1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Нет, он находится в Сьерра‑дель‑Тандиль, милях в  шестидесяти.    

– Когда же мы будем там?    

– Послезавтра к вечеру.    

Гленарван был порядком озадачен. Казалось, меньше всего  можно было ожидать, что в пампасах не встретятся индейцы. Обычно их там даже  слишком много. Должно было произойти что‑то исключительное, чтобы они ушли. Но  если Гарри Грант действительно пленник одного из этих племен, важно было  узнать, куда же увели его индейцы: на север или на юг? Эти сомнения не  переставали тревожить Гленарвана. Нужно было во что бы то ни стало не утерять  следов капитана, и потому разумней всего казалось последовать совету Талькава –  добираться до селения Тандиль. Там, по крайней мере, можно будет с кем‑нибудь  поговорить.    

Около четырех часов пополудни на горизонте появился холм,  который в такой плоской местности мог быть назван и горой. Это была Сьерра‑Тапальке.  Достигнув ее подножия, путники расположились лагерем на ночь.    

На следующий день они без труда перебрались через эту гору  по отлогим песчаным склонам. Такой переход людям, перевалившим через  Кордильеры, показался легким. Лошадям почти не пришлось замедлять ход. В  полдень всадники миновали заброшенный форт Тапальке. Но, ко все возраставшему  изумлению Талькава, индейцев и здесь не оказалось. Однако вскоре вдали  появились три всадника, хорошо вооруженные, на прекрасных конях. Они некоторое  время наблюдали за маленьким отрядом, а затем, не дав возможности приблизиться  к ним, проворно умчались. Гленарван был раздосадован.    

– Гаучо, – пояснил патагонец, давая этим туземцам  то название, которое вызвало в свое время такой горячий спор между майором и  Паганелем.    

– А! Гаучо! – воскликнул Мак‑Наббс. –  Сегодня, кажется, нет северного ветра. Что вы теперь о них думаете, Паганель?    

– Думаю, что у них самый бандитский вид, – ответил  Паганель.    

– А от вида до сущности, мой любезный ученый?..    

– Только один шаг, дорогой майор.    

Признание Паганеля рассмешило всех, но он не обиделся.    

Между тем путешественники, по совету Талькава, ехали,  держась близко друг от друга: как бы ни был пустынен этот край, все же  следовало остерегаться неожиданного нападения. Однако эти меры предосторожности  оказались излишними, и в тот же вечер отряд расположился на ночлег в пустой,  обширной тольдерии, где кацик Катриель имел обыкновение собирать предводимые им  отряды туземцев. Патагонец обследовал землю кругом, и, так как нигде не было  заметно свежих следов, он пришел к заключению, что тольдерия эта уже давно  пустует.    

На следующий день Гленарван и его спутники снова очутились  на равнине. Показались первые из расположенных близ Сьерра‑дель‑Тандиль ферм.  Но Талькав решил не делать здесь привала, а двигаться прямо к форту  Независимый, где он рассчитывал получить нужные сведения, в первую очередь – о  причинах этого странного обезлюдения края.    

Снова появились деревья, так редко встречавшиеся за  Кордильерами. Большинство их было посажено после заселения американской  территории европейцами. Здесь росли персиковые деревья, тополя, ивы, акации;  они росли без ухода, быстро и хорошо. Больше всего этих деревьев было вокруг  коралей – обширных загонов для скота, обнесенных частоколом. Там паслись целыми  тысячами быки, бараны, коровы и лошади, на которых было выжжено раскаленным  железом тавро их хозяина. Множество крупных бдительных собак сторожило их.  Солоноватая почва у подошвы гор дает стадам превосходный корм.    

Поэтому такую почву и выбирают обычно ДЛЯ устройства ферм.  Во главе этих скотоводческих хозяйств стоят управляющий и его помощник, имеющие  в своем распоряжении пеонов, по четыре человека на каждую тысячу голов скота.  Эти люди ведут жизнь библейских пастырей. Их стада так же, если не более,  многочисленны, как стада, заполнявшие равнины Месопотамии, но им не хватает  мирных семей, и скотоводы пампасов больше похожи на мясников, чем на библейских  патриархов.    

Паганель обратил внимание своих спутников на одно любопытное  явление, свойственное этим плоским равнинам: на миражи. Так, фермы издали  напоминали большие острова, а растущие вокруг них тополя и ивы, казалось,  отражались в прозрачных водах, отступавших по мере приближения  путешественников. Иллюзия была настолько полной, что путники все снова и снова  поддавались обману.    

6 ноября отряд проехал мимо нескольких ферм, а также одной‑двух  боен «саладеро». Здесь режут скот, откормленный на сочных пастбищах. Саладеро –  одновременно и солильня, как показывает название: место, где не только убивают  скот, но и солят его мясо.    

Эта неприятная работа начинается в конце весны. «Саладерос»,  бойцы, приходят за животными в кораль; они ловят их с помощью лассо, которым  владеют с большой ловкостью, и отводят в саладеро. Здесь всех этих быков,  волов, коров, овец забивают сотнями; с них сдирают шкуру и разделывают их  туши. Но часто быки не даются без сопротивления. Тогда саладерос превращаются в  тореадоров. И они выполняют эту опасную работу с редкой ловкостью и столь же  редкой жестокостью. В общем, эта резня представляет собой ужасное зрелище.  Ничего не может быть отвратительнее саладеро. Из этих страшных, зловонных  загонов слышатся свирепые крики бойцов, зловещий лай собак, протяжный вой  издыхающих животных. Сюда же тысячами слетаются крупные аргентинские грифы.    

Но сейчас в саладеро царили тишина и покой – они были пусты.  Час грандиозной резни еще не наступил.    

Талькав торопил отряд. Он хотел еще в тот же вечер попасть в  форт Независимый. Лошади, подгоняемые седоками и увлеченные примером Тауки,  мчались среди высоких злаков. Навстречу всадникам попадались фермы, окруженные  зубчатыми стенами и защищенные глубокими рвами. На кровле главного дома была  терраса, с которой обитатели, всегда готовые к бою, могли отстреливаться от  нападения с равнины.    

Гленарвану, быть может, и удалось бы получить на этих фермах  сведения, которых он добивался, но вернее было добираться до селения Тандиль.  Поэтому всадники нигде не останавливались. Через две речки – Уэсос и  несколькими милями дальше Напалеофу – переправились вброд. Вскоре лошади  скакали по зеленым склонам первых уступов Сьерра‑дель‑Тандиль, и через час в  глубине узкого ущелья показалось селение, над которым возвышались зубчатые  стены форта Независимый.    

 Глава XXI    

ФОРТ НЕЗАВИСИМЫЙ    

     

Сьерра‑дель‑Тандиль возвышается над уровнем моря на тысячу  футов. Она возникла в древности, еще до появления на Земле всякой органической  жизни, и постепенно изменялась под действием вулканических сил. Эта горная цепь  представляет собой полукруглый ряд гнейсовых холмов, поросших травой. Округ  Тандиль, носящий имя горной цепи, занимает всю южную часть провинции Буэнос‑Айрес.  На севере границей округа являются склоны гор, на которых берут свое начало  текущие на север реки.    

В округе Тандиль около четырех тысяч жителей. Административный  центр его – селение Тандиль – расположен у подошвы северных склонов гор, под  защитой форта Независимый. Протекающая здесь речка Напалеофу придает селению  довольно живописный вид. У этого поселка есть одна особенность, о которой не  мог не знать Паганель: он был населен французскими басками [65] и итальянцами. Действительно, французы  первые основали свои колонии по нижнему течению Ла‑Платы. В 1828 году для  обороны новой колонии от частых нападений индейцев, защищавших свои владения,  французом Паршаппом был выстроен форт Независимый. В этом деле ему помогал  французский ученый Альсид д'Орбиньи, который превосходно изучил и описал эту  часть Южной Америки.    

Селение Тандиль – довольно крупный пункт. Отсюда «галерас» –  большие, запряженные быками телеги, очень удобные для передвижения по дорогам  равнины, – добираются до Буэнос – Айреса в двенадцать дней, поэтому  население поддерживает с этим городом довольно оживленную торговлю. Жители  Тандиля возят туда скот со своих ферм, соленое мясо со своих боен и очень  любопытные изделия индейцев: бумажные и шерстяные ткани, предметы из плетеной  кожи весьма тонкой работы и тому подобное. В Тандиле есть не только  благоустроенные дома, но даже несколько школ и церквей, где преподают основы  светских и духовных знаний.    

Рассказав обо всем этом, Паганель прибавил, что в Тандиле,  несомненно, можно будет что‑нибудь разузнать у местных жителей; к тому же  в форте всегда стоит отряд национальных войск. Гленарван распорядился поставить  лошадей на конюшне довольно приличного на вид постоялого двора, а затем сам он,  Паганель, майор и Роберт в сопровождении Талькава направились в форт  Независимый.    

Поднявшись немного в гору, они очутились у входа в крепость.  Ее не слишком бдительно охранял часовой‑аргентинец. Он пропустил  путешественников беспрепятственно, что говорило либо о чрезвычайной  беспечности, либо о полной безопасности.    

На площади крепости происходило учение солдат. Самому  старшему из них было не больше двадцати лет, а самый младший не дорос и до  семи. По правде сказать, это была просто дюжина детей и подростков, старательно  проделывавших воинские упражнения. Форменная одежда их состояла из полосатой  сорочки, стянутой кожаным поясом. Брюк, длинных или коротких, и в помине не  было. Впрочем, в такую теплую погоду можно было одеваться легко. Паганель сразу  составил себе хорошее мнение о правительстве, не растрачивающем государственные  деньги на галуны и прочую мишуру. У каждого из этих мальчуганов были ружье и  сабля, но для младших ружье было слишком тяжело, а сабля длинна. Все они, равно  как и обучавший их капрал, были смуглые и походили друг на друга. По‑видимому, –  так впоследствии и оказалось, – это были двенадцать братьев, которых  обучал военному делу тринадцатый.    

Паганель не был удивлен. Он знал, что по данным статистики  среднее количество детей в семье здесь больше девяти, но чрезвычайно изумило  его то обстоятельство, что юные воины обучались ружейным приемам, принятым во  французской армии, и что капрал отдавал порой команду на родном языке географа.    

– Вот это интересно! – промолвил он.    

Но Гленарван явился в форт Независимый не для того, чтобы  смотреть, как какие‑то мальчуганы упражняются в военном искусстве; еще менее  интересовали его их национальность и происхождение. Поэтому он не дал Паганелю  долго удивляться, а попросил его вызвать коменданта. Паганель передал эту  просьбу капралу, и один из аргентинских солдат направился к домику, служившему  казармой.    

Спустя несколько минут появился и сам комендант. Это был человек  лет пятидесяти, крепкий, с военной выправкой. У него были жесткие усы,  выдающиеся скулы, волосы с проседью, повелительный взгляд. Таков был комендант,  насколько можно было судить о нем сквозь густые клубы дыма, вырывавшиеся из его  короткой трубки. Походка его и своеобразная манера держаться напомнили Паганелю  старых унтер‑офицеров его родины.    

    

Талькав, подойдя к коменданту, представил ему Гленарвана и  его спутников. Пока Талькав говорил, комендант рассматривал Паганеля с  настойчивостью, способной смутить любого. Ученый, не понимая, в чем дело,  собирался уже попросить у него объяснений, но тот, бесцеремонно взяв географа  за руку, радостно спросил его на родном языке:    

– Вы француз?    

– Француз, – ответил Паганель.    

– Ах, как хорошо! Добро пожаловать! Милости просим! Я  сам француз! – выпалил комендант, с устрашающей энергией тряся руку  ученого.    

– Это ваш друг? – спросил географа майор.    

– Разумеется! – ответил тот не без  гордости. – У меня друзья во всех пяти частях света.    

