1 2 3 4 5 6 7 8 
– Попробую,  господин профессор, хотя я лучше владею острогой, чем ружьем.    

Малайцы,  которые ведут крупную торговлю райскими птицами с Китаем, ловят их различными  способами, но мы не могли к ним прибегнуть. То они расставляют силки на  верхушке деревьев, где охотнее всего гнездятся райские птицы, то ловят их,  обмазывая ветви особым клеем, лишая птиц возможности двигаться. Иногда даже  отравляют источники, из которых обычно пьют воду эти птицы. Что касается нас,  то надо было пытаться подстрелить их на лету, что давало мало шансов на успех.  И действительно, мы истратили попусту большую часть наших зарядов.    

К  одиннадцати часам утра мы миновали первую гряду холмов, образующих центральную  часть острова, и не подстрелили никакой дичи. Голод уже давал себя знать.  Охотники, понадеявшись на богатую добычу, просчитались. Но тут, к великому  удивлению самого Конселя, ему удалось двумя выстрелами сряду обеспечить нас  завтраком. Он подстрелил белого голубя и вяхиря, которых мы проворно ощипали и,  насадив на вертел, стали жарить на костре из сухого валежника. В то время как  эти занятные птички жарились, Нед приготовлял плоды хлебного дерева. Голубь и  вяхирь были съедены до косточки, и мы нашли, что птички очень вкусные.  Мускатные орехи, которыми они питаются, придавали их мясу особый аромат и вкус.    

– Точно  пулярки, вскормленные на трюфелях, – сказал Консель.    

– Ну,  а теперь чего вам еще недостает, Нед? – спросил я канадца.    

– Четвероногой  дичи, господин Аронакс, – отвечал Нед Ленд. – Все эти голуби хороши  только на закуску, чтобы губы помазать. Я не успокоюсь, пока не подстрелю  животное, годное на котлеты!    

– Ну,  что ж! Будем охотиться дальше, – сказал Консель. – Вернемся только  обратно к берегу. Мы находимся у самых предгорий, а мне сдается, что уместнее  охотиться в лесах.    

Консель  был прав, и мы последовали его совету. Через час мы пришли в густой лес, сплошь  состоящий из саговых деревьев. Из-под наших ног выскальзывали змеи, правда  неядовитые. Райские птицы улетали при нашем появлении, и я терял уже надежду  поймать хотя бы одну из них, как вдруг Консель, который шел впереди, нагнулся,  торжествующе вскрикнул и возвратился с великолепной райской птицей в руках.    

– Браво,  Консель! – воскликнул я.    

– Господин  профессор слишком любезен, – сказал Консель.    

– Помилуй,  дорогой мой, ты мастерски это сделал! Взять птицу живой, да еще голыми руками!    

– Если  господин профессор пожелает взглянуть на нее поближе, он увидит, что моя  заслуга не так велика.    

– Почему,  Консель?    

– Потому  что птица пьяна!    

– Пьяна?    

– Да,  сударь, пьяна от мускатных орехов, которыми она объелась, сидя под мускатным деревом,  где я и изловил ее. Поглядите, друг Нед, поглядите-ка! Вот пагубное последствие  невоздержания!    

– Тысяча  чертей! – вскричал канадец. – Нашел чем корить меня! А много ли я  выпил джину за эти два месяца?    

Тем  временем я изучал любопытную птицу. Консель не ошибся. Райская птица опьянела  от хмельного сока мускатных орехов и пришла в беспомощное состояние. Она не  могла летать. Она едва передвигала ноги. Но это меня мало беспокоило, и я  оставил ее протрезвиться от мускатного хмеля.    

Пойманная  птица принадлежала к красивейшему из восьми видов райских птиц, обитающих в  Новой Гвинее и на соседних островах. Это была райская птица «большой изумруд»,  чрезвычайно редкая. В длину она имела тридцать сантиметров. Голова ее была  относительно мала, глаза, поставленные близко к клюву, тоже невелики. Оперение  птицы отличалось красотой и являло собой прелестное сочетание цветов: клюв  желтый, лапки и коготки темно-коричневые, крылья светло-коричневые с пурпурным  окаймлением, хохолок и затылок бледно-желтые, шея изумрудная, брюшко и грудь  темно-каштановые. Оба удлиненных нитевидных хвостовых пера изящно изогнуты,  боковые перья удивительной легкости и изысканной красоты. Короче говоря, это  была сказочная птица, которой туземцы дали поэтическое название: «солнечная  птица».    

У меня  было сильное желание вывезти в Париж этот великолепный экземпляр и подарить его  Ботаническому саду, где нет ни одной живой райской птицы.    

– Значит,  это редкая птица? – спросил канадец. Он, как охотник, не очень высоко  ценил дичь с художественной точки зрения.    

– Чрезвычайно  редкая, мой друг; и, главное, ее трудно взять живой. Даже шкурки убитых птиц  высоко оцениваются. Поэтому туземцы подделывают их чучела, как подделывают  жемчуг и бриллианты.    

– Как! –  воскликнул Консель. – Делают фальшивые чучела райских птиц?    

– Да,  Консель.    

– И  господин профессор знает, как это делается?    

– Разумеется.  Райские птицы во время восточного муссона теряют свое великолепное хвостовое оперение,  которое на языке натуралистов называется «субаларным». Эти перья и собирают птичьи  «фальшивомонетчики»; затем они искусно вклеивают их или вшивают в хвост  какого-нибудь злополучного попугая, предварительно его ощипав. Наконец, они  закрашивают швы, лакируют птицу и вывозят в европейские музеи или частные  коллекции эти произведения своего своеобразного мастерства.    

– Ну,  что ж, – сказал Нед Ленд. – Если птица и поддельная, все же перья  настоящие. Я не вижу в этом большой беды, ведь птицу покупают не на жаркое!    

Но если  мое желание иметь живую райскую птицу осуществилось, то желания канадского  охотника еще не были удовлетворены. Все же к двум часам дня Неду Ленду  посчастливилось подстрелить превосходную лесную свинью, по-туземному  «бари-утанга». Животное пришлось кстати, и мы получили настоящее мясо  четвероногого. Нед Ленд был горд своей удачей. Свинья, сраженная электрической  пулей, была убита наповал. Канадец освежевал ее, выпотрошил и нарезал с  полдюжины котлет к ужину. Затем охота возобновилась и вскоре ознаменовалась  охотничьими подвигами Неда и Конселя.    

Два  друга, обшаривая кустарники, спугнули стадо кенгуру. Животные пустились бежать,  припрыгивая на своих эластичных лапах. Но как быстро ни бежали зверьки,  электрические пули их настигли.    

     

    

     

– Ах,  господин профессор! – вскричал Нед Ленд в охотничьем раже. – Какая  отличная дичь, особенно в тушеном виде! Сколько тут съестных припасов для  «Наутилуса». Два! Три! Пять штук убито! Подумать только, что мы одни съедим это  мясо, а те остолопы на борту не получат ни кусочка!    

Я думаю,  что в приливе радости канадец перебил бы все стадо, если бы не увлекся болтовней!  Но он удовольствовался дюжиной этих любопытных сумчатых, которые составляют, со  слов Конселя, первый отряд млекопитающих, у которых плацента отсутствует.    

Животные  были невелики. Они принадлежали к виду «кенгуру-кроликов», которые обычно живут  в дуплах и отличаются большой увертливостью. Несмотря на то, что зверьки эти не  крупные, мясо их считается одним из самых вкусных.    

Мы были  очень довольны результатами охоты. Удачливый Нед предлагал вернуться на другой  же день на этот прелестный остров и перебить всех четвероногих, годных в пищу.  Но он, как обычно, не принимал во внимание непредвиденных обстоятельств.    

Около  шести часов вечера мы вышли на берег моря. Лодка стояла на прежнем месте. В  двух милях от берега выступал из волн силуэт «Наутилуса», напоминавший рифовую  полоску.    

Нед  Ленд, не теряя времени, занялся приготовлением обеда. Он был мастером в поваренном  искусстве. Отбивные котлеты из «бари-утанга» скоро зашипели на угольях,  распространяя приятнейший запах!    

Но я  ловлю себя на том, что, кажется, сам иду по стопам канадца. Я прихожу в восторг  от куска жареного мяса! Да простят мне читатели, как я прощаю мистеру Ленду, и  по той же причине, нашу общую слабость!    

     

    

     

Обед удался  на славу. Два вяхиря довершили роскошество меню. Саговое тесто, плоды хлебного  дерева, несколько мангу, штук шесть ананасов и перебродивший сок кокосовых  орехов привели нас в радужное настроение. Я даже подозреваю, что мысли моих  уважаемых спутников не отличались должной ясностью.    

– А  что, если мы не вернемся нынче на борт «Наутилуса»? – сказал Консель.    

– А  что, если никогда туда не вернемся? – прибавил Нед Ленд.    

В этот  момент у наших ног упал камень, и вопрос гарпунера остался без ответа.    

 22. МОЛНИЯ КАПИТАНА  НЕМО    

     

Мы  оглянулись в сторону леса: я так и замер, не успев поднести ложку ко рту; Нед  Ленд заканчивал свое занятие.    

– Камни  не падают с неба, – сказал Консель, – разве только метеориты.    

Второй  камень, тщательно округленный, выбил из рук Конселя аппетитную ножку вяхиря, придав  еще больший вес его замечанию.    

Вскочив  на ноги и вскинув ружья на плечо, мы приготовились отразить нападение.    

– Неужто  обезьяны? – вскричал Нед Ленд.    

– Вроде  того, – ответил Консель. – Дикари!    

– К  шлюпке! – крикнул я. И мы опрометью бросились к берегу.    

Наше  бегство было своевременным. Справа, в ста шагах от нас, на опушке рощи, заслонявшей  открытый горизонт, показались туземцы, вооруженные луками и пращами. Их насчитывалось  десятка два.    

Берег  был в десяти туазах от нас.    

Дикари  шли не спеша; но они явно были настроены враждебно. Камни и стрелы так и сыпались!    

Нед  Ленд, несмотря на грозившую нам опасность, не забыл захватить с собой благоприобретенную  провизию и бежал к шлюпке, держа тушу свиньи подмышкой и кенгуру в руках!    

В две  минуты мы были на берегу. Погрузить в шлюпку провизию и оружие, оттолкнуть ее  от берега, взяться за весла было делом одной минуты. Не успели мы отплыть и  двух кабельтовых, как добрая сотня дикарей, гнавшихся за нами с диким воем и  угрожающе размахивая руками, оказалась уже по пояс в воде. Я глаз не отрывал от  «Наутилуса», надеясь, что крики туземцев привлекут внимание команды. Но нет! Пустынно  было на палубе огромного подводного судна, стоявшего в виду берега!    

Минут  двадцать спустя мы поднялись на борт «Наутилуса». Люк был открыт. Укрепив шлюпку,  мы вошли внутрь судна.    

Из  салона доносились звуки органа. Я вошел туда. Капитан Немо, склонившись над клавишами,  унесся в мир звуков.    

– Капитан! –  сказал я.    

Он не  слышал.    

– Капитан! –  повторил я, касаясь его плеча.    

Он  вздрогнул и обернулся.    

– А,  это вы, господин профессор! – сказал он. – Удачна ли была охота?  Обогатился ли ваш гербарий?    

– Вполне  удачна, капитан, – отвечал я. – Но, на пашу беду, мы привели с собой  целую толпу двуногих!    

– Каких  двуногих?    

– Дикарей!    

– Дикарей? –  повторил капитан Немо насмешливым тоном. – И вы удивляетесь, господин профессор,  что, ступив на землю в любой части земного шара, вы встречаете дикарей? Дикари!  Да где же их нет? И чем эти люди, которых вы называете дикарями, хуже других?    

– Но,  капитан…    

– Что  до меня, сударь, то я встречал их повсюду.    

– Но  все же, – возразил я, – если вы не желаете видеть их на борту  «Наутилуса», не следует ли принять меры предосторожности?    

– Не  волнуйтесь, господин профессор, остерегаться их нет причины.    

– Но  их очень много.    

– Сколько  же вы их насчитали?    

– Не  менее сотни.    

– Господин  Аронакс, – сказал капитан Немо, не отнимая пальцев от клавишей, –  пусть все население Новой Гвинеи соберется на берегу, и то «Наутилусу» нечего  бояться их нападения.    

     

    

     

Пальцы  капитана забегали по клавишам; и тут я заметил, что он ударял только по черным  клавишам. Поэтому его мелодии приобретали совершенно шотландский колорит. Он  забыл о моем присутствии, весь отдавшись грезам. Я не стал более беспокоить  его.    

Я  поднялся на палубу. Ночь уже наступила. Под этими широтами солнце заходит  внезапно. В этих краях не знают сумерек. Очертания острова Гвебороар уже  сливались с туманной далью. Но костры, зажженные на берегу, говорили, что  туземцы и не собираются расходиться.    

Я провел  на палубе в полном одиночестве долгие часы, то вспоминая о туземцах, – но  уже без чувства страха, потому что уверенность капитана передалась и мне, –  то, забыв о них, наслаждаясь великолепием тропической ночи. Мысленно я  переносился во Францию, вслед за созвездиями Зодиака, которые через несколько  часов засияют над моей родиной. Всходила луна среди созвездий зенита. И я  подумал, что этот верный и галантный спутник нашей планеты вернется через  двадцать четыре часа в здешние края, чтобы вздыбить океанские воды и поднять наш  корабль с его кораллового ложа.    

