1 2 3 4 
– Вот   видишь, душенька, что делает палка, – похвалился Дэвис, обращаясь к жене.      

Почтенной   чете и не снилось, какой конфуз учинит им Майкл на первом же представлении.      

На   сцене, за спущенным занавесом, все уже было готово. Понурые, забитые собаки   неподвижно сидели на стульях. Дэвис и его супруга с угрожающим видом   расхаживали возле них, следя за соблюдением тишины, а в это время на   просцениуме Дик и Дэзи Белл развлекали собравшуюся на утреннее представление   публику пением и танцами.      

Все шло   как по маслу, и никто из зрителей никогда бы не заподозрил, что за занавесом   находится целая свора собак, если бы Дик и Дэзи в сопровождении оркестра не   запели «Свези меня в Рио».      

Майкл   ничего не мог с собой поделать. Как Квэк в давно прошедшие времена покорил его   своим варганчиком, стюард любовью и Гарри Дель Мар губной гармошкой, так теперь   он был покорен звуками оркестра и этими двумя голосами, певшими давно знакомую   песенку, которой его обучил стюард, – «Свези меня в Рио». Вопреки всему,   вопреки даже нынешней подавленности Майкла какая-то неведомая сила заставила   его разжать челюсти и запеть.      

На сцену   донеслось хихиканье женщин и детей, быстро перешедшее в громовой хохот всего зала,   совершенно заглушивший голоса Дика и Дэзи. Уилтон Дэвис, ругаясь что было мочи,   через всю сцену бросился к Майклу. Но Майкл продолжал выть, а публика   покатываться со смеху. Он еще не замолк, когда Дэвис изо всех сил огрел его   палкой. Этот неожиданный удар заставил Майкла прекратить пение и невольно   взвизгнуть от боли.      

– Сверни   ему башку, милый, – посоветовала миссис Дэвис.      

И тут   разыгралось генеральное сражение. Дэвис лупил Майкла, и в зрительном зале эти   удары были слышны так же отчетливо, как рычание и визг собаки. Публика больше   не обращала ни малейшего внимания на Дика и Дэзи. Их номер был сорван. Номер   Дэвиса, по его выражению, тоже «пролетел». На теле Майкла не оставалось живого   места. А публика по ту сторону занавеса веселилась напропалую.      

Дик и   Дэзи вынуждены были прекратить свое выступление. Публика желала видеть то, что   происходило за занавесом, а не перед ним. Один из служителей за шиворот выволок   избитого Майкла со сцены, и занавес подняли. Глазам зрителей представилась вся   собачья труппа, рассаженная по местам, и один пустующий стул. Мальчишки в зале   первыми сопоставили эти два явления      

– незанятый   стул и только что происшедшую свалку – и стали шумно требовать, чтобы им показали   отсутствующую собаку; остальные зрители поддержали их. Собаки заливались   неистовым лаем; всеобщее веселье минут на пять задержало номер, когда же он   наконец начался, собаки работали рассеянно и бестолково, а Дэвис нервничал и   злился.      

– Не   беда, дружок, – сценическим шепотом успокаивала его невозмутимая   супруга. – Мы избавимся от этого пса и подыщем другого, потолковее. Во   всяком случае, мы насолили этой Дэзи Белл. Я ведь тебе еще не рассказывала, что   она на прошлой неделе говорила обо мне одной моей приятельнице.      

Через   несколько минут ее супруг, улучив момент, зашептал:      

– Все   этот проклятый пес натворил. Ну, уж я до него доберусь. Мокрого места от него   не останется.      

– Хорошо,   дружок, – согласилась миссис Дэвис.      

Когда   занавес наконец опустился перед глазами хохочущей публики и собак снова загнали   в помещение над сценой, Уилтон Дэвис пошел разыскивать Майкла. Вместо того   чтобы забиться в какой-нибудь дальний угол, Майкл стоял между колен одного из   служителей, все еще дрожа от обиды, но готовый, в случае нового оскорбления,   опять немедленно вступить в бой. По пути Дэвис столкнулся с четой Белл. Жена   обливалась слезами ярости, муж находился в состоянии злобного раздражения.      

– Дрессировщик   первый сорт, что и говорить, – задиристо обратился он к Дэвису. – Ну,   ничего, скоро вы получите по заслугам.      

– Отвяжитесь   от меня, или я вас так отделаю, что вы своих не узнаете!      

– рявкнул   Дэвис, размахивая короткой железной палкой, которую он держал в руках. –   Впрочем, можно и повременить, я еще успею расправиться с вами. Но прежде всего   я отделаю этого пса. Ступайте за мной, тогда сами увидите! Ну мог ли я думать,   что он устроит такую штуку? Он у меня выступал первый раз, а на репетициях вел   себя тихо. Откуда я мог знать, что он завоет, когда вы работали на авансцене?      

– Черт   знает что вы тут учинили, – вместо приветствия крикнул Дэвису директор   театра, когда тот в сопровождении Дика Белла двинулся на Майкла,   ощетинившегося, но по-прежнему стоявшего между колен служителя.      

– Сейчас   я еще и не то учиню, – проговорил Дэвис, занося руку с крепко зажатой в   ней железной палкой. – Я его убью. Запорю до смерти. Можете полюбоваться.      

Майкл   зарычал, поняв угрозу, и, не спуская глаз с железной палки, изготовился к   прыжку.      

– Ничего   подобного вы не сделаете, – заверил Дэвиса служитель.      

– Он   моя собственность, – гордо и с убеждением возразил Дэвис.      

– Ну,   это уж вы сущую чепуху несете, – отвечал ему заступник Майкла.      

– Попробуйте   только его стукнуть – и увидите, что из этого получится. Собака – это собака, человек   – человек, а вот что вы такое – я, черт вас возьми, даже сказать затрудняюсь.   Вы не смеете бить этого пса. Он первый раз в жизни очутился на сцене, да еще   после того как ему двое суток ни есть, ни пить не давали. О, я это отлично   знаю, господин директор.      

– Если   вы убьете собаку, вам придется заплатить доллар мусорщику за уборку   трупа, – напомнил директор.      

– Заплачу   с удовольствием, – отвечал Дэвис, снова поднимая палку. – А свое   все-таки с него возьму.      

– От   этих дрессировщиков меня уже с души воротит! – воскликнул   служитель. – Лучше не выводите меня из терпения и зарубите себе на носу:   если вы дотронетесь до него этой железной штукой, я так вас отделаю, что   придется вызывать скорую помощь. Даже если меня за это с места сгонят!      

– Потише,   потише, Джексон, – с угрозой в голосе начал директор.      

– Вы   меня не запугаете, – отвечал тот. – Я твердо решил: если этот   мерзавец хоть пальцем тронет собаку, можете отказать мне от места. Сил моих   больше нет смотреть, как эти подлецы издеваются над животными. Хватит, я сыт по   горло.      

Директор   посмотрел на Дэвиса и недоуменно пожал плечами.      

– По-моему,   не стоит затевать скандала, – посоветовал он. – Мне не хочется   расставаться с Джексоном, а он обязательно изувечит вас, если вы будете упорствовать.   Отошлите собаку туда, откуда вы ее взяли. Ваша жена рассказала мне ее историю.   Посадите этого пса в клетку и отправьте наложенным платежом, Коллинз не будет   на вас в претензии. Он отучит его петь и приспособит к чему-нибудь дельному.      

Дэвис,   покосившись на свирепого Джексона, заколебался.      

– И   знаете что, – предложил директор, – пусть Джексон возьмет на себя его   отправку. Он посадит его в клетку, погрузит и все прочее. Идет, Джексон?      

Служитель   угрюмо кивнул, наклонился и ласково погладил окровавленную голову Майкла.      

– Я   не возражаю, – бросил Дэвис, направляясь к двери. – Пусть строит из   себя дурака и носится с собакой, если ему так хочется. Повозился бы он с этими   тварями столько лет, сколько я…      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ      

       

В   открытке, посланной Коллинзу, Дэвис объяснил причину отправки Майкла: «Мне   такая „певчая“ собака ни к чему», – и тем самым бессознательно дал   Коллинзу в руки искомый ключ, который тот так же бессознательно упустил.      

– Запоешь   от таких побоев, – обратился он к Джонни. – Беда наших дрессировщиков   в том, что они не умеют беречь свое добро. Смотри, чуть не размозжил ему   голову, и еще удивляется, что собака не ведет себя кротко, как ангел. Возьми   его, Джонни, вымой и как следует перевяжи ему раны. Мне он тоже ни к чему, но я   его пристрою со временем в какую-нибудь собачью труппу.      

Через   две недели Коллинз совершенно случайно открыл наконец талант Майкла. В перерыве   между занятиями на арене он велел привести его, чтобы показать дрессировщику,   подыскивавшему себе собак-статистов. Майкл по команде вставал, ложился,   подходил, уходил, но это и все. Он отказывался усвоить даже самые элементарные   трюки, известные любой дрессированной собаке, и Коллинз, оставив его в покое,   отошел на другую сторону арены, где сейчас должна была начаться репетиция с   обезьяньим оркестром.      

Для того   чтобы заставить испуганных и отчаянно сопротивляющихся обезьян изображать оркестр,   их привязывали не только к стульям, но и к инструментам, на которых им   надлежало играть; кроме того, тонкие проволочки, прикрепленные к конечностям обезьян,   тянулись за кулисы. Дирижер оркестра, старый сердитый самец, был накрепко   привязан к вращающейся табуретке. Из-за кулис его то и дело тыкали длинными   шестами, и он с ума сходил от ярости. В это время табуретка под ним начинала   вращаться в бешеном темпе благодаря протянутому за кулисы шнуру. Публике же   должно было казаться, что дирижер злится на фальшивую игру оркестрантов; а от   столь нелепого зрелища она, конечно, покатывалась со смеху.      

– Обезьяний   оркестр – это номер беспроигрышный, – говорил Коллинз. – Публика   смеется, а за смех все охотно платят деньги. Мы смеемся над обезьянами, потому   что они так похожи на нас, и в то же время чувствуем свое бесконечное   превосходство над ними. Представьте себе, что мы с вами идем по улице; вы   поскользнулись и упали. Я, конечно, смеюсь. И смеюсь потому, что чувствую свое   превосходство. Ведь я-то не растянулся на тротуаре. Или, допустим, ветер унес   вашу шляпу. Я хохочу, покуда вы гоняетесь за ней, ибо чувствую свое   превосходство: моя-то крепко сидит на голове. То же самое и с обезьяньим   оркестром. Глупейший его вид позволяет нам чувствовать свое превосходство. Мы   себя глупыми не считаем и охотно платим деньги, чтобы полюбоваться дурацким   поведением обезьян.      

Репетиции   устраивались не столько для тренировки обезьян, сколько людей, управляющих ими   из-за кулис. Людьми главным образом и занимался Коллинз.      

– Почему   бы вам, друзья мои, не заставить обезьян играть по-настоящему? Ничего невозможного   в этом нет. Все зависит от того, как вы будете управлять проволочками. Давайте   попробуем. Тут стоит потрудиться. Начните с какой-нибудь всем вам знакомой   мелодии. Помните, что настоящий оркестр в любую минуту выручит вас. Чтобы нам   такое выбрать легкое и знакомое публике?      

Коллинз   очень увлекся разработкой своей идеи и даже призвал на помощь циркового наездника,   который играл на скрипке, стоя на крупе галопирующей лошади; не переставая   играть, он делал сальто-мортале в воздухе и снова возвращался на свою подвижную   площадку. Коллинз попросил этого человека медленно сыграть какую-нибудь   простенькую мелодию, так, чтобы люди, держащие проволочки, могли дергать их в   такт аккомпанементу.      

– Если   вы уж очень грубо наврете, – внушал им Коллинз, – тогда дергайте за   проволочки все разом, тыкайте палками дирижера и изо всех сил вертите его табуретку.   Публика будет умирать со смеху: она решит, что у обезьяны прекрасный слух и она   беснуется оттого, что оркестранты сфальшивили.      

В самом   разгаре репетиции к Коллинзу подошел Джонни с Майклом.      

– Этот   тип говорит, что он его и даром не возьмет, – доложил Джонни своему   патрону.      

– Ладно,   ладно, отведи его обратно, – торопливо распорядился Коллинз.      

– Ну,   ребята, давайте: «Родина любимая моя»! Начинайте, Фишер! А вы следите за   ритмом. Так, хорошо!.. Когда будет настоящий оркестр, вам останется только   повторять движения музыкантов. Симонс, побыстрее! Вы все время отстаете.      

Вот   тут-то и открылся талант Майкла. Вместо того чтобы немедленно исполнить   приказание Коллинза и отвести Майкла на место, Джонни замешкался, рассчитывая   полюбоваться тем, как дирижера будут изо всех сил вертеть на табуретке.   Скрипач, в двух шагах от Майкла, присевшего у ног Джонни, громко и отчетливо   заиграл: «Родина любимая моя».      

И Майкл   опять не справился с собой. Он не мог не петь, так же как не мог не рычать,   когда на него замахивались палкой, он не справился с собой точно так же, как в   тот день, когда, потрясенный звуками «Свези меня в Рио», сорвал выступление   четы Белл, и как не справлялся с собой Джерри, когда Вилла Кеннан на палубе   «Ариеля», окутав его волнами своих волос, пением воскрешала для него   первобытную стаю. Майкл воспринимал музыку так же, как Джерри. Для них обоих   она была наркотическим средством, вызывавшим блаженные сновидения. Майклу тоже   вспоминалась утраченная стая, и он искал ее, искал заснеженные холмы под   сверкающими звездами морозной ночи, прислушиваясь к вою других собак,   доносившемуся с других холмов, где они собирались в стаю. Стаи не существовало   уже давно, очень давно, предки Майкла тысячелетиями грелись у огня, разведенного   человеком, – и тем не менее магия звуков, насквозь пронизывая Майкла,   всякий раз заставляла его вспоминать утраченную стаю, воскрешала в его   подсознании видения иного мира, мира, которого в жизни он не знал.      

С этими   грезами об ином мире для Майкла связывалось и воспоминание о стюарде, о его великой   любви к тому, с кем он разучил песни, лившиеся сейчас из-под смычка циркового   наездника. И челюсти Майкла разжались, в горле что-то затрепетало, он стал   часто-часто перебирать передними лапами, словно бежал куда-то вдаль, – и   правда, где-то в глубине своего существа он стремился к стюарду, через   тысячелетия порывался обратно к стае и с этой призрачной стаей носился по снежным   пустыням и лесным тропам в погоне за добычей, за пищей.      

Призрачная   стая окружала его, когда он пел и, грезя наяву, перебирал лапами. Пораженный   скрипач перестал играть, люди из-за кулис тыкали палками дирижера обезьяньего   оркестра и в бешеном темпе крутили табурет, на котором он сидел, а Джонни   покатывался со смеху. Но Коллинз насторожился. Он явственно расслышал, что   Майкл ведет мелодию. Более того, он расслышал, что Майкл не воет, а поет.      

Наступила   тишина. Обезьяна-дирижер перестала крутиться и кричать. Люди, тыкавшие ее палками,   опустили свои орудия. Остальные обезьяны дрожали, как в лихорадке, не зная,   какие еще издевательства ожидают их. Скрипач застыл в изумлении. Джонни все еще   трясся от смеха. Только Коллинз, видимо, что-то обдумывал, почесывал затылок.      

– По-моему…   – нерешительно начал он. – Да что там, я же слышал собственными ушами: собака   воспроизводит мелодию. Правда? Я обращаюсь ко всем вам. Разве не так? Проклятый   пес поет. Я готов голову прозакладывать. Погодите, ребята, дайте передохнуть   обезьянам. Это дело поинтереснее. Попрошу вас, сыграйте еще разок «Родина   любимая моя», играйте медленно, громко и отчетливо. Теперь слушайте все… Ну,   разве он не поет? Или, может быть, я рехнулся? Вот, вот, слышите? Что вы на это   скажете? Ведь это факт!      

Сомнений   быть не могло. После нескольких тактов челюсти Майкла разжались, передние лапы   начали свой безостановочный бег на месте. Коллинз подошел к нему поближе и стал   подпевать в унисон.      

– Гарри   Дель Мар был прав, утверждая, что эта собака – чудо. Не зря он распродал   остальных своих собак. Он-то знал, в чем тут дело. Этот пес – собачий Карузо.   Настоящий певец-солист. Это уж вам не свора воющих дворняжек, вроде той, что   Кингмен возил по циркам! Не удивительно, что он не поддавался дрессировке. У   него свое амплуа. Подумать только! Я ведь уж совсем было отдал его этому   живодеру Дэвису. Слава богу, что он отослал его обратно! Смотри за ним хорошенько,   Джонни, а вечерком приведи его ко мне. Мы устроим ему настоящий экзамен. Моя   дочь играет на скрипке. Она подберет для него какие-нибудь подходящие мотивы.   Это золотое дно, а не собака, помяните мое слово.      

