такой за… Фома? Срядили монахом и вместо Ивана… назвали… Петром!..
   
- Диковина! - усмехнулся Петр Кирилыч и неловко полез в рукава.
   
Пришелся ему армяк в самую пору, словно стеган по мерке. Спиридон перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Петр Кирилыч почуял в своей руке ее холодную руку.
   
- С богом! - сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра Кирилыча стал… опускаться… Оттуда заголубело, крепко ударил Петру Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.
   
   СЕДЬМОЕ НЕБО 
   
Петр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспаленные глазницы свет от разноцветных лампад.
   
Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, желтые и розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука, отведенная от Машиного сердца строгой отцовской рукой.
   
Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода. Проморгались у Петра Кирилыча изумленные глаза, только когда Маша остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.
   
- Сложи, Петр Кирилыч, руки на сердце, - слышит он Машин шепоток, -сейчас тятюшка службу служить будет.
   
Петр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо всех уголков. Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки[18], и сама подызбица кажется такая большая.
   
"Должно, что во весь дом хватит", - хозяйственно прикинул Петр Кирилыч, еле различивши в темноте заднюю стену.
   
В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму, которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал сине-зеленым чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над головой летел потолок.
   
Над головой раскинуто вышитое сусальными звездами, засиненное в корыте простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца, держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю пречистая мати. Сокрушенно она склонила в синем плате голову вниз, и вся тонет в стрельчатых лучах головного венца - то ли образ, то ли картина, то ли просто бесплотное видение на проясненный смертный взгляд Петра Кирилыча - хорошо он и сам не разберет… Видно, что в свое время не жалел Спиридон ничего для этого благолепия.
   
По стенам угодники разные из каждой, кажется, щелки глядят, большие и маленькие, в окладах и голенькие, в одной власянице и рясе, одни сугорбившиеся на иконной доске с поджатыми старостью кверху плечами, другие во весь рост и силу, с крепкими и молодыми ликами, с усиками, как у чертухинских парней в жениховую пору, и с такими же игривыми колечками и завитушками надо лбом. Уставились они пристально на Петра Кирилыча и будто пристально его разглядывают.
   
"Ишь, тут как все вроде как по-другому, чем у попа Миколая, - думает Петр Кирилыч, оглядывая вокруг темные торжественно-прокоптелые лики, -святые-то у него как родня какая!.."
   
Стоят, рукой подать от Петра Кирилыча, четыре евангелиста с большими книгами в руках, во весь рост, глаза светом исходят, венцы огнем пышат; справа от алтаря Микола, оклад на Миколе толстенный и весь в камушках, как в заводине дубенский берег усыпан, вроде как с лика смахивает немного на чертухинского старосту Никиту Родионова, строг тоже по всему, а мужик ничего себе, не вредный и веселый; рядом с ним то ли Иван-воин стоит, то ли Павел Безрукий с рогатиной, лик заспанный, ленивый и дремный, как весь наш чертухинский лес. Куда ни посмотришь, куда ни поглядишь, отовсюду глянет святой и то кольчугой разузоренной блеснет в синем полумраке, спадающей с плеч до самых коленок, то ризой в глаза ударит, инда посьшлются от цветов и красок из глаз тоже разноцветные искры. Видится Петру Кирилычу в этой иконной толпе вытянутая, как на мирской сходке, через плечи мироедов и заправил чертухинских робкая голова брата Акима и, поглядеть если пристально, благоверная Анна, в памерках свечей лампад приставшая боком к другим, как часто на иконах рисуют малоискусные богомазы, думая на одной доске побольше святых уместить, исподлобья смотрит на Петра Кирилыча и, ни дать ни взять, совсем как невестка Мавра.
   
Да и сам Спиридон Емельяныч похож теперь в своей неподвижности перед алтарным входом на какую-то большую икону, вроде тех чудотворных, которые в коровий мор годов десять тому назад возили по нашей округе. Лик у него обращен прямо в седьмое небо и человеку незрим, к земле же - одна спина и затылок, на котором четко лежит масляным кружком мужицкая скобка. Только у какого святого были такие широкие плечи? Уж больно был Спиридон Емельяныч широк, кажись, не писал еще ни один богомаз такой иконы, на которой бы мог при искусстве уместить всю эту силищу!
   