Около  полуночи, убедившись, что на темных водах так же спокойно, как и в прибрежных  рощах, я сошел в каюту и заснул спокойно.    

Ночь  прошла без происшествий. Папуасов, несомненно, пугало чудовище, возлежавшее на  коралловой отмели, иначе через открытый люк они легко бы проникли внутрь  «Наутилуса».    

В десять  часов утра 8 января я поднялся на палубу. Занималась утренняя заря. Туман рассеивался,  и вскоре показался остров: сперва очертания берегов, затем вершины гор.    

Туземцы  по-прежнему толпились на берегу; их было больше, чем накануне, – человек  пятьсот – шестьсот. Более смелые, воспользовавшись отливом, обнажившим  прибрежные рифы, оказались не далее двух кабельтовых от «Наутилуса». Я видел  ясно их лица. То были настоящие папуасы атлетического сложения, с высоким  крутым лбом, с большим, но не приплюснутым носом и белыми зубами. Красивое  племя! Курчавые волосы, выкрашенные в красный цвет, представляли резкий  контраст с их кожей, черной и лоснящейся, как у нубийцев. В ушах, с разрезанными  надвое и оттянутыми книзу мочками, были продеты костяные серьги. Вообще же  дикари были нагие. Между ними я приметил нескольких женщин в настоящих  кринолинах, сплетенных из трав; юбки едва прикрывали колена и поддерживались на  бедрах поясом из водорослей. Некоторые мужчины носили на шее украшения в виде  полумесяца и ожерелья из белых и красных стекляшек. Почти все они были  вооружены луками, стрелами и щитами, а за плечами у них висели сетки,  наполненные округлыми камнями, которые они мастерски метали пращою.    

     

    

     

Один из  вождей довольно близко подошел к «Наутилусу» и внимательно рассматривал его.  Должно быть, это был «мало» высшего ранга, потому что на нем была наброшена  циновка ярчайшей раскраски и с зубцами по краю.    

Не  составляло труда подстрелить туземца; но я решил, что разумнее подождать  нападения с их стороны. При столкновении европейцев с дикарями нам следует  защищаться, а не нападать.    

Во время  отлива туземцы неотступно сновали вокруг судна, но ничем не проявляли своей  враждебности. Я расслышал слово «assai», которое они часто повторяли, и по их  жестам понял, что меня приглашают сойти на берег, но я уклонился от  приглашения.    

Итак,  шлюпка не трогалась с места к величайшему огорчению мистера Ленда, которому не  терпелось пополнить запасы провизии. Канадец, не теряя времени, занялся  приготовлением консервов из мяса и муки, вывезенных с острова Гвебороар. Что  касается дикарей, то они в одиннадцать часов утра, лишь только начался прилив и  верхушки коралловых рифов стали исчезать под водой, возвратились на берег.  Очевидно, туземцы пришли с соседних островов, или, вернее, с Папуа. Однако не  видно было ни одной пироги.    

Чтобы  убить время, я вздумал поскрести драгой морское дно, сплошь усеянное раковинами,  полипами и богатое водорослями: сквозь прозрачные воды глаз проникал в морские  пучины. Кстати, нынче был последний день пребывания «Наутилуса» в здешних  краях, потому что завтра, во время прилива, по словам капитана Немо, «Наутилус»  выйдет в открытое море.    

Я позвал  Конселя, и тот принес мне легкую драгу, напоминавшую устричные драги.    

– А  как дикари? – спросил Консель. – С позволения господина профессора,  эти туземцы как будто не так уж злы!    

– Однако  они людоеды, друг мой!    

– Пускай,  хоть и людоеды, а все же, возможно, честные люди! – отвечал Консель. –  Разве сластена не может быть порядочным человеком? Одно не мешает другому.    

– Ладно,  Консель, пусть будет по-твоему! Допустим, что эти честные людоеды честно пожирают  своих пленников. Но я не желаю быть съеденным, хотя бы и честно, поэтому буду  держаться настороже. Капитан Немо не собирается, видимо, принимать меры  предосторожности. Ну-с, давай-ка выметывать сети!    

В  продолжение двух часов мы старательно бороздили драгой морское дно, но ничего  примечательного не выловили. Драга собирала Множество разных ракушек; тут были  и «уши Мидаса», арфы, гарпы и особенно молотки, пожалуй, самые красивые, какие  когда-либо доводилось видеть. Попалось также несколько голотурий, жемчужных  раковин и с дюжину мелких черепах, которых мы оставили для корабельного стола.    

И вот,  когда я менее всего ожидал удачи, мне в руки попалось настоящее чудо природы,  вернее сказать, уродство природы, какое чрезвычайно редко встречается. Консель,  закинув драгу, вытащил множество довольно обыкновенных ракушек. Я взглянул в  сетку и, сунув в нее руку, с чисто кинхиологическим, попросту говоря, с  пронзительным криком, какой когда-либо вырывался из человеческого горла, вынул  оттуда раковину.    

– Что  случилось с господином профессором? – спросил с удивлением Консель. –  Не укусил ли кто господина профессора?    

– Не  беспокойся, друг мой! Но я охотно бы поплатился пальцем за такую находку.    

– Находку?    

– Вот  за эту раковину, – сказал я, показывая ему предмет своего восторга.    

– Да  это же простая пурпурная олива, рода олив, отряда гребенчатожаберных, класса брюхоногих,  типа моллюсков…    

– Верно,  Консель! Но у раковины завиток идет не справа налево, как обычно, а слева  направо!    

– Неужели? –  воскликнул Консель.    

– Да,  мой друг! Раковина-левша!    

– Раковина-левша! –  повторил Консель взволнованным голосом.    

– Погляди-ка  на ее завиток!    

– Ах,  если господину профессору угодно мне поверить, – сказал Консель, взяв  дрожащей рукой драгоценную раковину, – я никогда еще так не волновался!    

И было  от чего взволноваться! Из наблюдений натуралистов известно, что в природе движение  идет справа налево. Все светила и их спутники описывают круговые пути с востока  на запад! У человека правая рука развита лучше, нежели левая, а следовательно,  все инструменты, приборы, лестницы, замки, пружины часов и прочее  приспособлены, чтобы действовать справа налево. Природа, свивая раковины,  следует тому же закону. Завитки раковины за редкими исключениями завернуты  справа налево. И если попадается раковина-левша, знатоки ценят ее на вес  золота.    

Итак, мы  с Конселем были поглощены созерцанием нашего сокровища. И я уже мечтал обогатить  своей находкой Парижский музей, как вдруг камень, брошенный каким-то туземцем,  разбил нашу драгоценность в руке Конселя.    

Я  вскрикнул. Консель, схватив мое ружье, прицелился в дикаря, размахивавшего  пращой в десяти метрах от нас. Я бросился к Конселю, но он уже успел  выстрелить, и электрическая пуля разбила браслет из амулетов, украшавший  запястье дикаря!    

– Консель! –  кричал я. – Консель!    

– Да  разве господину профессору не угодно было видеть, что этот каннибал первым бросился  в атаку?    

– Раковина  не стоит человеческой жизни, – сказал я.    

– Ах,  бездельник! – вскричал Консель. – Лучше бы он размозжил мне плечо!    

Консель  был искренен, но я остался при своем мнении. Между тем за то короткое время,  что мы были заняты раковиной, положение изменилось. Десятка два пирог кружило  вокруг «Наутилуса». Пироги туземцев – попросту говоря, выдолбленные древесные  стволы, длинные и узкий, удивительно быстроходные и устойчивые благодаря  двойному бамбуковому балансерному шесту, который держится на поверхности воды. Пироги  управлялись ловкими полунагими гребцами, и я не без тревоги наблюдал, как они  все ближе подплывали к нашему судну.    

Папуасы  уже входили, видимо, в сношения с европейцами, и суда их были им знакомы. Но  эта длинная стальная сигара, едва выступавшая из воды, без мачт, без труб!..  Что могли они думать? Ничего хорошего, потому что некоторое время они держались  от нас на почтительном расстоянии. Но, обманутые неподвижностью судна, папуасы  постепенно осмелели и теперь выжидали случай свести с нами знакомство. Но  именно это знакомство и надо было отвратить. Наши ружья, стрелявшие бесшумно,  не могли испугать туземцев, уважающих только громобойные орудия. Гроза без  раскатов грома менее страшит людей, хотя опасен не гром, а молния.    

Пироги  подошли довольно близко к «Наутилусу», и на борт посыпалась туча стрел.    

– Черт  возьми! Настоящий град! – сказал Консель. – И, как знать, не  отравленный ли град!    

– Надо  предупредить капитана Немо, – крикнул я, спускаясь в люк.    

Я пошел  прямо в салон. Там никого не было. Я решил постучать в каюту капитана.    

– Войдите, –  ответили мне из-за двери. Я вошел в каюту. Капитан Немо был занят какими-то  вычислениями, испещренными знаками Х и сложными алгебраическими формулами.    

– Я  потревожил вас? – спросил я из вежливости.    

– Совершенно  верно, господин Аронакс, – ответил мне капитан, – но, очевидно, у вас  на это есть серьезная причина?    

– Чрезвычайно  серьезная! Пироги туземцев окружили «Наутилус», и через несколько минут нам, вероятно,  придется отражать нападение дикарей.    

– А-а! –  сказал спокойно капитан Немо. – Они приплыли в пирогах?    

– Да,  капитан!    

– Ну,  что ж! Надо закрыть люк.    

– Безусловно!  И я пришел вам сказать…    

– Ничего  нет проще, – сказал капитан Немо.    

И, нажав  кнопку электрического звонка, он отдал по проводам соответствующее приказание в  кубрик команды.    

– Вот  и все, господин профессор, – сказал он минутой позже. – Шлюпка  водворена на место, люк закрыт. Надеюсь, вы не боитесь, что эти господа пробьют  обшивку, повредить которую не могли снаряды вашего фрегата?    

– Не  в этом дело, капитан! Есть другая опасность.    

– Какая  же, сударь!    

– Завтра  в этот же час потребуется открыть люк, чтобы накачать свежего воздуха в резервуары  «Наутилуса».    

– Совершенно  верно, сударь! Наше судно дышит на манер китообразных.    

– Ну,  а в это время папуасы займут палубу! Как тогда мы избавимся от них?    

– Значит,  вы уверены, сударь, что они взберутся на борт?    

– Уверен!    

– Ну,  что ж, сударь, пускай взбираются. Я не вижу причины мешать им. В сущности папуасы  – бедняги! Я не хочу, чтобы мое посещение острова Гвебороар стоило жизни хотя  бы одному из этих несчастных!.    

Все было  сказано, и я хотел уйти. Но капитан Немо удержал меня и усадил около себя. Он с  интересом расспрашивал меня о наших экскурсиях на остров, о нашей охоте и,  казалось, никак не мог понять звериной жадности канадца к мясной пище. Затем  разговор перешел на другие темы; и хотя капитан Немо не стал откровеннее, все  же он показался мне более любезным.    

Речь  зашла и о положении «Наутилуса», севшего на мель в тех же водах, где чуть не погибли  корветы Дюмон д'Юрвиля.    

– Этот  д'Юрвиль был одним из ваших великих коряков, – сказал капитан, – и  одним из просвещеннейших мореплавателей! Это французский капитан Кук.  Злосчастный ученый! Преодолеть сплошные льды Южного полюса, коралловые рифы  Океании, увернуться от каннибалов тихоокеанских островов – и погибнуть нелепо  при крушении пригородного поезда! Если этот энергичный человек имел время  подумать в последние минуты своей жизни, представляете себе, что он должен был  пережить!    

Произнося  эти слова, капитан Немо явно волновался, и его взволнованность делала ему  честь.    

Затем, с  картой в руках, мы проследили пути всех экспедиций французского мореплавателя,  всех его кругосветных путешествий, вплоть до его попыток проникнуть к Южному  полюсу, окончившихся открытием земель Адели и Луи Филиппа. Наконец, мы  просмотрели его гидрографические описания и карты важнейших островов Океании.    

– То,  что сделал ваш д'Юрвиль на поверхности морей, – сказал капитан Немо, –  я повторил в океанских глубинах, но мои исследования, притом более точные, не  потребовали стольких усилий. «Астролябия» и «Зеле», вечно боровшиеся с морскими  бурями, не могут идти в сравнение с «Наутилусом», настоящим подводным домом, с  рабочим покойным кабинетом!    

– Но  все же, капитан, – сказал я, – между корветами Дюмон д'Юрвиля и  «Наутилусом» есть некоторое сходство.    

– А  именно, сударь?    

– «Наутилус»,  как и корветы, тут же сел на мель!    

– «Наутилус»  не садился на мель, сударь, – холодно ответил капитан Немо. –  «Наутилус» так устроен, что можешь невозбранно отдыхать на лоне морей. И мне не  придется, подобно д'Юрвилю, чтобы снять с мели свои корветы, прибегать к  мучительным усилиям; «Астролябия» и «Зеле» едва не погибли в этом проливе, а  мой «Наутилус» не подвергается ни малейшей опасности. Завтра в положенное время  морской прилив бережно поднимет судно, и оно выйдет в открытое море.    

