1 2 3 4 
   
Илл. Говори громче, а то не слышно.
   
Сын (громче). Они будут расширены. Ну, конечно, вот и Штокер. Его «бьюик» всех обгоняет.
   
Дочь. Проклятый выскочка!
   
Илл. Проедем по долине Пюкенрид. Мимо болота, по тополевой аллее и объедем вокруг охотничьего домика курфюрста Хассо. Облака клубятся совсем как летом. Красивые места, все залито лучами заходящего солнца, и я смотрю на это, словно вижу впервые.
   
Дочь. По настроению напоминает Адальберта Штифтера.
   
Илл. Кого?
   
Госпожа Илл. Оттилия изучает литературу.
   
Илл. Благородно.
   
Сын. Хофбауэр на своем «фольксвагене». Едет домой из Каффингена.
   
Дочь. Купил поросят.
   
Госпожа Илл. Карл прекрасно водит машину, ты видел, как он лихо взял этот вираж. С ним не страшно.
   
Сын. Перевожу на первую скорость. Начинается подъем.
   
Илл. А я всегда задыхался, когда мне приходилось лезть на эту гору.
   
Госпожа Илл. Хорошо, что я накинула на себя манто. Становится прохладно.
   
Илл. Ты не туда поехал. Это дорога в Бейзенбах. Возвращайся обратно, а потом сворачивай налево, в Конрадов лес.
   
    
Машина катится в глубину сцены. Появляются четверо с деревянной скамейкой, теперь они во фраках, изображают деревья.
   
   
Первый. Опять мы зеленые сосны, опять мы буки.
   
Второй. Мы — дятел, кукушка и пугливая косуля.
   
Третий. Здесь веет стариной, воспетой поэтами.
   
Четвертый. Но теперь сюда врываются гудки автомобилей.
   
Сын (сигналит). Опять косули. И не думают убегать с дороги.
   
    
Третий отскакивает в сторону.
   
   
Дочь. Совсем ручная. Браконьеры их больше не трогают.
   
Илл. Остановись под этими деревьями.
   
Сын. Пожалуйста.
   
Госпожа Илл. Чего ты хочешь?
   
Илл. Прогуляться по лесу. (Выходит из машины.) Приятно послушать здесь гюлленские колокола. Конец рабочего дня.
   
Сын. Колоколов теперь четыре. Поэтому звон стал такой мелодичный.
   
Илл. Все уже пожелтело, осень наконец вступила в свои права. Листья на земле, как золотой покров. (Ступает на листву.)
   
Сын. Мы подождем тебя внизу у моста.
   
Илл. Не надо. Я вернусь через лес пешком. Сегодня собрание общины.
   
Госпожа Илл. А мы тогда съездим в Кальберштадт, сходим в кино.
   
Сын. Semis,[2] папа.
   
Дочь. So long, Daddy![3]
   
Госпожа Илл. Пока! Пока!
   
    
Машина с семейством Илла исчезает, потом проезжает снова в обратном направлении. Жена, дочь и сын машут Иллу.
    
Илл глядит им вслед. Садится на скамейку, которая стоит слева.
    
Шелест ветра. Справа выходят Роби и Тоби с паланкином, на котором восседает Клара Цаханассьян в своем обычном наряде. За спиной у Роби гитара. Рядом с Кларой шествует ее девятый муж, лауреат Нобелевской премии, высокий, стройный мужчина с благородной сединой и маленькими усиками. (Всех ее мужей может играть один и тот же актер.)
    
Позади — дворецкий.
   
   
Клара Цаханассьян. Вот и Конрадов лес. Роби и Тоби, стойте! (Сходит с паланкина, осматривает лес в лорнет, гладит Первого по спине.) Короед, дерево засыхает. (Увидела Илла.) Альфред, как хорошо, что я тебя встретила. Пойдем погуляем в моем лесу.
   
Илл. Разве Конрадов лес тоже твой?
   
Клара Цаханассьян. Тоже. Не возражаешь, если я сяду рядом?
   
Илл. Пожалуйста. Я только что простился с семьей. Они поехали в кино. У Карла теперь машина.
   
Клара Цаханассьян. Прогресс… (Садится рядом с Иллом справа.)
   
Илл. Оттилия изучает литературу. Берет уроки английского и французского.
   
Клара Цаханассьян. Видишь, у них теперь появились высокие идеалы. Иди сюда, Цоби, поздоровайся. Мой девятый. Лауреат Нобелевской премии.
   
Илл. Очень приятно.
   
Клара Цаханассьян. Большой оригинал. Особенно когда не думает. Перестань думать, Цоби.
   
Девятый муж. Золотко мое…
   
Клара Цаханассьян. Не кривляйся.
   
Девятый муж. Хорошо, хорошо. (Перестает думать.)
   