- Миром с миром… осподу помолимся! - вдруг прогудело по моленной, и в разных углах отдалось: "Оспу помомся, оспу помомся!"
   
Петр Кирилыч одернулся в своей задумчивости и положил за Машей вслед прямо Спиридону Емельянычу в спину первый столоверский поклон. Риза на Спиридоне широченная, цветами с луга райского вышита, лучами с зари утренней унизана, так золотым колесом и обкатилась вокруг всей его грузной фигуры, розданной далеко в стороны, нарукавники золоченые, передник золотой, до полу, кисточками лежит на половице. Как и у настоящего попа - вся сряда, и не дешевого сорту, и все от этого ризного золота зноится вокруг еще больше и еще быстрее плывет, как недовиденный сон, растекаясь в призрачное, еле различимое марево.
   
"Миром с… миром! - думает Петр Кирилыч про себя. - Мир - первое дело… потому вера - мир!.."
   
- Оспу помомся! - протекло опять из-под ризы.
   
Спиридон вместе с возглашением тихо, неторопливо склонялся в поклон перед алтарем, и последние звуки шли откуда-то сбоку его растопыренной в стороны ризы, словно столетний дуб по осени на бурном неперестающем запредельном ветру сгибался тяжкой спиной, пока ветки не достанут земли, также медленно потом расправляясь и уходя кудлатой головой в седьмое, самое синее небо.
   
Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин: как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.
   
Маша тоже не спустит глаз с отца, руки у нее сложены крест-накрест на чахлой груди - у столоверов нельзя во время молитвы в карманах щупать, -губы чуть приоткрыты, видно, что повторяет за отцом неслышно каждое слово, и на лбу чуть заметными бисеринками выступил пот, должно быть, от жаркой молитвы и от непрошедшего еще страха перед отцом.
   
Кажется Маша Петру Кирилычу в этом сиянье лампад и свечей с каждой минутой все ближе и роднее, словно сколько уж годов вот он так с ней простоял здесь за широкой спиной Спиридона; изредка взглянет он на нее вбочок вполглаза и диву сам дастся:
   
"За что, спрашивается после этого, захаяли девку?"
   
Кажется она ему теперь в белом своем платочке на небольшой аккуратной головке и в этом синем Феклушином сарафане столь прекрасной и какой-то незримой, на глаз нелегко дающейся красотой; тонко под матовой бледностью разлит у Маши по щекам еле уловимый румянец, и даже ямки, кажется, тоже проступили чуть-чуть, как у Феклуши, около шепчущих губ. Если бы не Спиридон Емельяныч и не эти святые, которые изо всех углов уставились на Петра Кирилыча и Машу, сгреб бы ее Петр Кирилыч в охапку, как у оврага, и впился бы в горячие, воспаленные губы. Правда, что девка не больно товарна - грудь по-прежнему падает бессильная вниз, без малого какого овала и круглости у подбородка, опущенного перед поклоном… Ништо: на костях мясо слаще… и меньше ситцу пойдет… Зато так сини, так светлы у Маши глаза за большими ресницами, поводочными и влажными, и если взглянуть в них сбоку, то горит у Маши в глазах еще больше лампад, чем сейчас в молельне перед образами.
   
"Как ангелка стоит!" - улыбается Петр Кирилыч на Машу.
   
Кланяется он усердно за Машей и Спиридоном и украдкой пробует во время земного поклона на палец подол Машиного сарафана, и шелк хрустит у него в пальцах, и отдается этот шелковый хруст и шелест где-то глубоко в сердце, должно быть, в том самом месте, где живет и человечья молитва, и то самое чувство, которое на мужичьем наречье обозначается неопределенным словом: страданье!..
   
Сиречь речь говорится: любовь!..
   