       

Так   открылся талант Майкла. Испытание сошло довольно удачно. После того как ему   проиграли множество различных песен, Коллинз выяснил, что Майкл может петь   «Боже, храни короля» и «Спи, малютка, спи». Он провозился с ним немало дней,   тщетно стараясь обучить его новым песням. Майкл не выказывал к этому занятию ни   малейшего интереса и угрюмо отказывался петь. Но, заслышав мелодию, разученную   им со стюардом, вступал немедленно. Это было сильнее его, и он ничего с собой   не мог поделать. В конце концов Коллинз открыл пять из шести исполняемых   Майклом песен: «Боже, храни короля», «Спи, малютка, спи», «Веди нас, свет   благой», «Родина любимая моя» и «Свези меня в Рио». «Шенандоа» Майклу петь   больше не довелось, так как ни Коллинз, ни его дочь не знали этой старинной   матросской песенки, а следовательно, не могли и сыграть ее для Майкла.      

– Пяти   песен вполне достаточно, даже если он никогда больше не выучит ни одного нового   такта, – решил Коллинз. – Он и без того – гвоздь программы. Золотое   дно, а не собака. Клянусь честью, будь я помоложе и посвободнее, я ни за что не   выпустил бы его из рук!      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ      

       

В конце   концов Майкл был продан за две тысячи долларов некоему Джекобу Гендерсону.      

– Я   вам его, можно сказать, задаром отдаю, – сказал Коллинз. – Через   полгода вы не согласитесь продать его и за пять тысяч, или я ничего не смыслю в   цирковом деле. Он живо уложит на обе лопатки вашу знаменитую собаку-математика,   а кроме того, учтите, что с ним вам нет надобности работать не покладая рук. И   вы будете дурак, если не застрахуете его на пятьдесят тысяч долларов, как   только он прославится. Будь я помоложе и посвободнее, я бы почел за счастье   отправиться с ним в турне.      

Гендерсон   коренным образом отличался от всех прежних хозяев Майкла. На редкость бледная   личность, он не был ни зол, ни добр. Он не пил, не курил и не ругался; никогда   не ходил в церковь и не принадлежал к Христианской ассоциации молодежи; будучи   вегетарианцем, не доводил свое вегетарианство до фанатизма; любил кино, в   особенности фильмы о путешествиях, и большую часть своего досуга посвящал чтению   Сведенборга[14].   Характер его никак и ни в чем не проявлялся. Никто никогда не видел его в   гневе, и знакомые уверяли, что он обладает долготерпением Иова. Он робел перед   полисменами, железнодорожными агентами и кондукторами, хотя и не боялся их.   Впрочем, он ничего на свете не боялся, а любил одного только Сведенборга.   Натура у него была такая же бесцветная, как костюмы, которые он носил, как его   волосы, свисавшие на лоб, и глаза, которыми он глядел на мир. Он не был ни   глупцом, ни умным человеком. Но не был и педантом. Он мало давал людям, но мало   и спрашивал с них и среди цирковой сутолоки вел жизнь отшельника.      

Майкл не   чувствовал к нему ни любви, ни отвращения, он просто терпел его. Они вдвоем изъездили   все Соединенные Штаты и ни разу не повздорили. Гендерсон ни разу не прикрикнул   на Майкла, тот ни разу не зарычал на него. Они сжились друг с другом, потому   что обстоятельства свели их вместе. Конечно, сердечных уз между ними не   существовало. Гендерсон был господином, Майкл – его движимым имуществом. Может   быть, он воспринимал Майкла как неодушевленное существо, потому что и сам ничем   не умел одушевиться.      

При всем   том Джекоб Гендерсон был честен, деловит и методичен. Каждый день, если только   они не были в пути, он купал и потом тщательно вытирал Майкла. Проделывал он   это спокойно и неторопливо. Майкл теперь и сам не знал, приятно ему купание или   неприятно. Оно стало неотъемлемой частью его жизненного уклада, так же как   частью жизненного уклада Гендерсона стало обязательное купание Майкла.      

Обязанности   Майкла были не обременительны, но однообразны. Не считая постоянных странствий,   нескончаемых переездов из города в город, ему приходилось ежевечерне выступать   на сцене, а дважды в неделю еще и на утренних представлениях. Когда занавес   подымали, Майкл находился на сцене в полном одиночестве, как то и подобало   прославленному солисту. Гендерсон, скрытый кулисами от глаз публики,   внимательно следил за ним. Оркестр исполнял четыре песни из тех, которым его   когда-то обучил стюард, и Майкл пел их, – да и, правда, звуки, им   издаваемые, куда больше походили на пение, чем на вой. На «бис» он всегда   исполнял только одну песню: «Родина любимая моя». Публика устраивала овацию   собаке-Карузо, и тут из-за кулис выходил Джекоб Гендерсон, чтобы поклонами и   стереотипно радостной улыбкой выразить свою благодарность публике; затем он с   наигранным дружелюбием клал руку на голову Майкла, они вместе кланялись еще   раз, и занавес наконец опускался.      

И   все-таки Майкл был узником, приговоренным к пожизненному заключению. Его хорошо   кормили, заботливо купали, водили на прогулки, но он ни на минуту не чувствовал   себя свободным. Во время переездов он дни и ночи проводил в клетке, хотя и   достаточно просторной, чтобы стоять в ней во весь рост или лежать, не   скорчившись в три погибели. В гостиницах небольших провинциальных городов ему   случалось спать вне клетки, в одной комнате с Гендерсоном. Случалось ему, если   в программе не было других дрессировщиков, и в полном одиночестве находиться в   специальном помещении для зверей при театре и в течение трех дней, самое   большее – недели, наслаждаться там относительной свободой.      

Но ни   разу, ни на одно мгновение не случилось ему побегать на воле, забыв о клетке, о   четырех стенах комнаты, о цепочке и ошейнике. Днем, в хорошую погоду, Гендерсон   часто водил его гулять, но всегда на сворке. Обычно они отправлялись в   какой-нибудь парк, где Гендерсон усаживался на скамью, привязывал к ней Майкла   и немедленно углублялся в Сведенборга. Майкл шагу не мог сделать свободно.   Другие собаки бегали, играли друг с другом или затевали драку. Но стоило им приблизиться   к Майклу на предмет более близкого знакомства, как Гендерсон отрывался от   книги, – ровно на столько времени, сколько требовалось, чтобы их отогнать.      

Узник,   приговоренный к пожизненному заключению и охраняемый бездушным тюремщиком,   Майкл утратил всякий вкус к жизни. Мрачность его сменилась полнейшей апатией.   Жизнь и воля перестали интересовать его. И не то, чтобы он с завистью смотрел   на пеструю сутолоку жизни, – нет, просто его глаза перестали ее видеть.   Отрешенный от жизни, он к ней и не рвался. Он сам превратил себя в покорную   марионетку – ел, позволял себя купать, переезжал с места на место в своей   клетке, пел на эстраде и очень много спал.      

Но   гордость у него все же осталась – гордость породистого существа, гордость североамериканских   индейцев, порабощенных, но не сломленных и безропотно умирающих на плантациях   Вест-Индии. Так вот и Майкл смирился перед клеткой и цепью, потому что его   мускулы и клыки все равно не могли справиться с железом. Он выполнял свой   рабский труд на сцене и повиновался Джекобу Гендерсону, но он не любил своего   хозяина, хотя не боялся его, и потому всецело ушел в себя. Он много спал, был   мрачен и безропотно сносил свое страшное одиночество. Попытайся Гендерсон завладеть   его сердцем, Майкл, безусловно, откликнулся бы на эту попытку; но Гендерсон   любил лишь фантастические бредни Сведенборга, а Майкл был для него только   источником существования.      

Временами   Майклу приходилось переносить немалые тяготы, но он и с ними мирился. Особенно   тяжки были железнодорожные переезды зимой, когда его прямо из театра привозили   на вокзал и он на платформе часами дожидался поезда, который должен был увезти   его в другой город, в другой театр. Однажды ночью в Миннесоте две собаки на   соседней тележке замерзли насмерть. Майкл тогда тоже продрог до костей, и у   него мучительно ныло плечо, некогда изорванное леопардом, но он выжил благодаря   более крепкому организму и хорошему уходу, которым пользовался все последнее   время.      

По   сравнению с другими дрессированными животными Майклу жилось хорошо. Он даже не   подозревал и не догадывался, каково приходилось многим его собратьям. Так,   например, один номер, стоявший в той же программе, что и номер Майкла, вызывал   бурное возмущение даже в среде цирковых артистов. Самые бывалые из них всем сердцем   ненавидели некоего Дэкворта, хотя у публики номер «Дрессированные кошки и крысы   Дэкворта» пользовался неизменным успехом.      

– Дрессированные   кошки, – фыркала хорошенькая велосипедистка Перл Ла Перл. – Дохлые   кошки, а не дрессированные, их доколотили до того, что они сами превратились в   крыс. Это же ясно как день!      

– Дрессированные   крысы! – вспылил Мануэль Фонсека, «человек-змея», отказываясь распить с   Дэквортом бутылку вина в баре гостиницы «Аннандэйл».      

– Опоенные   крысы! Так будет вернее! Почему они не спрыгивают с каната, а ползут по нему,   да еще между двумя кошками? Потому что у них нет сил спрыгнуть. Он их ловит,   поит каким-то зельем, а потом морит голодом, чтобы сэкономить деньги на покупку   этого зелья. Дэкворт никогда их не кормит. Уж я-то знаю! Иначе куда он девает   от сорока до пятидесяти крыс в неделю? Когда ему в городе крыс уже не добыть,   ему их присылают откуда-нибудь еще целыми партиями, это факт.      

– Ей-богу,   не понимаю, – говорила мисс Мерль Мерриуэзер, аккордеонистка, та самая,   которой на сцене можно было дать лет шестнадцать, но которая в жизни любила   хвалиться своими внуками и не скрывала, что ей уже сорок восемь. – Просто   злость берет, как это публика ловится на такую удочку. Вчера утром я своими   глазами видела: семь крыс из тридцати околели, околели с голоду. Он никогда их   не кормит. Они ползут по канату уже полудохлые. Потому и ползут. Если б к ним в   желудок попал хоть кусочек хлеба с сыром, они мигом бы удрали от кошек. Они   подыхают голодной смертью на глазах у публики, а ползут по канату, потому что и   умирающий человек пытался бы уползти от тигра, который вот-вот растерзает его.   Бог ты мой! А тупоголовые зрители еще аплодируют этому поучительному зрелищу!      

Но что   знает публика?!      

– Чего-чего   только не сделаешь с животными добротой, – говорил один из зрителей,   банкир и церковный староста. – Доброта способна и животным внушить   человеческие чувства. Крыса и кошка враждовали с сотворения мира. А нынче   вечером мы стали свидетелями их общего участия в сложной игре, и, подумать   только, кошки не выказывали ни малейшей враждебности к крысам, а крысы   нисколько не боялись кошек. Вот что значит человеческая доброта и какова ее   сила!      

– Лев   и ягненок! – восклицал другой. – Говорят, что в золотом веке лев и   ягненок будут мирно лежать бок о бок. Ты только представь себе, милочка: бок о   бок! А этот Дэкворт умудрился предвосхитить золотой век! Кошки и крысы!   Вдумайтесь хорошенько, что это значит. Какое бесспорное доказательство   всемогущества доброты! Я сейчас же приобрету разных зверюшек для наших малышей.   Надо, чтобы они с детства приучались быть добрыми с собаками, кошками, даже с   крысами, а уж с милыми птичками в клетках и подавно.      

– Так-то   оно так, – заметила его благоверная, – но ведь говорит же Блэйк[15], что даже   «Птичку в клетку заточить, значит бога прогневить».      

– Нет,   милочка, это не так, если по-хорошему обходиться с ней. Я немедленно приобрету   парочку-другую кроликов и кенаря с канарейкой. А ты обдумай, какую собачку нам   лучше подарить детишкам.      

«Милочка»   взглянула на своего супруга, до мозга костей проникнутого величественным сознанием   собственной доброты, и увидела себя самое молоденькой сельской учительницей,   приехавшей в Топика-Таун с заветными томиками Эллы Уилер Уилкокс[16] и лорда   Байрона[17]   – ее кумиров, с мечтою тоже написать «Поэмы страсти». Там-то она и вышла замуж   за этого солидного, положительного дельца, что сидел теперь рядом с ней,   восторгаясь мирным единением ползущих по канату кошек и крыс, и ни на мгновение   не подозревая о том, что это про него и его жену сказано: «Птичку в клетку   заточить значит бога прогневить».      

– Ну,   крысы хоть противные животные, – продолжала мисс Мерль Мерриуэзер, –   но как он обращается с кошками! Я наверняка знаю, что за последние две недели   он уморил уже трех. Пускай это уличные кошки, но ведь они все равно живые   существа. Он их со свету сживает этим своим «боксом».      

Кошачьим   боксом, имевшим большой успех у публики, неизменно заканчивался номер Дэкворта.   Двух кошек в маленьких боксерских перчатках на лапках ставили на стол. Само   собой разумеется, что для такого «дружеского матча» кошки, работавшие с   крысами, были непригодны. В этой сценке дрессировщик выпускал новых кошек, еще   не окончательно утративших пылкость и энергию. Они работали на Дэкворта, покуда   пылкость и энергия в них не иссякали или же покуда они не подыхали от болезней   и истощения. Для публики это был забавный спектакль, комическая борьба   четвероногих существ, сделанных до смешного похожими на верховное двуногое   существо – человека. Но для кошек ничего комического в этой борьбе не было. Их   злили и натравливали друг на друга за кулисами и уже в разъяренном состоянии   выпускали на сцену. В ударах, которые они наносили друг другу, чувствовались   злоба и боль, ярость и страх. Перчатки быстро соскакивали с их лапок, они,   точно фурии, налетали друг на друга, царапались, кусались, так что к моменту   закрытия занавеса шерсть клочьями летала по сцене. Публика умирала со смеху,   глядя на «неожиданный» финал этой схватки; под громкие аплодисменты занавес   снова поднимался, открывая Дэкворта и одного из служителей, обмахивавших кошек   полотенцами, точно заправских боксеров.      

Поскольку   номер этот исполнялся ежедневно, раны и царапины у кошек не успевали подживать,   загрязнялись, и тела их почти сплошь покрывались болячками. Многие кошки   подыхали, другие, обессилев до того, что не могли напасть даже на крысу, уже не   боксировали, но работали на канате вместе с одурманенными, изголодавшимися   крысами, в свою очередь, не имевшими сил удрать от них. А тупоголовая публика,   по справедливому замечанию мисс Мерль Мерриуэзер, аплодировала дрессированным   кошкам и крысам как поучительному зрелищу.      

Большой   шимпанзе, выступавший как-то в одном цирке с Майклом, ненавидел одеваться. Как   лошадь, не дающая надеть на себя узду, а потом, когда узда уже надета, начисто   забывающая о ней, шимпанзе оказывал яростное сопротивление людям, надевавшим на   него костюм. Но уже одетый, он спокойно выходил на арену и исполнял свой номер.   Вся загвоздка была в том, чтобы его одеть. Проделывали это хозяин и двое   служителей, предварительно привязав его к кольцу, вбитому в стену, да еще держа   за горло, – и все это несмотря на то, что хозяин давно уже вышиб ему   передние зубы.      

Не   испытывая на себе жестокости, Майкл чуял ее и принимал, считая, что таков   порядок вещей, – так же как дневной свет и ночной мрак, как колючий мороз   на не защищенных от ветра вокзальных платформах, как таинственное царство   «иного», открывавшееся ему в сновидениях и песнях, и не менее таинственное   небытие, поглотившее плантацию Мериндж, корабли, моря, знакомых ему людей и   стюарда.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ      

       

Два года   пел Майкл свои песни по городам Соединенных Штатов, зарабатывая себе славу, а   Джекобу Гендерсону богатство. Без ангажемента они никогда не оставались. Успех   Майкла был настолько велик, что Гендерсон даже отклонил ряд лестных предложений   выступить за океаном, в Европе. Передышка для Майкла наступила, только когда   Гендерсон заболел брюшным тифом в Чикаго.      

Эти   трехмесячные каникулы Майкл, заботливо опекаемый, но все же не покидавший своей   клетки, провел в дрессировочном заведении некоего Мулькачи. Мулькачи, один из   наиболее преуспевших учеников Коллинза, по примеру своего учителя открыл в   Чикаго школу дрессировки, в основу которой были положены те же принципы   идеальной чистоты, неукоснительного соблюдения всех санитарно-гигиенических   правил и научно обоснованной жестокости. Майкл получал превосходную пишу и   содержался в безупречной чистоте; но, сидя в своей клетке, одинокий и   тоскующий, он чуял вокруг себя атмосферу страданий и страха, в которой жили   животные, терзаемые на потеху человека.      

