1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
   
Белобрысый слушал нахмурившись.
   
— Ну как? — спросил Гринька.
   
— Ничего, — похвалил детина. — Это кому ты? Гринька промолчал на это. Положил лист на тумбочку, взял карандаш и стал смотреть в потолок.
   
— Поэму буду сочинять, — сказал он. — Про свою жизнь. Все равно делать нечего.
  
  
   
    
Классный водитель
   
   
Весной, в начале сева, в Быстрянке появился новый парень — шофер Пашка Холманский. Сухой, жилистый, легкий на ногу. С круглыми изжелта-серыми смелыми глазами, с прямым тонким носом, рябоватый, с крутой ломаной бровью, не то очень злой, не то красивый. Смахивал на какую-то птицу.
   
Пашка был родом из кержаков, откуда-то с верхних сел по Катуни, но решительно ничего не усвоил из старомодного неповоротливого кержацкого уклада.
   
В Быстрянку он попал так.
   
Местный председатель колхоза Прохоров Ермолай возвращался из города на колхозном «газике». Посреди дороги у них лопнула рессора. Прохоров, всласть наругавшись с шофером, стал голосовать попутным машинам. Две не остановились, а третья, полуторка, притормозила. Шофер откинул дверцу
   
— Куда?
   
— До Быстрянки.
   
— А Салтон — это дальше или ближе?
   
— Малость ближе. А что?
   
— Садись до Салтона. Дорогу покажешь.
   
— Поехали.
   
Шофер сидел, откинувшись на спинку сиденья; правая рука — на штурвале, левая — локтем — на дверце кабины. Смотрел вперед, на дорогу, задумчиво щурился.
   
Полуторка летела на предельной скорости, чудом минуя выбоины. С одной встречной машиной разминулись так близко, что у председателя дух захватило. Он посмотрел на шофера: тот сидел как ни в чем не бывало, щурился.
   
— Ты еще головы никогда не ломал? — спросил Прохоров.
   
— А?.. Ничего. Не трусь, дядя. Главное в авиации что? — улыбнулся шофер. Улыбка простецкая, добрая.
   
— Главное в авиации — не трепаться, по-моему.
   
— Нет, не то. — Парень совсем отпустил штурвал и полез в карман за папиросами. Его, видно, забавляло, что пассажир трусит.
   
Прохоров стиснул зубы и отвернулся.
   
В этот момент полуторку основательно подкинуло. Прохоров инстинктивно схватился за дверцу. Свирепо посмотрел на шофера.
   
— Ты!.. Авиатор!
   
Парень опять улыбнулся.
   
— Уважаю скорость, — признался он.
   
Прохоров внимательно посмотрел в глаза парню: парень чем-то нравился ему.
   
— Ты в Салтон зачем едешь?
   
— В командировку.
   
— На сев, что ли?
   
— Да… помочь мужичкам надо.
   
Хитрый Прохоров некоторое время молчал. Закурил тоже. Он решил переманить шофера в свой колхоз.
   
— В сам Салтон или в район?
   
— В район. Деревня Листвянка… Хорошие места тут у вас.
   
— Тебя как зовут-то?
   
— Меня-то? Павлом. Павел Егорыч.
   
— Тезки с тобой, — сказал Прохоров. — Я тоже по батьке Егорыч. Поехали ко мне, Егорыч?
   
— То есть как?
   
— Так. Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя. Я тоже председатель. Листвянка — это дыра, я тебе должен сказать. А у нас деревня…
   
— Что-то не понимаю: у меня же в командировке сказано…
   
— Да какая тебе разница?! Я тебе дам такой же документ… что ты отработал на посевной — все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За ним как раз должок имеется. А?
   
— Клуб есть? — спросил Пашка.
   
— Клуб? Ну как же!
   
— Сфотографировано.
   
— Что?
   
— Согласен, говорю! Пирамидон.
   
Прохоров заискивающе посмеялся.
   
— Шутник ты… (Один лишний шофер да еще с машиной на посевной — это пирамидон, да еще какой!) Шутник ты, Егорыч.
   
— Стараюсь. Значит, клубишко имеется?
   
— Имеется, Паша. Вот такой клуб — бывшая церковь!
   
— Помолимся, — сказал Пашка.
   
Оба — Прохоров и Пашка — засмеялись.
   
Так попал Павел Егорыч в Быстрянку.
   
Жил Пашка у Прохорова. Быстро сдружился с хозяйкой, женой Прохорова, охотно беседовал с ней вечерами.
   
— Жена должна чувствовать! — утверждал Пашка, с удовольствием уписывая жирную лапшу с гусятиной.
   
— Правильно, Егорыч, — поддакивал Ермолай, согнувшись пополам, стаскивая с ноги тесный сапог. — Что это за жена, которая не чувствует?
   
