1 2 3 4 5 
– Да, к мистеру Лотропу. А зачем?    

– Пока это не так важно зачем. А вот если я вам скажу,  откуда я узнал, что ваши негры увидятся со своей матерью недели через две  здесь, в этом самом доме, и докажу, что я это знаю, – поедете вы гостить к  мистеру Лотропу дня на четыре?    

– Дня на четыре! – говорит она. – Да я год  там прогощу!    

– Хорошо, – говорю я, – кроме вашего слова,  мне больше ничего не нужно. Другой бы поклялся на библии – и то я ему не так  поверил бы, как одному вашему слову.    

Она улыбнулась и очень мило покраснела, а я сказал:    

– С вашего позволения, я закрою дверь и запру ее.    

Потом я вернулся, опять сел и сказал:    

– Только не кричите. Сидите тихо и выслушайте меня, как  мужчина. Я должен вам сказать правду, а вам надо взять себя в руки, мисс Мэри,  потому что правда эта неприятная и слушать ее будет тяжело, но ничего не  поделаешь. Эти ваши дядюшки вовсе не дядюшки, а мошенники, настоящие бродяги.  Ну вот, хуже этого ничего не будет, остальное вам уже легко будет вытерпеть.    

Само собой, это ее здорово потрясло; только я-то уже снялся  с мели и дальше валял напрямик, и все дочиста ей выложил, так что у нее только  глаза засверкали; все рассказал, начиная с того, как мы повстречали этого  молодого дурня, который собирался на пароход, и до того, как она бросилась на  шею королю перед своим домом и он поцеловал ее раз двадцать подряд. Тут лицо у  нее все вспыхнуло, словно небо на закате, она вскочила да как закричит:    

– Ах он скотина! Ну что ж ты? Не трать больше ни  минуты, ни секунды – вымазать их смолой, обвалять в перьях и бросить в реку!    

Я говорю:    

– Ну конечно. Только вы когда хотите это сделать: до  того, как вы поедете к мистеру Лотропу, или…    

– Ах, – говорит она, – о чем я только  думаю! – И опять садится. – Не слушай меня, пожалуйста… не будешь,  хорошо? – И кладет свою шелковистую ручку мне на руку, да так ласково, что  я растаял и на все согласился. – Я и не подумала, так была  взволнована, – говорит она, – а теперь продолжай, я больше не буду.  Скажи мне, что делать, и как ты скажешь, так я и поступлю.    

– Так вот, – говорю я, – они, конечно,  настоящее жулье, оба эти проходимца, только так уж вышло, что мне с ними вместе  придется ехать и дальше, хочу я этого или нет, – а почему, лучше не  спрашивайте; а если вы про них расскажете, то меня, конечно, вырвут из их лап;  мне-то будет хорошо, только есть один человек, – вы про него не  знаете, – так вот он попадет в большую беду. Нам нужно его спасти, верно?  Ну разумеется. Так вот и не будем про них ничего говорить.    

И тут мне в голову пришла неплохая мысль. Я сообразил, как  мы с Джимом могли бы избавиться от наших мошенников: засадить бы их здесь в  тюрьму, а самим убежать. Только мне не хотелось плыть одному на плоту днем,  чтобы все ко мне приставали с вопросами, поэтому я решил подождать с этим до  вечера, когда совсем стемнеет. Я сказал:    

– Мисс Мэри-Джейн, я вам скажу, что мы сделаем, и вам,  может быть, не придется так долго гостить у мистера Лотропа. Это далеко отсюда?    

– И четырех миль не будет – сейчас же за городом, на  этой стороне.    

– Ну, это дело подходящее. Вы теперь поезжайте туда и  сидите спокойно до девяти вечера или до половины десятого, а потом попросите  отвезти вас домой, будто бы забыли что-нибудь. Если вы вернетесь домой до  одиннадцати, поставьте свечку вот на это окно, и если я после этого не приду –  значит, я благополучно уехал и в безопасности. Тогда вы пойдите и расскажите  все, что знаете: пускай этих жуликов засадят в тюрьму.    

– Хорошо, – говорит она. – Я так и сделаю.    

– А если я все-таки не уеду и меня заберут вместе с  ними, то вы возьмите и скажите, что я это все вам уже рассказывал, и  заступитесь за меня как следует.    

– Заступиться! Конечно, я заступлюсь! Тебя и пальцем никто  не посмеет тронуть! – говорит она, и, вижу, ноздри у нее раздуваются, а  глаза так и сверкают.    

– Если меня здесь не будет, – говорю я, – то  я не смогу доказать, что эти жулики вам не родня, да если б я и был здесь, то  все равно не мог бы. Я могу, конечно, присягнуть, что они мошенники и  бродяги, – вот и все, хотя и это чего-нибудь да стоит. Ну что ж, найдутся  и другие, они не то, что я, – это такие люди, которых никто подозревать не  будет. Я вам скажу, где их найти. Дайте мне карандаш и клочок бумаги. Вот:  «"Королевский жираф" Бриксвилл». Спрячьте эту бумажку, да не  потеряйте ее. Когда суду понадобится узнать, кто такие эти двое бродяг, пускай  пошлют в Бриксвилл и скажут там, что поймали актеров, которые играли  «Королевского жирафа», и попросят, чтобы прислали свидетелей, – весь город  сюда явится, мисс Мэри, не успеете глазом моргнуть. Да еще явятся-то  злые-презлые!    

Я решил, что теперь мы обо всем договорились как следует, и  продолжал:    

– Пускай аукцион идет своим порядком, вы не  беспокойтесь. Никто не обязан платить за купленные вещи в тот же день, а они не  собираются уезжать отсюда, пока не получат денег; но мы всё так устроили, что  продажа не будет считаться действительной и никаких денег они не получат.  Выйдет так же, как с неграми: продажа недействительна, и негры скоро вернутся домой.  Да и за негров они тоже ничего не получат. Вот влопались-то они, мисс Мэри,  хуже некуда!    

– Ну хорошо, – говорит она, – я сейчас пойду  завтракать, а оттуда уж прямо к мистеру Лотропу.    

– Нет, это не дело, мисс Мэри-Джейн, – говорю  я, – так ничего не выйдет; поезжайте до завтрака.    

– Почему же?    

– А как, по-вашему, мисс Мэри, почему я вообще хотел,  чтоб вы уехали?    

– Я как-то не подумала; да и все равно не знаю. А  почему?    

– Да потому, что вы не то, что какие-нибудь  толстокожие. У вас по лицу все можно прочесть, как по книжке. Всякий сразу  разберет, точно крупную печать. И вы думаете, что можете встретиться с вашими  дядюшками? Они подойдут пожелать вам доброго утра, поцелуют вас, а вы…    

– Довольно, довольно! Ну-ну, не надо! Я уеду до  завтрака, с радостью уеду! А как же я оставлю с ними сестер?    

– Ничего, не беспокойтесь. Им придется потерпеть еще  немножко. А то как бы эти мошенники не пронюхали, в чем дело, если вы все сразу  уедете. Не надо вам с ними видеться, и с сестрами тоже, да и ни с кем в городе;  если соседка спросит, как ваши дядюшки себя чувствуют нынче утром, по вашему  лицу все будет видно. Нет, вы уж поезжайте сейчас, мисс Мэри-Джейн, а я тут с  ними как-нибудь улажу дело. Я скажу мисс Сюзанне, чтобы она от вас кланялась дядюшкам  и передала, что вы уехали ненадолго, отдохнуть и переменить обстановку или повидаться  с подругой, а вернетесь к вечеру или завтра утром.    

– Повидаться с подругой – это можно, но я не хочу,  чтобы им от меня кланялись.    

– Ну, не хотите, так и не надо.    

Отчего же и не сказать ей этого, ничего плохого тут нет.  Такие пустяки сделать нетрудно, и хлопот никаких; а ведь пустяки-то и помогают  в жизни больше всего; и Мэри-Джейн будет спокойна, и мне это ничего не стоит.  Потом я сказал:    

– Есть еще одно дело: этот самый мешок с деньгами.    

– Да, он теперь у них, и я ужасно глупо себя чувствую,  когда вспоминаю, как он к ним попал.    

– Нет, вы ошибаетесь. Мешок не у них.    

– Как? А у кого же он?    

– Да я теперь и сам не знаю. Был у меня, потому что я  его украл у них, чтобы отдать вам; и куда я спрятал мешок, это я тоже знаю,  только боюсь, что там его больше нет. Мне ужасно жалко, мисс Мэри-Джейн, просто  не могу вам сказать, до чего жалко! Я старался сделать как лучше – честное  слово, старался! Меня чуть-чуть не поймали, и пришлось сунуть мешок в первое попавшееся  место, а оно совсем не годится.    

– Ну, перестань себя винить, это не нужно, и я этого не  позволяю; ты же иначе не мог – и, значит, ты не виноват. Куда же ты его  спрятал?    

Мне не хотелось, чтобы она опять вспоминала про свои  несчастья, и язык у меня никак не поворачивался. Думаю, начну рассказывать, и  она представит себе покойника, который лежит в гробу с этим мешком на животе. И  я, должно быть, с минуту молчал, а потом сказал ей:    

– С вашего позволения, мне бы не хотелось говорить,  куда я его девал, мисс Мэри-Джейн. Я вам лучше напишу на бумажке, а вы, если  захотите, прочтете мою записку по дороге к мистеру Лотропу. Ну как, согласны?    

– Да, согласна.    

И я написал: «Я положил его в гроб. Он был там, когда вы  плакали возле гроба поздно ночью. Я тогда стоял за дверью, и мне вас было очень  жалко, мисс Мэри-Джейн».    

Я и сам чуть не заплакал, когда вспомнил, как она плакала у  гроба одна, поздней ночью; а эти мерзавцы спят тут же, у нее в доме, и ее же  собираются ограбить! Потом сложил записку, отдал ей и вижу – у нее тоже слезы  выступили на глазах. Она пожала мне руку крепко-крепко и говорит:    

– Всего тебе хорошего! Я все так и сделаю, как ты мне  говоришь; а если мы с тобой больше не увидимся, я тебя никогда не забуду,  часто-часто буду о тебе думать и молиться за тебя! – И она ушла.    

Молиться за меня! Я думаю, если б она меня знала как  следует, так взялась бы за что-нибудь полегче, себе по плечу. И все равно,  должно быть, она за меня молилась – вот какая это была девушка! У нее хватило  бы духу молиться и за Иуду; захочет – так ни перед чем не отступит! Говорите  что хотите, а я думаю, характера у нее было больше, чем у любой другой девушки;  я думаю, по характеру она сущий кремень. Это похоже на лесть, только лести тут  нет ни капельки. А уж что касается красоты, да и доброты тоже, куда до нее всем  прочим! Как она вышла в ту дверь, так я и не видел ее больше, ни разу не видел!  Ну а вспоминал про нее много-много раз – мильоны раз! – и про то, как она  обещала молиться за меня; а если б я думал, что от моей молитвы ей может быть  какой-нибудь прок, то, вот вам крест, стал бы за нее молиться!    

Мэри-Джейн вышла, должно быть, с черного хода, потому что  никто ее не видал. Как только я наткнулся на Сюзанну и Заячью Губу, я сейчас же  спросил их:    

– Как фамилия этих ваших знакомых, к которым вы ездите  в гости, еще они живут за рекой?    

Они говорят:    

– У нас там много знакомых, а чаще всего мы ездим к  Прокторам.    

– Фамилия эта самая, – говорю, – а я чуть ее  не забыл. Так вот, мисс Мэри велела вам сказать, что она к ним уехала, и  страшно спешила – у них кто-то заболел.    

– Кто же это?    

– Не знаю, что-то позабыл; но как будто это…    

– Господи, уж не Ханна ли?    

– Очень жалко вас огорчать, – говорю я, – но  только это она самая и есть.    

– Боже мой, а ведь только на прошлой неделе она была  совсем здорова! И опасно она больна?    

– Даже и сказать нельзя – вот как больна! Мисс  Мэри-Джейн говорила, что родные сидели около нее всю ночь – боятся, что она и  дня не проживет.    

– Подумать только! Что же с ней такое?    

Так сразу я не мог придумать ничего подходящего и говорю:    

– Свинка.    

– У бабушки твоей свинка! Если б свинка, так не стали  бы около нее сидеть всю ночь!    

– Не стали бы сидеть? Скажет тоже! Нет, знаешь ли, с  такой свинкой обязательно сидят. Эта свинка совсем другая. Мисс Мэри-Джейн сказала  – какая-то новая.    

– То есть как это – новая?    

– Да вот так и новая, со всякими осложнениями.    

– С какими же это?    

– Ну, тут и корь, и коклюш, и рожа, и чахотка, и  желтуха, и воспаление мозга, да мало ли еще что!    

– Ой, господи! А называется свинка?    

– Так мисс Мэри-Джейн сказала.    

