1 2 3 4 5 
– Мы  платим двадцать. Сколько вы платите за пиво?    

– Пинта  стоит восемь с половиной мильрейсов.    

– Мы  платим четыре – двадцать пять бутылок на цент. Сколько вы платите за пшеницу?    

– Бушель  стоит девятьсот мильрейсов.    

– Мы  платим четыреста. Сколько у вас стоит мужская куртка из сермяги?    

– Тринадцать  центов.    

– А  у нас шесть. А платье для жены рабочего или ремесленника?    

– Мы  платим восемь центов четыре милля.    

– Вот  обрати внимание на разницу: вы платите за него восемь центов и четыре милля, а  мы всего четыре цента.    

Я решил,  что пора нанести удар. Я сказал:    

– Теперь  погляди, дорогой друг, чего стоят ваши большие заработки, которыми ты хвастался  минуту назад. – И я со спокойным удовлетворением обвел всех глазами,  сознавая, что связал противника по рукам и ногам, да так, что он этого даже не  заметил. – Вот что стало с вашими прославленными высокими заработками.  Теперь ты видишь, что все они дутые.    

Не знаю,  поверите ли вы мне, но он только удивился, не больше! Он ничего не понял, не  заметил, что ему расставили ловушку, что он сидит в западне. Я готов был убить  его, так я рассердился. Глядя на меня затуманенным взором и тяжело ворочая  мозгами, он возражал мне:    

– Ничего  я не вижу. Ведь доказано, что наши заработки вдвое выше ваших. Как же ты можешь  утверждать, что они дутые, если я правильно произношу это диковинное слово,  которое господь привел мне услышать впервые?    

Признаться,  я был ошеломлен: отчасти его непредвиденной глупостью, отчасти тем, что все  явно разделяли его убеждения, – если это можно назвать убеждениями. Моя  точка зрения была предельно проста, предельно ясна; как сделать ее еще проще?  Однако я должен попытаться.    

– Неужели  ты не понимаешь, Даули? У вас только по названию заработки выше, чем у  нас, а не на самом деле.    

– Послушайте,  что он говорит! У нас заработная плата выше вдвое – ты сам это признал.    

– Да,  да, не отрицаю. Но это ровно ничего не означает; числе монет само по себе  ничего означать не может. Сколько вы в состоянии купить на ваш заработок – вот  что важно. Несмотря на то что у вас хороший ремесленник зарабатывает около трех  с половиной долларов в год, а у нас только около доллара и семидесяти пяти…    

– Ага!  Ты опять признал! Опять признал!    

– Да,  к черту, я же никогда и не отрицал! Я говорю о другом. У нас на полдоллара  можно купить больше, чем на целый доллару вас, – и, следовательно,  если считаться со здравым смыслом, надо признать, что у нас заработная плата выше,  чем у вас.    

Он был  ошарашен и сказал, отчаявшись:    

– Честное  слово, я не понимаю. Ты только что признал, что у нас заработки выше и,  не успев закрыть рта, взял свои слова обратно.    

– Неужели,  черт возьми, в твою голову нельзя вбить такую простую вещь? Давай я объясню  тебе на примере. Мы платим четыре цента за женское шерстяное платье, вы за  такое же платье платите восемь центов четыре милля, то есть на четыре милля  больше, чем вдвое. А сколько у вас получает батрачка на ферме?    

– Два  милля в день.    

– Хорошо;  у нас она получает вдвое меньше: мы платим ей только одну десятую цента в день,  и…    

– Опять  ты признал…    

– Подожди!  Все очень просто, на этот раз ты поймешь. Чтобы купить себе шерстяное платье,  ваша женщина, получающая два милля в день, должна проработать сорок два дня –  ровно семь недель, а наша заработает шерстяное платье за сорок дней, то есть за  семь недель без двух дней. Ваша женщина купила платье – и весь ее семинедельный  заработок истрачен; наша купила платье – и у нее остался двухдневный заработок,  чтобы купить что-нибудь еще. Ну, теперь ты понял?    

Кажется,  он слегка заколебался – вот все, чего я достиг; остальные заколебались тоже. Я  ждал, чтобы дать им подумать. Наконец Даули заговорил – и стало ясно, что он  все еще не может избавиться от своих укоренившихся привычных заблуждений. Он  нерешительно произнес:    

– Однако…  все-таки… не можешь же ты отрицать, что два милля в день больше, чем один.    

Дурачье!  Но сдаться я не мог. Авось я добьюсь другим путем.    

– Предположим  такой случай. Одни из ваших подмастерьев покупает себе следующие товары:    

     

     

один  фунт соли;    

одну  дюжину яиц;    

одну  дюжину пинт пива;    

один  бушель пшеницы;    

одну  сермяжную рубаху;    

пять  фунтов говядины;    

пять  фунтов баранины.    

     

     

Все это  обойдется ему в тридцать два цента. Ему придется проработать тридцать два дня,  чтобы заработать эти деньги, – пять недель и два дня. Пусть он приедет к  нам и проработает тридцать два дня на половинной заработной плате; он  сможет купить все эти вещи за четырнадцать с половиной центов; они обойдутся  ему в двадцать девять дней работы, и он сбережет почти полунедельный заработок.  Высчитай, сколько это получится за год? Он будет сберегать почти недельный  заработок каждые два месяца, а у вас он не сбережет ничего; за год у нас он сберег  бы заработок пяти или шести недель, а у вас ничего. Теперь, я уверен,  тебе ясно, что «высокие заработки» и «низкие заработки» – только слова, которые  ничего не значат, пока ты не знаешь, сколько на эти заработки можно купить!    

Это был  сокрушительный удар.    

Но, увы,  он не сокрушил ничего! Нет, я вынужден был сдаться! Эти люди ценили высокие  заработки; им, казалось, было не важно, можно ли что-нибудь купить на эти  высокие заработки или нельзя. Они стояли за протекционизм, они молились на  него, потому что заинтересованные круги дурачили их, уверяя, что протекционизм  создает высокие заработки. Я доказал им, что за четверть столетия их заработки  возросли всего только на тридцать процентов, в то время как цены поднялись на  сто; а у нас за более короткий срок заработки возросли на сорок процентов, цены  же упали. Но это нисколько их не убедило. Их странные взгляды не поддавались  изменению.    

Итак, я  потерпел поражение. Незаслуженное поражение, но все же поражение. И подумать –  при каких обстоятельствах! Крупнейший государственный деятель своего века,  способнейший человек, самый образованный человек во всем мире, самая умная  некоронованная голова за много столетий – побит в споре с невежественным  деревенским кузнецом. Я заметил, что всем стало жалко меня, и так вспыхнул, что  почувствовал, как усы мои запахли паленым. Поставьте себя на мое место,  вообразите весь тот стыд, который испытывал я, и скажите: разве вы на моем  месте не нанесли бы противнику недозволенный удар ниже пояса? Конечно, нанесли  бы: уж такова человеческая природа. И я нанес. Я не пытаюсь оправдываться, я  только говорю, что я был взбешен и что всякий поступил бы так на моем месте.    

Когда я  решаю нанести удар, я вовсе не собираюсь ограничиться ласковым щелчком, –  нет, я не таков: уж если я бью, я бью на совесть. И я не наскакиваю вдруг,  рискуя сорваться на полдороге, – нет, я отхожу в сторону и осторожно веду  подготовку, так что противнику моему никогда и в голову не придет, что я  собираюсь ударить его; потом – мгновение, и он уже лежит на обеих лопатках, сам  не зная, как это с ним случилось. Так поступил я и с братом Даули. Я заговорил  лениво и непринужденно, как будто только для того, чтобы провести время, и  величайший мудрец вселенной не догадался бы, к чему я клоню:    

– Сколько  любопытного, ребята, можно найти в законах и обычаях, да и в развитии человеческих  взглядов тоже немало любопытного. Существуют писаные законы – их в конце концов  упраздняют; существуют неписаные законы – они вечны. Возьмите, например,  неписаный закон о заработной плате; он гласит, что заработная плата с каждым  столетием повышается постепенно, но непрерывно. И заметьте, как правильно  действует этот закон. Мы знаем, сколько платят за труд в разных местах, и  выводим среднюю заработную плату на нынешний год. Мы знаем, сколько платили за  труд сто лет назад и сколько платили двести лет назад; дальше в прошлое мы  заглянуть не можем, но и этого достаточно, чтобы установить закон постепенного  роста оплаты труда; и на основании этого закона, даже не имея под руками  документов, можем приблизительно определить, сколько платили за труд триста,  четыреста и пятьсот лет назад. Хорошо. И это все? Нет. Мы больше не станем  глядеть в прошлое; вооруженные этим законом, мы попытаемся глядеть в будущее.  Друзья мои, я могу сказать вам, какова будет заработная плата в будущем, через  сотни и сотни лет.    

– Что  ты говоришь, добрый человек!    

– За  ближайшие семьсот лет заработки возрастут в шесть раз, и батрак на ферме будет  получать по три цента в день, а ремесленник – по шесть.    

– Хотел  бы я умереть теперь и жить тогда! – перебил меня Смуг, колесник, жадно  блестя глазами.    

– И  притом не на своих, а на хозяйских харчах, – впрочем, на хозяйских харчах,  как известно, не разжиреешь. А еще два с половиною века спустя – прошу  внимания! – ремесленник будет зарабатывать, – помните, это точный  закон, а не выдумка, – ремесленник будет зарабатывать двадцать центов в  день!    

Раздался  общий вздох изумления. Диккон, каменщик, пробормотал, воздев к небу глаза и  руки:    

– Трехнедельный  заработок за один рабочий день!    

– Богачи,  ей-богу, богачи! – повторял Марко, задыхаясь от возбуждения.    

– Заработки  будут все расти, – мало-помалу, мало-помалу, как растет дерево; и еще  через триста сорок лет на свете будет по крайней мере одна страна, в которой  заработок ремесленника достигнет двухсот центов в день.    

Они  онемели! Они не дышали в течение целых двух минут. Наконец угольщик сказал:    

– Вот  бы дожить до этого времени!    

– Это  доход графа, – сказал Смуг.    

– Ты  говоришь – графа? – сказал Даули. – Ты мог бы сказать – герцога, и не  соврал бы. Во всем королевстве Багдемагуса нет ни одного графа с таким доходом.  Доход графа! Нет, это доход ангела!    

– Да,  вот как поднимется заработная плата. В те отдаленные времена человек в  состоянии будет купить на заработок одной недели столько добра, сколько вам не  купить и за пятьдесят недель работы! Будет немало и других удивительных вещей.  Брат Даули, кто у вас устанавливает каждую весну, сколько полагается платить  ремесленнику, батраку или слуге на весь текущий год?    

– Иногда  суды, иногда совет города, но чаще всего магистрат. В общем, можно сказать, что  размеры заработной платы устанавливает магистрат.    

– И  не просит никого из бедняков рабочих помочь ему определить эти размеры?    

– Что  за вздорная мысль! Разве ты не понимаешь, что тут заинтересован только хозяин,  только человек, который платит деньги?    

– Я  думаю, что тот, кому платят, тоже немного заинтересован, и даже его жена, и  даже его несчастные дети. Хозяева – люди знатные, богатые, процветающие.  Меньшинство, не работая, определяет, сколько платить большинству, которое  работает за всех. Потому что богачи объединились, организовали, так сказать,  профессиональный союз, чтобы принудить своих меньших братьев получать столько,  сколько им сочли нужным дать. А через тринадцать веков – так гласит неписаный  закон – объединятся сами труженики, и богачи станут скрежетать зубами, возмущаясь  тиранией профессиональных союзов! Да, правда, вплоть до девятнадцатого века  магистрат будет преспокойно устанавливать цены на труд, но затем трудящийся  скажет, что с него довольно тех двух тысячелетий, во время которых этот вопрос  решался столь односторонне, и возмутится, и начнет сам устанавливать размеры  своего заработка. Да, большой счет предъявит он за все те издевательства и  унижения, которых он натерпелся.    

– Ты  думаешь…    

– Что  он будет участвовать в определении размера своего собственного заработка? Конечно.  К тому времени он будет и силен, и умен.    

– Хорошие  времена, нечего сказать, – фыркнул богач кузнец.    

– И  еще одна подробность. В те времена хозяин будет иметь возможность нанимать рабочих  и на неделю, и на месяц, и даже на один день, если это ему удобнее.    

– Что?    

– Правда.  Мало того, магистрат уже не будет иметь права заставить человека работать на  одного и того же хозяина целый год подряд, хочет он того или не хочет.    

– Разве  в те времена не будет ни законов, ни здравого смысла?    

– И  законы, и здравый смысл, Даули. В те времена человек будет принадлежать самому  себе, а не магистрату и хозяину. И если заработок покажется ему мал, он может  покинуть город и идти в другой, и никто не поставит его за это к позорному  столбу.    

– Проклятие  такому веку! – крикнул Даули в сильнейшем негодовании. – Собачий век!  Ни почтения к старшим, ни уважения к властям! Позорный столб…    

– Погоди,  брат, не защищай позорный столб. Я считаю, что позорный столб должен быть  отменен.    

– Вот  странная мысль. Почему?    

– Хорошо,  я скажу тебе почему. Могут ли человека привязать к позорному столбу за крупное  преступление?    

– Нет.    

– А  справедливо ли приговорить человека за незначительное преступление к незначительному  наказанию и затем убить его?    

Никто не  ответил. Это была моя первая победа. Впервые кузнец стал в тупик и не мог мне  ответить. Все это заметили. Хорошее впечатление.    

– Ты  молчишь, брат? Ты только что собирался прославить позорный столб и пожалеть грядущие  века, когда его не будет. Я считаю, что позорный столб должен быть отменен. Что  обычно происходит, когда какого-нибудь бедняка привязывают к позорному столбу  за какой-нибудь пустяк? Толпа потешается над ним, не так ли?    

– Да.    

– Толпа  начинает с того, что швыряет в него комьями земли и хохочет, когда он, стараясь  увернуться от одного кома, попадает под удар другого.    

– Да.    

– А  разве в него не швыряют дохлыми кошками?    

– Швыряют.    

– А  теперь предположим, что в толпе находится несколько его личных врагов,  обиженных им и затаивших обиду, предположим, что он нелюбим своими соседями за  гордость, или за богатство, или еще за что-нибудь, – разве вместо кошек и  комьев земли в него не посыплются внезапно камни и кирпичи?    

– Несомненно.    

– Обычно  дело кончается тем, что его искалечат на всю жизнь, не так ли? Сломают челюсть,  выбьют зубы, или перешибут ногу так, что она потом загноится и ее придется  отрезать, или выбьют глаз, а то и оба глаза.    

– Видит  бог, что правда.    

– А  если его не любят, может случиться, что его и убьют.    

– Может  случиться. Никто не станет этого отрицать.    

– Я  уверен, что вас всех любят, что никто из вас не нажил себе врагов ни гордостью,  ни кичливостью, ни богатством, ничем иным и не вызвал зависти и ненависти у  подонков своей деревни. Вы, по-вашему, ничем не рисковали бы, если бы вам  пришлось стать у позорного столба?    

Даули  замигал глазами. Я видел, что он побежден. Но на словах он ничем себя не выдал.  Зато другие откровенно и убежденно заявили, что они достаточно насмотрелись на  позорные столбы и ни за что не пошли бы на такой ужас, – лучше уж скорая  смерть через повешение.    