— Если я прихожу домой, — продолжал Пашка, — так? — усталый, грязный — то-се, я должен первым делом видеть энергичную жену. Я ей, например: «Здорово, Маруся!» Она мне весело: «Здорово, Павлик! Ты устал?»
   
— А если она сама, бедная, наработается за день, то откуда же у нее веселье возьмется? — замечала хозяйка.
   
— Все равно. А если она грустная, кислая, я ей говорю: пирамидон. И меня потянет к другим. Верно, Егорыч?
   
— Абсолютно! — поддакивал Прохоров.
   
Хозяйка притворно сердилась и называла всех мужиков охальниками.
   
В клубе Пашка появился на второй день после своего приезда. Сдержанно веселый, яркий: в бордовой рубахе с распахнутым ворогом, в хромовых сапогах-вытяжках, в военной новенькой фуражке, из-под козырька которой русой хмелиной завивался чуб.
   
— Как здесь население… ничего? — равнодушно спросил он у одного парня, а сам ненароком обшаривал глазами танцующих: хотел знать, какое он произвел впечатление на «местное население».
   
— Ничего, — ответил парень.
   
— А ты, например, чего такой кислый?
   
— А ты кто такой, чтобы допрос устраивать? — обиделся парень.
   
Пашка миролюбиво оскалился:
   
— Я ваш новый прокурор. Порядки приехал наводить.
   
— Смотри, как бы тебе самому не навели тут.
   
— Ничего. — Пашка подмигнул парню и продолжал рассматривать девушек и ребят в зале.
   
Его тоже рассматривали.
   
Пашка такие моменты любил. Неведомое, незнакомое, недружелюбное поначалу волновало его. Больше всего, конечно, интересовали девки.
   
Танец кончился. Пары расходились по местам.
   
— Что за дивчина? — спросил Пашка у того же парня; он увидел Настю Платонову, местную красавицу.
   
Парень не захотел с ним разговаривать, отошел.
   
Заиграли вальс.
   
Пашка прошел через весь зал к Насте, слегка поклонился ей и громко сказал:
   
— Предлагаю на тур вальса!
   
Все подивились изысканности Пашки; на него стали смотреть с нескрываемым веселым интересом.
   
Настя спокойно поднялась, положила тяжелую руку на сухое Пашкино плечо; Пашка, не мигая, ласково смотрел на девушку.
   
Закружились.
   
Настя была несколько тяжела в движениях, ленива. Зато Пашка с ходу начал выделывать такого черта, что некоторые даже перестали танцевать — смотрели на него. Он то приотпускал от себя Настю, то рывком приближал к себе и кружился, кружился… Но окончательно он доконал публику, когда, отойдя несколько от Насти, но не выпуская ее руки из своей, пошел с приплясом.
   
Все так и ахнули. А Пашка смотрел куда-то выше «местного населения» с таким видом, точно хотел сказать: «Это еще не все. Будет когда-нибудь настроение — покажу кое-что. Умел когда-то».
   
Настя раскраснелась, ходила все так же медленно, плавно.
   
— Ну и трепач ты! — весело сказала она, глядя в глаза Пашке.
   
Пашка ухом не повел.
   
— Откуда ты такой?
   
— Из Москвы, — небрежно бросил Пашка.
   
— Все у вас там такие?
   
— Какие?
   
— Такие… воображалы.
   
— Ваша серость меня удивляет, — сказал Пашка, вонзая многозначительный ласковый взгляд в колодезную глубину темных загадочных глаз Насти.
   
Настя тихо засмеялась.
   
Пашка был серьезен.
   
— Вы мне нравитесь, — сказал он. — Я такой идеал давно искал.
   
— Быстрый ты. — Настя в упор посмотрела на Пашку.
   
— Я на полном серьезе!
   
— Ну и что?
   
— Я вас провожаю сегодня до хаты. Если у вас, конечно, нет какого-нибудь другого хахаля. Договорились?
   
Настя усмехнулась, качнула отрицательно головой. Пашка не обратил на это никакого внимания.
   
Вальс кончился.
   
Пашка проводил девушку до места, опять изящно поклонился и вышел покурить с парнями в фойе.
   
Парни косились на него. Пашка знал, что так бывает всегда.
   
— Тут поблизости забегаловки нигде нету? — спросил он, подходя к группе курящих.
   
Парни молчали, смотрели на Пашку насмешливо.
   
— Вы что, языки проглотили?
   
— Тебе не кажется, что ты здесь слишком бурную деятельность развил? — спросил тот самый парень, с которым Пашка говорил до танца.
   
— Нет, не кажется.
   
— А мне кажется.
   
— Крестись, если кажется.
   
Парень нехорошо прищурился.
   