Не без труда освободив свою руку из живых тисков, чуть не  раздавивших ее, он вступил в разговор с богатырем‑комендантом. Гленарван охотно  бы вставил слово об интересующем его деле, но вояка начал рассказывать свою  историю и отнюдь не был склонен останавливаться на полпути. Видно было, что  этот бравый малый так давно покинул Францию, что стал уже забывать родной язык  – если не самые слова, то построение фраз. Он говорил примерно так, как говорят  негры во французских колониях.    

Комендант форта Независимый оказался сержантом французской  армии, бывшим товарищем Паршаппа. С самого основания форта, с 1828 года, он не  покидал его, а в настоящее время состоял комендантом форта, причем занимал этот  пост с согласия аргентинского правительства. Это был баск пятидесяти лет, по  имени Мануэль Ифарагер – как видно по имени, почти испанец. Спустя год после  прибытия в Тандиль сержант Мануэль натурализовался, поступил на службу в  аргентинскую армию и женился на индейской женщине. Скоро жена подарила ему двух  близнецов – разумеется, мальчиков, ибо достойная спутница жизни сержанта  никогда не позволила бы себе подарить ему дочерей. Для Мануэля не существовало  на свете другой деятельности, кроме военной, и он надеялся со временем  преподнести республике целую роту юных солдат.    

– Вы видели? – воскликнул он. – Молодцы!  Хорошие солдаты! Хозе! Хуан! Микель! Пепе!.. Пепе семь лет, а он уже умеет  стрелять!    

Пепе, услыхав, что его хвалят, сдвинул свои крошечные ножки  и очень ловко отдал честь ружьем.    

– Далеко пойдет, – прибавил комендант. – Когда‑нибудь  будет полковником или бригадиром!    

Комендант Мануэль говорил так увлеченно, что спорить с ним  по поводу преимущества военной службы или того будущего, которое он готовит для  своего воинственного чада, было невозможно. Он был счастлив. «А что дает  счастье, то и реально», – сказал Гете.    

Рассказ Мануэля Ифарагера, к великому удивлению Талькава,  длился добрых четверть часа. Индейцу было непонятно, как может столько слов  выходить из одного горла. Никто не прерывал коменданта. Но так как даже и  французский сержант должен когда‑нибудь замолчать, замолчал наконец и Мануэль,  заставив предварительно гостей зайти к нему в дом. Те безропотно покорились  необходимости быть представленными госпоже Ифарагер, а познакомившись с ней,  нашли ее «милой особой», если это выражение применимо к индейской женщине.    

Когда все желания сержанта были выполнены, он спросил  гостей, чему он обязан честью видеть их у себя.    

Наступил самый благоприятный момент для расспросов. Эту  задачу взял на себя Паганель. Начал он с того, что рассказал коменданту на  французском языке обо всем их путешествии по пампасам, и кончил тем, что  спросил, по какой причине индейцы покинули этот край.    

– Э, никого! – воскликнул сержант, пожимая  плечами. – Верно!.. Никого… Мы все сложа руки… делать нечего…    

– Но почему?    

– Война.    

– Война?    

– Да, гражданская война…    

– Гражданская война? – переспросил Паганель.    

– Да, война между Парагваем и Буэнос‑Айресом, –  ответил сержант.    

– Ну и что же?    

– Ну, индейцы все на севере… за генералом Флоресом…    

– Где же кацики?    

– Кацики с ними.    

– Как, и Катриель?    

– Нет Катриеля.    

– А Кальфукур?    

– Нет и его.    

– А Янчетруц?    

– Тоже нет.    

Этот разговор был передан Талькаву и тот утвердительно  кивнул головой. Патагонец, видимо, не знал или забыл о гражданской войне,  которая в это время уничтожала население аргентинских провинций Парагвай и  Буэнос‑Айрес и должна была в будущем повлечь вмешательство Бразилии. Это было  на руку индейцам, не желавшим упустить такой удобный случай поживиться. Таким  образом, сержант не ошибался, объясняя обезлюдение пампасов междоусобной  войной, свирепствовавшей в северных провинциях Аргентины.    

Но это событие расстраивало все планы Гленарвана. В самом  деле, если только Гарри Грант в плену у кациков, то они, значит, увели его к  северным границам республики. А если так, то где и как его разыскивать?  Следовало ли начинать новые опасные и почти бесполезные поиски на севере  пампасов? Прежде чем принять такое серьезное решение, надо было тщательно его  обсудить.    

Оставался, однако, еще один важный вопрос, который можно  было задать сержанту, и сделать это пришло в голову майору. В то время как его  друзья молча переглядывались между собой, Мак‑Наббс спросил сержанта, не слышал  ли он о том, что у кациков пампасов находятся в плену европейцы.    

Мануэль подумал несколько минут, как бы припоминая что‑то, а  затем сказал:    

– Да, слышал.    

– А! – вырвалось у Гленарвана; у него  блеснула новая надежда.    

Гленарван, Паганель, Мак‑Наббс и Роберт окружили сержанта.    

– Говорите, говорите же! – впиваясь в него  глазами, повторяли они.    

– Несколько лет назад… – начал сержант, – да,  верно… европейские пленники… но никогда не видел…    

– Несколько лет! – прервал его Гленарван. –  Вы ошибаетесь. «Британия» погибла в июне 1862 года. Значит, это было меньше чем  два года назад.    

– О! Больше этого, милорд!    

– Не может быть! – крикнул Паганель.    

– Нет, так. Это было, когда родился Пепе… Было двое.    

– Нет, трое, – вмешался Гленарван.    

– Двое, – настаивал сержант.    

– Двое? – переспросил очень удивленный  Гленарван. – Двое англичан?    

– Совсем нет, – ответил сержант. – Какие там  англичане! Нет… один – француз, другой – итальянец.    

– Итальянец, который был убит индейцами племени  пуэльче? – воскликнул Паганель.    

– Да… потом узнал… француз спасся.    

– Спасся! – воскликнул Роберт, жизнь которого,  казалось, зависела от того, что скажет сержант.    

– Да, спасся – убежал из плена, – подтвердил  сержант. Все оглянулись на Паганеля: он в отчаянии ударял себя по лбу.    

– Теперь я понимаю, – промолвил он наконец. –  Все объясняется, все ясно!    

– Но в чем же дело? – нетерпеливо спросил  встревоженный Гленарван.    

– Друзья мои, – сказал Паганель, беря за руки  Роберта, – нам придется примириться с крупной неудачей: мы шли по ложному  пути! Тут речь идет вовсе не о капитане Гранте, а об одном моем  соотечественнике, товарищ которого, Марко Вазелло, был действительно убит  индейцами племени пуэльче. Француза же индейцы несколько раз уводили с собой к  берегам Рио‑Колорадо. Потом ему удалось бежать, и он снова увидел Францию.  Думая, что идем по следам Гарри Гранта, мы шли по следам молодого Гинара [66].    

Слова Паганеля были встречены глубоким молчанием. Ошибка  была очевидна. Подробности, сообщенные сержантом, национальность пленника,  убийство его товарища, его бегство из плена – все подтверждало ее.    

Гленарван с удрученным видом смотрел на Талькава.    

– Вы никогда не слыхали о трех пленных  англичанах? – спросил Талькав сержанта.    

– Никогда, – ответил Мануэль. – В Тандиле  было бы известно… Я знал бы… Нет, этого не было.    

После такого категорического заявления Гленарвану больше  нечего было делать в форте Независимый. Он и его друзья, поблагодарив сержанта  и пожав ему руку, удалились.    

Гленарван был в отчаянии, видя, что все его надежды  рушились. Роберт молча шел подле него с влажными от слез глазами. Гленарван не  мог найти для мальчика ни одного слова утешения. Паганель, жестикулируя,  разговаривал сам с собой. Майор не открывал рта. Что касается Талькава, то,  видимо, его индейское самолюбие было задето тем, что он повел иностранцев по  неверному следу.    

Однако никому из них не пришло в голову поставить ему в вину  столь извинительную ошибку.    

Ужин прошел грустно. Конечно, ни один из этих мужественных и  самоотверженных людей не жалел о том, что напрасно потратил столько сил и напрасно  подвергал себя стольким опасностям, но каждого из них угнетала мысль, что в  одно мгновение рухнула всякая надежда на успех. В самом деле, можно ли было  надеяться напасть на след капитана Гранта между Сьерра – дель‑Тандиль и  океаном? Разумеется, нет. Если бы какой‑нибудь европеец попал в руки индейцев у  берегов Атлантического океана, то, конечно, это было бы известно сержанту  Мануэлю. Такое происшествие не могло ускользнуть от внимания туземцев, которые  вели постоянную торговлю и с Тандилем, и с Кармен‑де‑Патагонес, расположенным у  устья Рио‑Негро. А торговцы аргентинских равнин всё знают и обо всем друг другу  рассказывают. Итак, путешественникам оставалось лишь одно: без промедления  добираться до «Дункана», ожидавшего их, как было условленно, у мыса Меданос.    

Все же Паганель попросил у Гленарвана документ, на основании  которого были предприняты их неудачные поиски. Географ перечитывал его с  нескрываемым раздражением. Он словно стремился вырвать у него новое толкование.    

– Но ведь документ так ясен! – повторял  Гленарван. – В нем самым определенным образом говорится и о крушении  «Британии», и о том, где находится в плену капитан Грант.    

– А я говорю, нет! – ответил, ударив кулаком по  столу,    

Паганель. – Нет и нет! Раз Гарри Гранта нет в пампасах  – значит, его вообще нет в Америке. А где он, об этом нам должен сказать этот  документ. И он скажет это, друзья мои, или я не Жак Паганель!    

 Глава XXII    

НАВОДНЕНИЕ    

     

Форт Независимый находится в ста пятидесяти милях от берега  Атлантического океана. Гленарван считал, что если в пути не случится каких‑либо  неожиданных задержек – а этого вряд ли можно было ожидать, – то они должны  быть на «Дункане» через четыре дня. Но вернуться на корабль без капитана  Гранта, потерпев полную неудачу в своих розысках, – с этим он никак не мог  примириться. Поэтому на следующий день он медлил с подготовкой к отъезду. Майор  сам приказал запасти провизию, оседлать лошадей и расспросить, где можно будет  остановиться в пути. Благодаря проявленной им энергии маленький отряд в восемь  часов утра уже спускался по поросшим травой склонам Сьерра‑дель‑Тандиль.  Гленарван молча скакал рядом с Робертом. Его смелый, решительный характер не  позволял ему отнестись спокойно к постигшей его неудаче. Сердце его бешено  билось, голова пылала. Раздосадованный Паганель перебирал в голове слова  документа, пытаясь найти в них какой‑нибудь новый смысл. Талькав ехал молча,  опустив поводья. Не терявший надежды майор держался бодро, как человек, никогда  не впадающий в отчаяние. Том Остин и оба матроса разделяли огорчение своего начальника.  Вдруг дорогу перебежал пугливый кролик. Суеверные шотландцы переглянулись.    

– Плохое предзнаменование, – сказал Вильсон.    

– Да, в Шотландии, – отозвался Мюльреди.    

– То, что плохо в Шотландии, не лучше и здесь, –  поучительно заметил Вильсон.    

Около полудня путешественники перевалили через горную цепь  Тандиль и очутились на обширных равнинах, плавно спускающихся к океану. На  каждом шагу встречались реки. Орошая своей прозрачной водой этот плодородный  край, они терялись среди тучных пастбищ. Земля, как океан после бури, делалась  все более гладкой. Последние отроги гор остались позади, и теперь лошади  ступали по ровной однообразной прерии, словно по большому зеленому ковру.    