– Ну а почему же все-таки она называется свинкой?    

– Да потому, что это и есть свинка. С нее и начинается.    

– Ничего не понимаю, чушь какая-то! Положим, человек  ушибет себе палец, а потом отравится, а потом свалится в колодец и сломает себе  шею, и кто-нибудь придет и спросит, отчего он умер, так какой-нибудь дуралей  может сказать: «Оттого, что ушиб себе палец». Будет в этом какой-нибудь смысл?  Никакого. И тут тоже никакого смысла нет, просто чушь. А она заразная?    

– Заразная? Это все равно как борона: пройдешь мимо в  темноте, так непременно зацепишься – не за один зуб, так за другой, ведь верно?  И никак не отцепишься от этого зуба, а еще всю борону за собой потащишь, верно?  Ну так вот эта свинка, можно сказать, хуже всякой бороны: прицепится, так не  скоро отцепишь.    

– Это просто ужас что такое! – говорит Заячья  Губа. – Я сейчас пойду к дяде Гарви и…    

– Ну конечно, – говорю я, – как не пойти! Я  бы на твоем месте пошел. Ни минуты не стал бы терять.    

– А почему же ты не пошел бы?    

– Подумай, может, сама сообразишь. Ведь твоим дядюшкам  нужно уезжать к себе в Англию как можно скорее. А как же ты думаешь: могут они  сделать такую подлость – уехать без вас, чтобы вы потом всю дорогу ехали одни?  Ты же знаешь, что они станут вас дожидаться. Теперь дальше. Твой дядя Гарви  проповедник. Очень хорошо. Так неужели проповедник станет обманывать  пароходного агента? Неужели он станет обманывать судового агента, для того чтобы  они пустили мисс Мэри на пароход? Нет, ты знаешь, что не станет. А что же он  сделает? Скажет: «Очень жаль, но пускай церковные дела обходятся как-нибудь без  меня, потому что моя племянница заразилась этой самой множественной свинкой, и  теперь мой священный долг – сидеть здесь три месяца и дожидаться, заболеет она  или нет». Но ты ни на что не обращай внимания, если, по-твоему, надо сказать  дяде Гарви…    

– Еще чего! А потом будем сидеть тут, как дураки,  дожидаться, пока выяснится – заболеет Мэри-Джейн или нет, – вместо того  чтобы всем вместе веселиться в Англии. Глупость какую выдумал!    

– А все-таки, может, сказать кому-нибудь из соседей?    

– Скажет тоже! Такого дурака я еще не видывала! Как же  ты не понимаешь, что они пойдут и всё выболтают. Одно только и остается –  совсем никому не говорить.    

– Что ж, может, ты и права… да, должно быть, так и надо.    

– Только все-таки, по-моему, надо сказать дяде Гарви,  что она уехала ненадолго, а то он будет беспокоиться.    

– Да, мисс Мэри-Джейн так и хотела, чтобы вы ему  сказали. «Передай им, говорит, чтобы кланялись дяде Гарви и Уильяму, и  поцеловали их от меня, и сказали, что я поехала за реку к мистеру… к мистеру…»  Как фамилия этих богачей, еще ваш дядя Питер очень их уважал? Я говорю про тех,  что…    

– Ты, должно быть, говоришь про Апторпов?    

– Да, да, верно… Ну их совсем, эти фамилии, никогда их  почему-то не вспомнишь вовремя! Так вот, она велела передать, что уехала к  Апторпам – попросить их, чтобы они непременно приехали на аукцион и купили этот  дом; дядя Питер так и хотел, чтобы дом достался им, а не кому-нибудь другому;  она сказала, что не отвяжется от них, пока не согласятся, а после того, если  она не устанет, вернется домой; а если устанет, то приедет домой утром. Она не  велела ничего говорить насчет Прокторов, а про одних только Апторпов; и это  сущая правда, потому что она и туда тоже заедет сказать насчет дома; я-то это  знаю, потому что она сама мне так сказала.    

– Ну хорошо, – сказали девочки и побежали скорей  ловить своих дядюшек да передавать им поклоны, поцелуи и всякие поручения.    

Теперь все было в порядке. Девочки ничего не скажут, потому  что им хочется в Англию; а король с герцогом будут очень довольны, что  Мэри-Джейн уехала хлопотать для аукциона, а не осталась тут, под рукой у  доктора Робинсона. Я и сам радовался. «Вот, думаю, ловко обделал дельце!  Пожалуй, у самого Тома Сойера так не вышло бы. Конечно, он бы еще чего-нибудь  прибавил для фасона, да я по этой части не мастак – не получил такого  образования».    

Ну, к концу дня на городской площади начался аукцион и  тянулся долго-долго, а наш старикашка тоже вертелся возле аукциониста и то и  дело вставлял какое-нибудь благочестивое слово или что-нибудь из писания, и  герцог тоже гугукал в знак сочувствия, как умел, и вообще старался всем  угодить.    

Но время помаленьку шло, аукцион тянулся да тянулся, и в  конце концов все было распродано, – все, кроме маленького участка земли на  кладбище. Они старались и его сбыть с рук – этому королю хотелось все сразу  заглотить, точно какому-нибудь верблюду. Ну а пока они этим занимались, подошел  пароход, а минуты через две, смотрю, с пристани валит толпа с ревом, с хохотом,  с воем и выкрикивает:    

– Вот вам и конкуренты! Вот вам и еще парочка  наследников Питера Уилкса! Платите деньги, выбирайте, кто больше нравится!    

 Глава двадцать девятая    

     

Они вели очень приятного на вид старичка и другого, тоже  очень приятного джентльмена, помоложе, с рукой на перевязи. Господи, как же они  вопили и хохотали! И вообще потешались ужасно. Я-то в этом ничего смешного не  видел, да и королю с герцогом тоже было не до смеха; я, признаться, думал, что  они струсят. Однако не тут-то было: нисколько они не струсили. Герцог  прикинулся, будто бы он знать не знает, что делается, расхаживал себе, веселый  и довольный, да гугукал, словно кувшин, в котором болтается пахтанье; а король  – тот все глядел и глядел на них с такой скорбью, будто сердце у него  обливается кровью при одной мысли, что на свете могут существовать такие  мерзавцы и негодяи. Это у него получалось замечательно. Все, кто поважней,  собрались вокруг короля, давая понять, что они на его стороне. Этот старичок, который  только что приехал, видно, совсем растерялся. Потом он начал говорить, и я  сразу же увидел, что он выговаривает, как англичанин, а не так, как король,  хотя и у короля тоже для подделки получалось неплохо. Точно передать его слова  я не берусь, да у меня так и не выйдет. Он повернулся к толпе и сказал что-то  приблизительно в таком роде:    

– Я не предвидел такой неожиданности и, признаюсь прямо  и откровенно, плохо к ней подготовлен, потому что нам с братом очень не  повезло! Он сломал руку, и наш багаж по ошибке выгрузили прошлой ночью в другом  городе. Я брат Питера Уилкса – Гарви, а это его брат Уильям, глухонемой; он не  говорит и не слышит, а теперь, когда у него действует только одна рука, не может  делать и знаков. Мы – те самые, за кого себя выдаем; и через день-другой, когда  мы получим багаж, я сумею доказать это. А до тех пор я ничего больше не скажу,  отправляюсь в гостиницу и буду ждать там.    

И они вдвоем с этим новым болванчиком ушли; а король как  расхохочется и начал издеваться:    

– Ах, он сломал себе руку! До чего похоже на правду,  верно? И до чего кстати для обманщика, если он не знает азбуки глухонемых.  Багаж у них пропал? О-очень хорошо! И очень даже ловко – при таких  обстоятельствах!    

И король опять засмеялся, и все остальные тоже, кроме троих,  четверых, ну, может, пятерых. Один из них был тот самый доктор, а другой –  быстроглазый джентльмен со старомодным саквояжем из ковровой материи; он только  что сошел с парохода; они тихонько разговаривали с доктором, время от времени  поглядывая на короля и кивая друг другу; это был адвокат Леви Белл, который  ездил по делам в Луисвилл; а третий был здоровенный, широкоплечий детина,  который подошел поближе и внимательно выслушал все, что говорил старичок, а  теперь слушал, что говорит король.    

А когда король замолчал, этот широкоплечий и говорит:    

– Послушайте-ка, если вы Гарви Уилкс, когда вы приехали  сюда, в город?    

– Накануне похорон, друг, – говорит король.    

– А в какое время дня?    

– Вечером, за час или за два до заката.    

– На чем вы приехали?    

– Я приехал на «Сьюзен Поэл» из Цинциннати.    

– Ну, а как же это вы оказались утром возле мыса в  лодке?    

– Меня не было утром возле мыса.    

– Враки!    

Несколько человек подбежали к нему и стали упрашивать, чтобы  он был повежливее со старым человеком, с проповедником.    

– Какой он, к черту, проповедник! Он мошенник и все  врет! Он был на мысу тогда утром. Я живу там, знаете? Ну вот, я там был, и он  тоже там был. Я его видел. Он приехал в лодке с Тимом Коллинсом и еще с  каким-то мальчишкой.    

Тут доктор вдруг и говорит:    

– А вы узнали бы этого мальчика, Хайнс, если бы еще раз  его увидели?    

– Думаю, что узнал бы, но не совсем уверен. Да вот он  стоит, я его сразу узнал. – И он показал на меня.    

Доктор говорит:    

– Ну, друзья, я не знаю, мошенники новые приезжие или  нет, но если эти двое не мошенники, тогда я идиот, вот и все! По-моему, надо за  ними приглядывать, чтобы они не сбежали, пока мы в этом деле не разберемся.  Идемте, Хайнс, и вы все идите. Отведем этих молодчиков в гостиницу и устроим  очную ставку с теми двумя. Я думаю, нам не придется долго разбираться – сразу  будет видно, в чем дело.    

Для толпы это было настоящее удовольствие, хотя друзья  короля, может, и остались не совсем довольны. Время было уже к закату. Доктор  вел меня за руку и был со мной довольно ласков, хотя ни на минуту не выпускал  мою руку.    

В гостинице мы все вошли в большую комнату, зажгли свечи и  позвали этих новых. Прежде всего доктор сказал:    

– Я не хочу быть слишком суровым к тем двоим, но  все-таки думаю, что они самозванцы и, может быть, у них есть и еще сообщники,  которых мы не знаем. А если есть, то разве они не могут удрать, захватив мешок  с золотом, который остался после Питера Уилкса? Возможно. А если они не  мошенники, то пускай пошлют за этими деньгами и отдадут их нам на сохранение до  тех пор, пока не выяснится, кто они такие, верно?    

Все с этим согласились. Ну, думаю, взяли они в оборот нашу  компанию, да еще как сразу круто повернули дело! Но король только посмотрел на  них с грустью и говорит:    

– Господа, я был бы очень рад, если бы деньги были тут,  потому что я вовсе не желаю препятствовать честному, открытому и основательному  расследованию этого прискорбного случая; но, увы, этих денег больше нет: можете  послать кого-нибудь проверить, если хотите.    

– Где же они тогда?    

– Да вот, когда племянница отдала золото мне на  сохранение, я взял и сунул его в соломенный тюфяк на своей кровати – не  хотелось класть деньги в банк на несколько дней; я думал, что кровать, пока мы  здесь, надежное место, потому что мы не привыкли к неграм, – думал, что  они честные, такие же, как слуги у нас в Англии. А негры взяли да и украли их в  то же утро, после того как я сошел вниз; к тому времени, как я продал негров, я  еще не успел хватиться этих денег, – они так и уехали с ними. И мой слуга  вам то же скажет, джентльмены.    

Доктор и еще кое-кто сказали: «Чепуха!» Да и остальные,  вижу, не очень-то поверили королю. Один меня спросил, видел ли я, как негры  украли золото. Я говорю:    

– Нет, не видел, зато видел, как они потихоньку  выбрались из комнаты и ушли поскорей; только я ничего такого не думал, а  подумал, что они побоялись разбудить моего хозяина и хотели убежать, пока им от  него не влетело.    

Больше у меня ничего не спрашивали. Тут доктор повернулся ко  мне и говорит:    

– А ты тоже англичанин?    

Я сказал, что да; а он и еще другие засмеялись и говорят:    

– Враки!    

Ну а потом они взялись за это самое расследование, и тут  такая началась канитель! Часы шли за часами, а насчет ужина никто ни слова не  говорил – и думать про него забыли. А они всё расследовали да расследовали, и  вышла в конце концов такая путаница, что хуже быть не может. Они заставили  короля рассказать все по-своему; а потом приезжий старичок рассказал все  по-своему; и тут уж всякий, кроме разве самого предубежденного болвана, увидел  бы, что приезжий старичок говорит правду, а наш – врет. А потом они велели мне  рассказать, что я знаю. Король со злостью покосился на меня, и я сразу  сообразил, чего мне надо держаться. Я начал было рассказывать про Шеффилд, и  про то, как мы там жили, и про английских Уилксов, и так далее; и еще не очень  много успел рассказать, как доктор захохотал, а Леви Белл, адвокат, остановил меня:    

– Садись, мальчик; на твоем месте я бы не стал так  стараться. Ты, должно быть, не привык врать – что-то у тебя неважно получается,  практики, что ли, не хватает. Уж очень ты нескладно врешь.    

