1 2 3 4 5 6 
– Ай  да мы! – донесся голос из-за бугра над головой Смока. – Теперь все в  порядке, выберемся в два счета!    

Он так  старался, чтоб голос его звучал бодро и уверенно! И Смок принял решение.    

– Слушайте, –  заговорил он твердо; откуда-то выплыло лицо Джой Гастелл, но Смок силился прогнать  это видение. – Я отправил вам наверх нож, с ним вы отсюда выберетесь.  Понятно? А перочинным ножиком я перережу веревку. Лучше спастись одному, чем  погибнуть обоим, понятно?    

– Спастись  обоим – или никому. – В дрожащем голосе Карсона была непоколебимая решимость. –  Только продержитесь еще минутку…    

– Я  и так держусь слишком долго. Я человек одинокий, никто меня не ждет – ни  славная худенькая женушка, ни детишки, ни яблони. Понятно? Ну и шагайте  подальше отсюда.    

– Погодите!  Бога ради, погодите! – закричал Карсон. – Не смейте! Дайте мне вас  вытащить! Спокойнее, дружище. Мы с вами выкарабкаемся. Вот увидите. Я тут таких  ям понарою, что в них влезет целый дом и конюшня в придачу.    

Смок не  ответил. Как завороженный, следя глазами за ножом, он старательно, неторопливо  стал перерезать веревку – и вот одна из трех узких полосок сыромятной кожи  лопнула, и концы ее разошлись.    

– Что  вы делаете? – отчаянно закричал Карсон. – Если вы ее перережете, я  вам никогда не прощу, никогда! Спасаться – так обоим или никому, слышите? Мы  сейчас выберемся. Только подождите! Ради Бога!    

И Смок,  не сводивший глаз с перерезанного ремешка, ощутил безмерный, обессиливающий  страх. Он не хотел умирать! Пропасть, зияющая внизу, приводила его в ужас, и с  перепугу он ухватился за бессмысленную надежду: может быть, отсрочка окажется  спасительной… Страх толкал его на этот компромисс.    

– Ладно, –  откликнулся он. – Я подожду. Делайте, что можно. Но так и знайте, Карсон,  если мы опять поползем вниз, я перережу веревку.    

– Тише  вы! И не думайте про это. Уж если поползем, дружище, так только вверх. Я  прилипаю, как пластырь. Я мог бы удержаться, будь тут хоть вдвое круче. Для  одной ноги вам уже вырублена солидная ямина. Теперь помолчите, я буду работать.    

Потянулись  долгие минуты. Стараясь ни о чем больше не думать, Смок прислушивался к ноющей  боли в пальце, на котором задралась заусеница. Надо было еще утром ее срезать,  она уже и тогда мешала; ничего, как только выберемся из этой щели, сейчас же  срежу, – решил Смок. И вдруг он увидел эту заусеницу и палец другими  глазами. Пройдет еще минута, в лучшем случае десять, двадцать минут, – и  заусеница, и этот крепкий, гибкий, подвижной палец, быть может, станут частью  искалеченного трупа на дне пропасти. Смоку стало страшно, и он возненавидел  себя за малодушие. Нет, храбрые люди, те, что едят медвежатину, сделаны из  другого теста! От гнева, от презрения к себе он готов был взмахом ножа рассечь  веревку. Но страх заставил его опустить нож, и, дрожа, обливаясь потом, он  опять прильнул к скользкому откосу. Он старался уверить себя, будто весь дрожит  от того, что промок насквозь, прижимаясь к тающему льду; но в глубине души он  знал, что не в этом дело.    

Он  услышал вскрик, стон, и веревка вдруг ослабла. Смок начал сползать вниз. Он  скользил медленно, очень медленно. Веревка опять натянулась. Но Смок все-таки  скользил вниз. Верный Карсон не мог удержать его и сам скользил вместе с ним.  Вытянутая нога Смока повисла в пустоте, и он почувствовал, что сейчас рухнет в  бездну. Еще секунда – и он, падая, увлечет за собой Карсона.    

В этот  краткий миг он с пронзительной ясностью понял, что единственно  правильно, – и, уже не думая, поборов страх смерти и страстную волю к  жизни, наотмашь провел лезвием по веревке, увидел, как она порвалась,  почувствовал, что скользит все быстрее… падает…    

Что было  дальше, он так и не понял. Сознание он не потерял, но все произошло слишком быстро  и внезапно. Он должен был разбиться насмерть, но нет – почти тотчас под ногами  плеснуло, он с размаху шлепнулся в воду, и холодные брызги обдали ему лицо.  Сперва Смок вообразил, что расселина не так глубока, как казалось, и он  благополучно достиг дна. Но сейчас же понял свою ошибку. Противоположная стена  пропасти была в десяти или двенадцати футах от него. Он сидел в небольшом  водоеме, образовавшемся на ледяном уступе от того, что выше, где лед торчал  бугром, таяла, сочилась, капала вода и струйки ее, падая с высоты в десять  футов, выдолбили здесь впадину. В том месте, куда свалился Смок, глубина была  фута два, и вода доходила до краев. Смок заглянул за край: узкая расселина  уходила вниз на многие сотни футов, и на дне ее пенился бурный поток.    

– Ох,  что вы сделали! – с ужасом крикнул Карсон.    

– Послушайте,  отозвался Смок, – я цел и невредим, сижу по горло в воде. Наши мешки тоже  тут. Сейчас я на них сяду. Тут хватит места еще человек на шесть. Если начнете  скользить, держитесь поближе к стене – как раз сюда попадете. А лучше  выбирайтесь отсюда. Идите в ту хижину. Там кто-то есть. Я видел дым. Достаньте  веревку или что-нибудь, что может сойти за веревку, возвращайтесь и выудите  меня отсюда.    

– А  вы правду говорите? – недоверчиво переспросил Карсон.    

– Чтоб  мне провалиться, если вру. Но только поскорее, а то как бы мне не схватить  насморк!    

Стараясь  согреться, Смок стал каблуком пробивать во льду спуск для воды. К тому времени,  как вся вода вылилась, он услышал далекий голос Карсона, который сообщал, что  он благополучно выбрался наверх.    

Потом  Смок стал сушить одежду. Под теплыми лучами послеполуденного солнца он все снял  с себя, выжал и разостлал вокруг. Спички в непромокаемой коробке не пострадали  от воды. Смок ухитрился просушить щепотку табаку, клочок рисовой бумаги и  свернул папиросу-другую.    

Часа два  он просидел нагишом на мешках, курил, и вдруг наверху послышался так хорошо знакомый  ему голос:    

– Смок!  Смок!    

– Мое  почтение, Джой Гастелл! – отозвался он. – Откуда вы взялись?    

– Вы  сильно разбились?    

– Ни  царапины!    

– Отец  спускает вам веревку, вы видите ее?    

– Да,  я ее уже ухватил, – ответил Смок, – пожалуйста, подождите минуту.    

– Что  с вами? – тревожно спросила она немного погодя. – Вы, наверно,  ранены?    

– Вовсе  нет. Я одеваюсь.    

– Одеваетесь?    

– Да.  Я тут искупался. Ну вот. Готово? Тяните.    

Сначала  он отправил наверх оба мешка, за что Джой Гастелл сердито отчитала его, и лишь  после этого дал вытащить себя.    

Джой  Гастелл смотрела на Смока сияющими глазами; ее отец и Карсон сматывали веревку.    

– Как  вы решились перерезать веревку? – воскликнула Джой. – Это  великолепно, это… Это настоящий подвиг!    

Смок  отмахнулся от похвал. Но Джой стояла на своем:    

– Я  знаю все. Карсон мне рассказал. Вы пожертвовали собой, чтобы спасти его.    

– И  не думал, – солгал Смок. – Я давно видел, что тут меня ждет отличный  бассейн, и решил искупаться.    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

КАК ВЕШАЛИ КАЛТУСА  ДЖОРДЖА    

     1    

     

Их путь  вел в гору по глубокому, рассыпчатому снегу, на котором не видно было ни  единого следа нарт или мокасин. Смок шел впереди, приминая хрупкие снежные  кристаллы широкими короткими лыжами. Это тяжкий труд, тут требуются здоровые  легкие и крепкие мускулы, и Смок не щадил себя. Позади, по проложенному им  следу, двигалась упряжка из шести собак; клубы пара поднимались от их дыхания,  свидетельствуя о том, как нелегка их работа и как силен мороз. Между коренником  и нартами бежал Малыш – он налегал на шест, управляя собаками, и помогал им  тянуть нарты. Каждые полчаса он и Смок менялись местами, потому что  прокладывать дорогу было еще трудней и утомительней, чем править.    

И люди и  собаки пустились в путь со свежими силами. Они умело справлялись со своей нелегкой  задачей – среди зимы, по снежной целине, пробираться через перевал. В таких  трудных условиях хорошо, если удается за день пройти десять миль. Им это  удавалось, но к вечеру, когда можно было наконец лечь и уснуть, завернувшись в  мех, Смок и Малыш изрядно уставали. Шесть дней назад они покинули людный лагерь  Муклук на Юконе. В первые два дня они с тяжело нагруженными нартами прошли  пятьдесят миль вверх по Лосиному ручью накатанной дорогой. А потом началась  борьба с целиной, где слоем в четыре фута лежал даже не снег, а тончайшая  морозная пыль, – кристаллы ее не слипались друг с другом, и она, сухо  шелестя, рассыпалась под ногами, точно сахарный песок. За три дня они одолели  еще тридцать миль – поднялись по ручью Колюшки, миновали несколько неглубоких  долин, по которым текли на юг ручьи, впадающие в реку Сиваш. Теперь они  направлялись мимо Лысых Холмов к горной гряде, за которой по ручью Дикобраза  можно было выйти к среднему течению реки Молочной. По слухам, в верховьях реки  Молочной были залежи меди. Туда они и шли – к горе из чистой меди, а идти к ней  надо мимо того места, где река Молочная вырывается из глубокого ущелья и  исчезает в густом лесу, потом у первого же ручья свернуть вправо и подняться на  полмили вверх по течению. Стоит только увидеть это место – и они его сразу  узнают. Одноглазый Маккарти описал его совершенно точно. Заблудиться невозможно  – разве что Маккарти наврал.    

Смок шел  впереди; редкие хилые елки попадались все реже, становились все мельче, и вдруг  он заметил на самой дороге давно высохшую, мертвую ель. Слова были излишни.  Смок только взглянул на Малыша, и в ответ раздалось зычное: «Стой!» Собаки  послушно остановились и стали как вкопанные; Малыш принялся распрягать, а Смок  накинулся с топором на мертвое дерево; собаки тут же улеглись на снег и  свернулись в клубок, плотно укрыв пушистым хвостом не защищенные шерстью лапы и  заиндевевший нос.    

Люди  работали с быстротой, какую дает только долгий опыт. Скоро в лотке для промывки  золота, в кофейнике и в кастрюле уже таял снег. Смок вытащил из нарт брусок  вареных замороженных бобов с щедро нарезанными кубиками свинины и сала, –  оставалось только разогреть их. Он расщепил брусок топором, точно полено, и  бросил куски на сковороду, чтобы они оттаяли. Промерзшие насквозь сухари тоже  пришлось отогревать. Через каких-нибудь двадцать минут уже можно было приниматься  за еду.    

– Градусов  сорок, – сказал Малыш с полным ртом. – Только бы не стало холоднее.  Да и теплее тоже ни к чему. Самая подходящая погода, когда надо прокладывать  тропу.    