Мулькачи   любил повторять афоризмы собственного сочинения, среди которых были и такие:   «Если животное не сломишь болью, его вообще не сломишь. Боль – единственный   учитель»; «Отучаем же мы лошадь бить задом, значит, и льва можно отучить   кусаться»; «Метелочкой из перьев вы себе зверя не подчините»; «Чем толще череп,   тем толще палка»; «Звери – мастера разрушать все ваши планы, поэтому первым   делом выбейте из них дух противоречия»; «Сердечные узы между дрессировщиками и   животными? Это, голубчик мой, чушь, пригодная разве что для газетных   репортеров. Из всех сердечных уз я признаю только палку, да еще с железным   наконечником»; «Конечно, вы можете приучить их есть у вас из рук, но тут надо   глядеть в оба, чтобы они заодно не отъели вам пальцев. А для этого самое лучшее   средство – холостой заряд в нос во время кормежки».      

В   заведении Мулькачи бывали дни, когда, казалось, даже воздух содрогался от   злобного рычания и страдальческого визга зверей на арене, так что в клетках   начиналось неистовое волнение. Мулькачи вечно похвалялся, что может укротить   самого неукротимого зверя, поэтому к нему то и дело доставляли наиболее   «трудных» животных. Считалось, что он справится там, где у других дрессировщиков   опускались руки. Смелый, бессердечный, хитрый, Мулькачи оправдывал эту   репутацию. Он не останавливался ни перед какими мерами и если уж отказывался,   значит, дело было безнадежное. Тогда животное было обречено на пожизненное   одиночное заключение в клетке, и ему оставалось только до конца своих дней   ходить взад и вперед по ее ограниченному пространству да горестно и гневно   рычать на устрашение и потеху досужих зрителей.      

За те   три месяца, что Майкл пробыл у Мулькачи, два случая особенно выделились своей   жестокостью. В часы работы школа и без того оглашалась воем и воплями   «благонравных» медведей, львов и тигров, которым преподавали науку подчинения   человеку, или слонов, обучаемых с помощью подъемных кранов и уколов копьями   играть на барабане и стоять на голове. Но эти два случая даже тут были   исключением и повергли в страх и отчаяние остальных животных. Так должен чувствовать   себя человек, войдя в преддверие ада и слыша крики своих собратьев, с которых   живьем сдирают кожу.      

Первый   случай произошел с большим бенгальским тигром. Рожденный в джунглях, выросший   на свободе, благодаря своей силе и доблести господин над всеми встречавшимися   ему живыми существами, в том числе и над другими тиграми, он все же попал в   западню; высвобожденный из нее, он в тесной клетке, то на спине слона, то в   вагоне железной дороги, то в трюме парохода проехал по морям и континентам и   попал в заведение Мулькачи. Покупатели смотрели его, но купить не решались.   Однако Мулькачи был непоколебим. Вся его кровь загоралась при одном взгляде на   эту величественную полосатую кошку. Присущее ему звериное начало жаждало   поединка для утверждения своего превосходства. И вот после двух недель ада для   тигра и всех других животных Мулькачи решил, что огромному зверю преподан   первый урок.      

Бен-Болт,   как его нарекли люди, прибыл к Мулькачи озлобленный, неукротимый, но почти парализованный   после двухмесячного пребывания в тесной клетке, не позволявшей ему как следует   расправить члены. Мулькачи следовало бы немедленно заняться тигром, но он   упустил две недели, так как только что женился и наслаждался медовым месяцем.   За это время Бен-Болт в просторной железной клетке с цементным полом успел   оправиться, мускулы его снова обрели былую силу, а ненависть к двуногим   созданиям, таким жалким и тщедушным по сравнению с ним, но тем не менее   сумевшим хитростью и коварством заточить его в клетку, еще возросла в его   сердце.      

В тот   роковой день он нетерпеливо ждал встречи с человеком. И люди пришли,   вооруженные веревочными арканами и железными вилами, с заранее обдуманным   стратегическим планом. Пятеро из них забросили арканы в клетку. Тигр зарычал и   ринулся на извивающиеся по полу веревки; не менее десяти минут бушевал и   метался по клетке этот злобный величественный зверь, которому, увы, не хватало   изворотливости и терпения, отличавших его жалких двуногих врагов. Затем веревки   ему наскучили, он оставил их в покое и зарычал на людей, но правая задняя лапа   его уже запуталась в петле. В то же мгновение железные вилы, быстро поддев   петлю, рванули ее вверх, и веревки впились в тело тигра, мучительно уязвив его   гордое сердце. Он рассвирепел, прыгнул, и грозный рык потряс стены. Бен-Болт   так метался по клетке, что веревки обдирали ладони державших их людей. Но они   упорно вытаскивали петли из клетки и снова забрасывали, покуда – тигр не успел   даже опомниться – петля не затянула и его переднюю лапу. Все, что он делал до   сих пор, было ничто по сравнению с неистовством, в которое его повергла эта   новая беда. Но он был глуп и нетерпелив. Люди же были умны и терпеливы, и   мало-помалу им удалось заарканить третью, а потом и четвертую лапу; они стали   тянуть за веревки, и вот он оказался постыдно лежащим на боку у решетки, а лапы   его – самое грозное оружие тигра после могучих клыков – вытянутыми наружу между   прутьев клетки.      

А затем   тщедушное двуногое создание Мулькачи решительно и нагло вошел в клетку и приблизился   к Бен-Болту. Тигр весь напрягся, готовясь прыгнуть на него, но прыгнуть он не   мог: его заарканенные лапы торчали из клетки, и никакими силами он не мог   втянуть их обратно. А Мулькачи опустился на колени рядом с ним – дерзнул   опуститься рядом с ним – и набросил пятую петлю на шею Бен-Болта. И вот голова   тигра уже подтянута к прутьям клетки и находится в том же беспомощном   положении, что и все четыре лапы. Мулькачи кладет руки ему на голову, треплет   его за уши, трогает ему нос – на расстоянии какого-нибудь дюйма от грозных   клыков, – а тигр только рычит, храпит и задыхается от стянувшей ему горло   петли.      

Весь   дрожа не от страха, а от бешеной ярости, Бен-Болт волей-неволей дает надеть   себе на шею широкий кожаный ошейник с длинной и толстой веревкой. Когда   Мулькачи выходит из клетки, люди искусно сбрасывают петли с его лап и шеи.   После всех страшных унижений он опять свободен – в пределах клетки. Бен-Болт   взвивается в воздух. Дыхание вернулось к нему, и он оглашает стены неистовым   ревом, дубасит лапами волочащуюся за ним веревку, которая его безмерно   раздражает, когтями пытается разорвать ошейник, стягивающий ему шею, падает   наземь, катается с боку на бок, запутывается еще больше в веревке, тем самым   раздражая свои до предела натянутые нервы, и добрых полчаса проводит в   изнурительной борьбе с неодушевленным предметом. Так укрощают тигров!      

В конце   концов, изнемогши от непосильного нервного напряжения и собственной ярости, он   ложится посреди клетки и бьет хвостом, глаза его пылают ненавистью, но он уже   не пытается сорвать с себя ошейник, на опыте убедившись, что это невозможно.      

К   величайшему его удивлению – если допустить, что тигр способен удивляться –   кто-то открывает заднюю дверцу клетки, и она так и остается открытой. Бен-Болт   смотрит на нее со злобной подозрительностью. Но никто оттуда не появляется,   никакая опасность, видимо, не угрожает ему с той стороны. Тем не менее   подозрительность его возрастает: никогда не знаешь, что сделают эти двуногие   существа, чего можно ждать от них. Он предпочел бы остаться на месте, но у   решетки раздаются крики, щелканье бичей, а главное – его опять колют железными   вилами. Волоча за собой веревку и нисколько не помышляя о бегстве, а только в   надежде наконец расправиться со своими мучителями, он выскакивает в коридор,   тянущийся позади клетки. В коридоре темно и пусто, только в конце его брезжит   свет. Громко рыча, Бен-Болт огромными прыжками мчится по коридору под вой, визг   и рев других животных.      

Выскочив   на свет, он остановился, ослепленный, потом вдруг припал к земле, забил своим   длинным хвостом и стал осматриваться. Но оказалось, что он снова в клетке,   только не такой тесной, – это была арена, залитая светом и обнесенная   решеткой. Арена была пуста, хотя вверху, на блоке, висели семь громоздких   железных стульев, мгновенно показавшихся ему подозрительными; он даже зарычал   на них.      

С   полчаса Бен-Болт бродил по арене, – за два с половиной месяца, прошедших   со дня его пленения, он впервые передвигался по относительно свободному   пространству. Вдруг длинный железный шест с крюком на конце зацепил его за   веревку, и какие-то люди, стоявшие по ту сторону прутьев, потянули ее к себе.   Десять человек мгновенно ухватились за конец веревки, и Бен-Болт ринулся бы на   них, если б в это самое мгновение через заднюю дверцу на арену не вошел   Мулькачи. Ничто теперь не разделяло человека и тигра. И Бент-Болт двинулся на   Мулькачи, хотя ему все время чудилось что-то неладное: этот тщедушный человек   не пятился от него, не пригибался к земле от страха, но спокойно ждал его   приближения.      

Бен-Болт   так и не бросился на Мулькачи. Сначала он из хитрости и осмотрительности помедлил   с атакой, – распластавшись и колотя хвостом по песку арены, он изучал   человека, который вот-вот станет его добычей. В руках Мулькачи держал хлыст и   остро отточенные железные вилы, за поясом у него торчал револьвер, заряженный   холостыми патронами.      

Еще ниже   припав к земле, Бен-Болт медленно подкрадывался к нему, точно кошка к мыши. На   расстоянии прыжка от Мулькачи он совсем распластался, изготовился и бросил   взгляд на людей, столпившихся позади него, по ту сторону решетки. О веревке,   прикрепленной к его ошейнику, конец которой эти люди держали в руках, Бен-Болт   позабыл.      

– Ну,   теперь, старина, придется тебе быть умником, – мягко и даже ласково   заговорил с ним Мулькачи, делая шаг вперед и вытягивая руку, держащую вилы.      

Этот жест   разъярил гигантского величественного зверя. Он зарычал громко и страшно, прижал   уши и прыгнул, напружинив лапы с грозно выпущенными когтями; хвост его, прямой,   как прут, вытянулся в воздухе вровень со спиной. Человек не пригнулся, не   обратился в бегство, но и зверь не тронул его: когда тигр взвился в воздух,   веревка на его шее натянулась, он перекувырнулся в воздухе и рухнул на бок.      

Прежде   чем он успел снова вскочить, Мулькачи очутился подле него, крича своим   помощникам и служителям: «Я выколочу из него дух противоречия!» И он стал   колотить его по носу рукояткой бича и колоть вилами под ребра. Ураган ударов и   уколов обрушился на самые чувствительные места зверя. Любая его попытка   рассчитаться со своим мучителем мгновенно пресекалась десятью людьми, натягивавшими   веревку, и всякий раз, когда Бен-Болт валился на бок, Мулькачи беспощадно колол   его вилами и хлестал по носу. Боль он испытывал нестерпимую, особенно от ударов   по чувствительному носу. А существо, причинявшее эту боль, не уступало ему,   Бен-Болту, в неудержимой свирепости, более того, превосходило его в силу своего   разума. Через несколько минут, ошеломленный болью, смертельно испуганный своей   беспомощностью, Бен-Болт пал духом. Он униженно отступил перед мелким двуногим   созданием, оказавшимся свирепее его – огромного бенгальского тигра. Он   подпрыгнул, в ужасе заметался из стороны в сторону, низко пригибая голову,   чтобы защитить ее от градом сыпавшихся ударов. Он бросился на решетки,   окружавшее арену, и подскакивал, тщетно пытаясь вскарабкаться вверх по   скользким отвесным прутьям.      

Мулькачи,   точно ангел мщения, повсюду настигал его, бил, колол вилами и шипел сквозь   зубы:      

– Будешь   артачиться, будешь? Я тебе покажу, как сопротивляться! На, получай! Получай! Мало?   Вот тебе еще!      

– Ну,   теперь я запугал его, остальное уже будет легче, – тяжело дыша, объявил   Мулькачи, в то время как огромный тигр, съежившись и дрожа всем телом, отползал   к решетке. – Давайте, ребята, передохнем минут пять, чтобы собраться с   силами.      

Спустив   на арену один из висевших на блоке железных стульев, Мулькачи стал готовиться к   первому сеансу дрессировки. Бен-Болт, тигр, рожденный и выросший в джунглях,   теперь должен был сидеть в кресле: трагическая и нелепая карикатура на   человека. Но Мулькачи считал, что сначала надо повторить урок страха, еще   глубже внедрить это чувство в сердце животного.      

Подойдя   к Бен-Болту на расстояние, большее, чем его возможный прыжок, он полоснул тигра   хлыстом по носу, полоснул еще раз, и еще, и еще – несметное множество раз.   Бен-Болт отворачивал голову то в одну, то в другую сторону, но бич всякий раз   хлестал его по израненному, окровавленному носу; Мулькачи владел бичом не хуже   циркового наездника и без промаха стегал Бен-Болта, сколько бы тот ни вертел   головой.      

Обезумев   от нестерпимой боли, тигр взвился в воздух, но тут же был брошен наземь десятью   сильными мужчинами, державшими конец веревки. Ярость, жажда крови и разрушения   были выбиты из его воспаленного мозга, – отныне он знал только страх,   бесконечный унизительный страх, страх перед этим маленьким существом, так   жестоко его истязавшим.      

Затем   начался первый сеанс дрессировки. Чтобы привлечь внимание зверя к железному   стулу, Мулькачи стукнул по нему рукояткой бича и тотчас же хлестнул этим бичом   по носу Бен-Болта. В то же самое мгновение один из служителей ткнул его под   ребра железными вилами, заставляя отойти от решетки и приблизиться к стулу.   Тигр пополз было по направлению к Мулькачи, но тотчас же отпрянул. Мулькачи   опять ударил по стулу, бич свистнул в воздухе, опускаясь на морду Бен-Болта, вилы   снова вонзились ему под ребра – и боль заставила его приблизиться к середине   арены. И так беспрерывно – четверть часа, полчаса, час; человек обладал   терпением бога, а Бен-Болт был только бессловесной тварью. Так была сломлена –   сломлена в точном смысле этого слова – природа тигра. Ибо дрессированное   животное – это навеки сломленное существо, беспрекословно выделывающее   всевозможные штуки на потеху публике, оплачивающей из своего кошелька это   жалкое зрелище.      

Мулькачи   приказал одному из служителей выйти на арену. Если нельзя просто заставить   тигра усесться на стул, значит, надо прибегнуть к особым мерам. Веревку,   прикрепленную к ошейнику Бен-Болта, подтянули кверху сквозь решетчатую крышу   клетки и пропустили через блок. По знаку Мулькачи все десять человек разом   натянули ее. Храпя, давясь, отбиваясь, обезумев от страха перед этим новым   видом насилия, Бен-Болт, подтягиваемый за шею, стал медленно отрываться от   земли и повис в воздухе. Он извивался, корчился, задыхался, как человек на   виселице и, наконец, захрипел. Огромное тело тигра изгибалось в воздухе,   скручивалось в клубок, чуть ли не завязывалось узлом – так гибки были его   великолепные мускулы. Служители ухватили Бен-Болта за хвост и при помощи блока,   передвигавшегося на роликах по верхней решетке, подтащили к тому месту, где   стоял железный стул.      

Тут они   сразу ослабили веревку, и Бен-Болт, у которого уже все плыло перед глазами –   Мулькачи успел за это время несколько раз пырнуть его вилами, – оказался   сидящим в кресле. Правда, он в то же мгновение соскочил, но тут же получил удар   рукояткой по носу и холостой заряд прямо в ноздри. Ужас и боль повергли его в   настоящее бешенство. Он прыгнул, надеясь спастись бегством, но Мулькачи   крикнул: «Поднять его!» И тигр, хрипя и задыхаясь, вновь стал медленно   отрываться от земли.      

И опять   его потащили за хвост, опять ткнули вилами в грудь и спустили вниз так   внезапно, что он, рванувшись, угодил брюхом прямо на железный стул.   Полузадушенный веревкой, на которой его поднимали в воздух, после этого падения   он лежал, казалось, вовсе бездыханный, его потускневшие глаза приняли   бессмысленное выражение, голова болталась из стороны в сторону, из пасти   стекала пена, кровь ручьем лилась по разбитому носу.      

– Поднимай! –   заорал Мулькачи.      

И   Бен-Болта, опять начавшего бешено отбиваться от душившего его ошейника, стали   медленно подтягивать кверху на блоке. Он противился своим мучителям так   яростно, что, как только его задние лапы оторвались от пола, стал   раскачиваться, точно гигантский маятник. Когда его снова одним броском швырнули   на стул, он на мгновение и вправду принял позу сидящего человека; потом вдруг   взревел и молниеносно вскочил.      

«Взревел»,   собственно говоря, не то слово. Это не было ревом, так же как не было рыком или   ворчанием, – это был страшный вопль потерявшего себя живого существа.   Зверь бросился на Мулькачи, но тот уклонился и выстрелил холостым зарядом ему в   другую ноздрю.      