   
***** 
   
Но вот Спиридон Емельяныч качнулся на месте и ступил два шага вперед, и половицы под его ногой звонко хрястнули на всю молельню. Евангелист Лука посторонился перед Спиридоном, отошел в сторону на алтарной дверке, и Спиридон, шурша ризой о косяки, боком пролез куда-то в золотистую мглу. Отлегло у Петра Кирилыча от сердца, он глубоко передохнул, переменил руки на груди и чуть заметно ослабил ноги в коленях.
   
В молельне стало тихо. Маша неподвижно стоит и, не отрываясь, смотрит на евангелиста, за которым скрылся Спиридон Емельяныч, даже святые все, кажется, на иконах чуть смежили веки, отдыхая минуту от спиридоновской требы, еще ниже склонив прокоптелые лики. Долго так стоял Петр Кирилыч, оглядываясь кругом и не смея проронить ни слова. По обоим бокам вдоль стены березовые и еловые пеньки, обрезанные в пуп человеку, на пеньках навернуты коловоротом бесчисленные дырки для домодельных свечей, и везде на пеньках мигают согнувшиеся от жары набок вощанки, красными своими язычками смешавшись с пламенными языками духа, сошедшими на головы двенадцати апостолов на иконе Тайной вечери.
   
Вдруг не на земле и не над землей, а на самом синем седьмом небе раздался торжественный мутовочный звон. Спиридон шуршит ризой об алтарную стену, видимо вовсю дергая в углу за веревку и выдыхая из груди большие дышки. Из алтаря, из-под самых ног евангелистов, густо повалил ладанный дым, Маша засияла под белым платочком, и еще гуще зарозовели у нее щеки, еще пуще прошла по румянцу ее смертная бледность.
   
"Вот она, вера христославная!" - сияет и Петр Кирилыч.
   
Долго звонил Спиридон Емельяныч, потом звон стих, конец веревки слышно ботнулся об пол, Иоанн и Марк разошлись на стороны друг от друга, царские врата скрипнули в петлях, и во всю их ширину предстал Спиридон Емельяныч на пороге алтаря с чашей на голове, немного покривленной набок, и риза на нем вся вздулась к плечам на запредельном ветру, и сам он стал еще на целую голову выше.
   
- Со страхом бо… жи… им, - прогремело из-под чаши, и на Петра Кирилыча грозно метнулись волчьи хвосты, и Петр Кирилыч, не глядя на Машу, зачастил некстати в дробные поясные поклоны, вместо того чтобы стоять, как Маша, неподвижно, потихоньку все ниже и ниже склоняя перед Спиридоновой чашей голову.
   
Но на Спиридона Петр Кирилыч и взглянуть не посмел.
   
"Со… страхом, - думает он, - первое дело, выходит, у Спиридона: страх!.. У страха глаза велики, на большой же глаз и бог виднее!"
   
- …и верою приступити! - дотянул Спиридон, подошел к Петру Кирилычу, снял чашу и, полуоткрывши краешек золотого воздуха на ней, достал ложечкой кровь и тело и сунул в его полуоткрытый рот.
   
Маша в это время держала у него на груди парчовый плат и в полуголос пела после каждой ложечки причастный стих:
   
- Тело Христа-слова при-имите - истошника нетленного вкусите!
   
На вкус Петр Кирилыч мало что разобрал, но показалось ему, что это было хорошее домашнее сусло.
   
Причастил Спиридон Петра Кирилыча и Машу и, отвернувшись от них, сам после трех крестов допил всю чашу до дна.
   
Странное прошло по телу Петра Кирилыча тепло, и в глазах словно стало чище. Видит он впереди Спиридона, не затворившего двери за собою в алтарь. Стоят там простые дворовые ясли, в яслях душистое зеленое сено, и на сене вроде как младенец спеленутый под золотым антиминсом лежит - Христос рождающийся?!…И по обоим бокам яслей на мочальных ниточках свисают с потолка мохнатые, нахохленные, из канители шитые звезды, путеводные звезды, указующие путь мужицкому глазу в новый мужичий Вифлеем.
   