– Капитан, –  ответил я, – не сомневаюсь, что…    

– Завтра, –  сказал в заключение капитан Немо, – завтра, в два часа сорок минут пополуночи,  «Наутилус» всплывет и без малейшего повреждения выйдет из Торресова пролива.    

С этими  словами, сказанными крайне резким тоном, капитан Немо встал и слегка кивнул головой,  что означало: разговор окончен! Я вышел из каюты и направился к себе.    

Я застал  там Конселя, желавшего знать, каковы результаты моего свидания с капитаном.    

– Друг  мой, – сказал я, – капитан высмеял меня, стоило мне заикнуться, что  якобы туземцы Папуа угрожают «Наутилусу». Ну, что ж! Будем полагаться на  капитана и пожелаем себе покойной ночи!    

– Господину  профессору не понадобятся мои услуги?    

– Нет,  друг мой! А что делает Нед Ленд?    

– С  позволения господина профессора, – отвечал Консель, – Нед Ленд  готовит паштет из кенгуру. Паштет, говорит, будет просто чудо!    

Оставшись  один, я лег в постель, но спал дурно. До меня доносились неистовые крики дикарей,  ворвавшихся на палубу. Так прошла ночь. Экипаж «Наутилуса» по-прежнему  бездействовал. Присутствие на судне каннибалов беспокоило команду столько же,  сколько беспокоят солдат в блиндированном форту муравьи, ползающие по блиндажу.    

Я встал  в шесть часов утра. Люк был закрыт. Стало быть, запас кислорода не возобновлялся  со вчерашнего дня. Но все же аварийные резервуары, своевременно приведенные в  действие, выпустив несколько кубических метров кислорода, освежали воздух.    

До  полудня я работал в каюте, не видав даже мельком капитана Немо. На борту не  заметно было каких-либо приготовлений к отплытию.    

Подождав  еще некоторое время, я вышел в салон. Часы показывали половину третьего. Через  десять минут морской прилив должен был достигнуть своей высшей точки, и, если  капитан Немо не ошибся в расчетах, «Наутилус» снимется с мели. Иначе придется  ему долгие месяцы почивать на своем коралловом ложе!    

Но тут  корпус корабля начал вздрагивать, предвещая скорое освобождение! Я услыхал, как  заскрипела его обшивка, касаясь известковых отложений шероховатого кораллового  дна.    

В два  часа тридцать пять минут в салон вошел капитан Немо.    

– Отплываем, –  сказал он.    

– А-а!.. –  молвил я.    

– Я  приказал открыть люк.    

– А  папуасы?    

– Папуасы? –  повторил капитан Немо, чуть пожав плечами.    

– А  они невзначай не проникнут внутрь судна?    

– Каким  путем?    

– Через  открытый люк.    

– Господин  Аронакс, – спокойно ответил капитан Немо, – не всегда можно войти  через люк «Наутилуса», даже если он открыт.    

Я  посмотрел на капитана.    

– Не  понимаете? – спросил он.    

– Ни  слова!    

– Прошу  вас следовать за мной, и вы все поймете.    

Мы  подошли к среднему трапу, Нед Ленд и Консель были уже там и с величайшим любопытством  наблюдали, как несколько матросов открывали люк при диких криках и воплях, раздававшихся  с палубы.    

Крышка  люка откинулась наружу… В отверстии показалось десятка два страшных физиономий.  Но не успел первый же туземец взяться за поручни трапа, как был отброшен назад  неведомой силой. Дикарь с диким воем пустился бежать без оглядки, выкидывая  отчаянные сальто-мортале.    

Десяток  его сородичей кинулись было к трапу, но их постигла та же участь.    

Консель  ликовал. Нед Ленд, движимый своими дикими инстинктами, тоже кинулся к трапу. Но  и канадца в свою очередь отбросило назад, стоило ему схватиться за поручни!    

– Тысяча  чертей! – вопил он. – В меня ударила молния!    

И тут я  понял все. Металлические поручни представляли собою кабель тока высокого  напряжения. Всякий, кто прикасался к ним, получал электрический удар, – и  удар мог быть смертельным, если б капитан Немо включил в этот проводник  электричества ток всех своих батарей! Короче говоря, между нападающими и нами  была как бы спущена электрическая завеса, через которую никто не мог  безнаказанно проникнуть.    

Перепуганные  насмерть папуасы обратились в бегство. А мы, сдерживая улыбку, успокаивали и растирали  Неда Ленда, изрыгавшего ругательства.    

В этот  момент девятый вал вынес на своем гребне наше судно, и наконец-то «Наутилус»  восстал со своего кораллового ложа!    

Было два  часа сорок минут – время, назначенное капитаном Немо. Заработали винты, и водорез  с величественной медлительностью начал рассекать океанские воды. Скорость  вращения винта все увеличивалась, и подводный корабль, всплыв на поверхность  океана, вышел целым и невредимым из опасных вод Торресова пролива.    

 23. НЕОБЪЯСНИМАЯ  СОНЛИВОСТЬ    

     

На  следующий день, 10 января, «Наутилус» вышел в открытый океан. Он шел со скоростью  тридцати пяти миль в час. Винт вращался с такой быстротой, что я не мог  сосчитать количество его оборотов в минуту.    

Но моему  восхищению не было предела, стоило лишь вспомнить, что электричество, эта  чудесная сила, не только приводит в движение, обогревает и освещает судно, но и  служит защитой от нападения извне, превращая его в некий ковчег завета,  неприкосновенный для непосвященного. И невольно мои мысли перенеслись на  творца, создавшего такое диво!    

Мы  держали курс прямо на запад и 11 января обогнули мыс Уэссел, расположенный под  135° долготы и 10° северной широты и образующий собою восточную  оконечность залива Карпентария. Коралловые рифы встречались часто, но они были  разбросаны далеко друг от друга и притом с большой точностью обозначены на  карте. «Наутилус» благополучно миновал буруны Моне и рифы Виктория, под  130° долготы, на десятой параллели, которой мы неуклонно держались.    

Тринадцатого  января мы вошли в воды Тиморского моря, в виду острова того же названия, под  122° долготы. Этот остров, занимавший площадь в тысяча шестьсот двадцать  пять квадратных лье, управляется раджами. Раджи именуются сыновьями крокодила,  короче говоря, относят себя к существам высшей породы, на какую только может  притязать человек. Их пресмыкающиеся предки в изобилии водятся в местных реках  и являются предметом особого почитания. Их оберегают, балуют, ласкают, кормят,  им предлагают в пищу молодых девушек, и горе чужеземцу, который занесет руку на  священное животное!    

Но  «Наутилусу» не пришлось столкнуться с этими гадами. Остров Тимор мы видели мимоходом,  в полдень, когда помощник капитана делал свое очередное наблюдение. Также мельком  видел я и островок Роти, входящий в ту же группу; говорят, здешние женщины  славятся на малайских рынках своей красотою.    

Тут  «Наутилус» уклонился к юго-западу от принятой ранее широты и пошел по направлению  к Индийскому океану. В какие края увлекает нас фантазия капитана Немо?  Возвратится ли он к берегам Азии? Приблизится ли к берегам Европы? Вряд ли!  Зачем плыть туда человеку, который бежит от населенных континентов? Не ринется  ли он на юг? Не обогнет ли он мыс Доброй Надежды, а затем мыс Горн? Не отважится  ли направить свой путь к Южному полюсу? А может быть, возвратится в моря Тихого  океана, где для подводного корабля такой простор? Ответ даст будущее.    

Пройдя  вдоль рифов Картье, Гиберниа, Серингапатама, Скотта, этих последних усилий  твердой стихии победить стихию жидкую, 14 января мы были уже за пределами  каких-либо признаков земли. «Наутилус» перешел на среднюю скорость и,  покорствуя воле капитана, то опускался в морские глубины, то всплывал на  поверхность океана.    

Во время  этого плавания капитан Немо сделал интересные наблюдения относительно температуры  мирового океана на разных глубинах. В обычных условиях для измерения колебаний  температуры в морях пользуются довольно сложными приборами, показатели которых  не всегда заслуживают доверия, особенно показания термометрических зондов,  стекло которых часто не выдерживает давления в глубинных слоях воды, а также и  показания аппаратов, действие которых основано на неодинаковой  электропроводимости некоторых металлов. Проверить полученные данные повторным  опытом представляет значительные трудности. Между тем капитан Немо измерял  температуру глубинных вод океана, погружаясь в морские пучины, и его термометр,  приходя в соприкосновение с водными слоями различных глубин, давал точные и  бесспорные показания.    

Итак,  приводя попеременно в действие то резервуары, наполненные водой, то наклонные  рули глубины, капитан Немо имел возможность исследовать температуру, начиная от  поверхностных слоев воды до глубинных, погружаясь постепенно на три, четыре,  пять, семь, девять и десять тысяч метров ниже уровня океана; и он пришел к  выводу, что под всеми широтами температура воды на глубине тысячи метров понижается  до четырех с половиною градусов.[16]    

Я следил  за этими исследованиями с величайшим интересом. Капитан Немо вносил в свои  опыты истинную страсть. Я часто спрашивал себя: на что ему научные  исследования? Для пользы человечества? Невероятно, потому что рано или поздно  его труды погибнут вместе с ним в каком-нибудь море, не обозначенном на карте!  Не готовился ли он сделать меня душеприказчиком своих открытий? Не рассудил ли  он положить конец моему подводному путешествию? Но конца еще не предвиделось.    

Как бы  то ни было, капитан Немо ознакомил меня с цифровыми данными, полученными им в  результате исследования плотности воды в главнейших морях земного шара. Из этих  научных наблюдений я сделал отнюдь не научный вывод, касающийся меня лично.  Произошло это утром 15 января. Капитан Немо, с которым мы прохаживались по  палубе, спросил меня, известна ли мне плотность морской воды на различных  глубинах? Я отвечал отрицательно, прибавив, что в этой области не имеется еще  достаточно проверенных научных исследований.    

– Я  сделал эти исследования, – сказал он, – и ручаюсь за их точность.    

– Хорошо, –  отвечал я, – но на борту «Наутилуса» совсем обособленный мир, и открытия  его ученых никогда не дойдут до Земли.    

– Вы  правы, господин профессор, – сказал он после короткого молчания. – На  борту обособленный мир! Он так же обособлен от Земли, как обособлены планеты,  вращающиеся вместе с Землей вокруг Солнца; и наши труды так же не дойдут до  Земли, как и труды ученых Сатурна или Юпитера. Но раз случай соединил наши  жизни, я посвящу вас в конечные выводы моих исследований.    

– Я  вас слушаю, капитан.    

– Вам,  господин профессор, разумеется, известно, что морская вода обладает большей  плотностью, нежели пресная, но что плотность воды не везде одинакова. В самом  деле, если принять за единицу плотность пресной воды, то плотность вод  Атлантического океана будет равна одной целой и двадцати восьми тысячным, вод  Тихого океана – одной целой и двадцати шести тысячным, и одной целой и тридцати  тысячным равняется плотность вод Средиземного моря…    

«А-а! –  подумал я, – он заходит и в Средиземное море!»    

–…одной  целой и восемнадцати тысячным для вод Ионического моря и одной целой и двадцати  девяти тысячным для вод Адриатического моря.    

По-видимому,  «Наутилус» не избегал и самых оживленных морей Европы. Я из этого заключил, что  когда-нибудь – и, как знать, не скоро ли? – мы приблизимся к берегам более  цивилизованных континентов. И подумал, что Нед Ленд, вполне естественно,  обрадуется подобной возможности. Некоторое время мы с капитаном посвящали целые  дни научным исследованиям, – определяли соленость морской воды на различных  глубинах, проникновение света в толщу воды, – и во всех случаях капитан  Немо выказывал удивительную изобретательность, которая равнялась только его  внимательности ко мне. Затем он снова исчез, и я по-прежнему оказался в  одиночестве на борту его подводного корабля.    

Шестнадцатого  января «Наутилус», казалось, погрузился в сон в нескольких метрах под уровнем моря.  Электрические машины остановились, винт бездействовал, отдав судно на произвол  течения. Я решил, что экипаж занят ремонтом машин, связанным с их работой на  больших скоростях.    

В тот  день мне и моим товарищам довелось быть очевидцами любопытного явления. Створы  в окнах салона раздвинулись. Электрический прожектор не был зажжен. Небо,  затянутое грозовыми тучами, бросало слабый свет в верхние слои океанских вод. В  окружающей нас жидкой среде царил полумрак.    

Я  любовался водной стихией в этом сумеречном освещении, и большие рыбы  проносились мимо нас, как китайские тени. И вдруг мы попали в полосу яркого  света. Сначала я думал, что заработал прожектор и, попав в полосу его лучей,  засветились темные воды. Но я ошибся и, вглядевшись внимательнее, понял свое  заблуждение.    