— Выйдем на пару минут… потолкуем?
   
Пашка отрицательно качнул головой.
   
— Не могу.
   
— Почему?
   
— Накостыляете сейчас ни за что… Потом когда-нибудь потолкуем. Вообще-то чего вы на меня надулись? Я, кажется, никому еще на мозоль не наступал.
   
Парни не ожидали такого поворота. Им понравилась Пашкина прямота. Понемногу разговорились.
   
Пока разговаривали, заиграло танго, и Настю пригласил другой парень. Пашка с остервенением растоптал окурок. Тут ему рассказали, что у Насти есть жених, инженер из Москвы, и что, кажется, у них дело идет к свадьбе. Пашка внимательно следил за Настей и, казалось, не слушал, что ему говорят. Потом сдвинул фуражку на затылок, прищурился.
   
— Посмотрим, кто кого сфотографирует, — сказал он и поправил фуражку. — Где он?
   
— Кто?
   
— Инженеришка.
   
— Его нету сегодня.
   
— Я интеллигентов одной левой делаю.
   
Танго кончилось.
   
Пашка прошел к Насте.
   
— Вы мне не ответили на один вопрос.
   
— На какой вопрос?
   
— Я вас провожаю сегодня до хаты?
   
— Я одна дойду. Спасибо.
   
Пашка сел рядом с девушкой. Круглые кошачьи глаза его опять смотрели серьезно.
   
— Поговорим, как жельтмены.
   
— Боже мой, — вздохнула Настя, поднялась и пошла в другой конец зала.
   
Пашка смотрел ей вслед. Слышал, как вокруг него сочувственно посмеивались. Он не чувствовал позора. Только стало больно под ложечкой. Горячо и больно. Он тоже встал и пошел из клуба.
   
   
На следующий день к вечеру Пашка нарядился пуще прежнего: попросил у Прохорова вышитую рубаху, перепоясал ее синим шелковым пояском с кистями, надел свои диагоналевые синие галифе, бостоновый пиджак — и появился в здешней библиотеке. (Настя работала библиотекарем, о чем Пашка заблаговременно узнал.)
   
— Здравствуйте! — солидно сказал он, входя в просторную избу, служившую и библиотекой, и избой-читальней одновременно.
   
В библиотеке была только Настя, и у стола сидел молодой человек, смотрел «Огонек».
   
Настя поздоровалась с Пашкой и улыбнулась ему, как старому знакомому.
   
Пашка подошел к ее столу и начал спокойно рассматривать книги — на Настю ноль внимания. Он сообразил, что парень с «Огоньком» и есть тот самый инженер, жених Насти.
   
— Почитать что-нибудь? — спросила Настя, несколько удивленная тем, что Пашка не узнал ее.
   
— Да, надо, знаете…
   
— Что хотите? — Настя невольно перешла на «вы».
   
— «Капитал» Карла Маркса. Я там одну главу не дочитал.
   
Парень отложил «Огонек» и посмотрел на Пашку.
   
Настя хотела засмеяться, но, увидев строгие Пашкины глаза, сдержала смех.
   
— Как ваша фамилия?
   
— Холманский Павел Егорыч. Год рождения тысяча девятьсот тридцать пятый, водитель-механик второго класса.
   
Пока Настя записывала все это, Пашка незаметно искоса разглядывал ее. Потом оглянулся. Инженер наблюдал за ним. Встретились взглядами. Пашка растерялся и… подмигнул ему.
   
— Кроссвордами занимаемся?
   
Инженер не сразу нашелся что ответить.
   
— Да… А вы, я смотрю, глубже берете.
   
— Между прочим, Гена, он тоже из Москвы, — сказала Настя.
   
— Ну?! — Гена искренне обрадовался. — Вы давно оттуда? Расскажите хоть, что там нового.
   
Пашка излишне долго расписывался в карточке. Молчал.
   
— Спасибо, — сказал он Насте. Подошел к столу швырнул толстый том, протянул Гене руку. — Павел Егорыч.
   
— Гена. Очень рад!
   
— Москва-то? — переспросил Пашка, придвигая к себе несколько журналов. — Шумит Москва, шумит… — И сразу, не давая инженеру опомниться, затараторил: — Люблю смешные журналы! Особенно про алкоголиков — так разрисуют всегда…
   
— Да, смешно бывает. А вы давно из Москвы?
   
— Из Москвы-то? — Пашка перелистнул страничку журнала. — А я там не бывал сроду. Девушка меня с кем-то спутала.
   
— Вы же мне вчера в клубе сами говорили! — изумилась Настя.
   
Пашка глянул на нее.
   
— Что-то не помню.
   
Настя посмотрела на Гену, Гена — на Пашку.
   
Пашка разглядывал картинки.
   