До сих пор погода стояла прекрасная, но в этот день небо  омрачилось. Обильные испарения, вызванные высокой температурой последних дней,  скопились в виде густых туч, грозивших проливным дождем. К тому же близость  Атлантического океана и постоянный западный ветер делали климат этой местности  особенно влажным. Об этом можно было судить по ее плодородию, по тучности  пастбищ, по темно‑зеленой окраске трав. В тот день, однако, тяжелые тучи не  разразились ливнем, и к вечеру лошади, сделав переход в сорок миль, добрались  до берегов глубоких естественных рвов, наполненных водой. Здесь сделали привал.  Укрыться было негде. Пончо послужили путешественникам и палатками, и одеялами.  Все заснули под открытым небом, угрожавшим ливнем. К счастью, угрозой все и  ограничилось. На другой день, по мере того как равнина понижалась к океану,  сделалось еще заметнее присутствие подпочвенных вод – влага просачивалась как  бы через все поры земли. Вскоре дорогу на восток стали пересекать большие  пруды: одни из них были уже полны, другие только начинали наполняться. Пока по  пути попадались эти ясно очерченные, свободные от водяных растений пруды,  лошади легко обходили их, но когда появились так называемые «пантанос» –  трясины, заросшие высокими травами, подвигаться стало гораздо труднее. Заметить  их и вовремя избежать опасности было невозможно.    

Эти трясины, очевидно, были роковыми для многих живых  существ. Действительно, Роберт, обогнавший отряд чуть не на полмили, прискакал  назад, крича:    

– Господин Паганель! Господин Паганель! Там целый лес  рогов!    

– Что? – удивился Паганель. – Ты нашел лес  рогов?    

– Да, да! Если не лес, то, по крайней мере, рощу!    

– Рощу? Ты бредишь, мальчик! – промолвил Паганель,  пожимая плечами.    

– Нет, это не бред, – уверял Роберт, – вы  сами увидите. Вот так диковинный край! Здесь сеют рога, и они растут, как  хлеба. Хотелось бы мне иметь такие семена!    

– Да ведь он говорит серьезно, – сказал майор.    

– Да, господин майор, вы сейчас убедитесь в этом.    

Роберт не ошибался: вскоре отряд подъехал к огромному полю,  утыканному рогами. Рога эти торчали правильными рядами, и им не было видно  конца. Действительно, это место производило впечатление какой‑то низкорослой,  густой, но странной лесной поросли.    

– Ну что? – спросил Роберт.    

– Это невероятно! – проговорил Паганель и тотчас  обратился за разъяснениями к Талькаву.    

– Рога торчат из земли, но под нею быки, – сказал  Талькав.    

– Как, – воскликнул Паганель, – здесь, в этой  трясине, увязло целое стадо?    

– Да, – подтвердил патагонец.    

И в самом деле: здесь нашло свою смерть огромное стадо –  земля не выдержала его тяжести. Сотни быков недавно погибли здесь, задохнувшись  в громадной трясине. Такие катастрофы порой случаются в аргентинских равнинах,  и этого не мог не знать Талькав. Конечно, подобное предостережение надо было  принять во внимание.    

Отряд объехал место этой колоссальной гекатомбы [67], способной удовлетворить  самых требовательных богов древнего мира, и час спустя поле рогов осталось в  двух милях позади.    

Талькава, видимо, стало тревожить что‑то необычное. Он часто  останавливал лошадь и поднимался в стременах. Большой рост позволял ему окинуть  взором обширное пространство, но, должно быть не замечая ничего, что могло бы  ему объяснить происходящее, он снова пускал свою лошадь вперед. Проехав с милю,  он останавливался, а затем, отделившись от своих спутников, отъезжал на  несколько миль то к северу, то к югу, потом опять становился во главе отряда,  ни одним словом не выдавая ни своих надежд, ни своих опасений. Такое поведение  Талькава заинтересовало Паганеля и обеспокоило Гленарвана. Он попросил ученого узнать  у индейца, в чем дело.    

Паганель сейчас же передал вопрос Талькаву. Индеец ответил,  что он не может понять, почему почва так пропитана влагой. Никогда еще, с тех  пор как он служит проводником, не случалось ему видеть, чтобы почва была до  того влажной. Даже в период сильных дождей по Аргентинской равнине всегда можно  было пробраться.    

– Но откуда же эта все возрастающая влажность? –  интересовался Паганель.    

– Не знаю, – ответил индеец, – да если б и  знал…    

– А разве горные речки во время сильных ливней не выходят  из берегов?    

– Случается.    

– Так, может быть, это происходит и теперь?    

– Может быть.    

Паганель принужден был довольствоваться этим полуответом. Он  передал Гленарвану свой разговор.    

– А что советует Талькав? – спросил Гленарван.    

– Что надо делать? – переспросил Паганель  патагонца.    

– Ехать быстрее, – ответил индеец.    

Совет этот легче было дать, чем выполнить. Лошади быстро  утомлялись, ступая по земле, проваливавшейся у них под ногами. Местность все  понижалась, и эта часть равнины представляла собой огромную лощину, куда быстро  могли нахлынуть воды из соседних мест. Поэтому следовало по возможности скорее  выбраться из этой низины, которая при наводнении не замедлила бы превратиться в  озеро.    

Поехали быстрее. Но будто мало было той воды, по которой  шлепали лошади: около двух часов пополудни разверзлись хляби небесные, и хлынул  потоками тропический ливень. Укрыться от него не было возможности. Оставалось  одно: стать философами и стоически переносить его. На пончо всадников стекала  вода со шляп, словно с переполненных желобов крыш. С бахромы седел струились  ручьи. Всадники, осыпаемые брызгами, летевшими из‑под копыт лошадей, ехали как  бы под двойным ливнем – с небес и с земли.    

Промокшие, окоченевшие от холода, измученные усталостью,  путники к вечеру добрались до какого‑то жалкого ранчо. Только очень  неприхотливые люди могли видеть в этом ранчо убежище, и только путешественники,  находящиеся в отчаянном положении, способны были укрыться в нем. Но у  Гленарвана и его спутников не было выбора, и они забились в эту заброшенную  лачугу, которой пренебрег бы последний бедняк‑индеец. Не без труда развели они  там из сухой травы костер, дававший больше дыма, чем тепла. За стенами ранчо  дождь продолжал лить как из ведра, и крупные капли просачивались сквозь  прогнившую соломенную крышу. Раз двадцать костер грозило залить, и каждый раз  Мюльреди и Вильсон отстаивали его у воды.    

Очень невкусный и скудный ужин прошел невесело. Ни у кого не  было аппетита. Только один майор не побрезговал промокшей провизией:  невозмутимый Мак‑Наббс был выше всяких злоключений. Паганель, как истый  француз, попытался было пошутить, но ему никого не удалось рассмешить.    

– Видно, шутки мои подмочены, – заметил он, –  они дают осечки.    

Лучшее, что можно было сделать в подобном положении, это  заснуть. Поэтому каждый попытался на время забыть во сне усталость. Ночь была  бурная, ранчо трещало, качалось и грозило рухнуть при каждом сильном порыве  ветра. Несчастные лошади, не защищенные от непогоды, жалобно ржали во дворе, но  и хозяевам их было немногим лучше в скверной лачуге. Мало‑помалу сон все же  стал одолевать путников. Первым заснул Роберт, положив голову на плечо  Гленарвану, а за ним погрузились в сон и все остальные случайные обитатели  ранчо.    

Ночь прошла без происшествий. Разбудила путников Таука.  Бодрая, как всегда, она ржала и с силой била копытом о стену ранчо. Когда  Талькав не подавал сигнала к отъезду, это умела сделать его лошадь. Так как  путешественники были уже многим обязаны Тауке, то не повиноваться ей было  нельзя, и отряд двинулся в путь.    

Ливень прекратился, шел только небольшой дождь, но глинистая  почва уже не впитывала скопившихся вод. Все эти лужи, болота, пруды сливались в  огромные «баньядос» предательской глубины. Паганель, взглянув на карту,  подумал, что Рио‑Гранде и Рио‑Вивората – реки, в которые обычно стекают все  воды этой равнины, – теперь, вероятно, образовали одно русло шириной в  несколько миль.    

Необходимо было двигаться вперед как можно скорее. Дело шло  об общем спасении. Если наводнение усилится, где тогда найти убежище? До самого  горизонта не видно было ни одной возвышенности, а на такую низменную равнину  воды должны были нахлынуть очень быстро.    

Лошадей пустили во весь опор. Таука неслась впереди. В эти  минуты она больше какой‑нибудь амфибии заслуживала название морского коня, ибо  скакала в воде, словно это была ее родная стихия.    

Вдруг, около десяти часов утра, Таука стала проявлять  признаки сильнейшего волнения. Она то и дело поворачивала морду к южной части  равнины. Она протяжно ржала, с силой втягивала свежий воздух, порывисто  вскидывалась на дыбы. Скачки лошади не могли вышибить Талькава из седла, но все  же он не без труда справлялся с нею. Он натянул удила – выступившая изо рта  коня пена окрасилась кровью, но горячее животное все не унималось. Хозяин Тауки  сознавал, что стоит дать ей волю, и она во весь опор умчится к северу.    

– Что это творится с Таукой? – спросил  Паганель. – Уж не впились ли в нее здешние свирепые пиявки?    

– Нет, – ответил индеец.    

– Значит, она чего‑то испугалась.    

– Да, она почуяла опасность.    

– Какую же?    

– Не знаю.    

Хотя опасность, почуянная Таукой, была еще недоступна  глазам, но слух уже улавливал ее. Глухой рокот, похожий на рокот прилива,  доносился издалека, из‑за линии горизонта. Порывистый ветер был влажен и нес с  собой водяную пыль. Стремительно улетая от чего‑то неведомого, проносились  птицы. Лошади, ступая по колено в воде, уже ощущали напор течения. Вскоре со  стороны юга, в какой‑нибудь полумиле от отряда, послышалось ужасающее мычание,  ржание, блеяние, и вдали показались огромные стада перепуганных животных.  Опрокидывая друг друга, вновь поднимаясь, бешено прорываясь вперед, они мчались  со страшной быстротой. С трудом можно было разглядеть этих обезумевших животных  из‑за поднимаемых ими столбов водяных брызг. Кажется, сотня самых больших китов  не могла бы с большей силой волновать океан.    

    

– Anda, anda! [68] –  крикнул громовым голосом Талькав.    

– Что такое? – спросил Паганель.    

– Разлив! Разлив! – ответил Талькав и, дав шпоры  лошади, помчался к северу.    

– Наводнение! – воскликнул Паганель. И все  понеслись вслед за Таукой.    

Нельзя было медлить: милях в пяти на юге уже виднелся  надвигавшийся огромный, широкий водяной вал, превращавший равнину в настоящий  океан. Высокие травы исчезали, словно скошенные. Вырванные водой кусты неслись  по течению, образуя как бы островки. Вода прибывала с непреодолимой силой.  Очевидно, крупнейшие реки пампасов вышли из берегов и воды Рио‑Колорадо на  севере и Рио‑Негро на юге слились в один поток.    

Водяной вал, на который указал Талькав, надвигался со  скоростью скаковой лошади. Всадники уносились от него, словно тучи, гонимые  вихрем. Напрасно они искали глазами места, где можно было бы найти убежище: до  самого горизонта простиралась вода. Охваченные паническим страхом, лошади  мчались неистовым галопом. Всадники едва держались в седлах. Гленарван часто  оглядывался назад.    

«Вода настигает нас», – думал он.    

– Anda, anda! – кричал Талькав.    

Несчастных лошадей гнали еще и еще быстрее. Кровь с их  расцарапанных шпорами боков тянулась по воде длинными красными нитями. Лошади  спотыкались о рытвины, запутывались в скрытых под водой травах. Они падали. Их  заставляли подниматься. Они снова падали и снова их заставляли подниматься. А  между тем вода все прибывала. По ней уже шли волны, говорившие о том, что  грозный вал вскоре настигнет путешественников, – его гребень пенился уже  меньше чем в двух милях позади них.    