Клара Цаханассьян. Видишь, он теперь вылитый дипломат. Напоминает графа Холка, только тот не писал книг. Цоби хочет уединиться, чтобы писать мемуары и управлять моим состоянием.
   
Илл. Поздравляю.
   
Клара Цаханассьян. А мне как-то не по себе. Ведь мужа заводят для представительства, а не ради выгоды. Иди, Цоби, займись своей наукой. Налево исторические развалины.
   
    
Девятый муж уходит.
   
   
Илл (озирается по сторонам). А где кастраты?
   
Клара Цаханассьян. Разучились держать язык за зубами. Я велела их услать в Гонконг, в один из моих притонов, где курят опиум. Пусть блаженствуют. Скоро за ними последует и дворецкий. Он мне больше не нужен. Сигарету, Боби.
   
    
Дворецкий выходит из глубины сцены, протягивает ей портсигар.
   
   
Хочешь сигарету, Альфред?
   
Илл. Не откажусь.
   
Клара Цаханассьян. Бери. Дай прикурить, Боби.
   
    
Курят.
   
   
Илл. Хороший запах.
   
Клара Цаханассьян. В этом лесу мы часто курили вдвоем, помнишь? Сигареты ты покупал у Матильдхен. Или, вернее, воровал у нее.
   
    
Первый стучит ключом по своей трубке.
   
   
А вот и дятел.
   
Четвертый. Ку-ку! Ку-ку!
   
Илл. И кукушка.
   
Клара Цаханассьян. Хочешь, Роби сыграет тебе на гитаре?
   
Илл. Не откажусь.
   
Клара Цаханассьян. Он хорошо играет, этот громила, которому я спасла жизнь. Когда на меня нападает тоска, он мне просто необходим. Ненавижу пластинки и радио.
   
Илл. «По африканской земле идет батальон».
   
Клара Цаханассьян. Твоя любимая. Этой песне я его научила.
   
    
Молчание. Они курят. Кукушка и так далее. Шелест леса. Роби играет.
   
   
Илл. У тебя был… я хотел сказать, у нас был ребенок?
   
Клара Цаханассьян. Конечно, был.
   
Илл. Мальчик или девочка?
   
Клара Цаханассьян. Девочка.
   
Илл. А как ты ее назвала?
   
Клара Цаханассьян. Женевьева.
   
Илл. Красивое имя.
   
Клара Цаханассьян. Я видела ее только раз. Когда она родилась. Потом ее забрали. Взяли в приют.
   
Илл. Какие у нее были глаза?
   
Клара Цаханассьян. Глаз она еще не открывала.
   
Илл. А волосики?
   
Клара Цаханассьян. Кажется, черные, но у младенцев волосы часто бывают темные.
   
Илл. Да, правда.
   
    
Молчат. Курят. Звуки гитары.
   
   
Где же она умерла?
   
Клара Цаханассьян. У чужих людей. Не помню их имен.
   
Илл. Отчего?
   
Клара Цаханассьян. От менингита. А может, и от другой болезни. Мне прислали свидетельство.
   
Илл. Свидетельству о смерти можно верить.
   
    
Молчание.
   
   
Клара Цаханассьян. Я рассказала тебе о нашей дочке. А теперь ты расскажи обо мне.
   
Илл. О тебе?
   
Клара Цаханассьян. О том, какой я была, когда мне было семнадцать и ты любил меня.
   
Илл. Как-то раз я долго искал тебя в Петеровом сарае и вдруг увидел в старой пролетке. Ты была в одной рубашке и в зубах держала длинную соломинку.
   
Клара Цаханассьян. Я помню тебя сильным и смелым. Ты подрался с железнодорожником, который ко мне пристал. А я отирала кровь у тебя с лица своей красной нижней юбкой.
   
    
Гитара замолкает.
   
   
Вот и конец песни.
   
Илл. А теперь пусть сыграет: «Родная милая отчизна».
   
Клара Цаханассьян. Эту песню Роби тоже знает.
   
    
Звуки гитары слышатся снова.
   
   
Илл. Спасибо тебе за венки, за хризантемы и розы. Они очень украшают гроб в «Золотом апостоле». Великолепное зрелище. Оба зала утопают в цветах. Теперь уже осталось недолго. В последний раз мы сидим в этом старом лесу, слушаем кукушку и шум ветра. Сегодня вечером собрание общины. Мне вынесут смертный приговор, и кто-нибудь меня убьет. Не знаю, кто именно и где. Ясно только, что вот и конец моей дурацкой жизни.
   
Клара Цаханассьян. Я отвезу гроб с твоим телом на Капри. Я приказала выстроить мавзолей у себя в парке под кипарисами. Оттуда открывается вид на Средиземное море.
   
Илл. Средиземное море я знаю только по картинкам.
   