«Наутилус»  был снесен течением в светящиеся слои воды, вспыхивающей огнями, особенно ослепительными  в мраке морских пучин. То было свечение мириадов микроскопических морских  организмов. Интенсивность свечения еще увеличивалась, отраженная металлической  обшивкой судна. Светящаяся водная масса то, подобно доменной печи, изливала как  бы огненные струи, и взметались тысячи искр, то превращалась в сплошной поток  как бы расплавленного свинца. Все вокруг этого полыхающего пространства уходило  в тень, если это понятие тут применимо! Нет! То не был искусственный свет  нашего прожектора! Тут чувствовался избыток жизненных сил! То был живой свет!    

И  действительно, в этих водах образовалось скопление морских жгутиковых  ночесветок (Noctiluca miliaris), настоящих студенистых шариков с нитеобразными  щупальцами, образующих целые колонии: в тридцати кубических сантиметрах воды их  насчитывают до двадцати пяти тысяч. Сияние ночесветок усиливалось трепетным  мерцанием медуз, сиянием фолад и множества других фосфоресцирующих организмов,  выделяющих светящееся вещество.    

В  течение многих часов «Наутилус» плыл в светящихся водах; и нашему восхищению не  было границ, когда мы увидели больших морских животных, резвившихся, как  саламандры, в пламени! В этом живом свете плескались изящные и увертливые  дельфины, неутомимые клоуны морей, и предвестник ураганов – меч-рыба длиной в  три метра, порою задевавшая своим грозным мечом хрустальное стекло. Затем  появились более мелкие рыбки, спинороги, макрели-прыгуны, щетинозубы  (хирурги-носачи) и сотни других рыбок, бороздивших светоносную стихию.    

Было  что-то чарующее в ослепительном свечении моря. Быть может, атмосферные условия  усиливали напряженность этого явления? Быть может, «ад океаном разразилась  гроза? Но на глубине нескольких метров под уровнем моря не чувствовалось  бушевания стихий, и «Наутилус» мирно покачивался в лоне спокойных вод.    

Мы  плыли, и все новые чудеса развертывались перед нашим изумленным взором.    

Консель  без конца классифицировал своих зоофитов, членистоногих, моллюсков и рыб. Дни  летели, и я потерял им счет. Нед, по обыкновению, старался разнообразить наш  стол. Мы, как улитки, сидели в своей раковине. И я могу засвидетельствовать,  что в улитку превратиться вовсе нетрудно!    

Наше  пребывание на подводном корабле начинало нам казаться вполне естественным и  даже приятным, и мы уже стали забывать, что существует иная жизнь на  поверхности земного шара. Но одно происшествие неожиданно вернуло нас к  сознанию действительности.    

Восемнадцатого  января «Наутилус» проходил под 105° долготы и 15° широты. Надвигались  грозовые тучи, на море начинался шторм. Задул крепкий норд-остовый ветер.  Барометр, постепенно падавший последние дни, предвещал бурю.    

Я взошел  на палубу в то время, как помощник капитана исследовал горизонт. Я ожидал, что  он скажет свою обычную фразу. Но на этот раз он произнес другие слова, столь же  непонятные. Тотчас же на палубе появился капитан Немо с зрительной трубой в  руке и стал всматриваться в горизонт.    

Несколько  минут капитан, не отводя от глаз зрительной трубы, пристально вглядывался в  какую-то точку на горизонте. Затем, резко обернувшись, он обменялся со своим  помощником несколькими словами на непонятном наречии. Последний, казалось, был  очень взволнован, хотя и пытался сохранить спокойствие. Капитан Немо лучше  владел собою и не терял своего обычного хладнокровия. По-видимому, он высказывал  какие-то соображения, которые его помощник опровергал. По крайней мере я понял  так по их тону и жестам.    

Я  внимательнейшим образом всматривался в туманную даль, но ничего не приметил. Пустынны  были бледные очертания горизонта.    

Капитан  Немо ходил взад и вперед по палубе, не глядя в мою сторону; возможно, он меня и  не заметил. Шаг его был тверд, но, может быть, несколько менее размерен, чем  обычно. Иногда он останавливался и, сложив руки на груди, вглядывался в море.  Чего искал он в этой необозримой пустыне? «Наутилус» шел в сотнях миль от  ближайшего берега.    

Помощник  капитана в свою очередь поднес к глазам зрительную трубу и напряженно всматривался  вдаль; он явно нервничал, топал ногами, метался по палубе, являя собою полную  противоположность своему начальнику.    

Впрочем,  таинственная история должна была вскоре разъясниться, потому что по приказанию  капитана машины заработали на большой скорости.    

Помощник  опять обратил внимание капитана на какую-то точку на горизонте. Капитан  прекратил хождение но палубе и навел трубу в указанном направлении. Он долго не  отнимал трубы от глаз. А я, чрезвычайно заинтригованный происходящим, сошел в  салон, взял там отличную зрительную трубку, которой всегда пользовался, и  вернулся на палубу. Опершись на выступ штурвальной рубки, я приготовился обозревать  горизонт.    

Но не  успел я поднести трубку к глазам, как ее вырвали из моих рук.    

Я  обернулся. Передо мною стоял капитан Немо. Я не узнал его. Лицо его исказилось.  Глаза горели мрачным огнем, брови сдвинулись. Полуоткрытый рот обнажил зубы.  Его напряженная поза, сжатые кулаки, втянутая в плечи голова – все дышало  бешеной ненавистью. Он не шевельнулся. Трубка валялась на полу.    

Чем  вызвал я его гнев? Не вообразил ли он, что я раскрыл какую-то тайну, которую не  положено было знать пленнику «Наутилуса»?    

Нет! Не  на меня был обращен его гнев! Он даже не взглянул на меня. Взор его был прикован  к горизонту.    

Наконец,  капитан Немо овладел собою. Его лицо обрело обычное холодное выражение. Он  обратился к своему помощнику на незнакомом языке. Сказав ему несколько слов,  капитан заговорил со мной.    

– Господин  Аронакс, – сказал он повелительным тоном, – вы обязаны выполнить  условие, которым вы связаны со мной.    

– В  чем дело, капитан?    

– Вы  и ваши спутники обязаны побыть взаперти, покуда я не сочту возможным освободить  вас из заключения.    

– Здесь  вы хозяин, – отвечал я, пристально глядя на него. – Но разрешите  задать вам один вопрос?    

– Ни  единого, сударь!    

Спорить  было бесполезно. Приходилось подчиниться.    

     

    

     

Я вошел  в каюту, отведенную Неду Ленду и Конселю, и объявил им волю капитана.  Предоставляю вам судить, какое впечатление произвел на канадца этот приказ!  Впрочем, рассуждать не было времени. Четыре матроса ожидали у двери. Нас отвели  в ту же самую каюту, в которой мы были заключены в первый день нашего  пребывания на «Наутилусе».    

Нед Ленд  пытался протестовать. Но в ответ захлопнулась дверь.    

– Не  угодно ли господину профессору объяснить, что все это означает? – спросил  Консель.    

Я  рассказал о всем случившемся. Они были так же удивлены, как и я, и терялись в  догадках. Разгневанное лицо капитана не выходило у меня из головы. Мысли мои  путались, и я строил самые нелепые предположения. Из раздумья меня вывел  возглас Неда Ленда:    

– Ба!  Завтрак на столе!    

В самом  деле, стол был уставлен яствами. Распоряжение было, видимо, сделано в тот момент,  когда капитан отдавал приказ развить большую скорость.    

– Не  пожелает ли господин профессор выслушать небольшой совет? – спросил  Консель.    

– Пожалуйста,  мой друг, – отвечал я.    

– Господину  профессору нужно позавтракать из благоразумия. Ведь неизвестно, что может  случиться.    

– Ты  прав, Консель.    

– Увы, –  сказал Нед Ленд, – нам подали рыбные блюда!    

– Друг  Нед, – возразил Консель, – а что бы вы сказали, если б вовсе не было  завтрака!    

Этот  довод пресек жалобы гарпунера.    

Сели за  стол. Завтракали молча. Я ел мало, Консель «насиловал себя» из того же благоразумия,  один Нед Ленд не терял времени попусту! Позавтракав, прикорнули по уголкам.    

Но тут  матовое полушарие у потолка погасло, и мы остались в полной темноте. Нед Ленд  сразу же уснул. Но меня удивило: дремал и Консель! Что могло вызвать у него  столь внезапную сонливость? Однако и меня самого неодолимо клонило ко сну. Я  боролся со сном. Но веки тяжелели и непроизвольно смыкались. У меня начинались  галлюцинации. Очевидно, в кушанья было подмешано снотворное! Неужто капитану  Немо мало было посадить нас под замок, ему понадобилось еще усыпить нас?    

Я из  последних сил пытался побороть сонливость. Но нет! Дыхание становилось все затрудненнее.  Смертельный холод сковывал, как бы парализовал, мои конечности. Веки, словно  налитые свинцом, сомкнулись. Я не мог открыть глаз. Тяжелый сон овладевал мною.  Меня мучили кошмары. Вдруг видения прекратились. Я потерял сознание.    

 24. КОРАЛЛОВОЕ  ЦАРСТВО    

     

Я  проснулся утром со свежей головой. К моему немалому удивлению, я лежал в  постели, в своей каюте. Несомненно, и мои спутники тоже были перенесены в их  каюту. Стало быть, они не больше моего могли знать, что произошло минувшей  ночью. Оставалось лишь уповать, что какая-нибудь случайность раскроет в будущем  эту таинственную историю.    

Мне  захотелось подышать свежим воздухом. Но могу ли я выйти, не заперта ли каюта на  ключ? Я толкнул дверь. Дверь отворилась, и я узким коридором прошел к трапу.  Люк, запертый накануне, был открыт. Я вышел на палубу.    

Нед Ленд  с Конселем уже ожидали меня там. Я спросил, как они провели ночь. Но они ничего  не помнили. Заснув вчера тяжелым сном, оба друга очнулись только нынче утром и,  к своему удивлению, в своей каюте!    

«Наутилус»  нем и таинственен по-прежнему. Мы шли в открытом море с умеренной скоростью. На  борту не чувствовалось никакой перемены.    

И  напрасно Нед Ленд впивался глазами в горизонт. Океан был пустынен. Канадец не  заметил на горизонте ни паруса, ни полоски земли. Дул крепкий западный ветер.  «Наутилус» переваливался с волны на волну.    

Запасшись  кислородом, «Наутилус» опять нырнул под воду метров на пятнадцать. В случае  необходимости судно легко могло всплыть на поверхность. Кстати сказать, в тот  день, девятнадцатого января, маневр этот, против обыкновения, повторялся  неоднократно. И всякий раз помощник капитана выходил на палубу и произносил  традиционную фразу.    

Капитан  Немо не показывался. Из команды я видел в тот день одного лишь невозмутимого  стюарда, который, как всегда, молча и внимательно прислуживал за столом.    

Около  двух часов пополудни в салон, где я приводил в порядок свои записи, вошел  капитан Немо. Я поклонился ему. Он молча кивнул мне головой. Я снова взялся за  работу, надеясь втайне, что капитан заговорит о событиях прошедшей ночи. Но он  молчал. Я взглянул на капитана. У него был утомленный вид. Покрасневшие глаза  выдавали, что он провел бессонную ночь. Глубокая грусть, неподдельное горе наложили  свой отпечаток на это волевое лицо. Он ходил взад и вперед по комнате, садился  на диван, опять вставал, брал в руки первую попавшуюся книгу, тут же бросал ее,  подходил к приборам, но не делал записей, как обычно. Казалось, он не находил  себе места.    

Наконец,  он обратился ко мне.    

– Вы  врач, господин Аронакс? – спросил он.    

Я был  захвачен врасплох вопросом капитана и в недоумении, молча смотрел на него.    

– Вы  врач? – повторил он. – Многие ваши коллеги получили медицинское  образование: Грасиоле, Мокен-Тандон и другие.    

– Да, –  отвечал я. – Мне приходилось работать врачом. Прежде чем стать музейным  работником, я был ординатором клиники и много лет занимался медицинской  практикой.    

– Отлично,  сударь!    

Ответ  мой, по-видимому, вполне удовлетворил капитана. Но, не зная, к чему он клонит  речь, я ожидал дальнейших вопросов, рассудив, что отвечать буду в зависимости  от обстоятельств.    

– Господин  Аронакс, – сказал капитан, – один из моих матросов нуждается в помощи  врача. Не могли бы вы осмотреть его?    

– На  борту есть больной?    

– Да.    

– Я  готов служить вам.    

– Идемте.    

Признаюсь,  сердце у меня учащенно билось. Безотчетно болезнь матроса я ставил в связь с  событиями минувшей ночи. И вся эта таинственная история занимала меня не менее  самого больного.    

Капитан  Немо провел меня на корму «Наутилуса» и отворил дверь в кабину рядом с матросским  кубриком.    

Там  лежал на койке мужчина лет сорока с энергичным лицом, чисто англосакского типа.    

Я  подошел к постели. Это был не просто больной – это был раненый. Его голова,  повязанная окровавленными бинтами, лежала на подушках. Я снял повязку. Раненый  глядел на меня широко раскрытыми глазами. И, пока я его разбинтовывал, не издал  ни единого стона.    

Рана  была ужасна. В черепной коробке, пробитой каким-то тупым орудием, образовалось  зияющее отверстие, в которое часть мозга выходила наружу. Сгустки запекшейся  крови, в результате многочисленных кровоизлияний, превращали размозженную  мозговую ткань в красноватую кашицу.    