— Странно, — сказала Настя. — Значит, мне приснилось.
   
— Бывает, — согласился Пашка, продолжая рассматривать журнал. — Вот пожалуйста — очковтиратель, — сказал он, подавая журнал Гене. — Кошмар!
   
Гена улыбнулся.
   
— Вы на посевную к нам?
   
— Так точно. — Пашка оглянулся на Настю: та с интересом разглядывала его. Пашка отметил это. — Сыграем в пешки? — предложил он инженеру
   
— В пешки? — удивился инженер. — Может, в шахматы?
   
— В шахматы скучно, — сказал Пашка (он не умел в шахматы). — Думать надо. А в пешечки раз, два — и готово.
   
— Можно и в пешки, — согласился Гена и посмотрел на Настю.
   
Настя вышла из-за перегородки и подсела к ним.
   
— За фук берем? — спросил Пашка.
   
— Как это?
   
— За то, что человек прозевает, когда ему надо рубить, берут пешку, — пояснила Настя.
   
— А-а… Можно брать. Берем.
   
Пашка быстренько расставил шашки на доске. Взял две, спрятал за спиной.
   
— В какой?
   
— В левой.
   
— Ваша не пляшет. — Ходил первым Пашка.
   
— Сделаем так, — начал он, устроившись удобнее на стуле: выражение его лица было довольное и хитрое. — Здесь курить, конечно, нельзя? — спросил он Настю.
   
— Нет, конечно.
   
— По — что? — нятно! — Пашка пошел второй. — Сделаем некоторый пирамидон, как говорят французы.
   
Инженер играл слабо, это было видно сразу. Настя стала ему подсказывать. Он возражал против этого.
   
— Погоди! Ну так же нельзя, слушай… зачем же подсказывать?
   
— Ты же неверно ходишь!
   
— Ну и что! Играю-то я.
   
— Учиться надо.
   
Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро.
   
— Вон той, Гена, крайней, — опять не стерпела Настя.
   
— Нет, я не могу так! — возмутился Гена. — Я сам только что хотел этой, а теперь не пойду принципиально.
   
— А чего ты волнуешься-то? Вот чудак!
   
— Как же мне не волноваться?
   
— Волноваться вредно, — встрял Пашка и подмигнул незаметно Насте.
   
Настя покраснела.
   
— Ну и проиграешь сейчас! Принципиально.
   
— Нет, зачем?.. Тут еще полно шансов сфотографировать меня, — снисходительно сказал Пашка. — Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
   
— Теперь проиграл, — с досадой сказала Настя.
   
— Занимайся своим делом! — обиделся Гена. — Нельзя же так в самом деле. Отойди!
   
— А еще инженер. — Настя встала и пошла к своему месту.
   
— Это уже… не остроумно. При чем тут инженер-то?
   
— Боюсь ему понравиться-а, — запела Настя и ушла в глубь библиотеки.
   
— Женский пол, — к чему-то сказал Пашка.
   
Инженер спутал на доске шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
   
— Я проиграл.
   
— Выйдем покурим? — предложил Пашка.
   
— Пойдем.
   
В сенях, закуривая, инженер признался:
   
— Не понимаю: что за натура? Во все обязательно вмешивается.
   
— Ничего, — неопределенно сказал Пашка. — Давно здесь?
   
— Что?
   
— Я, мол, давно здесь живешь-то?
   
— Живу-то? Второй месяц.
   
— Жениться хочешь?
   
Инженер с удивлением глянул на Пашку.
   
— На ней? Да. А что?
   
— Ничего. Хорошая девушка. Она любит тебя?
   
Инженер вконец растерялся.
   
— Любит?.. По-моему, да.
   
Помолчали. Пашка курил и сосредоточенно смотрел на кончик сигареты. Инженер хмыкнул и спросил:
   
— Ты «Капитал» действительно читаешь?
   
— Нет, конечно. — Пашка небрежно прихватил губами сигаретку — в уголок рта, сощурился, заложил ладони за поясок, коротким, быстрым движением расправил рубаху. — Может, в кинишко сходим?
   
— А что сегодня?
   
— Говорят, комедия какая-то.
   
— Можно.
   
— Только это… пригласи ее… — Пашка кивнул на дверь библиотеки, нахмурился участливо.
   
— Ну а как же! — тоже серьезно сказал инженер. — Я сейчас зайду к ней… поговорю…
   
— Давай, давай!
   
Инженер ушел, а Пашка вышел на крыльцо, облокотился о перила и стал смотреть на улицу.
   
…В кино сидели вместе все трое. Настя — между инженером и Пашкой.
   