На этот   раз, когда его опустили, он повалился на стул, как неполный мешок с мукой, и   тотчас же стал медленно сползать с него весь обмякший, поникнув огромной рыжей   готовой, покуда не очутился на полу без памяти; черный распухший язык вывалился   из его пасти. Когда Бен-Болта стали отливать водой, он испустил тяжелый вздох и   застонал. На этом кончился первый урок.      

– Все   в порядке, – говорил Мулькачи после ежедневных занятий с   Бен-Болтом. – Терпение и труд все перетрут! Я поработил его, он меня   боится. Мне нужно только время, а время, затраченное на такого зверя, неизбежно   повышает его ценность.      

Но ни в   первый, ни во второй, ни в третий день Бен-Болт еще не был достаточно укрощен.   Лишь через две недели настал день, когда Мулькачи ударил по стулу рукояткой   бича, служитель ткнул Бен-Болта вилами под ребра, и тигр, давно утративший всю   свою царственность, пресмыкаясь, точно побитая кошка, и всем телом трепеща от   страха, влез на стул и, как человек, уселся на нем. Теперь это был в полном   смысле слова «благовоспитанный» тигр. И подумать только, что тигр, сидящий на   стуле, эта жалкая, трагическая пародия на человека, многими воспринимается как   весьма «поучительное» зрелище!      

Второй   случай, с Сент-Элиасом, оказался еще более тяжким, но главное      

– в   этом случае потерпел поражение обычно непобедимый Мулькачи. Впрочем, все вокруг   утверждали, что иначе и быть не могло. Сент-Элиас, огромный аляскинский   медведь, был существом скорее добродушным и даже веселым – конечно, на свой   медвежий лад, – но при этом он отличался своеволием и упорством,   пропорциональными его гигантским размерам. Его можно было уговорить выполнить   тот или иной урок, но не заставить. А в цирковом мире, где программа слаженна,   как часовой механизм, на уговоры не остается времени. Дрессированное животное   должно исполнять свой номер и исполнять проворно. Публика не станет дожидаться,   покуда дрессировщик уговорит сердитого или проказливого зверя выполнить то, что   ей обязаны показать за ее деньги.      

Итак,   Сент-Элиасу был насильно преподан первый урок, оказавшийся, впрочем, и   последним, – на арене Сент-Элиас так никогда и не появился, ибо этот урок   происходил в клетке.      

Прежде   всего медведю сделали «маникюр». Для этого все четыре его лапы, стянутые веревками,   были насильно просунуты сквозь прутья клетки, голова же с накинутой на шею   тугой петлей, так называемым «душителем», накрепко прикручена к тем же прутьям.   Самый «маникюр» заключался в том, что ему вырезали все когти до самого мяса. Производили   эту операцию служители, стоявшие за решеткой. Едва они успели ее окончить, как   Мулькачи, находившийся в клетке, проткнул ему в носу отверстие для кольца.   Операция тоже отнюдь не из легких. Засунув инструмент в ноздрю медведя,   Мулькачи вырезал из нее кружок живого мяса. Он-то знал, как обращаться с   медведями: для того чтобы заставить дикого зверя повиноваться, надо причинить   ему боль. Самые чувствительные места у него – уши, нос и глаза; глаза трогать,   конечно, нельзя, значит, остаются нос и уши.      

Проткнув   отверстие в носу медведя, Мулькачи немедленно продел в него металлическое кольцо,   а к кольцу привязал веревку. Отныне медведь уже не мог своевольничать. Человек,   держащий веревку, получал полную власть над ним, и Сент-Элиас до конца дней   своих, до самого последнего вздоха, был обречен рабски покорствовать этой   веревке.      

Петли,   опутывавшие его лапы и шею, были сняты; теперь Сент-Элиасу предстояло освоиться   с продетым ему в нос кольцом.      

Рыча и   поднявшись на дыбы, он стал ощупывать кольцо своими могучими передними лапами.   Но это было нелегкое дело. Нос пылал огнем, а он рвал, дергал, тер его, как   рвал, дергал и тер, когда его жалили пчелы, вылетевшие из развороченной им   колоды. В конце концов он вырвал кольцо вместе с клочьями живого мяса,   превратив небольшое круглое отверстие в страшную рваную рану.      

Мулькачи   разразился проклятиями: «С ним сам черт ногу сломит!» Медведя опять заарканили,   повалили на бок и подтащили к решеткам, чтобы вторично подвергнуть той же   операции. Ему продырявили другую ноздрю. И черт вправду сломил себе ногу. Как   только Сент-Элиасу освободили лапы, он опять вырвал кольцо вместе с мясом.      

Мулькачи   был вне себя.      

– Да   образумься же ты, дурак! – укоризненно восклицал он.      

Образумиться,   по мнению Мулькачи, значило дать продеть себе кольцо через обе ноздри, а для   этого надо было предварительно пробить отверстие в носовой перегородке. Но   Сент-Элиас не образумился. Он не сломился, подобно Бен-Болту, ибо не был так   нервозен, так возбудим и внутренне слаб. Как только его развязали, он мгновенно   вырвал кольцо вместе с половиной носа. Мулькачи продырявил ему правое ухо.   Сент-Элиас в клочья разорвал его. Продырявил левое – Сент-Элиас разорвал и   левое. Мулькачи сдался. Ничего другого ему, впрочем, не оставалось.      

– Мы   потерпели поражение. Продеть ему кольцо мы уже не можем, а значит, он нам не   подвластен, – огорченно заявил Мулькачи.      

Итак,   Сент-Элиас до конца своих дней был обречен сидеть в зверинце, а Мулькачи,   вспоминая его, всякий раз недовольно бормотал:      

– В   жизни не видывал такого неразумного существа. Я ничего не мог с ним поделать.   Не к чему было прицепить кольцо.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ   ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Это   произошло в Калифорнии, в оклендском театре «Орфеум». Гарлей Кеннан уже   наклонился, чтобы достать из-под кресла свою шляпу, но жена остановила его:      

– Да   ведь это не антракт. Смотри, в программе стоит еще один номер.      

– Дрессированная   собака, – коротко отвечал Гарлей, но этим было все сказано; он неизменно   выходил из зала во время выступления дрессированных собак.      

Вилла   Кеннан заглянула в программу.      

– Правда, –   сказала она и, помолчав, добавила: – Но это поющая собака. Собака-Карузо. И тут   сказано, что на сцене никого, кроме этой собаки, не будет. Давай разок   останемся, сравним его с Джерри.      

– Какая-нибудь   несчастная тварь, взвывшая от побоев, – пробурчал Гарлей.      

– Да,   но ведь он один на сцене, – настаивала Вилла. – А потом, если зрелище   окажется тяжелым, мы поднимемся и уйдем. И я уйду с тобой. Очень уж мне хочется   знать, насколько Джерри поет лучше этой собаки. Смотри, в программе помечено,   что это тоже ирландский терьер.      

Гарлей   Кеннан остался. Два клоуна, вымазанных жженой пробкой, закончили свой номер на   просцениуме, потом три раза бисировали его, и, наконец, занавес взвился, открыв   совершенно пустую сцену. Из-за кулис размеренным шагом вышел жесткошерстный   ирландский терьер, спокойно приблизился к рампе и стал напротив дирижера. Как и   указывалось в программе, на сцене никого, кроме него, не было.      

Оркестр   сыграл первые такты «Спи, малютка, спи». Пес зевнул и уселся. Оркестр точно   следовал инструкции – повторять первые такты до тех пор, пока собака не   вступит, а затем уже играть все до конца. После третьего повторения собака   открыла пасть и запела. Воем эти звуки никак нельзя было назвать, настолько они   были приятны и прочувствованны. Это не было и простым воспроизведением   ритма, – собака точно и правильно выводила мелодию.      

Но Вилла   Кеннан почти не слушала ее.      

– Ну,   он совсем забил нашего Джерри, – шепнул ей Кеннан.      

– Скажи, –   взволнованным шепотом отвечала Вилла, – ты никогда раньше не видел этой   собаки?      

Гарлей   отрицательно покачал головой.      

– Нет,   ты видел ее, – настаивала Вилла. – Взгляни на это сморщенное ухо.   Вспомни! Постарайся вспомнить! Прошу тебя!      

В ответ   ее муж опять только покачал головой.      

– Вспомни   Соломоновы острова, – требовала она. – Вспомни «Ариеля». Вспомни,   когда мы вернулись с Малаиты в Тулаги, уже вместе с Джерри, у него там на   какой-то шхуне оказался брат, охотник за неграми.      

– По   кличке Майкл. Ну и что же дальше?      

– У   него было вот такое же сморщенное ухо, – торопливо шептала Вилла,      

– и   жесткая шерсть. Он был родной брат Джерри. А родители их – Терренс и Бидди –   жили в Мериндже. И потом – наш Джерри ведь «певчий песик-дурачок». И эта собака   тоже поет. И у нее сморщенное ухо. И ее зовут Майкл.      

– Ну,   это что-то уж слишком неправдоподобно, – возразил Гарлей.      

– Когда   неправдоподобное становится правдой, тогда и радуешься жизни,      

– отвечала   она. – А это как раз и есть неправдоподобная правда. Я уверена.      

Как   мужчина, Гарлей не мог поверить в невероятное. Вилла, как женщина, чувствовала,   знала, что невероятное обернулось вероятным.      

В это   время собака на сцене запела «Боже, храни короля».      

– Вот   видишь, я права, – торжествовала Вилла. – Ни одному американцу, да   еще живущему в Америке, не взбрело бы на ум учить собаку английскому гимну.   Собака принадлежала раньше англичанину. А Соломоновы острова – английское   владение.      

– Ну,   это – сомнительное доказательство, – усмехнулся Гарлей. – А вот ухо   больше убеждает меня. Я вспомнил теперь, ясно вспомнил, как мы с Джерри сидели   у моря в Тулаги и его брата привезли на шлюпке с «Евгении». У того пса было   точь-в-точь такое же куцее, сморщенное ухо.      

– А   потом, – не унималась Вилла, – много ли мы с тобой видели поющих   собак? Одного Джерри. Значит, они не часто встречаются. Это, видимо, семейная   особенность. У Терренса и Бидди родился Джерри. А это его брат Майкл.      

– Это   был жесткошерстный пес со сморщенным ухом, – вспоминал Гарлей.      

– Я   как сейчас вижу его на носу шлюпки, а потом он бегал по берегу голова в голову   с Джерри.      

– Если   бы ты завтра увидел, как он бежит голова в голову с Джерри, ты бы перестал   сомневаться? – допытывалась Вилла.      

– Да,   это была их любимая забава и любимая забава Терренса и Бидди тоже. Но очень уж   далеки Соломоновы острова от Соединенных Штатов.      

– Джерри   из тех же краев, – отвечала она. – А вот оказался в Калифорнии; что ж   удивительного, если судьба занесла сюда и Майкла?.. Слушай, слушай!      

Собака   запела на бис «Родина любимая моя». Когда по окончании песни раздался взрыв аплодисментов,   из-за кулис вышел Джекоб Гендерсон и стал раскланиваться. Вилла и Гарлей   некоторое время молчали. Затем Вилла вдруг сказала:      

– Вот   я сижу здесь и благодарю судьбу за одно обстоятельство…      

Он ждал,   что последует дальше.      

– За   то, что мы так бессовестно богаты.      

– Другими   словами, ты хочешь получить эту собаку и знаешь, что получишь ее, так как я   могу доставить тебе это удовольствие, – поддразнил ее Гарлей.      

– Потому   что ты не можешь отказать мне в этом, – ответила Вилла. – Не забудь,   что это брат Джерри. Ведь и ты в этом уже почти не сомневаешься…      

– Да,   ты права. Невозможное иногда сбывается, и не исключено, что сейчас именно   сбылось невозможное. Вряд ли это Майкл, но, с другой стороны, почему бы этому   псу и не оказаться Майклом? Пойдем за кулисы и постараемся все выяснить.      

       

«Опять   агенты Общества покровительства животным», – решил Джекоб Гендерсон, когда   двое незнакомых людей, сопровождаемые директором театра, вошли в его тесную   уборную. Майкл дремал на стуле и не обратил на них никакого внимания. Покуда   Гарлей говорил с Гендерсоном, Вилла внимательно рассматривала Майкла; под ее   взглядом он приоткрыл глаза, но тотчас же снова закрыл их. Обиженный на людей,   всегда угрюмый и раздражительный, Майкл не был склонен ласково и приветливо   относиться к людям, которые приходили невесть откуда, гладили его по голове,   несли какую-то чепуху и тут же навсегда исчезали из его жизни.      

Вилла   Кеннан, несколько уязвленная своей неудачей, отошла от него и прислушалась к   тому, что говорил Джекоб Гендерсон. «Гарри Дель Мар, опытный дрессировщик,   подобрал эту собаку где-то на побережье Тихого океана, кажется, в   Сан-Франциско, – услышала она. – Он увез собаку с собой на восток, но   погиб от несчастного случая, не успев никому ничего о ней сообщить». Вот и весь   рассказ Гендерсона, к нему он добавил только, что заплатил за нее две тысячи   долларов некоему Коллинзу и считает, что это самая выгодная сделка в его жизни.      

Вилла   снова подошла к собаке.      

– Майкл, –   ласково окликнула она его, понизив голос почти до шепота.      

На этот   раз Майкл шире открыл глаза и навострил уши, по телу его пробежала дрожь.      

– Майкл! –   повторила она.      

Теперь   уши Майкла приняли вертикальное положение; он поднял голову, широко раскрыл глаза   и взглянул на Виллу. Со времени Тулаги никто не называл его Майклом. Через моря   и годы донеслось до него это слово. Точно электрический ток пробежал по его телу,   и в мгновение ока все прошлое, связанное с кличкой «Майкл», заполнило его   сознание. Он увидел перед собой капитана «Евгении» Келлара, который последним   так называл его, и мистера Хаггина, и Дерби, и Боба из Меринджа, и Бидди, и   Терренса, и всего ярче среди теней былых времен – своего брата Джерри.      

Но разве   это былое? Ведь имя, исчезнувшее на годы, вернулось снова. Оно вошло в комнату   вместе с этими людьми. Конечно, Майкл всего этого не думал, но по тому, что он   сделал, именно таков должен был быть ход его мыслей.      

Он   соскочил со стула и одним прыжком очутился возле этой женщины. Обнюхал ее руку,   обнюхал всю ее, покуда она его ласкала. Затем он узнал ее      

– и   обезумел. Он отбежал от нее и начал кружить по комнате, сунул нос под   умывальник, обнюхал все углы, опять, как одержимый, кинулся к ней и жалобно   заскулил, когда она протянула руку, чтобы погладить его. В ту же секунду он   отпрянул от нее и в неистовстве стал носиться по комнате, все так же жалобно   скуля.      

Джекоб   Гендеосон поглядывал на него удивленно и неодобрительно.      

– Никогда   не видел его в таком волнении, – заметил он. – Это очень спокойная   собака. Может быть, у него припадок? Но почему бы вдруг?      

Никто   ничего не понимал, даже Вилла Кеннан. Понимал только Майкл. Он бросился на   поиски исчезнувшего мира, который вдруг снова открылся ему при звуке его   прежнего имени. Если из небытия могло вернуться это имя и эта женщина, когда-то   виденная им в Тулаги, значит, может вернуться и все остальное, что осталось в   Тулаги или кануло в небытие. Если она во плоти стоит здесь, перед ним, и кличет   его по имени, то возможно, что капитан Келлар, и мистер Хаггин, и Джерри тоже   здесь, в этой комнате, или за дверью, в коридоре.      

Он   подбежал к двери и с визгом стал царапать ее.      

– Наверно,   он думает, что там кто-нибудь стоит, – сказал Гендерсон и распахнул дверь.      

Майкл и   вправду так думал. Более того, он ждал, что в открытую дверь хлынет Тихий   океан, неся на гребнях своих волн шхуны и корабли, острова и рифы, и вместе с   ним наполнят эту комнату все люди, и звери, и вещи, которые он знал когда-то и   помнил поныне.      

Но   прошлое не хлынуло в дверь. За ней не было ничего, кроме обычного настоящего.   Он понуро возвратился к женщине, которая ласкала его и называла Майклом.   Она-то, как-никак, была из плоти и крови. Затем он тщательно обнюхал ее   спутника. Да, этого человека он тоже видел в Тулаги и на палубе «Ариеля». Майкл   опять пришел в возбуждение.      

– О   Гарлей, я знаю, что это он! – воскликнула Вилла. – Проверь его на   чем-нибудь, испытай его!      

– Но   как? – недоуменно спросил Гарлей. – Похоже, что он узнал свое имя.   Это и привело его в такое волнение. И хотя он никогда близко не знал нас с   тобой, он, видимо, нас все-таки вспомнил, и это еще больше взволновало его.   Если бы он умел говорить…      

– Ну,   заговори же, милый, заговори, – умоляла Вилла, обеими руками держа голову   Майкла и раскачивая ее взад и вперед.      

