1 2 3 4 5 6 7 
О   великие времена! Бесчисленные толпы народа, приветственные возгласы, горящие восторгом   глаза, со всех сторон устремленные на Жанну, – как все это было привычно и   прекрасно! Мы с трудом добрались до своей старой квартиры, и я увидел, как   старик Буше, его жена и милая Катерина бросились в объятия Жанны, осыпая ее   поцелуями. У меня сжалось сердце! Я мог бы целовать Катерину без конца, с   большим чувством и большей страстью, чем кто-либо другой. Но об этом нельзя   было и думать, и я изнывал в тоске. Как она была прелестна, как очаровательна!   Я полюбил ее с первого взгляда, в первый же день нашей встречи, и с того дня   она стала для меня святыней. Вот уже шестьдесят три года я ношу в своем сердце   этот самый дорогой для меня образ, и этот образ все время был единственным, ибо   я не знал других увлечений; теперь я дряхлый старик, но образ этот всегда живет   в моем сердце, он по-прежнему свеж, молод, весел, лукав, неотразимо обаятелен и   непорочно чист, как и тогда, давным-давно, когда он впервые запал в мою душу,   внося в нее благостное умиротворение на долгие, долгие годы. Воистину, любовь   не стареет!      

 Глава XXVI      

       

На этот   раз, как и прежде, приказ короля генералам гласил: «Не предпринимать ничего без   согласия Девы». Этому приказу подчинились и не нарушали его в течение всех   последующих дней славной Луарской кампании.      

Перемена   изумительная! Поворот событий потрясающий! Все это ломало прежние традиции и   доказывало, какое уважение на посту главнокомандующего приобрела эта девушка за   десять дней, проведенных ею на поле боя. Она одержала победу над сомнениями и   подозрительностью, завоевав такое доверие и расположение, о каком не мог   мечтать ни один седовласый ветеран из ее штаба за тридцать лет. Вспомните, как   шестнадцатилетняя Жанна, явившись в Туль и представ перед грозным судом, сумела   сама защитить свое дело и выиграла его. Тогда старик-судья назвал ее   «чудо-ребенком». И, как видите, он не ошибся.      

Теперь   уже военачальники больше не осмеливались действовать втайне и предпринимать   что-либо без ее ведома – и это уже было большим успехом. Однако, находились и   такие, которые боялись ее новой, стремительной тактики и серьезно задумывались   над тем, как ее ограничить. Так, десятого июня, когда Жанна усердно занималась   разработкой своих планов и неутомимо диктовала приказ за приказом, некоторые из   ее военачальников, устроив частное совещание, как и раньше, проводили время в   спорах и разглагольствованиях.      

После   полудня они явились в полном составе к Жанне на очередной военный совет, и в   ожидании ее прихода обсуждали сложившуюся обстановку. Об этом ничего не   упоминается в истории, но я лично присутствовал там и, надеюсь, вы поверите   моим словам, ибо я не намерен давать вам ложную информацию.      

Готье де   Брюсак говорил от имени наиболее нерешительных. Сторону Жанны полностью   поддерживали герцог Алансонский, Дюнуа, Ла Гир, адмирал Франции маршал де Буссак   и ряд других выдающихся полководцев.      

Де   Брюсак ссылался на серьезность положения: форт Жаржо, первый объект нашей   атаки, неприступен; его мощные каменные стены ощетинились пушками и скрывают за   собой семь тысяч отборных английских ветеранов под командой графа Суффолька и   двух его неустрашимых братьев – де ла Полей. Ему казалось, что предложение   Жанны взять такую крепость штурмом опрометчиво и слишком рискованно. Он хотел   уговорить ее отказаться от штурма и отдать предпочтение такому проверенному и   надежному средству, как длительная осада. Ему казалось, что новый метод взятия   неприступных твердынь стремительной и яростной атакой идет вразрез с установленными   правилами и способами ведения войны и что это есть не что иное, как…      

Но ему   не дали договорить. Ла Гир нетерпеливо тряхнул своим пернатым шлемом и выпалил:      

– Клянусь   богом, она свое дело знает и нечего ее учить!      

Едва он   закончил, как поднялись герцог Алансонский, бастард Орлеанский и полдюжины   других, единодушно возмущаясь теми, кто явно или тайно не доверял мудрости   главнокомандующего. А когда все высказались, Ла Гир еще раз взял слово:      

– Есть   люди, которые никогда не меняются. Обстановка изменяется, но до этих людей не   доходит, что и они должны измениться, чтобы не отстать от жизни. Они привыкли   шагать по проторенной дорожке своих отцов и дедов. И если бы случилось   землетрясение и все было ввергнуто в хаос, а их проторенная дорожка вела в   пропасть или в трясину, они все равно не стали бы искать новых путей. Нет, они   упорно следовали бы по старому пути, идя навстречу своей неминуемой гибели.   Господа, поймите: обстановка у нас в корне изменилась, и высший военный гений   подметил это своим ясным оком. Необходимы новые пути. Ясное око Девы видит их и   указывает нам направление. Человеку не было, нет и не будет жизни, если он не   стремится к совершенству! Старые принципы приводили нас к поражениям, и только   к поражениям. Это убивало дух нашей армии, лишало ее мужества и надежд. Можно   ли было штурмовать вражеские твердыни с такой армией? Нет, нельзя было. Оставалось   одно: сидеть перед ними и ждать, терпеливо ждать и, в лучшем случае, морить   противника голодом. Теперь обстановка иная. Солдаты полны отваги, решимости,   силы и энергии. Все это таит в себе великолепную мощь еще неразгоревшегося   пожара! А что предлагаете вы? Медленное тление? Растоптать и погасить живое пламя?   А что предлагает Жанна д'Арк? Она требует дать ему волю, и тогда, клянусь отцом   небесным, наступит час возмездия, – пожар разгорится и огненная пучина   поглотит врага! Ничто так не доказывает величие и мудрость ее военного гения,   как умение мгновенно оценить происшедшую перемену и тут же направить ход   событий по единственно правильному руслу. С ней не будешь бездельничать, измором   брать противника, дремать, выжидать и колебаться. Нет! Только штурм, штурм и   еще раз штурм! Загнать зверя в его берлогу, выпустить на него разъяренных   французов и задавить. Штурм, штурм и еще раз штурм! Вот это в моем духе! Форт   Жаржо? Пустяки! Что его стены и башни, смертоносная артиллерия и семь тысяч   отборных солдат? Сама Жанна д'Арк ведет нас в бой, и, клянусь всемогущим богом,   участь Жаржо решена!      

Ла Гир   обезоружил генералов своими доводами. Никто из них не пытался отстаивать   прежнюю тактику. Все мирно уселись и продолжали беседу.      

Вскоре   вошла Жанна. Все встали и салютовали ей мечами. Она попросила их изложить свое   решение. Ла Гир ответил:      

– Все   улажено, начальник. Тут спор шел о Жаржо. Некоторым казалось, что мы не овладеем   крепостью.      

Жанна   весело рассмеялась. Ее беззаботный, мелодичный смех был так обаятелен, что, услышав   его, даже угрюмые старцы почувствовали внезапный прилив молодости.      

– Не   бойтесь, – сказала она собравшимся. – Для страха нет оснований. Мы   пойдем на приступ и разобьем англичан, вот увидите, что будет.      

Ее глаза   мечтательно устремились вдаль, на лицо легла тень задумчивости. И, мне показалось,   перед ее отрешенным взором предстал домашний очаг и милые образы детства.   Наконец, она тихо промолвила:      

– Если   бы я не знала, что нами руководит воля божья и победа близка, я бы лучше согласилась   пасти овец, чем видеть все эти ужасы.      

В этот   вечер был устроен прощальный ужин без посторонних – только личная свита Жанны и   хозяева дома. Но самой Жанны не было с нами: ее пригласили в городскую ратушу   на торжественный банкет. Под беспрерывный звон колоколов она отправилась туда   вместе с верховным штабом по ярко освещенным улицам, напоминавшим собой Млечный   Путь.      

После   ужина к нам пришло несколько знакомых молодых людей. Забыв о своем воинском   долге, мы вели себя, как дети: резвились, шутили, танцевали, прыгали и хохотали   до упаду. Никогда в жизни я не веселился так беззаботно. Боже, как далеко ушло   то время! Как молод я был тогда! А за окнами слышалась размеренная поступь   марширующих батальонов: остатки французских войск стягивались для участия в   завтрашней трагедии на мрачной арене войны. Да, в те дни подобные контрасты   встречались на каждом шагу. Направляясь на отдых, я натолкнулся еще на один   такой контраст: у дверей перед комнатой Жанны в новых боевых доспехах стоял на   страже Карлик, ее великан-телохранитель, словно живое воплощение грозного Духа   Войны, а на его исполинском плече, свернувшись клубочком, спал котенок.      

 Глава XXVII      

       

На   следующий день, развернув знамена, мы проследовали под древними сводами Орлеанских   ворот и покинули город. Чудное, великолепное зрелище! Во главе растянувшейся   колонны ехала Жанна в сопровождении верховного штаба. Братья де Лавали прибыли   также и примкнули к штабу. Они поступили правильно, присоединившись к нам, ибо   война была их настоящим призванием. К тому же эти юноши приходились внуками прославленному   воину Бертрану дю Геклену, некогда коннетаблю Франции. С нами отправились в   поход также Луи де Бурбон, маршал де Рэ и видам[40] Шартрский. У нас были   все основания для беспокойства: мы знали, что на помощь Жаржо движется   пятитысячное войско под командованием сэра Джона Фастольфа. Тем не менее мы не   проявляли особой тревоги: неприятель был еще далеко. Сэр Джон почему-то не   торопился. Он медлил, теряя драгоценное время: четыре дня провел в Этампе и еще   четыре в Жанвиле.      

Подойди   к Жаржо, мы сразу же взялись за дело. Жанна тотчас бросила на внешние укрепления   значительные силы, которые прекрасно справились с задачей: захватили подступы и   старались их удержать. Но вскоре противник предпринял несколько ожесточенных   вылазок из города, и наши отряды вынуждены были отступить. Видя это, Жанна   выехала вперед и, воодушевляя войска воинственными криками, под яростным   артиллерийским огнем сама повела их на приступ. Не отстававший ни на шаг от нее   Паладин был ранен. Он упал рядом, выпустив из рук знамя. Но Жанна тут же   подхватила знамя и, подбадривая людей, продержала пробиваться вперед под градом   стрел и ядер. На долгое время все смешалось в диком хаосе: воины сталкивались   друг с другом, громыхало железо, звенели мечи, нельзя было разобрать, где свои,   где чужие. Грому пушек вторило эхо, и густая пелена дыма заволакивала поле   битвы. Время от времени, когда дым рассеивался, перед нами обнажалась зловещая   пустота. Оттуда вырывались судорожные и тусклые вспышки огня – вестники   чудовищной трагедии, которая разыгрывалась там, за дымовой завесой. В эти   мгновения вырисовывались очертания стройной фигуры в белых доспехах. Она была   нашим сердцем, нашей душой, надеждой и верой, – и, видя ее, обращенную   спиной к нам, а лицом к врагу, мы знали, что все идет хорошо. Наконец, раздался   оглушительный крик; это был общий взрыв радости, возвещавший о том, что   предместья взяты.      

Да, мы   их взяли. Враг был оттеснен и укрылся за стенами крепости. Надвигалась ночь, и   мы разбили лагерь на земле, отвоеванной Жанной.      

Жанна   предложила англичанам сдаться, обещая отпустить их после этого с миром и разрешить   им взять с собой коней. Никто не предполагал, что она сможет овладеть   укрепленными предместьями города. Только Жанна знала об этом в своем   вдохновенном предвидении. Однако, выиграв сражение, она проявила милосердие, о   котором в те времена не имели понятия. Жестокое истребление пленных солдат и   жителей захваченного города, в том числе ни в чем не повинных женщин и детей,   считалось тогда обычным явлением. Многие из вас, вероятно, хорошо помнят о чудовищных   зверствах Карла Храброго, когда он несколько лет тому назад, ворвавшись в Динан[41], уничтожил   почти все его население. К вражескому гарнизону Жанна проявила небывалое в   истории войн благородство. Ее сердце было полно любви и сострадания. После победы   над врагом она всегда старалась сохранить ему жизнь и пощадить его воинскую   честь.      

Англичане   попросили перемирия на пятнадцать дней, чтобы обсудить предложенные условия.   Тем временем подошел бы Фастольф со своим пятитысячным войском. Жанна ответила   отказом. Но при этом согласилась еще на одну уступку: разрешила им взять с   собой не только лошадей, но и личное оружие, предложив оставить крепость и   убраться немедленно.      

Английские   ветераны, закаленные в боях, оказались твердолобыми упрямцами: они отклонили и   это требование Жанны. Тогда она отдала своим войскам приказ к девяти часам утра   приготовиться к штурму. Герцог Алансонский предложил начать штурм позже,   ссылаясь на усталость солдат после длительного перехода и жаркой битвы. Но   Жанна сказала, что так будет лучше, и настояла на своем. Затем, как и всегда,   воспылав духом перед неизбежным сражением, она обратилась к воинам с пламенным   призывом: «За работу, за работу, и да поможет нам бог!» Можно смело утверждать –   таков был ее девиз: всякое начатое дело доводить до конца. В борьбе она не   знала ни праздности, ни равнодушия. И каждый, кто будет придерживаться этого   девиза, добьется победы. Есть много путей к успеху в этом мире, но дороже всего   то, чго достигнуто нами ценой упорного, вдохновенного труда.      

Думаю, в   тот день мы лишились бы своего богатыря-знаменосца, если бы не могучий Карлик,   вынесший раненого Паладина из самой гущи боя. Паладин потерял сознание и был бы   насмерть раздавлен копытами наших же коней, если бы его не подхватил доблестный   Карлик и но оттащил в безопасное место. Через пару часов Паладин пришел в себя   и встал на ноги. Как он был счастлив и горд, как носился со своей раной,   показывая всем белую повязку! Он напоминал большого ребенка, получившего новую   игрушку. Ребенок, сущий ребенок! Нашел чему радоваться – ране! Я не   представляю, как бы он возгордился, если бы ему оторвало голову! Впрочем,   тщеславие Паладина было совершенно безвредным, и на него не обращали внимания.   Сначала он говорил, что его ударили из катапульты камнем величиною с тыкну. Но   тыква продолжала расти. Вскоре он утверждал, что неприятель обрушил на него   целый дом.      

– Оставьте   его в покое, – посоветовал Ноэль Ренгессон. – Не мешайте ему   выдумывать. Увидите, завтра эта тыква превратиться в кафедральный собор.      

Он   сказал это в узком кругу, а назавтра камень действительно превратился в собор.   Никогда я еще не встречал человека с таким необузданным воображением.      

На   рассвете Жанна была уже на коне. Гарцуя, она появлялась то тут, то там,   тщательно изучала местность, выбирая наиболее выгодные позиции для артиллерии.   Она расставила свои пушки так удачно, что даже герцог Алансонский, ее   заместитель, восхищенно говорил об этом в своих показаниях на Процессе   реабилитации четверть века спустя.      

Герцог   Алансонский показал, что в Жаржо, утром двенадцатого июня, она разместила войска   не как новичок, а как «испытанный в боях и знающий свое дело полководец с   двадцати– или тридцатилетним опытом».      

Посвятившие   войне всю свою жизнь французские полководцы утверждали, что она превосходно   разбиралась во всех военных делах и, прежде всего, подчеркивали ее   непревзойденное умение разместить артиллерию и использовать ее.      

Кто   научил эту девушку-пастушку творить такие чудеса? Ведь она была неграмотна и не   имела возможности усвоить теорию и практику военного искусства. Все это   остается загадкой для моего разума, непостижимой и таинственной – история не   дает другого подобного примера. История не знает ни одного великого полководца,   каким бы одаренным он ни был, достигнувшего успеха без точных знаний, глубокого   изучения и некоторого опыта. Эта тайна никогда не будет раскрыта. Мне думается,   гениальные способности и редкие качества Жанны были врожденными, и она   применяла их безошибочно, руководствуясь интуицией.      

В восемь   часов всякое движение прекратилось. Все замерли в безмолвном ожидании. Тишина   была зловещей и многозначительной. Ни малейшего звука. Застыло все, даже   воздух. Флаги на башнях и крепостных стенах беспомощно повисли. За каким бы   занятием ни застал человека этот час, человек этот замирал, выжидая и   прислушиваясь. Мы собрались на командном пункте, окружив Жанну. Невдалеке от   нас во все стороны тянулись улочки с убогими домишками широко раскинувшегося   предместья. Было видно множество людей: все стояли неподвижно и настороженно   прислушивались. Вон какой-то человек приставил гвоздь, пытаясь вбить его в косяк   своей лавки, и вдруг остановился. В одной руке он держал гвоздь, а другой   приготовился ударить молотком, но, забывшись, тревожно повернул голову и весь   превратился в слух. Даже дети, почувствовав опасность, прекратили свои игры. Я   заметил мальчугана, который катил перед собой обруч и собирался было уже   повернуть с ним за угол, как вдруг остановился и начал прислушиваться, а обруч   катился дальше сам по себе. А вон там в открытом окне, как в рамке, стоит   молодая девушка и поливает из лейки горшки с красными цветами. Но вода   перестала литься: девушка тоже прислушивается. Везде виднелись выразительно   застывшие неподвижные фигуры, движение замерло, кругом воцарилась жуткая   тишина.      

Жанна   д'Арк взмахнула мечом, и по ее сигналу тишина взорвалась грохотом начавшегося   сражения. Пушки одна за другой изрыгали пламя и дым, сотрясая землю   оглушительными раскатами грома. Из башен и бойниц крепости на нас обрушился   шквал ответного огня, сопровождаемый грозной музыкой грохочущих орудий. В одну   минуту стены и башни исчезли, а на их месте выросли громадные облака и   застывшие пирамиды белоснежного дыма. В испуге девушка выронила из рук лейку,   всплеснула руками – и в тот же миг ее упругое прелестное тело было разорвано   пушечным ядром.      

Артиллерийская   дуэль не прекращалась. Каждая сторона била изо всех сил с яростным   ожесточением. Несчастный маленький городок подвергался неимоверному разрушению.   Пушечные ядра сыпались на ветхие постройки, и они разваливались, как карточные   домики. Ежеминутно можно было видеть огромные глыбы, пролетавшие дугой над   облаками дыма; они падали вниз и пробивали крыши. Затем вступал в свои права   огонь, языки пламени и столбы дыма высоко вздымались в небо.      

В скором   времени яростной артиллерийская дуэль отразились и на погоде: небо затянуло   тучами, поднялся сильный ветер, и дым, скрывавший от нас английские бастионы,   развеялся.      

И мы   увидели чудную картину: на фоне хмурого свинцового небо отчетливо вырисовывались   зубчатые серые стены и башни, трепещущие на ветру полотнища ярких флагов,   багровые языки пламени и столбы белого дыма, рядами вздымающиеся ввысь. Потом   засвистели ядра, взрыли землю, все окуталось черной пылью и смотреть мне стало   неинтересно. У англичан было орудие, которое с каждым выстрелом все точнее накрывало   наши позиции. Указав на это орудие, Жанна предупредила герцога:      

– Любезный   герцог, отойдите в сторону, а не то эта махина убьет вас.      

Герцог   Алансонский послушался, но его место поспешил занять господин де Люд, и в одно   мгновение ему оторвало голову ядром.      

Наблюдая   за всем, Жанна выбирала удобный момент для начала штурма. Наконец, примерно в   девять часов, она подала команду:      

– Теперь   – на приступ! – и горнисты протрубили атаку.      

Мгновенно   несколько наших подразделений бросились туда, где массированным артиллерийским   обстрелом была разрушена верхняя часть крепостной стены на большом протяжении.   Солдаты спустились в ров и начали приставлять осадные лестницы. Скоро и мы   присоединились к ним. Заместитель главнокомандующего считал атаку   преждевременной, но Жанна сказала:      

– Милейший   герцог, неужели вы робеете? Разве вы не помните, что я поручилась доставить вас   домой целым и невредимым?      

Во рвах   закипела работа. Враг, столпившись на стенах, обрушивал на нас град камней.   Среди англичан был один верзила, причинявший нам больше вреда, чем десяток его   собратьев вместе взятых. Появляясь в самых опасных местах, он швырял вниз   огромные глыбы, которые давили солдат и ломали лестницы, – после чего,   довольный собой, разражался дьявольским хохотом, Но герцог скоро свел с ним   счеты; разыскав знаменитого канонира Жана из Лотарингии, он сказал ему:      

– А   ну-ка, наведи свое орудие, свали мне этого дьявола.      

Жан   первым же выстрелом поразил англичанина прямо в грудь, и он кувырком полетел   вниз за стену.      

Противник   так отчаянно и упорно сопротивлялся, что наши солдаты начали проявлять признаки   неуверенности и беспокойства. Видя это, Жанна повторила свой боевой   воодушевляющий клич и с помощью Карлика спустилась в ров. Паладин со знаменем в   руках самоотверженно следовал за ней. Она начала уже подыматься по приставной   лестнице, как вдруг огромный камень с грохотом ударился об ее шлем и сбил ее с   ног; оглушенная, она упала. Но Жанна быстро пришла в себя. Карлик тут же помог   ей встать на ноги, и она вновь принялась взбираться по лестнице, воодушевляя   солдат:      

– На   приступ, друзья! На приступ! Мы их одолеем! Решающий час настал!      

С диким   ревом и криками «ура!» мы бросились на укрепления и, как муравьи, поползли по   стенам. Враг дрогнул и побежал, преследуемый отовсюду. Жаржо стал нашим!      