Едва только погасили свет, Пашка придвинулся ближе к Насте и взял ее за руку. Настя молча отняла руку и отодвинулась. Пашка как ни в чем не бывало стал смотреть на экран. Посмотрел минут десять и опять стал осторожно искать руку Насти. Настя вдруг придвинулась к нему и едва слышно шепнула на ухо:
   
— Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
   
Пашка моментально убрал руку.
   
Посидел еще минут пять. Потом наклонился к Насте и тоже шепотом сказал:
   
— У меня сердце разрывается, как осколочная граната.
   
Настя тихонько засмеялась. Пашка опять начал искать ее руку. Настя обратилась к Гене:
   
— Дай я пересяду на твое место.
   
— Загораживают, да? Эй, товарищ, убери свою голову! — распорядился Пашка.
   
Впереди сидящий товарищ «убрал» голову.
   
— Теперь ничего?
   
— Ничего, — сказала Настя.
   
В зале было шумно. То и дело громко смеялись.
   
Пашка согнулся в три погибели, закурил и стал торопливо глотать сладкий дым. В светлых лучах отчетливо закучерявились синие облачка. Настя толкнула его в бок:
   
— Ты что?
   
Пашка погасил папироску… Нашел Настину руку, с силой пожал ее и, пригибаясь, пошел к выходу. Сказал на ходу Гене:
   
— Пусть эту комедию тигры смотрят.
   
На улице Пашка расстегнул ворот рубахи, закурил. Медленно пошел домой. Дома, не раздеваясь, прилег на кровать.
   
— Ты чего такой грустный? — спросил Ермолай.
   
— Да так… — сказал Пашка. Полежал несколько минут и вдруг спросил: — Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
   
— Как это? — не понял Ермалай.
   
— Ну как раньше… Раньше ведь воровали?
   
— А-а! Черт его знает! А зачем их воровать-то? Они и так, по-моему, рады, без воровства.
   
— Это конечно. Я так просто, — согласился Пашка. Еще немного помолчал. — И статьи, конечно, за это никакой нет?
   
— Наверно. Я не знаю, Павел.
   
Пашка встал с кровати, заходил по комнате. О чем-то сосредоточенно думал.
   
— В жизни раз бывает восемна-адцать лет, — запел он вдруг. — Егорыч, на — рубаху. Сэнк-ю!
   
— Чего вдруг!
   
— Так. — Пашка скинул вышитую рубаху Прохорова, надел свою. Постоял посреди комнаты, еще подумал. — Сфотографировано, Егорыч!
   
— Ты что, девку какую-нибудь надумал украсть? — спросил Ермолай.
   
Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
   
Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало. Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
   
Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
   
Во дворе РТС его окликнули.
   
— Свои, — сказал Пашка.
   
— Кто свои?
   
— Холманский.
   
— Командировочный, что ль?
   
— Ну.
   
В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
   
— Ехать, что ль?
   
— Ехать.
   
— Закурить имеется?
   
— Есть.
   
Закурили.
   
— Дождь, однако, ишо будет, — сказал дед и зевнул. — Спать клонит в дождь.
   
— А ты спи, — посоветовал Пашка.
   
— Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот…
   
Пашка прервал словоохотливого старика:
   
— Ладно, батя, я тороплюсь.
   
— Давай, давай. — Старик опять зевнул.
   
Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
   
Он знал, где живет Настя — у самой реки над обрывом.
   
Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка запомнил, что окна горницы выходят в сад.
   
Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
   
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки попрятались. Пашка ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
   
Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из кабины. Мотор не заглушил.
   
— Так, — негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
   
Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко заколотилось.
   
«Только бы собаки не было».
   
Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
   
«Ну, Пашка… или сейчас в лоб получишь, или…»
   
Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель. Весна исходила соком. Пахло погребом.
   
Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про восемнадцать лет, одну и ту же фразу: «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Он весь день сегодня пел эту песню.
   
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
   
«Одна она тут спит или нет?» — возник новый вопрос.
   
Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдельные предметы: печка-голландка, дверь, кровать… Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
   
Настя откинула крючки и раскрыла окно.
   
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
   
— Ты что? — спросила она негромко. Голос ее насторожил Пашку — какой-то отчужденный.
   
«Неужели узнала?» — испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока за другого. Он молчал.
   
Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери, закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
   
«Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе».
   
Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он отстранил ее и полез в окно.
   
— Додумался? — сказала Настя слегка потеплевшим голосом.
   
«Додумался, додумался, — думал Пашка. — Сейчас будет цирк».
   
— Ноги-то вытри, — сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и очутился с ней рядом.
   
Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
   
— Ох, — глубоко вздохнула Настя, — что ж ты делаешь? Шальной!..
   
Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Настей: она вдруг вывернулась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
   
«Все. Конец». Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его фотографировать. Он отошел на всякий случай к окну.
   
Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком почти нагая.
   
Пашка ласково улыбнулся ей.
   