Клара Цаханассьян. Оно темно-синее. Удивительная красота. Там ты и будешь лежать. Мертвый под мертвым камнем. Любовь твоя умерла давным-давно. А вот моя все никак не умрет. Но и жить она не может. Она превратилась в чудовище, как и я сама, как те поганки и мертвые корневища, которые уродуют этот лес. Все задушили мои миллиарды, мое золото. Они опутали и тебя, чтобы отнять у тебя жизнь. Потому что твоя жизнь принадлежит мне. Навеки. Теперь ты погиб. Скоро от тебя ничего не останется, ты будешь жить только в моей памяти, мертвый возлюбленный, бесплотная тень прошлого в мрачных развалинах.
   
Илл. Вот и песня про отчизну кончилась.
   
    
Девятый муж появляется снова.
   
   
Клара Цаханассьян. Лауреат Нобелевской премии возвращается после осмотра развалин. Ну, Цоби?
   
Девятый муж. Эпоха раннего христианства. Разрушено гуннами.
   
Клара Цаханассьян. Жаль. Дай мне руку. Роби и Тоби, паланкин! (Садится в паланкин.) Прощай, Альфред.
   
Илл. Прощай, Клара.
   
    
Паланкин уносят в глубину сцены, Илл продолжает сидеть на скамейке. Деревья складывают свои ветви.
    
Сверху опускается театральный портал с занавесом и кулисами, как во всех театрах. Надпись: «Сурова жизнь, искусство беспечально». Из глубины сцены выходит полицейский в новом роскошном мундире, садится рядом с Иллом. Появляется радиокомментатор. Пока горожане собираются, он говорит в микрофон. Гюлленцы одеты во все новое, нарядное, мужчины — во фраках. Повсюду снуют фотокорреспонденты, журналисты, кинооператоры.
   
   
Радиокомментатор. Дамы и господа! Вы слышали нашу передачу из родильного дома и беседу со священником, теперь наш микрофон установлен на собрании городской общины. Настает решающий момент визита госпожи Клары Цаханассьян, который она нанесла своему родному городу, столь же уютному, сколь и живописному. Правда, сама виновница торжества здесь не присутствует, но бургомистр уполномочен сделать от ее имени важное сообщение. Мы находимся в зрительном зале отеля «Золотой апостол», где однажды переночевал Гете. На сцене, где обычно выступает самодеятельность и дает гастроли кальберштадтский театр, сейчас собрались мужи города. Как нам только что сообщил бургомистр, таков старинный обычай. Женщины по традиции занимают места в зрительном зале. В «Золотом апостоле» праздничная атмосфера, нетерпение достигло апогея; со всех концов мира съехались операторы кинохроники, мои коллеги по телевидению, репортеры. В эту минуту бургомистр берет слово.
   
    
Радиокомментатор подносит микрофон бургомистру, который стоит посреди сцены, в центре полукруга, образованного мужами города.
   
   
Бургомистр. Приветствую собравшуюся здесь городскую общину Гюллена. Разрешите считать наше собрание открытым. На повестке дня — один-единственный вопрос. Мне выпала честь доложить собравшимся, что госпожа Клара Цаханассьян, дочь покойного архитектора Готфрида Вешера, одного из наших влиятельнейших сограждан, готова пожертвовать городу и его жителям сумму в один миллиард.
   
    
Шум среди представителей прессы.
   
   
Пятьсот миллионов получит город, еще пятьсот миллионов делятся поровну между всеми гражданами.
   
    
Молчание.
   
   
Радиокомментатор (приглушенным голосом). Дорогие слушательницы и слушатели! Небывалая сенсация. Предложенный дар, как по мановению волшебного жезла, превращает жителей городка в состоятельных людей; таким образом, мы присутствуем при одном из величайших социальных экспериментов нашей эпохи.
   
    
Все оцепенели. Гробовая тишина. Люди потрясены.
   
   
Бургомистр. Предоставляю слово нашему учителю.
   
    
Радиокомментатор подносит микрофон учителю.
   
   
Учитель. Дорогие сограждане! Мы должны отдать себе отчет в том, что госпожа Клара Цаханассьян преследует своим даром вполне определенную цель; что же это за цель? Может быть, она хочет просто осчастливить нас, осыпать нас золотом, воскресить заводы Вагнера и Бокмана, возродить фирму «Место под солнцем»? Вы знаете, что это не так. Госпожа Клара Цаханассьян преследует далеко идущие цели. Она требует за свой миллиард справедливости. Она хочет, чтобы в нашей общине воцарилась справедливость. Это требование заставляет нас задуматься. Значит ли это, что в нашем городе не существовало справедливости?
   
Первый. Не существовало.
   
Второй. Мы потакали преступлению.
   