– Пора  переменить тему, ибо, по-моему, я ясно доказал, что позорные столбы должны быть  отменены. Многие наши законы несправедливы. Например, если я совершил  проступок, за который меня должны привязать к позорному столбу, а ты, зная об  этом, не донес на меня, тебя самого привяжут к позорному столбу, если  кто-нибудь на тебя донесет.    

– И  по заслугам, – сказал Даули, – ибо ты должен был донести. Так гласит  закон.    

Остальные  поддержали его.    

– Хорошо,  пусть так, раз все против меня. Но кое-что все-таки несправедливо бесспорно.  Предположим, магистрат установил, что заработок ремесленника равен одному центу  в день. Закон гласит: если хозяин, хотя бы на один день, хотя бы под давлением  деловой необходимости, повысит заработок своего рабочего, он сам должен быть  поставлен у позорного столба; и тот, кто, зная об этом, не донесет, тоже должен  быть оштрафован и прикован к столбу. Вот это кажется мне несправедливым, Даули,  и очень опасным для всех нас, потому что ты сам недавно признался, что в  течение целой недели платил по центу и пятнадцати миллей…    

Вот это  был удар! Я сразу сокрушил их всех. Я подкрался к улыбающемуся и довольному  собой Даули так неслышно, так мягко, так вкрадчиво, что он ничего не  заподозрил, пока сокрушительный удар не обрушился и не сбил его с ног.    

Эффект  получился великолепный! Никогда еще мне не случалось за такой короткий срок  добиться столь великолепного эффекта.    

Но через  мгновение я увидел, что немного пересолил. Я собирался нанести им удар, но не  собирался убивать их. А они были близки к смерти. Они хорошо знали, что такое позорный  столб, и теперь, когда он заглянул им в лицо, когда они почувствовали себя  отданными целиком на милость чужого, едва знакомого человека, которому стоит  только донести на них, чтобы их постигла эта кара, они были еле живы от страха.  Они побледнели, тряслись, онемевшие, жалкие. Да что там жалкие – полумертвые от  ужаса. Все это вышло очень неприятно. Конечно, я полагал, что они будут просить  меня держать язык за зубами и мы пожмем руки, выпьем и посмеемся и этим все  кончится. Но нет; я был чужой человек, а они прожили всю жизнь под жестоким  гнетом и приучились никому не доверять, видя, что люди не упускают случая  воспользоваться их беспомощностью; они не ждали ни справедливости, ни доброты  ни от кого, разве только от родных и близких. Просить меня быть добрым, быть  справедливым, быть великодушным? Конечно, им очень этого хотелось бы, но они не  решались.    

 Глава XXXIV    

     

     

Что же  теперь делать? Только не спешить. Нужно изобрести какой-нибудь обходный маневр,  чтобы дать себе время подумать, а этим беднякам прийти в себя. Напротив меня  сидел Марко, окаменевший в то мгновение, когда он пытался привести в действие  свой кошелек-пистолет, и все еще бессознательно сжимавший в руке эту игрушку. Я  взял пистолет из рук Марко и предложил раскрыть ему его тайну. Тайна! Какая  может быть тайна в таком пустяке? Однако в тот век и в той стране даже здесь  была тайна.    

Удивительный  народ, совершенно не умеющий обращаться с механизмами; да у них и не было  никаких механизмов. Кошелек-пистолет представлял собой небольшую двойную трубку  из толстого стекла; внутри была пружинка, при нажиме на которую происходил  выстрел. Этот выстрел был совершенно безвреден, так как дробинка падала к вам  же в руку. Дробинки были разной величины – одни с горчичное зерно, другие  значительно больше; они заменяли монеты. Дробинки величиной с горчичное зерно  заменяли мильрейсы, а те, что побольше, – милли. Пистолет служил  кошельком, и очень удобным кошельком, – с его помощью вы могли расплачиваться  в темноте, не боясь ошибиться; вы могли носить его за щекой или в жилетном  кармане, если у вас был жилетный карман. Я изготовил их разных размеров;  крупнейший вмещал в себя дроби на целый доллар. Замена монет дробью была очень  выгодна для правительства; металл не стоит ничего, а подделки нечего было  опасаться, так как я был единственный человек в королевстве, умевший отливать  дробь. Выражение «настрелять денег» скоро пошло в ход и сохранилось даже до  девятнадцатого века, хотя никто не подозревает теперь, откуда оно взялось.    

К этому  времени к нам присоединился и король. Сон освежил его, и он чувствовал себя отлично.  Теперь меня легко было взволновать, я нервничал, так как чувствовал, что наша  жизнь в опасности; и, подозрительно вглядываясь в глаза короля, я заметил, что  он чем-то заряжен и собирается выкинуть какую-то штуку. Проклятие, неужели он  не мог выбрать более подходящего времени!    

Я не  ошибся. Он сразу же с неумелой хитростью заговорил о сельском хозяйстве. Я весь  покрылся холодным потом. Мне хотелось шепнуть ему на ухо: «Послушай, мы в  ужасной опасности! Каждая минута дорога, пока мы не вернем себе доверия этих  людей; не трать драгоценного времени». Но шепнуть ему было невозможно, гости  решили бы, что мы сговариваемся. Оставалось сидеть и приятно улыбаться, глядя,  как король, сидя на динамитной мине, рассуждает о проклятом луке. Вначале от  сознания опасности у меня в голове был такой беспорядок, что я не мог даже  вникнуть в смысл его слов, но когда в голове моей начал складываться план  военных действий, до меня, словно издалека, стали доноситься залпы королевских  батарей:    

–…по-моему,  это не лучший способ, хотя мнения знатоков тут расходятся и некоторые  утверждают, что лук – вредная для здоровья ягода, если его снимать с дерева  незрелым…    

Слушатели  начали обнаруживать признаки жизни и переглядываться с удивлением и тревогой в  глазах.    

–…в то  время как другие утверждают, и не без основания, что это не так уж важно, ибо  сливы и другие злаки выкапывают из земли в незрелом виде…    

Слушатели  были в смятении, да, в смятении и страхе.    

–…тем не  менее они вполне съедобны, особенно если смягчить их природную терпкость,  прибавив к ним успокоительного сока капусты…    

Глаза  наших гостей были полны дикого ужаса, и один из них пробормотал:    

– Что  он говорит! Господь замутил разум этого фермера!    

Я  предчувствовал беду и сидел как на гвоздях.    

–…далее,  если принять во внимание всем известную истину, что молодые животные, так  сказать свежие почки животного мира, всего вкусней и что когда козел созреет,  его мех становится слишком жарким и портит мясо, каковой недостаток, в  соединении с гнусным нравом и богопротивным поведением этого зверя…    

Все  повскакивали с мест с яростным криком: «Один предатель, а другой сумасшедший!  Смерть им! Смерть!» Они кинулись на нас. Какой восторг вспыхнул в глазах  короля! Он ничего не смыслил в сельском хозяйстве, но драться он умел. Он долго  постился и теперь жаждал битвы. Ударом в челюсть он сбил кузнеца с ног и  повалил на спину. «Святой Георгий, помоги Британии!» – и он сбил с ног  колесника. Каменщик был грузен, но я опрокинул его без труда. Все трое тотчас  же вскочили на ноги и снова кинулись на нас; мы снова их повалили; они снова  вскочили. Они падали и вскакивали с чисто британским упорством и мужеством,  пока мы не превратили их в котлеты; они шатались от усталости; ослепленные  гневом, они перестали отличать друзей от врагов и колотили друг друга. Они  колотили друг друга, а мы отошли в сторону и смотрели, как они катаются по  земле, и рвут волосы, и кусаются, словно бульдоги. Мы смотрели на них спокойно,  так как они не в силах уже были сбегать за помощью, а место битвы было так  удалено от дороги, что случайные прохожие не могли нас увидеть. Занятый этим  зрелищем, я случайно заметил, что Марко нет среди нас. Я оглянулся; его нигде  не было видно. О, дело плохо! Я дернул короля за рукав, мы незаметно  ускользнули и вбежали в хижину. Там никого – ни Марко, ни Филлис! Они,  несомненно, побежали к дороге звать на помощь. Я сказал королю, что нам нужно  удирать, а причину я объясню потом. Мы успели перебежать через открытое поле и  нырнули в лес; только тогда я обернулся и увидел толпу разъяренных крестьян с  Марко и его женой во главе. Они ужасно орали, но мы их не боялись: лес был  дремучий, мы влезем на дерево, а там пускай они ищут нас, где хотят. Но тут мы  услышали новый звук: собаки! Это совсем другое дело! Задача наша стала сложнее  – нужно найти проточную воду.    

Мы  неслись во всю мочь; звуки стали удаляться и превратились в глухой шум. Мы добежали  до ручья и прыгнули в воду. В воде мы прошли вниз по течению ярдов с триста.  Нам загородил дорогу дуб, толстый сук которого висел над самой водой. Мы  вскарабкались на этот сук и поползли по нему к стволу. Звуки погони опять стали  громче – значит, толпа напала на наш след. Некоторое время звуки приближались  очень быстро; потом они перестали приближаться. Без сомнения, собаки нашли то место,  где мы вошли в ручей, и теперь мечутся по берегу, разыскивая наш след.    

Когда мы  прочно уселись на дереве, скрытые листвой, король вполне успокоился, но я не  совсем. Мне показалось, что мы могли бы перелезть по одной из веток на другое  дерево, и я решил, что нужно попробовать. Мы попробовали, и с успехом, хотя  король поскользнулся и чуть не упал. Мы удобно расселись, хорошо скрытые в  листве, и теперь нам оставалось только прислушиваться к шуму погони.    

Внезапно  погоня стала приближаться, и приближаться стремительно и сразу по обоим берегам  ручья. Громче, громче – и с ревом, гиком, лаем, топотом она пронеслась мимо,  как циклон.    

– Я  боялся, что по суку, висящему над водой, они догадаются, – сказал  я, – и очень рад, что ошибся. Идем, повелитель, не будем терять времени.  Мы сбили их с толку. Скоро стемнеет. Если мы еще раз перейдем через ручей и на  каком-нибудь пастбище возьмем взаймы пару коней на несколько часов, мы будем в  безопасности.    

Мы  начали спускаться и добрались уже до нижнего сука, как вдруг нам показалось,  что шум погони снова приближается. Мы замерли, прислушиваясь.    

– Да, –  сказал я, – они ничего не нашли, им надоело, и они возвращаются домой.  Влезем снова на наш насест и дадим им пройти мимо.    

Мы опять  полезли вверх. Король прислушался и сказал:    

– Они  все еще ищут. Нам лучше остаться здесь.    

Он был  прав. Он больше смыслил в охоте, чем я. Шум погони постепенно приближался и  приближался. Король сказал:    

– Они  сообразили, что мы где-то вблизи, так как мы движемся пешком и не можем уйти  далеко от воды.    

– Да,  государь, боюсь, ты прав, хотя я надеялся, что все обойдется.    

Шум все  приближался, и скоро авангард опять прошел мимо нас, по обоим берегам ручья.  Чей-то голос крикнул с другого берега:    

– Они  люди умные и могли влезть на дерево вот по этой ветке, не коснувшись земли. Хорошо  бы послать туда человека.    

– Черт  возьми, так мы и сделаем!    

Я  порадовался своей предусмотрительности. Мы хорошо сделали, перебравшись на соседнее  дерево. Но разве вы не знаете, обо что разбивается любая предусмотрительность?  О человеческую тупость… Первый фехтовальщик в мире может не бояться второго  фехтовальщика в мире – он должен бояться невежды, который никогда не держал  шпаги в руках: невежда сделает как раз не то, что следует сделать, невежда  сделает как раз то, чего не следует делать; и опытный фехтовальщик будет  побежден. Ну мог ли я, при всех моих дарованиях, предвидеть, что этот  близорукий, косой, глупый шут ошибется и полезет не на то дерево, на которое  его послали? А он именно так и сделал. И дерево, выбранное им по ошибке, оказалось  именно тем, на которое нужно было лезть, и он полез.    

Положение  было серьезное. Мы не шевелились и ждали, что будет дальше. Крестьянин с трудом  карабкался все выше. Король привстал; он нацелился ногой и, как только голова  пришельца приблизилась настолько, что до нее можно было достать, раздался  глухой стук, и крестьянин упал на землю. Гневный вопль донесся снизу, толпа  сбилась в кучу вокруг дерева. Мы были окружены, мы стали пленниками. К нам  полез другой человек; ветка, служившая нам мостиком, была обнаружена, и  какой-то доброволец полез на дуб, чтобы по ней добраться до нас. Король  приказал мне охранять мост, подобно Горацию.[65]  Враги появлялись то с одной стороны, то с другой, но на головы их поочередно  обрушивались удары, и они скатывались на землю. Король воспрянул духом, и  радость его была безгранична. Он уверял, что мы отлично проведем ночь, потому  что, придерживаясь подобной тактики, мы можем отстоять наше дерево от всей  округи.    

Нападающие  и сами поняли это; они прекратили штурм и принялись обсуждать другие планы.  Оружия у них не было, но камней сколько угодно, а камни могли пригодиться.  Пожалуйста, мы не возражали. Один какой-нибудь камень долетит до нас, но и это  маловероятно. Мы были хорошо защищены ветвями и листьями и невидимы снизу. Если  они потратят на метание камней полчаса, к нам на помощь придет темнота. Мы были  довольны. Мы могли улыбаться, даже хохотать.    

Но мы не  смеялись, и хорошо сделали, потому что смеяться нам пришлось бы недолго. Не  прошло и четверти часа после начала бомбардировки, как мы ощутили какой-то  странный запах. Достаточно было раза два втянуть в себя воздух, чтобы  убедиться, что это запах дыма. Наша игра была проиграна! Мы этого не отрицали.  Когда приглашение подкрепляется доброй порцией дыма, его нужно принять. Осаждающие  навалили вокруг груду сухого хвороста и, увидев, что густое облако дыма окутало  ствол и поползло вверх, огласили воздух радостными криками. Задыхаясь, я  сказал:    

– Вперед,  повелитель, подданные всегда идут позади.    

Король  проговорил:    

– Следуй  за мной вниз. Ты прислонишься к стволу с одной стороны, а я с другой. И примем  бой. Пусть каждый из нас сражается как хочет и как умеет, лишь бы вокруг росла  груда мертвых тел.    

Он  спускался, бранясь и кашляя, я за ним. Я коснулся земли мгновением позже, чем  он. Мы заняли заранее намеченные места и принялись отражать и наносить удары.  Натиск был бешеный, подобный урагану. Внезапно несколько всадников ворвалось в  толпу и чей-то голос прогремел:    

– Остановитесь,  или все вы будете убиты!    

Как  сладостны были эти слова! Говоривший обладал всеми несомненными признаками  дворянина: пышной и дорогой одеждой, властным, суровым лицом, черты которого  носили следы распутной жизни. Толпа униженно отхлынула, как собачья стая.  Дворянин осмотрел нас критически, затем резким голосом спросил крестьян:    

– Что  вы делали с этими людьми?    

– Они  сумасшедшие, благородный сэр, они пришли неизвестно откуда и…    

– Неизвестно  откуда? Вы притворяетесь, что вы их не знаете?    