— Испугалась?
   
Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке. Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую пощечину. И тотчас такую же — на правой.
   
Потом некоторое время стояли друг против друга, смотрели… У Насти от гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту минуту.
   
«Везет инженеру», — невольно подумал Пашка.
   
— Сейчас же убирайся отсюда! — негромко приказала Настя.
   
Пашка понял, что она не будет кричать — не из таких.
   
— Побеседуем, как жельтмены, — заговорил Пашка, закуривая. — Я могу, конечно, уйти, но это банально. Это серость. — Он бросил спичку в окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова предложит убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице — от окна к столу и обратно. — Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Собирайся и поедем со мной. Будем жить в городе. — Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не мигая. Он любил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
   
Она поняла это.
   
— Какой же ты дурак, парень, — грустно и просто сказала она. — Чего ты мелешь тут? — Она села на стул. — Натворил делов и еще философствует, ходит. Он любит!.. — Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка понял: заплакала. — Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? — Настя резко повернулась к нему — в глазах слезы.
   
Она была на редкость, на удивление красива. И тут Пашка понял: никогда в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее, поглубже — так не его.
   
— Чего ты плачешь?
   
— Да потому, что вы только о себе думаете… эгоисты несчастные! Он любит! — Она вытерла слезы. — Любишь, так уважай хоть немного, а не так…
   
— Что же я такого сделал? В окно залез — подумаешь! Ко всем лазят…
   
— Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак тоже… весь высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
   
— Как уезжать? Куда? — Пашка понял, кто этот дурак.
   
— Куда… Спроси его!
   
Пашка нахмурился.
   
— На полном серьезе?
   
Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до того жалко ее, что под сердцем заныло.
   
— Собирайся! — приказал он.
   
Настя вскинула на него удивленные глаза.
   
— Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь человеческая.
   
— Сиди уж… не трепись!
   
— Послушайте, вы!.. Молодая, интересная… — Пашка приосанился. — Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не перевариваю. Что значит — не трепись?
   
— Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая…
   
— Наплевать. Одевайся. На — кофту! Пашка снял со спинки стула кофту, бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
   
Пашка опять заходил по горнице.
   
— Из-за чего же это он приревновал? — спросил он не без самодовольства.
   
— Танцевали… ему сказал кто-то. Потом в кино шептались. Он же дурак набитый.
   
— Что же ты не могла ему объяснить?
   
— Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
   
Пашка остановился.
   
— Считаю до трех: раз, два… А то целоваться полезу!
   
— Я те полезу! Что ты ему скажешь?
   
— Я знаю что!
   
— А я к чему там?
   
— Надо.
   
— Да зачем?
   
— Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
   
Настя надела кофту, туфли.
   
— Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас…
   
Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
   
Полуторка ворчала на хозяина.
   
— Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
   
Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
   
Настя залезла в кабину
   
— Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
   
— Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем…
   
— Ну до чего ты, Павел…
   
— Что? — строго спросил Пашка.
   
— Ничего.
   
— То-то. — Пашка со скрежетом всадил скорость и поехал.
   
…Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
   
— Кто это?
   
— Я.
   
— Кто я?
   
— Пашка. Павел Егорыч.
   
Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на него.
   
Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
   
— Грустные стихи сочиняешь?
   
— Я не понимаю, слушай…
   
— Поймешь. — Пашка сел к столу, отодвинул локтем бумаги. — Любишь Настю?
   
— Слушай!.. — Инженер начал краснеть.
   
— Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда — она в машине сидит.
   
— Где? В какой машине?
   
— На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
   
Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Егорыч, опустил голову на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились надоевшие слова: «В жизни раз бывает…» В груди противно заболело.
   
Вошли инженер с Настей.
   
Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался сказать напутственное слово.
   
— Все? — спросил он.
   
— Все, — ответил инженер.
   
Настя улыбнулась.
   
— Вот так, — сердито сказал Пашка. — Будьте здоровы. — Он пошел к выходу.
   
— Куда ты? Погоди!.. — запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись, вышел.
   
   
Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том, что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет огорчен Прохоров его отъездом, Пашка дописал в конце: «Прости меня, но я не виноват».
   
Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
   
Пошел мелкий дождь.
   
У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на дороге впереди выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
   
Пашка остановился.
   
Подбежали молоденький офицер с девушкой.
   
— До Салтона подбрось, пожалуйста! — Офицер был чем-то очень доволен.
   
— Садись!
   
Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхиваться. Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
   
Пашка искоса разглядывал девушку — хорошенькая, белозубая, губки бантиком — прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
   
— Куда это на ночь глядя? — спросил Пашка.
   
— В гости, — охотно откликнулась девушка. И высунулась из кабины — опять говорить со своим дружком. — Саша? Саш!.. Как ты там?!
   