Третий. Мирились с несправедливым приговором.
   
Четвертый. С клятвопреступлением!
   
Женский голос. Терпели негодяя.
   
Другие голоса. Правильно! Правильно!
   
Учитель. Дорогие сограждане. Мы должны признать эту прискорбную истину. Мы терпели несправедливость. Я полностью сознаю значение материальных благ, которые сулит нам миллиард; я хорошо понимаю, что бедность — корень многих зол и несчастий. И все же речь идет не о деньгах.
   
    
Бурные аплодисменты.
   
   
Речь идет не о нашем благосостоянии и, конечно же, не о роскоши. Речь идет о том, хотим ли мы, чтобы правосудие восторжествовало, и не только оно, но и все те идеалы, ради которых жили, боролись и умирали наши славные предки. Идеалы, которыми гордится западная цивилизация.
   
    
Бурные аплодисменты.
   
   
Когда попирается любовь к ближнему, когда слабые — беззащитны, а честь — поругана, когда правосудие — продажно, а молодая мать может быть ввергнута в бездну порока, мы ставим под угрозу нашу свободу.
   
    
Шум возмущения.
   
   
Нельзя шутить с идеалами, за идеалы люди проливают кровь.
   
    
Бурные аплодисменты.
   
   
Богатство только тогда имеет ценность, когда оно покоится на милосердии, а милосердия достоин только тот, кто жаждет милосердия. Чувствуете ли вы в себе эту жажду, дорогие сограждане, жажду духовную, а не только плотскую? Вот вопрос, который я, как директор гимназии, хочу вам задать. Если вы действительно ненавидите зло, если вы не желаете жить в мире несправедливости, то тогда вы имеете право принять миллиард госпожи Клары Цаханассьян и выполнить условие, которое она нам поставила. Прошу вас трезво взвесить все за и против.
   
    
Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию.
   
   
Радиокомментатор. Дамы и господа! Слышите овацию? Я потрясен. Речь директора гимназии свидетельствует о таком нравственном подъеме, какой, увы, не так уж часто наблюдается в наши дни. Оратор смело указал на отдельные недостатки нашей жизни, которые — увы! — бытуют в каждой общине, повсюду, где живут люди!
   
Бургомистр. Альфред Илл!
   
Радиокомментатор. Бургомистр опять берет слово.
   
Бургомистр. Альфред Илл, я хочу задать вам вопрос.
   
    
Полицейский толкает Илла. Тот поднимается. Радиокомментатор подносит ему микрофон.
   
   
Радиокомментатор. Сейчас вы услышите голос человека, из-за которого Клара Цаханассьян сделала городу Гюллен такой щедрый дар, голос Альфреда Илла — друга юности благодетельницы. Альфред Илл еще крепкий мужчина лет семидесяти, одним словом, это человек старого закала. Ну, конечно, он взволнован, его переполняет благодарность и чувство тихой радости.
   
Бургомистр. Благодаря вам, Альфред Илл, Клара Цаханассьян предложила нам этот миллиард. Сознаете ли вы это?
   
    
Илл говорит так тихо, что его не слышно.
   
   
Радиокомментатор. Говорите громче, почтенный, чтобы наши слушатели могли вас понять.
   
Илл. Да.
   
Бургомистр. Согласны ли вы выполнить наше решение, каково бы оно ни было? Примем ли мы дар или отклоним его?
   
Илл. Да, согласен.
   
Бургомистр. Кто хочет задать вопрос Альфреду Иллу?
   
    
Молчание.
   
   
Кто хочет высказаться в связи с даром госпожи Цаханассьян?
   
    
Молчание.
   
   
Господин священник?
   
    
Молчание.
   
   
Городской врач?
   
    
Молчание.
   
   
Полиция?
   
    
Молчание.
   
   
Представители оппозиции?
   
    
Молчание.
   
   
Приступаем к голосованию.
   
    
Тишина. Слышно только гудение кинокамер, вспышки магния.
   
   
Кто с чистой душой голосует за торжество справедливости, прошу поднять руку.
   
    
Все, кроме Илла, поднимают руки.
   
   
Радиокомментатор. В зале благоговейная тишина и лес поднятых рук. Кажется, будто мы присутствуем при клятве людей, решивших отдать свою жизнь во имя лучшего, более справедливого мира. Только почтенный старец сидит неподвижно, он окаменел от радости. Цель его жизни достигнута, верная подруга юности преподнесла его родному городу миллиард.
   
Бургомистр. Дар Клары Цаханассьян принят единогласно. Но не из корысти.
   
Горожане. Но не из корысти.
   
Бургомистр. А во имя торжества справедливости.
   
Горожане. А во имя торжества справедливости.
   
Бургомистр. И во имя совести.
   
Горожане. И во имя совести.
   