– Благороднейший  сэр, мы говорим правду. Они нездешние, и никто их здесь не знает; это самые  свирепые и кровожадные сумасшедшие, которые когда-либо…    

– Тише!  Ты сам не понимаешь, что ты говоришь. Они вовсе не сумасшедшие. Кто вы? Откуда  вы? Объясните.    

– Мы  мирные странники, сэр, – сказал я, – и путешествуем по своим делам.  Мы из далекой страны и никому тут не известны. Мы не сделали ничего плохого;  однако если бы не твое отважное вмешательство и покровительство, эти люди убили  бы нас. Ты прав, сэр, мы не сумасшедшие, мы не свирепы и не кровожадны.    

Дворянин  обернулся к своей челяди и сказал спокойно:    

– Загоните  этих псов в их конуры.    

Толпа  рассеялась мгновенно; за ней погнались всадники, хлеща бичами и давя копытами  тех, которые бежали по дороге, не догадываясь свернуть в кусты. Крики замерли в  отдалении, и всадники вскоре стали возвращаться. Тем временем дворянин  продолжал допрашивать нас, но ничего не добился. Мы благодарили его за услугу,  но продолжали повторять, что мы чужестранцы и друзей здесь не имеем. Когда  свита вернулась, дворянин сказал одному из своих слуг:    

– Приведи  вьючных лошадей и посади на них этих незнакомцев.    

– Слушаю,  мой лорд.    

Нас  поместили в конце каравана, между слугами. Мы двигались быстро и вскоре, после  того как стемнело, остановились на постоялом дворе у большой дороги, милях в  десяти – двенадцати от места, где нас постигло столько неприятностей. Милорд  немедленно удалился в отведенную ему комнату, заказав себе ужин, и мы больше  его не видели. На рассвете мы позавтракали и приготовились ехать дальше.    

Камердинер  милорда подошел к нам с непринужденным изяществом и сказал:    

– Вы  говорили, что путь ваш лежит в ту же сторону, что и наш, поэтому господин мой  граф Грип приказал нам предоставить вам этих коней и проводить вас до  ближайшего города, который лежит отсюда в двадцати милях и называется  Камбенетом, где вы будете в безопасности.    

Нам  оставалось только выразить свою благодарность и принять предложение. Мы поехали  вшестером неторопливой, неутомительной рысью и по дороге из разговора с нашими  спутниками узнали, что милорд Грип очень важный вельможа в своем краю и что  владения его лежат на расстоянии дня пути от Камбенета. Мы двигались так  лениво, что было уже позднее утро, когда мы въехали на рыночную площадь города.  Мы слезли с коней, приказав еще раз поблагодарить милорда, и приблизились к  толпе, собравшейся посреди площади, посмотреть, что вызвало ее любопытство.  Оказывается, это были остатки того каравана невольников, который мы встретили  несколько дней назад!.. Значит, все это время они волокли свои цепи по пыльным  дорогам. Несчастного мужа не было уже между ними, как и многих других; зато  прибавилось несколько новых лиц. Король был равнодушен к этому зрелищу и хотел  уйти, но я был глубоко взволнован и полон жалости. Я не мог глаз оторвать от  этих убогих человеческих обломков. Они сидели кучками на земле, безмолвные, не  жалуясь, с опущенными головами, бесконечно трогательные в своем унижении. И как  бы нарочно для контраста, в тридцати шагах, перед другой кучкой, напыщенный  оратор произносил речь, превознося «наши великие британские вольности»!    

Я  вскипел. Я забыл, что я плебей, я помнил только, что я человек. Пусть будет что  будет, но я влезу на эту трибуну и… Щелк! – нас с королем сковали вместе  наручниками! Это сделали наши спутники, слуги графа; милорд Грип стоял тут же и  смотрел на нас. Король пришел в бешенство и крикнул:    

– Что  означает эта шутка дурного тона?    

Милорд  холодно произнес, обращаясь к своему главному холую:    

– Выставь  этих рабов и продай их!    

Рабов! В  этом слове на этот раз был особый привкус, и какой страшный! Король поднял свои  скованные руки и с бешеной силой занес их над головой милорда, но милорд успел  увернуться от удара. Дюжина слуг этого мерзавца кинулась на нас, и через  мгновение мы были уже беспомощны, со скрученными позади руками. Но мы так  громко и горячо заявляли, что мы свободные люди, что привлекли к себе внимание  свободолюбивого оратора и его патриотических слушателей, и они обступили нас.  Оратор сказал:    

– Если  вы действительно свободные люди, вам нечего бояться. Богом данные британские  вольности послужат вам щитом и охраной. (Аплодисменты.) Вы в этом сейчас  убедитесь. Представьте доказательства.    

– Какие  доказательства?    

– Доказательства,  что вы свободные люди.    

О, вдруг  я вспомнил! Я пришел в себя; я не сказал ничего. Но король загремел, как буря:    

– Ты  не в своем уме! Пусть этот вор и подлец докажет, что мы не свободные люди.    

Он знал  свои законы, но знал, как обычно знает большинство: букву закона, а не закон в  действии. Закон надо испытать на себе, чтобы понять его настоящее значение.    

Все  разочарованно покачали головами, многие отвернулись, потеряв к нам интерес.  Оратор сказал – и на этот раз деловито, а не торжественно:    

– Если  вы не знаете законов своей страны, пора вам с ними познакомиться. Для нас вы люди  чужие, вы не станете этого отрицать. Быть может, вы свободные люди, мы этого не  отрицаем; но, быть может, вы рабы. Закон ясен: он не требует от рабовладельца  доказательств, что вы рабы, он требует от вас доказательств, что вы не рабы.    

Я  сказал:    

– Дорогой  сэр, дай нам время послать в Астолат или дай нам время послать в Долину Святости…    

– Успокойся,  добрый человек, ты ставишь чрезмерные требования и не можешь надеяться, что они  будут выполнены. Это заняло бы слишком много времени и доставило бы слишком много  хлопот нашему господину…    

– Господину,  идиот! – заревел король. – У меня нет господина, я сам гос…    

– Молчи,  ради бога!    

Я  вовремя остановил короля. И без того достаточно бед обрушилось на нас; мало  было бы проку, если бы эти люди пришли к убеждению, что мы помешанные.    

О  подробностях распространяться не стоит. Граф продал нас с публичного торга. Тот  же самый проклятый закон существовал на нашем Юге в мое время, более тринадцати  столетий спустя; и в силу этого закона сотни свободных людей, которые не имели  доказательств, что они свободные люди, были проданы в рабство на всю свою  жизнь, и тогда меня это не особенно волновало. Но когда я испытал на себе  самом, что значит быть проданным с публичного торга, закон этот внезапно  показался мне гнусным. Что поделаешь, так уж мы созданы.    

Да, нас  продали с публичного торга, как свиней. В большом городе и на людском рынке за  нас дали бы хорошую цену; но тут было страшное захолустье, и нас купили так  дешево, что мне даже стыдно вспомнить об этом. Король Англии пошел за семь  долларов, а его первый министр за девять; между тем за короля можно было бы  дать двенадцать долларов, а за меня все пятнадцать. Но так бывает всегда: если  рынок плох, какой бы хороший товар вы ни предлагали, вы очень мало на нем  наживете; и я советую вам помнить об этом. Если бы у графа хватило ума, чтобы…    

Впрочем,  не мне огорчаться, что он так плохо ведет свои дела. Я показал вам, что он за человек,  и черт с ним!    

Работорговец  купил нас обоих и приковал нас к общей цепи, так что мы оказались в хвосте  процессии. В полдень мы уже выходили из города, и мне казалось диким и  странным, что король Англии и его первый министр, скованные по рукам и ногам,  шагают в караване невольников, не вызывая никакого внимания к себе среди  праздных зрителей, и проходят под окнами, у которых сидят прелестные и добрые  женщины, не внушая им не только сочувствия, но даже любопытства. В конце концов  это только доказывает, что в короле нет ничего божественного, что он ничем не  отличается от любого бродяги, пока вы не знаете, что он король. Но скажи вам  это, и, боже мой, у вас захватывает дух, когда вы на него смотрите. Да, все мы  дураки. Дураки от рождения.    

 Глава XXXV    

     

     

Мир  полон превратностей. Король впал в мрачное раздумье, и это было вполне естественно.  Вы, конечно, думаете, что он размышлял о своем необычайном падении, о том, как  он утратил свое высокое положение, как из всемогущего превратился в униженного,  из знатного в безвестного, о том, как из самого великого человека в мире стал  самым ничтожным. Нет, клянусь, не это мучило его больше всего, а мучила его  мысль о том, как дешево он был продан. Не думал король, что будет стоить всего  только семь долларов! Узнав, какие мысли его мучат, я был так поражен, что едва  поверил: мне это показалось неестественным. Но, когда в голове у меня прояснилось  и я снова мог правильно смотреть на вещи, я понял, что ошибся: это было вполне  естественно. И в самом деле: король – понятие искусственное, и потому его  ощущения как короля были не настоящими, а искусственными, словно у заводной  куклы. Но человек он был настоящий, настоящими были и его человеческие  ощущения, а обыкновенному, среднему человеку как-то неприятно и совестно, когда  его ценят ниже, чем он себя оценивает, а король, конечно, нисколько не был выше  среднего человека.    

Проклятие!  Он так надоел мне, доказывая, что на настоящем рынке за него дали бы никак не  меньше двадцати пяти долларов, – это было полнейшей нелепицей и ерундой,  наглым самомнением. Да я сам столько не стоил! Однако вопрос это щекотливый, и  я дипломатически решил не возражать. Пришлось пойти против совести и смело  подтверждать, что именно двадцать пять долларов он стоил бы. А сам я между тем  был твердо убежден, что с сотворения мира до сего дня не было короля, который  стоил бы и половину этой суммы, а в последующие тринадцать веков за него не  дали бы и четверти. Да, он надоел мне. О чем бы он ни говорил – о погоде, об урожае,  о политике, о собаках, кошках, нравственности, богословии, – я только  вздыхал, зная, что всякий разговор он неизбежно сведет к этим злосчастным семи  долларам. Стоило нам остановиться где-нибудь в людном месте, он бросал на меня  красноречивый взгляд, ясно говоривший: здесь за меня дали бы настоящую цену.  Когда его продавали за семь долларов, я, признаться, вначале даже  позлорадствовал. А теперь он так надоел мне своим нытьем, что я был бы  счастлив, если бы за него дали сто. Но надежды на это не было, ибо нас каждый  день осматривали всевозможные покупатели и большей частью так отзывались о  короле:    

– Этому  болвану и вся цена-то два с половиной доллара, а чванливости у него на тридцать  пять. Жаль, что чванство ничего не стоит!    

В конце  концов подобные замечания не довели до добра. Наш владелец был человек практичный  и смекнул, что этот недостаток надо выбить из короля, если надеешься найти на  него покупателя. И он принялся выбивать чванство из его священной особы. Я мог  бы дать этому человеку дельный совет, но решил смолчать; полезешь с советами к  торговцу невольниками и только повредишь делу. Сам я потратил немало труда,  переделывая короля в простого крестьянина, а ведь тогда король был послушным и  старательным учеником. Но силой заставить его изменить королевскую осанку на  рабскую было почти невозможно. Не будем говорить о подробностях – можете сами  себе их вообразить. Скажу только, что к концу недели бич, дубина и кулак  сделали свое дело, и тело короля представляло печальное зрелище, над которым  стоило поплакать. А дух его? О, духом он и не дрогнул! Даже этот олух  работорговец вынужден был убедиться, что иной раз и раб остается человеком до  самой смерти и что ему можно переломать кости, но нельзя сломить дух. В конце  концов работорговец увидел, что все усилия напрасны, что король одержал верх  над ним, и оставил его в покое. Дело в том, что король был больше, чем просто  король, – он был человек, а из настоящего человека человеческие свойства  не выбьешь.    

С месяц  нам жилось очень трудно: мы скитались по всяким местам и натерпелись всего. И  кто во всей Англии больше всего интересовался вопросами рабства в это время?  Его величество король. Да. Насколько раньше он был равнодушен к этому вопросу,  настолько теперь этот вопрос волновал его. Никогда в жизни я не встречал  большего ненавистника рабства. И я решился задать ему вопрос, который задал  несколько лет тому назад и на который получил такой резкий ответ, что больше не  решался касаться его: не считает ли он нужным упразднить рабство?    

Ответ  его был так же резок, как и прежде, но прозвучал музыкой для меня, хотя богохульствовал  король довольно неуклюже и бранное слово оказалось посередине фразы, а не в  конце, где ему надлежало быть. Но другого я и не желал бы услыхать.    

Теперь и  я стал подумывать о свободе. Раньше я о ней не думал – не то, что не  думал, – нет, я желал ее, но считал, что не стоит делать бесполезных  попыток, и даже отговаривал короля. Но теперь – о, теперь все было по-иному!  Любой ценой готов был я заплатить за свободу. Я разработал план действий и сам пришел  от него в восторг. Но для этого надо было запастись временем и терпением.  Конечно, можно было придумать не менее верный и более быстрый способ, но нельзя  было придумать более красочного и драматичного. И потому я решил не  отказываться от своего плана, хотя он мог затянуть наше освобождение на месяцы.    

Не  обходилось и без приключений. Однажды нас застигла снежная буря в миле от  селения, куда мы направлялись. В одно мгновение нас словно туманом окутало –  так густ был снегопад. Не видно было ни зги, и мы вскоре заблудились.  Работорговец, предвидя убытки, нещадно хлестал нас бичом, но это только  ухудшало дело, так как бич его все дальше и дальше уводил нас от дороги, а тем  самым от какой-либо помощи. В конце концов мы завязли в снегу и вынуждены были  остановиться. Буран бушевал до полуночи, а потом стал утихать. К этому времени  двое из слабейших мужчин и три женщины умерли. Остальные были чуть живы и едва  могли двигаться. Наш хозяин был вне себя. Усиленно помогая себе кнутом, он  заставлял нас подыматься, щипать и шлепать себя, чтобы восстановить  кровообращение.    

Вдруг  послышались крики и вопли, и, рыдая, к нам подбежала женщина с двумя маленькими  девочками. Она упала на колени, моля о защите. За ней гналась толпа с факелами,  крича, что это ведьма, что она насылает падеж на коров и ей помогает сам дьявол  в образе кошки. Бедная женщина была так окровавлена, так избита камнями, что  почти утратила человеческий облик. И теперь ее хотели сжечь.    

И как,  вы думаете, поступил наш хозяин? Когда мы столпились вокруг несчастной, чтобы  защитить ее, он быстро смекнул, в чем дело. Он сказал, что выдаст ее только в  том случае, если они тут же сожгут ее. Вы только представьте себе! И те  согласились. Они привязали ее к столбу, обложили хворостом и подожгли. А она  кричала и молила, прижимая к груди своих маленьких дочек. И наш жестокосердный  хозяин, думающий только о выгоде, велел нам обступить костер и согреваться тем  самым огнем, который унес жизнь несчастной невинной матери, покуда мы снова не  ожили и не вернули себе утраченной рыночной стоимости. Вот какой у нас был  хозяин! Я взял его на заметку.    

Этот  снежный буран стоил ему десяти невольников. И после этого в течение многих дней  он обращался с нами еще свирепее, чем прежде, так был взбешен своей потерей.    