Тут  наблюдались одновременно явления контузии и сотрясения мозга. Дыхание больного  было затрудненным. Лицо временами искажалось судорогой. То был характерный  случай воспаления мозга с явлениями паралича двигательных центров.    

Я  пощупал пульс. Сердце работало с перебоями. Пульс порою пропадал. Конечности  уже начинали холодеть: человек умирал, и ничем нельзя было предотвратить  роковой конец. Я наложил на рану свежую повязку, оправил изголовье. Обернувшись,  я спросил капитана Немо:    

– Каким  орудием нанесена рана?    

– Не  все ли равно? – уклончиво отвечал капитан Немо. – От сильного  сотрясения сломался рычаг машины, удар пришелся по голове этого человека. Ну,  как вы находите больного?    

Я  колебался ответить.    

– Вы  можете говорить, – сказал капитан. – Этот человек не знает  французского языка.    

Я еще  раз посмотрел на раненого и сказал:    

– Этот  человек умрет часа через два.    

– И  ничто не может спасти его?    

– Ничто.    

Рука  капитана Немо сжалась в кулак. Слезы выступили на глазах. Я не думал, что он способен  плакать.    

Несколько  минут я не отходил от раненого. Электричество, заливавшее своим холодным светом  смертный одр, еще усиливало бледность лица умирающего. Я вглядывался в это  выразительное лицо, изборожденное преждевременными морщинами – следами невзгод  и, возможно, лишений. Я ждал, что тайна его жизни раскроется в последних  словах, которые сорвутся с его холодеющих уст!    

– Вы  свободны, господин Аронакс, – сказал капитан Немо.    

Я  оставил капитана одного у постели умирающего и вернулся к себе, чрезвычайно  взволнованный этой сценой. Мрачные предчувствия тревожили меня весь день. Ночью  я спал дурно. Просыпался часто. Мне все слышались чьи-то тяжкие вздохи,  похоронное пение. Не читались ли молитвы по усопшему на чуждом мне языке?    

На  рассвете я вышел на палубу. Капитан Немо был уже там. Увидев меня, он подошел  ко мне.    

– Господин  профессор, – сказал он, – не угодно ли вам принять сегодня участие в  подводной прогулке?    

– Вместе  с товарищами?    

– Если  они пожелают.    

– Мы  к вашим услугам, капитан.    

– В  таком случае, будьте любезны надеть скафандр.    

Об  умирающем или умершем ни слова! Отыскав Неда Ленда и Конселя, я передал им приглашение  капитана Немо. Консель обрадовался предстоящей прогулке, и канадец на этот раз  охотно согласился принять в ней участие.    

Было  восемь часов утра. В половине девятого, облачившись в скафандры, запасшись резервуарами  Рукейроля и электрическими фонарями, мы тронулись в путь. Двойная дверь распахнулась,  и мы, с капитаном Немо во главе, под эскортом двенадцати матросов, ступили на  глубине десяти метров под водою на каменистое дно, на котором отдыхал  «Наутилус».    

Легкий  вначале уклон дна завершился впадиной с глубинами до пятнадцати саженей. Грунт  дна под поверхностью Индийского океана резко отличался от грунта под тихоокеанскими  водами, где мне довелось побывать во время своей первой подводной прогулки. Тут  не было ни мягкого песка, ни подводных прерий, ни зарослей водорослей. Я сразу  же узнал волшебную область. Это было коралловое царство!    

Среди  кишечнополостных, класса коралловых полипов, подкласса восьмилучевмх кораллов,  особенно примечательны кораллы из отряда горгониевых – роговых кораллов, как  то: горгонии, белый коралл и благородный коралл. Коралловые полипы – занятные  существа, их относили поочередно к минералам, к растительному и к животному  миру. Кораллы – лекарственное средство древних, драгоценное украшение в наши  дни, – только лишь в 1694 году были окончательно причислены к животному  миру марсельским ученым Пейсоннелем.    

Кораллы –  это скопление отдельных мелких животных, соединенных в полипняк ломким, каменистым  скелетом. Начало колонии кладет отдельная особь, прикрепившись к какому-нибудь  предмету. Колония получается в результате размножения почкованием одного  полипа. Каждая новая особь, входя в состав колонии, начинает жить общей жизнью.  Естественная коммуна.    

Мне были  известны последние труды ученых, посвященные этим причудливым животным, которые  разрастаются древовидными каменистыми колониями, что подтверждено тщательными  исследованиями натуралистов. И для меня не было ничего более интересного, как  посетить один из таких окаменелых коралловых лесов, которые природа взрастила в  глубинах океана.    

Приборы  Румкорфа были зажжены, и мы пошли вдоль кораллового рифа, находившегося в  начальной стадии развития и обещавшего в будущем возвести барьерный риф в этой  части Индийского океана. Вдоль дороги росли диковинные кустарники,  образовавшиеся из плетевидно-переплетающихся между собою ветвей, усыпанных  белыми шестилучевыми звездчатками. Только в отличие от земных растений коралловые  деревца росли сверху вниз, прикрепившись к подножию скал.    

Свет  наших фонарей, играя на ярко-красных ветвях коралловых деревьев, порождал изумительные  световые эффекты. Мне казалось порою, что все эти уплощенные и цилиндрические  трубочки колышутся от движения воды. И мной овладевало искушение сорвать их  свежие венчики с нежными щупальцами, только что распустившиеся или едва  начинавшие распускаться. Мимо нас, касаясь их своими плавниками, точно птицы  крыльями, проносились легкие рыбы. Но стоило моей руке потянуться к этим  удивительным цветам, к этим чувствительным животным, как вся колония приходила  в движение. Белые венчики втягивались в свои красные футляры, цветы увядали на  глазах, а кустарник превращался в груду пористых окаменелостей.    

Мне  представился случай увидеть редчайшие образцы животных-цветов. Благородный коралл  здешних мест мог соперничать с кораллами, которые добываются в Средиземном море  у французских, итальянских и африканских берегов. Поэтические названия «красный  цветок», «красная пена», которые ювелиры дали самым лучшим экземплярам, вполне  оправданы яркой окраской благородного коралла. Стоимость такого коралла доходит  до пятисот франков за килограмм, а здешние воды таили в себе сокровищницу, способную  обогатить целую толпу искателей кораллов. Это драгоценное вещество, часто  сросшееся с другими полипами, образует прочное и неразрывное целое, так  называемые массивные колонии «maccoiota», и тут мне посчастливилось увидеть  прелестный образец розового коралла.    

Вскоре  кустарники стали гуще, коралловые чащи выше. И, наконец, перед нами возникли  настоящие окаменелые леса и длинные галереи самой фантастической архитектуры.  Капитан Немо вступил под их мрачные своды. Дорога все время вела под уклон, и  постепенно мы спустились на глубину ста метров.    

И когда  свет наших фонарей касался порою ярко-красной шероховатой поверхности этих  коралловых аркад и навесы свода, напоминавшие люстры, загорались красными  огоньками, создавалось волшебное впечатление. Среди кустиков кораллов мне  встречались другие не менее любопытные кораллы: мелиты, ириды с членистыми  разветвлениями, пучки кораллин, зеленые, красные, настоящие водоросли с  перисто-разветвленным, сильно инкрустированным известью слоевищем. После долгих  споров натуралисты окончательно приобщили их к растительному миру. Как сказал  один мыслитель: «Быть может, это и есть та грань, где жизнь смутно пробуждается  от своего окаменелого сна, но не имеет еще сил выйти из оцепенения».    

Наконец,  часа через два мы достигли глубины трехсот метров под уровнем моря, короче  говоря, того предела, где завершается процесс последовательного развития  кораллового рифа и коралловые известняки при их ветвистом строении приобретают  формы древовидных окаменелостей. То не были одинокие кустики, скромные,  напоминавшие рощицу колонии полипняков. То были дремучие леса, величественные известковые  заросли, гигантские окаменелые деревья, переплетенные между собой гирляндами  изящных плюмарий, этих морских лиан всех цветов и оттенков. Мы свободно  проходили под их ветвистыми сводами, терявшимися во мраке вод; а у наших ног  тубипориды, астреи, меандрины, фунгии и кариофиллеи расстилались цветным ковром,  осыпанным сверкающей пылью.    

Какое  непередаваемое зрелище! Зачем не могли мы поделиться впечатлениями! Зачем были  мы в этих непроницаемых масках из металла и стекла! Зачем наш голос не мог  вырваться из их плена! Зачем не можем мы жить в этой водной стихии, как рыбы  или, еще лучше, как амфибии, которые живут двойной жизнью, привольно чувствуя  себя и на суше и в воде!    

Меж тем  капитан Немо остановился. Остановились и мы. Обернувшись, я увидел, что матросы  выстроились полукругом позади своего начальника. Вглядевшись, я рассмотрел  какой-то продолговатый предмет, который несли на плечах четыре матроса.    

Мы  стояли посреди обширной лужайки, окруженной как бы высеченным в камне подводным  лесом. В неверном свете наших фонарей на землю ложились гигантские тени. Вокруг  царила глубокая тьма. И лишь порою, попадая в полосу света, вспыхивали красные  искорки на гранях кораллов.    

Нед Ленд  и Консель стояли рядом со мной. Мы ждали, что будет дальше. И вдруг у меня  мелькнула мысль, что нам предстоит присутствовать при необычной сцене.  Оглядевшись, я заметил, что то тут, то там виднеются невысокие холмики,  покрытые известковым слоем и расположенные в известном порядке, изобличающем  работу рук человеческих.    

Посредине  лужайки, на возвышении, воздвигнутом из обломков скал, стоял коралловый крест,  раскинувший свои длинные, как бы окровавленные руки, обратившиеся в камень.    

По знаку  капитана Немо один из матросов вышел вперед и, вынув кирку из-за пояса, стал  вырубать яму в нескольких футах от креста.    

Я понял  все! Тут было кладбище, яма – могила, а продолговатый предмет – тело человека,  умершего ночью! Капитан Немо и его матросы хоронили своего товарища на этом  братском кладбище в глубинах океана!    

Никогда  я не был так взволнован! Никогда я не испытывал такого смятения чувств! Я не  хотел верить своим глазам!    

Могилу  рыли медленно. Вспугнутые рыбы метнулись в стороны. Я слышал глухой стук железа  об известковый грунт и видел, как разлетались искры при ударе кирки о кремень,  лежавший в глубинных водах. Яма становилась все длиннее и шире и вскоре стала  достаточно глубока, чтобы вместить человека.    

Тогда  подошли носильщики. Тело, обернутое в белую виссоновую ткань, опустили в могилу,  полную воды. Капитан Немо и его товарищи, сложив руки на груди, преклонили  колена… А мы, все трое, склонили головы.    

Могилу  засыпали обломками выкопанного грунта, и над ней образовалась невысокая насыпь.    

Когда  все было кончено, капитан и его товарищи, опустившись на одно колено, подняли  руки в знак последнего прощания…    

Затем  похоронная процессия тронулась в обратный путь. Мы снова прошли под аркадами  подводного леса, мимо коралловых рощиц и кустарников; путь неуклонно вел в  гору.    

Вдали  мелькнул огонек. Мы шли на этот путеводный огонь и через час взошли на борт  «Наутилуса».    

Переменив  одежду, я Поднялся на палубу и сел около прожектора. Я весь был во власти  мрачных мыслей.    

Вскоре  ко мне подошел капитан Немо. Я встал.    

– Как  я и предвидел, – сказал я, – этот человек умер ночью?    

– Да,  господин Аронакс, – ответил капитан Немо.    

– И  он покоится теперь на коралловом кладбище, рядом со своими товарищами?    

– Да,  забытый всеми, но не нами! Мы вырыли могилу, а полипы замуруют наших мертвых в  нерушимую гробницу!    

И  капитан Немо, закрыв лицо руками, напрасно старался подавить рыдания. Овладев собою,  он сказал:    

– Там,  на глубине нескольких сот футов под водою, наше тихое кладбище!    

– Ваши  мертвые спят там спокойно, капитан. Они недосягаемы для акул!    

– Да,  сударь, – сказал капитан Немо, – и для акул и для людей!    

     

    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

1. ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН    

     

    

Здесь  начинается вторая половина нашего подводного путешествия, начало которого завершилось  волнующей сценой на коралловом кладбище, оставившей по себе глубокое впечатление.  Итак, не только жизнь капитана Немо протекала в лоне необозримого океана, но он  и могилу себе приготовил в его недосягаемых глубинах! Там никакое морское  чудовище не потревожит последнего сна владельцев «Наутилуса» – друзей,  соединенных в смерти, как и в жизни! Недосягаемых и «для людей», как сказал  капитан.    

Вечный  вызов человеческому обществу, неукротимый в своей жестокости!    

Предположения,  которые строил Консель, не удовлетворяли меня. Он видел в командире «Наутилуса»  одного из тех непризнанных ученых, которые платят человечеству презрением за  равнодушие к их особе. Он видел в нем непонятого гения, который, свергнув бремя  земных обольщений, укрылся в свободной стихии, столь родственной его  вольнолюбивой душе. Но, по-моему, подобное объяснение вскрывало лишь одну  сторону натуры капитана Немо.    