Бургомистр. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления.
   
Горожане. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления.
   
Бургомистр. Ему нет среди нас места.
   
Горожане. Ему нет среди нас места.
   
Бургомистр. Мы не позволим растлевать наши души.
   
Горожане. Мы не позволим растлевать наши души.
   
Бургомистр. Попирать наши святые идеалы.
   
Горожане. Попирать наши святые идеалы.
   
Илл (кричит). Боже мой!
   
    
Все стоят, торжественно воздев руки, но в эту секунду с кинокамерой случилась авария.
   
   
Кинооператор. Какая обида, бургомистр. Свет отказал. Повторите, пожалуйста, заключительную сцену.
   
Бургомистр. Еще раз?
   
Кинооператор. Да, для кинохроники.
   
Бургомистр. С удовольствием.
   
Кинооператор. Свет в порядке?
   
Голос. Наладили.
   
Кинооператор. Начали.
   
Бургомистр (принимает соответствующую позу). Кто с чистой душой голосует за торжество правосудия, прошу поднять руку.
   
    
Все поднимают руки.
   
   
Дар Клары Цаханассьян принят. Единогласно. Но не из корысти.
   
Горожане. Но не из корысти.
   
Бургомистр. А во имя торжества справедливости.
   
Горожане. А во имя торжества справедливости.
   
Бургомистр. И во имя совести.
   
Горожане. И во имя совести.
   
Бургомистр. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления.
   
Горожане. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления.
   
Бургомистр. Ему нет среди нас места.
   
Горожане. Ему нет среди нас места.
   
Бургомистр. Мы не позволим растлевать наши души.
   
Горожане. Мы не позволим растлевать наши души.
   
Бургомистр. И попирать наши святые идеалы.
   
Горожане. И попирать наши святые идеалы.
   
    
Тишина.
   
   
Кинооператор (тихо). Ну, Илл. Ну? (Разочарованно.) Как хотите. Жаль, что радостное «Боже мой» на этот раз у вас не вырвалось. Это было самое эффектное место во всем эпизоде.
   
Бургомистр. Господа журналисты, радиоработники, операторы, милости просим к столу. Вас ждут в ресторане. Рекомендуем покинуть зал через служебный выход. Женщинам подадут чай в саду.
   
    
Журналисты, радиоработники, операторы уходят в глубь сцены, направо. Мужи города не трогаются с места. Илл поднимается, хочет уйти.
   
   
Полицейский. Сиди! (Силой сажает Илла на скамейку.)
   
Илл. Вы хотите сделать это сегодня? Уже?
   
Полицейский. А ты как думал?
   
Илл. По-моему, лучше, если это произойдет у меня дома.
   
Полицейский. Это произойдет здесь.
   
Бургомистр. В зрительном зале нет посторонних?
   
    
Третий и четвертый осматривают зал.
   
   
Третий. Никого.
   
Бургомистр. А на балконе?
   
Четвертый. Ни души.
   
Бургомистр. Заприте двери. В зал больше никого не впускать.
   
    
Третий и четвертый сходят в зрительный зал.
   
   
Третий. Все заперто.
   
Четвертый. Все заперто.
   
Бургомистр. Гасите люстры. В окна светит луна с балкона. Света хватит.
   
    
Сцена погружается в темноту. При слабом лунном свете неясно видны фигуры людей.
   
   
Выстройтесь друг против друга. Оставьте проход.
   
    
Мужчины становятся в два ряда, образуя узкий проход, в конце которого стоит гимнаст, теперь он в элегантных белых брюках и в майке, с красной лентой через плечо.
   
   
Господин священник, исполните свой долг.
   
Священник. (медленно подходит к Иллу и садится возле него). Ну, Илл, для вас настал горестный час.
   
Илл. Дайте сигарету.
   
Священник. Дайте ему сигарету, господин бургомистр.
   
Бургомистр (ласково). С радостью. Лучший сорт.
   
    
Передает священнику пачку сигарет, тот протягивает ее Иллу. Илл берет сигарету, полицейский дает ему прикурить, священник возвращает пачку бургомистру.
   
   
Священник. Как сказал пророк…
   
Илл. Не надо. (Курит.)
   
Священник. Вы не боитесь?
   
Илл. Теперь уже не очень. (Курит.)
   
Священник. (беспомощно). Я помолюсь за вас.
   
Илл. Молитесь лучше за наш город. (Курит.)
   
Священник. (медленно встает). Господи, помилуй нас. (Медленно становится рядом с другими мужчинами.)
   
Бургомистр. Поднимитесь, Альфред Илл.
   
    
Илл колеблется.
   
   
Полицейский. Вставай, скотина! (Силой заставляет его встать.)
   
Бургомистр. Вахмистр, возьмите себя в руки.
   