Плывет ладанный туман все гуще и гуще, напирая в нос Петру Кирилычу и связывая ему губы душистой еловой смолкой, хитро подмаргивает в нем уголек при каждом взмахе кадила над яслями своим золотистым глазком, моргнет и тут же потонет в гущеном облаке дыма, юркнув снова в широкую полу Спиридоновой ризы… Плывет-плывет ладанный туман, как утренний туман на весенней заре, и в глазах Петра Кирилыча рябит, словно тесовый пол поплыл под ногами, и стены молельни отходят все дальше вглубь и лежат теперь как далекие берега Тигр-реки, за которыми уже не чертухинский лес и не село Чертухино в этом лесу, а душистые гущи райского сада, под которыми луговина никогда не вянет и с цветов не опадают листы… Если и есть там мужики, так и на мужиков они мало похожи, а похожи больше на князей да попов, такие ризы на них горят и блестят кольчуги, и глядят они сейчас с этого берега на Петра Кирилыча и манят тихо занесенной для молитвы и сложенной в благословенный крест рукой.
   
"Хороша же вера у Спиридона", - думает Петр Кирилыч, а Спиридон снова вышел из алтаря и перед самым носом кадит на Петра Кирилыча, вот-вот зацепит кадило, но, видно, не учить этому делу Спиридона - только большими колесами так и валит из кадила еловый дух, смешанный для-ради с ливанским ладаном. Загородил теперь Спиридон своей ризой, кажется, весь мир перед Петром Кирилычем - такая у Спиридона широкая риза и столько золотого света льется в глаза с ее райских цветов!.. Слышит только Петр Кирилыч, как по лбу у него катится к носу маленькими дождинками вода с березового веничка, машет им Спиридон на него со всего размаху, словно ухлестнуть им хочет, и в бороду себе шепчет, как заклинанье:
   
- В свете и силе крещается раб божий… в свете и силе… в свете и силе!..
   
Жмурится Петр Кирилыч от веничка и от Спиридоновых слов.
   
- Да кланяйся ты, чуня, по-нашенски, - вдруг разобрал Петр Кирилыч негромкий, но строгий Спиридонов голос. - Чего ты, в сам деле, пуговицы чистишь? Клади крест: не бойся себя ушибти!..
   
Спиридон положил веничек на алтарный приступок в хлебную чашку с водой и показал Петру Кирилычу, как надо по-столоверски креститься:
   
- Во как!
   
- Слушаю, батюшка!
   
- А то крестишься, сынок, словно пробить дырку во лбу боишься.
   
- Слушаю, батюшка! - еще раз покорился Петр Кирилыч, хорошо зная стариковскую слабость: лишний раз поклонись - и дело с концом.
   
Потом во все плечо вытянул руку, сморгнул туман с глаз и прочертил перед Спиридоном широкий круг для креста.
   
- Во! Это - по-нашему, а… не по-монашьему!..
   
- Слушаю, батюшка!
   
Маша в это время незаметно подставила Спиридону подставку с толстой книгой, и он отвернулся от Петра Кирилыча и запел вместе с нею таким утробным, из самой глубины сердечной идущим голосом, что Петру Кирилычу хотелось бы им подтянуть, но ни на голос, ни на слова, как он ни старался попасть, ничего у него не выходило.
   
Долго Спиридон с Машею пели. Голос у нее сейчас стал хрустальный и веселый, смотрит она в книгу не отрываясь, и в книге, раскрытой на самой середине, разными хитрыми загогулинами и финтифлюшками выписаны столоверские крюки, по которым столоверы поют свои протяжные и, на голос если взять, очень хитрые духовные напевы. Только Петру Кирилычу на его неискушенный глаз показались они похожими на загогулины и завитухи, которые так ловко Петр Кирилыч откалывал у Феклуши на свадьбе.
   
Спиридон тыкал в них, перескакивая с одного на другой, обгоревшей свечкой. Понимала Маша иль нет, Петр Кирилыч не мог разобрать, только заметно было, как зорко она следила за черным хвостиком огарка, опасливо покашивая на самого Спиридона.
   