– Осторожнее,   сударыня, – предостерег ее Гендерсон. – У этого пса угрюмый нрав, и   никаких вольностей он с собой не позволяет.      

– Ну   мне-то он позволит, – нервно смеясь, отвечала Вилла. – Ведь он меня   вспомнил… Гарлей! – вскрикнула она, так как ее внезапно осенила блестящая   мысль. – Я знаю, что делать! Слушай! Ведь Джерри был охотником за неграми,   до того как попал к нам. И Майкл тоже. Скажи что-нибудь на жаргоне Южных морей.   Притворись, что ты сердишься на какого-нибудь негра, и посмотрим, что он   сделает.      

– Да   я, пожалуй, уж ничего не припомню, – сокрушенно заметил Гарлей, одобривший   ее затею.      

– А   я постараюсь отвлечь его, – быстро сказала Вилла.      

Она   села, наклонилась к Майклу, спрятала его голову у себя на груди и, раскачивая   ее, принялась мурлыкать какую-то песенку; так они частенько сидели с Джерри.   Майкл не обиделся на такую вольность и, в точности как Джерри, начал тихонько   подвывать ей. Она сделала Гарлею знак глазами.      

– Убей,   не понимаю, – начал он злым голосом. – За каким чертом твоя прилезла   это место? Вот я сейчас твоя покажу…      

И Майкл   вдруг ощетинился, высвободился из объятий Виллы и, рыча, забегал по комнате в поисках   черного человека, своим вторжением, видимо, прогневившего белого бога. Но   черного человека здесь не было. Майкл стал смотреть на дверь. Гарлей тоже   перевел взгляд на дверь, и Майкл уже не сомневался, что по ту сторону стоит   чернокожий с Соломоновых островов.      

– Эй,   Майкл! – во весь голос крикнул Гарлей. – Возьми его, живо!      

Свирепо   рыча, Майкл бросился к двери. В ярости он так сильно ударился об нее, что   щеколда соскочила и дверь распахнулась. Неожиданная пустота в коридоре испугала   Майкла, он отпрянул, потом весь как-то сник, ошеломленный и сбитый с толку этим   призрачным и ускользающим прошлым.      

– Ну,   а теперь, – обратился Гарлей к Джекобу Гендерсону, – перейдем к   деловому разговору.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ      

       

Когда   поезд остановился на станции Глен Эллен, в Лунной долине, Гарлей Кеннан подошел   к двери багажного вагона, сам принял на руки Майкла и опустил его на землю.   Майкл впервые совершил переезд по железной дороге без клетки. На этот раз в   Окленде ему надели только ошейник и цепочку. Вилла Кеннан уже сидела в   автомобиле; с Майкла сняли цепочку, и он уселся между ней и Гарлеем.      

Машина   поднималась по склону Сономы, но Майкл едва замечал лес и уходящие вдаль просеки.   Три года в Соединенных Штатах он был узником, отрешенным от мира. Он знал   только клетку, цепь, тесные помещения, багажные вагоны и станционные платформы.   Природу он видел разве что в городских парках, да и то издали, так как сидел   привязанный к скамейке, покуда Гендерсон изучал Сведенборга. Поэтому деревья,   холмы и поля перестали что-либо значить для него. Они были недоступны, как   синева небес или медленно проплывающие облака. Итак, он равнодушно смотрел на деревья,   холмы и поля, если можно назвать равнодушием то, что он вовсе не замечал их.      

– Ну,   Майкл, ты, как видно, от здешних мест не в восторге, – заметил Гарлей.      

Майкл   поднял глаза, услыхав свое старое имя, в знак понимания прижал уши и ткнулся   носом в плечо Гарлея.      

– Просто   он очень необщителен, – высказала свое мнение Вилла. – Прямая   противоположность Джерри.      

– Погоди   говорить до их встречи, – сказал Гарлей, заранее улыбаясь. – Джерри   устроит шум за двоих.      

– Навряд   ли они узнают друг друга после стольких лет, – отвечала Вилла. – Мне   что-то не верится.      

– Узнали   же они друг друга в Тулаги, – напомнил ей муж. – Ведь они расстались   щенятами, а встретились уже взрослыми псами. Вспомни, как они лаяли и гонялись   друг за другом по берегу моря. Майкл был тогда суматошнее Джерри и шуму   производил вдвое больше.      

– Но   сейчас он стал ужасно солидным и сдержанным.      

– Три   года – немалый срок, чтоб научиться сдержанности, – стоял на своем Гарлей.      

Вилла в   ответ только покачала головой.      

Когда   машина затормозила у подъезда и Кеннан первым выскочил из нее, из дома   послышался заливистый лай с радостными взвизгиваниями, показавшийся Майклу   знакомым. Приветственный лай перешел в подозрительное ревнивое рычание, как   только Джерри почуял запах другой собаки, исходивший от ласкающей его руки   Гарлея. Почти в то же мгновение он заметил в автомобиле самого обладателя этого   запаха и немедленно подскочил к нему. Майкл зарычал, прыгнул, на полпути   столкнулся с рычащим Джерри и был отброшен назад в машину.      

Ирландский   терьер – такая уж это порода – в любых обстоятельствах повинуется голосу своего   хозяина. И окрик Кеннана немедленно отрезвил Майкла и Джерри. Они разлетелись в   разные стороны и, хотя какие-то глухие звуки все еще перекатывались в их   глотках, воздерживались от взаимного нападения, покуда не очутились на земле.   Стычка эта, длившаяся лишь какую-то долю секунды, все же помешала им узнать   друг друга. Теперь оба пса стояли, все еще ощетинившись, до смешного крепко   упираясь лапами в землю, но уже усиленно втягивали воздух ноздрями.      

– Они   узнали друг друга! – воскликнула Вилла. – Подожди, подожди,   посмотрим, что будет дальше.      

Что   касается Майкла, то его не удивлял тот несомненный факт, что Джерри возвратился   из небытия. Последнее время такие случаи участились, и поражали его не они, а   их таинственная связь. Если мужчина и женщина, которых он в последний раз видел   в Тулаги, а теперь вот еще и Джерри вернулись из небытия, значит, в любую   минуту мог вернуться и, видимо, вернется его обожаемый стюард.      

Не отзываясь   на приветствие Джерри, Майкл нюхал воздух и оглядывался в поисках стюарда.   Первый порыв дружелюбных чувств у Джерри принял форму непременного желания   бегать. Он залаял, приглашая брата следовать за собой, сделал несколько   прыжков, прискакал обратно, игриво шлепнул Майкла передней лапой и снова   умчался.      

Майкл   столько лет не бегал на свободе с другой собакой, что поначалу даже не понял,   чего хочет от него Джерри. Но таково уж собачье обыкновение      

– изливать   свою радость в прыжках и беготне, а Майкл унаследовал это от Бидди и Терренса,   признанных чемпионов бега на Соломоновых островах. Поэтому, когда Джерри,   вторично шлепнув его лапой, еще раз призывно залаял и помчался прочь, описывая   на бегу соблазнительный полукруг, Майкл невольно последовал за ним, правда,   довольно медленно. Но в отличие от Джерри он не лаял и после десятка-другого   прыжков остановился и поглядел на Виллу и Гарлея, как бы испрашивая у них   позволения.      

– Валяй,   Майкл, валяй, – добродушно крикнул Гарлей и тут же повернулся к нему   спиной, чтобы помочь Вилле выйти из машины.      

Майкл   скакнул и понесся прочь; давно не испытанная смутная радость обуяла его, когда   он догнал Джерри и помчался рядом с ним. Но Джерри радовался куда   больше, – он летел стремглав, бесновался, толкал Майкла, на лету извивался   всем телом, прядал ушами, взвизгивал. Кроме того, Джерри лаял, а Майкл нет.      

– Раньше   он тоже лаял, – заметила Вилла.      

– И   больше, чем Джерри, – добавил Гарлей.      

– Они   отучили его лаять, – сказала она. – Видно, этот пес прошел через   страшные испытания, раз он больше не лает.      

Зеленая   калифорнийская весна уже перешла в бурое лето, когда Джерри, вечно бегавший по   лугам и долам, познакомил Майкла с самыми глухими уголками и самыми высокими   горами ранчо в Лунной долине. Пышный ковер полевых цветов поблек на обожженных   солнцем склонах, маки из оранжевых стали светло-золотистыми, и стройные   марипозы склонялись на ветру среди иссохшей травы, сверкая, как яркокрылые   бабочки, опустившиеся на мгновение, перед тем как снова взлететь. А Майкл,   постоянный спутник неутомимого Джерри, все время кого-то искал и не находил.      

– Он   что-то ищет, упорно ищет, – говорил Гарлей Вилле. – Что-то, чего   здесь нет. Хотел бы я знать, что это такое.      

Майкл   искал и не находил стюарда, которого небытие скрыло и не отпускало. Но если бы   Майкл мог совершить десятидневное путешествие по Тихому океану до Маркизских   островов, он сыскал бы своего стюарда, а заодно еще Квэка и Старого моряка. Все   трое беззаботно жили в земном раю на острове Тайохаэ. Поблизости от их   тростниковой хижины, приютившейся под высокими авокадо, Майкл нашел бы   множество разных домашних баловней: кошек с котятами, свиней, осликов, пони,   парочку попугаев-неразлучек и даже несколько озорных обезьянок; только собак и   какаду не было среди этого зверья. Дэг Доутри в самых энергичных выражениях   объявил, что собаками он больше обзаводиться не намерен, ибо ни одна собака на   свете не сравнится с Киллени-боем. А Квэк, со своей стороны, не вдаваясь ни в   какие объяснения, наотрез отказывался покупать какаду, привозимых в Тайохаэ   матросами торговых шхун.      

Майкл   упорно не оставлял своих поисков, взбегая по горным тропинкам или скатываясь в   глубокие каньоны, он всегда ждал стюарда, ежеминутно готов был к встрече с ним   или к тому, что вот-вот почует неповторимый запах, который и приведет его к обожаемому   богу.      

– Все   что-то ищет, ищет, – с любопытством говорил Гарлей Кеннан, скача верхом   рядом с Виллой и наблюдая за нескончаемыми поисками Майкла. – Ну Джерри,   тот, я понимаю, выслеживает зайцев и лисьи тропы, но Майкла ведь это все   нисколько не интересует. Он за зверем не гонится, а ведет себя так, словно   потерял бесценное сокровище и сам не знает, где теперь его искать.      

Благодаря   Джерри Майкл узнал многообразную жизнь полей и лесов. Носиться на воле вместе с   Джерри, казалось, было единственным его удовольствием, ибо он никогда не играл.   Игры для него более не существовало. Не то, чтобы он был мрачен или подавлен   годами, проведенными на арене и в школе страданий Коллинза, нет, но теперь его   отличительными чертами стали спокойствие и покорность. Он окончательно утратил   былую веселую непосредственность. Старая рана, нанесенная ему леопардом, ныла в   сырую и холодную погоду. Так и душа Майкла ныла от перенесенных обид. Он любил   Джерри, любил носиться с ним по горам и долам, но вожаком оставался Джерри. Джерри   с шумом поднимал зверя, Джерри, дрожа от нетерпения, заливался негодующим лаем   при виде белки, скачущей по деревьям на высоте сорока футов. Майкл в таких   случаях тоже задирал голову и прислушивался, но в неистовство не приходил.      

Так же   спокойно наблюдал он за уморительными стычками между Джерри и Вождем Норманнов   – громадным першероном. Это, конечно, была игра, так как на самом деле Джерри и   Вождь Норманнов были закадычными друзьями; гигантский жеребец, прядая ушами и   раскрыв пасть, как бешеный, кружился по загону вслед за Джерри, отнюдь не   злоумышляя против него, а просто так – для игры. Но Майкл, несмотря на все   призывы брата, участия в этих забавах не принимал. Он довольствовался тем, что   смирно сидел по ту сторону забора и наблюдал за обоими друзьями.      

«Зачем   все это?» – казалось, спрашивал Майкл, давно уже отученный от игры.      

Но когда   дело доходило до серьезной работы, он оказывался впереди Джерри. По случаю эпидемии   ящура чужим собакам был строго-настрого воспрещен доступ на территорию   кеннановского ранчо. Майкл быстро это смекнул и стал беспощадно расправляться с   бродячими псами. Он не лаял, не рычал, – в зловещем молчании налетал он на   непрошеных гостей, сбивал их с ног, кусал и, предварительно вываляв в пыли,   выпроваживал за пределы ранчо. Это напоминало ему его расправы с неграми; так   он служил богам, которым был привержен и которые именно этой службы и ждали от   него.      

Вилла и   Гарлей не внушали ему той всепоглощающей страсти, которую он испытывал к стюарду,   но он полюбил их преданной, спокойной любовью. Он не считал нужным извиваться   всем телом, корчиться и визжать от восторга, выражая им свои чувства, –   это предоставлялось Джерри. Но он всегда с удовольствием находился возле них и   радовался, когда они, приласкав Джерри, ласкали и его. Счастливейшими минутами   его жизни были теперь минуты, когда он сидел у камина подле Виллы или Гарлея,   положив голову на колени кому-нибудь из них и ожидая, что ласковая рука вот-вот   опустится на его лоб и потреплет сморщенное ухо.      

Джерри   обожал играть с детьми, бывавшими у Кеннанов. Майкл терпел детей, лишь покуда   они оставляли его в покое. Но стоило им начать фамильярничать с ним, как шерсть   у него на спине становилась дыбом, он издавал глухое рычание и надменно   удалялся.      

– Ничего   не понимаю, – говорила Вилла, – ведь не было собаки игривее, веселей,   задорнее Майкла. Он был куда глупее Джерри, легче возбуждался и производил   несравненно больше шума. Если бы он мог говорить, он, наверно, рассказал бы нам   страшные подробности о своей жизни со времен Тулаги и до того дня, когда мы   нашли его в «Орфеуме».      

– По   этим отметинам можно о многом догадываться, – отвечал Гарлей, указывая на   плечо Майкла, разодранное леопардом в день гибели эрделя Джека и маленькой   зеленой обезьянки Сары.      

– И   он лаял, я отлично помню, что он часто лаял, – продолжала Вилла.      

– Почему   же он теперь не лает?      

Гарлей,   показав глазами на плечо Майкла, заметил:      

– Вот   тебе ответ. И не исключено, что он испытал еще множество страданий, не   оставивших заметных следов.      

Но   вскоре настало время, когда они услыхали лай Майкла, и не один раз, а дважды.      

И все   это было пустяком по сравнению с тем случаем, когда Майкл без лая сумел на деле   доказать свою любовь и приверженность людям, которые спасли его от клетки и   рампы для привольной жизни в Лунной долине.      

Еще до   этого события Майкл, бегая с утра до ночи вместе с Джерри по ранчо, изучил его   вдоль и поперек – от птичьего двора и утиных прудов до самой вершины горы   Сонома. Теперь он знал, где в пору любви укрываются олени, в какое время года   они совершают набеги на виноградники и фруктовые сады, когда уходят в глубокие,   недоступные каньоны или носятся по лесным просекам на склонах холмов и самцы в   жестоких боевых схватках сшибают и обламывают рога друг другу. Под   водительством Джерри, в качестве сопровождающего неотступно следуя за ним по   узким тропинкам, Майкл изучил все повадки лис, енотов, ласок и кошачьих   хорьков, соединяющих в себе особенности и свойства кошек, енотов и ласок. Он   узнал о существовании птиц, гнездящихся на земле, и до тонкости изучил разницу   в нравах луговой и горной перепелки и фазанов. Он проник во все хитрости   одичавших домашних кошек и разведал их логовища, а также узнал о любви между   собаками с горных ферм и койотами.      

Он   прознал о появлении кугуара, забредшего на земли ранчо из округа Мендосино, еще   до того, как тот зарезал первого теленка, и вернулся домой после этой встречи   израненный и окровавленный, так что на следующий день Гарлей Кеннан, прихватив   винтовку, поехал по следам зверя. Майкл знал и то, чего не знал Кеннан и во что   он бы никогда не поверил, а именно, что в чаще горного леса, в расселине среди   камней, гнездились гремучие змеи, зимой уходившие в нору, а летом выползавшие   из нее, чтобы погреться на солнышке.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ      

       

Прелестная   мягкая зима установилась в Лунной долине. Последние марипозы исчезли с выжженных   солнцем лугов, и позднее калифорнийское лето растворилось в безветрии   красноватого марева. Потом заладили тихие дожди, и снег лег на вершину горы   Сонома. Утренний воздух был теперь прозрачным и колючим, но в полдень все   обитатели ранчо искали тени; в саду же под лучами зимнего солнца цвели розы и   золотистой желтизной наливались апельсины, грейпфруты и лимоны. А на тысячу   футов ниже, в самой глубине долины, трава и деревья по утрам покрывались инеем.      