Граф   Суффольк был заперт и окружен; герцог Алансонский и бастард Орлеанский предложили   ему сдаться. Но он был гордым дворянином, отпрыском гордого знатного рода.   Отказавшись отдать шпагу людям ниже его по чину, граф Суффольк заявил:      

– Умру,   но в плен не сдамся. Я могу вручить свою шпагу только Орлеанской Деве.      

Так он и   сделал, и Жанна обошлась с ним милостиво и любезно.      

Оба его   брата отступили к мосту, сражаясь за каждую пядь земли, а мы теснили отчаявшихся,   обезумевших врагов, уничтожая их пачками. Резня продолжалась и на мосту.   Александр де ла Поль то ли сам прыгнул в воду, то ли был сброшен с моста и   утонул. Более тысячи ста англичан нашли свою смерть в реке; Джон де ла Поль   отказался от дальнейшего сопротивления. Щепетильный и гордый, как и его брат   граф Суффольк, он не намерен был сдаваться первому встречному. К нему   приблизился французский офицер Гийом Рено. Сэр Джон спросил у него:      

– Вы   – дворянин?      

– Да.      

– И   рыцарь? – Нет.      

И тут же   на мосту, в центре кровавой сечи, сэр Джон, с присушим ему английским хладнокровием,   произвел над ним обряд посвящения в рыцари. А затем, учтиво поклонившись, взял   меч за острие и протянул его офицеру рукояткой вперед. Это означало, что он   сдается. Да, что ни говори, гордецы эти господа де ла Поли!      

То был   великий день, незабываемый день, и одна из самых блестящих побед! Мы захватили   множество пленных, но Жанна запретила чинить над ними расправу.      

Взяв их   с собой, мы на следующий день вернулись в Орлеан, сопровождаемые, как всегда,   бурей восторженных приветствий.      

Народ   воздал должное своему вождю. Везде, на всех улицах и площадях, из толпы выделялись   энтузиасты – новые рекруты; они протискивались вперед, чтобы прикоснуться к   мечу Жанны и обрести для себя хотя бы частицу той таинственной силы, которая   делала его непобедимым.      

 Глава XXVIII      

       

Армия   нуждалась в отдыхе, и для этого было выделено два дня.      

Утром,   четырнадцатого, я писал под диктовку Жанны в маленькой комнатке, которой она   иногда пользовалась для своих частных занятий, когда хотела избавиться от   слишком назойливых официальных посетителей. В комнату вошла Катерина Буше.   Усевшись, она сказала:      

– Жанна,   дорогая, я не помешала? Мне хотелось бы поговорить с тобой.      

– О   нет, нисколько. Наоборот, я даже рада. О чем же ты хочешь говорить?      

– Вот   о чем. Вчера я всю ночь не могла заснуть. Ты слишком рискуешь собой, дорогая! Паладин   рассказал мне, как ты спасла жизнь герцогу, заставив его уйти из-под обстрела.      

– Ну,   и что же? Разве я неправильно поступила?      

– Ты   поступила правильно. Но ведь ты и сама была там. Это ужасно! Кому нужна такая   бессмысленная отвага!      

– Почему   же бессмысленная? Мне ничто не угрожало.      

– Как   ты можешь так говорить, когда на тебя со всех сторон сыпались эти смертоносные   штуки?      

Весело   рассмеявшись, Жанна попыталась перевести разговор на другую тему, но Катерина   не отступала.      

– Ты   подвергалась смертельной опасности. Разве можно стоять на виду? А потом ты повела   войска в атаку. Жанна, не искушай провидение. Дай мне слово, что больше не   будешь ходить в атаку, а если это уж так необходимо, пусть идут другие. Я   трепещу от страха. Обещай мне, что ты будешь беречь себя. Обещаешь?      

Ее   просьба осталась без ответа. Огорченная Катерина некоторое время сидела молча,   а потом спросила:      

– Жанна,   дорогая, скажи, ты всегда будешь солдатом? Боже, как надоели эти войны! Воюем,   воюем… Когда же конец?      

Сверкнув   глазами, Жанна промолвила:      

– Самое   трудное в этой кампании будет завершено в ближайшие четыре дня, потом все   пойдет легче, без особого кровопролития. Да, через четыре дня Франция одержит   такую же победу, как и под Орлеаном. Это будет второй важный шаг на пути к   свободе.      

Катерина   вздрогнула, и я тоже. Как зачарованная, она уставилась на Жанну, повторяя про   себя: «Четыре дня, четыре дня». Наконец, тихо, с благоговением спросила:      

– Жанна,   скажи мне, откуда ты это знаешь? Я чувствую – ты действительно знаешь.      

– Да, –   ответила Жанна задумчиво. – Да, я знаю. Я нанесу два удара. А на исходе   четвертого дня еще один удар. – Она замолкла. Удивленные, мы сидели   окаменей. С минуту Жанна смотрела на пол и беззвучно шевелила губами, потом   чуть внятно произнесла: – И от этого удара английская власть во Франции так   пошатнется, что им не восстановить ее и через тысячу лет.      

Мурашки   пробежали у меня по спине. Мне стало жутко. Я видел: она опять была в экстазе,   как некогда на лугу в Домреми, когда предсказывала деревенским ребятам их   судьбы в войне, а затем забыла о своем предсказании. Я видел: она была вне   себя. Но Катерина, ничего не подозревая, радостно воскликнула:      

– О,   я верю, верю! Как я счастлива! Ты вернешься к нам и проживешь с нами всю жизнь.   Ты будешь в почете. Мы будем тебя так любить, так любить!..      

Лицо   Жанны передернулось судорогой, и отрешенно, скорбным голосом она промолвила:      

– Не   пройдет и двух лет, как я умру мучительной смертью.      

Я   вскочил с места и предостерегающе поднял руку. Только поэтому Катерина и не   вскрикнула, хотя я хорошо видел, что она готова была закричать от ужаса. Я   шепотом попросил ее выйти из комнаты и никому не говорить о случившемся. Я   сказал, что Жанна заснула и бредит во сне. Катерина шепотом ответила:      

– О,   как я рада, что это только бред! Ее слова прозвучали как пророчество.      

И она   вышла.      

Как   пророчество! Да, это было пророчеством – я-то знал. Я сел и горестно заплакал,   предчувствуя, что нам суждено ее потерять. Очнувшись, Жанна вздрогнула,   осмотрелась и, увидев меня в слезах, вскочила со стула и бросилась ко мне,   полная жалости и сострадания. Положив руку мне на голову, она проговорила:      

– Бедный   мой мальчик! Что с тобой? Ну, подними голову и скажи мне.      

Я   вынужден был ей солгать. Хотя это и претило мне, но иного выхода у меня не   было. Я схватил со стола какое-то старое письмо, написанное бог знает кем и бог   знает о чем, и сказал, что оно только что получено от отца Фронта, который   сообщает, что наше Волшебное дерево срубил какой-то негодяй и что…      

Я не   закончил. Она выхватила у меня письмо и принялась тщательно его рассматривать,   вертя перед глазами и так и этак. Крупные слезы катились по ее щекам, и, громко   всхлипывая, она проговорила:      

– Какая   жестокость, какая жестокость! Почему люди так бессердечны? Нет больше нашего   милого Волшебного Бурлемонского бука! Как мы, дети, любили его! Покажи мне то   место, где это написано.      

И я,   продолжая лгать, показал ей наугад мнимые роковые слова на мнимой роковой странице.   А она, глядя на них сквозь слезы, говорила, что это противные, гадкие слова,   написанные противными, гадкими буквами.      

В это   время чей-то громкий голос в коридоре возвестил:      

– Гонец   от его величества к ее превосходительству главнокомандующему французской армией   с донесением!      

 Глава XXIX      

       

Я знал,   что ей было видение Волшебного дерева. Но когда? Сказать точно не могу. Несомненно,   до того, как она просила короля воспользоваться ее услугами, утверждая, что ей   осталось жить немного – всего лишь один год. В то время я не догадывался об   этом, но сейчас твердо убежден, что именно тогда и явилось ей Волшебное дерево.   He подлежит сомнению, оно сообщило ей приятную новость, иначе она не была бы   такой жизнерадостной и веселой, как в эти последние дни. Предвестие о скорой   кончине нисколько не испугало ее. Смерть для нее была сокращением срока   изгнания, разрешением уйти на покой.      

Да, ей   было видение Дерева. Никто не принял близко к сердцу ее пророческих слов, сказанных   королю, и для этого, несомненно, была причина: никто не хотел принимать их   всерьез. Все старались выбросить их из головы, забыть о них, не желая рисковать   своим спокойствием и благополучием. И все забыли. Все, за исключением меня.   Один я должен носить в себе ни с кем не разделенную, страшную тайну. Какая   горечь, какая тяжесть на душе! Сердце разрывается при мысли об этом. Ей суждено   умереть – и так скоро! Я не мог этого даже представить! Ведь она, как весенний   цветок, украшала наш бренный мир, и каждый прожитый день умножал ее права на   безмятежную, почетную старость. В то время старость казалась мне чем-то   значительным, – не знаю, почему я так думал. Должно быть, все молодые люди   так думают и, будучи неопытными и полными предрассудков, верят этому.      

Итак,   она видела Дерево. В ту тягостную, бессонную ночь мне вспоминались старинные   стихи:      

       

А в горький час тоски по ней      

Яви их взору сень ветвей, –      

Земли родной виденье!      

       

А на   рассвете заиграли трубы, ударили барабаны, вспугнули утреннюю тишину, и мечты   мои рассеялись. Все вскочили на коней и собрались в поход. Нам еще предстояли   кровавые дела.      

Мы   подошли к Менгу без задержки и с ходу штурмом захватили мост. Оставив небольшие   силы для охраны моста, на следующее утро наша армия двинулась на Божанси, где   укрепился свирепый лев Тальбот, гроза французов. Увидев нас, англичане   отступили и заперлись в замке, а наше войско расположилось в покинутом ими городе.      

В то   время самого Тальбота там не было: он отправился встречать запоздавшего   Фастольфа и его пятитысячное подкрепление.      

Жанна   расставила орудия и обстреливала замок до наступления ночи. Неожиданно поступило   сообщение, что к нам на помощь движутся войска Ришмона, коннетабля Франции. Он   долгое время находился в немилости у короля из-за грязных интриг и козней де ла   Тремуйля и его сторонников. Жанна очень нуждалась в помощи, особенно теперь,   когда Фастольф был уже недалеко. Ришмон хотел присоединиться к нам еще тогда,   когда мы впервые выступили на Орлеан, но глупец король, послушный раб своих   бездарных советников, запретил Ришмону приближаться к нему и отверг всякое   примирение с ним.      

Я говорю   об этих подробностях, ибо они важны тем, что раскрывают в Жанне новые необычные   качества: не только исключительную находчивость, но и государственную мудрость.   Удивительно, непостижимо, откуда такое обилие талантов у необразованной   деревенской девушки семнадцати лет? Но тем не менее, она обладала ими.      

Жанна   стояла за то, чтобы радушно принять Ришмона, ее поддерживали Ла Гир, юные братья   Лавали и многие военачальники. Лишь генерал-заместитель герцог Алансонский   упорно противился, заявляя, что у него есть строжайший приказ короля не   признавать Ришмона и, если с его мнением не посчитаются, он туг же уедет из   армии. Это было бы тягчайшим ударом. Но Жанна решила сама убедить герцога в   том, что спасение Франции выше частных интересов и даже приказов венценосного   осла. Ей удалось достигнуть цели. Она уговорила герцога не подчиниться королю в   интересах народа, примириться с графом Ришмоном и протянуть ему руку. Вот это и   есть государственная мудрость самого высокого класса. Что бы вы ни называли великим,   обратитесь к примеру Жанны д'Арк, и вы найдете это великое в ней.      

Ранним   утром семнадцатого июня разведка донесла, что Тальбот и Фастольф со своим пополнением   приближаются к нам. Барабаны забили тревогу, и мы сразу же отправились   навстречу англичанам, оставив Ришмона с отрядом охранять замок Божанси и   держать в осаде его гарнизон. Вскоре противник был уже у нас на виду. Еще до   встречи с нами Фастольф пытался убедить Тальбота отступить, не ввязываться на   этот раз в бой, в разместить новых рекрутов по английским крепостям вдоль   Луары, чтобы помешать нам захватить важные пункты, а затем вооружиться   терпением и ждать дополнительных подкреплений из Парижа. Он предлагал ежедневно   и систематически изнурять армию Жанны мелкими, стычками. И, наконец, выбрав   удобное время, напасть врасплох на ее ослабевшие войска и сокрушить их. Старый   Фастольф был умным и опытным полководцем. Но разъяренный Тальбот и слышать не   хотел об отсрочке. Его бесило, что Дева смогла нанести ему поражение под   Орлеаном. «Клянусь богом и святым Георгием, я рассчитаюсь с ней, если даже мне   придется сражаться один на один!» – таковы были его слова. Фастольф вынужден   был уступить, хотя и предупредил, что они рискуют потерять теперь все, что   завоевано англичанами ценой многолетней борьбы и трудов.      

Противник   занял выгодную, сильно укрепленную позицию и ждал боя, расположив впереди себя   лучников, огражденных от нас частоколом.      

Приближалась   ночь. От англичан примчался герольд с дерзким вызовом немедленно начать бой. Но   Жанна невозмутимо, вежливо и с достоинством заявила гонцу:      

– Скачи   обратно и передай, что сегодня слишком поздно начинать бой; а вот завтра, если   будет на то воля божья, мы померимся силами.      

Наступила   ночь, темная и дождливая. Моросил тот мелкий, теплый дождик, который, беззвучно   падая на землю, навевает безмятежное спокойствие и дремоту. Около десяти часов   в штабную палатку явились герцог Алансонский, Дюнуа, Ла Гир, Потон де Сентрайль   и еще два-три военачальника. Они собрались, чтобы обсудить обстановку совместно   с Жанной. Некоторые сожалели, что Жанна отклонила бой, другие, наоборот,   соглашались с нею. Потон спросил ее, почему она отклонила предложение англичан.   Жанна ответила:      

– Есть   несколько причин. Так или иначе, англичане в наших руках и никуда от нас не денутся.   Зачем же рисковать? Был уже вечер, а более слабой стороне нужно время, и ей   лучше сражаться днем. Как вы знаете, силы наши ослаблены: отряд в девятьсот   наших воинов под командой маршала де Рэ удерживает мост в Менге да еще полторы   тысячи во главе с коннетаблем Франции прикрывают второй мост и охраняют замок в   Божанси.      

– Печально,   конечно, что наши силы так разбросаны, ваше превосходительство, – сказал   Дюнуа, – но другого выхода нет. Да ведь и завтра положение не улучшится.      

Жанна   прохаживалась по палатке. Она дружелюбно рассмеялась, услышав мрачные рассуждения   старого тигра войны, положила свою маленькую ручку ему на голову и,   дотронувшись до одного из перьев на шлеме, спросила:      

– А   ну-ка, скажите мне, мудрый человек, до какого пера я дотрагиваюсь?      

– Не   знаю, ваше превосходительство.      

– Эх,   Дюнуа, Дюнуа, такой пустяк, и вы не знаете, а беретесь судить о великих делах,   хотите угадать заранее, что таится во чреве еще не родившегося дня! Вы   говорите, что наши резервы не будут с нами! А мне думается, они будут.      

Все   оживились. Каждому хотелось узнать, откуда ей это известно. Но тут вмешался Ла   Гир:      

– Все   будет так, как она сказала. И никаких сомнений.      

Потон де   Сентрайль задал вопрос:      

– Ваше   превосходительство, вы изволили заявить, что имелись и другие причины не принимать   бой?      

– Да,   И главная из них та, что мы слабы. День был на исходе, и сражение могло бы не закончиться.   А уж если начинать, то надо заканчивать победой, и только победой.      

– Дай-то   бог! А какие еще причины?      

– Есть   и еще одна. – Она заколебалась в нерешительности, но потом проговорила: –   Не настал еще час, предусмотренный свыше. Завтра настанет час.      

Военачальники   собирались было задать еще ряд вопросов, но Жанна, подняв руку, остановила их.   Она сказала:      

– Это   будет самая великая и блестящая победа, какую бог когда-либо даровал Франции.   Не спрашивайте, откуда я это знаю, а верьте, что все свершится именно так.      

Присутствующие   радостно заулыбались, выражая полное доверие. Начался негромкий разговор, но   скоро он был прерван появлением гонца с передовых постов. Гонец сообщил, что около   часа тому назад в английском лагере наблюдались шум и движение, необычные в столь   позднее время. Немедленно были посланы лазутчики, которые под покровом ночи и   дождя должны были проникнуть в расположение противника и разузнать, в чем дело.   Они только что вернулись и доложили, что большие соединения англичан были   выведены тайно из лагеря и двинулись по направлению к Менгу.      

Лица   военачальников вытянулись. Они недоумевали.      

– Это   отступление, – сказала Жанна.      

– Да,   похоже, – согласился герцог Алансонский.      

– Конечно,   отступление, – заметили Дюнуа и Ла Гир.      

– Вот   чего уж никак нельзя было ожидать! – воскликнул Луи де Бурбон. –   Теперь, судя по их действиям, цель их ясна.      

– Да, –   ответила Жанна, – Тальбот одумался, его пыл охладел. Он намерен теперь   захватить Менгский мост и улизнуть на тот берег. Решив ускользнуть от нас, он   понимает, что тем самым оставляет гарнизон в Божанси на произвол судьбы, но   ведь у него нет другого выхода, чтобы избежать сражения с нами. Он это тоже   понимает. Только ему не овладеть мостом, мы уж как-нибудь этого не допустим.      

– Мы   должны преследовать его и помешать, – сказал герцог Алансонский. – А   как быть с Божанси?      

– Оставьте   Божанси мне, любезный герцог. Я разделаюсь с ним за два часа и без всякого   кровопролития.      

– Совершенно   верно, ваше превосходительство. Одного этого известия, которое мы только что   услышали, будет достаточно, чтобы их гарнизон не замедлил сдаться.      

– Конечно.   А на рассвете я уже буду с вами в Менге, подстегивая коннетабля и его полуторатыеячный   отряд. Весть о падении Божанси произведет на Тальбота удручающее впечатление.      

– Клянусь   святой мессой, так и будет! – воскликнул Ла Гир. – Соединившись с   менгским гарнизоном, он двинется на Париж. А наши отряды у моста и у Божанси   примкнут к нам, и мы станем сильнее на две тысячи четыреста опытных солдат для   завтрашнего жаркого дела, как вы нам и предсказали час тому назад. Право, этот   англичанин работает на нас, избавляя нас от лишнего кровопролития и лишних   хлопот. Приказ, ваше превосходительство, отдайте приказ!      

– Это   проще всего. Пусть солдаты поспят еще часа три. Б час ночи вы поведете авангард   вместе с Потоном де Сентрайлем; в два часа второй отряд под командованием   герцога Алансонского последует за вами. Сохраняйте полное спокойствие в тылу   врага и постарайтесь избежать столкновения. Я поеду с охраной в Божанси и   попытаюсь уладить все поскорее, чтобы до рассвета присоединиться к вам вместе с   коннетаблем Франции и его войском.      

Она   сдержала свое слово. Охрана вскочила на коней, и мы под дождем отправились в   путь, прихватив с собой пленного английского офицера в качестве свидетеля и   связного для передачи сообщения от Жанны. Вскоре мы прибыли на место и   предложили замку сдаться. Ричард Гетен, адъютант Тальбота, убедившись, что ему   и его людям неоткуда ждать помощи, счел дальнейшее сопротивление бесполезным.   Он не надеялся на какие-то особые милости, но она и здесь проявила свое   великодушие: гарнизону в пятьсот солдат разрешалось взять коней, оружие и   разного имущества на сумму в пятьсот серебряных марок. Они могли идти на все   четыре стороны при условии, что в течение десяти дней никто из них не подымет   оружия против Франции.      

Еще до   рассвета мы соединились с нашей армией, включая все войско коннетабля, кроме   той небольшой части, которая осталась в замке Божанси. Впереди слышалась глухая   артиллерийская пальба, и мы знали, что это Тальбот атакует мост. Но не успело   взойти солнце, как стрельба прекратилась и больше не возобновлялась.      

Гетен   послал через наши линии гонца с пропуском от Жанны, уведомляя Тальбота о своей   сдаче. Гонец, конечно, опередил нас. Теперь Тальбот благоразумно повернул   обратно и начал отступать к Парижу. На рассвете он скрылся из виду с лордом   Скейлсом и менгским гарнизоном.      

Какой   обильный урожай мы собрали за эти три дня! Сколько крепостей пало перед нами,   тех самых крепостей, которые с наглым высокомерием бросали вызов Франции до тех   пор, пока мы не пришли и не взяли их.      

 Глава XXX      

       

Я уже   сказал, что неприятеля и след простыл, когда наступило, наконец, то памятное   утро, восемнадцатого июня. Но это меня не смущало. Я знал, мы настигнем   противника и нанесем тот обещанный удар, от которого, как предсказывала Жанна,   английская власть во Франции не оправится и через тысячу лет.      

Враг   пробирался по обширной равнине Бос, лишенной проезжих дорог, покрытой кустарником   и редкими рощицами – в такой местности армия легко могла укрыться. Заметив   следы на мягкой, сырой земле, мы двинулись в том же направлении. Судя по всему,   противник отступал в полном порядке, без паники и суматохи.      

Опасаясь   засад, мы продвигались с большими предосторожностями: в такой местности можно   было наткнуться на любую неожиданность. Поэтому Жанна выставила вперед   несколько отрядов кавалерии под командованием Ла Гира, Потона и других   военачальников, чтобы разведать дорогу. Некоторые офицеры начали проявлять   беспокойство: эта игра в прятки надоела им и они стали сомневаться в   благополучном исходе операции. Разгадав их мысли, Жанна горячо возразила:      

– Помилуй   бог, что с вами? Мы должны уничтожить этих англичан, и мы их уничтожим! Никуда   им от нас не уйти. Даже если они спрячутся в облаках, мы и там найдем их.      