Смок не  ответил, у него тоже был полон рот бобов; усердно жуя, он мельком взглянул на вожака  упряжки, лежавшего поодаль. Серый с сединой пес смотрел на него пристально,  задумчиво, с бесконечной тоской, которая так часто туманит глаза северных  собак. Этот загадочный, гипнотизирующий взгляд был хорошо знаком Смоку и всегда  волновал его. Словно стараясь стряхнуть оцепенение, Смок отставил свою тарелку  и кружку кофе, подошел к нартам и стал развязывать мешок с вяленой рыбой.    

– Эй, –  окликнул Малыш, – ты что это делаешь?    

– Нарушаю  все законы, порядки и обычаи и правила пути, – ответил Смок. – Хочу  один-единственный раз накормить собак среди дня. Они здорово поработали, и им  еще предстоит тащить нарты в гору. А главное, Быстрый сейчас поговорил со мной,  он глазами сказал мне такое, чего не рассказать словами.    

Малыш  недоверчиво засмеялся:    

– Смотри,  разбалуешь собак. Скоро ты им начнешь маникюрить лапы. Я еще присоветую кольдкрем  и электрический массаж – для ездовых собак это самое подходящее. И турецкая  баня им тоже не повредит.    

– Никогда  я их днем не кормил, – защищался Смок. – И больше не буду. Только  сегодня. Такая блажь на меня нашла.    

– А,  это у тебя сердце что-то чует, – сказал, мгновенно смягчаясь,  Малыш. – Ну, тогда другое дело. Если человеку сердце подсказывает, это уж  всегда надо исполнять.    

– Это  не предчувствие, Малыш. Просто Быстрый так подействовал на мое воображение. Он  мне в одну минуту столько сказал глазами, что я не вычитал бы в книгах и за  тысячу лет. В его взгляде скрыты все тайны бытия. Они там прямо кишат. Беда в  том, что я уж было уловил их – и вдруг опять упустил. Я не стал умней, чем  прежде, но я побывал у источников мудрости. – Смок на минуту умолк. –  Не могу тебе объяснить, – прибавил он, – но в глазах этого пса скрыто  многое: они рассказывают, что такое жизнь и весь ее ход, и звездная пыль, и  силы вселенной, и все прочее – понимаешь, все.    

– Ну,  а попросту говоря, это у тебя сердце что-то чует, – упрямо повторил Малыш.    

Смок  бросил собакам по вяленому лососю; он ничего не ответил, только головой  покачал.    

– Говорю  тебе, Смок, – настаивал Малыш, – это не к добру. Что-то сегодня  случится. Сам увидишь. И тогда будет видно, к чему она, эта рыба.    

– Вот  ты и объясни, к чему она.    

– Не  могу. Время покажет. И знаешь, что я тебе скажу? Твое сердце моему весть  подает. Ставлю одиннадцать унций золота против трех зубочисток, что я прав. Уж  когда у меня предчувствие, я не боюсь ему верить.    

– Лучше  ты спорь на зубочистки, а я на золото, – возразил Смок.    

– Ну  нет. Это уж будет чистый грабеж. Выиграю-то я. Я уж знаю, когда у меня  предчувствие, я это всей кожей чую. Еще до вечера что-то случится, вот увидишь,  и тогда эта самая рыба покажет, что она такое значит.    

– Чертовщина  какая-то, – презрительно фыркнул Смок, которому надоела эта болтовня.    

– Да,  уж это будет чертовщина, – не остался в долгу Малыш. – Спорю, будет  самая что ни на есть чертовщина. Ставлю еще одиннадцать унций против трех  зубочисток.    

– Идет, –  сказал Смок.    

– И  я выиграю! – победоносно сказал Малыш. – За тобой зубочистки из  куриных перьев!    

     2    

     

Через  час они одолели перевал, спустились мимо Лысых Холмов в узкое изогнутое ущелье  и вышли на крутой широкий откос, ведущий к ручью Дикобраза. Малыш, шедший  впереди, вдруг замер на месте, и Смок криком остановил собак. По откосу  медленно, еле волоча ноги, поднималось странное шествие, растянувшееся на  добрую четверть мили.    

– Плетутся,  как на похоронах, – заметил Малыш.    

– И  ни одной собаки, – сказал Смок.    

– Верно.  Вон двое тащат нарты.    

– А  там один упал, видишь? Что-то неладно, Малыш. Смотри, тут не меньше двухсот  человек.    

– Шатаются  все, как пьяные. Вон еще один свалился.    

– Целое  племя. И дети.    

– Смок,  а ведь я выиграл, – объявил Малыш. – Вот оно предчувствие, – тут  и спорить нечего. Это оно самое и есть. Ты погляди: прямо толпа мертвецов!    

Заметив  двух путников, индейцы с диким воплем радости ускорили шаг.    

– Что  и говорить, они порядком выпили, – сказал Малыш. – Видишь, так и  валятся с ног.    

– Посмотри,  какое лицо у этого, впереди, – возразил Смок. – Они голодные, вот  что. Они съели своих собак.    

– Как  же быть? Удирать, пока целы?    

– И  бросить нарты и собак? – с упреком сказал Смок.    

– Если  мы не удерем, они нас слопают. Смотри, до чего они голодные… Эй, приятель! Что  с вами стряслось? Не смотри так на собаку. Она не пойдет в котел, понятно?    

Индейцы,  шедшие впереди, окружили их, послышались стоны и жалобы на непонятном наречии.  «Ужасное, фантастическое зрелище», – подумал Смок. Никаких сомнений, это  голод. Лица у индейцев были слишком исхудалые, с глубоко ввалившимися  щеками, – не лица, а обтянутые кожей черепа. Все новые и новые живые  скелеты подходили, теснились к Смоку и Малышу, и наконец эта дикая орда  окружила их сплошной стеной. Одежда их шкур, вся в лохмотьях, была изрезана  ножом, и Смок быстро понял, почему: он увидел, как тощий, высохший ребенок,  привязанный к спине матери, сосет и мнет беззубыми деснами грязную полоску  оленьей шкуры. Другой мальчуган усердно жевал обрывок ремня.    

– Назад!  Не подходите! – завопил Малыш, вновь переходя на английский после  безуспешных попыток объясниться при помощи немногих известных ему индейских  слов.    

Мужчины,  женщины и дети, шатаясь и покачиваясь на нетвердых ногах, обступали их все теснее,  отовсюду смотрели обезумевшие глаза, слезящиеся от слабости и горящие алчным  огнем. Какая-то женщина со стоном шагнула мимо Малыша, повалилась на нарты и  жадно вцепилась в них. За нею последовал старик – задыхаясь, ловя ртом воздух,  он трясущимися руками пытался развязать ремни и добраться до тюка с провизией.  Молодой индеец с обнаженным ножом в руке тоже кинулся было к нартам, но Смок  отшвырнул его. Толпа все напирала, началась свалка.    

Сперва  Смок и Малыш просто отталкивали, отбрасывали обезумевших от голода индейцев. Потом  пустили в ход рукоятку кнута и кулаки. А вокруг рыдали и всхлипывали женщины,  дети. Ремни, привязывающие груз к нартам, были уже перерезаны в десятке мест.  Под градом пинков и ударов индейцы подползали по снегу и пытались вытащить тюки  с едой. Приходилось хватать их и отбрасывать прочь. Они были так слабы, что  падали от малейшего толчка. И при этом они даже не пробовали отбиваться от двух  путников, которые не подпускали их к нартам.    

Индейцы  совсем обессилели от голода, только поэтому они не опрокинули Смока и Малыша. В  пять минут сплошная стена нападающих рассыпалась на кучки поверженных в схватке  – они жалобно стонали, бормотали что-то, корчась на снегу, ныли и хныкали, а их  расширенные, полные слез глаза прикованы были к мешкам с пищей, которая одна  могла спасти им жизнь, и на губах выступала голодная слюна. В воздухе стоял  стон, это плакали женщины и дети.    

– Замолчите!  Да молчите же! – вопил Малыш, затыкая уши и тяжело дыша от  усталости. – Ах, ты! Вот ты как! – крикнул он вдруг и, кинувшись  вперед, выбил нож из рук индейца, который подполз к нартам и хотел перерезать  горло вожаку упряжки.    

– Вот  ужас… – пробормотал Малыш. Выручив Быстрого, он снова подошел к  товарищу. – Я прямо взмок весь. Что ж нам делать с этой инвалидной  командой?    

Смок  покачал головой, а затем решение задачи пришло само. К ним подполз индеец; единственный  глаз его был обращен не на нарты, а на Смока, и Смок увидел в этом взгляде  усилие крепнущей мысли. Другой глаз заплыл, под ним вздулась шишка – Смок  вспомнил, что это его рук дело. Индеец приподнялся на локте и заговорил:    

– Я  Карлук. Я хороший сиваш. Я видел много-много белые люди. Я много-много  голодный. Все сиваши много-много голодный. Все сиваши не видал белые люди. Я  видал. Я теперь сытый будет. Все сиваши сытый будет. Мы купить еду. У нас  золото, много-много. Еды нет. Лето было – в реку Молочную лосось не пришел.  Зима была – олень не пришел. Еды нет. Я говорил всем сивашам – много-много  белые люди пришел на Юкон. У белые люди еда, многомного. Белые люди любят золото.  Возьмем золото, пойдем на Юкон, белые люди дать еду. Много-много золота. Я  видал, белые любят золото.    

Он  взялся за висевший у пояса мешок и костлявыми пальцами стал его развязывать.    

– А,  черт! – вне себя прервал индейца Малыш. – Вели всем скво, вели  пискунам, пускай перестанут орать!    

Карлук  обернулся и крикнул что-то плачущим женщинам. Мужчины, услышав его окрик, в  свою очередь, повелительно возвысили голос, и понемногу женщины затихли и  успокоили детей. Карлук оставил на время свой мешок, поднял в воздух руку и  растопырил пальцы; он повторял этот жест снова и снова.    

– Вот  сколько людей умерло, – сказал он.    

И Смок  подсчитал, что семьдесят пять человек из племени унесла голодная смерть.    

– Я  куплю еду, – сказал Карлук. Он развязал наконец свою поклажу и вытащил  большой кусок тяжелого металла. Другие последовали его примеру, со всех сторон  протягивались руки с такими же кусками металла. Малыш смотрел во все глаза.    

– Боже  праведный! – воскликнул он. – Медь! Самая обыкновенная красная медь!  А они думают, это золото!    

– Золото, –  убежденно повторил Карлук, уловив главное в возгласе Малыша.    

– Бедняги,  они верили, что в этом их спасение, – пробормотал Смок. – Посмотри,  этот кусок весит фунтов сорок. У них тут сотни фунтов, и они тащили эту  тяжесть, хотя сами еле бредут. Вот что, Малыш. Мы должны их накормить.    

– Ха!  Легко сказать. А ты считать не разучился? У нас еды только на месяц. Вот и  прикинь: шесть порций помножить на тридцать – будет сто восемьдесят. А тут  двести индейцев, и у всех отличный аппетит. Как это, черт возьми, мы ухитримся  накормить их хотя бы по одному разу?    

– А  собачий корм? – отозвался Смок. – Двести фунтов вяленой лососины  очень выручат. Мы должны их накормить. Понимаешь, они верят, что белые им  помогут.    

– Ясно,  мы не можем просто так их бросить, – согласился Малыш. – Да,  неприятная работенка нам с тобой предстоит. Уж и не знаю, что хуже. Одному надо  слетать в Муклук за подмогой. Другой останется командовать всем этим лазаретом,  и его почти наверняка самого слопают. Не забывай, пожалуйста, мы шесть дней  сюда добирались. Даже если гнать налегке и ничего в дороге не помешает, все  равно быстрей, чем за три дня, не обернешься.    

Минуту  Смок соображал и прикидывал, каковы были эти пройденные ими мили и в какой срок  он их одолеет, если напрячь все силы.    

– Я  буду там завтра к вечеру, заявил он.    