За такими комплиментами я не гнался, зато был рад-радехонек,  что меня наконец оставили в покое. Доктор собрался что-то сказать, повернулся и  начал:    

– Если бы вы, Леви Белл, были в городе с самого начала…    

Но тут король прервал его, протянул руку и сказал:    

– Так это и есть старый друг моего бедного брата, о котором  он так часто писал?    

Они с адвокатом пожали друг другу руки, и адвокат улыбнулся,  как будто был очень рад; они поговорили немного, потом отошли в сторону и стали  говорить шепотом; а в конце концов адвокат сказал громко:    

– Так и сделаем. Я возьму ваш чек и пошлю его вместе с  чеком вашего брата, и тогда они будут знать, что все в порядке.    

Им принесли бумагу и перо; король уселся за стол, склонил  голову набок, пожевал губами и нацарапал что-то; потом перо дали герцогу, и в  первый раз за все время он, как видно, растерялся. Но он все-таки взял перо и  стал писать. После этого адвокат повернулся к новому старичку и говорит:    

– Прошу вас и вашего брата написать одну-две строчки и  подписать свою фамилию.    

Старичок что-то такое написал, только никто не мог разобрать  его почерк. Адвокат, видно, очень удивился и говорит:    

– Ничего не понимаю!    

Достал из кармана пачку старых писем, разглядывает сначала  письма, потом записку этого старичка, а потом опять письма и говорит:    

– Вот письма от Гарви Уилкса, а вот обе записки, и  всякому видно, что письма написаны другим почерком (король с герцогом поняли,  что адвокат их подвел, и вид у них был растерянный и дурацкий), а вот почерк  этого джентльмена, и всякий без труда разберет, что и он тоже не писал этих  писем, – в сущности, такие каракули даже и почерком назвать нельзя. А вот  это письмо от…    

Тут новый старичок сказал:    

– Позвольте мне объяснить, пожалуйста. Мой почерк никто  не может разобрать, кроме моего брата, и он всегда переписывает мои письма. Вы  видели его почерк, а не мой.    

– Н-да! – говорит адвокат. – Вот так задача!  У меня есть письма и от Уильяма; будьте любезны, попросите его черкнуть  строчку-другую, мы тогда могли бы сравнить почерк.    

– Левой рукой он писать не может, – говорит  старичок. – Если бы он владел правой рукой, вы бы увидели, что он писал и  свои и мои письма. Взгляните, пожалуйста, на те и на другие – они писаны одной  рукой.    

Адвокат посмотрел и говорит:    

– Я думаю, что это правда; а если нет, то сходства  больше, чем мне до сих пор казалось. Я-то думал, что мы уже на верном пути, а  мы вместо того опять сбились. Но, во всяком случае, одно уже доказано: эти двое  – не Уилксы, – и он кивнул головой на короля с герцогом.    

И что же вы думаете? Этот старый осел и тут не пожелал  сдаться! Так-таки и не пожелал! Сказал, что такая проверка не годится. Что его  брат Уильям первый шутник на свете и даже не собирался писать по-настоящему;  он-то понял, что Уильям хочет подшутить, как только тот черкнул пером по  бумаге. Врал-врал и до того увлекся, что и сам себе начал верить, но тут приезжий  старичок прервал его и говорит:    

– Мне пришла в голову одна мысль. Нет ли тут  кого-нибудь, кто помогал обряжать моего брата… то есть покойного Питера Уилкса?    

– Да, – сказал один, – это мы с Эбом Тернером  помогали. Мы оба тут.    

Тогда старик обращается к королю и говорит:    

– Не скажет ли мне этот джентльмен, какая у Питера была  татуировка на груди?    

Ну, тут королю надо было живей что-нибудь придумать, а то  ему такую яму выкопали, что в нее всякий угодил бы! Ну откуда же он мог знать,  какая у Питера была татуировка? Он даже побледнел, да и как тут не побледнеть!  А в комнате стало тихо-тихо, все так и подались вперед и во все глаза смотрят  на короля. А я думаю: ну, теперь он запросит пощады, что толку упираться! И что  же вы думаете – попросил? Поверить даже трудно – нет, и не подумал. Он, должно  быть, решил держаться, пока не возьмет всех измором; а как все устанут и начнут  мало-помалу расходиться, тут-то они с герцогом и удерут. Так или иначе, он  продолжал сидеть молча, а потом заулыбался и говорит:    

– Гм! Вопрос, конечно, трудный! Да, сэр, я могу вам  сказать, что у него было на груди. Маленькая, тоненькая синяя стрелка, вот что;  а если не приглядеться как следует, то ее и не заметишь. Ну, что вы теперь  скажете, а?    

Нет, я нигде не видывал такой беспримерной наглости, как у  этого старого хрыча!    

Новый старичок живо повернулся к Эбу Тернеру с приятелем,  глаза у него засветились, как будто на этот раз он поймал короля, и он спросил:    

– Ну вот, вы слышали, что он сказал? Был такой знак на  груди у Питера Уилкса?    

Они оба отвечают:    

– Мы такого знака не видели.    

– Отлично! – говорит старый джентльмен. – А  видели вы у него на груди неясное маленькое П. и Б. – Б. он после перестал  ставить, – а потом У. и тире между ними, вот так: П. – Б. –  У. – И он начертил все это на клочке бумаги. – Скажите, вы такой знак  видели?    

Оба опять ответили в один голос:    

– Нет, мы этого не видели. Мы не заметили никаких  знаков.    

Ну, тут уж остальные не выдержали и стали кричать:    

– Да они все мошенники, все это одна шайка! В реку их!  Утопить их! Прокатить на шесте!    

Все тут загалдели разом, и такой поднялся шум! Но адвокат  вскочил на стол и говорит:    

– Джентльмены! Джентльмены! Дайте мне сказать слово,  одно только слово, пожалуйста! Есть еще выход – пойдемте выроем тело и  посмотрим.    

Это всем понравилось.    

Все закричали «ура» и хотели было тронуться в путь, но  адвокат и доктор остановили их:    

– Погодите, погодите! Держите-ка этих четверых и  мальчишку – их тоже захватим с собой.    

– Так и сделаем! – закричали все. – А если не  найдем никаких знаков, то линчуем всю шайку!    

Ну и перепугался же я, сказать по правде! А удрать не было  никакой возможности, сами понимаете. Они схватили нас всех и повели за собой  прямо на кладбище, а оно было мили за полторы от города, вниз по реке; и весь  город тоже за нами увязался, потому что шум мы подняли порядочный, а времени  было еще немного – всего девять часов вечера.    

Когда мы проходили мимо нашего дома, я пожалел, что услал  Мэри-Джейн из города, потому что теперь стоило мне только подать ей знак – она  выбежала бы и спасла меня и уличила бы наших мошенников.    

Мы всей толпой бежали по берегу реки и орали, как дикие  коты; небо вдруг потемнело, начала мигать и поблескивать молния, и листья  зашумели от ветра, а мороз еще пуще подирал по коже.    

Такой страшной беды со мной еще никогда не бывало, и я вроде  как одурел, – все вышло не так, как я думал, а совсем по-другому: вместо  того чтобы любоваться на всю эту потеху со стороны и удрать когда вздумается,  вместо Мэри-Джейн, которая поддержала бы меня, спасла и освободила бы в  решительную минуту, теперь одна татуировка могла спасти меня от смерти. А если  знаков не найдут…    

Мне даже и думать не хотелось, что тогда будет; и ни о чем  другом я тоже почему-то думать не мог. Становилось все темней и темней; самое  подходящее было время улизнуть, да только этот здоровенный детина Хайнс держал  меня за руку, а от такого Голиафа попробуй-ка улизни! Он тащил меня за собой  волоком – до того разъярился; мне, чтобы не отстать, приходилось бежать бегом.  Добравшись до места, толпа ворвалась на кладбище и затопила его, как наводнение.  А когда добрались до могилы, то оказалось, что лопат у них во сто раз больше,  чем требуется, а вот фонаря никто и не подумал захватить. И все-таки они  принялись копать при вспышках молнии, а за фонарем послали в ближайший дом, в полумиле  от кладбища.    

Они копали и копали с остервенением, а тем временем стало  страх как темно, полил дождь и ветер бушевал все сильней и сильней, а молния  сверкала все чаще и чаще и грохотал гром; но они даже внимания не обращали на  это – так все увлеклись делом. Когда вспыхивала молния, видно было решительно  все: каждое лицо в этой большой толпе, каждая лопата земли, которая летела  кверху из могилы; а в следующую секунду все заволакивала тьма и опять ничего не  было видно.    

Наконец они вытащили гроб и стали отвинчивать крышку; и тут  опять начали так толкаться и напирать, чтобы протиснуться вперед и взглянуть на  гроб, – ну немыслимое дело! А в темноте, да еще в такой давке просто  страшно становилось. Хайнс ужасно больно тянул и дергал меня за руку, он, должно  быть, совсем позабыл, что я существую на свете; он громко сопел – видать, здорово  разгорячился.    

Вдруг молния залила все ярко-белым светом, и кто-то крикнул:    

– Ей-богу, вот он, мешок с золотом, у него на груди!    

Хайнс завопил вместе со всеми, выпустил мою руку и сильно  рванулся вперед, чтобы взглянуть на золото; а уж как я от него удрал и выбрался  на дорогу – этого я и сам не знаю.    

На дороге не было ни души, и я пустился бежать во все  лопатки; кругом было пусто, если не считать густого мрака, ежеминутных вспышек  молнии, шума дождя, свиста ветра и раскатов грома; можете быть уверены, что я  летел сломя голову!    

Добежал я до города, вижу – на улицах никого нет из-за  грозы, так что я не стал огибать переулками, а прямо летел вовсю по главной  улице; а как стал подбегать к нашему дому, гляжу в ту сторону, глаз не спускаю.  Ни одного огонька, дом весь темный; я даже расстроился – до того мне стало  грустно, сам даже не знаю почему. Но в конце концов в ту самую минуту, когда я  бежал мимо, – раз! – и вспыхнул огонек в окне Мэри-Джейн, и сердце у  меня как забьется, чуть-чуть не выскочило; и в ту же секунду и дом и все прочее  осталось позади меня в темноте, и я знал, что уж больше никогда ничего этого не  увижу. Она была лучше всех, и характера у нее было куда больше, чем у других  девушек.    

Как только я очутился за городом и на таком расстоянии от  него, что можно было подумать и о переправе на островок, я стал искать, нельзя  ли где позаимствовать лодку; и как только молния показала мне одну лодочку не  на замке, я прыгнул в нее и оттолкнулся от берега. Это оказался челнок, кое-как  привязанный веревкой. Островок был очень неблизко, на самой середине реки, но я  не стал терять времени; а когда я наконец пристал к плоту, то так выбился из  сил, что, будь хоть какая-нибудь возможность, лег бы и отдышался. Но где уж тут  лежать! Я перепрыгнул на плот и говорю:    

– Скорей, Джим, отвязывай плот! Слава тебе господи, мы  от них избавились!    

Джим выбежал из шалаша и, расставив руки, полез было ко мне  обниматься – так он обрадовался; зато у меня душа ушла в пятки, как только я  его увидел при свете молнии; я попятился и свалился с плота в реку, потому что  совсем забыл, что Джим изображал в одном лице и короля Лира, и больного араба,  и утопленника, и я чуть не помер со страху. Но Джим выловил меня из воды и уж  совсем собрался обнимать и благословлять меня, но я ему сказал:    

– Не сейчас, Джим; оставь это на завтрак, оставь на  завтрак! Скорей отвязывай плот и отпихивайся от берега!    

Через две секунды мы уже скользили вниз по реке. До чего  хорошо было очутиться опять на свободе, плыть одним посредине широкой реки –  так, чтоб никто нас не мог достать! Я даже попрыгал и поплясал немножко на  радостях и похлопал пяткой о пятку – никак не мог удержаться; и только стукнул  в третий раз, как слышу хорошо знакомый мне звук; затаил дыхание, прислушался и  жду; так и есть: вспыхнула над водой молния, гляжу – вон они плывут! Налегают  на весла так, что борта трещат! Это были король с герцогом.    

Я повалился прямо на плот и едва-едва удержался, чтобы не  заплакать.    

 Глава тридцатая    

     

Как только они ступили на плот, король бросился ко мне,  ухватил за шиворот и говорит:    

– Хотел удрать от нас, щенок ты этакий?! Компания наша  тебе надоела, что ли?    