Мало-помалу   мы приближались к Патэ, находясь от него примерно на расстоянии Одного лье. В   это время наша разведка, прочесывая кустарник, вспугнула оленя, который, сделав   несколько прыжков, мгновенно пропал из виду. Не прошло и минуты, как со стороны   Патэ послышались громкие крики. Это были голоса английских солдат. Неся   гарнизонную службу в крепостях они так долго питались всякой тухлятиной, что   теперь, завидев чудесное, свежее мясо, скачущее прямо им в руки, не могли   удержаться от восторга. Бедное животное! Какую плохую услугу оказало оно нации,   солдаты которой так любили лакомиться оленьим мясом! Теперь французы знали   точно местонахождение англичан, англичане же и не подозревали, что французы   рядом.      

Ла Гир   прекратил поиски и немедленно известил о случившемся. Жанна просияла от радости.   Герцог Алансонский обратился к ней со следующими словами:      

– Очень   хорошо! Мы обнаружили их. Прикажете начинать бой?      

– У   вас хорошие шпоры, герцог?      

– А   что? Разве нам придется удирать?      

– Nenni   en nom de Dieu![42]   Эти англичане в наших руках. Их судьба решена. Они побегут. Но чтобы нагнать   их, вам придется крепко пришпоривать коня. Сомкнуть ряды! Вперед!      

Англичанам   удалось обнаружить нас до того, как мы присоединились к Ла Гиру. Армия Тальбота   двигалась тремя колоннами: сначала авангард, затем артиллерия и, наконец, на   значительном расстоянии главные ударные силы под командованием сэра Джона   Фастольфа. Тальбот вышел из зарослей и двигался теперь по открытой местности.   Он тут же расставил артиллерию и разместил авангард и пятьсот отборных лучников   вдоль изгородей, мимо которых должны были проходить французы, и надеялся   удержать эту позицию до прибытия главных сил. Войска Фастольфа галопом мчались   на помощь. Использовав удачный момент, Жанна приказала Ла Гиру наступать, и он   мгновенно бросился со своими храбрецами в атаку и, как всегда, ураганом помчался   на врага.      

Герцог и   Дюнуа хотели было последовать за ним, но Жанна остановила их:      

– Погодите!   Еще не время.      

И они   ждали, ерзая в седлах от нетерпения. Но Жанна была невозмутима; она внимательно   следила за происходящим, взвешивала, прикидывала, рассчитывала до мелочей по   минутам, секундам, долям секунды, и вся ее благородная душа отражалась в   глазах, в гордо поднятой голове, в величественной посадке, – она была   хозяином положения и владела собой великолепно.      

А там,   удаляясь все дальше и дальше, с развевающимися на шлемах перьями, то исчезая из   виду, то вновь появляясь, неслась стремительно грохочущим потоком бешеная   конница Ла Гира во главе с огромной фигурой своего вождя, который возвышался   над всеми, взметнув длинный меч, как древко знамени.      

– Сам   сатана со своим отродьем летит на крыльях мести! – заметил кто-то в   глубоком восхищении.      

И вот   они все ближе и ближе к сомкнутым отрядам Фастольфа, спешившим на выручку.      

Противники   столкнулись, и ряды их смешались. Герцог и Дюнуа приподнялись в стременах,   чтобы лучше видеть. Дрожа от нетерпения, они повернулись к Жанне.      

– Пора!      

Но она   остановила их взмахом руки, все еще всматриваясь, взвешивая, рассчитывая, и повторила   свои слова:      

– Еще   не время, погодите!      

Преследуемые   отряды Фастольфа яростно рвались на соединение с авангардом. Но тому вдруг   показалось, что они в панике спасаются от Жанны, и в тот же миг авангард,   обезумев от ужаса, дрогнул и пустился в беспорядочное бегство, не обращая   внимания на дикие крики и проклятия Тальбота.      

Это был   самый удобный момент. Жанна пришпорила коня и, взмахнув мечом, подала знак к   атаке. «За мной!» – крикнула она и, прижав голову к шее коня, помчалась вперед,   как ветер.      

Мы   врезались в толпы убегающих и целых три часа безжалостно рубили, кололи,   крошили. Наконец, трубы заиграли отбой.      

Сражение   при Патэ было выиграно.      

Жанна   д'Арк соскочила с коня и, остановившись, в глубокой задумчивости смотрела на   страшное поле битвы.      

– Хвала   богу! – проговорила она. – Его могучая десница повергла врага. –   А потом, немного помолчав, подняла голову и, устремив взгляд вдаль, будто   размышляя вслух, добавила: – И через тысячу лет английская власть во Франции не   сможет оправиться от этого удара!      

Она еще   постояла немного, погруженная в свои мысли, потом, повернувшись к столпившимся   вокруг нее военачальникам, воскликнула:      

– О   друзья мои, сознаете ли вы, знаете ли вы? Франция на пороге своего   освобождения!      

Ее лицо   выражало торжество, глаза сияли.      

– Она   была бы в неволе, если бы не Жанна д'Арк, – сказал Ла Гир и, проезжая мимо,   низко ей поклонился.      

Все   остальные последовали его примеру. А он, отъезжая от толпы, негромко произнес:      

– И   будь я проклят, если когда-нибудь откажусь от этих слов!      

Затем,   бурно выражая свой восторг, мимо нее проходило, батальон за батальоном, наше победоносное   войско. Солдаты изо всех сил кричали: «Да здравствует навеки Орлеанская Дева!   Слава, слава, слава!» Счастливая Жанна улыбалась и салютовала им мечом.      

На   обагренных кровью полях Патэ я видел Орлеанскую Деву не в последний раз. К   концу дня мне еще раз довелось увидеть ее там, где недавнее сражение разметало   и свалило в груды убитых и раненых. Наши солдаты смертельно ранили одного   пленного, слишком бедного, чтобы дать за себя выкуп. Заметив издалека это   ужасное дело, Жанна примчалась к месту происшествия и сразу же послала за   священником. И вот голова умирающего врага уже лежит на ее коленях, и она, как   родная сестра, облегчает его предсмертные муки словами любви и утешения, и   горькие слезы текут по ее щекам.[43]      

 Глава XXXI      

       

Жанна   оказалась права: Франция действительно находилась на пороге своего освобождения.      

Война,   прозванная Столетней, в последнее время велась весьма вяло. Впервые за   девяносто один год борьбы англичане начали проявлять слабость.      

Следует   ли судить о сражениях по количеству убитых, по размерам разрушений? Не лучше ли   судить по результатам, к которым они приводят? Справедливо замечено, что   сражение считается по-настоящему великим или малым именно в зависимости от   результатов. В этом вопросе мнения единодушны.      

Судя по   результатам, битва при Патэ имеет такое же огромное значение, как и те битвы,   которые принято считать наиболее важными, начиная с древнейших времен, когда   люди для разрешения своих споров впервые прибегли к силе оружия. Пожалуй, битва   при Патэ не имеет себе равных даже среди этих выдающихся битв. Ее необходимо   выделить особо, как яркую вершину среди исторических бурь и конфликтов. Когда   она началась, Франция лежала поверженной, еле живой; с точки зрения   политических врачей ее состояние было абсолютно безнадежным. Но когда три часа   спустя битва закончилась, кризис миновал и Франция была уже на пути к выздоровлению;   для полного восстановления сил ей ничего не требовалось, кроме времени и   обычного ухода. Самый плохой врач мог бы заметить это, и не нашлось бы ни   одного, кто бы осмелился утверждать обратное.      

Многие   нации, находившиеся при смерти, исцелялись, проходя через огонь многочисленных   и длительных сражений, через постоянно встающие на их пути губительные   препятствия. И только одна нация сумела оправиться от тяжелой болезни за один   день, за одно сражение. Эта нация – французы, это сражение – битва при Патэ.   Помните об этом, дети Франции, и гордитесь, ибо вы – французы! Битва при Патэ –   самое великое событие, которое когда-либо фиксировалось в анналах истории вашей   страны. Памятник о нем вздымается под самые облика. И когда вы вырастете, то   непременно постарайтесь побывать на поле Патэ, остановитесь там и снимите шапку…   Перед чем? Перед величественным монументом, который уходит вершиной в облака.   Все народы во все времена воздвигали на местах сражений монументы, чтобы свято   хранить в своих сердцах память о бессмертных подвигах и о тех, кто совершил их.   Разве Франция забудет когда-нибудь Патэ и Жанну д'Арк? Никогда! Разве Франция   не воздвигнет им достойного монумента, подобного тем, которые воздвигаются   другими народами? Вероятно, воздвигнет, если для этого найдется достаточно   места под небосводом.      

Теперь   предлагаю вернуться назад и рассмотреть некоторые странные и удивительные явления.   Столетняя война началась в 1337 году. Шли годы, шли долгие годы, а война все   свирепствовала и бушевала. Наконец под Креси Англия сокрушила Францию страшным   ударом. Но Франция все же поднялась и продолжала бороться многие годы, пока не   была повержена вновь мощным ударом при Пуатье. Но и на этот раз она кое-как   собралась с силами, пытаясь сопротивляться. А война все бушевала и бушевала.   Тянулась десятками лет. За это время люди рождались, вырастали, женились и   умирали. А война все бушевала и бушевала. Их дети в свою очередь вырастали,   женились и умирали. А война все бушевала и бушевала. Третье поколение,   вырастая, опять увидело Францию разгромленной, на этот раз при Азенкуре. А   война все бушевала и бушевала. Вот уже и их правнуки успели вырасти,   пожениться, а война продолжалась по-прежнему.      

Франция   была разбита, унижена, лежала в руинах и пепелищах. Часть страны принадлежала   Англии, и никто не решался оспаривать права англичан на нее. Другая же часть   еще никому не принадлежала, но и над ней через три месяца взвился бы английский   флаг, так как французский король готовился бросить свой шаткий трон и бежать за   море.      

И вот из   далекой глуши явилась неграмотная деревенская девушка, сумевшая мужественно   предстать пред жутким ликом войны, броситься в пламя, свирепствовавшее на   протяжении трех поколений. И началась еще невиданная в истории по краткости и   силе натиска военная кампания, изумившая весь мир. Она окончилась через семь   недель. Через семь недель эта девушка обезвредила и повергла в прах   старуху-войну, которой шел уже девяносто первый год. От удара, нанесенного ею   под Орлеаном, у врага подкосились ноги, а удар при Патэ переломил ему хребет.      

Подумайте   об этом! Да, подумать можно, а вот как понять? Никто никогда не объяснит этого   изумительного чуда.      

Семь   недель борьбы, и так мало человеческих жертв, так мало кровопролития! Пожалуй,   единственное исключение – битва при Патэ, где собралось шесть тысяч англичан.   Две тысячи из них остались лежать на поле брани. Полагают, что только в трех   сражениях-при Креси, Пуатье и Азенкуре – французы потеряли сто тысяч. А сколько   же погибло в прочих битвах этой длительной войны? Число убитых не поддается   никакому счету, представляя из себя бесконечный траурный список. Десятки тысяч   человек пали а боях; количество же мирных жителей, стариков, женщин и детей,   погибших от голода и лишений, исчисляется миллионами.      

Эта   война – ненасытный великан-людоед, людоед, который свободно бродил по земле на   протяжении почти целого века, перемалывая свои жертвы чудовищными челюстями, с   которых ручьями стекала кровь. И вот семнадцатилетняя девушка сразила его своей   маленькой рукой. Теперь он, поверженный, лежит там, на полях Патэ, и никогда не   подымется больше, пока существует наш древний мир.      

       

Глава XXXII      

       

Говорили   в народе, будто весть о победе при Патэ разнеслась по всей Франции за сутки. Не   знаю, так ли это, но несомненно одно: каждый, узнав об этом, с криками радости   и громко прославляя бога, спешил поделиться новостью с соседом. Тот немедленно   бежал в следующий дом, и весть о победе, нигде не задерживаясь, летела по   стране. И если человек узнавал об этом ночью, то он, несмотря на поздний час,   вскакивал с постели и спешил поделиться с другими этой великой радостью.   Радость народа напоминала собой яркий свет, разливающийся по земле в тот миг,   когда затмение отступает и сходит с солнечного лика. И в самом деле, разве все   эти мучительные годы Франция не лежала во мраке затмения? Да, она была   погружена в глубокий мрак, который теперь отступал и рассеивался перед   ослепительным блеском благой вести.      

Эта   весть настигла врага, пытавшегося укрыться в Иовилле, но город восстал против английских   хозяев и запер ворота перед их собратьями-бургундцами. Тогда неприятель   бросился и Мон-Пипо, и Сен-Симон и другие английские крепости. И сразу же   гарнизоны поджигали их, убегая в поля и леса. Наши отряды заняли Менг и   разграбили его.      

Когда мы   вошли в Орлеан, обезумевший от радости город бушевал в сто раз больше, чем   когда-либо прежде, а это говорит о многом. Наступила ночь, и улицы были так   ярко иллюминированы, что нам казалось, будто мы плывем в море огня. Шум был потрясающий:   приветственные крики восторженных толп, громоподобная стрельба из пушек,   оглушительный звон колоколов, Такого не было еще никогда. Когда мы проехали   через городские ворота, приветственные крики и возгласы слились в   непрекращающийся рев:      

– Слава   Жанне д'Арк! Дорогу Спасительнице Франции! – И потом: – Креси отомщен! Пуатье   отомщен! Азенкур отомщен! Да здравствует Патэ!      

Творилось   нечто невообразимое! В центре колонны шли военнопленные. Когда их увидел народ   и узнал своего лютого старого врага Тальбота, который годами заставлял   французов плясать танец смерти под свою суровую военную музыку, можете себе   представить, как взревела толпа, – мое перо бессильно описать это.   Торжествуя и злорадствуя, народ готов был броситься, вытащить его из рядов и   повесить. Поэтому Жанна сочла необходимым вести его рядом с собой, взяв под   свою защиту. Жанна д'Арк и Тальбот вместе – какой поразительный контраст!      

 Глава XXXIII      

       

Да,   Орлеан ликовал, Орлеан блаженствовал. Жанна пригласила короля в город,   приготовив ему великолепную встречу, но король не изволил явиться. В то время   он был жалким рабом, а ла Тремуйль его господином. Господин взял раба к себе в   замок Сюлли-сюр-Луар и держал его там.      

В   Божанси Жанна обязалась примирить коннетабля Ришмона с королем. Она поехала вместе   с Ришмоном в Сюлли-сюр-Луар и все благополучно уладила.      

Известны   пять великих деяний Жанны д'Арк:      

1.   Снятие осады Орлеана.      

2.   Победа при Патэ.      

3.   Примирение в Сюлли-сюр-Луар.      

4.   Коронация короля.      

5.   Бескровный поход.      

Поговорим   сначала о бескровном походе и коронации. Этот продолжительный и победоносный   поход Жанна совершила по территории врага от Жьена до Реймса, а оттуда до ворот   Парижа, захватывая находившиеся в руках англичан крепости и города,   преграждавшие ей путь. Англичане сдавались без сопротивления, услышав лишь ее   имя, и не было пролито ни капли крови. Пожалуй, эта кампания является самой   необычной в истории и самой славной из всех военных подвигов Жанны.      

Примирение   было также одним из замечательных ее успехов. Никто другой не смог бы решить   эту задачу, да в сущности никто из высокопоставленных лиц и не пытался ее   решать. По уму, по знанию военного искусства и по умению вести государственные   дела коннетабль Ришмон был самым способным человеком во Франции. Он был до   конца предан Франции, и его честность находилась вне подозрений. Все это   возвышало его над пошлостью и ничтожеством королевского двора.      

Возвращая   Ришмона Франции, Жанна обеспечила успешное завершение начатого ею великого   дела. Впервые она увидела Ришмона, когда он явился к ней со своим отрядом.   Разве не примечателен тот факт, что с первого взгляда она угадала в нем того   человека, который сможет довести до конца и навечно упрочить ее великие   завоевания? Как могла она, юная девушка, знать об этом? Но она знала. У нее   было «ясновидящее око», как выразился когда-то один из наших рыцарей. Да, она   обладала этим великим даром, замечательнейшим и редчайшим из даров природы.   Непреодолимых трудностей впереди уже не было, но достижение цели было не по   плечу королевским идиотам, – оно требовало умелого руководства, терпения и   выдержки. На протяжении целой четверти века еще необходимо было наносить удары   врагу, пусть небольшие, пусть изредка, но это было необходимо. Только умный и   ловкий человек мог справиться с этой задачей – постепенно изгнать англичан с   захваченной территории, не причинив излишнего беспокойства и ущерба другим   областям страны.      

Так и   случилось. Под влиянием Ришмона король стал человеком, настоящим мужчиной,   королем в полном смысле этого слова, смелым, способным и решительным воином. В   течение шести лет после битвы при Патэ он лично водил войска на штурм, дрался в   крепостных рвах, стоя по пояс в воде, под ураганным огнем взбирался по осадным   лестницам, проявляя такое бесстрашие, что сама Жанна д'Арк осталась бы им   довольна. Через некоторое время он вместе с Ришмоном полностью освободили   страну от врага, изгнав англичан даже из тех провинций, в которых они   господствовали на протяжении трех столетий. В этих провинциях нужно было проводить   мудрую и гибкую политику, так как англичане не чинили там жестокостей и   справедливо относились к населению, которым управляли, а в таких случаях народ   не всегда жаждет перемен.      

Какое же   из пяти основных деяний Жанны д'Арк можно назвать самым главным? Мне думается,   каждое из них по-своему велико. Вместе взятые, они, так. сказать, дополняют   друг друга, взятые же в отдельности, они одинаково важны.      

Понятно   ли вам это? Каждое из них было как бы ступенькой одной лестницы. Выбросить одно   из них – и все рушится. Свершить любое из них не вовремя и не в положенном месте-значит   тоже потерпеть фиаско.      

Возьмем   коронацию. Где вы найдете в нашей истории лучший образец дипломатического хода?   Предугадывал ли король важность этого хода? Нет. А его министры? Нет. А хитрый   Бедфорд, представитель английской короны? Нет. Ведь для короля и для Бедфорда   все это имело огромное значение. Король мог добиться успеха лишь смелым ударом,   а Бедфорд без всяких усилий. Но ни тот, ни другой не протягивали руки, чтобы   повернуть события в свою сторону. Из всех мудрых государственных деятелей Франции   только один человек знал и понимал всю важность этого мероприятия –   семнадцатилетняя неграмотная девушка Жанна д'Арк. Она поняла это и с самого   начала говорила о коронации как о существенной части своей исторической миссии.      

Как же   объяснить это? Весьма просто. Она была крестьянкой, и в этом вся суть. Жанна   вышла из народа и знала народ. Другие же, вращаясь в высших сферах, ничего не   знали о нем. Мы мало придаем значения этой загадочной, бесформенной, косной   массе, этой могучей, основополагающей силе, именуемой «народом». Сколько   презрительного смысла вкладывается в это понятие! Странно, очень странно! Ведь   в конце концов мы знаем, что трон устойчив лишь тогда, когда его поддерживает   парод, но стоит эту опору убрать – и трон рухнет, и ничто в мире не спасет его.      

Вдумайтесь   в этот факт и оцените его значение. Чему верит приходский священник, тому верит   и его паства. Прихожане любят и почитают его, он их лучший друг, утешитель в   горе, первый защитник и помощник в черные дни. Они раскрывают ему свои сердца и   поступают так, как он скажет, слепо и беспрекословно повинуясь во всем, чего бы   это ни стоило. Сложите все эти факты воедино – и вы придете к выводу, что   приходский священник правит народом. А если приходский священник лишает короля   своей поддержки и отрицает его власть? От короля остается только тень, и ему   надо отречься от престола.      

Вам   понятна моя мысль? Тогда продолжим. Священника возводит в его сан всемогущая   десница божья через своего представителя на земле, и никакая сила не может   отнять у него этот сан. Он дается ему раз и навсегда. Никто не в состоянии   что-либо изменить, никто не может сместить священника, никто, ни один человек,   даже папа. Это даровано богом, и он навеки – лицо священное и неприкосновенное.   Самый невежественный прихожанин знает об этом. Для священника и его паствы   всякий помазанник божий обладает властью несомненной и бесспорной, поэтому для   священника и его паствы некоронованный король – лишь подобие короля, временный   правитель, все равно что непосвященный священник, не наделенный божественной   властью, и на его место всегда может быть назначен другой. Одним словом, король   без короны является сомнительным королем. Но если бог возведет короля в сан, а   его слуга епископ совершит над ним помазание, все сомнения устраняются;   священник и паства немедленно становятся его верными подданными, и, пока он   жив, они не будут признавать иного короля.      

Для   Жанны д'Арк, крестьянской девушки, Карл VII не являлся королем до тех пор, пока   он не был коронован; для нее он был Только дофином, то есть наследником   престола. И если когда-нибудь я говорил, что она называла его королем, что была   ошибка; Жанна называла его дофином и только дофином до тех пор, пока не   свершилось коронование. Все это показывает вам, как в зеркале, – а Жанна   д'Арк являлась зеркалом, ясно отражавшим интересы низов Франции, – что для   всей этой многоликой основополагающей силы, именуемой «народом», король до   коронации был только дофином, и лишь после коронации стал королем.      

Теперь   вы представляете, каким важным ходом был акт коронации на политической шахматной   доске. Впоследствии Бедфорд понял это и попытался исправить ошибку, короновав   своего короля[44].   Но что пользы в этом? Никакой.      