Полицейский. Извините. Не стерпел.
   
Бургомистр. Подойдите сюда, Альфред Илл.
   
    
Илл роняет сигарету, затаптывает ее ногой. Потом медленно идет к середине сцены, поворачивается спиной к зрителям.
    
Илл колеблется.
   
   
Полицейский. Тебе говорят. Иди!
   
    
Илл медленно направляется в проход, который образовали молчаливые горожане. В конце прохода, как раз напротив Илла, стоит гимнаст. Илл замирает, поворачивается, видит, как безжалостно смыкаются ряды, падает на колени.
    
На сцене теперь неясно виден клубок тел; не слышно ни звука; клубок все сжимается и постепенно опускается на пол. Тишина. Слева входят газетчики. Зажигают люстры.
   
   
Первый газетчик. Что здесь происходит?
   
    
Толпа неторопливо расходится. Горожане собираются в глубине сцены. В центре остается только врач, он стоит на коленях перед мертвым телом, накрытым клетчатой скатертью, какие обычно стелют в кафе. Врач встает, прячет стетоскоп.
   
   
Врач. Паралич сердца.
   
    
Тишина.
   
   
Бургомистр. Он умер от радости.
   
Второй газетчик. Каких только увлекательных историй не преподносит нам жизнь!
   
Первый газетчик. А теперь за дело.
   
    
Газетчики поспешно уходят направо в глубь сцены. Слева появляется Клара Цаханассьян в сопровождении дворецкого.
    
Увидев мертвое тело, она останавливается, потом медленно идет к середине сцены, поворачивается лицом к зрителям.
   
   
Клара Цаханассьян. Принесите его сюда.
   
    
Роби и Тоби входят с носилками, кладут на них Илла и опускают носилки к ногам Клары Цаханассьян.
   
   
(Стоит как каменная.) Открой ему лицо, Боби.
   
    
Дворецкий приподнимает скатерть с лица Илла.
   
   
(Пристально, долго рассматривает мертвого.) Теперь он опять такой, каким был много лет назад. Мой черный барс. Закрой ему лицо.
   
    
Дворецкий снова закрывает лицо Илла.
   
   
Положите его в гроб.
   
    
Роби и Тоби выносят мертвое тело налево.
   
   
Отведи меня, Боби. Пора укладываться. Мы уезжаем на Капри.
   
    
Дворецкий подает ей руку, она медленно идет налево, останавливается.
   
   
Бургомистр!
   
    
В глубине сцены из группы молчаливых горожан медленно появляется бургомистр, выходит вперед.
   
   
Возьми чек. (Передает ему бумагу и удаляется с дворецким.)
   
    
Все более нарядная одежда горожан Гюллена без слов говорит о том, как они богатеют. Внешний вид города становится неузнаваем; теперь это уже не заштатное и нищее местечко, а преуспевающий, ультрасовременный город. Финал пьесы, ее счастливый апофеоз выражает это всеобщее благоденствие. Вновь отремонтированное здание вокзала украшено флагами, гирляндами живых цветов, транспарантами, неоновой рекламой. Жители Гюллена — мужчины во фраках, женщины в бальных платьях — образуют два хора, как в античной трагедии. И не случайно нам кажется — это вполне в духе происходящего, — будто мы слышим сигналы бедствия, которые подает идущий ко дну корабль.
   
   
Первый хор.
   
Кошмаров предостаточно:
   
Колоссальные землетрясения,
   
Огнедышащие горы,
   
Морские водовороты,
   
К тому же и войны,
   
Топчущие пшеницу танки,
   
Солнцеликий гриб атомного взрыва.
   
Второй хор.
   
Однако ничего нет кошмарнее бедности,
   
Потому что в ней нет благородства.
   
Мертвой хваткой
   
Держит бедность род человеческий,
   
Громоздит бесплодный день
   
На бесплодный день.
   
Женщины.
   
Бессильно смотрят матери,
   
Как хворь уносит их маленькие чада.
   
Мужчины.
   
Но мужи замышляют мятеж,
   
Готовят измену.
   
Первый.
   
Их ботинки поизносились.
   
Третий.
   
Во рту смердит окурок.
   
Первый хор.
   
Ибо закрыты все двери,
   
Которые давали работу и хлеб.
   
Второй хор.
   
И поезда громыхают мимо
   
Без остановки!
   
Все.
   
Слава нам!
   
Госпожа Илл.
   
Которым улыбнулась судьба.
   
Все
   
Всемилостивейшая.
   
Всепреобразующая.
   
Женщины.
   
Наши нежные тела
   
Облачены в модные платья.
   
Сын.
   
Юноша за баранкой гоночной машины.
   
Мужчины.
   
Лавочник правит «кадиллаком»!
   
Дочь.
   
Дева гоняет мяч на теннисном корте.
   