Приключение  следовало за приключением. Однажды мы наткнулись на шествие. И какое! Казалось,  тут собрались подонки со всего королевства, да к тому же все эти оборванцы были  вдребезги пьяны. Впереди ехала телега, на которой стоял гроб, а на нем сидела  миловидная женщина лет восемнадцати, кормившая грудью ребенка. Она то и дело  прижимала его к себе и вытирала с его личика слезы, капавшие из ее глаз. А  глупое дитя только счастливо улыбалось, цепляясь за материнскую грудь пухлой, в  ямочках, ручонкой, и несчастная мать гладила и ласкала его.    

Мужчины  и женщины, мальчишки и девчонки, приплясывая, с гиканьем бежали возле телеги,  богохульствуя и сквернословя, распевая непристойные песни, – это было  отвратительное зрелище, настоящий праздник демонов. Мы достигли уже стен и  предместий Лондона. Наш хозяин раздобыл нам хорошее местечко возле самой  виселицы. Священник уже ждал здесь, он помог женщине взобраться на помост,  говоря ей всякие слова утешения, и велел помощнику шерифа достать для нее  табурет. Потом сам стал на эшафот возле нее, несколько мгновений глядел на  плотную толпу у своих ног, на множество обращенных к нему лиц и начал  рассказывать историю несчастной. И в голосе его зазвучала жалость, – как  редко звучала жалость в этой дикой, невежественной стране! Я помню малейшую  подробность в его рассказе, только не помню слов его и потому расскажу своими  словами.    

«Закон  должен быть справедливым. Иногда он ошибается. Но ничего не поделаешь. Мы можем  только покоряться, сокрушаться и молиться за души тех, кого неправильно покарал  закон, и желать, чтобы таких было поменьше. Закон осудил на смерть это бедное  юное создание – и закон прав. Но другой закон вынудил ее либо совершить  преступление, либо умереть с голоду вместе со своим ребенком – и такой закон  отвечает перед богом и за ее преступление, и за ее позорную смерть!    

Совсем  еще недавно это юное создание, это восемнадцатилетнее дитя было счастливейшей  женой и матерью в Англии. На устах ее всегда звенела песня – песня, язык  счастливых и невинных сердец! Юный супруг ее был так же счастлив, как и она.  Выполняя свой долг, зарабатывая кусок хлеба, он честно трудился с утра до ночи,  был опорой и защитой семьи и вносил свою лепту в благосостояние нации. Но  коварный закон в одно мгновение разрушил этот священный очаг. Молодого супруга  поймали, заклеймили и услали в море. Жена ничего об этом не знала. Она повсюду  разыскивала его, трогая самые жестокие сердца своими мольбами, красноречиво  говорившими об ее отчаянии. Тянулись недели, она разыскивала его, ждала,  надеялась, но понемногу рассудок ее мешался от горя. Мало-помалу все ее  небольшие сбережения были прожиты. Когда ей нечем стало платить за аренду, ее  выгнали на улицу. Она просила милостыню, покуда у нее хватало сил. В конце  концов у нее от голода пропало молоко, и тогда она украла кусок холста ценой в  четверть цента, надеясь продать его и спасти свое дитя.    

Но  владелец холста поймал ее. Ее бросили в тюрьму и предали суду. Владелец под  присягой подтвердил факт покражи. Ей дали защитника, и для смягчения приговора  была рассказана ее грустная история. Она тоже получила слово и рассказала, как  украла холст, потому что рассудок ее с горя помутился, и, когда голод овладел  ею, она перестала понимать, хорошо или дурно поступает, сознавая только одно –  что ужасно голодна. Вначале все были растроганы и склонны проявить милосердие,  видя, что она так молода и одинока, так достойна сожаления, что единственный  виновник, который толкнул ее на преступление, был закон, лишивший ее опоры. Тут  возразил обвинитель, сказав, что хотя все это верно и весьма достойно  сожаления, но за последнее время так участились мелкие кражи, что некстати  проявленное милосердие послужило бы угрозой собственности, – боже, неужели  для британского закона разоренный домашний очаг, осиротевшие дети, разбитые  сердца совсем не имеют никакой ценности и разве не нужно их охранять? – и  потому он вынужден требовать наказания.    

Когда  судья надел свою черную шапочку и произнес роковые слова, владелец украденного  холста поднялся, дрожа, с трясущимися губами, с лицом, посеревшим, словно  пепел, и воскликнул:    

– О  бедное дитя, бедное дитя! Я не знал, что это грозит ей смертью! – и  рухнул, как подрубленное дерево.    

Когда  его подняли, он лишился рассудка, и не успело зайти солнце, как он покончил с собой.  Хороший человек – человек, у которого было настоящее сердце! Прибавьте его  смерть к тому, что здесь происходит, и пусть за это несут ответственность те,  кому следует, – правители и жестокие законы Британии.    

Настало  время, дитя мое. Дай я помолюсь над тобой, – не за тебя, бедное, униженное  и невинное сердце, а за тех, кто виновен в твоей гибели и смерти, им нужнее моя  молитва».    

После  молитвы на ее юную шейку накинули петлю, но им немало пришлось повозиться,  чтобы завязать веревку, так как она все время прижимала ребенка к своей груди,  к лицу, страстно целовала его и обливала слезами, все время не то рыдая, не то  вскрикивая, а ребенок восторженно смеялся и дрыгал ножками, думая, что с ним  играют. Даже палач не мог этого вынести и отвернулся. Когда все было готово,  священник ласково, но настойчиво взял ребенка из рук матери и стал поспешно  спускаться с помоста. Она всплеснула руками и с воплем бешено рванулась к нему.  Но веревка и помощник шерифа крепко держали ее. Тогда она упала на колени и, простирая  руки, стала молить:    

– Еще  один поцелуй! О боже, еще один, еще один, это мольба умирающей!    

Ей дали  ребенка. Она чуть не задушила малютку. И когда ребенка снова отняли, она закричала:    

– О  мое дитя, мое ненаглядное дитя, оно умрет! У него нет ни дома, ни друзей, ни  отца, ни матери!    

– Все  есть у него, – сказал добрый священник. – Я заменю ему всех, покуда  жив.    

Видели  бы вы ее лицо в это мгновение! Благодарность? Нельзя словами описать его выражения.  Слова – все равно что нарисованное пламя. А во взоре ее было пламя живое. Она  бросила пламенный взор и унесла его с собой в сокровищницу небес, где и  надлежит быть всему неземному.    

 Глава XXXVI

  Встреча во мраке    

     

Лондон  для раба был довольно любопытным городом. То есть не городом, а громадной деревней,  полной соломы и грязи. Улицы были кривые, немощеные, грязные; население – вечно  снующая толпа – и в лохмотьях, и в шелках, в колышущихся перьях и блестящих  доспехах. В Лондоне у короля был дворец. Он издали заметил его, взглянул и  слегка выругался – неопытно, по-ребячески, как ругались в шестом веке. Мы  увидели знакомых рыцарей и вельмож, но нас, в синяках, лохмотьях и грязи, они  не узнавали, – не узнали бы, если бы мы и окликнули их, не остановились  бы, чтобы ответить нам, так как не имели права разговаривать с прикованными к  цепи рабами.    

В десяти  ярдах от меня проехала Сэнди – возможно, разыскивая меня. Но окончательно убило  меня то, что произошло на площади против нашего старого барака, – там  заживо варили в масле фальшивомонетчика, и вдруг показался газетчик; и я не  смел окликнуть его! Одно утешало меня: видимо, Кларенс жив и действует. Я твердо  решил, что мы с ним скоро будем вместе, и эта мысль несказанно ободрила меня.    

Очень  ободрило меня и то, что я как-то заметил проволоку, натянутую между домами.  Это, несомненно, был телеграф или телефон. Мне страстно захотелось получить  кусочек такой проволоки. Она была необходима для осуществления моего плана  бегства. План состоял в том, чтобы как-нибудь ночью освободить себя и короля,  связать хозяина и, заткнув ему рот, поменяться с ним одеждой, избить его до  неузнаваемости, приковать к цепи рабов, стать владельцем невольников,  отправиться в Камелот и…    

Но вы  поняли мой план. Вы видите, какой потрясающий драматический сюрприз готовил я  двору. Все это было бы осуществимо, достать бы только кусочек железной  проволоки, из которой можно сделать отмычку. Тогда я мог бы отпереть замки,  которыми были скованы наши цепи. Но мне ужасно не везло – ни разу не попалось  ни кусочка. И вдруг подвернулся удобный случай. Джентльмен, уже два раза  приходивший торговать меня, но безуспешно, пришел опять. Я знал, что он не купит  меня, так как мой хозяин с самого начала заломил за меня непомерную цену,  вызывавшую негодование и насмешки, и упорно стоял на своем. Он хотел за меня  двадцать два доллара и не уступал ни цента. Могучим сложением короля  восхищались, но не покупали из-за его королевской осанки; такие рабы никому не  нужны. Я был уверен, что не расстанусь с ним, так как за меня просили слишком  дорого. Нет, я не рассчитывал, что мною завладеет джентльмен, о котором я  упоминал, а интересовал он меня вот почему: у него было нечто, чем я решил  завладеть, если он будет часто наведываться к нам, – длинная стальная  булавка, которой он скалывал спереди свой суконный плащ. Таких булавок у него  было три. Два раза у меня все срывалось, так как он недостаточно близко  подходил ко мне. Но раз мне повезло: я вытащил у него самую нижнюю, а он,  заметив пропажу, наверное, решил, что потерял эту булавку.    

Я очень  обрадовался, но радость моя была непродолжительна. Когда сделка, как всегда,  опять не состоялась, хозяин внезапно сказал то, что на современном английском  языке обозначало бы следующее:    

– Я  вам скажу, что я хочу сделать. Мне надоели эти два никуда не годных раба. Дайте  мне двадцать два доллара за одного, и я вам дам другого в придачу.    

У короля  от негодования сперло дыхание. Он начал давиться и кашлять, а тем временем  хозяин и джентльмен продолжали разговор:    

– Если  у меня будет время подумать…    

– Завтра  в этот час вы мне дадите ответ.    

– Хорошо,  завтра в это самое время я вам отвечу, – сказал джентльмен и удалился, за  ним ушел и хозяин.    

Я воспользовался  этим, чтобы успокоить короля, и шепнул ему на ухо:    

– Ваше  величество будете отданы даром, но не так, как они думают. Этой ночью мы оба  освободимся.    

– О!  Освободимся?    

– С  помощью вот этой штуки, которую я стащил, я ночью отопру оковы и сброшу их. Когда  в половине десятого хозяин придет проверить нас на ночь, мы схватим его,  заткнем ему рот, изобьем его и рано утром уйдем из этого города владельцами  каравана невольников.    

Это все,  что я сказал, но король был восхищен и доволен. Вечером мы терпеливо ждали,  когда наши собратья-невольники заснут. Нельзя было полагаться на этих бедняг,  да и вообще лучше про себя держать свои тайны. Они, конечно, возились не  дольше, чем обычно, но мне казалось, что они бесконечно копаются. Мне казалось,  что я никогда не дождусь обычного храпа. Время шло, и я стал нервничать, боясь,  что не успею проделать всего. Но мои преждевременные попытки только затягивали  дело: стоило в этой тьме дотронуться до оков, как они начинали греметь,  кто-нибудь просыпался, принимался ворочаться и будил остальных.    

Но в  конце концов мне удалось снять оковы, и я снова был свободным человеком. Я глубоко  и облегченно вздохнул и потянулся к оковам короля. Увы, слишком поздно: к нам  шел хозяин со свечой в одной руке, держа в другой тяжелую дубину. Я плотно  прижался к спящим, стараясь по возможности скрыть, что я без оков, в то же  время я зорко следил за каждым его движением, готовый вскочить и броситься на  него, чуть он приблизится.    

Но он не  подошел. Он остановился и с минуту рассеянно глядел на темную массу невольников,  видимо, о чем-то размышляя. Потом задул свою свечу, задумчиво направился к  выходу и, прежде чем я мог сообразить, как он намерен поступить, вышел и  затворил за собой дверь.    

– Живо! –  сказал король. – Верни его!    

Разумеется,  это необходимо было сделать, и я мгновенно вскочил и бросился за ним. Но, бог  мой, ведь в то время не было уличных фонарей, а ночь была темная. Все же в  нескольких шагах от себя я разглядел какую-то фигуру. Я бросился на нее, и вот  тут-то началась потеха! Мы боролись и колотили друг друга. Мгновенно собралась  толпа. Зрители проявляли необычайный интерес к борьбе, добродушно и весело  подбадривая нас. Внезапно позади завязалась другая бурная драка, и добрая  половина наших зрителей кинулась сочувствовать туда. Фонари замелькали по всем  направлениям – это стража спешила со всех сторон. Меня стукнули алебардой по  спине, и я понял, что произошло: я был арестован. Мой противник тоже. Нас под  стражей повели в тюрьму. Вот горе! Весь мой тонко задуманный план погиб. Я  пытался вообразить себе, что будет, когда хозяин увидит, кто дрался с ним, и  что будет, когда нас вместе посадят в тюрьму, в камеру к буянам и мелким  жуликам, и что будет…    

Внезапно  мой противник повернулся ко мне лицом, пятнистый свет фонаря стражника упал на  него, и – клянусь святым Георгием! – это был не хозяин.    

 Глава XXXVII    

     

     

Уснуть?  Невозможно. Как уснуть в этом шумном вертепе, битком набитом пьяницами,  ссорящимися и горланящими бездельниками! И еще не мог я уснуть оттого, что  мучительно хотел вырваться отсюда и подробно узнать, что произошло в далеком  невольничьем бараке из-за моего ужасного промаха.    

Ночь  казалась бесконечной, но все же утро наступило. На суде я дал исчерпывающие показания.  Я сказал, что я невольник знатного графа Грипа, который накануне с наступлением  темноты прибыл в селение Тобард на том берегу реки и вынужден был там  заночевать вследствие приступа какой-то странной болезни. Меня послали в город,  чтобы поскорее привезти лучшего врача. Я старался изо всех сил и, конечно,  мчался во всю мочь. Ночь была темная, и я налетел на этого дуралея, который  схватил меня за глотку и принялся тузить, хотя я умолял его отпустить меня ради  спасения жизни моего знатного господина.    

Дуралей  перебил меня, уверяя, что все это ложь, и стал объяснять, как я ни с того ни с  сего бросился на него.    

– Молчи,  плут! – сказал судья. – Уведите его и дайте ему несколько палок,  чтобы он в другой раз знал, как обращаться со слугой знатного господина.    

Потом  судья извинился передо мной и выразил надежду, что я доложу его сиятельству о  том, что суд отнюдь не виновен в этом возмутительном происшествии. Я обещал все  уладить и направился к выходу. И как раз вовремя: судья начал расспрашивать  меня, почему я не рассказал все это при аресте. Я ответил, что сказал бы, если  бы мог соображать вовремя, но этот человек выколотил рассудок из меня, и так  далее, и так далее, и выскочил за дверь, все еще бормоча себе что-то под нос.    

Я не  стал дожидаться завтрака. Я ног под собой не чуял, – и скоро был в  невольничьем бараке. Пусто – все исчезли. Впрочем, за исключением хозяина. Он  лежал тут же, избитый до смерти, до неузнаваемости изуродованный.    