Итак,   Майкл залаял дважды. В первый раз, когда Гарлей Кеннан во время верховой   прогулки пытался заставить своего горячего гнедого жеребца перепрыгнуть узкий   горный ручей. Вилла была на другом берегу и, сдерживая свою лошадь, спокойно   наблюдала за тем, как Гарлей школит жеребца. Майкл находился подле Гарлея и   тоже выжидал. Запыхавшись от стремительного бега, он было прилег на берегу   ручья. Но недоверие к лошадям и страх за Гарлея заставили его быстро вскочить   на ноги. Гарлей терпеливо, хотя в то же время и настойчиво, понуждал жеребца перепрыгнуть   ручей. Он не очень натягивал поводья, и голос его звучал мягко, но горячий   чистокровный конь упорно уклонялся от прыжка и весь покрылся потом и пеной.   Бархатистая трава на берегу была уже вытоптана его копытами, но страх его перед   ручьем был так силен, что, пущенный галопом, он вдруг круто остановился и   взвился на дыбы. Этого Майкл уже не стерпел.      

Едва   передние ноги жеребца коснулись земли, как Майкл подскочил к нему и… залаял. В   этом лае слышалось порицание и угроза, и, когда конь вторично поднялся на дыбы,   Майкл подпрыгнул вслед за ним и лязгнул зубами у самой его морды.      

Вилла   подскакала к берегу с противоположной стороны и крикнула:      

– Бог   мой! Ты только послушай! Ведь он лает!      

– Он   боится, как бы жеребец не сбросил меня, – отвечал Гарлей, – и выражает   свой гнев. Он отнюдь не разучился лаять. Этот лай – настоящая нотация жеребцу.      

– Ну,   если он вцепится ему в нос, это будет уже нечто большее, чем нотация, –   заметила Вилла. – Осторожней, Гарлей, а то он непременно это сделает.      

– Спокойно,   Майкл! Ложись, – приказал Гарлей. – Все в порядке. Говорят тебе, все   в порядке! Ложись!      

Майкл   повиновался, но очень неохотно; мускулы его трепетали, он не спускал глаз с   жеребца, готовый к прыжку, в случае если Гарлею будет угрожать опасность.      

– Если   я уступлю ему сейчас, он никогда не выучится брать препятствия, – сказал   Гарлей жене, пуская коня галопом, чтобы отъехать от берега на необходимую для   прыжка дистанцию. – Я либо заставлю его прыгнуть, либо полечу с седла вниз   головой!      

Он   подскакал к берегу во весь опор, и жеребец, не в состоянии остановиться, но все   же стремясь избежать пугавшего его ручья, прыгнул и неожиданно для самого себя   очутился на другой стороне, на расстоянии добрых двух ярдов от воды.      

Второй   раз Майкл залаял, когда Гарлей, верхом на том же норовистом жеребце, пытался закрыть   калитку на отвесной горной тропе. Видя опасность, грозящую его богу и   господину, Майкл из последних сил старался удержаться, но не стерпел и,   подлетев к самой морде коня, залился неистовым лаем.      

– Так   или иначе, но его лай помог мне, – заметил Гарлей, справившись наконец с   неподатливой калиткой. – Видно, Майкл пригрозил жеребцу хорошенько   расправиться с ним за неповиновение.      

– Во   всяком случае, теперь мы знаем, что он не молчальник, хотя и не отличается   разговорчивостью, – заметила Вилла.      

Разговорчивее   Майкл со временем не стал. Он залаял всего два раза, когда его бог и господин   был, по его мнению, в опасности. Он никогда не лаял на луну, не отвечал лаем на   горное эхо и таинственные шорохи в кустах. Зато Джерри непрерывно перекликался   с эхом, долетавшим до дома Кеннанов. Слушая эту перекличку, Майкл со скучающим   видом, лежа в сторонке, дожидался, покуда она кончится. Не лаял он и нападая на   бродячих собак, осмелившихся появиться в границах ранчо.      

– Он   бьется, как бывалый солдат, – сказал однажды Гарлей, наблюдавший за такой   схваткой, – хладнокровно и не утрачивая самообладания.      

– Он   постарел раньше времени, – отвечала Вилла, – и утратил вкус к игре и   разговору. Но я все равно знаю, что нас с тобой он любит…      

– Хотя   и не очень-то выказывает свою любовь, – закончил за нее муж.      

– Эта   любовь светится в его спокойных глазах, – добавила Вилла.      

– Майкл   напоминает мне одного участника экспедиции, лейтенанта Грили[18], которого я знавал, –   заговорил Гарлей. – Это был рядовой солдат и один из немногих, кто   вернулся домой. Ему столько пришлось испытать в жизни, что он стал угрюмым, как   Майкл, и таким же неразговорчивым. Большинству людей, не понимавших его, он   казался скучным. На деле же имело место обратное. Они были скучны ему, так как   до смешного мало знали о жизни, которую он-то досконально изведал. Из него,   бывало, слова не вытянешь. И не потому, что он разучился говорить, а потому,   что говорить с людьми непонимающими не имеет смысла. Умудренный жизненным   опытом, он замкнулся в себе. Но достаточно было взглянуть на него, чтобы понять   – этот человек прошел через все круги ада и познал тысячи ледяных смертей.   Глаза у него были такие же спокойные, как у Майкла. И такие же мудрые. Чего бы   я только не отдал, чтобы узнать, откуда у Майкла этот шрам на плече. По-моему,   это работа тигра или льва.      

Человек,   подобно кугуару, встреченному Майклом в горах, явился из округа Мендосино и   брел глухими горными тропами, заходя в населенные долины лишь по ночам из   боязни встретиться с людьми. Подобно кугуару, человек этот был враг людям, и   люди были врагами ему. Люди хотели отнять у него жизнь, ибо этой жизнью он   причинил им больше зла, чем может причинить кугуар, убивающий телят, чтобы   утолить свой голод.      

Подобно   кугуару, человек этот был убийцей, с той только разницей, что его приметы и   описания совершенных им преступлений были помещены во всех газетах, и люди   интересовались им куда больше, чем кугуаром. Кугуар резал телят на горных   пастбищах. Человек этот, чтобы ограбить почту, зарезал целую семью –   почтмейстера, его жену и троих детей, живших в квартирке над почтовой конторой   горной деревушки Чисхольм.      

Уже две   недели преступник скрывался от преследователей. Последний переход, с гор   Русской реки через плодородную и густо населенную долину Санта-Роса, привел его   к горе Сонома. Два дня, забившись в дикий и неприступный уголок ранчо Кеннанов,   человек отдыхал и отсыпался. У него был с собой пакетик кофе, захваченный в   последнем из ограбленных им домов. На мясо ему пошла одна из ангорских коз   Гарлея Кеннана. Обессиленный, он проспал сорок восемь часов кряду, просыпаясь   только затем, чтобы с жадностью наброситься на козлятину, выпить кофе, все   равно, холодного или горячего, и вновь погрузиться в тяжелый сон, полный   кошмарных видений.      

Тем   временем цивилизация, пользуясь всеми доступными ей средствами и хитроумными   изобретениями, включая электричество, напала на его след. Электричество   сплошным кольцом окружило его. Телефон сообщил о его местонахождении в далеком   каньоне горы Сонома; и окрестные горы тотчас же были оцеплены отрядами полиции   и вооруженных фермеров. Человек, который мог убить любого из здешних жителей,   заблудившегося в горах, страшил их больше, чем кугуар. По телефону на ранчо   Кеннанов и на других ранчо в окрестностях Сонома то и дело велись взволнованные   разговоры или передавались распоряжения, касающиеся поимки убийцы.      

Случилось   так, что, когда вооруженные отряды начали прочесывать горную чащу и человек   среди бела дня ринулся в Лунную долину, чтобы, миновав ее, сыскать себе убежище   в горах, отделявших ее от долины Напа, Гарлей Кеннан отправился в путь на   прекрасно объезженном чистокровном жеребце. Гарлей не искал следов человека,   убившего семью почтмейстера в Чисхольме. Он знал, что горы и без него кишат   добровольными преследователями, так как целый отряд их накануне ночевал у него   на ранчо. Итак, встреча Гарлея Кеннана с тем человеком была случайной и   непредвиденной.      

Для   убийцы же это была уже не первая встреча с жителем здешних мест. Прошлой ночью   он заметил костры преследователей. На рассвете, спускаясь по юго-западному   склону в направлении Петалумы, он столкнулся с пятью отрядами фермеров,   вооруженных винчестерами и дробовиками. Спасаясь от их преследования, убийца   напоролся на толпу мальчишек из Глен Эллена и Калиенте. Мальчишкам не удалось   подстрелить его, так как их ружья годились только для охоты на белок и ланей,   но они изрешетили ему всю спину дробью; дробинки, застрявшие под кожей, до   безумия раздражали человека. Спасаясь бегством по крутому склону, он угодил   прямо в стадо короткорогих быков, которые, испугавшись куда сильнее, чем он,   сбили его с ног и, перескакивая через него в паническом страхе, копытами   растоптали его винтовку. Безоружный, отчаявшийся, страдающий от бесчисленных   ранений и ушибов, он долго кружил по оленьим тропам, перебрался через два   каньона и начал спускаться в третий.      

В то   время как он спускался, по той же тропинке подымался вверх репортер. Репортер   этот – что про него сказать? – был обыкновенным горожанином, знал только   городскую жизнь и никогда до сих пор не принимал участия в охоте на человека.   Кобылка, которую он взял напрокат в долине, едва передвигавшая ноги от   старости, давным-давно утратила повадки норовистой лошади и теперь стояла   совершенно спокойно, пока какой-то человек со страшным и свирепым лицом,   выскочивший из-за крутого поворота, стаскивал с седла сидевшего на ней   репортера. Репортер огрел злоумышленника хлыстом. И тут ему задали такую   трепку, какие, судя по его ранним репортерским заметкам, он нередко наблюдал в   матросских кабачках и какую ему впервые пришлось испытать на собственной шкуре.      

К   великому разочарованию злоумышленника, единственным оружием его жертвы   оказались карандаш и блокнот. Задав по этому случаю еще дополнительную трепку   репортеру и предоставив ему оплакивать среди папоротников свою незадачу, злоумышленник   вскочил на лошаденку, подбодрил ее репортерским хлыстом и стал спускаться   дальше.      

Джерри,   гораздо более страстный охотник, чем Майкл, убежал далеко вперед в то утро,   когда оба пса сопровождали Гарлея Кеннана, выехавшего верхом на прогулку.   Майкл, по пятам следовавший за лошадью Гарлея, не заметил и не понял, с чего   все началось. И совершенно так же не понял этого Гарлей. Там, где крутой откос   футов в восемь вышиной нависал над тропинкой, Гарлей и его гнедой жеребец   сквозь заросли мансаниты заметили нечто непонятное. Всмотревшись попристальнее,   Гарлей увидел упирающуюся лошадь и всадника, казалось, повисшего в воздухе над   ним. Гарлей пришпорил своего жеребца, чтобы отскочить в сторону, так как успел   заметить расцарапанные руки, изодранную одежду, дико горящие глаза и   ввалившиеся, обросшие щеки человека, преследуемого своими собратьями.      

Лошаденка   под злоумышленником упиралась изо всех сил, не желая прыгать с крутого откоса.   Она слишком хорошо знала, как отзовется такой прыжок на ее разбитых ногах и   ревматических суставах, и упорно зарывалась копытами в мягкий мох, но под конец   все-таки прыгнула, испугавшись падения, ударила плечом бесновавшегося жеребца и   сбила его с ног. Гарлей Кеннан сломал ногу, – ее прижало к земле всей   тяжестью коня, а у судорожно дергавшегося на земле жеребца был сломан хребет.      

Новое   разочарование ждало человека, преследуемого целым вооруженным краем: последняя   его жертва, так же как и репортер, была безоружна. Рыча от злобы, он спешился и   изо всей силы пнул беспомощного Кеннана в бок. Он поднял было ногу и для   второго удара, но тут вмешался, вернее, вцепился Майкл, прокусив чуть ли не до   кости занесенную для удара ногу.      

Человек   с проклятием отдернул ногу, в клочья разорвав штанину.      

– Молодец   пес! – похвалил Майкла Гарлей, неподвижно лежавший под тушей   жеребца. – Эй ты, Майкл, – продолжал он, переходя на жаргон Южных   морей, – гони в шею этого парня!      

– Я   тебе сейчас башку расшибу, – сквозь зубы прорычал злоумышленник.      

Беспощадный   и злобный дикарь, он теперь готов был разрыдаться. Долгое преследование, злоба   и борьба в одиночку против всего человечества надломили силы убийцы. Он был   окружен врагами. Даже дети возмутились против него и изрешетили ему спину   дробью, молодые бычки потоптали его копытами и сломали его ружье. Все, все было   в заговоре против него. А теперь еще собака вцепилась ему в ногу. Видно, это   уже конец. Впервые он почувствовал приближение смерти. Все против него.   Истерическая потребность разрыдаться овладела им, а отчаявшегося человека   истерия может подвигнуть на самые дикие и страшные поступки. Без всяких на то   причин он приготовился выполнить свою угрозу – прикончить Кеннана. Неважно, что   Гарлей Кеннан ему ничего худого не сделал. Неважно, что, напротив, это он напал   на Кеннана, что по его вине тот свалился с лошади и сломал себе ногу. Гарлей   Кеннан был человек, а ему внушал ненависть весь род человеческий. И сейчас ему   почему-то казалось, что, убив Кеннана, он хоть отчасти отомстит за себя   человечеству. Умирая, он хотел потащить с собой всех, кого только возможно.      

Но прежде   чем он успел ударить распростертого на земле Кеннана, Майкл снова налетел на него.   Вторая нога и вторая штанина в мгновение ока были разорваны в клочья. Отчаянным   ударом в грудь ему удалось высоко подбросить собаку, и Майкл покатился вниз с   крутого откоса. Падая, он, на беду, не достиг земли, а повис в воздухе,   зажатый, как рогаткой, ветвями мансаниты.      

– Ну,   теперь, – угрюмо заявил человек, – я сдержу свое слово и расшибу тебе   башку.      

– А   я ведь вам ничего худого не сделал. – Гарлей попытался вступить с ним в   переговоры. – Убивайте меня, если вам это нужно, но я хотел бы все-таки   узнать, за что меня убивают.      

– За   то, что все вы охотитесь за мной, – зарычал человек, приближаясь к   нему. – Я вашу породу знаю. Вы все травите меня; а что я могу один против   всех? Ну вот теперь хоть с тобой сквитаюсь.      

Кеннан   прекрасно отдавал себе отчет в серьезности положения. Он был совершенно беспомощен,   а безумный человекоубийца собирался прикончить его, прикончить зверски и   беспощадно. Майкл, не менее беспомощный, чем он, висел головой вниз в кустах,   зажатый поперек туловища, и хотя он отчаянно бился и извивался, но подоспеть к   нему на помощь, конечно, не мог.      

Человек   замахнулся, чтобы ударить Гарлея в лицо, но тот закрылся руками; и прежде чем   убийца успел нанести ему второй удар, на поле битвы появился Джерри. Он не стал   дожидаться поощрения или приказаний своего господина. Он накинулся на убийцу,   вонзился зубами ему в пояс и повис на нем всей своей тяжестью, едва не свалив   его на землю.      

Вне себя   от ярости человек бросился на Джерри. И правда, весь мир ополчился на него. Вот   уж и собаки сыплются прямо с неба. И тут же его слух уловил шум голосов,   перекликавшихся на склонах Сономы, – обстоятельство, которое заставило его   изменить свое намерение. Это те люди угрожали ему смертью, и от них он должен   был спасаться. Пинком отшвырнув Джерри, человек вскочил на репортерскую   лошаденку, которая продолжала меланхолически стоять на том же месте, где он   слез с нее.      

Она   неохотно заковыляла на своих негнущихся ногах, а ощеренный Джерри, рыча,   бросился за ней; ярость его была так велика, что рычание временами переходило в   громкий визг.      

– Ничего,   ничего, Майкл, – успокаивал собаку Гарлей. – Не волнуйся. Не   растрачивай понапрасну силы. Беда миновала. Кто-нибудь обязательно проедет   здесь и выручит нас обоих.      

Но не   успел он это сказать, как более слабая из двух образовавших рогатку веток   обломилась, и Майкл полетел наземь, от растерянности – даже вниз головой. В   следующую же секунду он вскочил на ноги и помчался по направлению, откуда   слышался неистовый лай Джерри. Внезапно этот лай перешел в пронзительный   болезненный визг; Майкл уже не бежал, а летел. Через несколько мгновений он   увидел Джерри, распростертого на земле. Злополучная лошаденка на скаку   оступилась, чуть не упала и, пытаясь удержаться на ногах, нечаянно раздробила   переднюю лапу Джерри.      

Человек   оглянулся и, увидев Майкла, решил, что это уже третья собака, невесть откуда   взявшаяся. Но собаки его не страшили. Гибель ему несли не собаки, а люди,   вооруженные дробовиками и карабинами. Однако боль в окровавленных ногах,   искусанных Майклом и Джерри, сейчас заставляла его так же остро ненавидеть   собак.      

«Еще   один пес», – с горечью подумал он и вытянул Майкла хлыстом поперек морды.      