Врач.
   
В новом операционном зале
   
Такой зеленый кафель,
   
Что режешь кишки, немея от восторга.
   
Все.
   
Вечерняя трапеза благоухает ароматами,
   
Все одеты с иголочки, всем довольны,
   
Хвалятся друг перед другом сигарами экстра-класса.
   
Учитель.
   
Учение светит жаждущим света учения.
   
Второй.
   
Усердные бизнесмены
   
Скупают вечные ценности.
   
Все.
   
Рембрандта и Рубенса.
   
Художник.
   
Художество кормит художника.
   
Причем до отвала.
   
Священник.
   
На Рождество, на Пасху, на Троицу
   
В соборе не протолкнуться от добрых христиан.
   
Все.
   
И экспрессы, блистающие, стремительные,
   
Мчатся по остальным магистралям
   
От местечка к местечку,
   
Сплачивая человечество
   
И снова останавливаясь на нашей станции.
   
    
Слева входит кондуктор.
   
   
Кондуктор.
   
Гюллен!
   
Начальник станции.
   
Экспресс Гюллен-Рим, прошу занимать места. Салон-вагон впереди!
   
    
Из глубины сцены громилы выносят паланкин, в котором неподвижно сидит Клара Цаханассьян. Она походит на древнее каменное изваяние. Паланкин в сопровождении свиты проносят между хорами.
   
   
Бургомистр.
   
Покидает нас…
   
Все.
   
Наша несказанная благодетельница…
   
Дочь.
   
Наша спасительница…
   
Все.
   
И сопровождающие ее высокие лица.
   
    
Громилы с паланкином, Клара Цаханассьян и свита исчезают на платформе. Медленно проносят тем же путем гроб.
   
   
Бургомистр.
   
Слава ей!
   
Все.
   
Самое драгоценное, самое заветное
   
Она увозит с собой.
   
Начальник станции.
   
Отправление!
   
Все.
   
Помилуй нас…
   
Священник.
   
Господи!
   
Все.
   
В темном беге грядущего.
   
Бургомистр.
   
Достаток… Все.
   
Оставь нам,
   
Мир сохрани нам,
   
Свободу сбереги нам,
   
Пусть ночь
   
Никогда не омрачает наш город,
   
Восставший из пепла, прекрасный,
   
Чтоб счастью, счастливые, мы предавались.
  
  
   
    
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
   
   
Действие «Визита старой дамы» происходит в заштатном городишке, где-то в Центральной Европе; автор этой пьесы отнюдь не намерен отмежевываться от людей, о которых пишет: он не очень-то уверен, что сам в подобных обстоятельствах поступил бы иначе: о подтексте этой истории не стоит говорить, равно как и выпячивать его на сцене. То же относится и к финалу. Правда, в конце пьесы действующие лица изъясняются несколько приподнятым языком, каким люди не изъясняются в обыденной жизни, языком, который принято называть поэтическим, или, точнее, возвышенным литературным языком. Но происходит это только потому, что гюлленцы разбогатели, добились кое-чего в жизни, — сам Бог велел им говорить более изысканно. Мои герои — люди, а не марионетки, на сцене они действуют, а не разыгрывают аллегории. Что касается меня самого, то я пытаюсь воссоздать реальный мир, а не преподносить публике отвлеченные моральные категории, как это мне зачастую приписывают. И я не собираюсь как-то специально соразмерять мою пьесу с жизнью, поскольку такая соразмерность лежит в самой природе театра, непременным компонентом которого является зритель. С моей точки зрения, театральная пьеса всегда выступает в рамках сценических возможностей, а не в оболочке определенного литературного стиля. И если в сцене в лесу гюлленцы изображают деревья, то объясняется это не склонностью автора к сюрреализму, а только тем, что пожилой человек в этой сцене говорит слова любви пожилой женщине, и сие не столь уж эстетичное любовное объяснение нуждается в театрально-поэтическом обрамлении, иначе оно было бы просто невыносимо.
   
Я пишу свои пьесы из внутреннего чувства доверия к театру, к актеру. Это главный импульс моего творчества. Самое соблазнительное для меня — материал. От актера требуется не так уж много: чтобы изобразить человека, он должен воспроизвести лишь его внешнюю оболочку, то есть данный ему текст, при том условии, конечно, что в тексте нет фальши. Что я понимаю под этим? Так же как живой организм замкнут в какую-то оболочку, которая и является его «внешностью», так и в пьесе есть своя оболочка — язык. И драматург оперирует только им. Язык для него результат. Поэтому-то нельзя работать над языком как таковым; язык — это мысли, сюжет и т. д. Только дилетанты считают язык и стиль вещью в себе. Задача актера, по-моему, состоит в том, чтобы вновь воспроизвести конечный результат, то есть стиль пьесы на сцене. Зритель не должен видеть искусства, он должен видеть жизнь. В «Визите старой дамы» надо правильно сыграть передний план, как он дан мною, и тогда фон появится сам.
   