— В ажуре! — кричал из кузова лейтенант.
   
— Что, дня не хватает? — опять спросил Пашка.
   
— Что? — Девушка мельком глянула на него и опять: — Саша? Саш!..
   
— Все начисто повлюблялись, — проворчал Пашка. — С ума все посходили. — Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом — чужая. И эта чужая.
   
— Саша! Саш!..
   
«Саша! Саш! — съехидничал про себя Пашка. — Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас — вперед машины побежит».
   
— Я представляю, что там сейчас будет! — кричал из кузова Саша.
   
Девушка так и покатилась со смеху.
   
«Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время», — сердито думал Пашка.
   
Дождь припустил сильнее.
   
— Саша! Как ты там?!
   
— Порядок! На борту порядок!
   
— Скажи ему — там под баллоном брезент есть — пусть накроется, — сказал Пашка.
   
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
   
— Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. Накройся!
   
— Хорошо! Спасибо!
   
— На здоровье, — сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.
  
  
   
    
Игнаха приехал
   
   
В начале августа в погожий день к Байкаловым приехал сын Игнатий. Большой, красивый, в черном костюме из польского крепа. Пинком распахнул ворота — в руках по чемодану, — остановился, оглядел родительский двор и гаркнул весело:
   
— Здорово, родня!
   
Молодая яркая женщина, стоявшая за ним, сказала с упреком:
   
— Неужели нельзя потише?.. Что за манера!
   
— Ничего-о, — загудел Игнатий, — сейчас увидишь, как обрадуются.
   
Из дому вышел квадратный старик с огромными руками. Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза.
   
— Игнашка!.. — сказал он и пошел навстречу Игнатию. Игнатий бросил чемоданы. Облапали друг друга, трижды — крест-накрест — поцеловались. Старик опять вытер глаза.
   
— Как надумал-то?
   
— Надумал.
   
— Сколько уж не был? Лет пять, однако. Мать у нас захворала, знаешь… В спину что-то вступило…
   
Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О женщине совсем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика.
   
— А это жена, что ли? — спросил наконец старик.
   
— Жена, — спохватился Игнатий. — Познакомься.
   
Женщина подала старику руку. Тот осторожно пожал ее.
   
— Люся.
   
— Ничего, — сказал старик, окинув оценивающим взглядом Люсю.
   
— А?! — с дурашливой гордостью воскликнул Игнатий.
   
— Пошли в дом, чего мы стоим тут! — Старик первым двинулся к дому.
   
— Как мне называть его? — тихо спросила Люся мужа.
   
Игнатий захохотал.
   
— Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя!
   
Старик тоже засмеялся.
   
— Отцом вроде довожусь… — Он молодо взошел на крыльцо, заорал в сенях: — Мать, кто к нам приехал-то!
   
В избе на кровати лежала горбоносая старуха, загорелая и жилистая. Увидела Игнатия — заплакала.
   
— Игнаша, сынок… приехал…
   
Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемоданы. Гулкий сильный голос его сразу заполнил всю избу.
   
— Шаль тебе привез… пуховую. А тебе, тять, сапоги. А Маруське — во!.. А это Ваське… Все тут живы-здоровы?
   
Отец с матерью, для приличия снисходительно улыбаясь, с интересом наблюдали за движениями сына — он все доставал и доставал из чемоданов.
   
— Все здоровы. Мать вон только… — Отец протянул длинную руку к сапогам, бережно взял один и стал щупать, мять, поглаживать добротный хром. — Ничего товар… Васька износит. Мне уж теперь ни к чему такие.
   
— Сам будешь носить. Вот Маруське еще на платье. — Игнатий выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. — Ну, рассказывайте, как живете? Соскучился без вас.
   
— Соскучился, так раньше бы приехал.
   
— Дела, тятя.
   
— Дела… — Отец почему-то недовольно посмотрел на молодую жену сына. — Какие уж там дела-то!..
   
— Ладно тебе, отец, — сказала мать. — Приехал — и-то слава Богу.
   
Игнатию не терпелось рассказать о себе, и он воспользовался случаем возразить отцу, который, судя по всему, не очень высоко ставил его городские дела. Игнатий был борцом в цирке. В городе у него была хорошая квартира, были друзья, деньги, красивая жена…
   
— Ты говоришь: «Какие там дела!» — заговорил Игнатий, положив ногу на ногу и ласково глядя на отца. — Как тебе объяснить? Вот мы, русские, крепкий ведь народишка! Посмотришь на другого — черт его знает!.. — Игнатий встал, прошелся по комнате. — В плечах сажень, грудь как у жеребца породистого, — силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, освоить технику, выступить где-то на соревнованиях — это Боже упаси! Он будет лучше в одиночку на медведя ходить. Дикости еще много в нашем народе. О культуре тела никакого представления. Физкультуры боится как черт ладана. Я же помню, как мы в школе профанировали ее. — С последними словами Игнатий обратился к жене.
   