– Идет, –  бодро согласился Малыш. – А я останусь тут, и они меня скушают.    

– Но  я возьму по рыбине для собак и на один раз еду для себя, – прибавил Смок.    

– Ясно.  Ведь в Муклуке ты будешь завтра к вечеру, не раньше.    

Смок  через Карлука изложил индейцам свой план.    

– Разведите  костры, длинные костры, много костров, – сказал он в заключение. – В  Муклуке много белых людей. Белые люди – хорошие люди. У них много еды. Пройдет  пять снов, и я вернусь, привезу много еды. Вот этот человек – мой очень хороший  друг, его зовут Малыш. Он остается здесь. Он большой начальник, ясно?    

Карлук  кивнул и перевел слова Смока остальным.    

– Вся  еда остается здесь, – сказал Смок. – Малыш будет раздавать еду. Он  начальник, ясно?    

Карлук  перевел, и индейцы кивками и гортанными возгласами выразили свое одобрение.    

Смок не  уезжал и распоряжался всем, пока дело не пошло на лад. Все, кто мог двигаться,  шатаясь или хотя бы ползком, собирали хворост и сучья. Потом развели длинные костры,  какие разжигают индейцы, чтобы можно было всем усесться у огня. Малыш с  десятком помощников взялся за стряпню; наготове у него была короткая дубинка:  голодные нетерпеливы, то одному, то другому приходилось давать по рукам.  Женщины усердно растапливали снег в каждой посудине, какую только удалось для  этого приспособить. Первым делом все получили по крошечному ломтику сала, а затем  – по ложке сахару, чтоб хоть немного притупить голод. Вскоре на кострах,  кольцом окружавших Малыша, во множестве котелков варились бобы, а сам Малыш,  строго следя, как бы кто не схватил лишней порции, наскоро пек и раздавал  тончайшие оладьи.    

– Я  тут разведу знатную стряпню, – сказал он на прощание Смоку, – а ты  знай гони. Туда рысью, а оттуда галопом. Сегодняшний день и завтрашний у тебя –  чтобы добраться туда и еще три дня на обратную дорогу. Завтра они у меня доедят  последнюю рыбу, а потом три дня у них не будет во рту ни крошки. Так что гони  вовсю, Смок. Гони вовсю.    

Но хотя  Смок и отправился налегке, погрузив на нарты всего-навсего шесть вяленых  лососей, два фунта замороженных бобов с беконом да меховое одеяло, а все-таки  ехать ему пришлось не слишком быстро. Вместо того чтобы сидеть на нартах и  погонять собак, он вынужден был все время работать шестом, направляя и выравнивая  нарты. А ведь позади был длинный день, и Смок и собаки немало поработали и  порядком измучились. Уже наступили долгие полярные сумерки, когда он одолел  перевал и оставил за собою Лысые Холмы.    

Но вот  путь пошел под гору, и собаки побежали веселее; время от времени Смок даже  вскакивал на нарты и гнал во всю мочь, заставляя собак делать по шесть миль в  час. Темнота подкралась незаметно, и он заплутался    

– поехал  по широкой долине, где протекал какой-то неизвестный ручей; потом ручей пошел  петлять по равнинам, и Смок для скорости решил не следовать по капризному  течению, а срезать напрямик. И уже в полной тьме ему пришлось вернуться к руслу  и заново нащупывать дорогу. Час прошел в бесплодных поисках. Убедившись, что  дальше плутать безрассудно, Смок развел костер, бросил собакам по половинке  лосося и свои бобы тоже разделил пополам. Потом лег и завернулся поплотнее в  мех. Засыпая, Смок все же успел сообразить, где он. На последней широкой  равнине ручей разделялся на два рукава. Срезая напрямик, Смок сбился с дороги.  Сейчас он находился на главном русле, за милю от той тропы, по которой они с  Малышом шли накануне. Эта тропа пересекала долину, узкий проток, выходила на  другой берег и дальше вела к невысокому подъему.    

Едва  забрезжил рассвет, Смок, не проглотив ни куска, отправился в путь: надо было  протащиться милю вверх по течению, чтоб выйти на тропу. Человек и собаки,  голодные, без передышки, восемь часов кряду пробирались напрямик, пересекая  многочисленные перевалы, потом спустились по ручью Колюшки. К четырем часам  дня, когда уже стало быстро темнеть, Смок выбрался на Лосиный ручей, по  которому бежала плотно укатанная дорога. Оставалось пройти пятьдесят миль. Смок  остановил нарты, развел огонь, бросил собакам по оставшейся половине лосося,  разогрел и съел свой фунт бобов. Потом прыгнул на нарты, заорал собакам:  «Вперед!» – и они с силой налегли на лямки.    

– Живо,  звери! – кричал он. – Вперед! Живо, если хотите лопать! В Муклуке еды  сколько угодно! Ходу, волки! Ходу!    

     3    

     

Шел  первый час ночи. В салуне «Прииск Энни» толпился народ; гудело пламя в печах, и  в большой, жаркой, плохо проветриваемой комнате впору было задохнуться.  Непрерывное щелканье фишек и стук костей на столах, где шла шумная игра,  сливались в сплошной, однотонный гул, и так же однотонно гудели голоса мужчин,  которые разговаривали – кто сидя, кто стоя, кучками, по двое, по трое.  Весовщики хлопотали у весов, так как здесь за все платили золотым песком, и  даже за порцию виски, выпитую у стойки, надо было отсыпать на доллар песку.    

Стены  были сложены из толстых бревен, не очищенных от коры, и проконопачены полярным  мхом. Дверь в зал была отворена, там под рояль и скрипку задорно отплясывали  веселую виргинскую. Только что была разыграна «китайская лотерея», и  счастливчик, получивший у весов главный выигрыш, пропивал его с добрым десятком  приятелей. Игравшие в фараон и рулетку держались деловито и спокойно. Тихо было  и за столами, где резались в покер, хотя каждый стол окружало плотное кольцо  зрителей. Рядом серьезно и сосредоточенно играли в Черного Джека. Шумно было  только за столом, где шла игра в кости. В безуспешной погоне за обманчивым  счастьем игрок с размаху выбрасывал кости на зеленое поле, громко приговаривая:    

– Ну-ну,  дружок! Где она, четверка? Давай, давай! Беги, дружок, принеси пирожок! Давай,  давай!    

Калтус  Джордж, рослый жилистый индеец из Серкла, стоял поодаль, с мрачным видом прислонясь  к бревенчатой стене. Это был цивилизованный индеец, если жить так, как живут  белые, значит быть цивилизованным, – и он чувствовал себя жестоко  оскорбленным, хотя пора бы уже ему свыкнуться со своей судьбой. Многие годы он  исполнял работу белого человека бок о бок с белыми людьми и нередко исполнял  лучше, чем они. Он носил такие же штаны, шерстяные фуфайки и теплые рубашки. У  него были часы не хуже, чем у белых, и свои короткие волосы он зачесывал на  косой пробор. Питался он теми же бобами, беконом, так же пек себе лепешки. Но  ему было отказано в самом главном развлечении и отраде белых – в виски. Калтус  Джордж недурно зарабатывал. Прежде он делал заявки, покупал и перепродавал  участки. Он работал в доле с золотоискателями и сам принимал других в долю.  Сейчас у него были отличные собаки, и он по санной дороге перевозил грузы с  Шестидесятой Мили в Муклук, получая двадцать восемь центов с фунта, а за бекон  и все тридцать три цента, – такой уж был порядок. У него полон кошель  золотого песка, хватило бы на множество выпивок. Но ни в одном кабаке ему не  дадут выпить. Виски – веселящее и согревающее душу, лучшее и неоспоримое благо  цивилизации – не для него! Только тайком, из-под полы и втридорога мог он  доставать спиртное. Это уязвляло его самолюбие, и долгие годы не притупили в  нем чувства обиды. А в этот вечер и обида и жажда особенно мучили его, и белые,  с которыми он так упорно соперничал, были ему сегодня ненавистны, как никогда.  Белые любезно разрешали ему проигрывать золото за их игорными столами, но ни из  дружеских чувств, ни за деньги не отпускали ему в своих кабаках и стаканчика  спиртного. Вот почему он был безнадежно трезв, безнадежно последователен в  своих рассуждениях и, следовательно, мрачен.    

Плясовая  в зале оборвалась бурным финалом, который, впрочем, не потревожил трех отъявленных  пьяниц, храпевших под роялем. «Пара за парой – в буфет!» – провозгласил  распорядитель танцев, едва музыка умолкла. И все парами двинулись по широкому  коридору в главное помещение – мужчины в мехах и мокасинах, женщины в пышных  платьях, в шелковых чулках и бальных туфельках, – как вдруг входная дверь  распахнулась, и в салун, шатаясь от усталости, ввалился Смок Беллью.    

Все  глаза обратились к нему, шум постепенно утих. Смок хотел заговорить, но ему  пришлось сначала бросить рукавицы, которые повисли, болтаясь на шнурках, и  отодрать ледяную корку, наросшую вокруг рта от дыхания, пока он мчался  пятьдесят миль по морозу. Помедлив минуту, он подошел к стойке и облокотился на  нее.    

Один  лишь игрок за дальним столом даже не повернул головы и все бросал кости,  приговаривая: «Ну-ну, дружок! Давай, давай!» Но пристальный взгляд банкомета,  остановившийся на Смоке, привлек его внимание, и он тоже оглянулся. Рука,  готовая бросить костяной кубик, застыла в воздухе.    

– Что  случилось, Смок? – спросил Мэтсон, хозяин салуна «Прииск Энни».    

Смоку  наконец удалось очистить лицо от льда.    

– У  меня там собаки… загнал их до полусмерти… – хрипло проговорил он. –  Кто-нибудь позаботьтесь о них, а я сейчас расскажу, в чем дело.    

Несколькими  отрывочными фразами он обрисовал положение. Игрок в кости, чьи деньги все еще  лежали на столе и чье капризное счастье по-прежнему не давалось ему в руки,  подошел к Смоку и заговорил первым:    

– Надо  помочь. Дело ясное. А как? Ты, наверно, уже что-нибудь придумал. Что  предлагаешь? Выкладывай.    

– Я  вот как думаю, – сказал Смок. – Надо сейчас же снарядить несколько  легких нарт. Скажем, по сто фунтов провизии на каждые. Снаряжение погонщика и  корм для собак – это еще пятьдесят фунтов. Такие упряжки мигом домчат. Отправим  сейчас же хотя бы пять таких нарт – с самыми резвыми собаками, с лучшими  погонщиками. По нетронутому снегу они будут вести по очереди. Пусть  отправляются сейчас же. И то, даже при самой большой скорости, пока они  доберутся до места, у индейцев три дня не будет во рту ни крошки. А как только  эти уедут, снарядим еще несколько нарт побольше. Подсчитайте сами. Два фунта  съестного в день на человека: меньше нельзя, а то им не дойти. Это значит  четыреста фунтов в день, а там старики и дети. Выходит, раньше чем за пять дней  им до Муклука не добраться. Вот теперь и скажите, что вы думаете делать.    

– Сложимся  и купим провизию, – сказал игрок в кости.    

– Провизию  я и сам куплю, – нетерпеливо сказал Смок.    

– Нет  уж, – прервал игрок в кости, – ты тут не один. Мы все этим займемся.  Дайте-ка кто-нибудь таз. Это – минутное дело. Вот для почина.    

Он  вытащил из кармана тяжелый мешочек с золотом, развязал – и в таз полилась струя  крупного золотого песка и самородков. Человек, стоящий рядом, выругался и,  схватив игрока за руку, зажал край мешка, чтобы остановить эту струю. В тазу на  глаз было уже шесть, а то и восемь унций золота.    

– Осади  назад! – крикнул сердитый человек. – Не у тебя одного есть золото!    