Я говорю:    

– Нет, ваше величество, мы не хотели… Пустите, ваше  величество!    

– Живей тогда говори, что это тебе взбрело в башку, а  не то душу из тебя вытрясу!    

– Честное слово, я вам все расскажу, как было, ваше  величество. Этот, что меня держал, был очень со мной ласков, все говорил, что у  него вот такой же сынишка помер в прошлом году и ему просто жалко видеть, что  мальчик попал в такую передрягу; а когда все потеряли голову, увидев золото, и  бросились к гробу, он выпустил мою руку и шепчет: «Беги скорее, не то тебя  повесят!» И я побежал. Мне показалось, что оставаться мало толку: сделать я ничего  не могу, а зачем же дожидаться, чтоб меня повесили, когда можно удрать! Так я и  не останавливался, все бежал, пока не увидел челнок; а когда добрался до плота,  велел Джиму скорей отчаливать, не то они меня догонят и повесят; а еще сказал  ему, что вас и герцога, наверно, уже нет в живых, и мне вас было очень жалко, и  Джиму тоже, и я очень обрадовался, когда вас увидел. Вот спросите Джима, правду  я говорю или нет.    

Джим сказал, что так все и было. А король велел ему  замолчать и говорит:    

– Ну да, как же, ври больше! – И опять встряхнул  меня за шиворот и пообещал утопить в реке.    

Но герцог сказал:    

– Пустите мальчишку, старый дурак! А вы-то сами  по-другому, что ли, себя вели? Справлялись разве о нем, когда вырвались на  свободу? Я что-то не припомню.    

Тогда король выпустил меня и начал ругать и город, и всех  его жителей. Но герцог сказал:    

– Вы бы лучше себя как следует отругали – ведь вас-то и  надо ругать больше всех. Вы с самого начала ничего толком не сделали, вот разве  что не растерялись и выступили довольно кстати с этой вашей синей стрелкой. Это  вышло ловко, прямо-таки здорово! Вот эта самая штука нас и спасла. А если б не  она, нас заперли бы, пока не пришел бы багаж англичан, а там – в тюрьму, это уж  наверняка! А из-за вашей стрелки они потащились на кладбище, а там золото  оказало нам услугу поважней: ведь если бы эти оголтелые дураки не потеряли  голову и не бросились все к гробу глядеть на золото, пришлось бы нам сегодня  спать в галстуках особой прочности, готов поручиться – много прочнее, чем нам с  вами требуется.    

Они молчали с минуту – задумались. Потом король и говорит  довольно рассеянно:    

– Гм! А ведь мы думали, что негры его украли.    

Я так и съежился весь.    

– Да, – говорит герцог с расстановкой и  насмешливо, – мы думали!    

Еще через полминуты король говорит этак нараспев:    

– По крайней мере я думал.    

А герцог ему точно так же:    

– Напротив, это я думал.    

Король обозлился и говорит:    

– Послушайте, ваша светлость, вы на что это намекаете?    

Герцог ему отвечает, на этот раз много живей:    

– Ну, коли на то пошло, позвольте и вас спросить: на  что вы намекали?    

– Совсем заврался! – говорит король очень  язвительно. – А впрочем, я ведь не знаю – может быть, вы это во сне, сами  не понимали, что делаете?    

Герцог сразу весь ощетинился и говорит:    

– Да брось ты чепуху молоть! За дурака, что ли, ты меня  считаешь? Что же, по-твоему, я не знаю, кто спрятал деньги в гроб?    

– Да, сударь! Я-то знаю, что вы это знаете, потому что  вы же сами и спрятали!    

– Это ложь! – И герцог набросился на короля.    

Тот кричит:    

– Руки прочь! Пустите мое горло! Беру свои слова  обратно!    

Герцог говорит:    

– Ладно, только сознайтесь сначала, что это вы спрятали  деньги, хотели потом улизнуть от меня, вернуться, откопать деньги и забрать все  себе.    

– Погодите минутку, герцог! Ответьте мне на один вопрос  честно и благородно: если это не вы спрятали туда деньги – так и скажите. Я вам  поверю и все свои слова возьму обратно.    

– Ах ты, старый жулик! Ничего я не прятал! Сам знаешь,  что не я. Вот тебе!    

– Ну хорошо, я вам верю. Ответьте мне еще на один  во-прос, только не беситесь: а не было ли у вас такой мысли – подцепить денежки  и спрятать их?    

Герцог сначала долго не отвечал, потом говорит:    

– Ну так что ж, если б даже и была? Ведь я же этого  все-таки не сделал? А у вас не только мысль была – вы взяли да и подцепили!    

– Помереть мне на этом самом месте, герцог, только я их  не брал, – и это сущая правда! Не скажу, что я не собирался их взять: что  было, то было, но только вы… то есть… я хочу сказать: другие… меня опередили.    

– Это ложь! Вы сами их украли и должны сознаться, что  украли, а не то…    

Король начал задыхаться, а потом через силу прохрипел:    

– Довольно… сознаюсь!    

Я был очень рад это слышать; мне сразу стало много легче. А  герцог выпустил его из рук и говорит:    

– Если только вы опять вздумаете отпираться, я вас в  реке утоплю. Вам и следует сидеть и хныкать, как младенцу, – самое для вас  подходящее после такого поведения. Прямо страус какой-то – так и норовит все  заглотать! Первый раз такого вижу, а я еще верил ему, как отцу родному! И не  стыдно вам?! Стоит и слушает, как все это дело взвалили на несчастных  негров, – и хоть бы словечко сказал, заступился бы за них! Мне теперь на  себя смешно: надо же быть дураком, чтобы поверить такой глупости! Черт вас  возьми, теперь-то я понимаю, для чего вам так срочно понадобилось пополнить  дефицит! Вы хотели прикарманить и те денежки, что я выручил за «Жирафа», да и  мало ли еще за что, и забрать все разом!    

Король сказал робким голосом, все еще продолжая всхлипывать:    

– Да что вы, герцог! Это вовсе не я сказал. Это вы сами  сказали, что надо пополнить дефицит.    

– Молчать! Я больше слышать ничего не хочу! –  говорит герцог. – Теперь видите, чего вы этим добились? Они все свои  деньги получили обратно да сверх того все наши забрали, кроме доллара или двух.  Ступайте спать, и чтоб я больше про это не слыхал, а не то я вам такой дефицит  покажу – будете помнить!    

Король поплелся в шалаш и приложился к бутылочке утешения  ради; а там и герцог тоже взялся за бутылку; и через какие-нибудь полчаса они  опять были закадычными друзьями, и чем больше пили, тем любовней обращались  друг с другом, а напоследок мирно захрапели, обнявшись. Оба они здорово  нализались, но только я заметил, что король хоть и нализался, а все-таки ни  разу не забылся и не сказал, что это не он украл деньги. А по мне, тем лучше:  от этого у меня на душе только сделалось легче и веселей. Само собой, после  того как они захрапели, мы с Джимом наговорились всласть, и я ему все  рассказал.    

 Глава тридцать первая    

     

Много дней подряд мы боялись останавливаться в городах, а  все плыли да плыли вниз по реке. Теперь мы были на юге, в теплом климате, и  очень далеко от дома. Нам стали попадаться навстречу деревья, обросшие  испанским мхом, словно длинной седой бородой. Я в первый раз видел, как он  растет, и лес от него казался мрачным и угрюмым. Наши жулики решили, что теперь  им нечего бояться, и опять принялись околпачивать народ в городах.    

Для начала они прочли лекцию насчет трезвости, но выручили  такие гроши, что даже на выпивку не хватило. Тогда они решили открыть в другом  городе школу танцев; а сами танцевали не лучше кенгуру, – и как только они  выкинули первое коленце, вся публика набросилась на них и выпроводила вон из  города. В другой раз они попробовали обучать народ ораторскому искусству;  только недолго разглагольствовали: слушатели не выдержали, разругали их на все  корки и велели убираться из города. Пробовали они и проповеди, и внушение  мыслей, и врачевание, и гадание – всего понемножку, только им что-то здорово не  везло. Так что в конце концов они прожились дочиста и по целым дням валялись на  плоту – все думали да думали и друг с другом почти не разговаривали, такие были  хмурые и злые.    

А потом они вдруг встрепенулись, стали совещаться о чем-то в  шалаше, потихоньку от нас, все шепотом и часа по два, по три сряду. Мы с Джимом  забеспокоились. Нам это очень не понравилось. Думаем: наверно, затевают  какую-нибудь новую чертовщину, еще почище прежних. Мы долго ломали себе голову  и так и этак и в конце концов решили, что они хотят обокрасть чей-нибудь дом  или лавку, а то, может, собираются делать фальшивые деньги. Тут мы с Джимом  здорово струхнули и уговорились так: что мы к этим их делам никакого  касательства иметь не будем, а если только встретится хоть какая-нибудь  возможность, то мы от них удерем, бросим их, и пускай они одни остаются.    

Вот как-то ранним утром мы спрятали плот в укромном месте,  двумя милями ниже одного захолустного городишка по прозванию Пайсквилл, и  король отправился на берег, а нам велел сидеть смирно и носа не показывать,  пока он не побывает в городе и не справится, дошли сюда слухи насчет «Королевского  жирафа» или еще нет. («Небось дом ограбить собираешься! – думаю. –  Потом вернешься сюда, а нас с Джимом поминай как звали, – с тем и  оставайся».) А если он к полудню не вернется, то это значит, что все в порядке,  и тогда нам с герцогом тоже надо отправляться в город.    

И мы остались на плоту. Герцог все время злился и  раздражался и вообще был сильно не в духе. Нам за все доставалось, никак мы не  могли ему угодить, – он придирался к каждому пустяку. Видим, что-то они  затеяли, это уж как пить дать. Настал и полдень, а короля все не было, и я,  признаться, очень обрадовался, – думаю: наконец хоть какая-то перемена, а  может случиться, что все по-настоящему переменится. Мы с герцогом отправились в  городок и стали там разыскивать короля и довольно скоро нашли его в задней  комнате распивочной, вдребезги пьяного; какие-то лодыри дразнили его забавы  ради; он ругал их на чем свет стоит и грозился, а сам на ногах еле держится и  ничего с ними поделать не может. Герцог выругал его за это старым дураком,  король тоже в долгу не остался, и как только они сцепились по-настоящему, я и  улепетнул – припустился бежать к реке, да так, что только пятки засверкали. Вот  он, думаю, случай-то, теперь не скоро они нас с Джимом опять увидят! Добежал я  к реке весь запыхавшись, зато от радости ног под собой не чую и кричу:    

– Джим, скорей отвязывай плот, теперь у нас с тобой все  в порядке!    

Но никто мне не откликнулся, и в шалаше никого не было. Джим  пропал! Я крикнул, и в другой раз крикнул, и в третий; бегаю по лесу туда и  сюда, зову, аукаю – никакого ответа, пропал старик Джим! Тогда я сел и заплакал  – никак не мог удержаться от слез. Только и сидеть я долго не мог. Вышел на  дорогу, иду и думаю: что же теперь делать? А навстречу мне какой-то мальчишка;  я его и спросил, не видел ли он незнакомого негра, одетого так-то и так-то, а  он и говорит:    

– Видал.    

– А где? – спрашиваю.    

– На плантации Сайласа Фелпса, отсюда будет мили две.  Это беглый негр, его уже поймали. А ты его ищешь?    

– И не думаю! Я на него нарвался в лесу час или два  назад, и он сказал, что, если я только крикну, он из меня дух вышибет, –  велел мне сидеть смирно и с места не двигаться. Вот я и сидел там, боялся  выйти.    

– Ну, – говорит мальчишка, – тебе больше  нечего бояться, раз его поймали. Он убежал откуда-то издалека, с Юга.    

– Это хорошо, что его сцапали.    

– Еще бы не хорошо! За него ведь полагается двести  долларов награды. Все равно что на дороге найти.    

– Ну да, я бы тоже мог получить награду, если бы был  постарше: ведь я первый его увидел. А кто же его поймал?    

– Один старик, приезжий; только он продал свою долю за  сорок долларов, потому что ему надо уезжать вверх по реке, а ждать он не может.  Подумать только! Нет, я бы подождал – пускай бы и семь лет пришлось ждать.    

– И я тоже, обязательно, – говорю я. – А  может, его доля больше и не стоит, раз он продал так дешево? Может, дело-то не  совсем чистое?    

– Ну, как же не чистое – чище не бывает. Я сам видел  объявление. Там про него все написано, точка в точку сходится – лучше всякого  портрета, а бежал он из-под Нового Орлеана, с плантации. Нет, уж тут комар носу  не подточит, все правильно… Слушай, а ты мне не одолжишь табачку пожевать?    