И все  вокруг носило следы жестокой битвы. На тележке возле дверей стоял грубо сколоченный  гроб, и гробовщик с помощью полицейского пробивал себе дорогу сквозь толпу  зевак, чтобы положить тело в гроб.    

Я выбрал  человека, достаточно скромного, чтобы снизойти до разговора с таким оборванцем,  как я, и спросил, что тут произошло.    

– Шестнадцать  невольников ночью взбунтовались против своего хозяина, и вот видишь, чем все  кончилось.    

– Да.  Но как это началось?    

– Кроме  рабов, здесь не было свидетелей. Они говорят, что самый ценный невольник освободился  от своих оков и исчез таинственным образом – с помощью колдовства, надо думать,  так как ключа у него не было, а замки оказались целы. Обнаружив потерю, хозяин  от горя пришел в бешенство и стал колотить остальных своей тяжелой дубиной, а  те, сопротивляясь, так исполосовали ему спину, что ему быстро пришел конец.    

– Ужасно.  И, конечно, плохо придется невольникам на суде.    

– Да  суд уже был.    

– Уже  был?    

– Неделю,  что ли, ему тянуться? Дело ведь простое. Достаточно и пяти минут, чтобы разобраться  в таком деле.    

– Не  понимаю, как в такое короткое время можно было решить, кто виноват?    

– Кто  виноват? Да судьи особенно и не разбирались в этом. Осудили всех гуртом. Не знаешь,  что ли, закона? Говорят, еще со времени римлян остался: если один из рабов  убьет хозяина, все рабы должны умереть.    

– Верно.  Я позабыл. А когда их казнят?    

– Через  двадцать четыре часа. Хотя некоторые говорят, что подождут еще денька два:  вдруг случайно найдут сбежавшего.    

– Сбежавшего? –  Мне стало не по себе. – А найдут ли его?    

– Ну,  ясно – найдут еще до наступления ночи. Его разыскивают повсюду. У городских ворот  поставили стражу и невольников, которые узнают его, если он появится, и никого  без осмотра не выпускают.    

– А  можно взглянуть, куда заперли остальных?    

– Снаружи  можно. А внутри – да ты сам не захочешь смотреть.    

Я взял  адрес тюрьмы и побрел. В глухом переулке, в первой попавшейся лавке старьевщика  я приобрел грубую одежду моряка, а лицо повязал платком, сославшись на то, что  у меня болят зубы. Повязка скрыла мои синяки. Я совсем преобразился. Я больше  не походил на себя. Потом разыскал проволоку и пошел вдоль нее до того места,  откуда она начиналась. Она выходила из крохотной комнатки над лавкой мясника –  видимо, телеграфное дело не очень-то еще процветало. Юный служащий дремал над  столом. Я запер дверь и положил громадный ключ себе за пазуху. Молодой человек  встревожился и хотел позвать на помощь. Но я сказал:    

– Побереги  себя. Если ты раскроешь рот, ты – покойник. За работу! Живо! Вызови Камелот.    

– Не  верю! Как может такой человек, как ты, разбираться в…    

– Вызови  Камелот. Я человек отчаянный. Вызови Камелот или отойди прочь, и я сам вызову.    

– Что?  Ты?    

– Заткнись.  Вызови дворец.    

Он  вызвал дворец.    

– Позови  к аппарату Кларенса.    

– Кларенса?  Как его фамилия?    

– Тебе  нет дела, как его фамилия. Говорят тебе: позови Кларенса, и тебе ответят.    

Он  подчинился. Прошло пять минут… десять минут мучительного ожидания, нервного  напряжения. Как долго! Затем стук, который я сразу узнал, как узнают знакомый  человеческий голос, ибо Кларенс был мой ученик.    

– А  теперь проваливай! Они там могли узнать меня, и поэтому я хотел, чтобы вызов  сделал ты, но теперь я и сам справлюсь.    

Он  пустил меня на свое место и насторожился, но напрасно: я воспользовался шифром.  Я не стал тратить времени на обмен любезностями с Кларенсом, а начал дело  напрямик:    

– Король  здесь и находится в опасности. Нас захватили и продали в рабство. Мы не можем  доказать, кто мы такие; положение мое таково, что я не решаюсь даже  попробовать. Телеграфируй в здешний дворец, чтобы там мне поверили.    

Он сразу  ответил:    

– В  лондонском дворце не знают о существовании телеграфа: лондонская линия  проведена только что. Лучше не рисковать. Чего доброго, они вас повесят.  Придумай что-нибудь другое.    

Нас  повесят! Он даже не подозревал, как он близок к истине. Я ничего не мог  придумать. Наконец меня осенило, и я телеграфировал:    

– Вышли  пятьсот отборных рыцарей с Ланселотом во главе; вышли их немедленно. Пусть они  вступят в город через юго-западные ворота и разыщут человека с белой повязкой  на правой руке.    

Ответ  был краток:    

– Они  выступят через полчаса.    

– Отлично,  Кларенс; теперь скажи здешнему молодому человеку, что я твой друг и сорвиголова  и чтобы он был скромен и не болтал о моем посещении.    

Аппарат  заговорил с молодым человеком, а я поспешил уйти. Я стал высчитывать. Через  полчаса будет девять часов. Рыцари и кони в тяжелых доспехах не могут двигаться  очень быстро. Если не будет снега или грязи, они могут делать миль по семи в  час; раза два им придется менять коней – следовательно, они явятся к шести или  немного позже, будет еще совсем светло; они заметят белую повязку, которой я  обвяжу свою правую руку, и я приму над ними командование. Мы окружим тюрьму и  выпустим короля. Все это получится достаточно эффектно и живописно, хотя я  предпочел бы, чтобы они явились в полдень, – тогда вышло бы еще  театральнее.    

Я всегда  предпочитаю лук с запасными тетивами, а потому решил зайти к кому-нибудь из  моих прежних знакомых. Это, пожалуй, помогло бы нам выпутаться из беды и без  рыцарей. Но нужно быть осторожным, потому что дело это рискованное. Необходимо  раздобыть подходящую одежду и, раздобывая ее, не торопиться. В одной лавке я  куплю одежду бедняка, в другой – одежду человека среднего достатка; я буду  переходить из лавки в лавку, пока не разоденусь в шелк и бархат и не стану  похожим на себя прежнего. Так я и решил поступить.    

Но план  мой сразу провалился! За первым же углом я наткнулся на одного из наших рабов,  бродившего по городу в сопровождении стражника. Как назло, я кашлянул; он  взглянул на меня, и кровь застыла в моих жилах. «Раб, вероятно, припомнил, что  уже слышал этот кашель», – подумал я. Я вбежал в лавку, остановился у  прилавка, разглядывая товары, прицениваясь и в то же время поминутно  посматривая через плечо за дверь. Раб и стражник, разговаривая, остановились  перед дверью. Я решил удрать через черный ход, если только в этой лавке есть  черный ход, и спросил лавочницу, нельзя ли мне выйти во двор посмотреть, нет ли  там беглого раба, который, говорят, прячется где-то здесь на задворках; я  пояснил, что я переодетый стражник и что товарищ мой стоит за дверью с одним из  рабов, убивших своего хозяина. Я попросил ее выйти сказать ему, чтобы он не  ждал напрасно, а поспешил бы в другой конец переулка, и схватил бы беглеца,  когда я выгоню его отсюда.    

Лавочнице  не терпелось взглянуть на одного из убийц, уже ставших знаменитыми, и она сразу  же побежала выполнять мое поручение. Я выскользнул из лавки по черному ходу,  запер за собою дверь, положил ключ в карман и пошел, посмеиваясь, очень  довольный.    

И все  снова испортил, сразу же совершив ошибку. И не одну ошибку, а две. Много было  способов удрать от полицейского – так нет же, мне понадобилось выбрать из них  самый театральный; любовь к театральности – главный мой недостаток. Расчет мой  был основан на том, что полицейский, будучи человеком, поступит самым естественным  образом; но бывает, что как раз тогда, когда вы не ожидаете, человек поступает  вовсе не самым естественным образом. Самым естественным на месте этого  полицейского было бы преследовать меня по пятам; попытаться выломать запертую  дубовую дверь, отделяющую его от меня; пока он будет ее выламывать, я уйду  далеко и с помощью ряда успешных переодеваний превращусь в такого роскошного  господина, что ни одна ищейка Британии не усомнится в моей чистоте и  невинности. Но вместо того чтобы поступить естественно, полицейский поверил  каждому моему слову и выполнил мое приказание. И как раз когда я выходил из  тупика, очень довольный своим умом, он вынырнул из-за угла и встретил меня с  наручниками. Если бы я знал, что это тупик… но это не оправдание. Дело сделано,  и осталось только подсчитать прибыли и убытки.    

Конечно,  я негодовал, я клялся, что только что сошел с корабля после долгого плавания,  стараясь сбить с толку раба. Но безуспешно: он узнал меня. Тогда я стал  упрекать его, зачем он выдал меня. Это не столько обидело, сколько изумило его.  Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и сказал:    

– Неужели  ты думал, что я позволю тебе избежать виселицы? Тебе, из-за которого нас всех  вешают? Поди ты!    

Они  говорили «поди ты» в тех случаях, когда мы сказали бы «не смеши меня». Странные  у них были выражения!    

По-своему  он был прав, и я не стал спорить. Я не люблю спорить, когда спор бесполезен. И  я сказал:    

– Тебя  вовсе не повесят. Никого из нас не повесят.    

Они оба  захохотали, и раб ответил:    

– Тебя  прежде не считали дураком. Так постарайся сохранить свою репутацию, тем более  что стараться осталось недолго.    

– Моя  репутация останется при мне. Еще до завтрашнего утра все мы выйдем из тюрьмы и  будем свободны.    

Мудрый  полицейский поковырял пальцем у себя в ухе, прочистил горло и сказал:    

– Да,  из тюрьмы вы выйдете и будете свободны, но не здесь, а в подземном царстве дьявола.    

Я  сдержал свой гнев и равнодушно проговорил:    

– Значит,  ты действительно полагаешь, что нас повесят через день или два?    

– Так  я полагал еще несколько минут назад, ибо так было решено и объявлено.    

– А  сейчас ты полагаешь по-иному, не правда ли?    

– Сейчас  по-иному. Тогда я только полагал, а сейчас знаю.    

Я  насмешливо сказал:    

– О  премудрый служитель закона, снизойди до нас и открой, что же ты знаешь?    

– Что  вас всех повесят сегодня в три часа дня. Ого, как тебя зашатало! Обопрись на  меня!    

Мне  действительно нужно было на что-нибудь опереться. Мои рыцари не поспеют. Они  опоздают по крайней мере на три часа. Ничто на свете не спасет короля Англии!  Ничто на свете не спасет меня, хотя я еще необходимее короля. Необходимее не  себе, а народу – единственному народу, готовому вот-вот воспринять цивилизацию.  Мне было дурно. Я молчал, мне больше нечего было сказать. Я понял, что имел в  виду полицейский: если пропавший раб будет найден, отсрочка казни будет  отменена, и казнь свершится сегодня. Ну вот, пропавший раб найден.    

 Глава XXXVIII    

     

     

Около  четырех часов пополудни. Действие происходит возле стен Лондона. Прохладный,  сладостный, восхитительный день, полный солнечного сияния; в такой день хочется  жить, а не умирать. Кругом огромная, бесконечная толпа; но у нас, у пятнадцати  висельников, в этой толпе нет ни одного друга. Как хотите, а мне было больно  при этой мысли. Все эти люди – наши враги, и мы, сидящие на высоком  помосте, – мишень для их насмешек и злобных выходок. Мы – праздничное  развлечение, спектакль. Для дворян соорудили нечто вроде лож, и они уже  толпились там вместе со своими дамами. Мы многих из них узнали.    

Король  доставил толпе неожиданное развлечение. Когда с нас сняли оковы, он вскочил, в  своих фантастических отрепьях, с неузнаваемым от синяков лицом, и провозгласил,  что он Артур, король Британии, и угрожал всем присутствующим, если хоть волос  упадет с его священной головы, ужасными наказаниями за измену. Как он был  изумлен, когда в ответ ему грянул хохот! Оскорбленный в своем достоинстве, он  сразу замолк, хотя толпа просила его продолжать, дразнила его мяуканьем,  свистом и криками:    

– Пусть  говорит! Король! Король! Твои смиренные подданные алчут и жаждут мудрых речей  твоего ободранного величества.    

Но они  ничего не добились. Величавый, он неподвижно сидел под градом насмешек и оскорблений.  По-своему он был действительно велик. Рассеянно я снял с лица своего белую повязку  и перевязал ею свою правую руку. Увидев это, толпа принялась за меня.    

– А  этот моряк, конечно, его министр, – посмотрите, какая у него перевязь  через плечо!    

Я не мешал  им издеваться, пока им самим не надоело, а затем сказал:    

– Да,  я его министр, я – Хозяин; и завтра вы услышите об этом из Камелота, где…    

Я не мог  продолжать – так они хохотали. Но внезапно все стихло: появились шерифы Лондона  в официальных одеяниях, со своими помощниками, – это означало, что казнь  сейчас начнется. В тишине было объявлено, в чем заключалось наше преступление,  прочитан смертный приговор, затем все обнажили головы, и священник пробормотал  молитву.    

Потом  одному из рабов завязали глаза; палач накинул ему веревку на шею. Между нами и  толпой лежала дорога, хорошая пустынная дорога, охраняемая полицией, – как  приятно было бы увидеть на ней пятьсот моих всадников! Но нет, это несбыточно.  Взор мой скользил по дороге вдаль – нигде никого.    

Миг – и раб  уже болтался на веревке, болтался и барахтался, так как руки его и ноги не были  связаны.    

Снова  палач набросил петлю, и второй раб закачался на веревке.    

Через  минуту в воздухе барахтался уже третий раб. Это было ужасно. Я отвернулся.  Когда я опять повернул голову, короля уже рядом со мной не было. Ему завязывали  глаза. Я был точно парализован, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, что-то  сдавило мне горло, язык не ворочался во рту. Ему завязали глаза и подвели под  петлю. А я все еще не мог стряхнуть с себя страшного оцепенения. Но когда я  увидел, что ему надевают петлю на шею, все перевернулось во мне, и я кинулся к  нему на помощь. И вдруг я мельком взглянул на дорогу. Боже! По дороге мчатся  пятьсот вооруженных рыцарей – на велосипедах!    

Никогда  еще не видел я столь величавого зрелища. Господи, как развевались их перья, как  сияло солнце на стальных спицах колес!    

Я махнул  рукой Ланселоту – он узнал меня по белой повязке. Я сорвал с короля петлю и  повязку и крикнул:    

– На  колени, мерзавцы, и приветствуйте короля! А кто откажется, тот будет ужинать  сегодня в аду!    

Я всегда  выражаюсь высоким стилем, когда готовлю эффект. А приятно все-таки было, когда  Ланселот и его ребята взошли на помост и пошвыряли шерифов и их приспешников за  борт. Приятно было видеть, как изумленная толпа рухнула на колени и просила  пощады у короля, над которым только что издевалась. А он стоял, величественный  даже в лохмотьях, и я невольно думал, что царственная осанка – это все-таки  что-нибудь да значит.    

Я был  безмерно доволен. Принимая во внимание все обстоятельства, такого блестящего  эффекта мне никогда еще не удавалось достигнуть.    