С четверть часа продолжалась эта отчаянная борьба с самой  грозной из всех стихий. Беглецы не могли бы сказать, какое расстояние они  покрыли, но, судя по скорости лошадей, оно было немалым. Вот уже лошади, по  грудь в воде, двигались вперед лишь с величайшим трудом. Гленарван, Паганель,  Остин – все считали себя погибшими, обреченными на страшную смерть. Лошади  начинали терять почву под ногами, а глубина в шесть футов означала для  всадников смерть.    

Не поддается описанию ужас этих восьми людей, которых  настигал чудовищный водяной вал. Они чувствовали, что борьба со стихией  превышает человеческие силы. Спасение их зависело уже не от них.    

Прошло пять минут, и лошади поплыли. Неистовое течение  влекло их со скоростью более двадцати миль в час – даже самым бешеным галопом  они не могли бы нестись быстрее.    

Казалось, уже исчезла всякая надежда на спасение, как вдруг  раздался голос майора:    

– Дерево!    

– Дерево? – воскликнул Гленарван.    

– Там, там! – отозвался Талькав и указал пальцем  на гигантское дерево, похожее на ореховое, одиноко поднимавшееся из воды  саженях в восьмистах от них.    

Подгонять своих спутников Талькаву не пришлось. Все  понимали, что надо во что бы то ни стало добраться до этого дерева, так  неожиданно попавшегося на их пути. Лошади, видимо, не в силах были доплыть до  него, но люди, по крайней мере, могли спастись: течение несло их к дереву. В  этот миг лошадь Остина глухо заржала и исчезла под водой. Сам он высвободил  ноги из стремян и поплыл, мощно взмахивая руками.    

– Хватайся за мое седло! – крикнул ему Гленарван.    

– Спасибо, – ответил Том Остин. – Руки у меня  крепкие!    

– А как твоя лошадь, Роберт? – спросил Гленарван,  поворачиваясь к юному Гранту.    

– Она плывет, милорд, плывет, как рыба.    

– Берегись! – крикнул майор.    

Не успел он произнести это слово, как беглецов настиг  огромный вал; чудовищный, в сорок футов вышиной, он с грохотом обрушился на  них. И люди и лошади – все исчезли в бурлящем водовороте. Колоссальная масса  воды, в несколько миллионов тонн весом, понесла их в своем бешеном разливе.    

Когда вал прокатился дальше, путешественники вынырнули на  поверхность воды и поспешно пересчитали друг друга. Все люди выплыли, но  лошади, кроме Тауки, исчезли.    

– Смелее! Смелее! – подбадривал Паганеля  Гленарван, поддерживая его одной рукой и гребя другой.    

– Ничего… ничего!.. – отозвался почтенный  ученый. – Я даже не жалею…    

Но о чем не жалел он, так навсегда и осталось неизвестным,  ибо конец фразы бедняге пришлось проглотить вместе с порядочной порцией мутной  воды. Майор плыл вперед так спокойно и размеренно, что заслужил бы похвалу  любого учителя плавания. Матросы скользили, как дельфины, попавшие в родную  стихию. Роберт уцепился за гриву Тауки, и она тащила его. Лошадь, сильно  рассекая грудью воду, инстинктивно плыла к дереву, куда, впрочем, несло ее и  течение.    

До дерева оставалось только саженей двадцать; еще несколько  минут – и все доплыли до него. Им повезло: не будь дерева, пропала бы всякая  надежда на спасение и им пришлось бы погибнуть в волнах.    

Вода доходила до нижних основных ветвей дерева, и потому  взобраться на него было нетрудно. Талькав оставил лошадь и, подсадив Роберта,  первый влез на дерево; вскоре его могучие руки помогли всем остальным  измученным пловцам взобраться туда же.    

Между тем Тауку быстро относило течением. Она поворачивала к  хозяину свою умную голову и, встряхивая длинной гривой, ржала, как бы зовя его  на помощь.    

– Неужели ты бросишь ее? – спросил Паганель  Талькава.    

– Я?! – вскричал индеец.    

И, кинувшись в бурные волны, он вынырнул футах в тридцати от  дерева. Через несколько минут он уже держался за шею Тауки, и оба – лошадь и ее  хозяин – плыли по течению к северу, в туманную даль.    

 Глава XXIII,    

В КОТОРОЙ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ ЖИВУТ, КАК ПТИЦЫ    

     

Дерево, на котором Гленарван и его спутники нашли себе  убежище, походило на ореховое блестящими листьями и закругленной кроной. На  самом же деле это было омбу. Такие одиночные деревья встречаются на  аргентинских равнинах. Его огромный, искривленный ствол прикреплен к земле не  только толстыми корнями, но и могучими отростками, что делает его особенно  устойчивым. Поэтому‑то оно и смогло 'выдержать такой натиск водяной стихии.    

Омбу имело футов сто вышины и могло покрыть своей тенью  окружность диаметром в сто восемьдесят футов. Основой этой громады был ствол в  шесть футов толщиной и отходящие от него три массивные ветви. Две из них  поднимались почти вертикально. Они‑то и поддерживали огромную крону,  разветвления которой, скрещенные, перепутанные, словно сплетенные корзинщиком,  образовали непроницаемое ее прикрытие. Третья ветвь, напротив, тянулась почти  горизонтально над ревущими водами; ее нижние листья купались в них. Эта ветвь  была как бы мысом зеленого острова, окруженного океаном. На таком гигантском  дереве недостатка места, конечно, не чувствовалось, и под его роскошной листвой  было вдоволь и воздуха и прохлады. Глядя на бесчисленные, перевитые лианами  ветви, поднимавшиеся чуть не до самых облаков, и на солнечные лучи, скользившие  сквозь просветы листвы, можно было, право, подумать, что на этом дереве вырос  целый лес.    

При появлении на омбу беглецов целый пернатый мирок взлетел  на верхние ветки, протестуя своими криками против столь вопиющего захвата их  обиталища. Видимо, во время наводнения птицы также нашли себе приют на этом  одиноком дереве. Их было здесь великое множество: целые сотни черных дроздов,  скворцов, «изаков», «хильгуэрос», но больше всего, пожалуй, колибри – «пика‑флор»  – с лучезарным оперением. Когда эти птички вспорхнули, можно было подумать, что  это порыв ветра сорвал с дерева цветы.    

Таково было случайное убежище маленького отряда Гленарвана.  Юный Грант и ловкий Вильсон, едва взобравшись на дерево, тотчас же залезли на  самую его верхушку. Они высунули из зеленого купола свои головы и с высоты  окинули взглядом горизонт. Наводнение превратило равнину в океан, который  окружал их со всех сторон: не видно было ни конца его, ни края. Над водой не  поднималось ни единого дерева – только их омбу содрогалось под напором  бушевавших вокруг него волн. Вдали, увлекаемые с юга на север стремительным  течением, проносились вырванные с корнями стволы деревьев, изломанные ветви,  солома с кровель разрушенных ранчо, балки, сорванные водой с крыш ферм, трупы  утонувших животных со следами крови на шкурах. Целая семья ягуаров плыла на  качающемся дереве – они, рыча, вцепились когтями в свое утлое судно. Еще дальше  Вильсону удалось разглядеть едва заметную черную точку. То были Талькав и его  верная Таука – они исчезали вдали.    

– Талькав! Друг Талькав! – крикнул Роберт,  протягивая руку в сторону, где только что был виден мужественный патагонец.    

– Он спасется, мастер [69] Роберт, –  сказал Вильсон. – А теперь давайте спускаться вниз.    

Через минуту Роберт Грант и матрос спустились с  «трехэтажных» ветвей к тому месту, где начинались нижние ветви. Здесь сидели  Гленарван, Паганель, майор, Остин и Мюльреди, устроившись, как кому удобнее:  кто верхом, кто уцепившись за ветки. Вильсон рассказал, что он видел с вершины  омбу. Все согласились с ним в том, что Талькав не погибнет. Талькав ли Тауку  или Таука Талькава, но они спасут друг друга.    

Положение гостей омбу было, бесспорно, более угрожающим, чем  положение патагонца. Правда, дерево, по‑видимому, должно было выдержать напор  течения, но все прибывающая вода могла подняться до верхних его ветвей, ибо эта  низменная часть равнины превратилась в природный водоем. Поэтому Гленарван  прежде всего распорядился сделать зарубки на стволе омбу, чтобы следить за  уровнем воды, Она не поднималась – значит, наводнение уже достигло своей  наибольшей высоты. Это несколько успокоило путешественников.    

– Что же мы будем теперь делать? – спросил  Гленарван.    

– Вить гнездо, черт возьми! – весело сказал  Паганель.    

– Вить гнездо! – воскликнул Роберт.    

– Без сомнения, мой мальчик, и жить, как птицы, раз мы  не можем жить, как рыбы.    

– Хорошо, – согласился Гленарван, – но кто же  будет кормить нас?    

– Я, – заявил майор.    

Все взоры устремились на Мак‑Наббса.    

Майор с комфортом сидел в кресле из двух гибких ветвей и  протягивал спутникам свои, правда промокшие, но все же туго набитые  чересседельные сумки.    

– Узнаю вас, Мак‑Наббс! – воскликнул  Гленарван. – Вы всегда помните обо всем, даже при таких обстоятельствах,  когда позволительно все забыть!    

– Раз мы решили не тонуть, то, верно, не собираемся  умереть с голоду, – отозвался майор.    

– Я бы тоже, конечно, подумал о пище, не будь я так  рассеян, – наивно сказал Паганель.    

– А что в этих сумках? – поинтересовался Том  Остин.    

– Пища для семи человек на два дня, – ответил Мак‑Наббс.    

– Отлично! – промолвил Гленарван. – Надо  надеяться, что за сутки вода заметно спадет.    

– Или что мы найдем за это время способ добраться до  твердой земли, – прибавил Паганель.    

– Итак, наш первый долг – позавтракать, – заявил  Гленарван.    

– Предварительно высушив одежду, – заметил майор.    

– А как добыть огонь? – спросил Вильсон.    

– Развести его, – ответил Паганель.    

– Где?    

– Да здесь же, на дереве, черт возьми!    

– Из чего?    

– Из сухих веток, которые мы наломаем на этом же  дереве.    

– Но как их разжечь? – спросил Гленарван. –  Наш трут напоминает мокрую губку.    

    

– Обойдемся и без него, – ответил Паганель. –  Немного сухого мха, увеличительное стекло от моей подзорной трубы, луч солнца –  и у меня будет превосходный огонь. Ну, кто пойдет в лес за дровами?    

– Я! – крикнул Роберт.    

И, сопровождаемый своим другом Вильсоном, мальчик, словно  котенок, исчез в чаще ветвей.    

Тем временем Паганель набрал сухого мха, уложил его на слой  сырых листьев в развилке ветвей, затем вывинтил из подзорной трубы  увеличительное стекло и, поймав солнечный луч – а это было легко, ибо дневное  светило ярко сияло, – без труда зажег сухой мох. Такой костер не  представлял никакой опасности. Вскоре Вильсон и Роберт вернулись с охапками  сухих сучьев, которые тотчас же были брошены на горящий мох. Паганель принялся  раздувать огонь по арабскому способу: он встал, расставив свои длинные ноги,  над костром и стал быстро нагибаться и выпрямляться, размахивая пончо. Сучья  загорелись, и вскоре яркое пламя с треском взвилось над импровизированным  очагом. Все стали обсушиваться, кто как мог; повешенные на ветвях пончо  развевались на ветру. Обсушившись, приступили к еде, соблюдая при этом должную  умеренность – ведь приходилось думать и о завтрашнем дне: провизии было очень  мало, а нахлынувшие в огромную ложбину воды могли спадать медленнее, чем  надеялся Гленарван. На омбу не произрастало никаких плодов, но, к счастью, на  его ветвях было множество гнезд, и дерево предоставило своим гостям богатый  выбор яиц. Ни яйцами, ни пернатыми хозяевами гнезд пренебрегать, конечно, не  приходилось.    