Как ни старался Петр Кирилыч, но так и не разобрал, о чем поют Маша со Спиридоном. Да и как тут разобрать, не знаючи дела: поют, словно жуки жужжат к теплой погоде, все слова в этом пении сливаются в одно какое-то, должно быть самое важное, слово, в котором сразу сказано обо всем: о земном и небесном… В нем весь мир, может, раскрывается до самой последней его подноготной, все разрешающей сути. Но что это за слово такое, так Петр Кирилыч и не уловил, хоть и усердно следил за Машиными сложенными в бантик губами и за буйно скачущей свечой Спиридона.
   
"Это, должно быть, то самое слово, от которого мир пошел!" - подумал Петр Кирилыч в тот самый миг, когда Спиридон ткнул куда-то в угол книги и оборвал сразу голос. Маша испуганно взметнула на отца глаза, еще продолжая в одиночку тянуть, потом схватила подставку и отнесла ее в глубину моленной. Спиридон зачастил на алтарной ступеньке, быстро и про себя шепча молитвы, -клал концовый начал. Два раза поклонился в землю, потом обернулся и с поклоном в пояс сказал Петру Кирилычу и Маше:
   
- Богу молясь, христославные!
   
- Спаси Христос, батюшка! - тихо ответила Маша, и Петр Кирилыч неловко мотнул головой.
   
Словно сама порхнула на гвоздь со Спиридона тяжелая риза и завился в свиток золоченый передник, замотавши в середку золотые нарукавники. Стоит Спиридон перед Петром Кирилычем в той самой поддевке, в которой он видел Антютика в памятную ночь весеннего полнолунья.
   
- Ну как, сынок?.. Как? - говорит весело Спиридон Емельяныч, хлопая по плечу Петра Кирилыча. - Уразумел?
   
Маша оглянулась из угла на них и довольно затаила улыбку. Петр Кирилыч, однако, не нашелся ответить, смутился и сначала долго глядел на сапог Спиридона, потом что-то надумал, но ничего опять не сказал и только бухнулся Спиридон Емельянычу в ноги.
   
   ПТИЦА-КУКУШКА 
   
Поехал как-то Аким на Боровую мельницу жито молоть и по дороге от нечего делать стал перебирать в памяти, у кого и где есть на выданье девки…
   
Думает Аким об этом предмете, сидя верхом на мешке с прошлогодним зерном, и за недолгую дорогу додумался он до того, что набилось ему этих девок в башку больше, чем на поселки…
   
Такая пала мечта!..
   
То сидят они в глазах у него все, как на смотринах, то, как на чертухинской горке в Троицын день, ведут перед Акимом девичий круг, и Аким стоит посреди их голосистого круга и выбирает брату жену: девки все как на подбор, одна другой лучше, веселей и нарядней. Словом, никогда еще такой блажи с ним не приключалось, инда плюнул.
   
Смотрит Аким: лошадь стоит на одном месте и щиплет с хомутом у самых ушей с канавки траву.
   
- Ну, ты, балунья!.. - крикнул на нее Аким и хлестнул хворостиной.
   
"Девки стали ноне фыркуньи… в женихах роются, как поп в кадилах…" -начал Аким рассуждать сам с собой, зная хорошо, что без изъянца и не вековуху им за Петра Кирилыча теперь не дадут…
   
"Потому - поздыш!… - думает Аким. - А поздыш хуже в сто раз вековухи… Да уж, Петр Кирилыч, не спрашивай теперь: сколько те лет? - а спрашивай лучше: велик ли подклет?.. Жар упустил!.."
   
В это время телега свернула под горку, которая, как зеленая подушка, лежала на выезде из большого елового леса; на горке стоял молодняк, такой частый, что сквозь него на аршин, кажись, ничего не увидишь; за молодняком пошли береговые кусты, на кустах первые листочки, отчего и за Дубной березовый мельничный бор стоит как в зеленом дыму.
   