Великие   подвиги Жанны можно сравнить с ходами в шахматной игре. Каждый ход был точно   рассчитан, каждый был действенным и значительным, составляя последовательную   цепь. Рассматриваемый в отдельности, каждый из них казался наиболее   своевременным и блестящим. Но лишь окончательный результат свидетельствует о их   полном единстве и равенстве.      

Вот   каким образом разыгрывалась партия:      

1.   Первый ход: Орлеан и Патэ – шах.      

2.   Второй ход: примирение в Сюлли-сюр-Луар, и, не объявляя шаха, игрок выбирает   необходимую позицию, чтобы добиться успеха в дальнейшем.      

3.   Третий ход: коронация – шах.      

4.   Далее, бескровный поход – шах.      

5.   Последний ход (завершенный уже после ее смерти) делает помирившийся с французским   королем коннетабль Ришмон – мат.      

 Глава XXXIV      

       

Луарская   кампания открыла дорогу на Реймс. Теперь не было никакой существенной причины,   которая бы мешала коронации. Коронация явилась бы завершением миссии,   возложенной на Жанну небом, дала бы ей возможность покончить навсегда с войной,   вернуться домой к своей матери, к стадам овец и никогда больше не разлучаться с   родным очагом и счастливой мирной жизнью. Такова была ее мечта; она не могла   найти себе покоя, ей не терпелось увидеть осуществление своей мечты, Жанна была   так увлечена этим, что я начал сомневаться в ее предсказаниях о преждевременной   смерти и гнал от себя прочь всякие мрачные мысли.      

Король   боялся двинуться на Реймс, ибо вдоль дороги повсюду торчали английские крепости.   Но Жанна не придавала этому большого значения. При сложившихся обстоятельствах   англичане были бессильны.      

И она   оказалась права. Поход на Реймс напоминал увеселительную прогулку. Жанна не   взяла с собой даже артиллерии, она была уверена, что пушки ей не понадобятся.   Мы выступили из Жьена с двенадцатитысячной армией. Это было двадцать девятого   июня. Дева ехала по правую сторону короля, герцог Алансонский по левую. За   герцогом следовали еще три принца королевской крови, затем Дюнуа, маршал де   Буссак и адмирал Франции, потом Ла Гир, Сентрайль, ла Тремуйль и, наконец,   длинная процессия рыцарей и дворян.      

Три дня   мы отдыхали под Оксерром. Город снабжал армию продовольствием, и к королю   явилась депутация с просьбой войти в город, но мы так и не побывали в нем.      

Перед   королем распахнул ворота и Сен-Флорентен.      

Четвертого   июля мы достигли Сен-Фаля. Впереди лежал Труа, представлявший для нас, парней,   жгучий интерес; мы еще помнили, как семь лет тому назад к нам на луга в Домреми   пришел с черным флагом Подсолнух и принес весть о заключении позорного   Труанского договора, согласно которому Францию отдавали Англии, а дочь   королевской династии вступала в брак с палачом Азенкура. Несчастный город,   конечно, был в этом неповинен, но наши сердца забились сильнее при воспоминании   о тех временах. Мы надеялись, что здесь произойдет столкновение, и всей душой   желали сначала взять город штурмом, а потом сжечь его. Большой гарнизон города   состоял из английских и бургундских войск и ожидал подкреплений из Парижа. В   сумерках мы расположились у городских ворот и в два счета разгромили вражеский   отряд, пытавшийся сделать вылазку.      

Жанна   потребовала сдачи Труа. Комендант города, видя, что у нее нет артиллерии, с   насмешкой отверг предложение и направил ей длинное оскорбительное письмо. Пять   дней мы совещались И вели переговоры, но все безрезультатно. Король уже готов   был уступить и повернуть обратно. Он боялся двигаться дальше, оставляя в тылу   такую мощную крепость. Тогда, не выдержав, вмешался Ла Гир. Его слова   прозвучали пощечиной для некоторых советников его величества:      

– Этот   поход предпринят по личному указанию Орлеанской Девы, и она возглавляет его.   Полагаю, ей лучше знать, как действовать, чем некоторым другим, пусть себе даже   и весьма высокопоставленным лицам.      

Слова   были мудрыми и справедливыми. Тогда король послал за Девой и, когда она явилась,   спросил, каковы по ее мнению перспективы на будущее, Она ответила решительно и   без колебаний:      

– Через   три дня крепость будет нашей.      

– Если   бы мы были в этом уверены, – заметил чопорный канцлер, – то подождали   бы и шесть дней.      

– Шесть   дней? Так долго? Боже мой, мы войдем в ворота завтра!      

Потом   она вскочила на коня и принялась объезжать войска, восклицая:      

– Готовьтесь!   За работу, друзья, за работу! Завтра на рассвете – штурм!      

В ту   ночь она трудилась в поте лица, прикладывая свою руку ко всему, как простой   солдат. Она приказала приготовить фашины и вязанки хвороста, сбросить их в ров   и заполнить его для последующей переправы. В этой черной работе она участвовала   наравне со всеми.      

На   рассвете Жанна возглавила атакующую колонну, и трубы заиграли боевой сигнал. В   это мгновение на стенах крепости взвился белый флаг, и Труа сдался без единого   выстрела.      

На   следующее утро наша армия во главе с королем, в сопровождении Жанны и Паладина   со знаменем торжественно вступила в город. Это была превосходная армия, ряды   которой множились изо дня в день.      

Тут-то и   произошел любопытный случай. По договору, заключенному с городом, гарнизону   английских и бургундских солдат разрешалось захватить с собой «собственность».   Решение, конечно, правильное. Нельзя же оставлять людей без средств к   существованию. Так вот. Вражеские войска должны были выйти из города через   определенные ворота. Желая видеть это шествие, мы, молодые парни, вместе с   Карликом отправились туда в назначенный для отбытия час. Скоро они показались   из ворот и двинулись нескончаемой вереницей. Впереди шла пехота. По мере ее   приближения можно было разглядеть, что каждый, согнувшись, тащил на себе непосильную   ношу: «Не слишком ли это жирно для простых солдат?» – подумали мы. Когда они были   совсем близко, мы увидели… Не удивляйтесь! Каждый из этих негодяев тащил на   своей спине французского пленного. Они уносили свое добро, свою   «собственность», строго придерживаясь условий договора.      

Как они   нас надули! До чего ловко они нас надули! Что могли мы сказать? Что могли мы   сделать? Ведь по-своему они были правы. Пленники считались собственностью, и   никто не мог этого отрицать. Дорогие друзья, а что, если бы это были пленные англичане?   Ведь это, прямо сказать, целое богатство! Англичане за эти сто лет попадались в   плен редко, и цена на них была сравнительно высокая. С пленными же французами   никто не считался. Их было слишком много. Владелец подобной движимости на выкуп   не рассчитывал и, как правило, довольно скоро убивал своего раба, чтобы зря не   кормить. Как видите, люди ценились дешево в те времена. Когда мы взяли Труа,   теленок стоил тридцать франков, овца – шестнадцать, а пленный француз – восемь.   Всюду требовался скот, и цены на него были просто баснословными. У войны два   закона: цены на мясо повышаются, а на пленников – падают.      

Итак,   этих бедных французских пленников тащили на себе. Какие наглецы! Что делать? Не   рассчитывая на успех, мы все же приняли некоторые меры: немедленно отправили   гонца к Жанне, а сами вместе с французской стражей, чтобы выиграть время,   остановили солдат якобы для переговоров. Один здоровенный бургундец, потеряв   терпение, поклялся, что никто и ничто его не остановит-он пойдет дальше, забрав   своего пленника с собой. Но мы отрезали ему путь; и он увидел, что тут дело   серьезное – его задерживают. Тогда, разразившись отборной руганью, осыпая нас   гнуснейшими оскорблениями, он сбросил пленника со спины и поставил его,   связанного и беспомощного, на ноги рядом с собой. Потом вытащил нож и, злорадно   ухмыляясь, торжествующе заявил:      

– Что   ж, я могу и не уносить его, как вы предлагаете, хотя он и принадлежит мне по   праву. Раз мне не дают взять с собой мою собственность, я найду другой выход.   Да, да, я могу убить его. Любой дурак из вас не осмелится оспаривать моих   законных прав. А? Что? Забыли об этом, сволочи?      

Несчастный,   ослабевший от голода человек глазами молил о спасении. Потом он сказал, что   дома у него есть жена и маленькие дети. Вы представляете, какая жалость   охватила наши сердца? Но чем могли мы помочь? Бургундец пользовался своим   правом. Мы только могли уговаривать, упрашивать его пощадить несчастного   пленного. И мы уговаривали, упрашивали. Бургундцу это доставляло огромное   удовольствие. Он не спешил прикончить свою жертву. Он издевался над нами,   наслаждаясь своим превосходством. Становилось невтерпеж. Тогда заговорил   Карлик:      

– Прошу   вас, молодые господа, разрешите-ка мне побеседовать с ним, вы ведь хорошо знаете,   коль скоро требуется убедить кого-нибудь, то я на это мастак. Улыбаетесь? Я с   вами вполне согласен. Это мне в наказание за мое хвастовство. И тем не менее   мне хотелось бы немножко поиграть с этим молодчиком, так, слегка…      

С этими   словами Карлик шагнул к бургундцу и повел с ним задушевный разговор своим   приятным певучим тенорком. Он упомянул о Деве, о ее добром сердце, собираясь   разъяснить, как бы она похвалила и высоко оценила его великодушный поступок,   который, конечно…      

Но речь   свою он не закончил. Бургундец оборвал его плавную речь оскорбительным замечанием   по адресу Жанны. д'Арк. Мы рванулись к нему, но Карлик с мертвенно бледным   лицом отстранил нас и промолвил серьезно и угрожающе:      

– Прошу   терпения. Разве не я ее телохранитель? Предоставьте это мне.      

Говоря   это, он мгновенно выбросил вперед свою правую руку, схватил здоровенного бургундца   за глотку и, приподняв его, воскликнул: – Ты оскорбил Деву; а Дева – это   Франция, Язык, произносящий подобную мерзость, нуждается в длительном отпуске.      

Мы   услышали приглушенный хруст костей. Глаза бургундца начали вылезать из орбит,   сделались свинцовыми и тупо уставились в пространство. Лицо налилось кровью,   стало багрово-синим. По телу прошлись смертные судороги. Руки повисли, как   плети, ноги вытянулись, мускулы ослабли. Карлик разжал руку, и громадное   неподвижное тело бесшумно осунулось на землю.      

Мы   перерезали узлы веревок, связывавшие пленника, и сказали ему, что он свободен.   В тот же миг его рабская покорность сменилась безумной радостью, а смертельный   ужас перешел в дикую ярость. Он рванулся к трупу, начал пинать его ногами,   плевать в лицо, плясать на нем, запихивая комья грязи в рот своей жертвы. Он   хохотал, кривлялся, глумился, ругался, выкрикивая непристойные слова, доходя до   скотского состояния, словно пьяный дьявол. Этого и следовало ожидать: ратный   труд не порождает ангелов. Многие, наблюдавшие за этой сценой, смеялись,   некоторые относились к ней безразлично, но никто не удивлялся. Вдруг в своей   отвратительной пляске освобожденный неожиданно подскочил к группе поджидавших   его бургундцев, и тут один из них ловко вонзил ему нож в горло: француз с   пронзительным воплем упал на землю, а искрящаяся кровь прямой, яркой, как луч   света, струей, брызнула на высоту десяти футов. Все дружно захохотали – и свои,   и враги. Вот так и закончился один из самых интересных эпизодов моей богатой   приключениями военной жизни.      

Тут   подоспела взволнованная Жанна и, выслушав требование гарнизона, сказала:      

– Право   на вашей стороне. Это ясно. Данный пункт договора не был достаточно продуман, и   вы можете толковать его как угодно. Но вам не разрешается брать этих бедняг с   собой. Я не допущу этого: они французы. За каждого из них король даст выкуп.   Подождите, пока я не пришлю от него ответ. И говорю вам: ни один волос не   должен упасть с их головы, иначе вам это дорого обойдется.      

Все   уладилось. На некоторое время пленные были спасены. Жанна сразу же помчалась к   королю и потребовала немедленного принятия мер, не желая выслушивать ни   оправданий, ни возражений. Король разрешил ей поступить по своему усмотрению;   она вскоре прискакала обратно и от имени короля выкупила пленников, дав им   полную свободу.      

 Глава XXXV      

       

Именно   здесь нам опять довелось увидеть королевского гофмейстера, в чьем замке гостила   Жанна, когда впервые пришла из своей родной деревни в Шинон. Теперь с согласия   короля она назначила его бальи города Труа.      

Затем мы   снова выступили в поход. Шалон сдался. Здесь, под Шалоном, кто-то спросил у   Жанны, не опасается ли она чего-нибудь в будущем. Жанна ответила, что она   боится одного – измены. Кто мог поверить этому? Кто мог подумать? Однако смысл   этих слов был пророческий. Воистину человек – жалкое животное.      

Мы шли и   шли, шли не останавливаясь. Наконец, шестнадцатого июля увидели город, к   которому были прикованы наши мысли: перед нами вырисовывались величественные   шпили Реймского собора! Громовое «ура» прокатилось по всему строю от авангарда   до тыла. Что касается Жанны д'Арк, то она, сидя на коне в своих белых доспехах,   пристально всматривалась вдаль. Ее задумчивое красивое лицо светилось   глубокой-глубокой, какой-то неземной радостью. О нет, в этот момент она не была   существом во плоти. Она была светлым духом, небесным видением. Ее великая   миссия завершалась полным триумфом. Завтра она сможет сказать: «Мое дело   окончено. Отпустите меня».      

Мы   разбили лагерь, и сразу же поднялась суматоха, беготня, шум праздничных приготовлений.   Прибыл архиепископ Реймский вместе с многочисленной депутацией. А затем со знаменами   и музыкой, оглашая воздух приветственными криками, поплыли бесконечные потоки горожан   и крестьян. Опьяненные радостью, они, как вешние воды, затопили лагерь. Всю   ночь напролет в Реймсе кипела работа: стучали молотки, украшались улицы,   воздвигались триумфальные арки, древний собор снаружи и изнутри одевался в   ослепительно роскошный наряд.      

Ранним   утром в намеченный час мы двинулись в путь: коронационные торжества должны были   начаться ровно в девять и длиться пять часов. Мы знали, что гарнизон англичан и   бургундцев окончательно отказался от мысли оказывать сопротивление Деве, что   городские ворота гостеприимно раскроются перед нами и весь город с восторгом   встретит наше появление.      

Утро   было восхитительное, полное яркого солнца, свежести и бодрящей прохлады. Армия   в парадной форме покидала место привала. Приятно было смотреть, как,   растянувшись красочной лентой, колонны двигались в Реймс для участия в   коронационных торжествах. Это было мирное шествие, заключительный этап нашей   бескровной кампании.      

Жанна на   вороном коне, в сопровождении герцога Алансонского и всего штаба, остановилась,   чтобы произвести последний смотр и проститься с армией, ибо с завтрашнего дня,   исполнив свой долг, она не намеревалась больше командовать этими или другими   войсками. Солдаты знали и чувствовали, что в последний раз видят милое девичье   лицо своего маленького бесстрашного полководца, свою любимицу, свою гордость,   свое сокровище – ту, которую боготворили в сердцах, называя «Дочерью божьей»,   «Спасительницей Франции», «Любимицей победы», «Оруженосцем Христа», не говоря   уже о многих других ласковых именах, которые подчас звучали очень наивно и   простодушно. Подобными ласковыми именами осыпают взрослые горячо любимых детей.   Этот смотр был необычным, и нечто новое, небывалое увидели мы. Душевное   волнение Жанны передалось солдатам. Прежде на парадах батальоны проходили мимо   с восторженными криками, высоко подняв голову и сверкая глазами; били барабаны,   гремели победные марши. Сейчас ничего этого не было. Один-единственный звук   назойливо сверлил воздух, и, закрыв глаза, можно было представить себя в   мертвом царстве. Только один звук улавливался ухом в тишине этого летнего утра –   только один – приглушенный топот марширующих войск. По мере того как сомкнутые   ряды проплывали мимо, солдаты прикладывали правую руку к виску, ладонью вперед,   отдавая честь и обращая свой взор к Жанне в безмолвном «прости» и «да   благословит тебя бог». Они смотрели на нес с любовью и долго-долго не опускали   рук, удаляясь в почтительном молчании. И всякий раз, когда Жанна подносила   платок к глазам, легкая дрожь пробегала по лицам марширующих солдат.      

Парад   победы обычно наполняет сердца радостью и ликованием, на этот раз их терзала печаль.      

Мы   направлялись к резиденции короля, находившейся в загородном дворце   архиепископа. Узнав, что король приготовился к торжествам, мы галопом   примчались обратно и, присоединившись к армии, возглавили шествие. Тем временем   бесчисленные толпы окрестных жителей стекались со всех концов и выстраивались   по обеим сторонам дороги, чтобы увидеть Жанну. Так повторялось всегда с первого   дня похода. Наш путь пролегал теперь по зеленой равнине, и люди, стоящие вдоль   дороги, напоминали двойную кайму, сотканную из лилий и маков. Каждая женщина и   каждая девушка была в белой кофте и красной юбке. Мы двигались среди улицы из живых   цветов. Пестрые цветы, окаймлявшие дорогу, не стояли неподвижно, не встречали   нас равнодушно. Нет. Они кланялись, кланялись и кланялись. Люди-цветы   простирали руки и, проливая слезы, благодарными глазами смотрели на Жанну   д'Арк. Те, кто стоял поближе, бросались к ее ногам, обнимали их и, прижимаясь   влажной щекой, осыпали пылкими поцелуями. В эти дни мне ни разу не пришлось видеть   человека, будь то мужчина или женщина, который не преклонил бы колена при ее   приближении, или мужчины, не обнажившего голову. Позже, на Великом процессе,   все эти трогательные сцены были использованы в качестве улик против Жанны.   Несправедливый суд обвинил ее в том, что она являлась предметом обожании   простого народа, а следовательно – еретичкой.      

Когда мы   приблизились к городу, высокая извилистая цепь валов и башен была уже украшена   весело реющими флагами и усеяна черными толпами народа. Воздух содрогался от орудийных   залпов, и пелена серого дыма медленно расплывалась вокруг. Мы торжественно   вступили в ворота, и процессия двинулась по городу. За войсками, в праздничных   одеждах, со своими знаменами, шли гильдии и цехи. По обе стороны улиц теснился   ликующий народ; в окнах – люди, на крышах – люди, люди везде; с балконов   свисали разноцветные дорогие ткани; тысячи белых платочков мелькали в воздухе,   напоминая издали снежную бурю.      

Имя   Жанны произносилось в церковных молитвах – честь, до сих пор оказываемая лишь   особам королевского достоинства. Но простые люди оказали ей еще более высокую   честь. Они отчеканили свинцовые медали с изображением ее лика и герба и носили   их, как талисманы. Такие медали можно было видеть на каждом шагу.      

Из   дворца архиепископа, в котором мы остановились и где должны были расположиться   король и Жанна, король направил послов в аббатство Сен-Реми, находящееся за   городскими воротами, чтобы доставить оттуда Sainte Ampoule[45] – сосуд со священным   елеем. Этот елей не был земным елеем, он также, как и сосуд, изготовлялся на   небесах. Сосуд с елеем был доставлен на землю голубкой и передан святому Реми   как раз в то время, когда он собирался крестить короля Хлодвига[46], обращенного в   христианство. И я верю, что это правда. Я узнал об этом давным-давно от отца   Фронта в Домреми. Трудно передать те благоговейные чувства, которые я испытывал,   увидев сей сосуд. Ведь я своими глазами созерцал предмет, побывавший на   небесах. Вероятно, его созерцали ангелы и, вне всякого сомнения, господь бог,   пославший его, А теперь смотрел на него я. Я даже мог дотронуться до него, но   побоялся, – а что, если в самом деле к нему прикасался господь? Мне   думается, так оно и было.      

Из этого   сосуда был помазан на царство Хлодвиг, а затем и все короли Франции. С тех пор   прошло девятьсот лет. Я уже сказал, что за сосудом послали, и мы ждали его с   нетерпением. Без святого елея коронация была бы недействительной, я в этом   убежден.      

Для того   чтобы взять сей сосуд, необходимо было совершить древний обряд, ибо, в противном   случае, настоятель аббатства Сен-Реми, наследственный хранитель святого елея,   не вручил бы его послам короля. Итак, согласно обычаю, король направил к церкви   аббатства пять лучших дворян – великолепно вооруженных и роскошно экипированных   всадников в качестве почетной охраны архиепископа Реймского и его каноников,   которым надлежало выполнить волю короля и доставить елей. Перед тем как   отправиться в путь, они выстроились в ряд и опустились на колени. Сложив руки,   облеченные в железные перчатки, и воздев их к небу, они поклялись жизнью в целости   доставить священный сосуд и в целости вернуть его обратно в церковь святого   Реми после свершения таинства помазания короля.      

Архиепископ   и его подчиненные, сопровождаемые почетным эскортом, направились в аббатство   Сен-Реми. Архиепископ был в пышном облачении, с митрой на голове и крестом и руках.   У врат церкви святого Реми процессия остановилась, изготовившись для приятия   священного фиала. Вскоре послышались мощные звуки органа и пение хора. Затем   под мрачными сводами церкви проследовала вереница служителей с зажженными   свечами; наконец, облаченный в златотканные ризы, в окружении сонма клириков,   появился настоятель аббатства, несущий фиал. Строго соблюдая древний обряд, он   торжественно вручил фиал архиепископу. Потом началось обратное, не менее   впечатляющее шествие. Процессия двигалась между двумя рядами припавших лицом к   земле мужчин и женщин. Объятые благоговейным страхом, они молча молились, пока   мимо них проносили сей ниспосланный богом предмет.      