Табаку у меня не было, и он пошел дальше. Я вернулся на  плот, сел в шалаш и стал думать. Но так ничего и не придумал. Думал до тех пор,  пока всю голову не разломило, и все-таки не нашел никакого способа избавиться  от беды. Сколько мы плыли по реке, сколько делали для этих мошенников, и все  зря! Так все и пропало задаром, из-за того что у них хватило духу устроить  Джиму такую подлость: опять продать его в рабство на всю жизнь за какие-то  паршивые сорок долларов, да еще чужим людям!    

Я даже подумал, что для Джима было бы в тысячу раз лучше  оставаться рабом у себя на родине, где у него есть семья, если уж ему на роду  написано быть рабом. Уж не написать ли мне письмо Тому Сойеру? Пускай он скажет  мисс Уотсон, где находится Джим. Но скоро я эту мысль оставил, и вот почему: а  вдруг она рассердится и не простит ему такую неблагодарность и подлость, что он  взял да и убежал от нее, и опять продаст его? А если и не продаст, все равно  добра не жди: все будут презирать такого неблагодарного негра, – это уж  так полагается, – и обязательно дадут Джиму почувствовать, какой он подлец  и негодяй. А мое-то положение! Всем будет известно, что Гек Финн помог негру  освободиться; и если я только увижу кого-нибудь из нашего города, то, верно, со  стыда готов буду сапоги ему лизать. Это уж всегда так бывает: сделает человек  подлость, а отвечать за нее не хочет, – думает: пока этого никто не знает,  так и стыдиться нечего. Вот и со мной так вышло. Чем больше я думал, тем  сильней меня грызла совесть, я чувствовал себя прямо-таки дрянью, последним  негодяем и подлецом. И наконец меня осенило: ведь это, думаю, явное дело – рука  провидения для того и закатила мне такую оплеуху, чтобы я понял, что на небесах  следят за моим поведением; и там уже известно, что я украл негра у бедной  старушки, которая ничего плохого мне не сделала. Вот мне и показали, что есть  такое всевидящее око, оно не потерпит нечестивого поведения, а мигом положит  ему конец. И как только я это понял, ноги у меня подкосились от страха. Ну, я  все-таки постарался найти себе какое-нибудь оправдание; думаю: ничему хорошему  меня не учили, значит, я уж не так виноват; но что-то твердило мне: «На то есть  воскресная школа, почему же ты в нее не ходил? Там бы тебя научили, что если  кто поможет негру, то за это будет веки вечные гореть в аду».    

Меня просто в дрожь бросило. И я уже совсем было решил:  давай попробую помолюсь, чтобы мне сделаться не таким, как сейчас, а хорошим  мальчиком, исправиться. И встал на колени. Только молитва не шла у меня с  языка. Да и как же иначе? Нечего было и стараться скрыть это от бога. И от себя  самого тоже. Я-то знал, почему у меня язык не поворачивается молиться. Потому  что я кривил душой, не по-честному поступал – вот почему. Притворялся, будто  хочу исправиться, а в самом главном грехе не покаялся. Вслух говорил, будто я  хочу поступить как надо, по совести, будто хочу пойти и написать хозяйке этого  негра, где он находится, а в глубине души знал, что все вру, и бог это тоже  знает. Нельзя врать, когда молишься, – это я понял.    

Тут я совсем запутался, хуже некуда, и не знал, что мне  делать. Наконец придумал одну штуку; говорю себе: «Пойду напишу это самое  письмо, а после того посмотрю, смогу ли я молиться». И удивительное дело: в ту  же минуту на душе у меня сделалось легко, легче перышка, и все как-то сразу  стало ясно. Я взял бумагу, карандаш и написал:    

     

«Мисс Уотсон, ваш беглый негр Джим находится здесь, в двух  милях от Пайксвилла, у мистера Фелпса; он отдаст Джима, если вы пришлете  награду.    

Гек Финн».    

     

Мне стало так хорошо, и я почувствовал, что первый раз в  жизни очистился от греха и что теперь смогу молиться. Но я все-таки подождал с  молитвой, а сначала отложил письмо и долго сидел и думал, вот, думаю, как это  хорошо, что так случилось, а то ведь я чуть-чуть не погубил свою душу и не  отправился в ад. Потом стал думать дальше. Стал вспоминать про наше путешествие  по реке и все время так и видел перед собой Джима, как живого: то днем, то  ночью, то при луне, то в грозу, как мы с ним плывем на плоту, и разговариваем,  и поем, и смеемся. Но только я почему-то не мог припомнить ничего такого, чтобы  настроиться против Джима, а как раз наоборот. То вижу, он стоит вместо меня на  вахте, после того как отстоял свою, и не будит меня, чтобы я выспался; то вижу,  как он радуется, когда я вернулся на плот во время тумана или когда я опять  повстречался с ним на болоте, там, где была кровная вражда; и как он всегда  называл меня «голубчиком» и «сынком», и баловал меня, и делал для меня все что  мог, и какой он всегда был добрый; а под конец мне вспомнилось, как я спасал  его – рассказывал всем, что у нас на плоту оспа, и как он был за это мне  благодарен и говорил, что лучше меня у него нет друга на свете и что теперь я  один у него остался друг.    

И тут я нечаянно оглянулся и увидел свое письмо. Оно лежало  совсем близко. Я взял его и подержал в руке. Меня даже в дрожь бросило, потому  что тут надо было раз навсегда решиться, выбрать что-нибудь одно, – это я  понимал. Я подумал с минутку, даже как будто дышать перестал, и говорю себе:  «Ну что ж делать, придется гореть в аду». Взял и разорвал письмо.    

Страшно было об этом думать, страшно было говорить такие  слова, но я их все-таки сказал. А уж что сказано, то сказано – больше я и не  думал о том, чтобы мне исправиться. Просто выкинул все это дело из головы; так  и сказал себе, что буду опять грешить по-старому, – все равно, такая уж  моя судьба, раз меня ничему хорошему не учили. И для начала не пожалею трудов –  опять выкраду Джима из рабства; а если придумаю еще что-нибудь хуже этого, то и  хуже сделаю; раз мне все равно пропадать, то пускай уж недаром.    

Тогда я стал думать, как взяться за это дело, и перебрал в  уме много всяких способов; и наконец остановился на одном, самом подходящем. Я  хорошенько заметил положение одного лесистого острова, немного ниже по реке, и,  как только совсем стемнело, вывел плот из тайника, переправился к острову и  спрятал его там, а сам лег спать. Я проспал всю ночь, поднялся еще до рассвета,  позавтракал и надел все новое, купленное в магазине, а остальную одежу и еще  кое-какие вещи связал в узелок, сел в челнок и переправился на берег. Я  причалил пониже того места, где, по-моему, была плантация Фелпса, спрятал  узелок в лесу, налил в челнок воды, набросал в него камней и затопил на четверть  мили ниже лесопилки, стоявшей над маленькой речкой, – чтобы мне легко было  найти челнок, когда он опять понадобится.    

После этого я выбрался на дорогу и, проходя мимо лесопилки,  увидел на ней вывеску: «Лесопилка Фелпса», а когда подошел к усадьбе – она была  на двести или триста шагов подальше, – то, сколько ни глядел, все-таки  никого не увидел, хотя был уже белый день. Но я не собирался пока ни с кем  разговаривать – мне надо было только посмотреть, где у них что находится. По  моему плану, мне надо было прийти туда из городка, а не с реки. Так что я  только поглядел и двинулся дальше, прямо в город. И что ж вы думаете? Первый  человек, на которого я там наткнулся, был герцог. Он наклеивал афишу:  «Королевский жираф», только три представления, – все как в прошлый раз. Ну  и нахальство же было у этих жуликов! Я наткнулся на него неожиданно и не успел  увильнуть. Он как будто удивился и говорит:    

– Эге! Откуда это ты? – Потом как будто даже  обрадовался и спрашивает: – А плот где? Хорошо ли ты его спрятал?    

– Вот и я вас то же самое хотел спросить, ваша  светлость.    

Тут он что-то перестал радоваться и говорит:    

– Это с какой же стати ты меня вздумал спрашивать?    

– Ну, – говорю, – когда я вчера увидал короля  в этой распивочной, то подумал: не скоро мы его затащим обратно на плот,  когда-то он еще протрезвится; вот я и пошел шататься по городу – надо же было  куда-нибудь девать время! А тут один человек пообещал мне десять центов за то,  чтобы я помог ему переправиться на лодке за реку и привезти оттуда барана; вот  я и пошел с ним; а когда мы стали тащить барана в лодку, этот человек дал мне  держать веревку, а сам стал подталкивать его сзади; но только баран оказался  мне не по силам: он у меня вырвался и удрал, а мы побежали за ним. Собаки мы с  собой не взяли, вот и пришлось гоняться за бараном по берегу, пока он не  выбился из сил. Мы гонялись за ним до темноты, потом перевезли его в город, а  после того я пошел к плоту. Прихожу – а плота нету. «Ну, – говорю  себе, – должно быть, у них вышла какая-нибудь неприятность и они удрали и  негра моего с собой увезли! А этот негр у меня один-единственный, а я на чужой  стороне, и никакого имущества у меня больше нет, и заработать на хлеб я тоже не  могу». Сел и заплакал. А ночевал я в лесу. Но куда же все-таки девался плот? И  Джим где? Бедный Джим!    

– Я почем знаю… то есть насчет плота. Этот старый дурак  тут кое-что продал и получил сорок долларов, а когда мы отыскали его в  распивочной, у него уже повытянули все деньги, кроме тех, что он истратил на  выпивку. А когда я поздно ночью приволок его домой и плота на месте не  оказалось, мы с ним так и подумали: «Этот чертенок, должно быть, украл наш плот  и бросил нас, уплыл вниз по реке».    

– Как же это я бросил бы своего негра? Ведь он у меня  один-единственный, одна моя собственность.    

– Мы про это совсем забыли. Привыкли думать, что это  наш негр, вот в чем дело… ну да, считали его своим; да и то сказать: мало, что  ли, мы с ним возились? А когда мы увидели, что плот пропал и у нас ничего  больше нет, мы решили: не попробовать ли еще разок «Жирафа»? Ничего другого не  остается. Вот я и стараюсь, с самого утра во рту маковой росинки не было. Где у  тебя эти десять центов? Давай их сюда!    

Денег у меня было порядочно, так что я дал ему десять  центов, только попросил истратить их на еду и мне тоже дать немножко, потому  что я со вчерашнего дня ничего не ел. На это герцог ни слова не ответил, а  потом повернулся ко мне и говорит:    

– Как, по-твоему, негр на нас не донесет? А то мы с  него шкуру спустим!    

– Как же он может донести? Ведь он убежал!    

– Да нет! Этот старый болван его продал и со мной даже  не поделился, так деньги зря и пропали.    

– Продал? – говорю я и начинаю плакать. – Как  же так… ведь это мой негр, и деньги тоже мои… Где он? Отдайте моего негра!    

– Негра тебе никто не отдаст, и дело с концом, так что  перестань хныкать. Послушай-ка, ты уж не думаешь ли донести на нас? Ей-богу, я  тебе ни на грош не верю. Смотри, попробуй только!    

Он замолчал, а у самого глаза злые, никогда я таких не  видел. Хныкать я не перестал, а сам говорю:    

– Ни на кого я доносить не собираюсь, да и некогда мне  этим заниматься: мне надо идти искать своего негра.    

Видно было, что ему это очень не понравилось: стоит,  задумался, и афиши трепыхаются у него в руке; потом наморщил лоб и говорит:    

– Вот что я тебе скажу. Нам надо здесь пробыть три дня.  Если ты обещаешь сам молчать и негру не позволишь на нас донести, я тебя научу,  где его искать.    

Я пообещал, а он говорит:    

– У одного фермера, а зовут его Сайлас Фе… – и  вдруг замолчал.    

Понимаете, он сначала хотел сказать правду, а когда замолчал  и стал соображать да думать, то и передумал. Наверно, так оно и было. Мне он  все-таки не верил, вот ему и хотелось убрать меня отсюда на целых три дня,  чтобы я им не мешал. Помолчал немножко и говорит:    

– Человека, который его купил, зовут Абрам Фостер,  Абрам Дж. Фостер, а живет он по дороге в Лафайет – это будет миль сорок в  сторону.    

– Хорошо, – говорю, – в три дня я туда дойду.  Сегодня же днем и отправлюсь.    

– Нет, не днем, а ступай сейчас же, да не теряй времени  и не болтай зря по дороге! Держи язык за зубами и шагай побыстрей, тогда тебе  от нас никаких неприятностей не будет, понял?    

Вот этого приказа я и добивался, только это мне и нужно  было. Мне надо было развязать себе руки, чтобы приняться за дело.    