И вдруг  ко мне подходит Кларенс, сам Кларенс! Он мне подмигивает и говорит как ни в чем  не бывало:    

– Недурной  сюрприз, а? Я знал, что он тебе понравится. Я давно уже втихомолку обучал ребят  езде на велосипедах и все поджидал случая показать их искусство.    

 Глава XXXIX    

     

     

Я снова  дома, в Камелоте. Дня два спустя за завтраком на столе возле своей тарелки я  нахожу только что отпечатанный, еще влажный газетный лист. Начинаю прямо с  объявлений, зная, что найду там что-нибудь, касающееся меня лично. Так и есть.    

     

     ПО УКАЗУ КОРОЛЯ    

Доводится до  всеобщего сведения, что великий лорд и прославленный рыцарь сэр Саграмор  Желанный снисходит до поединка с королевским министром Хэнком Морганом, коего  именуют Хозяином, в удовлетворение за старинную обиду; и поединок этот  состоится близ Камелота в десятом часу утра на шестнадцатый день следующего  месяца. Бой будет беспощадный, ввиду того что названная обида была смертельной  и примирения не допускающей.    

     

Кларенс  снабдил это извещение следующими редакционными комментариями:    

     

Как  уже известно читателю, просмотревшему столбец объявлений, нам предстоит в  ближайшее время быть свидетелями выдающегося турнира. Имена артистов –  ручательство, что скучно не будет. Касса открывается 13-го в полдень, входная  плата 3 цента, место на скамейке 5 центов. Чистая прибыль поступает в  больничный фонд. Будут присутствовать августейшие особы и важнейшие сановники.  За исключением их, а также представителей прессы и духовенства, никто бесплатно  пропущен не будет. Рекомендуем воздержаться от покупки билетов у спекулянтов –  такие билеты при входе будут недействительны. Все мы знаем и любим Хозяина, все  мы знаем и любим сэра Саграмора; так придем же и поощрим обоих. Помните, что  доход идет на цель благотворительную, и притом в пользу учреждения,  простирающего руку помощи равно ко всем страждущим независимо от  национальности, происхождения, общественного положения и цвета кожи, –  единственная в мире благотворительность, не имеющая ни политической, ни  религиозной подкладки, но говорящая: «Здесь струится ручей, подходите к нему  все жаждущие и пейте!» Так расшевеливайтесь! Не пожалеете – отлично проведете  время. На месте продажа пирожков и камней, чтобы разбивать их, а также  специального циркового лимонада – три капли лимонного сока на бочку воды.    

Это  первый турнир, к которому будет применен новый закон, разрешающий каждому из  участников выбрать себе любой род оружия. Обратите на это внимание.    

     

Вплоть  до назначенного дня во всей Британии только и было разговору, что об этом поединке.  Все остальные темы и интересы отступили на задний план. Не потому, что сам по  себе турнир был таким уж важным делом, не потому, что сэр Саграмор нашел святой  Грааль – ибо ему найти его не удалось, – не потому, что второе (после  короля) лицо в государстве участвовало в этом поединке, – нет, все это  было делом обычным. Была особая причина, вызвавшая такое необычное внимание к  предстоящему поединку. Весь народ знал, что это будет поединок не между двумя  обыкновенными людьми, а между двумя могущественными волшебниками, поединок не  мышц – но разума, не человеческой силы – но сверхчеловеческого искусства,  последняя битва за первенство двух великих чародеев своего века. Каждый  понимал, что самые пышные состязания самых прославленных рыцарей не могут  стоять в одном ряду с подобным зрелищем: они всего лишь детская игра в  сравнении с таинственной и страшной битвой богов. Да, весь мир знал, что это, в  сущности, поединок между Мерлином и мной, между его волшебной силой и моей. Все  знали, что Мерлин трудился дни и ночи, стараясь сообщить оружию и броне сэра  Саграмора сверхъестественную силу нападения и защиты, что по заказу Мерлина  духи воздуха соткали облачное покрывало, сквозь которое противник мой будет  видим всем, кроме меня. Тысяча рыцарей не могла бы справиться с сэром  Саграмором, так вооруженным и находящимся под таким покровительством, никакие  доселе известные чары не могли бы одолеть его. Все это были факты. В них нечего  было сомневаться, никаких оснований для сомнения не существовало. Оставалось  выяснить: существуют ли иные чары, неведомые Мерлину, которые способны сделать  покрывало сэра Саграмора прозрачным для меня и его заколдованные доспехи  уязвимыми для моего оружия? Этот вопрос мог решить только сам поединок. И весь  мир ждал поединка.    

Итак,  мир полагал, что на карту здесь поставлено многое, и мир был прав. И все-таки  на карту было поставлено больше, чем он полагал. Дело шло о дальнейшем  существовании странствующего рыцарства. Я действительно был чемпионом, но не  чемпионом вульгарного чернокнижия, – я был чемпионом сурового,  несентиментального, здравого смысла и разума. Я шел на бой с твердым намерением  – либо уничтожить странствующее рыцарство, либо пасть его жертвой.    

Пространство  для зрителей было отведено огромное, однако шестнадцатого уже в девять часов  утра на нем не было ни одного свободного места. Грандиозные трибуны были  украшены флагами, знаменами, роскошными драпировками и набиты вассальными  королями, их придворными и британской аристократией; на первых местах  красовались король с королевой, а вокруг них сверкало всеми цветами радуги море  бархата и шелка, блеск которого можно было бы сравнить только с битвой между  закатом в верховьях Миссисипи и северным сиянием. Целый лагерь разноцветных  шатров, украшенных флагами, с часовым перед каждой дверью, державшим в руках  сверкающий щит, тоже представлял великолепное зрелище. Здесь были все рыцари,  обладавшие хоть каким-нибудь честолюбием, хоть какой-нибудь гордостью за свое  сословие, ибо мое отношение к рыцарству как сословию не составляло тайны ни для  кого, и защитники рыцарства не хотели упустить удобного случая. Если бы я  победил сэра Саграмора, другие рыцари имели право один за другим вызывать меня  на бой до тех пор, пока я был согласен сражаться.    

На моем  конце поля находилось всего два шатра – один для меня, другой – для моих слуг.  В назначенный час король подал знак, и герольды возгласили имена бойцов и  причины ссоры. Наступила тишина, затем раздался звук рога, возвещающий о начале  турнира. Толпа затаила дыхание; на всех лицах было жадное любопытство.    

Из  своего шатра выехал великий сэр Саграмор, огромный, величественный и неподвижный,  как железная башня; огромная пика его торчала также недвижно и прямо, сжатая  могучей рукой; морда и грудь его огромного коня были закованы в сталь, а  туловище покрыто пышной попоной, которая свисала почти до земли. О,  величественное зрелище! Его приветствовали криками восхищения.    

Затем  выехал и я. Но криками меня не приветствовали. Сначала наступило молчание, красноречивое  и полное изумления, потом грянул взрыв хохота и прокатился по всему этому человеческому  морю, но тотчас же был оборван предостерегающим звуком рога. На мне был простой  и удобный гимнастический костюм – телесного цвета трико и короткие пышные пуфы  из синего шелка; на голове моей не было никакого головного убора. Конь у меня  был невелик, но быстрый, гибкий, с мышцами, как пружины, и стремительный, как  борзая. Это был красавец с шелковистой шерстью и ничем не обремененный, кроме  седла и уздечки.    

Железная  башня на разукрашенном огромном коне понемногу приближалась ко мне, выделывая  тяжеловесные пируэты, и я двигался ей навстречу. Мы остановились; башня  поклонилась мне, я ответил поклоном; потом мы поехали рядом к ложе, где  восседали король и королева, чтобы преклониться перед ними.    

Королева  воскликнула:    

– Как,  сэр Хозяин, вы собираетесь сражаться голый – без пики, без шпаги, без…    

Но  король оборвал ее и вежливо дал ей понять, что это ее не касается. Опять  затрубили в рог; мы разъехались, заняли места в разных концах ратного поля и  приготовились. Тут выступил старый Мерлин и накинул на сэра Саграмора тонкое,  как паутина, покрывало, и сэр Саграмор стал похож на тень отца Гамлета.[66] Король подал  знак, рог завыл, и сэр Саграмор, держа свою огромную пику наперевес, уже несся  прямо на меня с развевающимся сзади покрывалом. Я свистнул и, как стрела,  помчался к нему навстречу, насторожившись и делая вид, будто я не вижу его и  знаю о его приближении только по звуку. Хор поощрительных возгласов подбодрял моего  противника, но и мне чей-то дружеский голос крикнул:    

– Держись,  тощий Джим!    

Могу  биться об заклад, что это кричал Кларенс; да и манера выражаться была его.  Когда наконечник грозной пики был в каких-нибудь полутора ярдах от моей груди,  я отскочил на своем коне в сторону, и огромный рыцарь пролетел мимо, пронзив  пикой пустоту. Меня наградили бурными аплодисментами. Мы разъехались и снова  понеслись друг другу навстречу. Снова промах рыцаря и гром аплодисментов в мою  честь. Потом в третий раз то же самое. Мне так хлопали, что сэр Саграмор  потерял терпение и, изменив тактику, стал гоняться за мной. Этим он не достиг  ничего: мы словно играли в пятнашки, причем все преимущества были на моей  стороне; я всякий раз ускользал от него и даже однажды очутился у него за  спиной и хлопнул его сзади по плечу. Наконец уже не он гонялся за мной, а я за  ним; и, сколько он ни поворачивался, ему больше ни разу не удалось оказаться  сзади меня; каждый его маневр кончался тем, что он был впереди, а я сзади. Он  вынужден был бросить это занятие и отъехать на свой край ратного поля. Выйдя из  себя, он забылся и крикнул мне обидное слово, которое положило конец моему терпению.  Я спустил свое лассо с седельного рога и взял петлю в правую руку. Посмотрели  бы вы, как он помчался ко мне! На этот раз он шутить был не намерен, глаза его  налились кровью. Я спокойно сидел на коне, и петля моего лассо чертила широкие  круги над моей головой; внезапно я поскакал ему навстречу; когда пространство  между нами сократилось до сорока футов, змеевидная спираль моего веревочного  оружия взвилась в воздух, а мой хорошо натренированный конь остановился как  вкопанный. Миг – и крепкая петля, обвив шею сэра Саграмора, сбросила его с  седла! Клянусь раем и адом, вот это была сенсация!    

Бесспорно,  в этом мире наибольшим успехом пользуется то, что ново. Эти люди не знали ни  ковбоев, ни их забав и от восторга повскакивали с мест. Со всех сторон гремели  крики:    

– Бис!  Бис!    

Меня  удивило, что им знакомо это слово, но я не имел времени разбираться в филологических  тонкостях, ибо весь рыцарский улей уже жужжал и дела мне предстояло немало.  Едва сэра Саграмора освободили от петли и отнесли в его шатер, я снова выехал  на середину поля, крутя лассо над головой. Я знал, что мне предстоит новый бой,  чуть только рыцари изберут преемника сэру Саграмору, а это нетрудно при таком  множестве желающих. Действительно, преемник был избран сразу – сэр Эрви де  Ревель.    

Бзз! Он  мчался ко мне, пылая, как дом, охваченный пожаром; я увернулся; он как молния  пронесся мимо меня, уже с моей волосяной петлей на шее; через мгновение –  пст! – его седло было пусто.    

Мне  снова закричали «бис!»; и еще, и еще, и еще. Когда я спешил пятого, мои  бронированные противники решили, что со мной шутки плохи, и собрались на  совещание. Они решили, пренебрегая этикетом, выслать против меня самых  прославленных и могучих. К изумлению всего их мирка, я вышиб из седла сначала  сэра Ламорака де Галис, затем сэра Галахада. Как видите, им теперь осталось  только одно – постараться побить меня своим старшим козырем, выслать против  меня лучшего из лучших, могущественнейшего из могущественнейших – самого сэра  Ланселота Великого!    

Как,  по-вашему, мог я гордиться? Ну еще бы! Вот Артур – король Британии, вот  Гиневра, вот целые толпы мелких провинциальных королей и королишек; вот в  лагере шатров прославленные рыцари многих стран, и в их числе рыцари Круглого  Стола, самые знаменитые во всем христианском мире! И вот само солнце этой  блестящей плеяды мчится на меня, выставив вперед пику, и сорок тысяч глаз с  обожанием смотрят на него; и я бестрепетно жду его приближения. В памяти моей  мелькнул дорогой мне образ маленькой телефонистки с восточной окраины Хартфорда:  как мне хотелось, чтобы она видела меня в эту минуту. Непобедимый налетел на  меня как ураган. Все зрители вскочили с мест… Роковая петля мелькнула в  воздухе, и не успели они глазом мигнуть, как я уже волочил за собой, словно на  буксире, лежащего на спине сэра Ланселота и посылал воздушные поцелуи в ответ  на гром рукоплесканий и бурю машущих носовых платков.    

«Победа  полная, – говорил себе я, опьяненный славой, свертывая свой аркан и вешая  его на седельный рог, – никто больше не дерзнет выступить против меня.  Странствующему рыцарству конец!» Представьте же, как я изумился – и не я  один, – когда звук рога возвестил, что еще кто-то собирается со мной сразиться!  Это было необъяснимо. Но тут я заметил Мерлина, который крадучись уходил от  меня, и сразу же обнаружил исчезновение моего лассо! Старый шут, несомненно,  украл его и спрятал под своей одеждой.    

Рог  протрубил вторично. Я глянул и увидел подъезжающего ко мне на коне сэра Саграмора, –  пыль с него счистили и вуаль опять прицепили. Я подъехал к нему рысью и  притворился, будто знаю о его присутствии только по стуку копыт. Он сказал:    

– Слух  у тебя чуткий, но и он не спасет тебя вот от этого, – и дотронулся до  рукоятки своего огромного меча. – Что это такое, ты не видишь, потому что  оно скрыто под волшебным покрывалом, это не длинная неуклюжая пика, а меч, и  тебе от него не уйти.    

Забрало  его было поднято; в улыбке его была смерть. Да, от меча его мне не уйти. Теперь  один из нас должен умереть. Если только ему удастся дотянуться до меня мечом,  нетрудно будет назвать имя покойника. Мы поехали рядом и приветствовали короля  с королевой. Король встревожился. Он сказал:    

– Где  твое странное оружие?    

– Его  украли, государь!    

– А  другого у тебя нет?    

– Нет,  государь, я захватил с собой только одно.    

Тут  вмешался Мерлин:    

– Он  захватил с собой только одно, потому что другого и не мог захватить. Другого не  существует. Это единственное принадлежит королю демонов Моря. Этот человек  обманщик и невежда; если бы он не был невеждой, он бы знал, что это оружие  можно употребить только восемь раз, а затем оно исчезает на дне морском.    

– Значит,  он безоружен, – сказал король. – Сэр Саграмор, ты, конечно, разрешишь  ему взять меч.    

– Я  одолжу ему свой, – сказал сэр Ланселот, вскочив. – Он самый  доблестный рыцарь из всех живущих, и он получит мой меч.    

Он хотел  было вынуть свой меч из ножен, но сэр Саграмор возразил:    

– Это  неправильно. Он должен сражаться тем оружием, которое сам избрал; он имел право  сам избрать себе оружие и воспользовался этим правом. Если он ошибся, пусть  ошибка падет на его голову.    