Повеселел Аким на лицо, когда на повороте гулко ударил ему в уши шум от падающей за плотину воды, и за этим шумом из березовой рощи вдруг громко закуковала кукушка.
   
"Должно, это она мне считает года! - подумал Аким про кукушку. - А может… кому и другому: любят кукушки возле мельницы жить!.."
   
Думает так Аким, и с его широкого, обросшего густой щетиной лица не сходит добрая улыбка, отчего мужичье лицо всегда делается словно умнее. Чтит мужик птицу-кукушку и мельницу чтит, потому что птица-кукушка знает хорошо, сколько мужик проживет, а мельница кормит его, мелет зерно на муку, а может, еще и потому, что под мельничным колесом живут водяные русые девки, и когда эти девки выходят на свет, они обращаются в птицу-кукушку!..
   
Присвистнул Аким и, чтоб проворней бежала, хлестнул кобылу под ляжку в пахи.
   
Скоро кусты на берегу Дубны поредели, сошли поближе к воде, чтоб прополоскать в ней свои захолодевшие за зиму руки, и на другом берегу, тут же около моста, горбато согнувшего спину, Аким увидал Боровую мельницу, крытую в щетку соломой; по соломе зеленела по скату мелкая травка; на князьке - покосившийся набок шпиль с вырезанным из железа коньком, и тут же большой открытый сарай с коновязью по боку.
   
Звонко запела вода в ушах у Акима, когда вкатил он на горбатый мост через реку: у мельницы жерновое колесо, нехотя и лоснясь ободом, вертелось со скрипом, и водянистая пыль столбом поднималась под крышу.
   
   
***** 
   
Вот если долго глядеть на то колесо и слушать в нем пенье дубенской прозрачной воды, то и земля поплывет у тебя из-под ног, и мельница сама стронется с места, и за мельницей березовый бор, да и ты сам и все вместе с тобою поплывет неизвестно куда вслед за Дубной: такая уж это река и таких-то зевак и любят ее водяные русые девки!..
   
Только одна здесь беда: нельзя за мужика этих девок посватать.
   
Добро, как такая дубенская девка приглянет тебя средь белого дня, тогда ничего: где-нибудь неподалеку ты увидишь березу с расставленными набок ветвями или осину, на которой ни один листочек не будет покоен в эту минуту, а на самой верхушке будет куковать во весь голос кукушка: "ку-ку, ку-ку, ку-ку!.."… Ты только стой да считай, тогда будешь знать без ошибки, сколько лет еще проживешь, а вот если ночью, да к тому же в луну, ну, тогда берегись: наутро кукушка не будет сидеть на березе и куковать тебе на дорогу не будет, да тебе и самому это уж будет не нужно - тебя на дне у самой плотины будут сторожить две дубенские щуки или самый большой сом. Сом этот, милый, в воде может хвостом убить человека, вот у него какая силища!..
   
Так и будешь, значит, до скончания века сидеть.
   
Такая уж эта птица-кукушка: она и в настоящем-то своем виде, то есть когда она не дубенская девка, которая обернулась, выйдя из воды. в птицу-кукушку, а самая что ни на есть и на самом-то деле серая лесная кукуха, так и тогда она свои яйца кладет не как все птицы-домовницы, а в чужое гнездо.
   
Значит, так и выходит: не каждому и не всякая кукушка верно кукует, надо их уметь различать.
   
Верно кукушка кукует только тому, кого полюбит дубенская девка, потому что у этих девок тоже есть свой закон и над ними есть набольшая, самая, значит, главная девка, на манер как бы царицы…
   
Петр Кирилыч даже и звать как ее потом говорил, потому что он сам ее видел своими глазами… Конечно, теперь вот сказать, что была на Дубне-де такая царица, жила она под плотиной и звали эту царевну Дубравна, так едва ли… едва ль кто будет слушать и, наверное, уже не поверит!..
   
Еще в те поры один Петр Кирилыч все это знал и кукушек умел хорошо отличать, потому что Петра любили дубенские девки, а любили, должно быть, за то, что наши деревенские дуры брезговали им и называли: балакирь!..