Величественная   процессия медленно приблизилась к западным вратам собора. И как только   архиепископ вступил в него, грянул приветственный гимн и громадный, собор   наполнился звуками. Тысячи людей собрались под сводами гигантского здания. Все   места были заняты. Только посредине к алтарю был оставлен широким проход. Туда   важно шествовал архиепископ с канониками, а за ними пять статных рыцарей в   блестящих доспехах, с феодальными знаменами, верхом на великолепных лошадях.      

Как это   было потрясающе красиво! Всадники двигались под гулкими сводами храма, освещенные   яркими лучами, падающими с высоты через цветные витражи стрельчатых окон. Невозможно   представить себе что-нибудь более грандиозное!      

Рассказывали,   что, отъехав от дверей на расстояние четырехсот футов, они остановились перед   самым клиросом. Там архиепископ отпустил их, и в знак повиновения они так низко   поклонились ему, что перьями шлемов коснулись конских грив. Затем они заставили   своих ретиво гарцующих красавцев-рысаков попятиться назад к двери. Какое   изящество! Какая прелесть! У самого выхода они поставили их на дыбы и круто   повернули, – кони рванулись вперед и скрылись из виду.      

И сразу,   же наступила тишина, тысячи людей замерли в ожидании. Тишина была такой   глубокой, что казалось, будто все вокруг окаменело, застыло, погрузилось в   летаргический сон. В этом безмолвии можно было услышать трепет крыл   пролетающего насекомого. Но вот своды собора вздрогнули от мощного пения   четырехсот серебряных труб, и под стрельчатой аркой большого западного портала,   словно в раме, появились Жанна и король. Сопровождаемые бурей восторженных   приветствий, они медленно, рука об руку, двигались вперед. Взрывы радостных   возгласов смешались с глухим рокотом органа и набегающими волнами сладостной   мелодии хора. За Жанной и королем шел Паладин с развернутым знаменем в руках.   Какая могучая фигура! Какая гордая, величавая осанка! Он знал, что на него   смотрят, что тысячи глаз любуются его роскошным нарядом, прикрывающим доспехи.      

Рядом с   Паладином шел сьер д'Альбре, представлявший особу коннетабля Франции. Он нес   государственный меч.      

За ними   по рангам следовали пэры Франции: трое принцев королевской крови, ла Тремуйль и   юные братья Лавали.      

Затем   двигалось высшее духовенство: архиепископ Реймский, епископы Шалонский, Лаонский,   Орлеанский и еще какой-то епископ.      

Далее   шел верховный штаб, все наши великие, прославленные полководцы и генералы.   Каждому не терпелось взглянуть на героев. И, по мере их продвижения, среди   грома и гула слышались здравицы: «Слава бастарду Орлеанскому!», «Да здравствует   гнев божий – Ла Гир!»      

Достигнув   назначенного места, процессия остановилась, и торжественный акт коронации   начался. Он был продолжителен и производил сильное впечатление. Здесь было все:   и молитвы, и гимны, и проповеди, все, что предусмотрено для данного случая. В   эти волнующие часы Жанна стояла со своим боевым знаменем возле короля. Наконец,   свершилось самое главное: король принял присягу и был миропомазан. Затем пышно   разодетый сановник в сопровождении шлейфоносцев и прочих служителей приблизился   к королю и, преклонив колено, поднес ему на подушечке корону Франции, предлагая   взять ее. Король был в нерешительности, – да, да, он колебался. Его рука,   протянутая к короне, повисла в воздухе. Но это длилось лишь одно мгновение,   лишь один краткий миг, но как заметен бывает миг, который захватывает дух и останавливает   сердцебиение у двадцати тысяч человек. Уловив на себе счастливый и благодарный   взгляд Жанны, король улыбнулся, легко приподнял корону Франции и красивым   жестом, полным величия и достоинства, возложил ее себе на голову.      

Ликование   было неописуемое. Собор содрогался от здравиц и радостных воплей, гудения   органа и пронзительного пения хора. А снаружи трезвонили колокола и грохотали   пушки.      

Итак,   осуществилась фантастическая, неправдоподобная, невероятная мечта крестьянской   девушки – английское господство сломлено, наследник французского престола   коронован.      

Жанна   словно преобразилась; ее лицо озарилось неземным сиянием, когда она опустилась   на колени перед королем и сквозь слезы взглянула на него. Губы ее дрожали, и   она заговорила тихим, нежным голосом, полным счастья и грусти:      

– Наконец-то,   милостивый король, свершилась воля божья: ты пришел в Реймс и получил корону,   которая принадлежит по праву тебе и никому другому. Возложенная на меня миссия   закончена; благослови же меня и отпусти с миром домой к матери, которая бедна,   стара и нуждается во мне.      

Король   поднял Жанну и перед всем народом, пылко. и красноречиво принялся прославлять   ее великие подвиги. Он перечислил все ее титулы, еще раз утвердил ее в   дворянском звании; равным графскому, и, в соответствии с ее новым достоинством,   выделил ей слуг и свиту. Потом сказал:      

– Ты   спасла корону. Говори, проси, требуй. Ты получишь все, что попросишь, хотя бы   для этого потребовалось разорить мое королевство.      

Как это   было щедро, как по-королевски! Жанна тут же опять опустилась на колени и сказала:      

– Тогда,   милостивый король, если ты столь великодушен, повели, молю тебя, снять налоги с   моей бедной, разоренной войной деревни.      

– Будет   исполнено. Продолжай.      

– Это   все.      

– Все?   И ничего более?      

– Да.   Других желаний у меня нет.      

– Но   ведь это ничто, меньше даже, чем ничто. Проси, не бойся.      

– Мне   не о чем больше просить, милостивый король. Не настаивай. Тебе известно мое желание.      

Король,   казалось, впал в замешательство. Некоторое время он стоял молча, стараясь   понять сокровенный смысл этого странного бескорыстия. Потом, гордо   выпрямившись, сказал следующее:      

– Она   спасла отечество и увенчала нас короной. И за это просит оказать ей лишь ничтожную   милость, да и то не для себя, а для других. В этом мы усматривали истинное   благородство! Сей поступок соответствует достоинству человека, душа и сердце   которого таят сокровища во много раз ценнее тех, какие может предложить король,   даже если бы ему пришлось отдать все, чем он располагает. Ее желание будет   исполнено. А посему отныне повелеваем: Домреми, родную деревню Жанны д'Арк,   Спасительницы Франции, прозванной Орлеанской Девой, освободить от всех податей   отныне и навеки.      

Король   умолк. И в тот же миг заиграли трубы, прославляя его добрые дела.      

Именно   эта сцена, как вы помните, предстала Жанне в ее видениях еще там на пастбищах   Домреми, и мы тогда же спросили у нее: чего бы она пожелала от короля, если бы   ей когда-нибудь представился удобный случай? Были ей видения или нет – неважно:   ее поступок свидетельствует о том, что несмотря на обилие благ, свалившихся на   нее, она осталась таким же простым и бескорыстным человеком, каким была и   прежде.      

Итак,   Карл VII отменил навечно взимание налогов с деревни. Часто благодеяния королей   и правительств теряют свою силу, их обещания забываются или умышленно   нарушаются. Но вы, дети Франции, должны знать и гордиться, что на сей раз   Франция честно сдержала свое слово. С того дня прошло шестьдесят три года.   Шестьдесят три раза взимались налоги в той провинции, где находится Домреми,   шестьдесят три раза все деревни этой провинции платили подати, за исключением   Домреми. Сборщик податей и до сего времени никогда не появляется в Домреми.   Село давно забыло, как выглядит этот безжалостный исполнитель, сеющий горе и   слезы. Шестьдесят три податных книги были заполнены за это время, все они   хранятся вместе с другими государственными документами, и желающие могут их   увидеть. В начале каждой страницы этих шестидесяти трех книг стоит название   деревни, а под названием – столбцы цифр, подробный перечень взысканных налогов.   Лишь одна страница остается незаполненной. И это правда, это именно так. В   каждой из шестидесяти трех книг есть страница, озаглавленная «Домреми», но под   этим заголовком нет ни одной цифры. Вместо цифр значатся три слова, которые   переписываются без изменений из года в год. Да, эта страница чиста, и кроме   слов, начертанных в знак благодарной памяти, здесь ничего нет. Три трогательных   слова:      

       

DOMREMI      

RIEN   – LA PUCELLE      

       

«Домреми.   Ничего – Орлеанская Дева». Как кратко, но как многозначительно! Это голос   нации. В этих черствых документах вы слышите голос народа. Власти склоняются   перед именем Девы и говорят своему исполнителю: «Сними шапку и проходи мимо –   таково веление Франции». Да, обещание выполняется и, как сказал король, будет   выполняться вечно.[47]      

В два   часа дня торжественный обряд коронации был завершен. Процессия, возглавляемая   Жанной и королем, направилась к выходу. Они шествовали посредине собора под   звуки фанфар и такие восторженные крики всех присутствующих, каких еще не   слышало человеческое ухо. Так окончился третий по счету, великий день жизни   Жанны. Эти дни стоят почти рядом – 8 мая, 18 июня, 17 июля.      

 Глава XXXVI      

       

Никогда   не забуду тех счастливых минут, когда мы, вскочив на коней, тронулись в обратный   путь. В богатейших нарядах, с колыхающимися перьями на шлемах, мы продвигались   между двумя рядами ликующего народа. Люди склонялись перед нами, точно нива под   серпом жнеца, и на коленях приветствовали помазанника божьего и его спутницу,   Освободительницу Франции. Проехав во всем блеске по главным улицам города, мы   уже приближались к дворцу архиепископа, как вдруг у гостиницы «Зебра»   натолкнулись на странное явление: на обочине дороги стояли, выделяясь из общей   массы коленопреклоненных зрителей, два человека. Они стояли в первом ряду,   остолбенев от удивления, и пристально смотрели на нас. Оба были в грубой   крестьянской одежде. Двое стражей с алебардами, пылая гневом, бросились к ним,   чтобы проучить их за непочтение. Они уже готовы были схватить их, как вдруг   Жанна вскрикнула: «Стойте!» и, мгновенно соскользнув с седла, бросилась к   одному из них с распростертыми объятиями, называя нежными именами и громко   рыдая. То был ее отец, а стоявший с ним рядом – ее дядя Лаксар.      

Новость   тотчас же облетела всех, вызвав бурю восторга, и в один миг два презренных,   жалких плебея стали знаменитыми и известными. Все им завидовали, каждый   стремился поскорее взглянуть на них, чтобы потом всю жизнь хвастаться, что ему   выпало счастье видеть отца Жанны д'Арк и брата ее матери. Как легко она творила   подобные чудеса! Она была, как солнце, лучи которого, разгоняя мрак, озаряли   мир сиянием славы.      

– Подведите   их ко мне, – сказал любезно король.      

И она   подвела их. И все трое предстали перед королем. Она – улыбающаяся, счастливая,   а они – растерянные, испуганные, комкали свои шапки в трясущихся руках. И   тогда, на глазах у изумленной свиты и всего народа, король протянул им руку для   поцелуя и сказал старому д'Арку:      

– Благодари   бога, что ты отец этого дитяти, этого источника бессмертия. Ты носишь имя,   которое останется в памяти благодарного человечества даже тогда, когда все   короли будут забыты. Не подобает тебе обнажать голову перед бренным величием   одного дня. Покрой ее!      

Поистине,   он был великолепен, произнося эти трогательные слова. Затем он приказал позвать   реймского бальи и, когда тот предстал перед ним, низко склонив обнаженную   голову, король промолвил: – Эти двое – гости Франции! – и велел ему   принять их со всем радушием.      

Но я   должен заметить, что старый д'Арк и Лаксар так и остались в маленькой гостинице   «Зебра». Бальи хотел переселить их в лучшую гостиницу, предоставить им разные   удобства и окружить приятными развлечениями, но скромные жители села уклонились   от предложенных благ и упросили бальи оставить их в покое. Всеобщее внимание и   почет не доставили бы им удовольствия. Бедняги не знали даже, как себя держать,   куда спрятать свои непослушные руки. Бальи старался изо всех сил. Он велел   хозяину гостиницы отвести им целый этаж и приказал доставлять им без   ограничений все, что они пожелают, возложив расходы на городскую казну. Кроме   того, каждому из них он подарил лошадь и сбрую. От удивления, восхищения и   гордости они не могли вымолвить ни слова; они даже не смели мечтать о подобном   богатстве и никак не могли поверить сначала, что лошади живые и настоящие, что   они не исчезнут, не развеются как дым. Впечатление от подарка было настолько   сильным, что они без конца повторяли «мой конь», «мой конь» и ни о чем другом   не желали говорить. Они наслаждались звучанием этих слов и смаковали их,   причмокивая губами, при этом вытягивали ноги и, заложив большие пальцы в проймы   жилетов, блаженствовали, как господь бог, когда он созерцает созвездия, плывущие   по мрачным глубинам вселенной, сознавая, что все они принадлежат ему, и только   ему. Это были самые счастливые, самые простодушные старики-младенцы, которых когда-либо   видел свет.      

Во   второй половине дня город давал грандиозный банкет в честь Жанны, короля, двора   и главного штаба. В разгаре пиршества вспомнили об отце Жанны д'Арк и Лаксаре.   В гостиницу были немедленно посланы гонцы с приглашением, но старики никак не   решались пойти туда до тех пор, пока им не пообещали, что они будут сидеть   отдельно, высоко на галерее, и лишь следить за происходящим. Они уселись   рядышком и наблюдали за великолепным зрелищем. Чудесно, прекрасно, умилительно!   Они до слез были растроганы теми невероятными почестями, какие воздавались их   маленькой любимице, и тем, как свободно, спокойно и уверенно она сидела среди   знати, выслушивая похвалы, сыпавшиеся на нее как из рога изобилия.      

Но это   спокойствие было неожиданно нарушено. Ее сердца не тронули ни изящная речь   короля, ни комплименты герцога Алансонского, ни восторженные признания Дюнуа;   даже громовой голос Ла Гира, штурмом взявшего слово, нисколько не подействовал   на нее. Но, как я уже сказал, нашлись силы, которым она не могла сопротивляться.   В конце пиршества король поднял руку, требуя внимания, и ждал с поднятой рукой,   пока не замер последний звук. Наступила глубокая, почти ощутимая тишина. И   тогда в дальнем углу громадного высокого зала послышался грустный напев, и в   торжественном безмолвии зазвучала нежная, чарующая мелодия нашей простой   детской песенки о Волшебном Бурлемонском буке. Тут Жанна не выдержала и, закрыв   лицо руками, зарыдала. Как видите, в одно мгновение ничего не осталось от ее   серьезности и величия; она снова была маленькой пастушкой, перед которой   раскинулись зеленые луга с пасущимися на них овцами. Картины же войны – кровь,   страдания, смерть, безумие и ярость битв – все это лишь тяжелый сон. Какая   могучая сила таится в музыке, этой волшебнице из волшебниц! Стоит ей взмахнуть   своей палочкой и произнести магическое слово, как все реальное исчезает, а   призраки фантазии, облекаемые в плоть, предстают перед вами.      

Этот   приятный сюрприз придумал король. Должен признаться, он обладал многими хорошими   качествами, которые, правда, редко проявлялись из-за интригана де ла Тремуйля и   прочих льстецов, вращающихся около него. Король, желая избавить себя от забот и   волнений, Во всем соглашался с этими интриганами, предоставляя им полную   свободу действий.      

Вечером   мы, представители личного штаба и земляки Жанны, встретились с ее отцом и дядей   в гостинице. Сидя все вместе, мы пили крепкие напитки и вели непринужденную   беседу о Домреми и наших земляках. Вдруг дверь распахнулась: принесли большой   сверток от Жанны и велели не разворачивать его до ее прихода. Вскоре явилась и   она сама. Отослав своих телохранителей, Жанна сказала, что займет одну из   комнат отца и проведет ночь под одной с ним кровлей, как некогда в родном доме.   При ее появлении мы, штабные, поднялись, вытянулись в струнку и стояли так,   пока она не приказала нам сесть. Жанна обернулась и увидела своих стариков,   которые также вскочили, но стояли в замешательстве и отнюдь не по-военному. Это   было забавно, и она чуть не рассмеялась. Однако сдержала себя, не желая обидеть   их. Жанна усадила их, села сама, устроившись поудобнее между ними, взяла   каждого за руку и, положив их руки к себе на колени, сказала:      

– Оставим   всякие церемонии, мы, как и прежде, – одна семья. Я покончила с великими   войнами, вернусь вместе с вами домой и увижу… – Она умолкла, и на мгновение   счастливое лицо ее стало печальным, – казалось, ее мучит какое-то сомнение   или предчувствие. Вдруг ее лицо снова озарилось, и Жанна воскликнула в   страстном порыве: – Ах! Скорее бы наступил этот радостный день! Домой, домой,   вместе с вами!      

Отец   изумленно спросил:      

– Как,   дитя мое, неужели ты серьезно? Перестать творить настоящие чудеса, за которые   все тебя славят? И ты готова оставить блестящее общество принцев и генералов,   чтобы вновь превратиться в простую крестьянку, в ничто? Это же неразумно!      

– Удивляюсь   и не понимаю. Что за странные речи? – сказал дядюшка Лаксар. – Раньше   она меня удивляла, когда безудержно рвалась на войну, а теперь удивляет еще   больше. Не хочет воевать и бросает службу! Говоря откровенно, я впервые в жизни   слышу такое. Мне хотелось бы понять, что это значит.      

– Понять   нетрудно, – ответила Жанна. – Я всегда была противницей страданий, и   не в моей натуре причинять их. Распри и ненависть между людьми глубоко огорчали   меня, а звон мечей и грохот орудий никогда не ласкали мой слух. Я хочу мира,   покоя и благополучия для всех живущих на земле. Такая уж я есть! Разве могу я   при этом помышлять о войнах и умиляться при виде пролитой крови, горя и скорби,   которые приносит война? Но бог послал своих ангелов и возложил на меня эту   миссию. Могла ли я ослушаться? Я выполнила свой долг. И не так уж много дел   поручил мне господь. Всего лишь два: снять осаду Орлеана и короновать законного   наследника в Реймсе. Дело сделано – и теперь я свободна. Разве при виде бедного   сраженного солдата, будь то друг или враг, я не ощущала такой же боли, как и   он, разве слезы его родных не жгли моего сердца? Это повторялось изо дня в   день. Какое блаженство сознавать, что наступил час избавления и я не увижу   больше этих кошмаров и мне не придется выносить эти пытки! Так почему же я не   должна вернуться в родную деревню, стать такой же, как и была? Это же рай! А вы   удивляетесь моему желанию! Ах, мужчины, мужчины! Вот моя мать поняла бы меня!      

Они   ничего не могли возразить и некоторое время сидели молча, уставившись в пространство.   Потом старик д'Арк сказал:      

– Твоя   мать поняла бы – это правда. Я никогда не видел таких женщин! Она не находит себе   места, волнуется и волнуется. Просыпается по ночам и думает о тебе, думает и   волнуется. А когда шумит ветер и льет дождь, она стонет и приговаривает: «О   боже, сжалься над ней, она ведь там одна со своими промокшими солдатами!» Когда   же небо рассекают молнии и раздаются страшные раскаты грома, она вся дрожит и,   заламывая руки, шепчет молитву: «Боже, спаси ее! Ведь это же, как те ужасные   пушки и смертоносные стрелы! И она там мчится на коне, беззащитная, и нет меня   там, чтобы заслонить ее!»      

– Бедная,   бедная мама! Как мне жаль ее!      

– Да,   очень странная женщина, я это не раз замечал. Когда в деревню приходит весть о   победе и все радуются и гордятся, она мечется, как безумная, и расспрашивает   только о тебе. Когда же узнает, что ты жива и здорова, падает на колени, иногда   прямо в грязь, и благодарит бога не за дарованную победу, а за милосердие,   проявленное к тебе, повторяя одни и те же слова: «Теперь все. Теперь Франция   спасена. Теперь она вернется». А тебя все нет и нет, и она опять горюет.      

– Довольно,   отец, у меня сердце разрывается. Зато, вернувшись в родной дом, я утешу ее. Все   буду за нее делать, стану ее опорой и поддержкой, и ей не придется страдать   из-за меня.      

Некоторое   время беседа велась в том же духе; наконец дядя Лаксар промолвил:      

– Ты   выполнила волю божью, дорогая, и теперь, можно сказать, со всеми в расчете. Это   правда, и никто не посмеет этого отрицать. Но как посмотрит король? Ведь ты у   него лучший воин. А вдруг он велит тебе остаться?      

Это был   удар – и притом неожиданный. Жанна смутилась, задумалась, потом ответила   скромно и просто:      

– Король   – мой повелитель. Я – его слуга.      

Она   умолкла и снова задумалась, но вскоре ее лучистые глаза заблестели по-прежнему   и она воскликнула:      

– Прочь   мрачные мысли! К чему предаваться унынию! Расскажите лучше, что делается дома.      

И старые   болтуны развязали языки. Они говорили и о том и об этом, припоминая самые незначительные   происшествия. Приятно было слушать их. Жанна по своей доброте пыталась и нас   втянуть в разговор, но из этого, конечно, ничего не получилось. Ведь она была   главнокомандующим, а мы – никто. Ее имя было на устах всей Франции, мы же были   лишь невидимые пылинки; она была соратником принцев и героев, мы – никому не   известные солдаты; она была выше всех знатных и великих мира сего, ибо сам   господь указал ей путь. Словом, она была Жанной д'Арк, и этим сказано все. Для   нас: она являлась божеством, а это значит, что нас разделяла бездонная   пропасть, мы ей были не чета. Вы сами понимаете, что это было бы невозможна.      