Как-то однажды Игнатий набрел на эту мысль — о преступном нежелании русского народа заниматься физкультурой, кому-то высказал ее, его поддержали. С тех пор он так часто распространялся об этом, что, когда сейчас заговорил и все о том же, жена его заскучала и стала смотреть в окно.
   
— …Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дело у меня важное. Может, поважнее Васькиного.
   
— Ладно, — согласился отец. Он слушал невнимательно. — Мать, где там у нас?.. В лавку пойду.
   
— Погоди, — остановил его Игнатий. — Зачем в лавку?
   
Вкусив от сладостного плода поучений, он хотел было еще поговорить о том, что надо и эту привычку бросать русским людям: чуть что — сразу в лавку. Зачем, спрашивается? Но отец так глянул на него, что он сразу отступился, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумажник, шлепнул на стол:
   
— На деньга!
   
Отец обиженно приподнял косматые брови.
   
— Ты брось тут, Игнаха!.. Приехал в гости — значит, сиди помалкивай. Что, у нас своих денег нету?
   
Игнатий засмеялся.
   
— Ладно, понял. Ты все такой же, отец.
   
Сидели за столом, выпивали.
   
Старик Байкалов размяк, облапал узловатыми ладонями голову, запел было:
   
    
     
Зачем сидишь до полуночи
     
У растворенного окна,
     
Ох, зачем сидишь…
    
   
   
Но замолчал. Некоторое время сидел, опустив на руки голову. Потом сказал с неподдельной грустью:
   
— Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается! — Он ругнулся.
   
Жена Игнатия покраснела и отвернулась к окну. Игнатий сказал с укором:
   
— Тятя!
   
— А ты, Игнат, другой стал, — продолжал отец, не обратив никакого внимания на упрек сына. — Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу видно.
   
Игнатий смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал его странные речи.
   
— Ты давеча вытащил мне сапоги… Спасибо, сынок! Хорошие сапоги…
   
— Не то говоришь, отец, — сказал Игнатий. — При чем тут сапоги?
   
— Не обессудь, если не так сказал, — я старый человек. Ладно, ничего. Васька скоро придет, брат твой… Здоровый он стал! Он тебя враз сомнет, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Васьки. Куда там!..
   
Игнатий засмеялся; к нему вернулась его необидная веселая снисходительность.
   
— Посмотрим, посмотрим, тятя.
   
— Давай еще по маленькой? — предложил отец.
   
— Нет, — твердо сказал Игнатий.
   
— А! Вот муж какой у тебя! — не без гордости заметил старик, обращаясь к жене Игнатия. — Наша порода — Байкаловы. Сказал «нет» — значит все. Гроб! Я такой же был. Вот еще Васька придет. А еще у нас Маруська есть. Та покрасивше тебя будет, хотя она, конечно, не расфуфыренная…
   
— Ты, отец, разговорился что-то, — урезонила жена старика. — Совсем уж из ума стал выживать. Черт-те чего мелет. Не слушайте вы его, брехуна.
   
— Ты лежи, мать, — беззлобно огрызнулся старик. — Лежи себе, хворай. Я тут с людьми разговариваю, а ты нас перебиваешь.
   
Люся поднялась из-за стола, подошла к комоду и стала разглядывать патефонные пластинки. Ей, видно, было неловко.
   
Игнатий тоже встал. Завели патефон. Поставили «Грушицу».
   
Молчали. Слушали.
   
Старший Байкалов смотрел в окно, о чем-то невесело думал.
   
Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По улице, поднимая пыль, с ревом прошло стадо. Корова Байкаловых подошла к воротам, попробовала поддеть их рогом — не получилось. Она стояла и мычала. Старик смотрел на нее и не двигался. Праздника почему-то не получилось. А он давненько поджидал этого дня — думал, будет большой праздник. А сейчас сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой-то не такой. В чем не такой? Сын как сын, подарки привез. И все-таки что-то не то.
   
Пришла Марья — рослая девушка, очень похожая на Игнатия. Увидев брата, просияла радостной сдержанной улыбкой.
   
— Ну здравствуй, здравствуй, красавица! — забасил Игнатий, несколько бесцеремонно разглядывая взрослую сестру. — Ведь ты же невеста уже!
   
— Будет тебе, — степенно сказала Марья и пошла знакомиться с Люсей.
   
Старик Байкалов смотрел на все это, грустно сощурившись.
   
— Сейчас Васька придет, — сказал он. Он ждал Ваську. Зачем ему нужно было, чтобы скорей пришел его младший сын, он не знал.