– Ого! –  усмехнулся игрок в кости. – Что это ты больно рвешься вперед, думаешь, тут  расхватывают заявки?    

Люди  теснились и толкались, спеша внести свою долю, а когда все добились своего,  Смок приподнял обеими руками тяжелый таз и широко улыбнулся.    

– Тут  хватит, чтоб прокормить все племя до конца зимы, – сказал он. – Так  как же насчет собак? Нужны собаки побойчее, пять хороших, легких упряжек.    

Тотчас  был предложен десяток упряжек, и все обитатели Муклука, в полном составе  вошедшие в комитет помощи голодающим, судили, принимали и отвергали одну  упряжку за другой.    

– Да  разве тут годятся твои тяжеловозы? – сказал кто-то Длинному Биллу Хаскелу.    

– Они  отлично тянут, – ответил тот, – да скорость у них не ахти какая. Ты  погоди, для тяжелых нарт они подойдут в самый раз.    

Как  только отбирали подходящую упряжку, ее хозяин шел запрягать и готовиться к  отъезду, и человек пять-шесть спешили ему помочь.    

Одну  упряжку отвергли потому, что она только сегодня вернулась из поездки и собаки  устали. Владелец другой предложил своих собак, но с виноватым видом показал  перевязанную лодыжку, которая мешала ему поехать самому. Эту упряжку взял Смок,  хоть его и уговаривали хором, что он вымотался и вовсе ему незачем ехать.    

Длинный  Билл Хаскел заявил, что у Толстяка Олсена упряжка, правда, лихая, но сам Олсен  – настоящий слон. Толстяк весил ровным счетом двести сорок фунтов, и все его  могучее тело задрожало от негодования. Слезы ярости навернулись ему на глаза, и  он до тех пор ругался по-норвежски, пока его не определили в отряд тяжелых  упряжек; игрок в кости воспользовался случаем и перехватил легкую упряжку  Олсена.    

Пять  упряжек были отобраны, нагружены и готовы к отправке, но комитет нашел пока  только четверых подходящих погонщиков.    

– А  Калтуса Джорджа забыли! – крикнул кто-то. – Он отличный гонщик, и он  сегодня отдыхал.    

Все  взгляды обратились на рослого, сильного индейца, но лицо его было неподвижно, и  он ничего не ответил.    

– Возьми  упряжку, – сказал ему Смок.    

Индеец  опять не ответил. Казалось, электрический ток пронизал толпу, все насторожились,  почуяв неладное. Люди все тесней обступали Смока и Калтуса Джорджа, стоящих  теперь друг против друга. И Смок понял: с общего молчаливого согласия он сейчас  выразитель воли своих товарищей в том, что происходит и что должно произойти. К  тому же он был зол. В самом деле, как может кто-либо оставаться в стороне,  когда все так и рвутся наперебой помочь голодным! В дальнейшем развитии событий  Смок никак не мог проникнуть в ход мыслей Калтуса Джорджа, – он не представлял  себе, что у этого индейца могут быть какие-то иные побуждения, кроме самых  эгоистичных и корыстных.    

– Ты,  конечно, возьмешь упряжку, – повторил Смок.    

– Сколько? –  спросил Калтус Джордж.    

Все  разом глухо заворчали, все лица исказились презрительной гримасой. Сжав кулаки,  готовые вцепится в того, кто нанес им такое оскорбление, золотоискатели  придвинулись вплотную.    

– Погодите,  ребята! – крикнул Смок. – Может быть он просто не понял. Сейчас я ему  растолкую. Послушай, Джордж. Разве ты не видишь, тут никто не требует платы.  Каждый отдает все, что может, только бы те двести индейцев не умерли с голоду.    

Он  замолчал, выжидая, чтобы его слова дошли до сознания Калтуса Джорджа.    

– Сколько? –  повторил Калтус Джордж.    

– Погодите,  вы все! Слушай, Джордж. Мы хотим, чтобы ты все как следует понял. Эти голодные  индейцы – твои сородичи. Другое племя, но тоже индейцы. И ты видишь: белые  выкладывают свое золото, дают нарты и собак, каждый так и рвется в погонщики.  Только самые лучшие достойны пойти с первыми упряжками. Вот Олсен чуть не в  драку лез, когда его не брали. Ты должен гордиться: все считают тебя  первоклассным погонщиком. Тут вопрос не в том, сколько тебе заплатят, а в том,  скоро ли ты доедешь.    

– Сколько? –  повторил Калтус Джордж.    

Толпа,  минуту назад доброжелательная и отзывчивая, мгновенно рассвирепела.    

– Убить  его! – неслось со всех сторон. – Проломить ему башку! Дегтя и перьев  сюда!    

Калтус  Джордж стоял невозмутимый среди этой бури негодования; Смок, отталкивая самых  неистовых, заорал во все горло:    

– Стойте!  Кто тут распоряжается? – Кругом примолкли. – Давайте веревку, –  прибавил он тише.    

Калтус  Джордж пожал плечами, лицо его искривила угрюмая, недоверчивая усмешка. Знает  он их, этих белых. Сколько лет он работал вместе с ними, сколько миль отшагал,  ел их лепешки, бекон и бобы, – он успел их изучить. Это племя держится  своих законов – вот что отлично знал Калтус Джордж. Оно всегда наказывает того,  кто нарушает их закон. Но он, Калтус Джордж, не нарушал никаких законов. Он  знает законы белых. Он всегда соблюдал их. Он никого не убил, не обокрал, не  обманул. Закон белых вовсе не запрещает запросить цену и торговаться. Белые  сами запрашивают и торгуются. Вот и он так делает, Они же его и научили. А  кроме того, если он недостоин пить вместе с ними, значит, недостоин и  заниматься вместе с ними делами милосердия и вообще принимать участие в их  нелепых затеях.    

Ни Смок  и никто другой из присутствующих не догадывались о том, что происходит в мозгу  Калтуса Джорджа, чем вызвано его странное поведение и что за ним кроется. Сами  того не подозревая, они были также сбиты с толку и не способны понять его, как  он не мог понять их. В их глазах он был себялюбивая, грубая скотина; в его  глазах себялюбивыми скотами они были.    

Принесли  веревку. Длинный Билл Хаскел, Толстяк Олсен и игрок в кости, разъяренные, торопливо  и неловко надели индейцу на шею петлю и перекинули веревку через балку потолка.  За ее конец ухватились человек десять, готовые вздернуть Калтуса.    

А Калтус  Джордж не сопротивлялся. Он-то знал, что все это чистейший обман, блеф. Белые –  мастера обманывать. Недаром покер – их любимая игра. И разве они не обманывают,  когда покупают, продают, заключают сделки? Еще как! Он сам наблюдал, как один  белый вел свои дела с таким видом, словно у него на руках большая карта, а была  у него одна дрянь.    

– Стойте! –  скомандовал Смок. – Свяжите ему руки, чтобы не барахтался.    

«Опять  пугают», – решил Калтус Джордж и покорно дал связать себе руки за спиной.    

– В  последний раз спрашиваю, Джордж, – сказал Смок, – поведешь ты  упряжку?    

– Сколько? –  повторил Калтус Джордж.    

Сам себе  удивляясь, ибо он никогда не думал, что способен на такое, и в то же время  взбешенный безграничным эгоизмом индейца, Смок подал знак. И Калтус Джордж  удивился не меньше, когда петля вдруг затянулась и его рывком подняло в воздух.  Невозмутимости индейца как не бывало. На лице его промелькнули, сменяя друг  друга, изумление, ужас, боль.    

Смок с  тревогой наблюдал. Его самого никогда еще не вешали, и он чувствовал себя  новичком в этом деле. Тело Калтуса судорожно забилось, связанные за спиной руки  силились разорвать путы, из горла вырвался хрип. Неожиданно Смок поднял руку.    

– Хватит! –  распорядился он.    

Ворча,  недовольные, что наказание так быстро пришло к концу, люди, тянувшие веревку,  опустили Калтуса Джорджа на пол. Глаза Калтуса выкатились, ноги не держали его,  он шатался из стороны в сторону и все силился высвободить руки. Смок догадался  просунуть пальцы под веревку на шее индейца и быстрым движением ослабил петлю.  Калтус Джордж наконец вздохнул.    

– Пойдешь  ты с этой упряжкой? – спросил Смок.    

Калтус  Джордж не ответил, он был слишком занят: он дышал.    

– Ну  да, мы, белые, свиньи, – заговорил Смок, злясь на себя за то, что ему  пришлось играть такую роль. – Мы готовы душу продать за золото и все  такое. Но бывают случаи, когда мы обо всем забываем и действуем, не спрашивая  себя, сколько на этом можно заработать. И уж тогда, Калтус Джордж, никто нам не  становится поперек. А теперь мы хотим знать только одно: пойдешь ты с этой  упряжкой?    

Калтус  Джордж колебался. Он был не трус. Может, это все еще обман, нелепая забава  белых, и, уступив, он останется в дураках. А пока он не знал, на что решиться.  Смок в глубине души терзался тревогой: этот упрямый индеец, пожалуй, добьется  того, что его и в самом деле повесят.    

– Сколько? –  спросил Калтус Джордж.    

Смок  поднял руку, давая сигнал.    

– Я  пойду, – поспешно сказал Калтус Джордж, прежде чем веревка затянулась.    

– …и  когда спасательная экспедиция меня отыскала, – рассказывал потом Малыш в  салуне «Прииск Энни», – этот самый Калтус Джордж примчался первым, обогнал  Смока на три часа. А все-таки, не забудьте, Смок пришел вторым. И, скажу я вам,  они приехали вовремя. Когда я услыхал, как Калтус Джордж орет на перевале на  своих собак, эти чертовы сиваши уже слопали мои мокасины, и рукавицы, и все  ремни, и футляр от моего ножа, а кое-кто уже стал и на меня посматривать  этакими голодными глазищами… понимаете, я ведь потолще их.    

А Смок?  Он был еле жив. Он еще покрутился немного, помогал готовить еду для этих  двухсот несчастных сивашей, да так, сидя на корточках, и заснул и во сне все  еще видел, что подкладывает снег в ведро. Я ему приготовил свою постель и сам  его уложил, вот чтоб мне провалиться! Он до того вымотался, что и укрыться не  мог. А зубочистки я все-таки выиграл. Вот и выходит, что Смок недаром скормил  собакам те шесть рыбин, верно?    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

ОШИБКА ГОСПОДА БОГА    

     1    

     

– Стой! –  закричал собакам Смок и всей тяжестью налег на шест, останавливая нарты.    

– Что  это на тебя напало? – недовольно спросил Малыш. – Тут воды уже нет,  можно ехать спокойно.    

– Да, –  ответил Смок. – Но ты посмотри, вправо отходит тропа. А я думал, в этих  местах никто не зимует.    

Собаки  тотчас улеглись на снег и стали выгрызать намерзшие между пальцами льдинки. Еще  пять минут назад это был не лед, а вода. Собаки провалились сквозь присыпанную  снегом ледяную корку, под нею скрывалась ключевая вода, которая просочилась с  берега и образовала озерко поверх трехфутовой толщи льда, сковавшей реку  Нордбеска.    

– Первый  раз слышу, чтобы на Нордбеске был народ, – сказал Малыш, разглядывая почти  незаметную тропу: прикрытая двухфутовым слоем снега, она исчезала в устье  небольшого ручья, впадавшего в Нордбеску слева. – Может, они тут охотились  и давным-давно укатили со всеми своими пожитками.    

Не  снимая рукавиц, Смок обеими руками сгреб с тропы верхний слой рыхлого снега,  посмотрел, подумал, отбросил еще немного снега и снова подумал.    