Я не причисляю себя к авангардистам, хотя и у меня, разумеется, есть своя теория искусства… Чем бы дитя ни тешилось. Но свою теорию я держу при себе (иначе мне самому пришлось бы следовать ей). Пусть уж лучше меня считают эдаким взбалмошным простаком, который пренебрегает формой своих творений. Мои пьесы надо играть в духе народного театра, а меня самого воспринимать как своего рода Нестроя. Это будет самое правильное. И не следует бояться моих выдумок, к черту всякое глубокомыслие. Надо также следить за тем, чтобы декорации все время менялись при открытом занавесе. Сцену с машиной следует играть просто, лучше всего с макетом автомобиля, в котором есть только то, что необходимо по ходу действия, — автомобильные ключи, руль и т. д. Машина должна быть показана спереди — задние сиденья надо приподнять. И все это должно быть, конечно, новенькое, с иголочки, так же как и желтые башмаки и прочее. (Эта сцена ни в коем случае не должна напоминать Уайлдера. Почему? Еще одна диалектическая загадка для критиков.)
   
Клара Цаханассьян не олицетворяет ни справедливости, ни плана Маршалла и тем более Апокалипсиса, она лишь то, что она есть, — самая богатая в мире женщина, которая благодаря своему состоянию получила возможность действовать наподобие героини древнегреческой трагедии, самовластно и жестоко, как, например, Медея. Клара Цаханассьян может себе это позволить. И не надо забывать, что у этой старой дамы есть чувство юмора, поскольку она может смотреть на людей со стороны; для нее люди — товар, который она покупает. Но и на себя она тоже смотрит со стороны, что придает ей своеобразную грацию и некое злое очарование. Клара стоит как бы вне общества, поэтому она превращается в нечто неподвижное, окостеневшее. Никаких перемен в ней не происходит, если не считать переменами тенденцию ко все большему окаменению, к превращению в полного истукана. Однако изображать Клару Цаханассьян и ее свиту, включая кастратов, на сцене можно только средствами искусства. Натурализм здесь противопоказан — он будет слишком неаппетитен. Тихони кастраты должны быть сказочными существами, призрачными гномиками, живущими растительной жизнью, по-своему даже счастливыми. Они жертвы тотальной мести, которая так же логична, как законы доисторических времен. (Чтобы актерам было легче играть евнухов, они могут говорить не хором, а по очереди, но тогда не нужны повторы.)
   
Клара Цаханассьян — образ статичный. Она героиня с самого начала. В отличие от Клары ее прежний возлюбленный волею судеб превращается в героя лишь постепенно. Этот жалкий лавочник, сам того не ведая, сразу же становится ее жертвой. Будучи виновным, он убежден, что время списало все его грехи. И лишь по ходу пьесы страх и отчаяние пробуждают в этом заурядном человеке нечто в высшей степени индивидуальное. Осознав свою вину, он начинает понимать, что такое справедливость; неизбежная гибель придает ему величие. (Сцена смерти Илла должна быть решена скорее в плане монументальном.) Гибель Илла бессмысленна и в то же время осмысленна. Если показывать ее только осмысленной, то в ней появится нечто легендарное, и играть ее надо будет в некоем античном городе, а не в Гюллене в наши дни. Что касается остальных гюлленцев, они такие же люди, как мы все. Их не следует изображать злодеями. Ни в коем случае. Вначале они полны решимости отвергнуть предложение миллиардерши. Правда, они влезают в долги, но отнюдь не потому, что решили умертвить Илла, — они просто люди легкомысленные. И они искренне верят, что в конце концов «все перемелется». Так надо трактовать второе действие и даже сцену на вокзале. Один лишь Илл в этой сцене объят страхом, ибо он понимает, чем все должно кончиться. Но гюлленцы еще не сказали ни одного непоправимого слова. Только во время сцены в Петеровом сарае происходит роковой перелом. От судьбы не уйдешь! С этой минуты гюлленцы постепенно начинают готовиться к убийству, возмущаться виной Илла и т. д. Семья Илла по-прежнему уговаривает себя, что все образуется, но и эти люди тоже не злодеи, они просто слабохарактерны, как и все остальные. Весь город, что видно на примере учителя, медленно поддается искушению, ибо искушение велико, а нищета беспредельна.
   
«Визит старой дамы» — злая пьеса, именно поэтому трактовать ее следует как можно более гуманистически. И персонажи должны проявлять не гнев, а печаль. И еще: эта комедия с трагическим концом должна быть смешной. Ничто не может так сильно повредить ей, как убийственная серьезность.