К   величайшему его удивлению, эта собака не вздрогнула от удара. Боль не заставила   ее ни взвизгнуть, ни взвыть. Она не залаяла, не зарычала, не огрызнулась, но   подлетела к всаднику так, словно он и не ударил ее, словно хлыст просвистел в   воздухе, не коснувшись ее головы. Когда Майкл подскочил к его правой ноге, он   снова ударил его между глаз. Оглушенный ударом, Майкл опустился на землю, но   тут же пришел в себя и длинными прыжками помчался вслед за всадником.      

Между   тем тот отметил поразительное явление. Наклоняясь с седла, чтобы полоснуть   Майкла хлыстом, он увидел, что пес не закрыл глаза, ожидая удара. Более того,   он не вздрогнул, не моргнул, когда хлыст засвистел над его головой. Это было   уже просто страшно. Таких собак он не видывал. Майкл опять взвился, человек   ударил его хлыстом – зловещее молчание! Собака, не дрогнув и не сморгнув,   снесла удар.      

Новый,   доселе неведомый ему страх охватил человека. Неужели это конец, конец после   всего, что он пережил? Неужели этот зловеще молчащий пес уничтожит его,   довершит то, что не удалось людям? Он даже потерял уверенность в том, что это   живая, реальная собака. Может быть, это страшный мститель из потустороннего   мира, посланный на землю затем, чтобы прикончить его на этой тропе, которую он   считал теперь тропою смерти? Нет, это не живая собака! Безусловно, нет! Не может   быть на свете собаки, которая снесла бы жестокий удар кнутом, не вздрогнув, не   отпрянув назад.      

Собака   еще дважды бросалась на него, дважды он наносил ей жестокие, меткие удары – и   всякий раз собака молча и уверенно повторяла нападение. Охваченный необоримым   страхом, человек так бил каблуками впалые бока своей лошаденки, так отчаянно   колотил ее по голове, что она пустилась в галоп, каким не ходила уже много лет.   Страх охватил даже эту полуживую клячу. Конечно, это был не страх перед   собакой, – она-то отлично понимала, что за ними гонится самый обыкновенный   пес, – но страх перед всадником. Ноги ее давно были разбиты, суставы   одеревенели по милости пьяных ездоков, бравших ее напрокат из конюшни. И вот   теперь она опять несет на себе пьяного и безумного ездока, и он изо всех сил вонзает   каблуки в ее бока и нещадно колотит ее по морде, по носу, по ушам.      

Лошадь   выбивалась из сил, но все же бежала не настолько быстро, чтобы оставить позади   Майкла, хотя ему только изредка удавалось подскочить к ноге ездока. На каждый   прыжок Майкла человек отвечал полновесным ударом хлыста, настигавшим его еще в   воздухе. И хотя челюсти Майкла сжимались почти у самой ноги человека, но он   всякий раз бывал отброшен назад и снова должен был собираться с силами и   мчаться вслед за скачущей лошадью и обезумевшим от страха ездоком.      

Энрико   Пикколомини видел эту гонку, более того – сам присутствовал при ее финише; она   явилась величайшим событием в его жизни, которое не только сделало его   зажиточным человеком, но и дало ему пищу для нескончаемых рассказов. Энрико Пикколомини   был лесорубом на ранчо Кеннанов. Стоя на холме, откуда открывался вид на   дорогу, он сначала услышал топот копыт и свист хлыста, затем увидел бешеную   гонку и борьбу, в которой участвовали человек, лошадь и собака. Когда все они   очутились у подножия холма на расстоянии каких-нибудь двадцати футов от него,   он заметил, как собака прямо прыгнула под удар кнута и вцепилась в ногу   человека, сидевшего на лошади. И тут же своими глазами увидел, что собака,   падая на землю, тяжестью своего тела наполовину стащила человека с седла.   Человек, пытаясь удержаться, изо всех сил уцепился за поводья. Лошадь взвилась   на дыбы, зашаталась, споткнулась, и всадник, окончательно потеряв равновесие,   полетел на землю вслед за собакой.      

– И   тут они оба, словно два пса, катились по земле, – рассказывал Пикколомини   много лет спустя, сидя за стаканом вина в своей маленькой гостинице в Глен   Эллене. – Собака выпустила ногу человека и вцепилась ему в глотку. А   человек подмял ее под себя и тоже сдавил ей горло обеими руками – вот так.   Собака не издавала ни звука. За все время – ни звука. А когда он стал душить ее   – и подавно. Такая уж это собака. Что ты с ней ни делай – молчит. Ну, а лошадь   стоит рядом, смотрит и еле дышит. Очень, очень странно все это выглядело.      

А   человек-то, видно, спятил, думаю я. Только сумасшедший может сделать такое:   оскалился, как пес, и давай кусать собаку в лапы, в нос, в брюхо. Он кусает   собаку в нос, а она его в щеку. Они дрались, как черти, а пес даже царапался   задними лапами, точно кошка. Он, как кошка, разодрал рубаху на человеке,   разодрал и кожу у него на груди, так что вся грудь пошла красными полосами. Человек   то воет, то рычит, как кугуар. И все время знай душит собаку. Да, чертовская   была потасовка.      

Смотрю,   собака-то мистера Кеннана. Мистер Кеннан хороший человек, я у него тогда уж два   года работал. Что ж, прикажете мне стоять и смотреть, как какой-то бродяга,   точно кугуар, разрывает на части собаку мистера Кеннана? Я опрометью кинулся с   холма, да второпях позабыл свой топор. Так вот, значит, сбежал я с холма –   расстояние было, как от этой двери до той,      

– футов   двадцать или тридцать от силы. А собаке-то уж, можно сказать, конец приходит.   Язык болтается, глаза мутные, а все дерет грудь этого бродяги когтями, а он   рычит – ну точь-в-точь кугуар.      

Что тут   делать? Топор остался наверху. Человек вот-вот прикончит пса. Смотрю, нет ли   где хорошего камня. Как назло, ни единого камешка. Может, хоть палка найдется?   И палки нет. А собака уж при последнем издыхании. Ну, тут я не будь дурак – как   стукну этого парня. Сапоги у меня тогда были тяжеленные, не то что вот эти, а   как положено лесорубу, на толстой кожаной подметке да еще с железными гвоздями.   Я как дам этому малому по шее возле правого уха. Один только разок. Но уж   больно здорово. Я ведь место знаю – как раз под правое ухо.      

Ну, он и   выпустил пса. А сам закрыл глаза, открыл рот и лежит, не шелохнется. Гляжу –   пес уж маленько отдышался, поднабрался сил и опять хочет кинуться на парня. Но   я говорю: «Нельзя», – хоть сам до смерти боюсь этой собаки. Человек тоже   начал оживать, открыл глаза и глядит на меня, как кугуар. И носом так же сопит.   Я уж не знаю, кого больше бояться, человека или пса. Что же мне делать?   Топор-то я позабыл. Сейчас скажу, что я удумал. Дал парню еще раз в ухо, потом   снял с себя ремень, достал из кармана носовой платок, пестрый такой, и скрутил   ему руки и ноги. И все время я говорил собаке «нельзя», чтобы она не бросалась   на парня. Собака сидит и смотрит на меня, – понимает ведь, что я ей друг,   раз связываю этого бродягу. И не кусается, хотя я боюсь ее до смерти. Очень уж   страшный пес. Ведь я-то видел, как он стащил с седла эдакого здоровенного   парня, сильного, точно кугуар.      

А тут и   люди подоспели, с ружьями, револьверами, карабинами. Ну, я сначала подумал, что   больно уж скор суд в Соединенных Штатах: не успел я треснуть этого малого по   башке, как меня уже собираются тащить с тюрьму. Поначалу я ровно ничего не   понял. Все на меня злятся, как только не обзывают меня, ругаются, а не   арестовывают. Ага! Я начал соображать, в чем дело. Слышу, что-то они все   говорят о трех тысячах. Я, мол, украл у них три тысячи долларов. Ну, я и   говорю, что это неправда. Я сроду цента ни у кого не украл. А они как   расхохочутся! Тут у меня от сердца отлегло, и я понял, что эти три тысячи   долларов – награда, ее правительство назначило за поимку человека, которого я   связал своим ремнем и носовым платком, пестрым таким. И эти три тысячи долларов   мои, потому что я дал ему в ухо и связал его по рукам и ногам.      

Так вот   я и перестал работать у мистера Кеннана. Теперь я богатый человек. Три тысячи   долларов достались мне, и мистер Кеннан позаботился, чтобы я их получил и чтобы   те люди с ружьями их не присвоили. И все за то, что я дал по башке человеку,   похожему на кугуара… Вот это судьба! Вот это по-американски! Как я теперь рад,   что уехал из Италии и нанялся в лесорубы к мистеру Кеннану. На эти три тысячи я   и открыл здесь свою гостиницу. Я знал, что гостиница – прибыльное дело. У моего   отца была гостиница в Неаполе, когда я был мальчишкой. Теперь у меня две дочки   учатся в средней школе. И автомобиль я себе тоже завел.      

– Господи   ты боже мой, да у нас теперь не ранчо, а лазарет! – воскликнула Вилла   Кеннан, выходя на широкую террасу, где лежали Гарлей и Джерри; у Гарлея нога в   лубках, а у Джерри лапа в гипсе. – А посмотрели бы вы на Майкла, –   продолжала она. – Не у вас одних переломаны кости. Я сейчас осматривала   его и поняла, что если нос у него не сломан от удара, который он получил, то   это просто чудо. Я целый час прикладывала ему горячие компрессы. Покажись-ка,   Майкл!      

Майкл не   замедлил последовать ее приглашению. Он обнюхал Джерри своим распухшим носом и   в знак приветствия помахал хвостом Гарлею, за что тот ласково погладил его по   голове.      

– Он   пострадал в битве, – заметил Гарлей. – Пикколомини рассказывает, что   этот малый нещадно бил его хлыстом, а раз Майкл прыгал на него, то удары,   конечно, приходились ему по носу.      

– И   тот же Пикколомини говорит, что он ни разу не взвизгнул, а продолжал гнаться за   ним, – восторженно подхватила Вилла. – Ты только подумай, такая   собачонка, как Майкл, стаскивает с седла убийцу, которого не могли изловить   целые отряды вооруженных людей.      

– Для   нас он сделал много больше, – спокойно заметил Гарлей. – Если бы не   Майкл и Джерри, я не сомневаюсь, что этот безумец проломил бы мне голову, как   он грозился.      

– Сам   бог послал нам этих собак! – воскликнула Вилла. Глаза ее заблестели, и она   тепло пожала руку Гарлея. – Люди все еще не понимают, какое это чудо –   собаки, – добавила она и заморгала глазами, чтобы стряхнуть с ресниц   непрошеные слезы.      

– И   никогда не поймут, – сказал Гарлей, отвечая ей таким же сердечным   рукопожатием.      

– Ну,   а теперь мы споем тебе, – улыбнулась Вилла. – Я и наши два пса   репетировали потихоньку от тебя. Лежи и слушай. Это псалом. Да, да, не смейся.   Я не собиралась каламбурить.      

Она   нагнулась, притянула к себе Майкла, зажала его между колен, обхватив его голову   обеими руками, так что нос его уткнулся ей в волосы.      

– Приготовиться,   Джерри! – крикнула она, как заправский учитель пения, требующий внимания   от ученика. Джерри повернул голову, понимающе улыбнулся ей глазами и стал   ждать.      

Вилла   запела псалом, и почти тотчас же вступили собаки. Они выли так музыкально, так   мягко, что воем это даже нельзя было назвать. И все, что ушло в небытие,   воскресало в памяти собак по мере того, как лилась песня. Пройдя через страну   небытия, они вернулись в долины иного мира и вот уже мчались куда-то вместе с   утраченной стаей, не забывая в то же время и о божестве из плоти и крови,   которое было здесь, с ними, пело, любило их и звалось Виллой.      

– А   почему бы нам, собственно, не составить квартет? – спросил Гарлей Кеннан и   присоединился к поющим.      

 КРАТКИЙ СЛОВАРЬ МОРСКИХ   ТЕРМИНОВ И ВЫРАЖЕНИЙ      

       

А б е р   р а ц и я – кажущееся смещение звезд вследствие того, что за время, пока свет   от них доходит до Земли, она успевает сделать несколько оборотов по своей   орбите и находится уже в другой точке, с которой звезды усматриваются в   каком-то отличном от первоначального положении.      

А т о л   л – кольцеобразный остров, представляющий собой узкую полоску суши, окружающую   внутреннее, относительно мелководное озеро – лагуну.      

Б а к –   носовая часть верхней палубы судна.      

Б а к ш   т а г и б у ш п р и т а – (ватер-бакштаги и утлегарь-бакштаги) – снасти,   удерживающие с боков бушприт и его переднее продолжение – утлегарь.      

Б а н к   а – здесь сиденье для гребцов в шлюпке.      

Б а р к   а с (барказ) – большая многовесельная шлюпка либо небольшое парусно-гребное   беспалубное рыбачье судно.      

Б а т а   л е р – лицо, ведающее на судне припасами, главным образом продовольственными.      

Б е й д   е в и н д – курс судна, при котором ветер дует ему несколько спереди. Различают   полный бейдевинд, когда ветер почти боковой, и крутой бейдевинд, когда судно   идет под более острым (порядка 45°) углом к линии ветра.      

Б и з а   н ь-в а н т ы – ванты задней мачты (бизань-мачты).      

Б и з а   н ь-м а ч т а – самая задняя мачта на трех– и более мачтовых судах, а также на   так называемых «полуторамачтовых» судах типа кеча и йола, у которых задняя   мачта значительно меньшего размера, чем передняя.      

Б и м с   ы – поперечные связи судна, на которые сверху настилается палуба.      

Б о ц м   а н – старшина так называемой палубной (в отличие от машинной) команды на   судне, то есть непосредственный начальник всех матросов.      

Б р и г   – двухмачтовое парусное судно с прямым парусным вооружением.      

Б у г е   л ь – железное кольцо или обруч из полосового железа, здесь надетое на бревно   (гик), по которому растягивается нижняя кромка (шкаторина) паруса грота, и   служащее для крепления к нему верхнего блока грота-шкота.      

Б у к с   и р – здесь трос, на котором судно что-либо тянет – буксирует за собой. Слово   «буксир» употребляется также в смысле «буксирное судно».      

Б у л и   н ь – снасть, служащая для оттягивания вперед нижних углов прямых   трапециевидных парусов с той стороны, откуда дует ветер, здесь, то есть на   марсельной шхуне, булинь фор-марселя.      

Б у р т   и к – полукруглая рейка, окаймляющая снаружи борт шлюпки для предохранения ее   от случайных ударов.      

Б у ш п   р и т – наклонное или горизонтальное рангоутное дерево, торчащее вперед с носа   судна. Служит для крепления тросов – штагов, – удерживающих мачту спереди,   и вынесения вперед косых треугольных парусов – кливеров и стакселей.      

В а н т   ы – снасти, удерживающие с боков мачты и их верхние продолжения – стеньги.      

В а н   т-п у т е н с ы – вертикальные металлические полосы, цепи или прутья,   укрепленные с наружной стороны борта судна и служащие для крепления к ним   нижних концов вант.      

В а т е   р з е й с – желоб для стока воды, идущий вдоль борта судна.      

В а х т   е н н ы й (судовой) ж у р н а л – книга, в которую в хронологическом порядке из   вахты в вахту записываются все обстоятельства плавания судна и в том числе его   местонахождение и курс.      

В е л ь   б о т – быстроходная шлюпка с заостренными носом и кормой.      

В о д о   и з м е щ е н и е – вес судна, равный, согласно закону Архимеда, весу   вытесненной им воды.      

В ы б л   е н к и – веревочные (иногда деревянные или из металлических прутков)   поперечины, соединяющие рядом стоящие тросы-вантины, образующие ванты и   служащие ступеньками для подъема на мачты и их верхние продолжения      

– стеньги.      

В ы в а   л и т ь ш л ю п к у – развернуть поворотные балки, на которых висит шлюпка (шлюпбалки),   таким образом, чтобы шлюпка оказалась висящей не над палубой, а за бортом над   водой.      

Г а л с   – снасть, которой растягиваются наветренные углы парусов. Поэтому если ветер   дует в паруса справа, то говорят, что судно идет правым галсом, а если слева,   то левым галсом. Переменить галс, лечь на другой галс – повернуть так, чтобы   ветер дул в паруса с другой стороны. Для этого при повороте на парусном судне   перекидывают косые паруса с одного борта на другой.      

Г а р п   у н е р (гарпунщик) – специалист по бою китов и другого крупного морского зверя   гарпуном, то есть тяжелой острогой, имеющей острый наконечник с отогнутыми   назад зубьями, которые, попадая в тело животного, увязают в нем.      

Г р о т   – главный парус на грот-мачте; здесь, на судне с парусным вооружением типа   кеча, самый нижний и большой косой парус на первой мачте от носа судна.      