– Нет, –  решил он наконец, – следы ведут в обоих направлениях, но в последний раз  ехали туда, вверх по ручью. Не знаю, что это за люди, но сейчас они наверняка  там. Больше тут никто не проезжал, пожалуй, с месяц. Почему они там застряли,  хотел бы я знать?    

– А  я хотел бы знать, где мы сегодня остановимся на ночевку, – сказал Малыш,  уныло глядя на юго-запад: небо там уже темнело, сгущались вечерние сумерки.    

– Пойдем  по этой тропе, по ручью, – предложил Смок. – Сухостоя и хвороста тут  сколько угодно. Можно сделать привал в любую минуту.    

– Привал-то,  конечно, всегда можно сделать, но, если мы не хотим помереть с голоду, надо поторапливаться  и никуда не сворачивать.    

– Мы,  наверно, что-нибудь найдем на этом ручье, – продолжал уговаривать Смок.    

– Да  ты только погляди, у нас еды совсем не осталось! И собаки на что похожи! –  воскликнул Малыш. – Погляди только… Ну, да черт с ним, ладно! Все равно  будет по-твоему.    

– Да  это нас и на один день не задержит, – уверял Смок. – Может, всего-то  надо какую-нибудь лишнюю милю пройти.    

– И  из-за одной мили люди помирали, – возразил Малыш и с угрюмой покорностью  покачал головой. – Что ж, пошли искать себе лиха. Подымайтесь, эй вы,  хромоногие! Вставай! Эй, быстрей! Вставай!    

Вожак  повиновался, и упряжка устало двинулась, увязая в рыхлом снегу.    

– Стой! –  заорал Малыш. – Придется прокладывать тропу.    

Смок  вытащил из нарт лыжи, прикрепил их к мокасинам и зашагал впереди, утаптывая и  приминая снег.    

Это была  нелегкая работа. И собаки и люди уже много дней недоедали, и силы их были на исходе.  Они шли по руслу ручья, круто сбегавшего к реке, и с трудом одолевали тяжелый,  непрерывный подъем. Высокие отвесные скалы с обеих сторон сходились все тесней,  и скоро путники уже двигались по дну узкого ущелья. Отсвет долгих северных  сумерек не проникал за высокие каменные стены, и в ущелье было почти темно.    

– Настоящая  западня, – сказал Малыш. – Точно лезешь в преисподнюю. Тут так и жди  беды.    

Смок не  ответил; полчаса они молча пробивались вперед, и молчание снова нарушил Малыш.    

– У  меня предчувствие, – проворчал он. – Да, да, у меня предчувствие.  Сказал бы я тебе, да ты слушать не станешь…    

– Ну,  ну, валяй, – отозвался Смок.    

– Так  вот, чует мое сердце, что мы здесь надолго застрянем. Наживем себе лиха,  проторчим целую вечность, да еще с хвостиком.    

– А  что твое сердце чует насчет еды? – довольно нелюбезно осведомился  Смок. – У нас нет в запасе еды на целую вечность, да еще с хвостиком.    

– Насчет  еды ничего не чует. Наверно, уж как-нибудь извернемся. Но одно я тебе прямо  скажу, Смок. Я готов съесть всех наших собак, но только не Быстрого. На  Быстрого у меня рука не поднимется. Я этого пса слишком уважаю.    

– Рано  ты нос вешаешь! – насмешливо сказал Смок. – Мое сердце чует больше.  Оно чует, что собак есть не придется. Уж не знаю, на лосином мясе, на оленине  или на жареных рябчиках, а только мы тут даже раздобреем.    

Малыш  фыркнул, не находя слов, чтобы выразить свое негодование, и они снова на время  умолкли.    

– Вот  оно начинается, твое лихо, – сказал Смок, останавливаясь и пристально  глядя на что-то лежащее у тропы.    

Малыш  оставил шест, подошел к товарищу и тоже стал разглядывать лежавшее на снегу  тело.    

– Это  не голодный, – сказал Смок.    

– Погляди  на его губы, – сказал Малыш.    

– Совсем  закоченел, – сказал Смок и потянул мертвеца за руку; рука не согнулась, но  с нею приподнялось все тело.    

– Если  его бросить оземь, он расколется на куски, – заметил Малыш.    

Человек  лежал на боку, скованный морозом. Он не был засыпан снегом – значит, лежал  здесь недолго.    

– Только  третьего дня снег сыпал вовсю, – сказал Малыш.    

Смок  кивнул, нагнулся над мертвым телом и повернул его лицом вверх. Висок был  прострелен; Смок огляделся и кивком указал на валяющийся в снегу револьвер.    

Через  сотню ярдов им попался еще один труп – он лежал ничком на тропе.    

– Две  вещи совершенно очевидны, – сказал Смок. – Оба они толстые. Значит,  не голодали. И они не нашли золота, иначе не покончили бы самоубийством.    

– Да  еще самоубийство ли это, – возразил Малыш.    

– Несомненно.  Тут только одни следы – их собственные, и у обоих виден ожог от пороха. –  Смок оттащил второй труп в сторону и носком мокасина подкинул револьвер,  вдавленный в снег тяжестью упавшего тела. – Вот и у этого револьвер под  боком. Говорил я, что мы тут что-нибудь найдем.    

– Видно,  все находки еще впереди. С чего бы этим сытым парням пускать себе пулю в лоб?    

– Когда  уж мы это узнаем, так будем знать и все беды, какие ты чуял,    

– ответил  Смок. – Пойдем дальше. Смеркается.    

Было уже  совсем темно, когда лыжа Смока вдруг зацепилась за неподвижное мертвое тело и  он свалился поперек нарт, на которых лежал еще один покойник. А когда он  отряхнулся от снега, насыпавшегося за шиворот, и чиркнул спичкой, они с Малышом  увидели третьего покойника, завернутого в одеяла, – он лежал возле  наполовину вырытой могилы. И прежде чем спичка погасла, они заметили еще пять  или шесть могил.    

– Бр-р, –  содрогнулся Малыш. – Лагерь самоубийц. А какие сытые. Наверно, там все  перемерли.    

– Нет…  вот посмотри. – Смок показал на мерцающий в отдалении слабый  огонек. – А вон еще огонь… и еще. Пошли. Прибавь-ка шагу.    

Больше трупов  им не попадалось, и через несколько минут плотно укатанная тропа привела их в  лагерь.    

– Да  это прямо город, – прошептал Малыш. – Хижин двадцать, не меньше. И ни  одной собаки. Вот занятно!    

– Теперь  я знаю! – взволнованно и тоже шепотом ответил Смок. – Это люди Лоры  Сибли. Разве ты не помнишь? Они приплыли осенью по Юкону на «Порт-Таунсенде».  Прошли мимо Доусона без остановки. Должно быть высадились прямо у этого ручья.    

– Ну  да. Припоминаю. Они мормоны.    

– Нет,  вегетарианцы. – Смок усмехнулся в темноте. – Не едят мяса и не ездят  на собаках.    

– Мормоны,  вегетарианцы – один черт. У всех у них мозги набекрень. И всегда их на золото тянет.  Эта самая Лора Сибли обещала привести их на такое место, где они разом станут  миллионерами.    

– Правильно.  Она у них пророчица – ее посещают видения и всякое такое. А я думал, что они  двинулись вверх по Норденсджолду.    

– Тсс!  Слушай!    

В  темноте Малыш предостерегающе дотронулся рукой до груди Смока, и оба  прислушались: низкий протяжный стон донесся от одной из хижин. И, прежде чем он  замер, его подхватили в другой хижине, в третьей… казалось, это рвется наружу  беспредельное человеческое горе. От этих стенаний мороз продирал по коже.    

– Бр-р, –  содрогнулся Малыш. – Прямо жуть берет. Пойдем поглядим, что с ними  стряслось.    

Смок  подошел к освещенной хижине и постучал. «Войдите!» – со стоном отозвался голос  за дверью, и они с Малышом вошли. Это был самый обыкновенный сруб, бревенчатые  стены проконопачены мхом, земляной пол усыпан опилками и стружками. При свете  керосиновой лампы можно было разглядеть четыре койки; на трех койках лежали  люди, они перестали стонать и уставились на вошедших.    

– Что  у вас тут? – спросил Смок одного из лежащих; даже под одеялами видно было,  какие широкие плечи и большое, сильное тело у этого человека, но глаза у него  были страдальческие и щеки ввалились. – Оспа, что ли?    

Вместо  ответа человек показал на свой рот, с усилием растянул вспухшие, почернелые  губы, и Смок невольно отшатнулся.    

– Цинга, –  негромко сказал он Малышу, и больной кивком подтвердил диагноз.    

– Еды  хватает? – спросил Малыш.    

– Ага, –  отозвался человек с другой койки. – Можете взять. Еды полно. В соседнем  доме никого нет. Кладовая рядом. Идите и берите.    

     2    

     

Во всех  хижинах, которые они обошли за этот вечер, оказалось то же самое. Цингой был  поражен весь лагерь. Среди его жителей было десять или двенадцать женщин, но  Смок с Малышом увидели далеко не всех. Вначале здесь было девяносто три  человека. Но десять умерли, и еще двое недавно исчезли. Смок рассказал, как они  с Малышом нашли двух самоубийц совсем неподалеку отсюда, и выразил удивление,  что никто из лагеря не пошел на поиски. Больше всего его и Малыша поражала  беспомощность этих людей. В хижинах была грязь, мусор, дощатые столы заставлены  немытой посудой. Никто и не думал помочь друг другу. В каждой хижине были свои  несчастья, нимало не трогавшие соседей, и никто уже не давал себе труда  хоронить умерших.    

– Прямо  понять не могу, – признался Малышу Смок. – Встречал я лодырей и  бездельников, но не столько сразу! Слыхал, что они говорят? Никто и пальцем не  шевельнул за все это время. Пари держу, они тут и не умываются. Не удивительно,  что у них цинга.    

– Но  откуда у вегетарианцев цинга? – возразил Малыш. – Всегда говорят, что  цинга косит тех, кто питается мясом, солониной. А эти вообще мяса не едят – ни соленого,  ни сырого, ни жареного, никакого.    

Смок  покачал головой.    

– Знаю.  Цингу и лечат овощами. Никакие лекарства не помогают. Овощи, особенно  картошка, – вот единственное средство. Но не забывай, Малыш, тут перед  нами не теория, а факты: эти травоядные все поголовно больны цингой.    

– Значит,  она заразная.    

– Нет,  это доктора точно знают. Цинга передается не бациллами. Заразиться ею нельзя.  Она сама возникает в организме. От истощения, что ли, от плохого состава крови.  Не в том дело, что они что-то подхватили, а в том, что им чего-то не хватает.  Цингой заболевают оттого, что недостает каких-то веществ в крови, и эти  вещества находятся не в склянках и порошках, а в овощах и зелени.    

– Но  ведь эти, здешние, только зелень и едят, – возразил Малыш. – У них  тут всякой травы сколько угодно. Нет, ты все путаешь, Смок. Это ты разводишь  теорию, а факты ее разбивают вдребезги. Цинга – штука заразная, потому они все  ее и подхватили и гниют заживо. И мы с тобой заразимся, если будем тут  болтаться. Бр-р! Так вот и кажется, что эти самые букашки заползают в меня.    

Смок  только фыркнул и постучал в дверь следующей хижины.    

– Наверно,  и тут то же самое, – сказал он. – Входи. Надо разобраться как  следует.    

– Что  вам нужно? – резко спросил женский голос.    

– Видеть  вас, – ответил Смок.    

– Кто  вы такие?    

– Два  доктора из Доусона, – выпалил Малыш и тут же за свое легкомыслие получил  от Смока тумак под ребра.    

– Никакие  доктора нам не нужны, – наотрез заявила женщина, голос ее прервался от  боли и злости. – Уходите. До свидания. Мы в докторов не верим.    