В чем  крылась тайна прошлой ночи? Зачем заточили нас в темнице? Зачем усыпили снотворными  средствами? Зачем так резко вырвал капитан из моих рук зрительную трубку,  прежде чем я успел окинуть взглядом горизонт? А смертельное ранение одного из  матросов при обстоятельствах самых таинственных? Все это наводило на  размышления. Нет! Капитан Немо не просто бежал от людей! Его грозное судно служило,  может быть, не только приютом вольнолюбив, но и орудием страшной мести.    

Все это  лишь гадания, слабый проблеск света в глубоком мраке; и я вынужден вести свои  записки, так сказать, под диктовку событий.    

Впрочем,  ничто нас не связывало с капитаном Немо. Он знал, что побег с «Наутилуса»  немыслим. Ему не нужны были наши клятвенные заверения. Никакие обязательства  нас не стесняли. Мы были невольниками, были пленниками, которых из учтивости  именуют гостями. Однако Нед Ленд не теряет надежды вырваться на свободу. Он не  преминет воспользоваться для этого первым удобным случаем. Конечно, и я  последую его примеру. И все же, не без сожаления, унесу я с собой тайны  «Наутилуса», так великодушно доверенные нам капитаном Немо! Что ж, наконец,  должен внушать этот человек – ненависть или восхищение? Что он, жертва или  палач? И я желал бы, искренне говоря, – прежде чем расстаться с ним  навсегда, – завершить кругосветное подводное путешествие, начатое столь  блистательно! Я желал бы исчерпать весь кладезь чудес, таящихся в водах земного  шара. Я желал бы проникнуть в самое сокровенное, скрытое от глаз человека,  рискуя даже поплатиться жизнью за ненасытную потребность познать непознанное!  Что же открылось Мне по сию пору? Ничего или почти ничего, потому что мы прошли  всего лишь шесть тысяч лье под водами Тихого океана!    

А мне  было известно, что «Наутилус» приближается к берегам обитаемых земель, и было  бы жестоко пожертвовать спутниками в угоду моей страсти к неизведанному. Да и  представится ли еще когда-нибудь такой случай? Придется, видимо, следовать за  ними, возможно даже указывать им путь. Человек, лишенный свободы, искал случая  вырваться из плена, но любознательный ученый страшился такой возможности.    

В  полдень, 21 января 1868 года, помощник капитана, по обыкновению, вышел на  палубу определить угол склонения солнца. Я тоже поднялся наверх и, закурив  сигару, стал следить за его действиями. Очевидно, этот человек ни слова не  понимал по-французски. Я нарочно сделал вслух несколько замечаний, на которые  он невольно реагировал бы, если бы понимал смысл моих слов. Но он был нем и  невозмутим.    

В то  время как помощник капитана, приставив секстан к глазам, производил свои наблюдения,  на палубу вышел матрос, – тот самый богатырь, который сопровождал нас в  нашей подводной экскурсии на остров Креспо, – и начал протирать стекла  прожектора. Я заинтересовался устройством прибора, в котором, как в маяках,  сила света увеличивалась благодаря особому расположению чечевицеобразных  стекол, концентрирующих световые лучи. Накал электрической лампы был доведен до  максимума. Вольтова дуга помещалась в безвоздушном пространстве, что  обусловливало постоянство и равномерность света. Подобное устройство сберегало  графитовые острия, между которыми возникала светящаяся дуга, – экономия  весьма существенная для капитана Немо, которому нелегко было возобновлять  запасы графита.    

«Наутилус»  готовился к подводному плаванию, и я поспешил спуститься в салон. Люк закрылся,  и корабль направил свой бег на запад.    

Мы плыли  по водам Индийского океана, по необозримой водной равнине, раскинувшейся на  пятьсот пятьдесят миллионов гектаров, по океанским водам такой прозрачности,  что голова кружится, если глядеть на них сверху вниз. Большею частью «Наутилус»  шел на глубине от ста до двухсот метров под уровнем моря. Так плыли мы  несколько дней. Всякий другой на моем месте, пожалуй, счел бы путешествие утомительным  и однообразным. Но для меня, влюбленного в море, не оставалось времени ни для  усталости, ни для скуки. Каждодневные прогулки по палубе, овеваемой живительным  дыханием океана, созерцание сокровищ морских глубин сквозь хрустальные стекла в  салоне, чтение книг из библиотеки капитана Немо, приведение в систему путевых  записей – все это наполняло мои дни.    

Состояние  нашего здоровья было вполне удовлетворительное. Пищевой рацион на борту шел нам  впрок. И я охотно обошелся бы без всяких «прибавок», которые Нед Ленд из духа  противоречия ухитрялся вносить в наше меню. Притом температура в этой водной  среде была настолько ровная, что нечего было бояться даже насморка. Впрочем, на  борту «Наутилуса» имелся достаточный запас мадрепоровых кораллов –  дендрофиллий, известных в Провансе под названием «морского укропа»; сочная  мякоть этого полипа является превосходным средством против простуды.    

Вот уже  несколько дней сряду нам встречается множество водяных птиц из отряда водоплавающих,  семейства чайковых – морских чаек-поморников. Нам удалось подстрелить несколько  птичек; и водяная дичь, приготовленная особым способом, оказалась вкусным  блюдом. Среди крупных птиц, способных совершать дальние перелеты и отдыхать в  пути на гребнях волн, я приметил великолепных альбатросов, хотя их  неблагозвучный крик напоминает крик осла, – птиц из отряда трубконосых.  Семейство веслоногих было представлено быстрокрылыми фрегатами, которые с  проворством вылавливали рыб, плававших близ поверхности воды, и множеством  фаэтонов, тропических птиц, среди которых выделялись алохвостые фаэтоны величиною  с голубя; белое в розовых тенях оперение этих птиц еще более подчеркивало  черную окраску крыльев.    

Сети  «Наутилуса» принесли разного рода морских черепах, из которых в промысловом отношении  самые ценные большие черепахи – каретты с выпуклым костяным панцирем, роговые  пластинки которого идут для художественных изделий. Эти пресмыкающиеся легко  ныряют и могут очень долго держаться под водою, закрыв мясистый клапан у  наружного носового отверстия. Некоторые из пойманных каретт еще спали,  спрятавшись в свой панцирь, служивший им защитой от морских животных. Мясо этих  черепах невкусно, но яйца их составляют лакомое блюдо.    

     

    

     

Что  касается рыб, мы постоянно приходили от них в восхищение, проникая сквозь хрустальные  стекла окон в тайны их подводной жизни. Тут я обнаружил многие виды рыб,  которые мне еще не случалось встречать в натуре.    

Прежде  всего назову кузовков, которые преимущественно водятся в водах Красного моря.  Индийского океана и у берегов Центральной Америки. Эти рыбы, как и черепахи,  броненосцы, морские ежи и ракообразные, защищены панцирем, но не известковым,  не кремнеземовым, а совершенно костяным, состоящим из плотно прилегающих друг к  другу шестигранных или четырехгранных пластинок. Мое внимание привлекли кузовки  с трехгранным панцирем, коричневым хвостом и желтыми плавниками; некоторые  особи достигали в длину полдециметра; мясо их питательно и превосходно на вкус,  и я советовал бы акклиматизировать этот вид кузовков в пресных водах, в  которых, кстати сказать, многие морские рыбы легко приживаются. Упомяну также  кузовков с четырехгранным панцирем, у которых над глазами выступают четыре  сильных шипа, так называемых четырехрогих; кузовков крапчатых с белыми точками  на брюшке, которые, подобно птицам, легко становятся ручными; тригонов или  хвостоколов, род скатов, с длинным, тонким хвостом с иглой на его спинной  стороне, которых за их своеобразное хрюканье прозвали «морскими свиньями»;  наконец, «дромадеров» с конусообразным горбом на спине, мясо которых жестко и  мало съедобно.    

     

    

     

В ежедневных  записях Конселя отмечены некоторые рыбы из рода иглобрюхов, характерные обитатели  здешних морей; spengleriens с красной спинкой, белой грудкой, примечательные  своими тремя продольными прожилками на спине, электрические рыбы длиною в семь  дюймов самых ярких расцветок. Затем, как образцы других родов, яйцевидные,  бесхвостые, темно-коричневого, почти черного цвета в белую полоску; диодоны,  настоящие морские дикообразы, усаженные шипами и способные раздуваться точно  шар, ощетинившийся колючками; морские коньки, водящиеся во всех океанах;  летучий пегасик с вытянутым рыльцем и грудными плавниками в виде крыльев,  позволявшими если не летать, то все же выскакивать в воздух; плоскоголовики с  хвостом, сплошь унизанным чешуйчатыми кольцами; длинночелюстные макрогнаты,  превосходные рыбы в двадцать пять сантиметров длиной, блистающие великолепною  окраской самых приятных тонов; и тут же рядом, окрашенные в явственно свинцовый  цвет, плоскоголовики с шершавой головкой; мириады прыгающих собачек, сплошь в  черных полосках, с длинными грудными плавниками, скользившими с удивительной  быстротой у поверхности вод; прелестные парусники-хирурги, вздымавшие свои  плавники, точно паруса при попутном ветре; блистательные рыбки-дракончики,  которых природа одела в охру и лазурь, в золото и серебро; гурами с волокнистыми  плавниками; из семейства бычковых упомянут рявец, вечно испачканный в тине и  при трении костей жаберной крышечки о другую издающий шум; тригла, род барвены,  печень которой считается ядовитой; каменный окунь с подвижными веками глазниц;  наконец, брызгуны, с длинным трубчатым рылом, настоящие океанские мухоловки, вооруженные  ружьями, о которых не мечтали ни Шаспо, ни Ремингтон: из них убивают насекомых  одной каплей воды!    

Из рыб,  относящихся по классификации Ласапеда к восемьдесят девятому роду отряда костистых,  отличительным признаком которых является наличие жаберной крышки и перепонки, я  заметил скорпену с чудовищной формы головой и сильно развитой колючей частью  спинного плавника; у некоторых представителей этой группы в зависимости от  рода, к которому они принадлежат, область туловища и хвоста покрыта чешуями, у  других же остается довольно широкое незащищенное пространство. Ко вторым  относятся бугорчатка двуперая длиною в три-четыре дециметра, с желтыми полосами  на туловище и головой самого фантастического вида. Что касается первого рода,  он представлен многими образцами фантастической рыбы, справедливо названной  «морской жабой», большеголовой рыбы с коротким мозолистым туловищем; от множества  тупых шипов, усеявших тело, образовались вздутия и глубокие впадины; некоторые  виды этих рыб снабжены иглами на задней части головы. Уколы их опасны. Вид этих  рыб ужасен и внушает отвращение.    

С 21 по  23 января «Наутилус» шел со скоростью двести пятьдесят лье в сутки; иначе говоря,  он делал пятьсот сорок миль в двадцать четыре часа, или двадцать две мили в  час. Нам довелось наблюдать лишь за теми рыбами, которые следовали за нами в  полосе света, отбрасываемого прожектором «Наутилуса». Но при быстроте хода  нашего судна ряды нашего эскорта постепенно редели, и лишь немногие рыбы соревновались  еще некоторое время в быстроте бега с «Наутилусом».    

Утром 24  января, под 12° 15’ южной широты и 94° 33’ долготы, мы увидели остров  Килинг, кораллового происхождения, сплошь покрытый великолепными кокосовыми  пальмами. В свое время его посетили Дарвин и капитан Фиц-Рой. «Наутилус» прошел  на близком расстоянии от берегов этого необитаемого острова. Драги выловили  множество образцов разного рода полипов и иглокожих, а также любопытных раковин  моллюсков. Несколько драгоценных экземпляров раковин дельфинок пополнили  сокровищницу капитана Немо, к которой я присоединил одного представителя  звездчатых кораллов, часто поселяющихся на раковинах двустворчатых моллюсков.    

Вскоре  остров Килинг скрылся за горизонтом, и мы направили свой путь на северо-запад к  южной оконечности Индийского полуострова.    

– Цивилизованные  страны! – сказал мне в тот день Нед Ленд. – Это будет получше островов  Папуа, где больше дикарей, чем диких коз! В Индии, господин профессор, есть шоссейные  и железные дороги, города английские, французские и индусские. Тут на каждом  шагу встретишь земляка! А что, не пора ли нам распрощаться с капитаном Немо?    

– Нет,  Нед, нет! – отвечал я весьма решительно. – Пусть будет что будет, как  говорите вы, моряки. «Наутилус» держит курс на континенты. Приближается к  европейским берегам. Пусть он доставит нас туда. А вот, когда мы войдем в  европейские моря, тогда посмотрим, что подскажет нам благоразумие. Впрочем, я  не думаю, чтобы капитан Немо позволил нам охотиться на Малабарских и  Коромандельских берегах, как в лесах Новой Гвинеи.    

– Ну,  что ж, сударь! Придется обойтись без его позволенья?    

Я не  ответил канадцу. Я не хотел затевать спора. В глубине души я решил испытать все  превратности судьбы, бросившей меня на борт «Наутилуса».    