Пребывание на дереве могло затянуться, поэтому надо было  разместиться поудобнее.    

– Раз кухня и столовая у нас в нижнем этаже, то спать  мы отправимся этажом выше, – заявил Паганель. – Места в доме много,  квартирная плата невысока, стесняться нечего. Вон там, наверху, я вижу люльки,  будто уготованные нам самой природой; если мы привяжемся к ним покрепче, они не  уступят лучшим кроватям в мире. Опасаться нам нечего. Впрочем, можно установить  и дежурство. Отряду в семь человек не страшны ни дикие звери, ни индейцы.    

– Нам не хватает лишь оружия, – заметил Том Остин.    

– Мои револьверы при мне, – сказал Гленарван.    

– И мои тоже, – отозвался Роберт.    

– А зачем они нам, если господин Паганель не найдет  способа изготовить порох? – спросил Том Остин.    

– Это ни к чему, – откликнулся Мак‑Наббс,  показывая совершенно неподмоченную пороховницу.    

– Откуда вы ее взяли, майор? – спросил изумленный  Паганель.    

– Это пороховница Талькава. Он подумал о том, что она  может пригодиться нам, и, прежде чем броситься спасать Тауку, передал ее мне.    

– Как великодушен и отважен этот индеец! –  воскликнул Гленарван.    

– Да, если все патагонцы похожи на него, я поздравляю  Патагонию, – сказал Том Остин.    

– Не забудьте, пожалуйста, и о лошади, – прибавил  Паганель, – ведь она как бы срослась с нашим патагонцем. Я уверен, что мы  снова увидим Талькава верхом на его Тауке.    

– Как далеко находимся мы от Атлантического  океана? – спросил майор.    

– Милях в сорока, самое большее, – ответил  географ. – А теперь, друзья мои, раз каждый из нас волен делать, что ему  заблагорассудится, я прошу разрешения покинуть вас. Сейчас я поднимусь наверх,  выберу наблюдательный пункт и, глядя в подзорную трубу, буду докладывать вам о  том, что творится на свете.    

Ученому предоставили действовать по его усмотрению, и он,  проворно взбираясь по веткам, вскоре исчез за зеленой завесой листвы. Спутники  же его начали приготовляться к ночлегу. Они быстро покончили с этой несложной  работой: ведь им не пришлось ни устанавливать кроватей, ни накрывать их бельем  и одеялами. А потому все вскоре опять разместились вокруг костра.    

Завязался разговор, но вовсе не о настоящем положении  путешественников, которое им приходилось терпеливо переносить. Разговор  вернулся к неисчерпаемой теме – к судьбе капитана Гранта. Если вода схлынет, то  через каких‑нибудь три дня маленький отряд вернется на борт «Дункана», но не  приведет с собой несчастных, потерпевших кораблекрушение: Гарри Гранта и двух  его матросов. Казалось даже, что после такой неудачи, после бесполезного  перехода через Америку, всякая надежда найти их была безвозвратно потеряна. Где  их теперь искать? В каком горе будут леди Элен и Мери Грант, когда узнают, что  будущее не сулит никакой надежды!    

– Бедная сестра! – грустно сказал Роберт. –  Для нас все кончено!    

Впервые Гленарван не нашел для мальчика ни одного слова  утешения. О какой надежде можно было говорить? Разве экспедиция самым точным  образом не придерживалась в своих поисках указаний найденного документа?    

– А все же в документе упоминалась именно тридцать  седьмая параллель, – сказал он. – Указывает ли она место плена Гарри  Гранта или крушения его судна, но, во всяком случае, цифра эта не вымысел, не  догадка! Мы прочли ее собственными глазами.    

– Все это так, милорд, – отозвался Том  Остин, – однако наши поиски ни к чему не привели.    

– Вот это‑то и раздражает меня и приводит в  отчаяние! – воскликнул Гленарван.    

– Раздражать это может, – заметил Мак‑Наббс  спокойным тоном, – но приходить в отчаяние не от чего. Именно потому, что  у нас есть точная цифра, мы должны следовать ей до конца.    

– Что вы хотите сказать, – спросил  Гленарван, – и что, по‑вашему, можно еще сделать?    

– Все очень просто и логично, дорогой Эдуард:  добравшись до «Дункана», мы должны взять курс на восток и, если понадобится,  продвигаться вдоль этой тридцать седьмой параллели хотя бы до той самой точки,  откуда мы вышли.    

– Неужели вы можете предположить, Мак‑Наббс, что я не  думал об этом? – ответил Гленарван. – Думал, сто раз думал! Но какие  шансы имеем мы на успех? Покидая Американский материк, мы ведь удаляемся от  места, указанного самим Гарри Грантом: удаляемся от Патагонии, о которой так  ясно говорится в документе.    

– Значит, вы хотите возобновить поиски в пампасах и  теперь, когда ясно, что «Британия» не потерпела крушения ни у тихоокеанского,  ни у атлантического побережья Америки? – возразил майор.    

На этот вопрос Гленарван ничего не ответил.    

– И как ни мало шансов найти Гарри Гранта, следуя вдоль  тридцать седьмой параллели, разве не должны мы попытаться это сделать? –  добавил Мак‑Наббс.    

– Я не спорю… – отозвался Гленарван.    

– А вы, друзья мои, – обратился майор к  морякам, – согласны ли вы со мной?    

– Совершенно согласны, – ответил Том Остин. А  Мюльреди и Вильсон кивнули.    

– Выслушайте меня, друзья мои, – заговорил после  некоторого размышления Гленарван, – и ты, Роберт, вникни хорошенько в то,  что я скажу, ибо это очень важно. Я сделаю все, чтобы отыскать капитана Гранта.  Я обязался сделать это и, если понадобится, посвящу поискам всю свою жизнь. Вся  Шотландия поможет мне спасти этого мужественного, преданного ей человека. Я  тоже думаю, что как ни мало шансов на успех, а надо обогнуть земной шар по тридцать  седьмой параллели, и я это сделаю. Но сейчас нам предстоит решить не этот  вопрос, а другой, более сложный. Вот он: должны ли мы отныне окончательно  отказаться от розысков на Американском материке?    

Никто не отважился ответить на вопрос, поставленный так  категорически.    

– Так как же? – спросил Гленарван, обращаясь к  майору.    

– Ответить на ваш вопрос, дорогой Эдуард, – значит  взять на себя довольно большую ответственность, – сказал Мак‑Наббс. –  Это требует размышлений. Прежде всего, я хочу знать, через какие именно страны  проходит тридцать седьмая параллель южной широты.    

– Это по части Паганеля, – сказал Гленарван.    

– Так спросим его.    

Географа не было видно за густой листвой, и Гленарвану  пришлось окликнуть его:    

– Паганель! Паганель!    

– Я здесь, – ответил голос, словно с неба.    

– Где вы?    

– На моей башне.    

– Что вы делаете?    

– Изучаю необъятный горизонт.    

– Можете вы на минутку спуститься сюда?    

– Я вам нужен?    

– Да.    

– По какому поводу?    

– Чтобы узнать, через какие страны проходит тридцать  седьмая параллель.    

– Ничего нет легче, – ответил Паганель, – и  для этого мне вовсе не нужно спускаться вниз.    

– Ну так скажите!    

– Покидая Америку, тридцать седьмая параллель южной  широты пересекает Атлантический океан.    

– Так.    

– На своем пути она встречает острова Тристан‑да‑Кунья.    

– Прекрасно.    

– Далее она проходит двумя градусами южнее мыса Доброй  Надежды.    

– Затем?    

– Пересекает Индийский океан.    

– Потом?    

– Задевает остров Сен‑Пьер в группе островов Амстердам.    

– Дальше?    

– Пересекает Австралию, проходя через провинцию  Виктория.    

– Продолжайте!    

– После Австралии…    

Эта последняя фраза осталась недоконченной. Может быть,  географ сбился, забыл? Нет. С вершины омбу донесся громкий крик. Гленарван и  его друзья, побледнев, переглянулись. Неужели опять катастрофа? Неужели  Паганель упал?    

Уже Вильсон и Мюльреди бросились на помощь, как вдруг  показалось длинное туловище – Паганель катился с ветки на ветку. Руки его не  могли ни за что ухватиться. Жив он? Мертв? Так или иначе, он уже падал в  ревущие волны, когда рука майора удержала его.    

– Я вам весьма обязан, Мак‑Наббс! – воскликнул  Паганель.    

– Что с вами? – спросил майор. – Что  случилось? Опять ваша всегдашняя рассеянность?    

– Да, да, – ответил Паганель, задыхаясь от  волнения. – Да, рассеянность… и на этот раз просто феноменальная…    

– В чем же дело?    

– Мы впали в заблуждение! Мы и сейчас заблуждаемся! Мы  все время заблуждались!    

– Что вы хотите сказать?    

– Гленарван, майор, Роберт и вы все, друзья мои,  слушайте! Мы ищем капитана Гранта там, где его нет!    

– Что вы говорите? – воскликнул Гленарван.    

– И не только нет, но никогда и не было! – добавил  Паганель.    

 Глава XXIV    

ПТИЧЬЯ ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ    

     

Все были поражены этими неожиданными словами. Что хотел  сказать географ? Уж не сошел ли он с ума? Однако он говорил так убедительно! И  все взоры обратились к Гленарвану. Утверждение Паганеля было, в сущности,  прямым ответом на только что заданный Гленарваном вопрос. Но Гленарван только  отрицательно покачал головой. Он, видимо, отнесся скептически к словам ученого.  А тот, справившись со своим волнением, снова заговорил.    

– Да, да, – сказал он с убеждением, – мы  искали там, где не надо было искать, и прочли в документе то, чего там нет.    

– Объясните же вашу мысль, Паганель, – попросил  Мак‑Наббс, – только спокойнее.    

– Все очень просто, майор. Как и вы все, я заблуждался.  Как и вы все, я неверно толковал документ. И только минуту назад, сидя на  вершине этого дерева и отвечая на ваши вопросы, в тот миг, когда я произносил  слово «Австралия», меня вдруг озарило, словно молнией, и все мне стало ясно.    

– Что? – воскликнул Гленарван. – Вы считаете,  что Гарри Грант…    

– Да, я считаю, – перебил его Паганель, – что  слово austral в документе не полное слово, как мы до сих пор предполагали, а  корень слова Australie, Австралия.    

– Вот это интересно! – отозвался майор.    

– Интересно? – пожал плечами Гленарван. – Да  это просто невозможно.    

– Невозможно! – крикнул Паганель. – Мы, во  Франции, не признаем этого слова.    

– Как, – продолжал Гленарван тоном, в котором  звучало полнейшее недоверие, – вы решаетесь утверждать, ссылаясь на  документ, что «Британия» потерпела крушение у берегов Австралии?    

– Я уверен в этом, – ответил Паганель.    

– Право, Паганель, подобное заверение в устах секретаря  Географического общества меня очень удивляет, – сказал Гленарван.    

– Почему? – спросил задетый за живое Паганель.    

– Да потому, что, если вы признаете в слове austral  Австралию, вы одновременно должны признать там существование индейцев, а их там  никогда не бывало.    

Паганель улыбнулся, нисколько не смущенный этим доводом: он,  видимо, ожидал его.    

– Дорогой Гленарван, – сказал он, – не  спешите торжествовать: сейчас я разобью вас наголову, и поверьте мне, никогда  англичанину еще не случалось терпеть такого поражения. Да будет это расплатой  за неудачи Франции при Креси и Азенкуре [70].    

– Буду очень рад. Разбейте меня, Паганель!    

– Ну, слушайте! В документе так же мало говорится об  индейцах, как и о Патагонии. Обрывок слова inch значит не indiens – индейцы, a  indigenes – туземцы. А что в Австралии имеются туземцы, вы, надеюсь,  допускаете?    