Смок  отодвинул щеколду, толкнул дверь, вошел и вывернул фитиль в слабо горевшей  керосиновой лампе. Четыре женщины, лежавшие на койках, перестали стонать и  охать и уставились на непрошеных гостей. Две женщины были молодые, с исхудалыми  лицами, третья – пожилая и очень полная, четвертая, которую Смок сразу признал  по голосу, была до того худа, что он не верил своим глазам, – таких живых  скелетов он еще не видывал. Он сразу понял, что это и есть Лора Сибли, известная  пророчица и ясновидящая, затеявшая в Лос-Анджелесе экспедицию; она-то и привела  их всех сюда, на Нордбеску, в этот лагерь смерти. Разговор получился весьма  недружелюбный. Лора Сибли не признавала докторов. И в придачу ко всем своим  испытаниям она почти утратила веру в самое себя.    

– Почему  вы не послали за помощью? – спросил Смок, когда она умолкла, утомленная,  задохнувшись после первой же своей тирады. – Есть большой лагерь на реке  Стюарт, и до Доусона всего восемнадцать дней пути.    

– А  почему Эймос Уэнтворт не пошел? – крикнула она с истерической злостью.    

– Я  не знаком с этим джентльменом, – ответил Смок. – Чем он занимается?    

– Ничем.  Но он один из всех нас не заболел цингой. А почему не заболел? Я могу вам  сказать. Нет, не скажу… – И она плотно сжала тонкие губы; она была худа до  прозрачности. Смоку даже казалось, будто сквозь кожу видны ее зубы до самых  корней. – Да если бы он и пошел, что толку? Я же знаю. Я не дура. Наши  кладовые полны всяких фруктовых соков и консервированных овощей. Ни один лагерь  во всей Аляске не вооружен так, как мы, для борьбы с цингой. У нас есть всякие  овощи, фрукты, орехи, какие только изготовляются в сушеном виде и в консервах,  и всего этого сколько угодно.    

– Вот  ты и попался, Смок! – с торжеством воскликнул Малыш. – Тут тоже факт,  а не теория. Говоришь, лечение овощами? Вот они, овощи, а как же насчет  лечения?    

– Не  понимаю, в чем дело, – признался Смок. – И ведь во всей Аляске  другого такого лагеря не найти. Видал я цингу – попадались два три случая то  тут, то там, – но никогда не видел, чтобы лагерь был охвачен цингой, да  еще такой свирепой. Ничего нельзя понять, Малыш. Мы должны для них сделать все,  что можно, но сперва надо позаботиться о ночлеге и о собаках. Мы навестим вас  утром, э-э… миссис Сибли.    

– Мисс  Сибли, – оскорбленно поправила она. – И вот что, молодой человек:  если вы сунетесь сюда с вашими дурацкими лекарствами, я всажу в вас хороший  заряд дроби.    

– Ну  и ведьма же эта пророчица! – смеялся Смок, когда они ощупью пробирались в  темноте к пустующей хижине рядом с той, откуда они начали свой обход.    

Видно  было, что здесь до недавнего времени жили два человека, и друзья невольно  спрашивали себя, не те ли самоубийцы, которых они нашли на дороге. Они  осмотрели кладовую и обнаружили великое множество припасов – в банках, в  порошке, консервированных, сушеных, сгущенных.    

– Как  же, спрашивается, они ухитрились заполучить цингу? – воскликнул Малыш,  широким жестом указывая на пакетики с яичным порошком и итальянскими  грибами. – Ты погляди! Только погляди! – Он потрясал банками с  томатом, с кукурузой и фаршированными маслинами. – И сама приводчица тоже  подхватила цингу. Как это понять?    

– Пророчица, –  поправил Смок.    

– Приводчица, –  упрямо повторял Малыш. – Кто их привел в эту дыру, не она, что ли?    

     3    

     

На  другое утро, когда было уже светло, Смок столкнулся на улице с человеком,  тащившим тяжело груженные сучьями и хворостом сани. Низенький, опрятный и  подвижной, этот человек шагал бодро, быстро, хотя сани были тяжелые. Смок  тотчас проникся неприязнью к нему.    

– Что  с вами? – спросил он.    

– Ничего, –  ответил низенький.    

– Знаю, –  сказал Смок. – Потому и спрашиваю. Вы Эймос Уэнтворт. Любопытно, как это  получилось, что вы один их всех не заболели цингой?    

– Потому  что я не лежал на боку, – быстро ответил тот. – Они бы тоже не  заболели, если бы не сидели взаперти и хоть что-то делали. А они чем  занимались? Ворчали, и жаловались, и ругали холод, долгую ночь, тяжелую жизнь,  работу, болезни и все на свете. Они валялись в постели, пока не распухли так,  что уже не могут подняться, вот и все. Посмотрите на меня. Я работал. Войдите  ко мне в хижину.    

Смок  последовал за ним.    

– Поглядите  вокруг. Дом как игрушечка, а? То-то! Чистота, порядок. Я бы и опилки со стружками  вымел, да они нужны для тепла. Но они у меня чистые. А поглядели бы вы, что у  других на полу делается. Прямо как в хлеву. Я еще ни разу не ел с немытой  тарелки. Нет, сэр. А для этого надо работать, и я работал – не заболел цингой.  Намотайте себе это на ус.    

– Вы  попали в самую точку, – признался Смок. – Но тут у вас, я вижу,  только одна койка. Почему это вы в грустном одиночестве?    

– Потому  что мне так больше нравится. Проще убирать за одним, чем за двумя, только и  всего. Тут все лодыри и лежебоки. Неужели я стал бы терпеть такого в доме? Не  диво, что у них началась цинга.    

Все это  звучало очень убедительно, но Смок не мог преодолеть неприязни к своему  собеседнику.    

– А  почему Лора Сибли так на вас сердита? – спросил он вдруг.    

Эймос  Уэнтворт быстро взглянул на Смока.    

– Лора  Сибли чудачка, – ответил он. – Все мы чудаки, если хотите знать. Но  избави меня Боже от чудака, который тарелки за собой не вымоет, а они все  такие.    

Несколько  минут спустя Смок разговаривал с Лорой Сибли. Опираясь на палки, она проковыляла  мимо его хижины и остановилась передохнуть.    

– Почему  это вы так сердиты на Уэнтворта? – вдруг спросил он ни с того ни с сего.    

Этот  внезапный вопрос застал ее врасплох. Зеленые глаза ее вспыхнули, худое,  изнуренное лицо исказилось от бешенства, распухшие, почерневшие губы кривились,  готовые произнести самые резкие, необдуманные слова. Но только какие-то  бессвязные, нечленораздельные звуки сорвались с этих губ, и тотчас страшным  усилием воли Лора Сибли овладела собой.    

– Потому  что он здоров, – задыхаясь, выговорила она. – Потому что у него нет  цинги. Потому что он думает только о себе. Он пальцем не шевельнет, чтоб  кому-нибудь помочь. Бросил нас гнить заживо, и мы гнием заживо, а он хоть бы  раз принес нам ведро воды, вязанку хвороста! Такой негодяй! Но он еще дождется!  Да, да! Он еще дождется!    

Все еще  с трудом переводя дух, она заковыляла дальше. Пять минут спустя Смок вышел кормить  собак и увидел, как она вошла в хижину Эймоса Уэнтворта.    

– Что-то  тут неладно, Малыш, что-то неладно, – сказал он, мрачно качая головой,  когда его товарищ, перемыв посуду, вышел из дому выплеснуть помои.    

– Ясное  дело, – весело ответил Малыш. – И нам с тобой тоже ее не миновать.  Вот увидишь.    

– Я  не про цингу.    

– А,  ты про приводчицу? Эта на все способна, она и мертвого ограбит. До чего же у  нее вид голодный, я таких сроду не видал!    

     4    

     

– Мы  с тобой здоровы, потому что все время работаем, Малыш. И Уэнтворт поэтому  здоров. А остальные почти не двигались, и сам видишь, что из этого вышло.  Теперь мы пропишем этой хворой команде физический труд. Твое дело следить, чтоб  каждый получил свою порцию. Я тебя назначаю старшей сиделкой.    

– Что-о-о? –  крикнул Малыш. – Меня? Нет уж, увольте!    

– Не  уволю. И сам буду твоим помощником, потому что это дело нешуточное. Надо их  расшевелить. Прежде всего пускай похоронят мертвецов. Самых крепких определим в  похоронную команду; других, кто все-таки еще держится, – в команду  сборщиков топлива, ведь они тут валялись под одеялами, чтобы экономить дрова;  ну, а тех, кто послабее, – на работу полегче. Да, и хвойный отвар. Не  забыть бы. Аляскинские старожилы просто молятся на него. А эти про него и не  слыхивали.    

– Ну,  нам несдобровать, – ухмыльнулся Малыш. – Первым делом в нас всадят  хорошую порцию свинца.    

– А  вот с этого мы и начнем, – сказал Смок. – Пошли.    

За час  они обшарили все двадцать с лишним хижин и отобрали у их обитателей все  патроны, все ружья, дробовики и револьверы до единого.    

– Ну-ка,  болящие, – приговаривал Малыш, – выкладывайте ваши пушки и пистолеты.  Они нам пригодятся.    

– А  вы кто? – осведомились в первой же хижине.    

– Доктора  из Доусона, – ответил Малыш. – Как скажем, так и делайте. Ну-ну,  давайте сюда. И патроны тоже.    

– А  зачем они вам?    

– На  нас идут войной мясные консервы. Они уже захватили пол-ущелья, будем отбивать  атаку. И имейте в виду, скоро сюда вторгнется хвойный отвар. Ну-ка, поживее.    

И это  было только начало. Все утро Смок и Малыш поднимали людей с постели – кого просьбами,  уговорами, а кого и угрозами и просто силой заставляли встать и одеться. Тех, у  кого цинга была в более легкой форме, Смок отобрал в похоронную команду. Других  послал запасти дров, чтобы можно было отогреть кострами мерзлую глину и песок и  выкопать могилы. Третьим было поручено нарубить и наколоть дров поровну для  каждой хижины. Те, кто оказался не в силах выйти из дому, должны были чистить,  мыть, прибирать у себя в хижине и стирать белье. Еще одна партия натащила  еловых ветвей, и всюду на очагах стали кипятить хвойный отвар.    

Но хоть  Смок с Малышом и старались делать вид, будто все идет как надо, положение было  очень тяжелое. У них мороз пошел по коже, когда они убедились, что по меньшей  мере тридцать человек находятся в ужасном, безнадежном состоянии и их нельзя  поднять с постели, а одна из женщин в хижине Лоры Сибли умерла. Однако надо  было действовать решительно.    

– Неохота  мне колотить больного, – объяснял Малыш, угрожающе поднимая кулак, –  но если это для его же пользы, я ему башку прошибу. А вас всех очень даже  полезно поколотить, лодыри вы несчастные. Ну, ну, давай! Подымайся-ка и надевай  свои лохмотья, да поживей, а то я тебе сейчас расквашу физиономию!    

За  работой люди стонали, охали, всхлипывали, слезы струились по их щекам и  замерзали, и ясно было, что муки их неподдельные. Положение было отчаянное, и  предписанные Смоком меры – поистине героические.    

Когда  работники вернулись в полдень домой, их уже ждал приличный обед, приготовленный  более слабыми соседями по хижине под надзором и руководством Смока и Малыша.    

– Пока  хватит, – сказал Смок в три часа дня. – Кончайте работу. Ложитесь в  постель. Сейчас вы устали, вам худо, зато завтра будет лучше. Конечно,  выздороветь не так-то легко, но у меня вы все выздоровеете.    

– Слишком  поздно, – посмеиваясь над стараниями Смока, сказал Эймос Уэнтворт. –  Им надо было взяться за ум еще осенью.    