Пройдя  остров Килинга, мы замедлили ход. Но направление судна все время менялось. Мы  часто погружались на большие глубины. Несколько раз приходилось пускать в ход  наклонные плоскости, которые посредством внутренних рычагов могли ложиться  наискось от ватерлинии. Это давало возможность опускаться на два и три  километра под уровень моря, но ни разу не удалось установить предельной глубины  вод Индийского океана, где зонды длиною в тринадцать тысяч метров не достигали  дна.[17]  Что касается температуры глубинных водных слоев, термометр неизменно показывал  четыре градуса выше нуля. Я, кстати, заметил, что температура поверхностных  слоев воды всегда ниже в прибрежных районах, чем в открытом море.    

Двадцать  пятого января океан был совершенно пустынен, и «Наутилус» весь день шел по  поверхности вод, рассекая волны своим могучим винтом, из-под которого взлетали  в высоту целые каскады брызг. Как же было не принять его за гигантского кита? Я  провел на палубе три четверти дня. Я глядел на море. Пустынен был горизонт. Но  около четырех часов вечера показался пароход, который шел к западу от нас. Его  рангоут короткое время вырисовывался на горизонте, но с парохода не могли  заметить «Наутилуса», едва выступавшего из воды. Я подумал, что этот пароход  принадлежит пароходному обществу «Пенинсулар энд Ориентл Компани», обслуживающему  линию Цейлон – Сидней, с заходом в Мельбурн и на мыс короля Георга.    

В пять  часов вечера, перед наступлением коротких тропических сумерек, мы с Конселем  наблюдали очаровавшее нас зрелище.    

Существует  прелестное животное, встреча с которым, по мнению древних, предвещает счастье.  Аристотель, Афиней, Плиний и Аппиан изучали его вкусы и наклонности и ради его  описания истощили весь поэтический арсенал Греции и Рима. Они дали ему имя  Nautilus и Pompylius. Но современная наука не утвердила этих названий. Ныне  этот моллюск известен под именем «аргонавта».    

Если бы  кто-нибудь завел с Конселем речь о моллюсках, то узнал бы незамедлительно, что  моллюски, или мягкотелые, подразделяются на пять классов; что класс головоногих  моллюсков включает в себя два подкласса: двужаберных и четырехжаберных, в  зависимости от количества жабер; что животные, относимые к подклассу  двужаберных, это осьминоги, каракатицы, кальмары, аргонавты; что к подклассу  четырехжаберных относится единственный представленный в современной фауне род  «наутилуса». И если бы какой-нибудь невежда спутал аргонавта, имеющего  настоящие присоски, с наутилусом, у которого простые щупальца, он  не заслуживал бы извинения.    

Навстречу  нам плыл целый отряд аргонавтов. Их было много сотен. Они принадлежали к роду  Argonauta tuberculata, распространенному в Индийском океане.    

Эти  изящные моллюски передвигались задом наперед посредством своей воронки, выкидывая  ею воду, которую вобрали в себя при вдыхании. Из их восьми щупалец шесть,  тонких и длинных, расстилались по поверхности воды, а остальные два,  округленные дланевидно, вздувались как паруса с подветренной стороны. Я хорошо  разглядел спиралевидный завиток их раковины, которую Кювье справедливо сравнивает  с изящной шлюпкой. В самом деле, это настоящая лодка! Построенная из вещества,  которое выделяется двумя верхними щупальцами, или руками, моллюска, раковина  носит животное, но нигде с ним не срастается.    

– Аргонавт  волен покинуть свою раковину, – сказал я Конселю, – но он никогда с  ней не расстанется.    

– Так  же, как и капитан Немо, – рассудил Консель. – Поэтому лучше было бы  ему назвать свое судно «Аргонавтом».    

Почти  целый час плыл «Наутилус» под эскортом моллюсков. Вдруг, неизвестно почему,  животных обуял страх. Словно по команде все паруса мгновенно были спущены,  щупальца втянулись в раковину, тела сжались, раковины опрокинулись, переместив  центр тяжести, и вся флотилия исчезла под водой. Никогда еще корабли, ни одной  эскадры не маневрировали с такой четкостью.    

В это  мгновенье солнце закатилось. Внезапно наступила ночь. Только легкий ветерок подернет  зыбью морскую гладь да под кормой плеснет волна!    

На  другой день, 26 января, мы пересекли экватор на восемьдесят втором меридиане и  вступили в воды Северного полушария.    

В этот  день нашу свиту составляла грозная армада акул. Здешние моря кишат этими  страшными животными, и потому плавание по ним не безопасно. Это были акулы с  бурой спиной, белым брюхом и одиннадцатью рядами зубов; акулы глазчатые с  круглым черным пятном на шее, напоминавшим глаз; акулы синие с округлой  головой, испещренной черными точками. Хищные животные с яростью  малоутешительной набрасывались на хрустальные стекла окон. Нед Ленд был вне  себя. Он рвался на поверхность океана, чтобы пустить гарпуном в морских  хищников. В особенности ему не давали покоя разъяренные тигровые акулы длиною в  пять метров и акулы гладкие, пасть которых, усаженная зубами, точно мозаикой  выложена!    

Вскоре  «Наутилус» взял большой ход, оставив далеко позади самых резвых акул.    

Двадцать  седьмого января, при входе в широкий Бенгальский залив, нам не раз пришлось  видеть страшную картину! Навстречу нам плыли трупы. То были трупы умерших  индийцев, уносимые Гангом в открытое море, которых грифы, единственные  могильщики в стране, не успели еще пожрать. Но акулы не преминут помочь им  выполнить погребальный обряд.    

Около  семи часов вечера «Наутилус», поднявшись на поверхность, плыл по молочному  морю. Синее море, куда хватал глаз, стало молочным. Не было ли это игрою  лунного света? Нет! Молодой месяц всего два дня как народился и еще не взошел  на горизонте. И звездное небо казалось черным в сравнении с молочной белизной  вод.    

Консель  глазам своим не верил и просил меня объяснить причину этого поразительного  явления. К счастью, я мог разъяснить ему в чем дело.    

– Это  так называемое молочное море, – сказал я. – Огромные пространства  молочно-белых вод – нередкое явление у берегов Амбоина и вообще в этих широтах.    

– Но  не объяснит ли мне господин профессор, – сказал Консель, – причину  такого явления. Не превратилась же в самом деле вода в молоко!    

– Конечно,  нет, друг мой! Молочная окраска воды, которая так удивляет тебя, вызвана присутствием  в воде мириадов мельчайших животных, бесцветных слизистых светящихся червячков  толщиной в волос и длиной в одну пятую миллиметра. Животные прилепляются друг к  другу и образуют сплошные поля в несколько лье.    

– В  несколько лье! – вскричал Консель.    

– Да,  друг мой! И не пытайся вычислять, сколько их тут! Напрасно время потратишь!  Если я не ошибаюсь, некоторым мореплавателям случалось плыть по таким молочным  морям более сорока миль.    

Не знаю,  послушался ли Консель моего совета, но он умолк, глубоко задумавшись. Он,  несомненно, занялся вычислением, какое количество простейших поместится на  площади в сорок квадратных миль, если длина каждого из них равна одной пятой  миллиметра. Что же касается меня, я продолжал наблюдать это удивительное  явление. В течение нескольких часов «Наутилус» рассекал своим водорезом воды  молочного моря, и я обратил внимание, что он скользил совершенно бесшумно по  этой взмыленной воде, словно бы плыл во вспененном водовороте двух встречных  течений, порою образующемся в бухтах.    

Около  полуночи море вдруг приняло обычную окраску; но за кормой, до самой линии горизонта,  небо, отражая белизну вод, казалось, было озарено отблеском северного сияния.    

 2. НОВОЕ  ПРЕДЛОЖЕНИЕ КАПИТАНА НЕМО    

     

Двадцать  восьмого января в полдень, всплыв на поверхность вод, «Наутилус» оказался в  виду земли, лежавшей в восьми милях к западу. Сперва выступили из дымки вершины  гор: хаотическое нагромождение горных кряжей, желтых, лиловых, серых, смотря по  освещению солнца и расстоянию. Иные горные пики вздымались в высоту двух тысяч  футов. Как только были установлены координаты, я сошел в салон и, отыскав это  место на карте, увидел, что мы находимся у берегов острова Цейлон – этой  жемчужины Индии, – лежащего у южной оконечности индийского полуострова.    

Я пошел  в библиотеку поискать, нет ли такой книги, где можно было бы почерпнуть сведения  об этом острове, который считается самым плодородным на земном шаре, и нашел  труд Сирра, озаглавленный «Цейлон и сингалезы». Возвратясь в салон, я прежде  всего ознакомился со статистическими данными, касавшимися Цейлона, которому в  древности давали так много различных названий. Остров Цейлон лежит между  5° 55’ и 9° 49’ северной широты и 79° 42’ и 82° 4’ долготы  к востоку от меридиана Гринвича. С севера на юг он простирается на двести  семьдесят пять миль, с востока на запад – не больше чем на сто пятьдесят миль;  площадь его равна двадцати четырем тысячам четыремстам сорока восьми милям,  иначе говоря, немного менее площади Ирландии.    

В это  время в салон вошли капитан Немо и его помощник.    

Капитан  взглянул на карту. Потом, обернувшись ко мне, сказал:    

– Остров  Цейлон славится своими жемчужными промыслами. Не угодно ли вам, господин  Аронакс, побывать на месте ловли жемчуга?    

– Вне  всякого сомнения, капитан.    

– Хорошо.  Это легко устроить. Но вот в чем дело: мы побываем на месте ловли, но ловцов не  увидим. Сезон ловли жемчуга еще не начался. Но это не важно. Я прикажу взять курс  на Манарский залив. Мы придем туда ночью.    

Капитан  сказал несколько слов своему помощнику, и тот вышел из салона. Через короткое  время «Наутилус» вновь возвратился в свою водную стихию; манометр показывал,  что судно шло на глубине тридцати футов.    

Склонившись  над картой, я стал искать Манарский залив. Я нашел его на девятой параллели, у  северо-западных берегов Цейлона. Залив этот образуется продолговатой линией  маленького острова Манар. Чтобы попасть туда, нужно было обогнуть весь западный  берег Цейлона.    

– Господин  профессор, – обратился ко мне капитан Немо, – жемчуг ловят в  Бенгальском заливе, в Индийском море, в Китайском и Японском морях, в морях  Южной Америки, в Панамском заливе, в Калифорнийском заливе, но основные  промысловые районы морского жемчуга сосредоточены на Цейлоне. Мы придем туда,  правда, прежде времени! Ловцы жемчуга появляются в Манарском заливе не раньше  марта месяца. К этому времени здесь собирается до трехсот судов, которые в  течение тридцати дней занимаются этим доходнейшим промыслом. На каждом судне  десять гребцов и десять водолазов. Водолазы работают в две смены. Погружаясь на  глубину двенадцати метров, они держат между ногами тяжелый камень, который  выпускают, достигнув нужной глубины. Тогда гребцы вытягивают камень,  привязанный к веревке, обратно на борт.    

– Стало  быть, первобытный способ ловли жемчуга все еще практикуется?    

– Практикуется,  к сожалению, – отвечал капитан Немо, – хотя эти жемчужные россыпи  принадлежат самой промышленной стране в мире – Англии, получившей их в  собственность по Амьенскому договору тысяча восемьсот второго года.    

– Мне  кажется все же, что ваш усовершенствованный скафандр мог бы оказать большую  помощь в этом деле.    

– Да!  Бедные ловцы жемчуга не могут долго оставаться под водой. Правда, англичанин  Персиваль в своем «Путешествии на Цейлон» упоминает об одном кафре, который мог  держаться целых пять минут под водой; но м-не это кажется маловероятным. Я  знаю, что некоторые водолазы остаются под водой пятьдесят семь секунд, а самые  выносливые даже восемьдесят семь секунд; но таких очень немного; и у этих  несчастных, когда они возвращаются на борт, из ушей и носа течет вода,  окрашенная кровью. Я думаю, что средняя продолжительность пребывания водолаза  под водою не свыше тридцати секунд. И за это короткое время надо успеть собрать  в сетку раковины жемчужниц, которых им удается найти! Водолазы не доживают до  старости. Они рано дряхлеют, слабеет зрение, глаза начинают гноиться, тело  покрывается язвами, и они часто умирают под водой от кровоизлияния в мозг.    

– Да, –  сказал я, – невеселая профессия. И все это ради удовлетворения женских  причуд. Но скажите мне, капитан, сколько раковин может выловить за день одно  такое судно?    

– Приблизительно  от сорока до пятидесяти тысяч. Говорят даже, что в тысяча восемьсот четырнадцатом  году английское правительство организовало такую ловлю на государственный счет,  и ловцы за двадцать дней добыли семьдесят шесть миллионов раковин.    

– По  крайней мере труд ловца высоко оплачивается? – спросил я.    

– Очень  низко, господин профессор. В Панаме они зарабатывают не больше доллара в неделю.  Чаще всего они получают по одному су за раковину, содержащую жемчужину. А  сколько попадается раковин, в которых нет жемчужин!    

– По  одному су! А бедняга обогащает своих хозяев! Это возмутительно!    

– Итак,  господин профессор, – сказал капитан Немо, – вместе со своими  спутниками вы посетите Манарскую банку. И если случайно там окажется  какой-нибудь нетерпеливый ловец, вы ознакомитесь с техникой этого промысла.    

– Решено,  капитан.    