Надо признаться, что тут Гленарван пристально посмотрел на  географа.    

– Браво, Паганель! – одобрил майор.    

– Что же, дорогой Гленарван, принимаете вы мое  толкование?    

– Да, но только в том случае, если вы мне докажете, что  gonie не конец слова «Патагония».    

– Конечно, нет! – крикнул Паганель. –  Патагония тут ни при чем. Подбирайте любые слова, только не это.    

– Но какое же может быть здесь слово?    

– Космогония, теогония, агония…    

– Агония, – выбрал майор.    

– Это мне безразлично, – ответил Паганель, –  данное слово не имеет значения; я даже не стану доискиваться его смысла.  Важно то, что austral указывает на Австралию. Не сбей вы меня тогда с толку  своими ложными толкованиями, я сразу же пошел бы по правильному пути, до того  здесь все очевидно! Найди я этот документ сам, я никогда бы не мог понять его  иначе!    

На этот раз слова Паганеля были встречены криками «ура»,  приветствиями, поздравлениями. Остин, матросы, майор, а больше всех счастливый  Роберт, окрыленный новой надеждой, – все принялись рукоплескать достойному  ученому. Гленарван, мало‑помалу убеждавшийся в своей ошибке, заявил, что он  почти готов сдаться.    

– Еще один вопрос, дорогой Паганель, – сказал  он, – и мне останется только преклониться перед вашей проницательностью.    

– Говорите, Гленарван!    

– Как же будет читаться весь документ при вашем новом  толковании?    

– Все очень просто. Возьмем документ, – ответил  Паганель, доставая драгоценную бумагу, которую добросовестно изучал последние дни.    

Пока географ собирался с мыслями, все молчали. Наконец  Паганель, водя пальцем по отрывочным строкам, уверенно, подчеркивая голосом  некоторые слова, прочел следующее:    

– «Седьмого июня 1862 года трехмачтовое судно  «Британия», из порта Глазго, потерпело крушение после…» Здесь можно вставить,  если хотите, «двух дней», «трех дней» или просто «долгой агонии» – это  безразлично – «… у берегов Австралии. Направляясь к берегу, два матроса и  капитан Грант попытаются высадиться…», или «высадились на материк, где они  попадут…», или «попали в плен к жестоким туземцам. Они бросили этот документ…»  и так далее и так далее. Ясно ли это?    

– Ясно, если только слово «материк» применимо к Австралии,  представляющей собой лишь остров.    

– Успокойтесь, дорогой Гленарван, лучшие географы того  мнения, что следует называть этот остров Австралийским материком.    

– Тогда, друзья мои, мне остается сказать вам только  одно: в Австралию! И да поможет нам небо! – воскликнул Гленарван.    

– В Австралию! – в один голос подхватили его  спутники.    

– Знаете, Паганель, – прибавил Гленарван, –  само провидение послало вас на «Дункан»!    

– Что ж, – отозвался географ, – допустим, что  я посланник провидения, и не будем больше говорить об этом.    

Так закончился разговор, имевший такие важные последствия в  будущем. Он совершенно изменил настроение путешественников. Они снова обрели  путеводную нить в лабиринте, откуда им, казалось, уже не было выхода. Над  развалинами их рухнувших планов засияла новая надежда. Теперь они могли без  боязни покинуть Американский материк, а мысленно они уже устремились в  Австралию.    

Поднимаясь снова на борт «Дункана», они не принесут с собой  отчаяния. Леди Элен и Мери Грант не придется оплакивать безвозвратную потерю  капитана Гранта. Охваченные радостными надеждами, путешественники позабыли обо  всех опасностях, грозивших им самим, и жалели лишь об одном: что не могут  немедленно пуститься в путь.    

Было четыре часа пополудни. Решили ужинать в шесть. Паганелю  захотелось ознаменовать этот счастливый день роскошным пиром, а так как меню  было очень скудно, он предложил Роберту пойти с ним на охоту в «соседний лес».  Мальчик захлопал от радости в ладоши. Они взяли пороховницу Талькава, вычистили  револьверы, зарядили их и отправились.    

– Не заходите слишком далеко, – серьезным тоном  напутствовал охотников майор.    

После их ухода Гленарван и Мак‑Наббс решили посмотреть  зарубки, сделанные на дереве, а Вильсон и Мюльреди снова разожгли костер.    

Спустившись к поверхности образовавшегося огромного озера,  Гленарван не заметил, чтобы вода убывала. Однако уровень ее достиг, по‑видимому,  своего максимума. Все же та неистовая сила, с которой воды неслись с юга на  север, доказывала, что аргентинские реки не пришли еще в нормальное состояние.    

Прежде чем уровень воды начнет понижаться, эти бурные воды  должны были успокоиться, как море между приливом и отливом. А пока они так  стремительно неслись к северу, нельзя было рассчитывать на их убыль.    

В то время как Гленарван и майор делали свои наблюдения, в  ветвях омбу раздались выстрелы, сопровождаемые почти столь же шумными криками  радости. Высокий голос Роберта сливался с басом Паганеля. Неизвестно, кто из  них больше был ребенком. Охота, по‑видимому, обещала быть удачной и сулила  роскошные кушанья. Вернувшись к костру, майор и Гленарван с удовольствием  поздравили Вильсона с одной прекрасной идеей. Этот славный моряк при помощи  булавки и бечевки затеял рыбную ловлю, и результаты ее были изумительны:  несколько дюжин маленьких рыбок «мохоррас», вкусных, как корюшка, трепетали,  брошенные на его пончо, обещая путешественникам изысканное блюдо.    

В это время спустились охотники. Паганель осторожно нес яйца  черных ласточек и связку воробьев, которых он собирался подать за обедом под  видом жаворонков. Роберт же ловко подстрелил несколько пар «хильгуэрос»: эти  маленькие желто – зеленые птички очень приятны на вкус, и на них большой спрос  на рынке в Монтевидео. Паганель, знавший пятьдесят один способ приготовления  яиц, на этот раз мог только испечь их в горячей золе костра. Тем не менее меню  получилось разнообразное и изысканное. Сушеное мясо, крутые яйца, жареные  «мохоррас», воробьи и «хильгуэрос» составили незабываемую трапезу.    

За едой весело беседовали. Паганеля превозносили и как  охотника и как повара. Он принимал эти похвалы со скромностью заслужившего их  человека.    

Затем он начал забавный рассказ о бесконечной, по его  словам, чаще ветвей приютившего их омбу.    

– Нам с Робертом казалось, что мы охотимся в настоящем  лесу, – рассказывал он. – Одно время я даже стал опасаться, что мы  заблудимся: представьте, я никак не мог найти дорогу! Солнце уже склонялось к  западу. Тщетно искал я наши следы. Голод жестоко давал себя чувствовать. Уже из  темной чащи доносилось рычанье диких зверей… то есть нет, я ошибся… здесь нет  диких зверей, и я очень сожалею об этом!    

– Как, – спросил Гленарван, – вы жалеете, что  здесь нет диких зверей?    

– Конечно, жалею!    

– Но они свирепы…    

– С научной точки зрения они вовсе не свирепы, –  возразил ученый.    

– Ну уж извините, Паганель! – вмешался майор. –  Вы никогда не заставите меня уверовать в полезность диких зверей. Какой от них  толк?    

– О, майор! – вскричал Паганель. – Но они  необходимы для классификации: отряды, семейства, роды, виды…    

– Велика польза, нечего сказать! – сказал Мак‑Наббс. –  Я бы без этого вполне обошелся. Будь я с Ноем во время потопа, я бы уж,  конечно, не дал этому неблагоразумному патриарху посадить в ковчег по паре  львов, тигров, пантер, медведей и других зверей, столь же зловредных, сколь и  бесполезных.    

– Вы бы это сделали? – спросил Паганель.    

– Сделал бы.    

– Вот как? Но с зоологической точки зрения вы были бы  неправы.    

– Зато прав с человеческой точки зрения, – ответил  Мак‑Наббс.    

– Это возмутительно! – воскликнул ученый. – Я  бы, наоборот, заставил Ноя взять с собой в ковчег и мегатериев, и  птеродактилей, и вообще всех допотопных животных, которых мы, к несчастью,  теперь лишены…    

– А я вам говорю, – возразил Мак‑Наббс, – что  Ной прекрасно поступил, оставив их на произвол судьбы, если, конечно, они в  самом деле жили в его время.    

– А я вам говорю, – упорствовал Паганель, –  что Ной поступил дурно и на веки вечные заслужил проклятия ученых.    

Слушая этот спор Паганеля и майора о старике Ное, окружающие  не могли не хохотать. У майора, никогда в жизни ни с кем не спорившего,  происходили, вопреки всем его принципам, ежедневные стычки с Паганелем.  Очевидно, ученый обладал особой способностью выводить его из равновесия.    

Гленарван, по своему обыкновению, вмешался в спор.    

– Стоит или нет об этом сожалеть с научной или  человеческой точки зрения, – сказал он, – но нам нужно примириться с  отсутствием диких зверей. Да, конечно, Паганель и не мог надеяться встретить их  в таком воздушном лесу.    

– А почему бы и нет? – отозвался ученый.    

– Дикие звери на дереве? – удивился Том Остин.    

– Ну конечно! Американский тигр – ягуар, когда его  окружат охотники, обыкновенно спасается от них на деревьях. И одно из таких  животных, захваченное наводнением, вполне могло найти убежище на ветвях омбу.    

– Все же, надеюсь, вы ягуара не встретили? –  спросил майор.    

– Нет, хотя и обошли весь «лес». А жаль! Вот была бы  чудесная охота! Ягуар – свирепый хищник! Одним ударом лапы он сворачивает шею  лошади. Если ему доведется однажды отведать человечьего мяса, он снова алчет  его. Больше всего он любит индейцев, потом идут негры, потом – мулаты, а потом  – белые.    

– Я рад, что занимаю только четвертое место.    

– Это только доказывает, что вы безвкусны.    

– Очень рад! – парировал майор.    

– Но это унизительно, – невозмутимо продолжал  Паганель, – ведь белый человек считает себя лучше всех других. Очевидно,  ягуары не разделяют этого мнения.    

– Как бы там ни было, друг Паганель, – сказал  Гленарван, – поскольку среди нас нет ни индейцев, ни негров, ни мулатов, я  очень рад отсутствию ваших милых ягуаров. Наше положение все‑таки не так  приятно…    

– Не так приятно? – воскликнул Паганель,  набрасываясь на эти слова, которые могли дать новое направление спору. –  Вы жалуетесь на свою судьбу, Гленарван?    

– Конечно, – ответил Гленарван. – Неужели вам  так удобно на этих довольно‑таки жестких ветвях?    

– Никогда не чувствовал себя лучше даже в своем  собственном кабинете! Мы живем, как птицы: распеваем, порхаем… Я начинаю  думать, что люди предназначены для жизни на деревьях.    

– Им не хватает лишь крыльев, – вставил майор.    

– Когда‑нибудь они сделают их себе.    

– А пока, – сказал Гленарван, – позвольте  мне, милый друг, предпочесть этому воздушному обиталищу усыпанную песком  дорожку парка, паркетный пол дома или палубу судна.    

– Видите ли, Гленарван, – ответил Паганель, –  нужно уметь мириться с обстоятельствами: хороши они – тем лучше; плохи – надо  не обращать на это внимания… Я вижу, вы жалеете о комфорте своего замка.    

– Нет, но…    

– Вот Роберт, я уверен, совершенно доволен, – не  дал договорить Гленарвану географ, желая привлечь на свою сторону хоть одного  приверженца.    

– О да, господин Паганель! – весело воскликнул  Роберт.    

– В его возрасте это естественно, – заметил  Гленарван.    

– И в моем тоже, – возразил ученый. – Чем  меньше удобств, тем меньше потребностей, а чем меньше потребностей, тем человек  счастливее.    