– Пойдемте-ка, –  ответил Смок. – Захватите эти два ведра. Вы-то не больны.    

И они  пошли втроем из хижины в хижину, наделяя всех и каждого доброй пинтой хвойного  отвара. Нелегкое это было дело – заставить их выпить лекарство.    

– Запомните  раз и навсегда, нам не до шуток, – объявил Смок первому же упрямцу,  который лежал навзничь и стонал, стиснув зубы. – Малыш, помогай! –  Смок ухватил пациента за нос и одновременно слегка стукнул в солнечное  сплетение, тот задохнулся и открыл рот. – А ну, Малыш! Сейчас он  проглотит!    

И  больной, давясь, отплевываясь, все же проглотил лекарство.    

– Ничего,  привыкнете, – заверил Смок свою жертву и потянулся к носу человека,  лежавшего на соседней койке.    

– Я  бы уж предпочел касторку, – по секрету признался другу Малыш, готовясь  принять свою порцию. – Клянусь Мафусаилом, – объявил он во  всеуслышание, проглотив горькую настойку, – на грош глотнешь – ведро  здоровья хлебнешь!    

– Мы  будем вас обходить с этим хвойным отваром четыре раза в день, и каждый раз нам  придется напоить восемьдесят человек, – сказал Смок Лоре Сибли. – Мы  не можем зря время терять. Выпьете так или зажать вам нос? – Его рука уже  тянулась к ее лицу. – Это настойка растительная, так что совесть может вас  не мучить.    

– Ни  совесть, ни тошнота! – фыркнул Малыш. – Еще бы! Такой дивный напиток!    

Лора  Сибли колебалась. Нелегко ей было себя пересилить.    

– Ну? –  повелительно сказал Смок.    

– Я…  я выпью, – ответила она дрожащим голосом. – Давайте скорей!    

В тот вечер  Смок и Малыш заползли под свои одеяла такие измотанные, как никогда еще не  выматывал их целый день езды по самой тяжелой дороге.    

– Тошно  мне, – признался Смок. – Страшно смотреть, как они мучаются. Но,  кроме работы, я никакого средства не вижу, надо его испробовать до конца. Вот  если бы у нас был мешок сырого картофеля…    

– Спаркинс  не может мыть посуду, – сказал Малыш. – Его прямо корчит от боли.  Пришлось его уложить в постель, он и лечь-то сам не мог.    

– Вот  был бы у нас сырой картофель, – повторил Смок. – В этих сушеных и  сгущенных продуктах не хватает чего-то самого главного. Из них жизнь  улетучилась.    

– А  знаешь, или я сильно ошибаюсь, или этот парнишка по фамилии Джонс, из хижины Браунлоу,  не дотянет до утра.    

– Не  каркай, Бога ради, – с упреком сказал Смок.    

– А  кому придется его хоронить, не нам, что ли? – рассердился Малыш.    

– Что  с этим парнем творится, я тебе скажу, просто ужас…    

– Замочи  ты, – сказал Смок.    

Малыш  еще пофыркал сердито и скоро уснул. Смок услышал его тяжелое мерное дыхание.    

     5    

     

К утру умер  не только Джонс, – один из самых сильных мужчин, работавший накануне в  числе дровосеков, повесился. И потянулись длинной чередой дни, похожие на  страшный сон. Целую неделю, напрягая все силы, Смок заставлял своих пациентов  работать и глотать хвойный отвар. И одного за другим, а то и по двое, по трое  сразу, вынужден был освобождать их от работы. Он убедился, что физический труд  – плохое лекарство для больных цингой. Похоронная команда таяла, а работы у нее  не убавлялось, и пять или шесть могил, вырытых про запас в отогретой кострами  земле, всегда были наготове и ждали.    

– Вы  не могли хуже выбрать место для лагеря, – сказал Смок Лоре Сибли. –  Посмотрите, ведь он лежит на самом дне узкого ущелья, идущего с востока на  запад. Даже в полдень солнце сюда не заглядывает. Вы месяцами не видите  солнечного света.    

– Откуда  мне было знать?    

Смок  пожал плечами.    

– Надо  было знать, раз вы повели сотню дураков за золотом.    

Она со  злобой посмотрела на него и проковыляла дальше. Смок проведал рабочую команду,  которая со стонами собирала еловые ветки, а возвращаясь через несколько минут,  увидел, что пророчица вошла в хижину Эймоса Уэнтворта, и последовал за нею.  Из-за двери он услыхал, что она хнычет и просит о чем-то.    

– Только  для меня одной, – умоляла она в ту минуту, когда Смок появился на  пороге. – Я никому не скажу…    

Оба с  виноватым видом оглянулись на нежданного посетителя. Смок понял, что тут что-то  кроется, и мысленно выругал себя – зачем не подслушал!    

– Выкладывайте! –  резко приказал он. – Что у вас тут?    

– А  что вам нужно? – угрюмо переспросил Эймос Уэнтворт.    

И Смок  не мог объяснить, что ему нужно.    

     6    

     

Положение  становилось все хуже, все безнадежнее. В этом мрачном ущелье, куда не заглядывало  солнце, беспощадная смерть уносила все новые и новые жертвы. Каждый день Смок и  Малыш со страхом заглядывали друг другу в рот – нет ли белых пятен на деснах и  слизистой оболочке, первого несомненного признака цинги.    

– Ну,  хватит, – заявил однажды Малыш. – Я все сызнова обдумал – и хватит с  меня. Может, из меня кое-как вышел бы погонщик рабов, но погонять калек – на  это я не гожусь. Им день ото дня хуже становится. Я теперь и двадцати человек  не могу выгнать на работу. Нынче я отправил Джексона в постель. Он уже готов  был покончить с собой. У него это прямо на лице написано. Никакого толку от  работы нет.    

– И  я тоже так решил, – сказал Смок. – Освободим их от работы, оставим  только человек десять. Нам нужны помощники. Пускай чередуются, сменяют друг  друга. Хвойный отвар надо продолжать.    

– Никакого  толку от него нет.    

– Может  быть, и нет, не знаю, но уж, во всяком случае, он им не вредит.    

– Еще  один покончил с собой, – сообщил Малыш на другое утро. – Филипс, вот  кто. Я уже давно видел, что к этому идет.    

– Ну  что тут будешь делать! – простонал Смок. – Ты что предлагаешь?    

– Кто,  я? Ничего не предлагаю. Пускай все идет своим чередом.    

– Но  тогда они все перемрут.    

– Кроме  Уэнтворта, – проворчал Малыш, который давно уже, как и Смок, не выносил  этого субъекта.    

Уэнтворт  был неизменно здоров, словно заколдованный, и Смок только диву давался. Почему  Уэнтворт – единственный в лагере – не заболел цингой? Почему Лора Сибли так  ненавидит его и в то же время хнычет и скулит перед ним и что-то у него  выпрашивает? Что это она у него выпрашивает, в чем он ей отказывает?    

Несколько  раз Смок нарочно заходил к Уэнтворту в час обеда. Только одно и показалось ему  при этом подозрительным – та подозрительность, с какой встречал его Уэнтворт.  Затем он попытался расспросить Лору Сибли.    

– Сырой  картофель вылечил бы вас всех, – сказал он пророчице. – Я знаю, я уже  не раз видел, как он целительно действует.    

Глаза ее  вспыхнули – в них была и вера, и злоба, и ненависть, и Смок понял, что напал на  след.    

– Почему  вы не привезли с собой на пароходе свежего картофеля? – спросил он.    

– Мы  везли. Но в Форте Юкон мы его очень выгодно продали. У нас сколько угодно  сушеного картофеля, мы знали, что он лучше сохраняется. Он даже не мерзнет.    

Смок  охнул от досады.    

– И  вы весь свежий продали? – спросил он.    

– Да.  Откуда нам было знать?    

– И  совсем ничего не осталось? Может быть, мешок-другой случайно завалялся  где-нибудь в сторонке?    

Она  замялась на мгновение, покачала головой, потом прибавила:    

– Мы  ничего не находили.    

– А  может быть, все же что-нибудь осталось? – настаивал он.    

– Откуда  я знаю? – скрипучим, злым голосом ответила Лора Сибли. – Я не ведала  продовольствием.    

– Им  ведал Эймос Уэнтворт, – догадался Смок. – Прекрасно. А теперь скажите  – это останется между нами, – как по-вашему, не припрятал ли где-нибудь  Эймос Уэнтворт немного сырого картофеля?    

– Нет.  Конечно, нет. Почему бы он стал прятать?    

– А  почему бы и нет?    

Она  пожала плечами.    

И как ни  бился Смок, ему не удалось заставить ее признать, что это могло случиться.    

     7    

     

– Уэнтворт  – свинья, – таков был приговор Малыша, когда Смок сказал ему о своих  подозрениях.    

– И  Лора Сибли тоже, – прибавил Смок. – Она уверена, что у него есть  картофель, но молчит об этом и только добивается, чтобы он поделился с нею.    

– А  он не желает? – Малыш проклял грешный род человеческий в одной из самых  блистательных своих бранных импровизаций и перевел дух. – Оба они  настоящие свиньи. Пускай Господь Бог в наказание сгноит их в цинге – вот все,  что я имею сказать по этому поводу. А сейчас я пойду и расшибу Уэнтворту башку.    

Но Смок  был сторонником дипломатических переговоров. В эту ночь, когда все в лагере  спало и стонало во сне или, быть может, стонало, не в силах уснуть, Смок  постучал у дверей неосвещенной хижины Уэнтворта.    

– Выслушайте  меня, Уэнтворт, – сказал он. – Вот здесь, в мешке, у меня на тысячу  долларов золотого песка. Я один из богатых людей в здешних краях, я могу себе  это позволить. Боюсь, что у меня начинается цинга. Дайте мне одну сырую  картофелину – и это золото ваше. Вот попробуйте на вес.    

Смок  содрогнулся от радости: Эймос Уэнтворт в темноте протянул руку и попробовал на  вес мешок с золотом. Потом Смок услыхал, как Уэнтворт шарит под одеялом, и  почувствовал, что в руку ему вложили уже не тяжелый мешочек, а картофелину; да,  это, несомненно, была картофелина величиной с куриное яйцо и теплая оттого, что  лежала у Уэнтворта под боком.    

Смок не  стал дожидаться утра. Они с Малышом боялись, что два самых тяжелых пациента могут  умереть каждую минуту, и тотчас отправились в их хижину. В чашке они несли  тысячедолларовую картофелину, истертую, размятую вместе с шелухой и приставшими  к ней песчинками; и эту жидкую кашицу они по нескольку капель зараз вливали в  страшные черные дыры, которые некогда были человеческими ртами. Всю долгую  ночь, снова и снова сменяя друг друга, Смок и Малыш давали больным картофельный  сок, втирали его в распухшие десны, в которых шатались и постукивали зубы, и  заставляли несчастных тщательно глотать каждую каплю драгоценного эликсира.    

Назавтра  к вечеру в состоянии обоих пациентов произошла чудесная, прямо невероятная перемена.  Они уже не были самыми тяжелыми больными в лагере. Через сорок восемь часов,  когда была выпита последняя капля картофельного сока, оба они оказались вне  опасности, хотя и далеки еще от полного выздоровления.    

– Вот  что, – сказал Смок Уэнтворту. – У меня есть в этих краях золотоносные  участки, мой вексель вам оплатят где угодно. Даю вам до пятидесяти тысяч, по  пятьсот долларов за каждую картофелину. Это будет сто штук.    

– А  золотого песку у вас больше нет? – осведомился Уэнтворт.    

– Мы  с Малышом наскребли все, что взяли с собой. Но, честное слово, мы с ним стоим несколько  миллионов.    