Г р о т   а-ф а л ы – снасти для подъема и удержания в требуемом положении паруса грота.      

Д е в и   а ц и я (магнитного компаса) – отклонение магнитной стрелки компаса на судне от   положения, которое она занимает на земле (магнитный меридиан), под воздействием   судового железа.      

Д р е д   н о у т – английский броненосец, явившийся прототипом класса самых больших и мощных   военных кораблей – линкоров. Здесь образное сравнение кита с этим кораблем.      

Д р е й   ф – снос судна ветром. Дрейфовать – перемещаться по ветру, не имея собственного   хода вперед. Лечь в дрейф – не становясь на якорь, убрать паруса или так   расположить их, чтобы они не сообщали судну движения.      

Д ю й м   – мера длины, равная 25,4 миллиметра.      

З а в е   р н у т ь – здесь закрепить ходовые, то есть свободные, концы талей, завернув   их восьмерками за специальные приспособления – утки, нагели или кнехты.      

З а г р   е б н о й – гребец, сидящий на загребных веслах, то есть на первой паре весел,   считая от кормы шлюпки. По этому гребцу равняются все остальные.      

К а б о   т а ж – прибрежное плавание, сообщение между портами одной и той же страны. Каботажное   судно – судно, плавающее в каботаже.      

К а м б   у з – кухня на судне.      

К а ю   т-к о м п а н и я – помещение для приема пищи и отдыха начальствующего состава   судна.      

К в а р   т а – мера жидких и сыпучих грузов, равная около 1,13 литра, то есть одна   четверть галлона, который составляет 4,54 литра.      

К е ч –   небольшое парусное судно с двумя мачтами: передней – гротом – большего размера   и задней – бизанью – меньшего размера, – имеющее не один, а несколько   парусов на грот-мачте и косые паруса между мачтами.      

К и л ь   – продольный брус в нижней части судна, простирающийся от носа до кормы и служащий   основанием, к которому крепятся остальные детали набора судна – корабельного   скелета.      

К л и в   е р – косой треугольный парус, обычно второй спереди, поднимаемый над носом   судна. Вынести кливер ни ветер – оттянуть его задний угол навстречу ветру так   чтобы он надул кливер в обратную сторону.      

К о м и   н г с – сплошное вертикальное ограждение, предохраняющее вырезы в палубе от заливания   их водой, здесь – высокий порог, предохраняющий рубку от попадания в нее воды   через дверь.      

К о н т   р-б и з а н ь (контра-бизань) – здесь косой парус, поднимаемый на задней мачте   судна.      

К о н ц   ы – различные снасти, веревки на судне. Это слово обычно употребляется   применительно к сравнительно коротким снастям или снастям, укрепленным одним   концом к чему-либо.      

К о р м   о в о й п о д з о р – нависающая над водой часть кормы судна.      

К о ч е   г а р к а – помещение, в которое выходят топки судовых котлов и где работают   обслуживающие их кочегары.      

К р ю й   с-п е л е н г – способ определения места судна по двум разновременным пеленгам   одного и того же предмета, курсу и расстоянию, пройденному за время между   наблюдениями.      

К у б р   и к – общее жилое помещение для команды на судне.      

К у р с   – направление, по которому идет судно. Различают курс по компасу, то есть в   какую сторону направлен нос судна относительно частей света (север, юг, запад,   восток), и курс относительно ветра, то есть какой угол составляет продольная   плоскость судна с линией ветра.      

К у т т   е р – см. Тендер.      

Л а г у   н а – узкий и длинный залив, параллельный берегу и образованный песчаной или   галечной косой, идущей от берега. Лагуной также называют сравнительно   мелководное озеро внутри кольцеобразного кораллового острова – атолла.      

Л и к т   р о с ы – мягкие тросы, которыми обшиваются кромки парусов.      

Л о ц м а   н – человек, хорошо знакомый с условиями плавания в определенном, чаще всего   прибрежном районе. Обязанность лоцмана – давать советы капитану при проводке   судна в опасных и трудных местах.      

Л о ц м   а н с к о е с у д н о – судно, обычно небольшое, служащее для доставки лоцманов   на прибывающие с моря суда и снятия их с уходящих в море судов после того, как   их лоцманская проводка закончена.      

М а р с   ы (марсовые площадки) – на парусных судах площадки, встраиваемые в местах соединения   мачт с их верхними продолжениями – стеньгами – и служащие для разноса в сторону   бортов судна вант (стень-вант), удерживающих последние с боков. Марсовые –   матросы, работающие на марсовых площадках.      

М а р т   и н-ш т а г – снасть, удерживающая снизу переднее продолжение бушприта – утлегарь   – и доходящая до имеющейся в нижней части бушприта вертикальной распорки –   мартин-гика.      

М и л я   м о р с к а я – основная единица расстояния на море, равная одной минуте (1')   дуги земного меридиана, или 1852 метрам. В США длина морской мили принимается равной   18532 метра. Для измерения расстояний на суше в США и Англии принята статутная   миля, равная 1 609 метрам.      

М у с с   о н ы – ветры тропического пояса, дующие зимой с материков на океаны, а летом –   в обратном направлении. В западной части Тихого океана зимой дуют   северо-западные муссоны, а летом – юго-восточные муссоны. Три муссона тому   назад – то есть примерно полтора года тому назад, так как муссоны меняются два   раза в год.      

Н а в и   г а ц и я – здесь в широком смысле этого слова, то есть штурманская наука о   вождении судов. В узком смысле этого слова раздел этой науки, излагающий методы   вождения и определения на карте места судна по береговым предметам и путем   расчета пройденного расстояния и направления (счисления).      

Н а д с   т р о й к и – закрытые помещения на верхней палубе, простирающиеся от борта до   борта во всю ширину судна.      

Н а й т   о в ы – тросовые и цепные крепления. Найтовить – крепить неподвижно с помощью   тросов.      

Н а к т   о у з – привинченная к палубе тумба с надетым сверху колпаком, под которым устанавливается   компас. Снабжается приспособлением для освещения компаса.      

Н о р   д-о с т – северо-восток.      

Н о р   д-н о р д-о с т ч е т в е р т ь к о с т у – направление по компасу, означающее   северо-северо-восток и еще четверть румба к востоку (1 румб равен 1/32 части   окружности горизонта или углу в 11 1/4°).      

О б в о   д ы – очертания корпуса судна.      

О с т-н   о р д-о с т – направление, среднее между востоком и северо-востоком.      

О т в а   л и в а т ь – отходить от причала или от борта другого судна.      

О т д а   т ь – отвязать, отпустить ранее закрепленную снасть или конец. Отдать фалы –   отпустить фалы, чтобы спустить парус. Отдать якорь – освободить якорь от   удерживающих его креплений, чтобы он упал за борт.      

О ш в а   р т о в а т ь с я – подойти вплотную и закрепиться тросами к причалу, берегу   или другому судну. Здесь в переносном смысле, то есть подъехать на машине к   подъезду отеля.      

П а й о   л – дощатый настил, покрывающий дно судна.      

П а л у   б а – сплошное горизонтальное перекрытие на судне, а также пол в каюте. Палуба   рубки – верхнее перекрытие, крыша рубки.      

П а р о   в а я ш х у н а – шхуна, оснащенная, кроме парусов, также паровым двигателем.      

П а с с   а т ы, п а с с а т н ы е в е т р ы – постоянные и довольно сильные ветры,   дующие в океанах. Направление их хотя и не всегда строго постоянно, но   сохраняется в определенных пределах (к северу от экватора наблюдаются   преимущественно северо-восточные, а к югу от экватора – юго-восточные пассаты).      

П е л е   н г – направление по компасу с судна на какой-либо предмет. Прокладывая на   карте пеленги двух или более ориентиров, определенные одновременно, получают в   их пересечении место судна.      

П л а н   ш и р (планширь) – брус скругленного сечения, окаймляющий на мелких беспалубных   судах борт судна, а на более крупных палубных судах верхнее продолжение борта –   фальшборт.      

П о д б   и р а т ь – подтягивать, подобрать – подтянуть снасть, конец или якорную цепь.      

П о д в   е т е р (руль) – то есть в ту сторону, куда дует ветер.      

П о л у   б а к – возвышенный уступ (надстройка) в носовой части судна. Под полубаком   обычно располагались жилые помещения для матросов.      

П о л у   ю т – возвышенный уступ (надстройка) в кормовой части судна. Под полуютом   обычно располагались каюты капитана и его помощников.      

П р и б   о р к а – уборка на судне.      

П р о к   л а д к а к у р с а – нанесение на карту пути корабля и пройденного расстояния   и направления.      

П р я м   о п о н о с у – точно впереди по направлению движения судна.      

Р а н г   – здесь класс корабля. По сравнению с крейсерами 1-го ранга крейсеры 2-го ранга   имели меньшие размеры, броню и вооружение.      

Р е и –   длинные горизонтальные поперечины, подвешенные за середину к мачтам и служащие   для крепления верхнего края прямых трапециевидных парусов.      

Р е й д   – водное пространство в пределах порта или в непосредственной близости от него,   удобное для якорной стоянки, здесь – открытый рейд, то есть рейд, не защищенный   берегом либо оградительными гидротехническими сооружениями.      

Р и ф ы   – здесь гряда коралловых образований, скрытых под водой или едва выступающих   над ее поверхностью. Рифами называются также завязки на парусах, с помощью   которых при необходимости уменьшают площадь парусов.      

Р у б к   а – закрытое помещение, выступающее над верхней палубой и не доходящее до   бортов судна.      

Р у л е   в о й п р и в о д – тросовая, цепная или другая механическая передача,   посредством которой вращение штурвала передается рулю.      

Р у м п   е л ь – рычаг, насаженный на верхнюю часть (голову) руля, с помощью которого   руль поворачивают.      

С а л и   т (салинговая площадка) – на парусных судах площадка в виде рамы, устраиваемая   в месте соединения стены с ее верхним продолжением – брам-стеньгой – и служащая   для разноса в сторону бортов судна вант (брам-стень-вант), удерживающих   последнюю с боков.      

С к л о   н е н и е (компаса) – отклонение магнитной стрелки компаса от истинного меридиана   вследствие того, что магнитные силовые линии Земли не совпадают с ними по   направлению. Склонение компаса не одинаково в разных местам земного шара и   изменяется со временем.      

С к л я   н к и, б и т ь с к л я н к и – отмечать время ударами в судовой колокол (рынду).   Один удар соответствует получасу, двойной удар – часу. Через каждые четыре   часа, начиная с полуночи, счет склянок возобновляется. Максимальное количество   склянок – восемь. Отсюда образное матросское выражение – «избить до семи   склянок», то есть чуть ли не до смерти.      

С о м н   е р о в ы л и н и и – линии положения, в пересечении которых должно находиться   судно, согласно наблюдениям светил и расчетам, выполненным по так называемому   способу равных высот. Этот способ, основанный на том, что с определенных мест   на земной поверхности, имеющих форму кругов, светила наблюдаются на одной   высоте над горизонтом, был случайно открыт в 1837 году американским капитаном   Сомнером, а затем доработан и усовершенствован рядом русских и иностранных   мореплавателей.      

С т е н   ь г и – верхние продолжения мачт. Названия стеньг зависят от названия мачт:   например, стеньга фок-мачты называется фор-стеньгой, стеньга грот-мачты –   грота-стеньгой, однако стеньга бизань-мачты называется крюйс-стеньгой.      

С т ю а   р д – буфетчик на судне.      

С у п е   р к а р г о – лицо, ведающее на судне приемом и сдачей перевозимых грузов.      

С у ш и   т ь в е с л а – вынуть весла из воды и развернуть их поперек продольной   плоскости шлюпки.      

С х о д   н и – переходные мостки с судна на берег, состоящие из досок с набитыми на них   брусками – ступеньками.      

С ч и с   л е н и е – расчет местонахождения корабля по его курсу и пройденному   расстоянию.      

Т а б а   н и т ь – грести в обратную сторону.      

Т а л и   – приспособление для получения выигрыша в силе, состоящее из двух блоков – подвижного   и неподвижного, – соединенных между собой тросом.      

Т е н д   е р – определенный тип небольшого (водоизмещением 50 – 100 тонн) но   быстроходного одномачтового судна с развитым парусным вооружением. В военном   флоте использовались как дозорные и посыльные суда, откуда и произошло   современное слово «катер».      

Т р а б   и т ь – ослаблять, отпускать, выпускать.      

Т р а п   – всякая лестница на судне. Здесь забортный, то есть убирающаяся наружная   лестница, прилегающая к борту, по которой спускаются и поднимаются на судно с   берега или шлюпок.      

Т р и а   н г у л и р о в а т ь – определять высоты предметов или расстояния на земной   поверхности путем построения треугольников по их известным, то есть поддающимся   измерению, элементам.      

У з е л   – здесь единица скорости на море, равная одной миле (1852 м) в час.      

У р а в   н е н и е в р е м е н и – разность между временем, определенным по условному   «среднему» Солнцу (по которому идут наши часы) и истинному, то есть   действительному Солнцу, в связи с тем, что оно меняет свое положение на небе   неравномерно, вследствие эллипсовидности земной орбиты.      

Ф а л и   н ь – трос для привязывания шлюпок и других мелких судов.      

Ф а л ы   – снасти для подъема и удержания парусов в требуемом положении. Концы фалов   обычно проводятся вдоль мачты и крепятся у ее основания, причем излишек троса   сворачивается в аккуратные связки – бухты      

– и   также подвешивается к мачте.      

Ф а л ь   ш б о р т – продолжение борта, возвышающееся по краям открытых палуб для защиты   от воды и предохранения людей от падения за борт.      

Ф о к – нижний,   самый большой парус на передней мачте – фок-мачте.      

Ф о к-в   а н т ы – ванты передней мачты (фок-мачты).      

Ф о к-м   а ч т а – передняя мачта на двух– и более мачтовом судне (за исключением так   называемых «полуторамачтовых» судов типа кеча и йола, на которых передняя, то   есть большая, мачта называется грот-мачтой).      

Ф о р-м   а р с а-р е й – рей второго снизу паруса, а здесь, то есть на марсельной   шхуне, – первого снизу прямого паруса – марселя – на фок-мачте.      

Ф о р-м   а р с е л ь – второй снизу прямой трапециевидный парус на передней мачте двух–   и более мачтового судна.      

Ф о р-с   т е н ь-ш т а г – снасть, удерживающая спереди верхнее продолжение фок-мачты –   фор-стеньгу.      

Ф о р ш   т е в е н ь – вертикальный или слегка наклонный брус, образующий острие носа   судна и соединенный внизу с килем.      

Ф р а х   т – плата за перевозку грузов или наем судна. Здесь в значении «аренда». Иногда   слово «фрахт» употребляется также в смысле «груз».      

Ф р е г   а т ы – во времена парусного флота трехмачтовые военные корабли, имевшие до 60   пушек, расположенных на двух палубах – верхней, открытой, и нижней, закрытой.      

Ф у т –   мера длины, принятая и в настоящее время в США и Англии. 1 фут равен 12 дюймам,   или 30,48 см.      

Х р о н   о м е т р – пружинные часы тщательной выделки, обеспечивающие большую точность   и равномерность хода и являющиеся на судне хранителем гринвичского времени,   знание которого необходимо для определения долготы места.      

Ш к а н   ц ы – самая верхняя палуба, или помост, на корме судна, где находился основной   пост управления, то есть штурвал и компас.      

Ш к а ф   у т – средняя часть верхней палубы.      

Ш к и п   е р – старое судоводительское звание, капитан небольшого судна, обычно   парусного.      

Ш к о т   ы – снасти для управления нижними свободными углами парусов. Название шкота зависит   от названия паруса, для управления которым он служит. Например, грота-шкот   служит для управления гротом.      

Ш п а н   г о у т ы – поперечные ребра корабельного скелета – набора.      

Ш п и г   а т ы – отверстия в фальшборте или палубном настиле для стока за борт воды,   попавшей на палубу.      

Ш т а г   и – снасти стоячего такелажа, расположенные в продольной осевой (диаметральной)   плоскости судна и удерживающие спереди одну из деталей его рангоута – мачту,   стеньгу, бушприт и т. п.      

Ш т и р   б о р т – правый борт судна.      

Ш т у р   в а л – рулевое колесо с ручками, с помощью которого поворачивают через специальную   передачу – привод – руль судна.      

Ш х у н   а – двух– и более мачтовое судно с косым парусным вооружением. Здесь Дж. Лондон   часто имеет в виду так называемые марсельные шхуны, которые на передней мачте   (фок-мачте) наряду с косыми парусами несут также прямые паруса.      

Я к о р   н ы й о г о н ь – белый огонь, поднимаемый над носом судна (а на больших судах   и над кормой) при его стоянке на якоре. Здесь Дж. Лондон неправильно   употребляет этот термин по отношению к судну, лежащему в дрейфе, то есть не   стоящему на якоре.      

Я р д –   английская мера длины, равная 3 футам, или 91,4 см.      

Я х т а   – судно, служащее для морских прогулок или спорта.