– Ну вот: теперь Паганель поведет атаку на богатство и  роскошь, – заметил Мак‑Наббс.    

– Ошибаетесь, майор, – отозвался ученый. – Но  если хотите, я расскажу вам по этому поводу маленькую арабскую сказку – она как  раз мне вспомнилась.    

– Пожалуйста, пожалуйста, расскажите, господин Пага –  нель! – воскликнул Роберт.    

– А что докажет ваша сказка? – поинтересовался  майор.    

– То, что доказывают все сказки, милый друг.    

– Значит, немногое, – ответил Мак‑Наббс. – Но  все же рассказывайте вашу сказку, Шахерезада. Вы же так искусны в этом.    

– Жил когда‑то сын великого Гарун‑аль‑Рашида, –  начал Паганель. – Он был несчастлив. Пошел он за советом к старому  дервишу. Мудрый старец, выслушав его, сказал, что счастье трудно найти на этом  свете. «А все же, – прибавил он, – я знаю один верный способ добыть  счастье». – «Что же это за способ?» – спросил юный принц. «Надо надеть  рубашку счастливого человека», – ответил дервиш. Обрадованный принц обнял  старца и отправился на поиски своего талисмана. Он долго странствовал. Он  побывал во всех земных столицах! Он надевал рубашки королей, рубашки  императоров, рубашки принцев, рубашки вельмож – напрасный труд, все тщетно.  Счастливее он не стал. Тогда принц принялся надевать рубашки художников,  воинов, купцов. Никакого прока. Долго он так скитался в тщетных поисках  счастья. В конце концов, перепробовав столько рубашек и отчаявшись в успехе,  принц печально отправился назад. И в один прекрасный день, когда он уже  подходил ко дворцу своего отца, он вдруг увидел в поле шедшего за плугом  крестьянина. Тот весело распевал. «Если и этот не счастлив, то счастья вообще  нет на земле», – подумал принц и, подойдя к пахарю, он спросил его:  «Добрый человек, счастлив ли ты?» – «Да», – ответил тот. «И ты ничего не  хочешь?» – «Ничего!» – «И даже не хотел бы променять свою судьбу на судьбу  короля?» – «Ни за что!» – «Ну, тогда продай мне свою рубашку». – «Рубашку?  Да у меня ее вовсе нет!»    

 Глава XXV    

МЕЖДУ ОГНЕМ И ВОДОЙ    

     

Сказка Паганеля имела огромный успех. Ему даже аплодировали,  но каждый остался при своем мнении. Ученый достиг обычного результата всякого  спора – он никого не убедил. Но все же с ним согласились в том, что под ударами  судьбы не надо падать духом и что, если нет ни дворца, ни хижины, надо  довольствоваться и деревом.    

Пока велись эти разговоры, наступил вечер. После такого  тревожного дня нужно было как следует выспаться. Постояльцы омбу были не только  утомлены борьбой с наводнением, но, сверх того, измучены жгучей дневной жарой.  Их крылатые соседи уже скрылись в гуще листвы; мелодичные рулады хильгуэрос,  этих пампасских соловьев, мало‑помалу затихали. Птицы погружались в сон. Лучше  всего было последовать их примеру.    

Но прежде чем, по выражению Паганеля, «забиться в  гнездышко», Гленарван, Роберт И географ взобрались в свою «обсерваторию», чтобы  в последний раз осмотреть водную равнину. Было около девяти часов вечера.  Солнце только что скрылось, и облака на горизонте еще пылали. Всю западную  половину неба заволокли клубы теплого пара. Обычно столь яркие, созвездия  Южного полушария смутно мерцали, будто скрытые мглистым покровом. Все же их  можно было распознать, и Паганель познакомил Роберта и Гленарвана с яркими  звездами околополярной зоны. Ученый показал им много созвездий, в том числе  Южный Крест – созвездие из четырех звезд первой и второй величины,  расположённых в виде ромба почти над самым полюсом, созвездие Кентавра, в  котором расположена самая близкая к земле звезда – до нее всего восемь тысяч  миллиардов миль; две обширные туманности – облака Магеллана, – из которых  более крупная в двести раз больше видимой поверхности Луны; и, наконец, «черную  дыру» – то место на небесном своде, где как будто совершенно отсутствуют  звезды.    

Географ очень жалел о том, что на небе еще не появился  видимый на обоих полушариях Орион, но зато он рассказал своим ученикам об одной  любопытной легенде патагонской «космографии». В глазах поэтичных индейцев Орион  – это громадное лассо и три болас, брошенные рукой охотника, бродящего по небесным  прериям. Все эти созвездия, отражаясь в зеркале вод, создавали как бы второе  небо. Картина была поистине восхитительна.    

Пока Паганель вел ученые речи, небо на востоке омрачилось.  Густая, темная, резко очерченная туча постепенно поднималась, гася звезды.  Мрачная, зловещая, она вскоре заволокла половину небесного свода. Казалось, что  она движется сама собой, так как не чувствовалось ни малейшего ветерка. Воздух  был неподвижен. Ни один листок на дереве не шевелился, ни малейшей ряби не  пробегало по поверхности вод. Даже дышать становилось трудно – точно  колоссальный насос разредил воздух. Атмосфера была насыщена электричеством;  каждое живое существо ощущало, как оно бежит по его нервам.    

Гленарван, Паганель и Роберт почувствовали эти электрические  волны.    

– Надвигается гроза, – заметил Паганель.    

– Ты не боишься грома? – спросил Гленарван  мальчика.    

– О, милорд!    

– Ну, тем лучше: скоро будет гроза.    

– И гроза сильная, судя по виду неба, – добавил  Паганель.    

– Меня беспокоит не столько гроза, – продолжал  Гленарван, – сколько ливень, который хлынет одновременно с ней. Нас  промочит до костей. Что бы вы ни говорили, Паганель, а гнездом человек  довольствоваться не может, и вы скоро в этом убедитесь на самом себе.    

– О, относясь философски…    

– Философия не помешает вам вымокнуть.    

– Нет, конечно, но она согревает.    

– Однако давайте спустимся к нашим друзьям, –  сказал Гленарван, – и посоветуем им, вооружившись философией, как можно  плотнее завернуться в пончо, а главное, запастись терпением, ибо оно нам  понадобится.    

Гленарван в последний раз окинул взором грозное небо. Оно  было покрыто тучами; только на западе неясная полоса еще чуть светилась  сумеречным светом. Вода потемнела и тоже напоминала огромную тучу, готовую  слиться с тучей на небе. Ничего не было видно. Ни проблеска света, ни звука.  Тишина становилась такой же глубокой, как темнота.    

– Давайте же спускаться, – повторил  Гленарван, – скоро ударит гром.    

Все трое соскользнули по гладким веткам вниз и с удивлением  увидели какой‑то странный полусвет, освещавший все вокруг. Исходил он от  несметного количества светящихся точек, носившихся с жужжанием над водой.    

– Что это, фосфоресценция? – спросил Гленарван  географа.    

– Нет, – ответил тот, – это светляки – живые  и недорогие алмазы, из которых дамы Буэнос‑Айреса делают себе прекрасные уборы.    

– Как, эти летающие искры – насекомые? –  воскликнул Роберт.    

– Да, мой милый.    

Роберт поймал одного из светляков. Паганель не ошибся – это  было насекомое, похожее на шмеля, с дюйм длиной. Индейцы зовут его «кукухо».  Два пятнышка на щитке насекомого излучали свет, позволявший даже читать в  темноте.    

Паганель поднес жучка к своим часам и разглядел, что они  показывают десять часов вечера.    

Гленарван, подойдя к майору и трем морякам, стал отдавать  распоряжения на ночь. Нужно было приготовиться к грозе. После первых раскатов  грома, без сомнения, забушует ураган, и омбу начнет сильно раскачиваться.  Поэтому каждому было предложено покрепче привязать себя к доставшейся ему  постели из ветвей. Если уж нельзя было избежать потоков с неба, то, во всяком  случае, надо было уберечься от земных вод и не упасть в бурный поток, несшийся  у подножия дерева.    

Все пожелали друг другу спокойной ночи, не очень‑то, правда,  на это надеясь, затем каждый улегся на свое висячее ложе, завернулся в пончо и  постарался заснуть.    

Но приближение грозных явлений природы вызывает во всяком  живом существе какую‑то смутную тревогу; побороть ее не могут даже самые  сильные. Постояльцы омбу, взволнованные, угнетенные, были не в состоянии  сомкнуть глаз, и в одиннадцать часов первый отдаленный раскат грома застал всех  их еще бодрствующими. Гленарван пробрался на самый конец горизонтальной ветви и  высунул голову из листвы.    

Даль темного неба уже разрезали блестящие молнии, отчетливо  отражаясь в водах разлившейся реки. Эти молнии разрывали тучи бесшумно, словно  мягкую, пушистую ткань.    

Увидев, что небо сливается с горизонтом в едином мраке,  Гленарван вернулся к стволу.    

– Что скажете, Гленарван? – спросил его Паганель.    

– Скажу, что начало – на славу, друзья мои, и если так  пойдет и дальше, то гроза будет страшнейшая.    

– Тем лучше! – с восторгом вскричал  Паганель. – Все равно грозы не избежать, но пусть хоть будет чем  полюбоваться!    

– Вот еще одна из ваших теорий, которая рассыплется с  треском, – заметил майор.    

– Одна из лучших моих теорий, Мак‑Наббс! Я согласен с  Гленарваном – гроза будет великолепная! Сейчас, когда я пытался заснуть, мне  припомнилось Несколько случаев, которые вселяют в меня надежды. Ведь мы как раз  находимся в краю великих электрических бурь. Я где‑то читал, что в 1793 году  как раз здесь, в провинции Буэнос‑Айрес, во время одной грозы прогремело  тридцать семь раскатов грома подряд. По наблюдению моего коллеги Мартена де  Мусси, это длилось целых пятьдесят пять минут без перерыва.    

– Он наблюдал с часами в руках? – спросил майор.    

– С часами в руках. Единственное, что могло бы меня  встревожить, если бы тревога помогала избежать опасности, – прибавил  Паганель, – это то, что на всей этой равнине самый возвышенный пункт –  омбу, на котором мы с вами находимся. Здесь был бы очень кстати громоотвод, ибо  из всех деревьев пампасов молния почему‑то питает особую слабость именно к  омбу. А потом, вам, конечно, небезызвестно, друзья мои, что ученые не  рекомендуют укрываться во время грозы под деревьями.    

– Ну, нельзя сказать, чтобы совет этот был  уместен, – заявил майор.    

– Надо признаться, Паганель, вы чрезвычайно удачно  выбрали момент, для того чтобы сообщить нам эти успокоительные сведения, –  прибавил иронически Гленарван.    

– Ба! Любое время хорошо для пополнения знаний… –  отозвался Паганель. – О, начинается!    

Раскаты грома прервали этот неуместный разговор. Их сила  нарастала, а звук повышался. Приближаясь, они переходили из низких тонов в  средние (если заимствовать подходящее сравнение из музыки). Небесные струны вибрировали  все чаще – звук стал нестерпимым. Все вокруг пылало. Невозможно было определить  среди этого огня, какому именно электрическому разряду соответствовал  нескончаемый грохот, эхо которого, перекатываясь, уходило в бесконечную глубь  неба.    

То и дело сверкали молнии самой разной формы. Некоторые  свергались перпендикулярно и вспыхивали по пяти‑шести раз на одном и том же  месте. Другие поразили бы любого ученого: если Араго в своей любопытной  статистике всего два раза отмечал раздвоенную молнию, то здесь их было сразу  сотни. Некоторые молнии, бесконечно разветвляясь, загорались кораллообразными  зигзагами, на темном небесном своде вырисовывались как бы светящиеся деревья.  Вскоре на северо‑востоке протянулась яркая фосфорическая полоса. Воспламеняя  тучи, словно какое‑то горючее вещество, и отражаясь в бурных водах, она мало‑помалу  охватила весь горизонт. Это молния отразилась в воде, и омбу очутилось в центре  огненной сферы.    