– Ну, так ступай, – сказал он, – и можешь  говорить мистеру Фостеру все что тебе вздумается. Может, он тебе и поверит, что  Джим – твой негр, – бывают такие идиоты, что не требуют документов; по  крайней мере я слыхал, что здесь, на Юге, такие бывают. А как станешь рассказывать  про фальшивое объявление и про награду, ты ему объясни, для чего это  понадобилось, – может, он тебе поверит. Теперь проваливай и говори ему что  хочешь, да по дороге, смотри, держи язык за зубами, пока до места не  доберешься!    

И я пошел, направляясь от реки в сторону, и ни разу не  оглянулся; я и так чувствовал, что он за мной следит. Все равно я знал, что ему  это скоро надоест. Я прошел по этому направлению целую милю, ни разу не  останавливаясь; потом сделал круг по лесу и вернулся к усадьбе Фелпса. Я решил  приступить к делу сразу, без всякой канители, потому что надо было, чтобы Джим  не проговорился, пока эти молодцы не уберутся подальше. А то еще наживешь  хлопот с этой братией. Я на них нагляделся досыта и больше не желал иметь с  ними никакого дела.    

 Глава тридцать вторая    

     

Когда я добрался до усадьбы, кругом было тихо, как в  воскресенье, жарко и солнечно; все ушли работать в поле; а в воздухе стояло  едва слышное гудение жуков и мух, от которого делается до того тоскливо, будто  все кругом повымерло; да если еще повеет ветерок и зашелестит листвой, то и вовсе  душа уходит в пятки: так и кажется, будто это шепчутся привидения, души тех,  которые давным-давно померли, и всегда чудится, будто это они про тебя говорят.  И вообще от этого всегда хочется самому помереть, думаешь: хоть бы все поскорей  кончилось!    

Хлопковая плантация Фелпса была из тех маленьких, захудалых  плантаций, которые все на одно лицо. Двор акра в два, огороженный жердями; а  для того, чтобы перелезать через забор и чтоб женщинам было легче садиться на  лошадь, к нему подставлены лесенкой обрубки бревен, точно бочонки разной  высоты; кое-где во дворе растет тощая травка, но больше голых и вытоптанных  плешин, похожих на старую шляпу с вытертым ворсом; для белых большой дом на две  половины, из отесанных бревен, щели замазаны глиной или известкой, а сверху  побелены, – только видно, что очень давно; кухня из неотесанных бревен  соединена с домом длинным и широким навесом; позади кухни – бревенчатая  коптильня; по другую сторону коптильни вытянулись в ряд три низенькие  негритянские хижины; одна маленькая хибарка стоит особняком по одну сторону  двора, у самого забора, а по другую сторону – разные службы; рядом с хибаркой  куча золы и большой котел для варки мыла; возле кухонной двери скамейка с  ведром воды и тыквенной флягой; тут же рядом спит на солнышке собака; дальше –  еще собаки; в углу двора три тенистых дерева; кусты смородины и крыжовника у  забора; за забором огород и арбузная бахча; а дальше плантации хлопка, а за  плантациями – лес.    

Я обошел кругом и перелез по обрубкам во двор с другой  стороны, возле кучи золы. Пройдя несколько шагов, я услышал жалобное гудение  прялки, оно то делалось громче, то совсем замирало; и тут мне уж без всяких  шуток захотелось умереть, потому что это самый тоскливый звук, какой только  есть на свете.    

Я пошел прямо так, наугад, не стал ничего придумывать, а  положился на бога – авось с его помощью скажу что-нибудь, когда понадобится; я  сколько раз замечал, что бог мне всегда помогал сказать то, что надо, если я  ему сам не мешал.    

Только я дошел до середины двора, вижу – сначала одна собака  встает мне навстречу, потом другая, а я, конечно, остановился и гляжу на них,  не трогаюсь с места. Ну и подняли же они лай!    

Не прошло и четверти минуты, как я сделался чем-то вроде  ступицы в колесе, если можно так выразиться, а собаки окружили меня, как спицы,  штук пятнадцать сошлось вокруг меня тесным кольцом, вытянув морды, а там и  другие подбежали; гляжу – перескакивают через забор, выбегают из-за углов с  лаем и воем, лезут отовсюду.    

Из кухни выскочила негритянка со скалкой в руке и закричала:  «Пошел прочь, Тигр, пошла, Мушка! Убирайтесь, сэр!» – и стукнула скалкой  сначала одну, потом другую; обе собаки с визгом убежали, за ними разбрелись и  остальные; а через секунду половина собак опять тут как тут – собрались вокруг  меня, повиливают хвостами и заигрывают со мной. Собака никогда зла не помнит и  не обижается.    

А за негритянкой выскочили трое негритят – девочка и два  мальчика – в одних холщовых рубашонках; они цеплялись за материнскую юбку и  застенчиво косились на меня из-за ее спины, как это обыкновенно водится у  ребят. А из большого дома, смотрю, бежит белая женщина, лет сорока пяти или  пятидесяти, с непокрытой головой и с веретеном в руках; за ней выбежали ее белые  детишки, а вели они себя точь-в-точь как негритята. Она вся просияла от радости  и говорит:    

– Так это ты наконец! Неужели приехал?    

Не успел я и подумать, как у меня вылетело:    

– Да, мэм.    

Она схватила меня за плечи, обняла крепко-крепко, а потом  взяла за обе руки и давай пожимать, а у самой покатились слезы – так и текут по  щекам; она все не выпускает меня, пожимает мне руки, а сама все твердит:    

– А ты, оказывается, вовсе не так похож на мать, как я  думала… Да что это я, господи! Не все ли равно! До чего же я рада тебя видеть!  Ну прямо, кажется, так бы и съела… Дети, ведь это ваш двоюродный брат Том!  Пойдите поздоровайтесь с ним.    

Но дети опустили голову, засунули палец в рот и спрятались у  нее за спиной. А она неслась дальше:    

– Лиза, не копайся, подавай ему горячий завтрак!.. А  то, может, ты позавтракал на пароходе?    

Я сказал, что позавтракал. Тогда она побежала в дом, таща  меня за руку, и детишки побежали туда же следом за нами. В доме она усадила  меня на стул с продавленным сиденьем, а сама уселась передо мной на низенькую  скамеечку, взяла меня за обе руки и говорит:    

– Ну вот, теперь я могу хорошенько на тебя наглядеться!  Господи ты мой боже, сколько лет я об этом мечтала, и вот наконец ты здесь! Мы  тебя уже два дня ждем, даже больше… Отчего ты так опоздал? Пароход сел на мель,  что ли?    

– Да, мэм, он…    

– Не говори «да, мэм», зови меня тетя Салли… Где же это  он сел на мель?    

Я не знал, что отвечать: ведь неизвестно было, откуда должен  идти пароход – сверху или снизу. Но я всегда больше руководствуюсь чутьем; а  тут чутье подсказало мне, что пароход должен идти снизу – от Орлеана. Хотя мне  это не очень помогло: я ведь не знал, как там, в низовьях, называются мели.  Вижу, надо изобрести новую мель или позабыть, как называлась та, на которую мы  сели, или… Вдруг меня осенило, и я выпалил:    

– Это не из-за мели, там мы совсем ненадолго  задержались. У нас взорвалась головка цилиндра.    

– Господи помилуй! Кто-нибудь пострадал?    

– Нет, мэм. Убило негра.    

– Ну, это вам повезло; а то бывает, что и ранит  кого-нибудь. В позапрошлом году, на рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового  Орлеана на «Лалли Рук», а пароход-то был старый, головка цилиндра взорвалась, и  человека изуродовало. Кажется, он потом умер. Баптист один. Твой дядя Сайлас  знал одну семью в Батон-Руж, так они знакомы с родными этого старика. Да,  теперь припоминаю: он действительно умер. Началась гангрена, и ногу отняли.  Только это не помогло. Да, верно, это была гангрена – она самая. Он весь  посинел и умер – в надежде на воскресение и жизнь будущего века. Говорят, на  него смотреть было страшно… А твой дядя каждый день ездил в город встречать  тебя. И сегодня опять поехал, еще и часу не прошло; с минуты на минуту должен  вернуться. Ты бы должен был встретить его по дороге… Нет, не встретил? Такой  пожилой, с…    

– Нет, я никого не видал, тетя Салли. Пароход пришел  рано, как раз на рассвете; я и оставил вещи на пристани, а сам пошел поглядеть  город и дальше немножко прогулялся, чтобы убить время и прийти к вам не очень  рано, так что я не по дороге шел.    

– А кому же ты сдал вещи?    

– Никому.    

– Что ты, деточка, ведь их украдут!    

– Нет, я их хорошо спрятал, оттуда не украдут, –  говорю я.    

– Как же это ты позавтракал так рано на пароходе?    

Дело тонкое, как бы, думаю, тут не влопаться, а сам говорю:    

– Капитан увидел меня на палубе и сказал, что мне надо  поесть до того, как я сойду на берег, повел меня в салон и усадил за свой стол  – ешь не хочу.    

Мне стало до того не по себе, что я даже слушать ее не мог  как следует. Я все время держал в уме ребятишек: думаю, как бы это отвести их в  сторонку и выведать половчей, кто же я такой. Но не было никакой возможности:  миссис Фелпс все тараторила без умолку. Вдруг у меня даже мурашки по спине  забегали, потому что она сказала:    

– Но что же это я все болтаю, а ты мне еще ни словечка  не сказал про сестру и про всех остальных. Теперь я помолчу, а ты рассказывай.  Расскажи про них про всех, как они поживают, что поделывают и что велели мне  передать, ну и вообще все, что только припомнишь.    

Ну, вижу, попался я – да еще как попался-то! До сих пор бог  как-то помогал мне, это верно, зато теперь я прочно уселся на мель. Вижу – и  пробовать нечего вывернуться, прямо хоть выходи из игры. Думаю: пожалуй, тут  опять придется рискнуть – выложить всю правду. Я было раскрыл рот, но она вдруг  схватила меня, пихнула за спинку кровати и говорит:    

– Вот он едет! Нагни голову пониже, вот так – теперь  хорошо. Сиди и не пикни, что ты тут. Я над ним подшучу… Дети, и вы тоже  молчите.    

Вижу, попал я в переплет. Но беспокоиться все равно не  стоило; делать было нечего, только сидеть смирно да дожидаться, пока гром  грянет.    

Я только мельком увидел старика, когда он вошел в комнату, а  потом из-за кровати его стало не видно. Миссис Фелпс бросилась к нему и  спрашивает:    

– Приехал он?    

– Нет, – отвечает муж.    

– Гос-споди помилуй! – говорит она. – Что же  такое могло с ним случиться?    

– Не могу себе представить, – говорит  старик. – По правде сказать, я и сам очень беспокоюсь.    

– Ты беспокоишься! – говорит она. – А я так  просто с ума схожу! Он, должно быть, приехал, а ты его прозевал по дороге. Так  оно и есть, я уж это предчувствую.    

– Да что ты, Салли, я не мог его прозевать, сама  знаешь.    

– О боже, боже, что теперь сестра скажет! Он, наверно,  приехал! А ты его, наверно, прозевал. Он…    

– Не расстраивай меня, я и так уже расстроен. Не знаю,  что и думать. Просто голова пошла кругом, признаться откровенно. Даже  перепугался. И надеяться нечего, что он приехал, потому что прозевать его я  никак не мог. Салли, это ужасно, просто ужасно; что-нибудь, наверно, случилось  с пароходом!    

– Ой, Сайлас! Взгляни-ка туда, на дорогу: кажется,  кто-то едет?    

Он бросился к окну, а миссис Фелпс только того и нужно было.  Она живо нагнулась к спинке кровати, подтолкнула меня, и я вылез; когда старик  отвернулся от окна, она уже успела выпрямиться и стояла, вся сияя и улыбаясь,  очень довольная; а я смирно стоял рядом с ней, весь в поту. Старик воззрился на  меня и говорит:    

– Это кто же такой?    

– А по-твоему, кто это?    

– Понятия не имею. Кто это?    

– Том Сойер – вот кто!    

Ей-богу, я чуть не провалился сквозь землю! Но особенно  разбираться было некогда; старик схватил меня за руки и давай пожимать, а его  жена в это время так и прыгает вокруг нас, и плачет, и смеется; потом оба они  засыпали меня вопросами про Сида, и про Мэри, и вообще про всех родных.    

И хоть они очень радовались, но все-таки по сравнению с моей  радостью это были сущие пустяки; я точно заново родился – до того был рад узнать,  кто я такой. Они ко мне целых два часа приставали, я весь язык себе отболтал,  рассказывая, так что он едва ворочался; и рассказал я им про свою семью – то  есть про семью Сойеров – столько, что хватило бы и на целый десяток таких  семей. А еще я объяснил им, как это вышло, что у нас взорвался цилиндр в устье  Уайт-Ривер, и как мы три дня его чинили. Все это сошло гладко и подействовало  отлично, потому что они в этом деле не особенно разбирались и поняли только  одно: что на починку ушло три дня. Если б я сказал, что взорвалась головка  болта, то и это сошло бы.    