И все же   она была такой человечной, такой обходительной и любезной, такой веселой и   очаровательной, такой искренней и непосредственной!.. Нет! Я слишком слаб! Бледны   и бесцветны слова, чтобы воссоздать образ Жанны хотя бы частично. Эти старые   простаки не понимали ее и не могли понять. Общаясь с простыми смертными, они   подходили к явлениям с весьма ограниченной меркой. Оробев сначала, они быстро   оправились, осмотрелись и увидели в ней обычную девчонку и ничего более.   Поразительно! Меня бросает в дрожь при мысли, как спокойно, легко и свободно   они чувствовали себя в ее присутствии, беседуя с ней, как с любой другой   французской девушкой.      

Простодушный   старик Лаксар как ни в чем не бывало сидел, развалясь в кресле, и болтал о   таких пустяках, что нам было стыдно слушать. Ни он, ни отец д'Арк даже не   подумали о том, что в обществе существует Этикет, который должен строго   соблюдаться. Свой нелепый рассказ они считали важным и интересным, для нас же   его познавательная ценность равнялась нулю. Все, что им казалось волнующим и   трогательным, вовсе не было трогательным, а лишь вызывало смех. По крайней мере   так мне казалось тогда и так мне кажется теперь. Да, я убежден, что это было   именно так, поскольку их дурацкая болтовня рассмешила Жанну. И чем больше было   в их рассказе печали, тем громче она смеялась. Паладин говорил, что и он   расхохотался бы, если бы не присутствие Жанны. Ноэль Ренгессон утверждал то же   самое. Старик Лаксар поведал нам о том, как недели две-три тому назад ему   пришлось побывать на одних похоронах в Домреми. Все его лицо и руки были в   красных пятнах, и старик обратился с просьбой к Жанне смазать их какой-нибудь целебной   мазью. Пока Жанна занималась врачеванием, утешая, лаская и успокаивая дядюшку,   он рассказал ей, как все произошло. Прежде всего он спросил, помнит ли она того   черного теленка, который был у них еще тогда, когда она жила дома. Жанна   сказала, что помнит хорошо и что он был очень мил и она его очень любила, и   сразу же посыпались вопросы: а каков он теперь – здоровый, большой, красивый?   Старик ответил: «Еще бы! Теперь это уже не теленок, а бычок, и такой резвый,   что принимал участие в похоронах». Жанна удивилась: «Кто – бычок?» Старик пояснил:   «Да нет, бычка не пригласили, пригласили меня, но и он принимал участие». А   дело было так: дядя Лаксар ушел из дому и направился к Волшебному дереву. У   дерева он прилег на травку в своей праздничной траурной одежде с длинной черной   лентой на шляпе и вздремнул. Проснувшись, увидел по солнцу, что время уже   позднее и нельзя терять ни минуты. В испуге он мгновенно вскочил и увидел   бычка, щипавшего траву. И пришло ему в голову, что на этом животном он сможет   добраться скорее и как раз успеет к выносу покойника. И вот он набрасывает на   бычка уздечку, берет поводья, садится верхом и – в путь. Бычок, не привыкший к   подобному обращению, забеспокоился. Он метался во все стороны, летел, как   шальной, брыкался и мычал. Дядюшка Лаксар был в полной мере удовлетворен   путешествием и хотел было уже отказаться от своей затеи, намереваясь пересесть   на другого быка или в крайнем случае добираться какими-нибудь другими, более   надежными средствами, да не осмелился. Ему стало жарко, и, хотя день был   воскресный, он устал так, что едва дышал, а слезать не решался. А бычок,   потеряв терпение, задрал повыше хвост и с диким ревом бросился вниз с холма. У   самой деревни он опрокинул несколько пчелиных ульев. Пчелы черной тучей   вылетели и устремились за ними. Они облепили бычка и злополучного всадника,   кружились, жужжали и беспощадно жалили их. Бычок мычал, седок кричал… Обезумев   от боли, они вихрем промчались по деревне и врезались в самую гущу похоронной   процессии. Люди с воем бросились врассыпную, а пчелы вдогонку. Во мгновение ока   от многолюдной процессии остался лишь один покойник. Наконец, бычок метнулся к   реке и бултыхнулся в воду. Дядюшка Лаксар чуть не утонул, его выудили из реки,   как рыбу. Он был искусан пчелами, и лицо его напоминало рисовый пудинг с   изюмом.      

Рассказав   о своем приключении, старый чудак обернулся и долго с недоумением смотрел на   Жанну. Она, уткнувшись лицом в подушку, прямо умирала со смеху.      

– В   чем дело, чего это она смеется? – спросил он.      

Старик   д'Арк растерянно глядел на Жанну и, почесывая затылок, также признался, что ничего   не понимает, – возможно, случилось что-нибудь такое, чего они не заметили.      

Оба   старика думали, что эта история интересна и трогательна. А по-моему, она была   только смешной и ни для кого не представляла интереса. Таково мое мнение и   тогда и теперь. Что касается истории, то здесь нет ничего общего с историей,   ибо задача истории – собирать важные и поучительные факты. Сие же странное и   случайное событие ничему не учит, разве только тому, что не следует верхом на   бычке отправляться на похороны. Но рассудительному человеку, конечно, не нужны   подобные поучения.      

 Глава XXXVII      

       

Теперь,   как вы знаете, по указу короля эти милые, простодушные старики стали дворянами.   Но они этого не понимали, не сознавали своего привилегированного положения.   Такая честь была бесплотным призраком, не имела практического значения и никак   не укладывалась в их головах. Нет, высокое звание их не волновало. Они думали   только о своих лошадях, они ими жили. Лошади представляли собой нечто ощутимое,   реальное, являлись бесспорным фактом и, конечно, произведут сильное впечатление   в Домреми. Но вот кто-то вспомнил о коронации, и старый д'Арк заметил, что по   возвращении домой они с удовольствием расскажут, что были в том городе, где   свершилось это великое событие.      

– Как   все же обидно! – сказала Жанна с огорчением. – Вы оба были здесь и не   сообщили мне ни слова. Вы были в самом Реймсе! Ведь вы могли бы сидеть рядом с   дворянами, вам все были бы рады, могли бы вблизи видеть весь обряд коронации,   запомнить все подробности, – вот тогда было бы что рассказать дома. Ах,   отец, почему ты обидел меня, почему не дал мне знать?      

Старик-отец   был смущен, явно смущен и не знал, что и говорить. А Жанна, положив руки ему на   плечи, смотрела ему в лицо и ждала ответа. Он должен был что-то сказать. И   вдруг, тяжело дыша от волнения, старик прижал ее к своей груди и, с трудом   выдавливая слова, промолвил:      

– Не   смотри на меня так, дитя мое, и позволь своему старому отцу смиренно признаться   тебе. Видишь ли, я… ты понимаешь, я не посмел. Откуда я мог знать, что все эти   почести не вскружат твою молодую головку? Это же так естественно. Я мог бы   опозорить тебя перед этими важными…      

– Отец!      

– А   потом, я еще трусил, помня те жестокие слова, которые когда-то сказал тебе в   своем греховном гневе. О избранница небес, отмеченная перстом всевышнего для   свершения величайших воинских подвигов! В слепом гневе и невежестве я ведь   грозил утопить тебя своими собственными руками, если ты возьмешься за неженское   дело и опозоришь наше доброе имя. Ах, как я мог сказать тебе это, такой доброй,   такой милой и славной девушке!.. Я боялся, потому что чувствовал за собой вину.   Теперь тебе понятно, дитя мое? Прости меня…      

Видали   вы такое? Даже у этого жалкого старика, у этого ограниченного деревенского краба,   была своя гордость! Разве это не удивительно? Более того: у. него была и   совесть, он имел понятие о справедливости и несправедливости, он был способен   раскаиваться. Это кажется невозможным, невероятным, но это так. Я уверен, что   наступит день, когда все поймут, что крестьяне – тоже люди. Да, да, – во   многих отношениях они такие же существа, как и мы! И я верю, что когда-нибудь и   сами они поймут это – и тогда!.. Тогда, мне кажется, они восстанут и, конечно,   потребуют, чтобы их рассматривали как часть народа, в результате чего начнется   великая смута. Всякий раз, когда в книгах или в королевских манифестах   встречаешь слова «нация», «народ», то представляешь себе только высшие классы,   только их, никакой другой «нации» мы не знаем, для нас и для королей другой   нации не существует. Но с того дня, когда я увидел, что старик д'Арк, этот   крестьянин, чувствовал и поступал точно так же, как и я, если бы был на его   месте, у меня сложилось убеждение, что наши крестьяне совсем не вьючные   животные, не рабочий скот, созданный милостивым богом, чтобы добывать хлеб   насущный и прочие блага для «нации», а нечто большее и лучшее. Вы не верите?   Ну, что же, – дело ваше. Так уж мы воспитаны, а каково воспитание, таков и   образ мыслей. Что касается меня, то я благодарен этому случаю за то, что он   просветил меня, и никогда об этом не забываю.      

Постойте,   на чем же я остановился? Старость всегда не в ладу с памятью: потеряешь мысль,   а потом лови, ищи ее. Кажется, я уже говорил, что Жанна успокоила старика.   Конечно, а что же ей еще оставалось делать? И напрасно я это повторяю. Она   приласкала, приголубила, утешила его, и воспоминание о причиненной ей когда-то   жестокой обиде улетучилось, исчезло. По крайней мере на то время, пока она   жива. Позже он вспомнит об этом – да, да, и как еще вспомнит! Боже мой, как   жалят и жгут несправедливые слова, сказанные в прошлом невинному человеку,   которого уже нет в живых. Терзаясь угрызениями совести, мы повторяем с тоской:   «Ах, чего бы только не дал, чтобы вернуть их!» Но, жалей не жалей, а, знаю из   опыта, это не поможет. По-моему, лучше всего не говорить обидных слов вообще. И   не я один придерживаюсь такого мнения. Оба наших рыцаря утверждали то же самое.   А еще один человек в Орлеане, – нет, кажется, это было не в Орлеане, а   где-то в Божанси, словом, в одном из этих мест, но скорее всего в   Божанси, – так вот, этот человек высказался в том же духе, словно прочитал   мою мысль, – смуглолицый человек, косоглазый, и, помнится, одна нога у   него была короче другой. Звали его, – что же это такое? – не могу   вспомнить, как его звали, а ведь минуту тому назад помнил его имя. Оно   начинается с буквы… нет, не помню, с какой буквы оно начинается. Ну, не важно;   как-нибудь вспомню и скажу вам.      

Вскоре   старик-отец стал расспрашивать Жанну, как она себя чувствовала, находясь в гуще   боя, когда кругом сверкали и звенели скрещенные мечи, мелькали копья, когда все   кололи и рубили и на ее щит градом сыпались удары, когда из мертвенно бледного,   рассеченного поперек лица ближайшего солдата прямо ей на грудь брызгала горячая   кровь, когда внезапно первые ряды конницы, не выдержав яростного лобового   натиска неприятеля, попятились назад и вокруг валились наземь выбитые из седел   воины, когда боевые знамена, падая из мертвых рук, то тут, то там прикрывали   поверженных, заслоняя на мгновение картину ожесточенной схватки, и когда в этом   движущемся, грохочущем, обезумевшем скоплении людей и животных, в общей   сумятице подковы лошадей погружались в еще теплые, живые тела и в ответ   раздавались ужасные вопли и стоны; и, наконец, – как она держалась, когда   поднялась паника, отступление, бегство, а вдогонку – смерть и ад?.. Старик при   этом сам все больше и больше входил в азарт, его язык вращался, как мельница;   расхаживая взад и вперед, он сыпал вопрос за вопросом, ни на один не Ожидая   ответа; в конце концов он умолк, отвел Жанну на середину комнаты, отступил   назад и, критически осмотрев ее, сказал:      

– Нет,   не понимаю. Никак не возьму в толк, – ведь ты такая маленькая, маленькая и   хрупкая. Сегодня, когда ты была в доспехах, они еще придавали тебе некоторую   воинственность, но в этих красивых шелках, в этом бархате ты выглядишь как   нарядный паж, а не как грозный рубака, воин-гигант, который предводительствует   полчищами и мчится на коне в облаках дыма, среди грома и пламени. Хотел бы я   хоть раз увидеть тебя в бою, чтобы рассказать обо всем твоей матери! Быть может,   тогда бы она успокоилась, бедняжка. Научи-ка меня владеть оружием, ремеслу   солдата, чтобы я мог все объяснить ей.      

И она   исполнила его желание. Она дала ему копье и, показав все основные приемы обращения   с ним, заставила своего ученика маршировать и даже делать выпады. Он,   неповоротливый и мешковатый, шагал с непривычки весьма неуклюже и столь же   неуклюже проделывал упражнения с копьем. Но он не сознавал этого и был вполне   доволен собой; его очаровывали и возбуждали краткие, выразительные слова   команды. Если бы искусство воина состояло лишь в том, чтобы иметь гордый и   счастливый вид, ручаюсь, он мог бы послужить для всех образцом.      

Потом   ему захотелось научиться фехтованию на рапирах. Но, конечно, для этого он был   слишком стар. Приятно было смотреть, как Жанна владела рапирой, и старику было   далеко до нее. Он пугался самого вида рапиры и только увертывался от ударов,   метался из стороны в сторону, как женщина, которая теряет голову, обнаружив в   комнате летучую мышь. Для смотра он был никудышен. Вот если бы на его месте был   Ла Гир!      

Я видел   не раз, как он фехтовал с Жанной. Правда, Жанна легко побеждала его, но зрелище   всегда было захватывающим. Ла Гир был превосходным фехтовальщиком, но какой   быстротой и ловкостью обладала Жанна! Вот она стоит вытянувшись, пятки вместе,   над головой изогнутая дугою рапира: в правой руке – эфес, в левой – пуговка. А   напротив – старый вояка: корпус вперед, левая рука за спиной, в вытянутой   правой руке вздрагивающая на весу рапира; пристальный взгляд устремлен на   противника. И вдруг, в одно мгновение, она делает молниеносный прыжок вперед –   назад, и опять стоит на прежнем месте, высоко подняв изогнутую дугой рапиру. Ла   Гир получил точный удар, но зритель успел лишь заметить, что в воздухе что-то   слабо блеснуло, и больше ничего.      

Чествуя   гостей, мы пускали кубок по кругу, к удовольствию бальи и хозяина гостиницы.   Оба старика, Лаксар и д'Арк, чувствовали себя за столом отлично, пили охотно,   но в меру. Они показали нам гостинцы, закупленные для родных в деревню –   незатейливые, дешевые вещицы, которым весьма обрадуются дома. При этом они   вручили подарки и Жанне: оловянный образок пресвятой богородицы от священника   Фронта и небольшую голубую шелковую ленту от матери. Жанна обрадовалась, как   ребенок, и – все это заметили – была тронута до глубины души. Она расцеловала   эти скромные вещицы, словно ей вручили редчайшие драгоценности. Образок она   прикрепила к камзолу, и, послав слугу за своим шлемом, стала повязывать ленту   на шлем то так, то этак, то еще иначе; и всякий раз, укрепив ленту по-новому,   она надевала шлем на руку и проверяла эффект, наклоняя головку то в одну   сторону, то в другую, как птичка, поймавшая нового жучка. Она призналась, что   не прочь снова идти в бой; теперь она сражалась бы с удвоенным мужеством, имея   при себе предмет, освященный прикосновением матери.      

Старик   Лаксар выразил надежду, что она опять пойдет на войну, но сперва пусть побывает   дома, где все ее с нетерпением ждут.      

– Они   гордятся тобой, дорогая! – сказал Лаксар. – Гордятся так, как никогда   ни одна деревня на свете не гордилась кем-либо из своих односельчан. И это   законно и разумно, ибо никогда еще деревня не выдвигала такого человека, как   ты, – человека, которым можно гордиться и притом называть своим. Странно и   вместе с тем замечательно: теперь у нас твое имя дают всякому живому существу,   появившемуся на свет, конечно, если это не нарушает приличий. Прошло лишь   полгода, как ты ушла от нас и как о тебе разнеслась добрая молва, – и   прямо поражаешься, скольких новорожденных в нашем округе назвали при крещении   твоим именем. Сначала просто давали имя Жанна, потом Жанна Орлеанская, потом   Жанна-Орлеан-Божанси-Патэ, а в дальнейшем, конечно, младенцы будут именоваться   полным перечнем твоих подвигов, включая и коронацию в Реймсе. То же самое и с   животными. Все знают, как ты любишь животных, и желая оказать тебе честь,   каждому божьему созданию стараются дать твое имя. И это настолько вошло в   привычку, что стоит вам выйти во двор и позвать: «Жанна, поди сюда!» – как тут   же возле вас соберется дюжина кошек и всякой иной твари; и каждая из них   думает, что зовут только ее, а все вместе надеются, что, если даже произошла   ошибка, им все же перепадет лакомый кусочек. А тот котенок, помнишь, –   последний, которого ты где-то подобрала и приютила у себя, – он тоже носит   твое имя и взят на воспитание отцом Фронтом; теперь он вырос и такой баловень!   Им гордится все село; люди идут за десятки миль, чтобы взглянуть на знаменитую   кошку, некогда принадлежавшую Жанне д'Арк. Это тебе всякий скажет, а однажды,   когда какой-то прохожий запустил в нее камнем – разумеется, он не знал, что   кошка твоя, – вся деревня, от мала до велика, возмутилась. Мерзавца   схватили и не долго думая повесили. Тогда отец Фронт…      

Но тут   его прервали. Вошел гонец от короля с посланием к Жанне, которое я немедленно   прочел. В послании король сообщал, что, поразмыслив и посоветовавшись с   военачальниками, он считает своим долгом просить Жанну остаться по-прежнему во   главе армии и взять обратно ходатайство об отставке. При этом он хотел бы   знать, не прибудет ли она безотлагательно в штаб и не сможет ли присутствовать   на военном совете. И, как только я закончил чтение, где-то рядом за окном   благодатную тишину ночи нарушила дробь барабанов, послышалась команда, и мы догадались:   приближалась охрана, чтобы ее сопровождать.      

Глубокое   огорчение омрачило ее лицо, но лишь на мгновение; потом это выражение сразу же   исчезло. И вместе с ним исчезло милое видение скромной девушки, тоскующей по   дому и родным. Перед нами снова была Жанна д'Арк, главнокомандующий армией,   готовая приступить к исполнению своих обязанностей.      

 Глава XXXVIII      

       

Совмещая   двойную должность пажа и секретаря, я отправился вместе с Жанной. Она вошла в   зал заседаний совета с видом опечаленной богини. Как изменилось это резвое   дитя! Совсем недавно оно забавлялось лентой и весело хохотало, слушая рассказ о   злоключениях глуповатого крестьянина, которому вздумалось примчаться на   похороны верхом на искусанном пчелами быке. От прежней непосредственности не   осталось и следа. Жанна подошла прямо к столу и остановилась. Ее взгляд   скользил по лицам присутствующих и там, где он задерживался, одних озарял, как   факелом, других обжигал. Она знала, кому нанести удар, и, кивнув генералам,   проговорила:      

– Разговор   будет не с вами, не вы добивались созыва военного совета, а с ними, – и   Жанна обратилась к ближайшим советникам короля. – Да, именно с вами, –   продолжала она. – Военный совет! Удивительно, право. У нас   один-единственный, да, да, один лишь путь, а вы созываете военный совет!   Военные советы имеют смысл, если необходимо принять решение при наличии двух   или нескольких сомнительных направлений, иначе они бесцельны. К чему же   созывать военный совет, когда у нас только один путь? Представьте себе: человек   в лодке, а его семья – за бортом, и вместо того чтобы ее спасать, он плывет к   своим приятелям и спрашивает, как ему лучше поступить. Военный совет! Боже   правый, что же на нем решать, что?      

Она   умолкла и бросила на ла Тремуйля суровый, испепеляющий взгляд. Сердца присутствующих   забились сильнее, атмосфера явно накалялась. Но вот, взвесив в уме каждое слово,   Жанна сказала раздельно и твердо:      

– Всякий   здравомыслящий человек, чья преданность королю искренна, а не притворна, понимает,   что перед нами только один разумный путь – поход на Париж!      

Ла Гир   одобрительно стукнул кулаком по столу. Ла Тремуйль побледнел от гнева, но усилием   воли сдержался. Даже ленивая кровь короля заходила, и в глазах его сверкнули   искорки, потому что все-таки и в нем где-то глубоко-глубоко теплился   воинственный огонек, и откровенная смелая речь всегда раздувала в его душе еле   тлеющий жар. Жанна выждала, чтобы убедиться, осмелится ли первый министр   защищать свою позицию; но тот был опытен, благоразумен и не собирался зря   тратить свои силы, плывя против течения. Рассудив, что рано или поздно ухо короля   будет в его полном распоряжения, он предпочел не возражать.      

И тогда   заговорил благочестивый лис – канцлер Франции. Потирая свои холеные пухлые   лапки и самодовольно улыбаясь, канцлер обратился к Жанне:      

– Приличествует   ли, ваше превосходительство, опрометчиво выступать в поход, не дождавшись ответа   от герцога Бургундского? Вы, может быть, не осведомлены, что мы ведем переговоры   с его высочеством и что, по всей вероятности, можно надеяться на заключение   двухнедельного перемирия между обеими договаривающимися сторонами? Ожидается,   что с его стороны последует обязательство сдать нам Париж без боя и даже без   утомительного похода.      

Жанна   обернулась к нему и строго сказала:      

– Здесь   не исповедальня, ваша светлость. Вам не было необходимости признаваться здесь в   своем позоре. Канцлер покраснел, но отпарировал удар:      

– В   позоре? Что вы усматриваете в этом позорного? Жанна ответила ровным, невозмутимым   тоном:      

– Это   может объяснить вам каждый, не прибегая к изысканному красноречию. Мне известно   все об этой жалкой комедии, ваша светлость, хотя кое-где и не предполагали, что   я буду об этом знать. Похвально со стороны ее сочинителей, что они пытались   скрыть от меня свою комедию, содержание которой можно определить двумя словами.      