Гленарван и его спутники глядели на это грозное зрелище  молча. Их слов все равно не было бы слышно… Порой беловатый, точно призрачный  свет на мгновение озарял то невозмутимое лицо майора, то оживленное  любопытством лицо Паганеля, то энергичные черты лица Гленарвана, то растерянное  личико Роберта, то беспечные физиономии матросов.    

Однако ни дождя, ни ветра еще не было. Но вскоре хляби  небесные разверзлись, и вертикальные, словно нити ткацкого станка, струи  соединили черное небо с водной равниной. Крупные капли, ударяясь о поверхность  огромного озера, отскакивали тысячами брызг, озаренных молниями.    

Может быть, этот ливень предвещал конец грозы, и  путешественники отделались лишь обильным душем? Нет! В разгар электрической  бури на конце главной, горизонтальной ветви омбу вдруг появился окруженный  черным дымом огненный шар величиной с кулак. Этот шар, покружившись несколько  секунд на одном месте, разорвался, подобно бомбе, с таким грохотом, что он  перекрыл даже непрерывный оглушительный гром. Запахло серой.    

На миг все затихло, и в этот момент послышался крик Тома  Остина:    

– Дерево загорелось!    

Том Остин не ошибся. Мгновенно, словно фейерверк, пламя  охватило всю западную сторону омбу. Сучья, гнезда из сухой травы и пористая  кора были прекрасной пищей для огня. Поднявшийся в это время ветер еще больше  раздул его. Надо было спасаться. Гленарван и его спутники стали поспешно  перебираться на восточную часть омбу, еще не охваченную огнем. Взволнованные,  растерянные, они молча, то протискиваясь, то подтягиваясь на руках, карабкались  по ветвям, гнувшимся под их тяжестью. Пылающие ветви корчились, трещали,  извиваясь в огне, словно заживо сжигаемые змеи. Горящие головни падали в воду  и, бросая пламенные отблески, уносились по течению. Пламя то поднималось  до" самого неба, то, прибитое вниз разъяренным ураганом, охватывало все  дерево, словно туника. Гленарван, Роберт, майор, Паганель, матросы были  охвачены ужасом, их душил густой дым, обжигал нестерпимый жар. Огонь уже  добирался до них; ничто не могло ни потушить, ни даже приостановить его.  Несчастные считали себя обреченными сгореть заживо, подобно тем индусам,  которых сжигают в утробе их божества – истукана.    

Наконец положение стало невыносимым. Из двух смертей  приходилось выбирать менее жестокую.    

– В воду! – крикнул Гленарван.    

Вильсон, которого уже касалось пламя, первый бросился в  воду, но вдруг оттуда раздался его отчаянный крик:    

– Помогите! Помогите!    

Остин стремительно кинулся к нему и помог ему вскарабкаться  обратно на ствол.    

– Что такое?    

– Кайманы! Кайманы! – крикнул Вильсон.    

И в самом деле, вокруг омбу собрались пресмыкающиеся. Их  спины блестели, отражая огонь. По сплющенным хвостам, головам, напоминающим  наконечник копья, глазам навыкате, широчайшим, заходящим за уши пастям Паганель  сразу признал в них свирепых американских аллигаторов, называемых в испанских  колониях кайманами. Их было штук десять. Они страшными хвостами били по воде и  грызли омбу длинными зубами.    

Несчастные поняли, что гибель их неизбежна. Их ждал ужасный  конец: или сгореть заживо, или стать жертвой кайманов. Майор проговорил своим  спокойным голосом:    

– Кажется, в самом деле это конец.    

    

Бывают обстоятельства, при которых человек бессилен  бороться, когда неистовствующую стихию может побороть лишь другая стихия.  Гленарван блуждающими глазами смотрел на ополчившиеся против них огонь и воду,  не зная, откуда могло бы прийти спасение.    

Гроза, правда, уже начинала стихать, но в воздухе  сконденсировалось значительное количество наэлектризованных, бурно движущихся  паров. К югу от омбу начал образовываться колоссальный смерч, как бы конус из  тумана, вершиной вниз, а основанием вверх, он соединил грозовые тучи с  бушевавшими водами. Эта огромная воронка, бешено вращаясь, втягивала потоки  воздуха и подняла вверх целый водяной столб. Гигантский смерч приближался и  через несколько минут налетел на омбу и охватил его со всех сторон. Дерево  задрожало до самых корней.    

Гленарвану показалось, что кайманы набросились на омбу и  вырывают его из земли своими мощными челюстями. Путешественники ухватились друг  за друга: они почувствовали, что могучее дерево уступает натиску и опрокидывается.  Еще миг – и пылающие ветви с пронзительным шипением погрузились в бурные воды.  А смерч уже прошел и помчал дальше свою разрушительную силу, как бы выкачивая  за собой воду озера до дна.    

Рухнувшее омбу, гонимое ветром, понеслось по течению.  Кайманы обратились в бегство; лишь один из них полз по вывороченным корням и с  разинутой пастью подбирался к людям. Мюльреди отломил горящую ветку и изо всех  сил хватил ею по спине хищника. Кайман упал в воду и, ударяя по ней со страшной  силой хвостом, исчез в бурном потоке.    

Гленарван и его спутники, спасенные от этих хищных  пресмыкающихся, перебрались на подветренную сторону дерева. Полуобгоревшее омбу  плыло среди ночного мрака, и языки пламени, раздуваемые ураганом, выгибались,  как огненные паруса.    

 Глава XXVI    

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН    

     

Уже целых два часа неслось омбу по огромному озеру, а берега  все не было видно. Огонь, пожиравший дерево, мало‑помалу угас. Главная  опасность этого жуткого плавания миновала. Майор сказал даже, что не удивится,  если им удастся спастись.    

Течение продолжало нести омбу в том же направлении: с юго‑запада  на северо‑восток. Темнота вновь стала непроницаемой; лишь изредка ее  прорезывали запоздалые молнии. Паганель тщетно старался разглядеть что‑либо на  горизонте. Гроза затихала, тучи рассеивались. Крупные капли дождя сменились  мелкой водяной пылью, мчавшейся по ветру. Омбу неслось по бурному потоку с  такой поразительной быстротой, словно под его корой был скрыт какой‑то мощный  двигатель. Казалось, оно будет нестись так еще не один день. Около трех часов  утра майор, однако, заметил, что корни омбу порой задевают за дно. Том Остин с  помощью отломанной ветки нащупал дно и установил, что оно поднимается.  Действительно, минут через двадцать омбу натолкнулось на что‑то и сразу  остановилось.    

– Земля! Земля! – громко воскликнул Паганель.    

Концы обгоревших ветвей наткнулись на какой‑то выступ.  Никогда, кажется, ни одна мель не приносила столько радости мореплавателям, как  эта: ведь она была для них гаванью.    

Роберт и Вильсон, первыми выскочившие на твердую землю, уже  кричали восторженно «ура», как вдруг послышался знакомый свист, раздался  лошадиный топот, и из мрака показалась высокая фигура индейца.    

– Талькав! – воскликнул Роберт.    

– Талькав! – подхватили в один голос все  остальные.    

– Amigos![71] –  отозвался патагонец.    

Он ждал путешественников на том месте, куда их должно было  вынести течение, так же как оно вынесло туда и его самого. Патагонец поднял  Роберта и прижал его к груди. Экспансивный географ бросился к нему на шею.  Гленарван, майор и моряки, радуясь, что снова видят своего верного проводника,  крепко и сердечно пожали ему руку. Затем патагонец отвел их в сарай одной  покинутой фермы, находившейся поблизости. Там пылал большой костер, у которого  они и обогрелись. На огне жарились сочные куски дичи. Новоприбывшие съели их до  последней крошки. И когда они несколько пришли в себя, никому просто не  верилось, что им удалось спастись от стольких опасностей: и от воды, и от огня,  и от грозных аргентинских кайманов.    

Талькав в нескольких словах рассказал Паганелю, как он  спасся, добавив, что обязан этим всецело своему неустрашимому коню. Потом  Паганель попытался разъяснить патагонцу новое предложенное им толкование  документа и поделился с ним теми надеждами, которые это толкование сулило.  Понял ли индеец остроумные гипотезы ученого? Сомнительно. Но он видел, что  друзья его довольны и питают какие‑то надежды, а большего ему и не требовалось.    

После такого дня «отдыха» на омбу отважным путешественникам  не терпелось снова двинуться в путь. К восьми часам утра они уже были готовы  выступить. Они находились намного южнее всех ферм и саладеро, так что негде  было раздобыть какие‑либо средства передвижения. Приходилось идти пешком.  Впрочем, предстояло пройти всего лишь миль сорок. Да и Таука могла время от  времени подвезти одного, а то и двух утомленных пешеходов. За сутки с небольшим  можно было добраться до берегов Атлантического океана.    

Оставив позади огромную лощину, еще всю затопленную водой,  путешественники двинулись по более возвышенной местности. Вокруг расстилался  тот же однообразный аргентинский пейзаж; иногда, но так же редко, как около  Тандиля и Тапальке, встречались насажденные европейцами рощицы. Туземные же  деревья растут только по окраинам степей и на подступах к мысу Корьентес.    

Так прошел день. Близость океана стала чувствоваться уже на  следующий день, когда до него оставалось еще миль пятнадцать. Виразон – ветер,  который дует всегда только в конце дня и в конце ночи, – пригибал к земле  высокие травы. На тощей земле росли редкие перелески низких мимоз и кусты  акации. Порой на пути встречались соленые озерца, блестевшие словно куски  стекла. Они затрудняли путь, так как их приходилось обходить. А путники  спешили, стремясь в тот же день добраться до озера Лагуна‑Саладо у  Атлантического океана. Надо признаться, что они изрядно устали, когда в восемь  часов утра увидели песчаные дюны вышиной саженей в двадцать, высившиеся у  пенистой границы океана. Вскоре послышался и протяжный рокот прилива.    

– Океан! – крикнул Паганель.    

– Да, океан! – подхватил Талькав.    

И путешественники, казалось уже еле передвигавшие ноги, с  замечательным проворством взобрались на дюны. Но уже стемнело. Нельзя было  ничего разглядеть в безбрежном сумраке. «Дункана» не было видно.    

– А все же он здесь! – воскликнул  Гленарван. – Он ожидает нас, лавируя у этих берегов!    

– Завтра мы его увидим, – отозвался Мак‑Наббс.  Остин стал окликать невидимую яхту, но никакого ответа не последовало. Дул  свежий ветер, и море было довольно бурным. Облака шли на запад, и брызги  пенящихся валов долетали до верхушек дюн. Если бы «Дункан» даже и был на  условленном месте встречи, то вахтенный все равно не смог бы ни услышать крик,  ни ответить на него.    

На этом берегу кораблям негде было укрыться: ни залива, ни  бухты, ни гавани. По всему берегу далеко в море уходили длинные песчаные  отмели. А такие отмели для судна опаснее, чем выступающие из воды рифы. Они  усиливают волнение, и бури здесь особенно свирепы. Судно, попавшее в бурную  погоду на эти песчаные банки, обречено на верную гибель.    

Естественно, что «Дункан» при этих условиях держался вдали.  Джон Манглс, всегда очень осторожный, несомненно, не решился бы приблизиться к  берегу. Таково было убеждение Тома Остина: он уверял, что «Дункан» находится на  расстоянии не меньше пяти миль от берега.    

Майор советовал своему нетерпеливому кузену покориться  необходимости. Раз никак нельзя рассеять мрак, зачем же понапрасну утомлять  свои глаза, тщетно всматриваясь в темный горизонт!