Теперь я чувствовал себя довольно прилично, с одной стороны,  зато с другой – довольно неважно. Быть Томом Сойером оказалось легко и приятно,  и так оно и шло легко и приятно, покуда я не заслышал пыхтенье парохода,  который шел с верховьев реки. Тут я и подумал: а вдруг Том Сойер едет на этом  самом пароходе? А вдруг он сейчас войдет в комнату да и назовет меня по имени,  прежде чем я успею ему подмигнуть?    

Этого я допустить никак не мог, это вовсе не годилось. Надо,  думаю, выйти на дорогу и подстеречь его.    

Вот я им и сказал, что хочу съездить в город за своими  вещами. Старик тоже собрался было со мной, но я сказал, что мне не хотелось бы  его беспокоить, а лошадью я сумею править и сам.    

 Глава тридцать третья    

     

И я отправился в город на тележке; а как проехал половину  дороги, вижу – навстречу мне кто-то едет; гляжу – так и есть, Том Сойер! Я,  конечно, остановился и подождал, пока он подъедет поближе. Говорю: «Стой!»  Тележка остановилась, а Том рот разинул, а закрыть не может; потом глотнул раза  два-три, будто в горле у него пересохло, и говорит:    

– Я тебе ничего плохого не делал. Сам знаешь. Так для  чего же ты явился с того света? Чего тебе от меня надо?    

Я говорю:    

– Я не с того света, я и не помирал вовсе.    

Он услышал мой голос и немножко пришел в себя, но все-таки  еще не совсем успокоился и говорит:    

– Ты меня не тронь, ведь я же тебя не трогал. А ты  правда не с того света, честное индейское?    

– Честное индейское, – говорю, – нет.    

– Ну что ж… я, конечно… если так, то и говорить нечего.  Только я все-таки ничего тут не понимаю, ровно ничего! Как же так, да разве  тебя не убили?    

– Никто и не думал убивать, я сам все это устроил. Поди  сюда, потрогай меня, коли не веришь.    

Он потрогал меня и успокоился и до того был рад меня видеть,  что от радости не знал, что и делать. Ему тут же захотелось узнать про все, с  начала до конца, потому что это было настоящее приключение, да еще загадочное;  вот это и задело его за живое. Но я сказал, что пока нам не до этого, велел его  кучеру подождать немного; мы в моей тележке отъехали подальше, и я рассказал  Тому, в какую попал историю, и спросил, как он думает: что нам теперь делать?  Он сказал, чтоб я оставил его на минутку в покое, не приставал бы к нему. Думал  он, думал, а потом вдруг и говорит:    

– Так, все в порядке, теперь придумал. Возьми мой  сундук к себе в тележку и скажи, что это твой; поворачивай обратно да тащись  помедленнее, чтобы не попасть домой раньше, чем полагается; а я поверну в город  и опять проделаю всю дорогу сначала, чтобы приехать через полчасика после тебя;  а ты, смотри, сперва не показывай виду, будто ты меня знаешь.    

Я говорю:    

– Ладно, только погоди минутку. Есть еще одно дело, и  этого никто, кроме меня, не знает: я тут хочу выкрасть одного негра из рабства,  а зовут его Джим – это Джим старой мисс Уотсон.    

Том говорит:    

– Как, да ведь Джим…    

Тут он замолчал и призадумался. Я ему говорю:    

– Знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что это  низость, прямо-таки подлость. Ну так что ж, я подлец, я его и украду, а ты  помалкивай, не выдавай меня. Согласен, что ли?    

Глаза у Тома загорелись, и он сказал:    

– Я сам помогу тебе его украсть!    

Ну, меня так и подкосило на месте! Такую поразительную штуку  я в первый раз в жизни слышал; и должен вам сказать: Том Сойер много потерял в  моих глазах – я его стал меньше уважать после этого. Только мне все-таки не  верилось: Том Сойер – и вдруг крадет негров!    

– Будет врать-то, – говорю, – шутишь ты, что  ли?    

– И не думаю шутить.    

– Ну ладно, – говорю, – шутишь или нет, а  если услышишь какой-нибудь разговор про беглого негра, так смотри, помни, что  ты про него знать не знаешь и я тоже про него знать не знаю.    

Потом мы взяли сундук, перетащили его ко мне на тележку, и  Том поехал в одну сторону, а я в другую. Только, разумеется, я совсем позабыл,  что надо плестись шагом, – и от радости и от всяких мыслей, – и  вернулся домой уж очень скоро для такого длительного пути. Старик вышел на  крыльцо и сказал:    

– Ну, это удивительно! Кто бы мог подумать, что моя  кобыла на это способна! Надо было бы заметить время. И не вспотела ни на волос  – ну ни капельки! Удивительно! Да теперь я ее и за сто долларов не отдам,  честное слово, а ведь хотел продать за пятнадцать – думал, она дороже не стоит.    

Больше он ничего не сказал. Самой невинной души был старичок  и такой добрый, добрей не бывает. Оно и неудивительно: ведь он был не просто  фермер, а еще и проповедник; у него была маленькая бревенчатая церковь на  задворках плантации (он ее выстроил на свой счет), и церковь и школа вместе, а  проповедовал он даром, ничего за это не брал; да сказать по правде – и не за  что было. На Юге много таких фермеров-проповедников, и все они проповедуют  даром.    

Через полчаса, или около того, подкатывает к забору Том в  тележке; тетя Салли увидела его из окна, потому что забор был всего шагах в  пятидесяти, и говорит:    

– Смотрите, еще кто-то приехал! Кто бы это мог быть?  По-моему, чужой кто-то… Джимми (это одному из ребятишек), сбегай скажи Лизе,  чтобы поставила еще одну тарелку на стол.    

Все сломя голову бросились к дверям: и то сказать – ведь не  каждый год приезжает кто-нибудь чужой, а если уж он приедет, так переполоху  наделает больше, чем желтая лихорадка. Том по обрубкам перебрался через забор и  пошел к дому; тележка покатила по дороге обратно в город, а мы все столпились в  дверях. Том был в новом костюме, слушатели оказались налицо – больше ему ничего  не требовалось, для него это было лучше всяких пряников. В таких случаях он  любил задавать фасон – на это он был мастер. Не таковский был мальчик, чтобы  топтаться посреди двора, как овца, – нет, он шел вперед важно и спокойно,  как баран. Подойдя к нам, он приподнял шляпу, церемонно и не торопясь, будто  это крышка от коробки с бабочками и он боится, как бы они не разлетелись, и  сказал:    

– Мистер Арчибальд Никольс, если не ошибаюсь?    

– Нет, мой мальчик, – отвечает ему старик, –  к сожалению, возница обманул вас: до усадьбы Никольса еще мили три. Входите же,  входите!    

Том обернулся, поглядел через плечо и говорит:    

– Слишком поздно; его уже не видать.    

– Да, он уже уехал, сын мой, а вы входите и пообедайте  с нами; потом мы запряжем лошадь и отвезем вас к Никольсам.    

– Мне совестно так затруднять вас, как же это можно! Я  пойду пешком, для меня три мили ничего не значат.    

– Да мы-то вам не позволим, – какое же это будет  южное гостеприимство! Входите, и все тут.    

– Да, пожалуйста, – говорит тетя Салли, – для  нас в этом нет никакого затруднения, ровно никакого! Оставайтесь непременно.  Дорога дальняя, и пыль такая – нет, пешком мы вас не пустим! А кроме того, я  уже велела поставить еще тарелку на стол, как только увидела, что вы едете; вы  уж нас не огорчайте. Входите же и будьте как дома.    

Том поблагодарил их в самых изящных выражениях, наконец дал  себя уговорить и вошел; уже войдя в дом, он сказал, что он приезжий из  Хиксвилла, штат Огайо, а зовут его Уильям Томсон, – и он еще раз поклонился.    

Он все болтал да болтал, что только в голову взбредет: и про  Хиксвилл, и про всех его жителей; а я уже начинал немного беспокоиться; думаю:  каким же образом все это поможет мне выйти из положения? И вдруг, не переставая  разговаривать, он привстал да как поцелует тетю Салли прямо в губы! А потом  опять уселся на свое место и разговаривает по-прежнему; она вскочила с кресла,  вытерла губы рукой и говорит:    

– Ах ты, дерзкий щенок!    

Он как будто обиделся и говорит:    

– Вы меня удивляете, сударыня!    

– Я его удивляю, скажите пожалуйста! Да за кого вы меня  принимаете? Вот возьму сейчас да и… Нет, с чего это вам вздумалось меня  целовать?    

Он будто бы оробел и говорит:    

– Ни с чего, так просто. Я не хотел вас обидеть. Я… я  думал – может, вам это понравится.    

– Нет, это прямо идиот какой-то! – Она схватила  веретено, и похоже было, что не удержится и вот-вот стукнет Тома по  голове. – С чего же вы вообразили, что мне это понравится?    

– И сам не знаю. Мне… мне говорили, что вам понравится.    

– Ах, вам говорили! А если кто и говорил, так, значит,  такой же полоумный. Я ничего подобного в жизни не слыхивала! Кто же это сказал?    

– Да все. Все они так и говорили.    

Тетя Салли едва-едва сдерживалась: глаза у нее так и  сверкали, и пальцы шевелились, того и гляди вцепится в Тома.    

– Кто это «все»? Живей говори, как их зовут, а не то  одним идиотом меньше будет!    

Он вскочил, такой с виду расстроенный, мнет в руках шляпу и  говорит:    

– Простите, я этого не ожидал… Мне так и говорили… Все  говорили… Сказали: поцелуй ее, она будет очень рада. Все так и говорили, ну все  решительно! Простите, я больше не буду… честное слово, не буду!    

– Ах, вы больше не будете, вот как? А то, может,  попробуете?    

– Сударыня, даю вам честное слово: никогда больше вас  целовать не буду, пока сами не попросите.    

– Пока сама не попрошу! Нет, я никогда ничего подобного  не слыхала! Да хоть бы вы до мафусаиловых лет дожили, не бывать этому никогда,  очень нужны мне такие олухи!    

– Знаете, – говорит Том, – это меня очень  удивляет. Ничего не понимаю. Мне говорили, что вам это понравится, да я и сам  так думал. Но… – Тут он замолчал и обвел всех взглядом, словно надеясь  встретить в ком-нибудь дружеское сочувствие, остановился на старике и спрашивает:  – Ведь вы, сэр, тоже думали, что она меня с радостью поцелует?    

– Да нет, почему же… нет, я этого не думал.    

Том опять так же поискал глазами, нашел меня и говорит:    

– Том, а ты разве не думал, что тетя Салли обнимет меня  и скажет: «Сид Сойер…»    

– Боже мой! – Она не дала Тому договорить и  бросилась к нему: – Бессовестный ты щенок, ну можно ли так морочить  голову!.. – И хотела уже обнять его, но он отстранил ее и говорит:    

– Нет, нет, сначала попросите меня.    

Она не стала терять времени и тут же попросила; обняла его и  целовала, целовала без конца, а потом подтолкнула к дяде, и он принял в свои  объятия то, что осталось. А после того как они сделали маленькую передышку,  тетя Салли сказала:    

– Ах ты господи, вот уж действительно сюрприз! Мы тебя  совсем не ждали. Ждали одного Тома. Сестра даже и не писала мне, что кто-нибудь  еще приедет.    

– Это потому, что никто из нас и не собирался ехать,  кроме Тома, – сказал он, – только я попросил хорошенько, и в самую  последнюю минуту она и меня тоже пустила; а мы с Томом, когда ехали на  пароходе, подумали, что вот будет сюрприз, если он приедет сюда первый, а я отстану  немножко и приеду немного погодя – прикинусь, будто я чужой. Но это мы зря  затеяли, тетя Салли! Чужих здесь плохо принимают, тетя Салли.    

– Да, Сид, – таких озорников! Надо бы надавать  тебе по щекам; даже и не припомню, чтобы я когда-нибудь так сердилась. Ну да  все равно, что бы вы ни выделывали, я согласна терпеть всякие ваши фокусы, лишь  бы вы были тут. Подумайте, разыграли целое представление! Сказать по правде, я  прямо остолбенела, когда ты меня чмокнул.    

Мы обедали на широком помосте между кухней и домом; того,  что стояло на столе, хватило бы на целый десяток семей, и все подавалось  горячее, не то что какое-нибудь там жесткое вчерашнее мясо, которое всю ночь  пролежало в сыром погребе, а наутро отдает мертвечиной и есть его впору разве  какому-нибудь старому людоеду.    

Дядя Сайлас довольно долго читал над всей этой едой молитву,  да она того и стоила, но аппетита он ни у кого не отбил; а это бывает, когда  очень канителятся, я сколько раз видел.    