– Кстати,  господин Аронакс, вы не боитесь акул?    

– Акул? –  вскричал я.    

Вопрос  показался мне по меньшей мере праздным.    

– Ну,  что вы скажете насчет акул? – настаивал капитан Немо.    

– Должен  признаться, капитан, что я еще не вполне освоился с этой породой рыб.    

– А  мы уже привыкли к ним, – сказал капитан Немо. – Со временем освоитесь  и вы. Притом мы будем вооружены и, если удастся, поохотимся за какой-нибудь  акулой. Охота за акулами чрезвычайно интересна. Итак, до завтра, господин  профессор. Завтра будьте готовы пораньше.    

Сказав  это самым беззаботным тоном, капитан Немо вышел из салона.    

Если бы  вас приглашали охотиться на медведей в горах Швейцарии, вы бы сказали: «Отлично!  Завтра пойдем на медведя!» Если бы вас приглашали охотиться на львов в долинах  Атласа или на тигров в джунглях Индии, вы бы сказали: «А-а! Стало быть, мы идем  на тигра или на льва!» Но если вас приглашают охотиться на акул в их родной  стихии, вы, наверное, задумаетесь, прежде чем принять такое предложение.    

Что  касается меня, я провел рукой по лбу, на котором выступило несколько капель холодного  пота.    

«Обдумай  хорошенько, – сказал я сам себе. – Спешить некуда. Охотиться за  морскими выдрами в подводных лесах острова Креспо, – еще куда ни шло! Но  шататься по морскому дну, зная, что можешь наткнуться на акулу, – совсем  иное дело! Мне известно, что в некоторых местах, в частности на Андаманских  островах, негры, не колеблясь, нападают на акул с кинжалом в одной руке, с  петлей в другой. Но мне известно также, что многие из смельчаков, вступающих в  единоборство с этим страшным животным, отправляются к праотцам! К тому же я не  негр, а если б и был негром, то некоторое колебание с моей стороны все же  простительно.    

Мне  мерещились акулы, я видел их огромные пасти, ощерившиеся несколькими рядами  зубов, способных раскусить пополам человека. Я уже чувствовал боль в пояснице.  И я не мог снести беспечного тона, которым капитан сделал мне это щекотливое  предложение! Неужто дело шло о том, чтобы обойти в лесу какую-нибудь безобидную  лисицу.    

«Хорошо! –  думал я. – Консель, конечно, откажется принять участие в такой охоте, и у  меня будет причина отклонить приглашение капитана».    

Что  касается Неда, признаться, я не был уверен в его благоразумии. Опасность, как  бы велика она ни была, всегда таила в себе приманку для его воинственной  натуры.    

Я взял  книгу Сирра, но перелистывал ее машинально. Между строк мне виделись разверстые  грозные пасти.    

Но тут  вошли Консель и канадец. Они были настроены благодушно, даже весело. Они не  знали, что их ожидает.    

– Честное  слово, сударь, – сказал Нед Ленд, – ваш капитан Немо, – чтоб ему  провалиться! – сделал нам очень любезное предложение.    

– А-а! –  сказал я. – Вы уже знаете…    

– С  позволения господина профессора, – ответил Консель, – командир  «Наутилуса» пригласил нас завтра вместе с господином профессором посетить  знаменитые цейлонские жемчужные промыслы. Он был крайне вежлив и выказал себя  настоящим джентльменом.    

– И  больше он ничего не сказал?    

– Ничего,  сударь, – отвечал канадец. – Он сказал только, что вас он уже  пригласил принять участие в этой подводной прогулке.    

– Совершенно  верно, – сказал я. – И он не упомянул об одном обстоя…    

– Ни  о каком обстоятельстве не было речи, господин профессор. Вы пойдете с нами, не  правда ли?    

– Я…  конечно! Я вижу, что вы, мистер Ленд, входите во вкус подводных прогулок.    

– О  да! Это так занятно, очень занятно!    

– И,  может статься, опасно! – вставил я.    

– Опасно? –  отвечал Нед Ленд. – Простая экскурсия на устричную банку!    

Очевидно,  капитан Немо не счел нужным навести моих товарищей на мысль об акулах. Я встревоженно  глядел на них, словно они уже лишились какой-нибудь конечности. Должен ли я  предупредить их о грозящей опасности? Несомненно. Но я не знал, как к этому  подойти.    

– Не  пожелает ли господин профессор рассказать нам подробнее о лове жемчуга?    

– О  лове жемчуга, – спросил я, – или о связанных с ним случайностях,  которые…    

– Конечно,  о лове жемчуга! – сказал канадец. – Прежде чем отправляться в путь,  надо знать дорогу.    

– Ну-с,  друзья мои, садитесь, и я расскажу вам о жемчужном промысле все, что сам узнал  из книги Сирра.    

Нед и  Консель сели на диван, и канадец тут же задал мне вопрос:    

– А  что такое жемчужина, господин профессор?    

– Для  поэта, друг мой Нед, жемчужина – слеза моря, – отвечал я, – для  восточных народов – окаменевшая капля росы; для женщин – драгоценный овальной  формы камень с перламутровым блеском, который они носят, как украшение, на  руках, на шее, в ушах; для химика – соединение фосфорнокислых солей с  углекислым кальцием; и, наконец, для натуралиста – просто болезненный нарост,  представляющий собою шаровидные наплывы перламутра внутри мягкой ткани мантии у  некоторых представителей двустворчатых моллюсков.    

– Типа  моллюсков, – сказал Консель, – класса пластинчатожаберных, отряда  анизомиарий.    

– Совершенно  верно, мой ученый друг! Способностью образовывать жемчужины обладает не только  настоящая морская жемчужница, но и брюхоногие и головоногие моллюски, как то:  морское ушко, или пинна, турбо, тридакна, словом, все моллюски, которые  выделяют перламутр – органическое вещество, отливающее радужными цветами,  голубым, синим, фиолетовым, которое устилает внутреннюю поверхность створок их  раковин.    

– Даже  и съедобные ракушки? – спросил канадец.    

– Да,  и съедобные ракушки некоторых водоемов Шотландии, Уэльса, Ирландии, Саксонии,  Богемии и Франции.    

– Так-с!  Примем это к сведению, – отвечал канадец.    

– Но  главным образом производит жемчуг жемчужница, meleagrtna margaritifera – драгоценная  перловица. Жемчужина представляет собою не что иное, как отложение  перламутрового вещества, принявшее сферическую форму. Самые красивые, круглые,  почти свободно лежащие жемчужины образуются между мантией и раковиной при  размыкании створок от раздражения неорганическими тельцами, засевшими в мантии  моллюсков. При образовании жемчужницы от неорганического вещества, прилегающего  к внутренней поверхности раковины, образуются жемчужины, прикрепленные к  раковине. Но во всех случаях жемчужина имеет ядро, вокруг которого тонкими  концентрическими слоями из года в год нарастают отложения перламутрового  вещества.    

– А  бывает в одной раковине по нескольку жемчужин? – спросил Консель.    

– Бывает,  друг мой. Встречались раковины, представлявшие собою настоящий ларчик с  драгоценностями. Говорят, хотя я в этом сомневаюсь, что в одной раковине было  найдено не меньше ста пятидесяти акул.    

– Сто  пятьдесят акул! – вскричал Нед Ленд.    

– Неужели  я сказал «акул»? – воскликнул я смутившись. – Я хотел сказать сто  пятьдесят жемчужин. При чем тут акулы!    

– Уж  действительно, – сказал Консель. – А все же желательно было бы знать,  как извлекают из раковин этот самый жемчуг?    

– Есть  различные способы. Если жемчуг плотно прирос к створке раковины, его извлекают  щипчиками. Но чаще всего выловленные раковины высыпают на циновки, разостланные  на берегу. Моллюсков оставляют гнить на вольном воздухе. Через десять дней,  когда процесс разложения завершится, раковины ссыпают в водоем с морской водой.  После неоднократной промывки вскрывают створки раковин, и самые крупные  жемчужины выбирают руками, а остающаяся грязь с мелкими жемчужинами вымывается  из раковин. Теперь приступают к работе сортировщики. Сперва они отделяют от  раковин перламутровые пластинки, известные в промышленности под названием  _беспримесных серебристых, неполноценных белых, неполноценных черных_, которые  продаются на вес, по ста двадцати пяти и ста пятидесяти килограммов в каждом  ящике. Затем извлекают из раковины паренхиму; мягкое тело животного подвергают  кипячению до полного растворения и отцеживают из жидкости все, вплоть до  мельчайших жемчужин.    

– Ценность  жемчужины зависит от ее величины, не так ли? – спросил Консель.    

– Не  только от величины, – отвечал я, – но и от формы, от того – чистой ли  «воды» жемчужина, иными словами, от ее цвета; наконец, от «игры», то есть от  того, блестит и иридирует ли камень перламутровым блеском, столь приятным для  глаза. Особенно ценным считается жемчуг, представляющий собою шаровидный наплыв  перламутра, иногда прикрепленный к раковине, но обычно образующийся внутри  мягких тканей мантии, так называемый perles vierges. Жемчужины эти образуются в  складках ткани моллюска и покоятся там свободно; они белого цвета и большей  частью непрозрачные, но у некоторых жемчужин опаловые переливы цветов. Форма  этих драгоценных жемчужин чаще всего сферическая или грушевидная. Сферические  жемчужины идут на браслеты, грушевидные – на серьги. Этот сорт жемчуга самый  ценный и продается поштучно. Жемчужины, прикрепленные к раковине и более  неправильной формы, ценятся дешевле и продаются на вес. Наконец, низший сорт  жемчуга – мелкий жемчуг, известный под названием «бисера», – продается  мерками и идет главным образом на вышивки и церковные облачения.    

– Сортировка  жемчуга, по-видимому, работа трудная и канительная, – сказал канадец.    

– Отнюдь  нет, друг мой! Сортировка жемчуга производится посредством сита или решета.  Имеется одиннадцать различных сит для отсеивания жемчужин. Жемчуг, который  остается после просеивания в редком сите, имеющем от двадцати до восьмидесяти  отверстий, считается первосортным. Жемчуг второго сорта остается на решетах, в  которых от ста до восьмисот отверстий. Наконец, жемчуг третьего сорта остается  на решетах, имеющих от девятисот до тысячи отверстий.    

– Хитро  придумано! – сказал Консель. – Я вижу, что сортировка и классификация  жемчуга производится механически. Не скажет ли господин профессор, какой доход  приносит эксплуатация промысловых районов морского жемчуга?    

– Судя  по книге Сирра, – отвечал я, – цейлонские жемчужные банки ежегодно  приносят три миллиона акул!    

– Франков! –  заметил Консель.    

– Да,  да, франков! Три миллиона франков, – поправился я. – Но, кажется,  теперь жемчужные промыслы не столь доходны, как в прежние времена. Хотя бы  взять к примеру американские жемчужные промыслы. При Карле Пятом они приносили  ежегодно четыре миллиона франков, а теперь едва ли дают две трети этой суммы. В  общей сложности годовой доход с жемчужных промыслов можно исчислить в девять миллионов  франков.    

– Но  я слыхал, – сказал Консель, – что некоторые знаменитые жемчужины  оценивались очень высоко?    

– Верно,  мой друг! Говорят, что Цезарь подарил Сервилии жемчужину, стоившую сто двадцать  тысяч франков на наши деньги!    

– А  вот я слыхал, – сказал канадец, – что в древности одна дама пила  жемчуг, растворенный в уксусе!    

– Клеопатра! –  заметил Консель.    

– Напиток  едва ли приятный на вкус! – прибавил Нед Ленд.    

– Просто  пренеприятный, друг Нед! – сказал Консель. – Зато рюмка такого  раствора оценивалась в сто пятьдесят тысяч франков! Круглая сумма!    

– Жаль,  что эта дама не была моей женой, – сказал Нед Ленд, выразительно  поглядывая на свои руки.    

– Нед  Ленд – супруг Клеопатры! – вскричал Консель.    

– Я  собирался жениться, Консель, – серьезно сказал канадец. – И не моя  вина, что дело не сладилось. Я даже купил жемчужное ожерелье для Кэт Тендер,  моей невесты. Но она, впрочем, вышла за другого. И что ж? Ожерелье стоило мне  всего-навсего полтора доллара! Но, – поверьте мне на слово, господин профессор, –  ни одна жемчужина из этого ожерелья не прошла бы сквозь сито с двадцатью  отверстиями!    

– Мой  дорогой Нед! – отвечал я смеясь. – Это был искусственный жемчуг!  Простые стеклянные шарики, наполненные жемчужной эссенцией.    

– Все  же эта эссенция должна дорого стоить, – возразил канадец.    

– Эссенция  ничего не стоит! Это не что иное, как серебристое вещество с чешуи  рыбки-уклейки, растворенное в азотной кислоте. Даровое сырье!    

– Поэтому-то,  видно, Кэт Тендер и вышла за другого, – философски рассудил мистер Ленд.    

– Но  возвратимся к нашему разговору о драгоценных жемчужинах, – сказал я. –  Не думаю, чтобы какой-нибудь монарх владел жемчужиной, равной жемчужине  капитана Немо.    

– Вот  этой? – спросил Консель, указывая на великолепную жемчужину, хранившуюся  под стеклом.