– Рыцарь! –  вскричал король. – Ты ослеплен! Жажда мести помутила твой разум! Неужели  ты убьешь безоружного?    

– Если  он осмелится это сделать, он даст ответ мне, – сказал сэр Ланселот.    

– Я  дам ответ всякому, кто пожелает! – крикнул сэр Саграмор запальчиво.    

Мерлин  снова вмешался, усмехаясь самой подлой своей усмешкой, злорадной и самодовольной.    

– Хорошо  сказано, верно сказано! И хватит разговоров, пусть милорд король даст знак к  бою.    

Королю  пришлось уступить. Протрубил рог, и мы снова разъехались. Мы стояли в ста ярдах  друг от друга, глядя друг другу в лицо, оцепеневшие и неподвижные, словно  конные статуи. Тишина; прошла минута, казавшаяся вечностью; никто не спускал с  нас глаз, никто не шевельнулся. Король медлил; казалось, у него не хватает духу  подать знак. Но вот он махнул рукой, и сразу звонко пропел рог. Длинный меч  сэра Саграмора описал в воздухе сияющую дугу, и вот он, великолепный рыцарь,  понесся на меня. Я не двинулся. Он приближался. Я не шевельнулся. Зрители были  так взволнованны, что кричали мне:    

– Беги,  беги! Спасайся! Это смерть!    

Я не  двинулся и на дюйм, пока этот громовержец не подскакал ко мне на пятнадцать шагов;  тогда я выхватил револьвер из кобуры; гром, молния – и револьвер исчез в  кобуре, прежде чем кто-либо сообразил, что случилось.    

Конь без  всадника пронесся мимо, а на земле лежал сэр Саграмор, мертвый, как камень.    

Люди,  подбежавшие к нему, онемели, убедясь, что он умер, и притом, по-видимому, без  всякой причины, потому что на теле его не было заметно никакой раны. Правда, в  кольчуге его, на груди, была крохотная дырочка, но такому пустяку они не  придали значения; так как при огнестрельной ране крови вытекает немного, то  кровь осталась под одеждой и не протекла сквозь доспехи. Труп поволокли к  королю, и вся знать разглядывала его. Естественно, все обалдели от изумления.  Меня пригласили подъехать и объяснить чудо. Но я остался на месте, как статуя,  и сказал:    

– Если  это приказ короля, я подъеду, но мой повелитель король знает, что я нахожусь  там, где повелевают мне находиться законы о поединках, до тех пор, пока есть  желающие сразиться со мною.    

Я ждал.  Желающих не было. Тогда я сказал:    

– Если  кто-нибудь из присутствующих сомневается в том, что бой был честный и победа  заслуженная, я не жду от них вызова и сам вызываю их.    

– Это  доблестный вызов и достойный тебя, – сказал король. – Назови же имя  того, с кем ты хочешь сразиться первым.    

– Ни  с кем в отдельности, я вызываю всех! Я стою здесь и вызываю на бой все  рыцарство Англии – не поодиночке, а всех вместе.    

– Что? –  воскликнули разом два десятка рыцарей.    

– Вы  слышали вызов. Принимайте его – или я назову вас малодушными трусами, всех до  единого.    

Как вам  понятно, это был блеф. В такие мгновения вполне разумно дерзнуть и поднять  ставку в сто раз выше, чем позволяют вам ваши возможности: сорок девять шансов  против пятидесяти, что никто не осмелится сделать ход и вы заберете все фишки.  Но на этот раз номер не прошел! В одно мгновение пять сотен рыцарей вскочили в  седла, и не успел я опомниться, как они уже стройными рядами, гремя оружием,  неслись на меня. Я выхватил оба свои револьвера, взглядом измеряя расстояние и  подсчитывая свои шансы.    

Бац! –  одно седло опустело. Бац! – другое тоже. Бац! бац! – и еще двое  скатились на землю. Я знал, что жизнь моя висит на волоске: если и одиннадцатый  выстрел не убедит их в моей непобедимости, двенадцатый противник убьет меня  наверняка. И я почувствовал себя счастливым, когда после падения девятого  всадника заметил колебание в рядах врагов – признак приближающейся паники. Если  бы я упустил это мгновение, все погибло бы. Но я не упустил его. Я поднял оба  револьвера и прицелился. Мои противники остановились, потом повернули коней и  бросились врассыпную.    

Битва  была выиграна. Странствующее рыцарство как учреждение погибло. Началось шествие  цивилизации. Что я чувствовал? Ну, этого вы и представить себе не можете.    

А брат  Мерлин? Его ставка опять была бита. Всякий раз, когда волшебство чернокнижия  сталкивалось с волшебством науки, чернокнижное волшебство терпело поражение.    

 Глава XL

  Три года спустя    

     

Переломив  хребет странствующему рыцарству, я больше не считал нужным работать втайне. На  другой же день я показал изумленному миру свои засекреченные школы, свои рудники,  свою обширную систему потаенных фабрик и мастерских. Иными словами, я выставил  девятнадцатый век напоказ шестому.    

Выгодное  положение нужно использовать быстро. Рыцарство временно повержено в прах, но,  чтобы не дать ему опомниться, надо его окончательно парализовать – иначе никак  нельзя. Как вы видели, все мое поведение на ратном поле под конец было просто  блефом; и они разгадают это, если я дам им возможность. Итак, я не должен дать  им опомниться. И я не дал.    

Я  возобновил свой вызов, выгравировал его из меди, отпечатал и разослал повсюду,  где был хоть один священник, который мог прочесть его народу; без конца печатал  его в газете, в столбце объявлений.    

Я не  только возобновил его, но и расширил. Я заявил: назначьте день, и я с  пятьюдесятью помощниками выйду на бой с рыцарями всего света и уничтожу их.    

Теперь  это не был блеф. Я собирался исполнить то, что говорил. Я мог исполнить то, что  обещал. Смысл моего вызова был так ясен, что понять его мог всякий. Даже самые  тупые из рыцарей поняли, что им остается только сдаться. И они сдались. В  течение ближайших трех лет они ни разу не доставили мне беспокойства,  достойного упоминания.    

Вспомните,  что прошло три года. И посмотрите, какой стала Англия. Счастливой, процветающей  страной, чудесно изменившейся. Всюду школы и множество колледжей; несколько хороших  газет. Появились даже писатели; среди них первое место занял сэр Дайнадэн  Шутник, выпустивший томик поседелых острот, которые были мне известны в течение  тринадцати веков. Если бы он хотя бы изъял из него тот старый гнусный анекдот о  проповеднике, я не сказал бы ничего; но этот анекдот я не мог перенести. Я  истребил книгу и повесил автора.    

Рабство  было уничтожено; все люди были равны перед законом; налоги взыскивались со всех  независимо от сословия. Телеграф, телефон, фонограф, пишущая машинка, швейная  машина, пар, электричество мало-помалу входили в моду. Два-три парохода плавали  по Темзе, у нас было несколько паровых военных судов, начиналось паровое  торговое судоходство; я собирался послать экспедицию для открытия Америки.    

Мы  строили несколько железнодорожных линий, и линия Камелот – Лондон была уже  окончена и вступила в эксплуатацию. У меня хватило ума поставить дело так, что  все должности службы движения считались высокими и необычайно почетными. Мой  план заключался в том, чтобы привлечь на эти должности рыцарство и дворянство,  заставить их работать и тем самым уберечь их от баловства. План отлично удался,  и за каждую должность шла борьба между кандидатами. Кондуктором экспресса,  отходившего в 4.33, был герцог; не было ни одного кондуктора с титулом ниже  графа. Все это были славные ребята, но у всех у них было два недостатка, на  которые мне пришлось смотреть сквозь пальцы: они не хотели снять с себя доспехи  и прикарманивали плату за проезд – то есть обкрадывали компанию.    

В стране  не осталось ни одного рыцаря, который не был бы занят каким-нибудь полезным  делом. Они и теперь разъезжали по всей стране из конца в конец, но уже в  качестве распространителей полезных знаний; благодаря своей страсти и привычке  к странствиям они стали лучшими разносчиками цивилизации. Ездили они, как и  прежде, в латах, с мечами, пиками и секирами, и, когда им не удавалось убедить  кого-нибудь испробовать швейную машину, или музыкальный ящик, или проволочную  изгородь, или подписаться на журнал общества трезвости, они просто устраняли  строптивца и ехали дальше.    

Я был  очень счастлив. Дело постепенно шло к осуществлению моих тайных, давно намеченных  планов. Таких планов у меня было два, и оба они были куда значительнее всех  прежних. Один из них заключался в том, чтобы низвергнуть католическую церковь и  на ее обломках построить протестантизм – не в виде государственной религии, а  для желающих. Второй же заключался в том, чтобы добиться декрета, вводящего  после смерти Артура всеобщее голосование для всех мужчин и женщин или на худой  конец для всех мужчин, умных и глупых, и для всех матерей средних лет, которые  смыслят ведь все-таки не меньше, чем их сыновья двадцати одного года от роду.  Артур мог прожить еще лет тридцать, – сейчас ему было столько же, сколько  и мне, то есть сорок лет, – и я полагал, что за это время я без труда  подготовлю наиболее деятельную часть населения к событию, впервые  совершающемуся в мировой истории, – к решительной, полной, но бескровной  революции. В результате получится республика. Мне совестно, однако я должен  признаться: во мне шевелилось недостойное желание стать первым ее президентом.  Что поделаешь, и мне человеческое не чуждо, я сам это понимаю.    

Кларенс  тоже мечтал о революции, но несколько иного характера. Он хотел республики без  привилегированных сословий, но с наследственной королевской семьей во главе ее  вместо выборного главы государства. Он полагал, что у народа, уже изведавшего  радость чтить царствующий дом, не следует отнимать этого удовольствия, иначе он  захиреет и пропадет с тоски. Я же утверждал, что короли опасны. Он говорил:  «Тогда возведите на трон котов». По его мнению, королевская династия из котов и  кошек окажется вполне на месте. Пользы от них будет не меньше, чем от любой  другой династии, знать они будут столько же, у них будут те же добродетели, те  же пороки, та же склонность к дракам с соседскими царствующими котами, то же  смешное тщеславие – а стоить они будут очень недорого. А «божьей милостью  Мурлыка VII, Мурлыка XI, Мурлыка XIV» звучит ничуть не хуже имени любого  другого коронованного кота в лосинах.    

– Как  правило, – сказал он на своем чистом современном английском языке, –  коты гораздо нравственнее королей и окажут самое благотворное влияние на  нравственность народа, всегда склонного подражать своим монархам. А так как  народ уже приучен чтить королевский сан независимо от его носителя, он будет  чтить и этих изящных безвредных котов, тем более что очень скоро все заметят,  что кот-король никого не вешает, никого не обезглавливает, никого не сажает в  темницу, не совершает никаких жестокостей и несправедливостей. Тогда его начнут  почитать и любить еще больше, чем почитают и любят обыкновенных королей.    

Весьмир  будет с завистью взирать на нашу гуманную и утонченную систему правления,  царственные мясники внезапно начнут повсюду исчезать; освободившиеся вакансии  будут замещаться котятами из нашего королевского дома; у нас будет кошачья  фабрика, снабжающая троны всего мира; через сорок лет всей Европой будут  править коты, и поставлять их будем мы. Настанет царство всеобщего мира,  которому не будет конца… Мяу… ay… ay… мяу!.. фрр!.. мяу!..    

Я думал,  он говорит серьезно, и даже стал соглашаться с ним, пока он вдруг не замяукал;  я чуть не выскочил из штанов от испуга. Но Кларенс не умел быть серьезным. Он  даже не знал, что это значит. Он изобрел вполне разумное усовершенствование  конституционной монархии, но сам был слишком легкомыслен, чтобы оценить это. Я  хотел обругать его, но тут вбежала Сэнди, обезумевшая от испуга; рыдания мешали  ей говорить. Я обнял ее, успокаивая, лаская и упрашивая:    

– Говори  же, дорогая, говори! Что случилось?    

Ее  голова упала ко мне на грудь, и она еле слышно прошептала:    

– Алло-Центральная!..    

– Живо! –  крикнул я Кларенсу. – Вызови по телефону королевского гомеопата!    

Через  минуту я уже стоял на коленях перед люлькой ребенка, а Сэнди рассылала слуг по  всему дворцу. Я сразу понял, что случилось, – ложный круп! Я нагнулся и  прошептал:    

– Очнись,  деточка! Алло-Центральная!    

Она  медленно открыла свои кроткие глазки и с трудом прошептала:    

– Папа.    

Это меня  утешило. Значит, она еще не умирает. Я послал за серным раствором и сам смастерил  ингалятор, ибо, когда Сэнди или ребенок больны, я не сижу без дела, ожидая  врача. Я умею ухаживать за ними, у меня большой опыт. Наша дочка большую часть  своей жизни провела у меня на руках, и я умел ее успокоить и осушить слезы у  нее на ресницах, даже когда мать не знала, что с нею делать.    

Сэр  Ланселот в парадных доспехах проходил в это время через главную залу,  направляясь в торговую палату; он был председателем торговой палаты – должность  эту он купил у сэра Галахада, ибо торговая палата состояла теперь из рыцарей  Круглого Стола, а круглый стол служил для деловых заседаний. Место за этим  столом стоило… вы никогда не поверите, если я назову вам цифру, поэтому нет  смысла ее называть. Сэр Ланселот был биржевик, владел частью акций новой  железнодорожной линии и как раз сегодня собирался играть на понижение.[67] Но что из  этого? Он оставался прежним Ланселотом. Заглянув мимоходом в раскрытую дверь и  увидев, что его любимица больна, он сразу забыл все: пусть там идет игра на  повышение, пусть там идет игра на понижение – ему все равно, он останется с  маленькой Алло-Центральной, даже если бы это стоило ему всего состояния. И он  остался. Он швырнул свой шлем в угол и через минуту уже кипятил на спиртовке  воду. Тем временем Сэнди устроила над люлькой навес из одеяла: все было готово  для ингаляции.    

Сэр  Ланселот пускал пар; мы с ним подбавили в кастрюльку негашеной извести,  карболки и молочной кислоты, и целебный пар по трубке пошел под одеяло, в  люльку. Мы стояли с ним по обе стороны люльки, как часовые. Сэнди успокоилась и  была так нам благодарна, что набила две толстые папиросы тертой ивовой корой и  позволила нам курить, заявив, что в люльку дым не проникает, а она любит, когда  курят, так как из всех дам страны она первая увидела курильщика. Поистине  умилительно было видеть сэра Ланселота, в благородных доспехах, сидящего возле  детской постельки. Красивый он был мужчина и добрый человек и, конечно, мог бы  сделать счастливыми жену и детей. Но Гиневра… Впрочем, стоит ли скорбеть о том,  чему нельзя помочь?    

Мы  дежурили с ним по очереди три дня и три ночи, пока не миновала опасность; тогда  он взял малютку на руки и поцеловал ее, и перья его шлема склонились над ее  золотой головкой; потом осторожно передал ее Сэнди и величаво проследовал через  главную залу между двумя рядами восхищенных воинов и слуг. И ничто не  подсказало мне, что я вижу его в последний раз! Боже, как тяжко жить на этом  свете!    