После обеда было много всяких разговоров, и нам с Томом  приходилось все время быть настороже, и все без толку, потому что ни про какого  беглого негра они ни разу не упомянули, а мы боялись даже и намекнуть. Но  вечером, за ужином, один из малышей спросил:    

– Папа, можно мне пойти с Томом и с Сидом на  представление?    

– Нет, – говорит старик, – я думаю, никакого  представления не будет; да и все равно – вам туда нельзя. Этот беглый негр  рассказал нам с Бэртоном, что представление просто возмутительное, и Бэртон  хотел предупредить всех; теперь этих наглых проходимцев, должно быть, уже выгнали  из города.    

Так вот оно как! Но я все-таки не виноват. Мы с Томом должны  были спать в одной комнате и на одной кровати; с дороги мы устали и потому,  пожелав всем спокойной ночи, ушли спать сейчас же после ужина; а там вылезли в  окно, спустились по громоотводу и побежали в город. Мне не верилось, чтобы  кто-нибудь предупредил короля с герцогом; и если я опоздаю и не успею намекнуть  им, что готовится, так они, наверно, попадут впросак.    

По дороге Том рассказал мне, как все думали, что я убит, и  как мой родитель опять пропал и до сих пор не вернулся, и какой поднялся  переполох, когда Джим сбежал; а я рассказал Тому про наших жуликов, и про  «Жирафа», и про наше путешествие на плоту, сколько успел; а когда мы вошли в  город и дошли до середины, – а было не рано, уже около половины  девятого, – глядим, навстречу валит толпа с факелами, все беснуются, вопят  и орут, колотят в сковородки и дудят в рожки; мы отскочили в сторону, чтобы  пропустить их; смотрю, они тащат короля с герцогом верхом на шесте, – то  есть это только я узнал короля с герцогом, хотя они были все в смоле и в перьях  и даже на людей не похожи, просто два этаких громадных комка. Мне неприятно  было на это глядеть и даже стало жалко несчастных жуликов; я подумал: никогда  больше их злом поминать не буду. Прямо смотреть страшно было. Люди бывают очень  жестоки друг к другу.    

Видим, мы опоздали – ничем уже помочь нельзя. Стали  расспрашивать кое-кого из отставших, и они нам рассказали, что все в городе  пошли на представление, будто знать ничего не знают, и сидели помалкивали, пока  бедняга король не начал прыгать по сцене; тут кто-то подал знак, публика  повскакала с мест и схватила их.    

Мы поплелись домой, и на душе у меня было вовсе не так  легко, как раньше; напротив, я очень присмирел, как будто был виноват в чем-то,  хотя ничего плохого не сделал. Но это всегда так бывает: не важно, виноват ты  или нет – совесть с этим не считается и все равно тебя донимает. Будь у меня  собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил. Места она занимает  больше, чем все прочие внутренности, а толку от нее никакого. И Том Сойер то же  говорит.    

 Глава тридцать четвертая    

     

Мы перестали разговаривать и принялись думать. Вдруг Том и  говорит:    

– Слушай, Гек, какие же мы дураки, что не догадались  раньше! Ведь я знаю, где Джим сидит.    

– Да что ты? Где?    

– В том самом сарайчике, рядом с кучей золы. Сообрази  сам. Когда мы обедали, ты разве не видел, как один негр понес туда миски с  едой?    

– Видел.    

– А ты как думал, для кого это?    

– Для собаки.    

– И я тоже так думал. А это вовсе не для собаки.    

– Почему?    

– Потому что там был арбуз.    

– Верно, был, я заметил. Как же это я не сообразил, что  собаки арбуза не едят? Это уж совсем никуда не годится! Вот как бывает: и  глядишь, да ничего не видишь.    

– Так вот, негр отпер висячий замок, когда вошел туда,  и опять его запер, когда вышел. А когда мы вставали из-за стола, он принес дяде  ключ – тот самый ключ, наверно. Арбуз – это, значит, человек; ключ – значит,  кто-то там заперт; а вряд ли двое сидят под замком на такой маленькой  плантации, где народ такой добрый и хороший. Это Джим и сидит. Ладно, я очень  рад, что мы до этого сами додумались, как полагается сыщикам; за всякий другой  способ я гроша ломаного не дам. Теперь ты пошевели мозгами, придумай план, как  выкрасть Джима, и я тоже придумаю свой план, а там мы выберем, который больше  понравится.    

Ну и голова была у Тома Сойера, хоть бы и взрослому! По мне,  лучше иметь такую голову, чем быть герцогом, или капитаном парохода, или  клоуном в цирке, или уже не знаю кем. Я придумал кой-что так только, ради  очистки совести: я наперед знал, кто придумает настоящий план. Немного погодя  Том сказал:    

– Готово у тебя?    

– Да, – говорю.    

– Ну ладно, выкладывай.    

– Вот какой мой план, – говорю. – Джим там  сидит или кто другой – узнать нетрудно. А завтра ночью мы достанем мой челнок и  переправим плот с острова. А там в первую же темную ночь вытащим ключ у старика  из кармана, когда он ляжет спать, и уплывем вниз по реке вместе с Джимом; днем  будем прятаться, а ночью – плыть, как мы с Джимом раньше делали. Годится такой  план?    

– Годится ли? Почему ж не годится, очень даже годится!  Но только уж очень просто, ничего в нем особенного нет. Что это за план, если с  ним никакой возни не требуется? Грудной младенец – и тот справится. Не будет ни  шума, ни разговоров, все равно что после кражи на мыловаренном заводе.    

Я с ним не спорил, потому что ничего другого и не ждал, зато  наперед знал, что к своему плану он так придираться не станет.    

И верно, не стал. Он рассказал мне, в чем состоит его план,  и я сразу понял, что он раз в пятнадцать лучше моего: Джима-то мы все равно  освободим, зато шику будет куда больше, да еще, может, нас и пристрелят, по  его-то плану. Мне очень понравилось. «Давай, говорю, так и будем действовать».  Какой у него был план, сейчас говорить не стоит: я наперед знал, что будут еще  всякие перемены. Я знал, что Том еще двадцать раз будет менять его и так и  этак, когда приступим к делу, и вставлять при каждом удобном случае всякие  новые штуки. Так оно и вышло.    

Одно было верно – Том Сойер не шутя взялся за дело и  собирается освобождать негра из рабства. Вот этого я никак не мог понять. Как  же так? Мальчик из хорошей семьи, воспитанный, как будто дорожит своей  репутацией, и родные у него тоже вряд ли захотят срамиться; малый с головой, не  тупица; учился все-таки, не безграмотный какой-нибудь, и добрый, не назло же он  это делает, – и вот нате-ка – забыл и про гордость, и про самолюбие, лезет  в это дело, унижается, срамит и себя, и родных на всю Америку! Никак я этого не  мог взять в толк. Просто стыдно. И я знал, что надо взять да и сказать все ему  напрямик, а то какой же я ему друг! Пускай сейчас же все это бросит, пока еще  не поздно. Я так и хотел ему сказать, начал было, а он оборвал меня и говорит:    

– Ты что же – думаешь, я не знаю, чего хочу? Когда это  со мной бывало?    

– Никогда.    

– Разве я не говорил, что помогу тебе украсть этого  негра?    

– Говорил.    

– Ну и ладно.    

Больше и он ничего не говорил, и я ничего не говорил. Да и  смысла никакого не было разговаривать: уж если он что решил, так поставит на  своем. Я только не мог понять, какая ему охота соваться в это дело, но не стал  с ним спорить, даже и не поминал про это больше. Сам лезет на рожон, так что ж  я тут могу поделать!    

Когда мы вернулись, во всем доме было темно и тихо, и мы  прошли в конец двора – обследовать хибарку рядом с кучей золы. Мы обошли весь  двор кругом, чтобы посмотреть, как будут вести себя собаки. Они нас узнали и  лаяли не больше, чем обыкновенно лают деревенские собаки, заслышав ночью  прохожего. Добравшись до хибарки, мы осмотрели ее спереди и с боков – и с того  боку, которого я еще не видел, на северной стороне, нашли квадратное окошечко,  довольно высоко от земли, забитое одной крепкой доской.    

Я сказал:    

– Вот и хорошо! Дыра довольно большая, Джим в нее  пролезет, надо только оторвать доску.    

Том говорит:    

– Ну, это так же просто, как дважды два четыре, и так  же легко, как не учить уроков. По-моему, мы могли бы придумать способ хоть  немножко посложней, Гек Финн.    

– Ну ладно, – говорю. – А если выпилить кусок  стены, как я сделал в тот раз, когда меня убили?    

– Это еще на что-нибудь похоже, – говорит  он, – это и таинственно, и возни много, и вообще хорошо, только все-таки  можно придумать еще что-нибудь, чтобы подольше повозиться. Спешить нам некуда,  так давай еще посмотрим.    

Между сарайчиком и забором, с задней стороны, стояла  пристройка, в вышину доходившая до крыши и сбитая из досок. Она была такой же  длины, как и сарайчик, только уже – шириной футов в шесть. Дверь была с южной  стороны и заперта на висячий замок. Том пошел к котлу для варки мыла, поискал  там и принес железную штуку, которой поднимают крышку котла; он взял ее и  выломал один пробой у двери. Цепь упала, мы отворили дверь, вошли, зажгли  спичку и видим, что это только пристройка к сарайчику, а сообщения между ними  нет; и пола в сарае тоже нет, и вообще ничего в нем нет, кроме ржавых, никому  не нужных мотыг и лопат да сломанного плуга. Спичка погасла, и мы ушли, воткнув  пробой на старое место, и с виду дверь была опять как следует заперта. Том  обрадовался и говорит:    

– Ну, теперь все хорошо! Мы для него устроим подкоп.  Это у нас займет целую неделю.    

После этого мы вернулись домой; я вошел в дом с черного хода  – они там дверей не запирали, надо было только потянуть за кожаный ремешок; но  для Тома Сойера это было неподходяще: таинственности мало, ему непременно надо было  влезать по громоотводу.    

Раза три он долезал до половины и каждый раз срывался и  напоследок чуть не разбил себе голову. Он уж думал, что придется это дело  бросить, а потом отдохнул, решил попробовать еще раз наудачу – и все-таки влез.    

Утром мы поднялись чуть свет и пошли к негритянским хижинам,  чтобы приучить к себе собак и познакомиться поближе с тем негром, который  кормил Джима, – если это действительно Джиму носили еду. Негры как раз  позавтракали и собирались в поле, а Джимов негр накладывал в миску хлеба, мяса  и всякой еды, и в то время, как остальные уходили, из большого дома ему прислали  ключ.    

У этого негра было добродушное, глуповатое лицо, а волосы он  перевязывал нитками в пучки, для того чтобы отвадить ведьм. Он рассказывал, что  ведьмы ужасно донимают его по ночам; ему мерещатся всякие чудеса, слышатся  всякие слова и звуки, и никогда в жизни с ним еще не бывало, чтобы надолго  привязалась такая нечисть.    

Он разговорился про свои несчастья и до того увлекся, что  совсем позабыл про дело. Том и спрашивает:    

– А ты кому несешь еду? Собак кормить собираешься?    

Негр заулыбался, так что улыбка расплылась у него по всему  лицу, вроде как бывает, когда запустишь кирпичом в лужу, и говорит:    

– Да, мистер Сид, собаку. И занятная же собачка! Не  хотите ли поглядеть?    

– Хочу.    

Я толкнул Тома и шепчу ему:    

– Что ж ты, так и пойдешь к нему днем? Ведь по плану не  полагается.    

– Тогда не полагалось, а теперь полагается.    

Мы пошли – провалиться бы ему! – только мне это очень  не понравилось. Входим туда и почти что ничего не видим – такая темнота; зато  Джим и вправду там сидел; он-то нас разглядел и обрадовался:    

– Да ведь это Гек! Господи помилуй, никак и мистер Том  здесь?    

Я наперед знал, что так будет, только этого и ждал. Как  теперь быть, я понятия не имел, а если б и знал, так ничего не мог бы поделать,  потому что этот самый негр вмешался тут и говорит:    

– Боже ты мой, да никак он вас знает?    

Теперь мы пригляделись и всё хорошо видели. Том посмотрел на  негра пристально и как будто с удивлением и спрашивает:    

– Кто нас знает?    

– Да вот этот самый беглый негр.    

– Не думаю, чтобы знал; а с чего это тебе пришло в  голову?    

– С чего пришло? Да ведь он сию минуту крикнул, что он  вас знает.    

Том говорит, как будто с недоумением:    

– Ну, это что-то очень странно… Кто кричал? Когда  кричал? Что же он кричал? – Потом повертывается ко мне и преспокойно  спрашивает: – Ты слыхал что-нибудь?    

Разумеется, на это можно было ответить только одно, и я  сказал:    

– Нет, я ничего ровно не слыхал, никто ничего не  говорил.    

Тогда Том обращается к Джиму, глядит на него так, будто  первый раз в жизни его видит, и спрашивает:    

– Ты что-нибудь говорил?