– Вот   как? Желательно было бы услышать, ваше превосходительство, эти два слова, –   съязвил канцлер с присущей ему иронией.      

– Трусость   и измена!      

На этот   раз все генералы стукнули кулаками по столу, а глаза короля загорелись еще   ярче. Канцлер вскочил и с мольбой обратился к королю:      

– Сир,   я взываю к вашему заступничеству!      

Но   король, примирительно махнув рукой, велел ему сесть и сказал:      

– Успокойтесь!   Она имеет право требовать, чтобы с ней посоветовались перед началом действий,   ибо это в одинаковой степени касается и войны и политики. Наш долг выслушать ее   хотя бы теперь.      

Канцлер   сел, дрожа от негодования, и резко заметил Жанне:      

– Из   милосердия к вам я приму во внимание, что вы все же не знали, по чьей   инициативе проводятся те меры, которые вы здесь заклеймили столь бесцеремонно.      

– Приберегите   свое милосердие для другого случая, ваша светлость, – ответила Жанна с   прежним спокойствием. – Всякий раз, когда втихомолку затевается нечто во   вред интересам Франции, с целью унизить ее честь и достоинство, все, кроме   мертвых, знают имена двух главных заговорщиков.      

– Сир,   сир! Это инсинуация…      

– Это   не инсинуация, ваша светлость, – не повышая голоса, прервала канцлера   Жанна, – это обвинение. Я предъявляю его первому министру короля и его   канцлеру.      

Теперь   они вскочили оба, настаивая, чтобы король остановил дерзкую Жанну, но тот и   ухом не повел. Речи его придворных были пресной водичкой, а тут короля угостили   хорошим, крепким вином, и, представьте, неплохим на вкус. Он сказал:      

– Сядьте   и успокойтесь! Что разрешается одному, то, по справедливости, должно быть разрешено   и другому. Учтите это и будьте справедливы. А разве вы ее щадили? Разве, говоря   о ней, вы не поносили ее имени, не возводили на нее чудовищных обвинений? –   И, немного поостыв, он добавил с озорным огоньком в глазах: – Если все это вы   считаете обидным и оскорбительным, то между вашими делами и ее речами я вижу   разницу лишь в том, что она говорит неприятные вещи вам в глаза, а вы строите   свои козни за ее спиной.      

Король   был доволен своим метким ударом, от которого те двое съежились, а Ла Гир громко   расхохотался; другие же генералы из приличия посмеивались себе в ладонь. Жанна   продолжала с невозмутимым спокойствием:      

– С   самого начала эта политика колебаний и нерешительности сковывала наши действия.   Что за манера: совещаться, совещаться и совещаться без конца, когда говорить не   о чем, а надо воевать. Мы заняли Орлеан 8 мая и могли бы очистить всю провинцию   в каких-нибудь три дня, предотвратив тем самым кровопролитие при Патэ. Мы могли   бы быть в Реймсе шесть недель тому назад, а сегодня – в Париже, и, самое   большее, через полгода выгнать последнего англичанина из Франции. Но после   Орлеана мы, вместо того чтобы нанести следующий удар, повернули обратно и ушли   в сельские районы, на лоно природы. Зачем? Затем, видите ли, чтобы заседать на   военных советах, а в действительности, чтобы дать Бедфорду время послать подкрепления   Таль-боту, чем он, конечно, сразу же воспользовался, и Патэ пришлось брать с   боя. После сражения при Патэ – новые совещания, новые потери драгоценного   времени. О мой король, как бы мне хотелось убедить тебя! – Слегка   волнуясь, она с жаром проговорила: – У нас есть еще одна благоприятная   возможность. Если мы без промедления ударим по врагу, все будет хорошо. Вели   мне идти на Париж! Через двадцать дней он будет твоим, а через шесть месяцев –   и вся Франция! Дела у нас не больше, чем на полгода, но если время будет   упущено, нам не наверстать его и за двадцать лет. Скажи свое слово, милостивый   король, одно только слово!      

– Пощадите! –   прервал ее канцлер, заметив опасную искру воодушевления, сверкнувшую в глазах   короля. – Поход на Париж? Вы забываете, ваше превосходительство, что   дорогу туда преграждают английские крепости!      

– – Вот   что станет с вашими английскими крепостями! – сказала Жанна, презрительно   щелкнув пальцами. – Откуда мы наступали в последний раз? Из Жьена. Куда?   На Реймс. Что встречали на своем пути? Английские крепости. Чьи они сейчас?   Французские. Причем без всяких жертв и потерь. – Генералы дружно   зааплодировали, и Жанна умолкла, ожидая, пока уляжется шум.      

– Да,   перед нами щетинились английские крепости, но теперь за нами стоит стена французских   крепостей! Какой же вывод? Тут и ребенок разберется. Крепости между нами и   Парижем заняты той же породой англичан, теми же солдатами, что и в прежних   гарнизонах, с теми же сомнениями, с теми же слабостями и с тем же страхом перед   тяжкой десницей всевышнего, занесенной над ними. Нам остается только идти   вперед, немедленно, и эти крепости – наши, Париж – наш, Франция – наша! Скажи   свое решительное слово, милостивый король! Повелевай своей слуге…      

– Стойте! –   воскликнул канцлер. – Было бы безумием наносить такое ужасное оскорбление   его высочеству герцогу Бургундскому. В силу договора, который, как мы надеемся,   будет заключен с ним…      

– О   этот договор, на который возлагается столько надежд! Герцог Бургундский   презирал вас долгие годы и пренебрегал вами. Уж не думаете ли вы, что ваши   заискивания заставили его смягчиться и склонили прислушиваться к вашим   предложениям? Нет. Его убедила сила! Да, да – поражения, которые мы нанесли   ему. Ибо только силой можно убедить этого матерого мятежника. Очень ему нужна   эта болтовня! Договор! Вы надеетесь с ним заключить договор? Эх, вы! С его   помощью освободить Париж? Последний нищий в нашей стране больше способен на   это, чем он. Он – освободитель Парижа!? Вы представляете себе, как будет   смеяться Бедфорд? Какой жалкий предлог! Слепой может видеть, что эти наши   переговоры с полумесячным перемирием дают возможность Бедфорду подтянуть и   бросить свои войска против нас. Еще одна измена, всегда измена! Мы созываем   военный совет, а советоваться не о чем; Бедфорд же не нуждается в подсказке, он   знает, каково наше единственное направление. Он прекрасно знает, как бы поступил   на нашем месте. Он перевешал бы всех изменников и двинулся бы на Париж! О   милостивый король, очнись! Путь свободен, Париж зовет, Франция с мольбою   смотрит на тебя! Одно твое слово, и мы…      

– Сир,   это безумие, явное безумие! Ваше превосходительство, мы не можем, мы не имеем   права отказаться от того, что уже сделано: мы сами предложили переговоры, и мы   должны договориться с герцогом Бургундским.      

– И   мы договоримся! – сказала Жанна.      

– И   вы уверены? Каким образом?      

– Острием   копья!      

Весь   зал, как один человек, поднялся. Вскочили все, в ком билось французское сердце,   раздался взрыв рукоплесканий, и они нарастали волна за волной. В приветственном   шуме послышался могучий голос Ла Гира: «Острием копья! Ей-богу, да это же   музыка!» Король тоже встал, обнажил меч, взял его за клинок, шагнул к Жанне и,   вложив рукоятку меча в ее руку, произнес: – Король сдается. Неси этот меч в   Париж.      

И снова   загремели рукоплескания. Исторический военный совет, овеянный славой и легендами,   был окончен.      

 Глава XXXIX      

       

Было уже   далеко за полночь; предыдущий день был беспокойным и утомил всех смертельно, но   Жанне все было нипочем, когда предстояло большое дело. Она и не подумала   ложиться. Генералы последовали за ней в ее штаб-квартиру, и она едва успевала   отдавать распоряжения; те, в свою очередь, немедленно рассылали их в   соответствующие части и подразделения; верховые мчались галопом в разные   стороны, понукая лошадей; тишина сонных улиц была нарушена топотом и криками.   Вскоре послышались отдаленные звуки рожков и дробь барабанов – признаки   приготовлений к походу. на заре должен был выступить наш авангард.      

Генералов   скоро отпустили, но я остался – теперь поработать был мой черед. Жанна прохаживалась   по комнате и диктовала послание герцогу Бургундскому, требуя, чтобы он сложил   оружие, заключил мир и извинился перед королем, а если ему уж так хочется   воевать, то пусть воюет с сарацинами. «Pardonnez-vous l'un a l'autre de bon   coeur, entierement, ainsi que doivent faire loyaux chretiens, et, s'il vous   plait de guerroyer, allez contre les Sarrasins»[48]. Длинновато несколько,   но звучит неплохо, и к тому же скреплено ее личной печатью, вырезанной на   золотом перстне. Полагаю, это был один из самых прекрасных, простых и вместе с   тем выразительных и красноречивых государственных документов, которые она   когда-либо диктовала.      

Послание   было немедленно передано курьеру, который тотчас же поскакал с ним к герцогу.   Жанна отпустила меня, сказав, чтобы я шел отдыхать в гостиницу, а утром не   забыл отдать ее отцу сверток, который прошлый раз она там оставила. В свертке   были подарки родственникам и друзьям в Домреми и крестьянская одежда, купленная   Жанной для себя. Она обещала, что заглянет утром проститься с отцом и дядей,   если они не захотят остаться еще на некоторое время, чтобы осмотреть город.      

Разумеется,   я ничего не сказал ей; но я мог бы сказать, что никакие цепи не смогли бы   удержать их в городе даже на полдня. Разве могли они отказаться от такой чести –   первыми принести великую новость в Домреми: «Подати отменяются навсегда!» – и   под веселый перезвон колоколов быть первыми свидетелями народного ликования?   Нет, они не могли. Патэ, Орлеан и коронация в Реймсе – все это события,   огромное значение которых смутно укладывалось в их сознании; это был   грандиозный, но туманный и расплывчатый призрак, а вот отмена податей – нечто   ясное и ощутимое!      

Когда я   пришел туда, вы думаете, они спали? Как бы не так. Старики и все прочие были   изрядно навеселе и вели непринужденную беседу. Паладин с отменным пафосом   рассказывал о своих сражениях, а старики так усердно ему аплодировали, что   дрожали стены и звенела посуда. Наш знаменосец приступил к описанию битвы при   Патэ. Нагнувшись, он объяснял расположение позиций и передвижения войск, чертя   острием своего увесистого меча то тут, то там по полу, а крестьяне, упершись   руками в расставленные колени и подавшись вперед, сидели, не спуская с него   возбужденных глаз, то и дело вскрикивая и прищелкивая языком от удовольствия.      

– Да,   так вот здесь стоим мы и ждем, – продолжал Паладин. – Ждем, стало   быть, команды; кони храпят, танцуют, неудержимо рвутся вперед, и мы натягиваем   поводья изо всех сил, отваливаясь всем корпусом на их могучие спины; наконец   послышалась команда: «Вперед!» – и мы пошли. Пошли? Какого черта, пошли –   понеслись как бешеные! Это был вихрь, буря, ураган!.. Как налетели, как   ударили! Бегущие англичане валились от одного ветра, падали, как подкошенная   трава. Но вот мы врезались в гущу разъяренных молодчиков Фастольфа. В два счета   мы разметали их в пух и прах, – вся дорога за нами была усеяна грудами   трупов. Никакой передышки, никакого промедления, поводья натянуты, как струна!   Все вперед, вперед и вперед, – вдали виднелась наша главная добыча:   Тальбот со своим войском, темневшим на горизонте, как грозовая туча. Мы с   ураганной быстротой устремились к ним, а за нами – летучие стаи мертвых   листьев, поднятые в воздух нашей стремительной атакой. Еще минута – и мы   врезались бы в них, как сорвавшиеся со звездных орбит светила врезаются в   Млечный Путь, но, к несчастью, по воле неисповедимого провидения, они узнали   меня! Таль-бот побледнел, как полотно, и воскликнул: «Спасайтесь, это –   знаменосец Жанны д'Арк!» После чего он так вдавил шпоры в бока коня, что они,   наверное, встретились в середине конского брюха, и обратился в бегство,   сопровождаемый всеми своими полчищами. Я готов был проклинать себя, что не   успел переодеться и не изменил внешности. Я увидел упрек в глазах ее   превосходительства, и мне было стыдно. По-видимому, я навлек непоправимую беду.   Другой на моем месте стал бы горевать в сторонке, не видя никакого способа   поправить дело; но я, слава богу, не из таких. Тяжелые случаи, как зов боевой   трубы, только мобилизуют во мне дремлющие резервы моей находчивости. Нет худа   без добра, – и я в миг сообразил, что, как бы то ни было, это, быть может,   и есть наилучшая возможность для подвига. Одним прыжком поворачиваю в лес и   исчезаю, как вспышка молнии! Прямиком и обходами, как на крыльях, мчался я   сквозь густую зеленую завесу, и никто не знал, куда я девался, что со мною,   каковы мои намерения. Проходила минута за минутой, а я все мчался и мчался,   вперед и вперед; наконец с громким криком «ура!» подымаю знамя, трепещущее на   ветру, и как из-под земли вырастаю перед Тальботом! О, это была блестящая   мысль! Все это обезумевшее стадо перепуганных врагов закружилось и подалось   назад, как волна прилива, разбившаяся о берег, и победа была за нами! Жалкие,   беспомощные твари! Они очутились в ловушке, они были окружены; они не могли   показать нам пятки, повернув назад, ибо там была наша армия, и не могли   пробиться вперед: там был я. Сердца их замерли в страхе, руки их бессильно   опустились. Они покорно стояли, и мы легко, шутя, перекололи и порубили их всех   до единого, – всех, за исключением Тальбота и Фастольфа; этих я оставил:   взял каждого под мышку и унес с собой.      

Действительно,   Паладин был в блестящей форме в тот вечер – ничего не скажешь. Какой слог!   Какое благородство жестов, какая манера держать себя, какой пыл, когда он   входил в роль. Какие постепенные переходы и какое уверенное дыхание! Какие   чудесные оттенки голоса в зависимости от весомости слова, какие мастерски   рассчитанные повороты к неожиданностям и эффектам, какая неотразимая   искренность тона, какая естественность мимики, сколько силы и страсти,   клокотавшей в груди! А какая ослепительно яркая обрисовка эпизода, когда он, в   латах и с развевающимся знаменем, предстал перед охваченной ужасом армией! А с   каким тонким мастерством была подана последняя половина его заключительной   фразы – эта небрежность, это равнодушие, словно, рассказав правдивую историю из   своей жизни, он между прочим упомянул о мелкой, не относящейся к делу детали и   только лишь потому, что это произошло с ним под самый конец.      

Забавно   было смотреть на его доверчивых слушателей. Что делалось! Казалось, все лопнут   от восторга. А старики хлопали в ладоши с таким усердием, что мог бы обрушиться   потолок, проснулись бы даже покойники. Когда все, наконец, слегка поостыли и   наступила тишина – надо же было отдышаться! – старик Лаксар воскликнул с   восхищением:      

– Вот   ты какой молодец! По-моему, ты один заменяешь целое войско.      

– Еще   бы! – убежденно сказал Ноэль Ренгессон. – Он гроза и ужас, и не   только в здешней округе. Одно его имя приводит в трепет самые отдаленные края –   одно лишь имя; а когда он хмурится в гневе, тень от его бровей падает до самого   Рима; даже куры – глупые птицы-и те усаживаются на насест часом раньше. Говорят   даже…      

– Ноэль   Ренгессон, ты хочешь иметь неприятность! Стоит мне сказать тебе лишь одно словечко,   и ты…      

Я понял:   начинается старая песня, и ей не будет конца. Дальнейшее было уже неинтересно,   и, передав поручение Жанны, я отправился спать.      

Жанна   распрощалась со своими стариками утром; тут были и нежные объятия, и вздохи, и   слезы, и все это на глазах многочисленной толпы сочувствующих; старики гордо   двинулись в путь на своих великолепных лошадях, торопясь доставить домой   радостные новости. Конечно, я видывал лучших всадников, но разве можно упрекать   новичков, впервые обучающихся искусству верховой езды.      

Наш   авангард выступил на рассвете; взвились знамена, торжественна заиграла музыка.   Второй отряд выступил в восемь утра. Затем явились бургундские послы и отняли у   нас полностью весь день, оставшись и на следующий. Но, к счастью, здесь была   еще Жанна, и они ничего не добились. Остальные войска выступили через день,   утром 20 июля. Но сколько мы прошли? Не более шести лье. Дело в том, что   коварный Тремуйль по-прежнему оказывал влияние на безвольного короля. Король   задержался в Сен-Маркуле и молился там три дня. Для нас – проигрыш, потеря   драгоценного времени, для Бедфорда – выигрыш времени. Уж кто-кто, а он   наверняка сумеет им воспользоваться!      

Мы не   могли следовать дальше без короля; это означало бы оставить его в лагере заговорщиков.   Жанна умоляла, убеждала, доказывала; наконец, мы опять тронулись в путь.      

Предсказание   Жанны сбылось. Наш поход напоминал очередную увеселительную прогулку.   Английские крепости, попадавшиеся по дороге, сдавались без боя; мы оставляли в   них французские гарнизоны и двигались дальше. Тем временем к нам приблизился   Бедфорд со своей новой армией; 25 июля враждующие силы столкнулись и стали   готовиться к сражению; но здравый рассудок Бедфорда взял верх – он повернул   обратно и отступил к Парижу. Нам это было на руку, и наши войска чувствовали   себя отлично.      

Просто   не верится! Король – эта жалкая тряпка – дал своим недостойным советникам уговорить   себя вернуться в Жьен, туда, откуда мы начали свой поход в Реймс на коронацию!   И действительно, мы повернули назад. Пятнадцатидневное перемирие с герцогом   Бургундским было только что заключено, и нам предложили отправиться в Жьен и   терпеливо ждать, пока нам сдадут Париж без боя.      

Мы дошли   до Бре, но там в голове короля подули новые ветры, и взор его опять обратился к   Парижу. Жанна продиктовала послание жителям Реймса с призывом сохранять   мужество, несмотря на перемирие, и обещая вступиться за них. Она сама известила   их о перемирии, заключенном по воле короля, и, сообщая об этом, как всегда,   оставалась прямодушной и откровенной. Она писала, что недовольна перемирием и   еще не уверена, будет ли соблюдать его; если же и будет, то единственно из   уважения к королю, охраняя его честь. Все французские дети знают наизусть эти   замечательные слова. Как они просты! «De cette treve qui a ete faite, je ne   suis pas contente, et je ne sais si je la tiendrai. Si je la tiens, ce sera   seulement pour garder 1'honneur du roi».[49]      

Во   всяком случае, сказала Жанна, она не позволит никому нарушать королевскую волю   и будет держать армию в полной готовности к боевым действиям по истечении срока   перемирия.      

Бедное   дитя! Сражаться с Англией, Бургундией и в то же время бороться с заговором   среди своих же французов – не слишком ли это тяжело? С внешними врагами она еще   могла справиться, но с внутренними – кто в силах одолеть заговор, когда сама   его жертва так слаба и податлива! В те тревожные дни она сильно печалилась   из-за этих задержек, проволочек и всевозможных препятствий, печалилась так, что   из глаз ее готовы были брызнуть слезы. Однажды, беседуя со своим старым другом   и верным помощником бастардом Орлеанским, она сказала:      

– Ах,   дай бог, чтобы я поскорее могла снять с себя эти стальные доспехи, вернуться к   своим родителям и вместе с сестрой и братьями по-прежнему пасти овец. Они так   бы обрадовались мне!      

12   августа мы расположились лагерем вблизи Даммартэна. К вечеру произошла стычка с   арьергардом Бедфорда, и мы рассчитывали на большое сражение на следующий день,   однако ночью Бедфорд со всем своим войском ушел к Парижу.      

Король   Карл послал герольдов в Бовэ и принял делегацию жителей этого города, выразивших   свои верноподданнические чувства. Епископ Пьер Кошон[50], верный друг и раб   англичан, не мог воспрепятствовать этому, несмотря на все свои старания. Тогда   он был мало известен, но впоследствии его имя облетело весь свет, заслужив   печное проклятие французского народа. Не обижайтесь, если я и теперь мысленно,   плюну на его могилу.      

Компьен   капитулировал и спустил английский флаг. 14 августа мы стояли лагерем в двух   лье от Сенлиса. Бедфорд повернул нам навстречу, приблизился и занял сильную   позицию. Мы двинулись на него, но все наши попытки выманить его из укреплений   не имели успеха, хотя он и обещал сразиться с нами в открытом поле. Наступила   ночь. Мы с нетерпением ждали утра. Но утром оказалось, что враг ускользнул   опять.      

В   Компьен мы вступили 18 августа, изгнав английский гарнизон и водрузив свой   флаг.      

23   августа Жанна отдала приказ выступать на Париж. Король и его клика были весьма   недовольны этим и с ропотом вернулись в Сенлис, только что перешедший в наши   руки. В течение нескольких дней сдалось несколько укрепленных пунктов – Крейль,   Пон-Сен-Максанс, Шуази, Гурне-сюр-Аронд, Реми, Ла-Нефвиль-ан-Эц, Могэ,   Шантильи, Сентин. Английское господство рушилось, разваливалось, рассыпалось на   глазах. А король все еще ворчал, выражал неудовольствие, боясь нашего похода на   столицу. 26 августа 1428 года Жанна стояла в Сен-Дени, по существу – под самыми   стенами Парижа.      