Доктора  объявили, что девочку нужно увезти, если мы хотим вернуть ей здоровье и силу.  Ей необходим морской воздух. Мы взяли военный корабль и свиту в двести  пятьдесят человек и отправились в плавание. Через две недели мы пристали к  французскому берегу, и доктора посоветовали нам там остановиться. Королек этой  области предложил нам свое гостеприимство, которым мы охотно воспользовались.  Жил он не очень удобно, но, перенеся кое-что с корабля, мы отлично устроились в  его нелепом старом замке.    

В конце  месяца я послал корабль домой – за продовольствием и новостями. Через три или  четыре дня он должен был вернуться. В числе других новостей я ждал известий о  результатах еще одного из моих экспериментов. Мой план заключался в том, чтобы  заменить турниры чем-нибудь, что могло бы занять моих рыцарей без вреда для  окружающих, служить выходом для избытка их энергии и в то же время поддержать  лучшее, что в них было, – благородный дух соревнования. Я создал из них  группу игроков, которых тренировал в тиши, и теперь приближался день их первого  публичного выступления.    

Мой  эксперимент называется игрой в бейсбол. Чтобы сразу ввести в моду эту игру и  поставить ее на недосягаемую для критики высоту, я подбирал игроков в мои  первые две десятки не по способностям, а по знатности. Каждый рыцарь,  участвовавший в игре, был владетельной особой. Подобного народа вокруг Артура  было всегда сколько угодно. Там нельзя было швырнуть камешек, чтобы не угодить  в какого-нибудь короля. Разумеется, о том, чтобы эти господа сняли с себя  доспехи, не могло быть и речи, они даже купались в доспехах. Уж и за то  спасибо, что они согласились внести некоторое различие в свои доспехи, чтобы  можно было отличить одну команду от другой. Так, одна команда носила кольчуги в  виде фуфаек, а другая – латы из моей новой, бессемеровской стали.[68] Их  упражнения на поле были фантастичны до крайности. Они никогда не убегали от  мяча, а поджидали его на месте, и мяч отскакивал от бессемеровской стали на  полтораста ярдов. А когда игрок с разбегу кидался наземь и полз на брюхе за  мячом, было похоже, будто броненосец входит в порт. Вначале я назначил судьями  лиц незнатного происхождения, но от этого пришлось отказаться. Угодить моим  командам было не легче, чем любой другой бейсбольной команде. Первое решение  судьи обычно оказывалось и последним. Его разрубали пополам, и друзья относили труп  на носилках. Когда заметили, что ни один судья не переживает игру, судейская  должность стала непопулярной. И я был вынужден назначать в судьи людей, чье  звание и высокое положение в государстве служили бы защитой.    

Вот  состав команд:    

     

     БЕССЕМЕРЫ    

Король Артур    

Король Лот  Лотианский    

Король  Северной Галлии    

Король Марсил    

Король Малой  Британии    

Король Лабор    

Король Пеллам  Листенджизский    

Король  Багдемагус    

Король Толлем  ля Фэнт    

     

     ФУФАЕЧНИКИ    

Император  Люций    

Король Логрис    

Король  Марголт Ирландский    

Король  Морганор    

Король Марк  Корнваллийский    

Король  Мелиодас Лионский    

Король Нонтр  Гарлотский    

Король Озера    

Султан  Сирийский    

     Судья – Кларенс    

     

     

На  первом публичном состязании должно было, по моему расчету, присутствовать пятьдесят  тысяч человек; стоило проехать весь свет, чтобы поглядеть на такую потеху. Все  нам благоприятствовало; стояла чудесная теплая весна, и природа уже облачилась  в свой новый наряд.    

 Глава XLI

  Отлучение[69]    

     

Но  внимание мое было внезапно отвлечено от предстоящего состязания: нашей девочке  внезапно стало хуже, положение ее было серьезное, и мы от нее не отходили. Нам  не хотелось, чтобы за ней ухаживали посторонние, и мы вдвоем с Сэнди дежурили у  ее постельки день и ночь. Ах, Сэнди, какое у нее было прекрасное сердце, как  добра она была, как искренна и проста! Она была безупречной женой и матерью; а  ведь я женился на ней только потому, что, по рыцарским правилам, она была моей  собственностью до тех пор, пока кто-нибудь не выиграет ее у меня на поле брани.  Она изъездила всю Британию ради меня; нашла меня на лондонском эшафоте и сразу  же заняла свое место рядом со мной, будто это было ее неотъемлемым правом. Я  был уроженец Новой Англии, и, по моим понятиям, наша неразлучность рано или  поздно могла скомпрометировать ее. Она этого не понимала, но я, чтобы  прекратить всякие споры, поспешил обвенчаться с нею.    

Я тогда  не знал, что получил сокровище, а между тем она была сокровищем. Через год я  уже обожал ее; она была самым близким и милым моим товарищем. Толкуют о  прелестях дружбы между лицами одного и того же пола. Но такая дружба – вздор в  сравнении с дружбой мужа и жены, живущих общими стремлениями, общими идеалами.  Первая дружба – земная, вторая – небесная.    

Вначале  я еще долгое время во сне переносился через тринадцать столетий, и неудовлетворенный  дух мой бесплодно взывал к исчезнувшему миру, не получая ответа. Много раз  Сэнди слыхала слова, которые я бормотал по ночам во сне. И со свойственным ей  великодушием решив, что я твержу имя женщины, которая когда-то была мне дорога,  назвала этим именем наше первое дитя. Я был тронут до слез и все же чуть не  грохнулся на землю, когда она, с улыбкой глядя мне в глаза, в ожидании  заслуженной награды, поднесла мне такой сюрприз:    

– Имя  той, кто была тебе дорога, сохранится, и станет свято для нас, и будет звучать  музыкой в наших ушах. Теперь поцелуй меня, так как ты знаешь, какое имя дала я  нашей дочке.    

Но я не  отгадал. Я никак не мог догадаться, но признаться в этом было бы жестоко; мне  не хотелось испортить ее милую игру, поэтому я не выдал себя и сказал:    

– Да,  любимая, я знаю, и как это мило с твоей стороны! Но я хочу, чтобы твои  губы, – они ведь и мои, правда? – первые произнесли его. Вот тогда  оно прозвучит для меня музыкой.    

Польщенная,  она пробормотала:    

– Алло-Центральная!    

Я не  рассмеялся – я благодарен богу, что я не рассмеялся, – но это стоило мне  таких страшных усилий, что в течение нескольких недель у меня все кости звенели  на ходу. Так она никогда и не поняла своей ошибки. Услыхав однажды те же слова  в разговоре по телефону, она удивилась и рассердилась, но я сказал ей, что  телефонистки действуют по моему приказу: милое имя моей утраченной подруги и ее  маленькой тезки будет отныне служить любезным телефонным приветствием. Это не  было правдой, но это было то, что нужно.    

Две с  половиной недели дежурили мы возле колыбельки и, оторванные от всего мира, не  знали, что творится на свете. Наконец пришла награда: девочку мы спасли. Были  ли мы благодарны? Это не то слово. Вообще не существует слова, способного  выразить, что мы чувствовали. Это вы знаете сами, если вам приходилось сопровождать  ваше дитя в его странствии по Долине Теней и потом видеть, как оно возвращается  к жизни и улыбается всеозаряющей улыбкой.    

Мы снова  вернулись в мир! И, взглянув друг другу в глаза, внезапно были поражены одною и  тою же мыслью: прошло более двух недель, а корабль еще не вернулся.    

Я созвал  свою свиту. По лицам слуг я сразу заметил, что они давно уже беспокоятся. Взяв  с собой несколько человек, я проскакал пять миль и взобрался на вершину горы, с  которой видна была морская даль. Где же мой торговый флот, еще недавно  оживлявший и украшавший это море своими белыми крыльями? Ни одного корабля! Ни  паруса, ни дымка – от края до края мертвая пустыня вместо кипучей и шумной  жизни.    

Я сразу  вернулся, никому не сказав ни слова. Но Сэнди я рассказал все. Мы не могли придумать  никакого объяснения этой страшной перемене. Вторжение? Землетрясение? Чума? Вся  нация перестала существовать? Но догадки были бесполезны. Я должен ехать, и  сейчас же. Я взял взаймы у короля его «флот» – единственное крохотное суденышко  величиной с паровой катер и собрался в дорогу.    

Разлука,  о, как она была тяжела! Когда я, прощаясь, целовал дочку, она впервые после болезни  заговорила, и мы чуть с ума не сошли от радости. Детский лепет, коверкающий  слова, – какая музыка может сравниться с ним! И как грустишь, когда эта  музыка смолкает, сменяется правильным произношением, зная, что больше она уже  никогда не коснется твоего осиротелого слуха.    

И как  отрадно было увезти с собой столь сладостное воспоминание!    

На  другое утро я был уже у английских берегов. В Дувре в гавани стояли корабли, но  со спущенными парусами и без всяких признаков жизни. Было воскресенье, но в  Кентербери на улицах – никого. И удивительнее всего, что нигде не видно было ни  одного священника, не зазвонил ни один колокол. Тоскливая тишина смерти царила  всюду. Я ничего не мог понять. Наконец в конце города мне попалась похоронная  процессия – гроб провожали только родственники и друзья покойного, священника с  ними не было; похороны без колокольного звона, без чтения священного писания,  без свечей. Рядом была церковь, но, плача, они прошли мимо и не вошли в нее. Я  взглянул на колокольню и увидел, что колокол завешен черным, а язык его подвязан.  И я обо всем догадался! Теперь я понял, какое бедствие постигло Англию.  Вторжение? Вторжение – вздор по сравнению с этой бедой. Имя ей – Отлучение.    

Я никого  ни о чем не спрашивал; мне и так все было ясно: церковь нанесла удар! Теперь  остается только изменить свою внешность и проехать незамеченным. Мой слуга  уступил мне свою одежду, я переоделся в лесу и поехал дальше один – так было  безопаснее.    

Нерадостное  путешествие. Глубокая тишина всюду. Даже в Лондоне. Движения никакого; люди не  разговаривают, не смеются, не толпятся – они понуро бредут поодиночке, с тоской  и страхом в сердце. На Тауэре свежие боевые рубцы. Да, произошли немаловажные  события.    

В  Камелот я, конечно, собирался ехать поездом. Поезд! Вокзал был пуст, как  пещера. Я отправился в путь пешком. Я шел два дня, словно по пустыне, мертвой и  унылой. Понедельник и вторник ничем не отличались от воскресенья. В Камелот я  прибыл глубокой ночью. Город, когда-то сиявший электричеством, словно солнце,  был теперь погружен во мрак и стал даже чернее окружающего его мрака, темным  сгустком лежал он в черноте ночи. Мне почудилось в этом нечто символическое –  знак, что церковь одолела меня и погасила все светочи цивилизации, зажженные  мною. На темных улицах было пусто. С тяжелым сердцем продолжал я путь. Темная  громада замка чернела на вершине холма, ни одного огонька в окнах. Подъемный  мост был спущен, огромные ворота открыты настежь; никто меня не окликнул, ни  одного звука, кроме стука моих шагов, зловеще раздававшегося в огромных пустых  дворах.    

 Глава XLII    

     

     

Кларенс  один сидел в своих покоях, погруженный в меланхолию. Вместо электрической лампы  перед ним горела деревянная светильня, шторы на окнах были спущены, и комнату  наполнял полумрак. Он вскочил и кинулся ко мне.    

– Я  готов заплатить биллион мильрейсов за счастье видеть тебя живым!    

Он узнал  меня сразу, несмотря на то что я был переодет. Это, естественно, напугало меня.    

– Расскажи  мне, как произошло все это? – сказал я. – Что случилось?    

– Если  бы не королева Гиневра, беда не свалилась бы на нас так скоро, но в конце  концов мы все равно не избежали бы беды! Беда эта вообще была неотвратима, но,  к несчастью, случилось так, что начало ей положила королева.    

– И  сэр Ланселот?    

– Вот  именно.    

– Расскажи  подробности.    

– Тебе  хорошо известно, что за последние годы на отношения между королевой и сэром  Ланселотом во всем королевстве не смотрел косо только один человек…    

– Да,  король Артур.    

– И  только одно сердце ничего не подозревало…    

– Да,  сердце короля, сердце, которое не способно было заподозрить предательство со стороны  друга.    

– И  король, вероятно, дожил бы до конца дней в счастливом неведении, если бы не  одно из твоих нововведений – биржа. Когда ты уехал, железная дорога между  Лондоном, Кентербери и Дувром была почти готова, а железнодорожные акции  созрели для биржевой игры. Можно было рискнуть, и все знали об этом.    

Акции  раскупались охотно. Так что же сделал сэр Ланселот?..    

– Я  знаю, что он сделал: он спокойно продал почти весь свой пакет акций, а когда  благодаря этому цены на акции пали, он по дешевке купил вдвое больше акций, чем  продал, и разорил всех.    

– Правильно.  Держатели акций посмеивались, продавая ему акции за пятнадцать и за  шестнадцать, в то время как цена им была десять. Но смеяться им пришлось  недолго. Через несколько дней они охотно заплатили бы Непобедимому за каждую  акцию по двести восемьдесят три!    

– Боже!    

– Он  ободрал их как липку! И они это заслужили; и все королевство этому радовалось.  Но в числе разоренных оказались сэр Агравэн и сэр Мордред, племянники короля.  Конец первого действия. Действие второе, сцена первая; замок Карлайл, куда двор  прибыл на несколько дней поохотиться. Действующие лица: королевские племянники  Мордред и Агравэн предлагают открыть глаза Артуру на отношения Гиневры и сэра  Ланселота. Сэр Гоуэн, сэр Гарет и сэр Гахерис заявляют, что они не хотят быть  причастными к такой подлости. Начинается спор, и очень громкий. И тут входит  король. Мордред и Агравэн обрушивают на него весь свой ужасный рассказ. Немая  сцена. По приказу короля сэру Ланселоту подставляют ловушку, и сэр Ланселот  попадает в нее. Это дорого обошлось доносчикам – Мордреду, Агравэну и  двенадцати другим рыцарям помельче, – потому что сэр Ланселот убил их  всех, кроме Мордреда; но, конечно, это не могло улучшить отношений между  Ланселотом и королем и не улучшило.    

– О  боже, результат этого мог быть только один: война! Рыцари всего королевства  разделились на две партии – на партию короля и партию сэра Ланселота.    

– Так  оно и случилось. Король послал королеву на костер, чтобы очистить ее огнем.  Ланселот со своими рыцарями спас ее и, спасая, убил многих твоих и моих старых  друзей, самых лучших друзей: погибли сэр Белиас ле Оргюлю, сэр Сегваридес, сэр  Грифлет ле Фис де Дье, сэр Брандайлс, сэр Эгловэл…    

– О,  ты надрываешь мне сердце!    

– Погоди,  я еще не кончил… сэр Тор, сэр Готер, сэр Джиллимер…    

– Лучший  игрок в моей бейсбольной команде! Как он бил правой!    

– Три  брата сэра Рейнолда, сэр Дамус, сэр Приам, сэр Кэй-Странник…    

– Тоже  великолепный игрок, не раз ловивший мяч зубами. Довольно, с меня хватит.    

– Сэр  Драйент, сэр Ламбегус, сэр Хермайнд, сэр Пертолоп, сэр Перимонес и… кто бы ты  думал еще?