А король   упирался и трусил. О, если бы только он был в наших рядах и мы могли опереться   на его авторитет! Бедфорд потерял мужество и решил не сопротивляться, а   сосредоточить свои силы в лучшей, самой надежной провинции, которой он еще   владел, – в Нормандии. Ах, если бы только нам удалось уговорить короля   прибыть и поддержать нас своим присутствием и одобрением в этот решающий   момент!      

 Глава XL      

       

Мы слали   королю гонца за гонцом, и каждый раз он обещал прибыть, но все не появлялся.   Герцог Алансонский лично отправился к нему, взял с него новое обещание, которое   также было нарушено. Так мы потеряли девять дней. Наконец, 7 сентября он прибыл   в Сен-Дени.      

Тем   временем неприятель стал приходить в себя; безволие короля и не могло дать   другого результата. Начались приготовления к обороне города. Шансы, Жанны   уменьшались, но она и ее военачальники по-прежнему считали, что успех все еще   может быть обеспечен. Атака была назначена на восемь часов следующего утра и   началась точно в указанное время.      

Жанна   расставила орудия и принялась обстреливать укрепления, прикрывавшие ворота   Сент-Оноре. В полдень, когда укрепления были уже в значительной степени   разрушены, мы бросились на приступ и взяли их штурмом. После этого мы начали   штурмовать самые ворота и шли на приступ несколько раз – волна за волной; Жанна   со своим боевым знаменем была впереди всех; облака едкого дыма заволакивали   наши ряды, и на наши головы градом сыпались удары.      

При   последнем приступе, в результате которого мы, несомненно, взяли бы ворота и,   следовательно, освободили бы Париж и всю Францию, Жанна была ранена стрелой из   арбалета; наши войска сразу же дрогнули и подались назад, почти в панике. Да и   что они могли сделать без нее? Она была не только душой армии, но и самой   армией.      

Лишенная   физической возможности сражаться, Жанна не соглашалась уходить с поля боя и   умоляла начать новую атаку, утверждая, что мы должны победить. Воинственный   огонек снова вспыхнул в ее глазах, и она добавила:      

– Я   возьму Париж сегодня же или умру!      

Ее   пришлось унести силой – это сделали Гокур и герцог Алансонский.      

Но   теперь ее воодушевление достигло высшей точки. Она пылала энтузиазмом и распорядилась,   чтобы ее утром доставили к воротам, заявив, что через полчаса Париж, без   сомнения, будет наш. И она сдержала бы слово. Против этого нельзя возразить. Но   она забыла о короле, об этом бледном отражении той силы, которая называлась ла   Тремуйлем. Король запретил дальнейшие попытки атаки!      

Дело в   том, что опять прибыли представители от герцога Бургундского и для видимости   затевались новые постыдные торги.      

Разумеется,   все это чуть не разбило сердце Жанны. Боль от раны и душенная боль не давали ей   спать почти всю ночь. Несколько раз стража слышала подавленные рыдания из темной   комнаты в Сен-Дени, где она лежала, и скорбные слова: «Мы могли бы овладеть   Парижем!» «Его можно было взять!» Только это она и твердила.      

Через   день Жанна, окрыленная новой надеждой, заставила себя подняться с постели. Герцог   Алансонский навел мост на Сене у Сен-Дени. Нельзя ли ей переправиться там и   нанести удар по Парижу в другом месте? Но король прослышал об этом и велел   разрушить переправу! Более того: он объявил кампанию законченной! И, что еще   хуже – заключил новое перемирие, на этот раз продолжительное, согласно которому   обязывался оставить Париж целым и невредимым и отойти к Луаре, откуда он и   пришел!      

Жанна   д'Арк, никогда не знавшая поражений, была побеждена своим же королем. Когда-то   она сказала, что больше всего боится одного – измены. И вот теперь измена   нанесла свой первый удар. Жанна повесила свои белоснежные доспехи в королевской   часовне в Сен-Дени и отправилась к королю просить, чтобы он освободил ее от   командования и отпустил домой. Как и всегда, она поступила разумно. Грандиозным   планам, крупным военным передвижениям теперь подходил конец; в дальнейшем,   когда истечет срок перемирия, военные действия, вероятно, будут ограничиваться   мелкими случайными стычками, – дело, как раз подходящее для второстепенных,   подчиненных военачальников и не требующее руководства военного гения высшего   полета. Но королю не хотелось ее отпускать. Перемирие не распространялось на   всю Францию; оставались еще французские укрепления, которые надо было охранять   и защищать; она ему еще понадобится. Как видите, ла Тремуйль хотел держать ее   под рукой только для того, чтобы все время мешать и вредить ей.      

Тут ей   опять послышались «голоса»: «Оставайся в Сен-Дени!» Они не объясняли, не говорили   – почему. То был глас господний, и она ставила его выше распоряжении короля.   Жанна решила остаться. Но это повергло ла Тремуйля в ужас: Жанна была слишком   грозной силой, чтобы предоставить ее самой себе; несомненно, она расстроила бы   все его планы. Он хитростью убедил короля прибегнуть к принуждению. Жанне   пришлось покориться, поскольку она была ранена и беспомощна. На Великом   процессе она заявила, что ее унесли насильно и что, если бы она не была ранена,   этого никогда бы не случилось. Ах, могучий дух был у этой хрупкой девушки, –   такой дух, который мог бы совладать со всякими земными силами и одолеть их! Мы   так никогда и не узнаем, почему эти загадочные «голоса» велели ей оставаться.   Одно только нам известно: если бы ее послушались, то история Франции была бы не   такой, как она теперь изложена в учебниках. Да, в этом мы твердо уверены.      

13 сентября   армия, опечаленная и приунывшая, выступила в поход и повернула к Луаре, но уже   без музыки. Да, в глаза бросалась именно эта подробность. Двигалась похоронная   процессия – да-да, только так можно было это назвать. Унылое, бесконечное   шествие, – ни веселого возгласа, ни шутки; на всем пути сочувствующие   провожали войска со слезами, враги – со злорадством и насмешками. Наконец, мы   добрались до Жьена, откуда меньше чем три месяца тому назад начался наш   торжественный поход на Реймс с развернутыми знаменами, с музыкой и барабанным   боем; наши лица сияли от радости по случаю победы при Патэ, и толпы народа   громко приветствовали нас и еще больше воодушевляли. Теперь же барабанил дождь   по крышам, день стоял пасмурный, небо – низкое и скорбное, зрителей было мало;   мы не слыхали приветствий, нас встречали молча и провожали слезами.      

Затем   король распустил это благородное войско, армию героев; она свернула знамена,   сложила свое оружие, – посрамление Франции было завершено. Ла Тремуйль   носил венец победителя; Жанна д'Арк – непобедимая – была побеждена.      

 Глава XLI      

       

Получилось   так, как я и говорил: Жанна уже держала Париж и Францию в кулаке и попирала   пятой Столетнюю войну, а король заставил ее разжать пальцы и убрать ногу.      

Теперь   наступил почти восьмимесячный период странствий вместе с королем и его советом;   двор короля – веселый, нарядный, танцующий и флиртующий, забавляющийся   соколиной охотой, серенадами и сплетнями – то и дело перекочевывал из города в   город, из замка в замок; такая жизнь могла нравиться нам, членам личного штаба   Жанны, но никак не ей. Она лишь созерцала ее, но не жила этой жизнью. Король   искренне старался сделать ее счастливой и постоянно оказывал ей любезное   внимание и проявлял заботу. Все остальные должны были соблюдать тягостные   правила придворного этикета, одна только Жанна пользовалась привилегией и была   свободна от этих цепей. Она раз в день являлась на поклон к королю, чтобы   сказать ему пару приятных слов, ничего другого от нее и не требовалось. И,   вполне естественно, она невольно сделалась отшельницей и все остальное время   дня проводила в своих покоях наедине со своими думами, посвящая свой досуг   составлению планов новых военных кампаний, которым отныне уже никогда не   суждено было осуществиться. Мысленно она передвигала войска с одного пункта в другой,   точно учитывая покрываемые расстояния и характер местности; рассчитывала время   для каждой из группировок на сближение – в такой-то день, в такой-то час, в   таком-то месте – для предстоящей битвы. Это была ее единственная игра, ее   единственная утеха и спасение от тоски и вынужденного бездействия. Она играла в   эту игру часами, как иные играют в шахматы; в ней она забывалась и тем самым   находила отдых для ума и отраду для уязвленного сердца.      

Разумеется,   она никогда не жаловалась. Это было не в ее натуре. Она была из тех, которые   страдают безмолвно. И все же она походила на орлицу, посаженную в клетку,   тоскующую по чистому воздуху, по горным вершинам и дикой прелести бури.      

Вся   Франция была полна бродягами – распущенными по домам солдатами, готовыми на любое   дело, какое подвернется. Несколько раз, когда тягостное заточение становилось   для Жанны невыносимым, ей позволяли отнести душу: набрать конный отряд и   совершить набег на противника. Такие набеги освежали ее и немного поднимали   настроение.      

Нам   казалось, что вернулись прежние времена, когда однажды, при Сен-Пьер-ле-Мутье,   она, возглавляя атаку, отходила и снова повторяла нападение с нарастающей   энергией и воодушевлением до тех пор, пока наконец град ядер не стал таким   густым, что старый д'Олон, который был ранен, протрубил сигнал к отступлению   (король под страхом смерти приказал ему наблюдать, чтобы с Жанной ничего не   случилось); он предполагал, что все бросились за ним, но, обернувшись и   посмотрев назад, увидел, что мы по-прежнему рвались вперед; тогда и он помчался   за нами и стал убеждать Жанну повернуть обратно, говоря, что безумно с ее   стороны бросаться в львиную пасть с горсткой людей. В ее глазах заиграл веселый   огонек, и, обратясь к д'Олону, она воскликнула:      

– Горстка   людей! Боже мой, да у меня их пятьдесят тысяч, и я никогда не отступлю ни на   шаг, пока не займу этого пункта. Трубите сигнал к атаке!      

Сигнал   был дан, мы ринулись на стены – и крепость стала нашей. Старый д'Олон подумал,   что Жанна слишком увлеклась; вероятно, она хотела сказать, что чувствует в   своем сердце такую уверенность, как если бы она управляла пятидесятитысячным   войском. На первый взгляд это кажется фантастичным, по в сущности вернее и не   скажешь.      

Потом   был случай у Ланьи, где мы по открытому полю четыре раза шли в атаку на окопавшихся   бургундцев и в последней атаке одержали победу; главной добычей в этой схватке   был Франке из Арраса, известный мародер и разбойник, наводивший ужас на всю   округу. Подобные стычки продолжались и впредь, пока, наконец, где-то на исходе   мая 1430 года, мы не очутились под Компьеном, и Жанна решила пойти на помощь   этому городу, осажденному герцогом Бургундским.      

В одной   из последних стычек я был ранен и не мог ездить верхом без посторонней помощи;   наш добрый Карлик посадил меня на свою лошадь, я держался за его плечи и   чувствовал себя в безопасности. Мы выступили в полночь, под теплым дождем, и   ехали медленно и осторожно в мертвой тишине-нам надо было незаметно   проскользнуть через неприятельские линии. Лишь один раз нас окликнули, но мы не   отвечали; затаив дыхание, мы продолжали настойчиво пробираться вперед, не   встречая препятствий. В три или в половине четвертого мы достигли Компьена, как   раз тогда, когда на востоке занимался тусклый рассвет.      

Жанна   сразу же взялась за дело; она согласовала с Гийомом де Флави, комендантом   города, план совместной ночной вылазки против неприятеля, расположившегося   тремя отрядами по ту сторону реки Уазы, на открытой равнине. На нашем берегу   одни из городских ворот сообщались с мостом. Противоположный конец моста, на   том берегу, прикрывался укреплением, называемым «бульваром»; этот «бульвар»   занимал господствующее положение над насыпной дорогой, проходившей прямо перед   ним по равнине на деревню Марги; отряд бургундцев занимал эту деревню, а другой   их отряд располагался в Клеруа, примерно в двух милях выше насыпной дороги;   населенный пункт Венетта, в полутора милях ниже этой дороги, удерживался   англичанами. Как видите, расположение противника имело вид лука и стрелы:   дорога – стрела, «бульвар» – ее оперение, Марги – на зубце, Венетта – на одном   конце лука, Клеруа – на другом. План Жанны состоял в том, чтобы идти прямо по   дороге на Марги, овладеть деревней с ходу, потом круто повернуть на Клеруа   направо, захватить таким же образом и этот лагерь, затем перегруппировать силы   и быть готовой к горячей схватке, потому что за Клеруа стоял резерв герцога   Бургундского. Помощник коменданта Флави с лучинками и пушкарями с «бульвара»   должен был сдерживать английские войска и прикрывать левый фланг, чтобы они не   подошли снизу, не перекрыли дорогу и не отрезали Жанне путь к отступлению в том   случае, если бы ей это понадобилось. Кроме того, флотилия крытых лодок должна   была стоять неподалеку от «бульвара» в качестве вспомогательного средства на   случай вынужденного отхода.      

Это было   24 мая. В четыре часа пополудни Жанна выступила во главе отряда в шестьсот   всадников в свой последний поход.      

У меня   сердце разрывается при одном воспоминании о нем. Мне помогли вскарабкаться на   стену, и оттуда я видел многое из того, что вскоре произошло; остальное мне   рассказали значительно позже два наших рыцаря и другие очевидцы. Жанна   переправилась по мосту, пересекла «бульвар» и поскакала по извилистой насыпной   дороге, сопровождаемая по пятам своими всадниками. На ней поверх лат была   надета блестящая парчовая епанча, и я наблюдал, как она развевается и сверкает,   словно языки серебристого пламени.      

День был   ясный, и равнина хорошо просматривалась далеко-далеко. Вскоре мы увидели   англичан, двигавшихся быстро и в образцовом порядке, поблескивая на солнце   оружием.      

Жанна   стремительно налетела на отряд бургундцев в Марги, но была отброшена. Тогда мы   заметили другое подразделение бургундцев, выходившее из Клеруа. Жанна   перегруппировала свой отряд и снова пошла в атаку, но была вторично отброшена.   На две атаки ушло немало времени, а время ценилось здесь дорого. Из Венетты   англичане уже приближались к дороге, но из укреплений у «бульвара» по ним   открыли огонь, и они были остановлены. Жанна подбадривала своих солдат   вдохновенными словами и опять повела их в атаку в образцовом порядке. На этот   раз она заняла Марги под крики «ура!». А потом она сразу же круто повернула   направо, на равнину, и ударила по неприятелю, как раз подоспевшему в   направлении Клеруа. Началось трудное дело: обе стороны яростно дрались и   поочередно то продвигались вперед, то теснили назад друг друга; победа   колебалась между теми и другими. И вдруг – поднялась паника на нашей стороне.   Объясняют это разными причинами. Одни утверждают, что, услыхав канонаду, наши   передние ряды вообразили, что пути отхода отрезаны англичанами; другие же   доказывают, что в задних рядах пронесся слух, будто Жанна убита. Как бы то ни   было, наши силы дрогнули и обратились в беспорядочное бегство к насыпной   дороге. Жанна пыталась собрать их и повернуть обратно, она кричала, что победа   обеспечена, но это не помогло; солдаты рассыпались и промчались мимо нее, как   морская волна. Старик д'Олон умолял ее отступить, пока еще была возможность спастись,   но она отказывалась; тогда он схватил ее коня под уздцы и, несмотря на ее   возражения, повел его рядом со своим конем вслед за остатками разбежавшегося   войска. Потеряв голову, солдаты жалкой, беспорядочной толпой неслись вдоль   дороги; пальбу пришлось прекратить, вследствие этого англичане и бургундцы   благополучно сомкнулись: первые – впереди, вторые – сзади своей добычи. Этим же   охватывающим маневром противник устроил французам кровавую баню у самого   «бульвара»; и там, в углу, образуемом флангом укреплений и скатом дорожной   насыпи, они храбро сражались в безнадежном бою и погибли все – один за другим.   Флави, наблюдавший все это с городской стопы, приказал запереть ворота и   поднять мост; путь отхода Жанне был отрезан.      

Маленький   отряд ее телохранителей таял на глазах. Оба наших славных рыцаря были ранены,   точно так же как и оба брата Жанны, а за ними и Ноэль Ренгессон, – все они   получили тяжелые ранения, самоотверженно прикрывая Жанну. Остались только   Карлик и Паладин, они ни за что не хотели сдаваться и стояли несокрушимо, как   две железные башни, обрызганные и залитые кровью. Куда бы ни обрушивался топор   одного или меч другого, там враг только вскрикивал и падал замертво. Храбро   сражаясь и свято выполняя свой долг до последнего вздоха, эти добрые простые   воины окончили свой славный путь. Мир их праху! Они были мне очень дороги…      

Вдруг   послышались злорадные крики, и Жанна, все еще упорно защищавшаяся мечом, была   схвачена за епанчу и сброшена с лошади. Ее унесли пленницей в лагерь герцога   Бургундского, и за ней, с диким ревом, последовали торжествующие победители.      

Ужасная   весть сразу же распространилась по всей округе, она передавалась из уст в уста   и всюду, куда она доходила, поражала людей, как паралич; люди перешептывались,   повторяя, как во сне, одни и те же слова: «Орлеанская Дева схвачена!.. Жанна   д'Арк в плену!.. Спасительница Франции погибла для нас!..» И они, бедняги,   повторяли это без конца, словно не могли постичь, как это могло случиться, как   милосердный господь мог допустить такое бедствие.      

Вы,   вероятно, знаете, как выглядит город, когда он от крыш до мостовой завешен   черными траурными полотнищами? Тогда вы представите себе, как выглядел Тур и   некоторые другие города. Но можно ли выразить в словах глубину печали,   охватившей крестьянство по всей Франции? Нет, никто этого не сможет сделать, и   сами они, бедные бессловесные существа, не могли бы ни высказать, ни выплакать   свою скорбь; но она – эта глубокая скорбь – заполняла все уголки их души. Да   что говорить: душа всей нации облеклась в траур!      

Итак, 24   мая. Опускается занавес над самой невиданной, самой патетической и самой удивительной   военной драмой, когда-либо разыгранной на мировой сцене. Жанна д'Арк уже никогда   больше не отправится в поход.      

       

 Книга третья

   «Суд и мученичество»      

       

Глава I      

       

Мне   больно, невыносимо больно останавливаться подробно на позорной истории лета и   зимы, последовавших за пленением Жанны. Некоторое время я не особенно   беспокоился, так как со дня на день ждал известия, что за Жанну потребуют выкуп   и что король, нет, не король, а вся благодарная Франция поспешит внести его. По   законам войны, ее не могли лишить привилегии быть выкупленной. Она не была   мятежницей; согласно всем законам, она была воином, поставлена самим королем во   главе французской армии и не была виновна ни в каком преступлении,   предусмотренном военным кодексом; поэтому ее нельзя было задержать ни под каким   предлогом, если бы только выкуп был внесен.      

Но   тянулись дни за днями, а никакого выкупа не предлагали! Трудно поверить, но это   правда. Может быть, эта гадина Тремуйль наушничал королю? Нам известно только   то, что король молчал, проявляя полнейшее равнодушие и не предпринимая ничего в   пользу этой бедной девушки, которая для него так много сделала.      

К   несчастью, во вражеском стане усердия хватало с избытком. Весть о пленении   Жанны дошла до Парижа на другой же день, и ликующие англичане вместе с   бургундцами весь день и всю ночь оглашали окрестности колокольным звоном и   громом артиллерийских салютов; а на следующий день главный викарий инквизиции   прислал герцогу Бургундскому письмо с требованием выдать пленницу в руки   католической церкви, которая намерена судить ее как еретичку.      

Англичане   усмотрели в этом удобный предлог, хотя в сущности здесь с самого начала действовала   английская власть, а не церковь. Церковью они воспользовались как слепым   орудием, как ширмой, и не случайно: церковь могла лишить Жанну д'Арк не только   жизни, но и подорвать ее влияние, ее вдохновляющее воздействие на войска, тогда   как англичане могли только казнить ее тело, а это не ослабило бы притягательной   силы ее имени, напротив, это прославило бы и обессмертило ее на вечные времена.   Жанна д'Арк была единственным авторитетом во Франции, который признавали   англичане, единственной силой, с которой они считались. Они были уверены, что   если удастся убедить церковь лишить ее жизни, объявив ее идолопоклонницей,   еретичкой и колдуньей, посланной не небесами, а дьяволом, то тем самым   английское господство легко было бы восстановить.      

Герцог   Бургундский ко всему прислушивался, но выжидал. Он не сомневался, что французский   король или французский народ вскоре предложат выкуп покрупнее, чем англичане.   Он держал Жанну в строгом заточении в надежной крепости и терпеливо ждал   длительное время. Он был все же принцем французской крови, и в глубине души ему   было совестно продавать Жанну англичанам. Однако его ожидания не оправдались: с   французской стороны предложения не поступало.      

Как-то   раз Жанна ловко провела своего тюремщика: неожиданно выскользнув, она заперла   его вместо себя. Но при попытке к бегству ее заметил часовой; Жанна была   поймана и снова водворена в темницу.      

После   этого ее перевезли в замок Боревуар, укрепленный еще сильнее. Это было в начале   августа – уже более двух месяцев Жанна находилась в плену. Там ее заточили на   самом верху каменной башни высотой в шестьдесят футов. Там она снова томилась,   томилась долго – около трех с половиной месяцев. И все эти тягостные пять   месяцев ее мучило сознание, что англичане, под прикрытием церкви, торгуются за   нее, точно за лошадь или рабыню, а Франция молчит, король безмолвствует, молчат   все ее друзья. Поистине, это было ужасно!