– Нет  у меня никакого картофеля, – решительно заявил Уэнтворт. – Мне и  самому он нужен. Только одна картофелина у меня и была, та, которую я вам  отдал. Я берег ее всю зиму, боялся, что заболею. Нипочем бы ее не продал, да  мне нужны деньги на дорогу. Когда река вскроется, я поеду домой.    

Хоть  картофельный сок и кончился, на третий день стало ясно, что те двое, которых им  лечили, идут на поправку. Тем, кому сока не давали, становилось все хуже и  хуже. На четвертое утро были похоронены еще три страшных тела, изуродованных  болезнью. Пройдя через это испытание, Малыш сказал Смоку:    

– Ты  пробовал на свой лад. Теперь я попробую по-своему.    

И он  прямиком отправился к Уэнтворту. Что произошло в хижине Уэнтворта, он  рассказывать не стал. Когда он вышел оттуда, суставы его пальцев были  расшиблены и ободраны, а физиономия Уэнтворта оказалась вся в синяках, и он еще  долгое время держал голову как-то боком на искривленной и негнущейся шее.  Нетрудно было объяснить это странное явление: на шее Уэнтворта красовались иссиня-черные  отпечатки пальцев – четыре пятна по одну сторону и одно – по другую.    

Затем  Смок с Малышом нагрянули к Уэнтворту, вышвырнули его за дверь прямо в снег и  все в хижине перевернули вверх дном. Приковыляла Лора Сибли и тоже стала  лихорадочно искать.    

– Ничего  ты не получишь, старуха, хотя бы мы откопали целую тонну, – заверил ее  Малыш.    

Но их  постигло не меньшее разочарование, чем Лору Сибли. Они даже пол весь изрыли – и  все-таки ничего не нашли.    

– Я  бы стал его поджаривать на медленном огне, он бы у меня живо заговорил, –  с полной серьезностью предложил Малыш.    

Смок  покачал головой.    

– Да  ведь это убийство, – стоял на своем Малыш. – Бедняги, он же их  убивает. Уж прямо взял бы топор, да и рубил бы головы – и то лучше.    

Прошел  еще день. Смок и Малыш неотступно следили за каждым шагом Уэнтворта. Несколько  раз, едва он с ведром в руках выходил к ручью за водой, они словно невзначай  направлялись к его хижине, и он поскорей возвращался, так и не набрав воды.    

– Картошка  у него припрятана тут же в хижине, – сказал Малыш. – Это ясно, как  день. Но в каком месте? Мы все перерыли. – Он поднялся и натянул  рукавицы. – Я все-таки ее найду, хотя бы мне пришлось по бревнышку  растащить эту паршивую лачугу.    

Он  посмотрел на Смока. Тот не слушал, лицо у него было напряженное, взгляд  отсутствующий.    

– Что  это с тобой? – в сердцах спросил Малыш. – Уж не собираешься ли ты  подцепить цингу?    

– Просто  я стараюсь кое-что вспомнить.    

– Что  вспомнить?    

– Сам  не знаю. В том-то и беда. Но это очень важно, только бы мне вспомнить.    

– Смотри,  брат, как бы тебе не свихнуться, – сказал Малыш. – Подумай, что тогда  со мной будет! Дай своим мозгам передышку. Поди помоги мне растащить ту хижину.  Я бы ее поджег, да боюсь, картошка спечется.    

– Нашел! –  выкрикнул Смок и вскочил на ноги. – Вот это я и хотел вспомнить. Где у нас  бидон с керосином? Живем, Малыш! Картофель наш!    

– А  в чем фокус?    

– Вот  увидишь, – загадочно сказал Смок. – Я всегда тебе говорил, Малыш,  плохо, когда человек не знаком с художественной литературой, – она даже на  Клондайке полезна. Вот сейчас мы проделаем одну штуку, о которой написано в  книге. Я ее читал еще мальчишкой, и это нам очень пригодится. Идем.    

Спустя  несколько минут в мерцающем зеленоватом свете северного сияния они подкрались к  хижине Уэнтворта. Осторожно, бесшумно полили керосином бревенчатые стены и  особенно тщательно – дверь и оконные рамы. Потом чиркнула спичка, и они  смотрели, как вспыхнуло и разгорелось пламя, освещая все вокруг. Отойдя в тень,  они ждали.    

Из  хижины выскочил Уэнтворт, дикими глазами поглядел на огонь и бросился назад. И  минуты не прошло, как он снова появился на пороге; на этот раз он шел медленно,  низко пригнувшись под тяжестью огромного мешка. Нетрудно было догадаться, что в  этом мешке. Смок и Малыш кинулись на Уэнтворта, точно голодные волки. Они обрушились  на него одновременно справа и слева. Он едва не упал, придавленный своим  мешком, который Смок для верности наскоро ощупал. Уэнтворт обхватил руками  колени Смока и запрокинул к нему мертвенно-бледное лицо.    

– Берите  все! Оставьте мне дюжину, только дюжину!.. Полдюжины!.. – пронзительно  завопил Уэнтворт. Он оскалил зубы и в слепом бешенстве хотел было укусить Смока  за ногу, но передумал и опять стал клянчить. – Только полдюжины! –  выл он. – Только полдюжины! Я сам хотел вам завтра все отдать. Да, да, завтра.  Я сам собирался. Это жизнь! Это спасение! Только полдюжины!    

– Где  другой мешок? – оборвал его Смок Беллью.    

– Я  все съел, – ответил Уэнтворт, и ясно было, что это чистая правда.    

– Здесь  в мешке все, что осталось. Берите все. Дайте мне только несколько штук.    

– Все  съел! – воскликнул Малыш. – Целый мешок! А эти бедняги мрут, потому  что у них нет ни единой картофелины! Вот тебе! Вот! Вот! Вот тебе! Свинья!  Скотина!    

Он с  размаху пнул Уэнтворта ногой. Первый же пинок оторвал Уэнтворта от Смока,  колени которого он обнимал. Второй опрокинул его в снег. Но Малыш бил еще и  еще.    

– Побереги  пальцы, – только и сказал Смок.    

– Ясно, –  ответил Малыш. – Я его пяткой. Увидишь, я ему все ребра переломаю. Я ему  челюсть сверну. На тебе! На! Эх, жалко, что на мне мокасины, а не сапоги. Ах ты  свинья!    

     8    

     

В эту  ночь в лагере никто не спал. Час за часом Смок и Малыш снова и снова обходили  его обитателей, вливая животворный картофельный сок, по четверти ложки зараз, в  страшные, все в язвах рты. И на следующий день, пока один спал, другой  продолжал свое дело.    

Смертных  случаев больше не было. Самые безнадежные больные начали поправляться с поразительной  быстротой. На третий день люди, которые пролежали пластом долгие недели и даже  месяцы, сползли со своих коек и начали двигаться, опираясь на палки. Уже два  месяца, как северный короткий день стал прибывать, и вот солнце впервые  поднялось над скалистой грядой и весело заглянуло в ущелье.    

– Ни  одной картофелины не получишь, – сказал Малыш Уэнтворту, который ныл и  хныкал перед ним. – Тебя цинга и не тронула. Уплел целый мешок, теперь она  тебе еще двадцать лет не страшна. Через тебя я стал лучше понимать Господа  Бога. Я всегда удивлялся, как это он терпит сатану. А теперь понимаю. Он  помиловал сатану, как я тебя помиловал. А все-равно это стыд и срам, что я тебя  не прикончил.    

– Вот  мой совет, – сказал Уэнтворту Смок. – Больные очень быстро  поправляются; через неделю мы с Малышом уедем, и некому будет вас от них  защитить. Вот дорога. До Доусона восемнадцать дней пути.    

– Сматывайся  отсюда, Эймос, – прибавил Малыш. – А то они скоро выздоровеют и так  тебя отделают… Как я тебя отделал – это еще сущие пустяки.    

– Джентльмены,  умоляю, выслушайте меня, – ныл Уэнтворт, – я в этих краях чужой. Я не  знаю здешних обычаев. Я не знаю дороги. Позвольте мне поехать с вами. Я дам вам  тысячу долларов, только позвольте мне поехать с вами.    

– Пожалуйста, –  сказал Смок с коварной улыбкой. – Если Малыш согласен.    

– Кто?!  Я?! – Малыш с достоинством выпрямился. – Я ничтожество. Я смиреннее  последней козявки. Я червяк, букашка, лягушкин брат и мухин сын. Я не боюсь  гадов и насекомых и не гнушаюсь ими – ни ползучими, ни вонючими. Но чтоб я  связался с ним! Да он же хуже гада, он просто ошибка Господа Бога! Убирайся  вон, ты! Я человек не гордый, но на тебя мне и смотреть тошно.    

И Эймос  Уэнтворт убрался; он ушел один, волоча сани, нагруженные запасом провизии, которой  должно хватить до самого Доусона. Едва он прошел милю по тропе, как его нагнал  Малыш.    

– Поди  сюда, – сказал Малыш. – Давай, давай. Выкладывай. Раскошеливайся.    

– Я  вас не понимаю, – дрожащим голосом ответил Уэнтворт; он весь затрясся при  воспоминании о том, как Малыш уже дважды его отделал – и кулаками и ногами.    

– А  тысяча долларов? Непонятно? Тысяча долларов, которую Смок уплатил тебе за ту  паршивую картофелину? Пошевеливайся!    

И Эймос  Уэнтворт протянул ему мешочек с золотом. – Чтоб тебя вонючка  искусала, – напутствовал его Малыш. Авось, ты сбесишься и издохнешь.    

     

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ    

ЯИЧНЫЙ ПЕРЕПОЛОХ    

     1    

     

Ясным  морозным утром Люсиль Эрол, что-то выбиравшая у галантерейного прилавка в магазине  Аляскинской торговой компании в Доусоне, подозвала к себе Смока Беллью.  Приказчик вышел за чем-то на склад. Хотя огромные печи раскалились докрасна,  Люсиль снова натянула рукавицы.    

Смок  бросился на ее зов. Во всем Доусоне не было человека, которому не польстило бы  внимание Люсиль Эрол – эстрадной певицы, которая служила в небольшой труппе,  ежедневно дававшей представления в доусонском театре.    

– Вот  скука смертная! – пожаловалась Люсиль с капризной гримаской, как только  они обменялись рукопожатием. – Уже целую неделю в Доусоне не было  приступов золотой лихорадки. Обещал Скиф Митчел устроить костюмированный бал,  да отложил. Никто не кутит, и в театр никто не ходит. И почты из Штатов уже две  недели нет. В общем, Доусон впал в спячку. Надо что-нибудь придумать. Этому  городишке нужна встряска – и мы с вами должны его встряхнуть. Кто же их всех  расшевелит, если не мы? Знаете, моя помолвка с Бешеным расстроилась.    

И тотчас  перед мысленным взором Смока мелькнули два видения: лицо Джой Гастелл – и он  сам, на примятом снегу, под холодной северной луной, убитый наповал меткой  пулей вышеупомянутого Чарли Бешеного. Смок отнюдь не горел желанием вместе с  Люсиль Эрол расшевелить Доусон, и она не могла этого не заметить.    

– Вот  мило! Благодарю покорно, вы меня не так поняли, – засмеялась она и  обиженно надула губы. – Право, вы не настолько внимательны ко мне, чтобы  стоило бросаться вам на шею.    

– От  нечаянной радости можно получить разрыв сердца, – с огромным облегчением  пробормотал Смок.    

– Лгунишка, –  кокетливо сказала Люсиль. – Просто вы до смерти испугались. Так вот имейте  в виду, мистер Смок Беллью, я не собираюсь влюбиться в вас, а если вы  попробуете влюбиться в меня, Бешеный быстро вас вылечит. Вы его знаете. И  потом, я… я не совсем порвала с ним.    

– Ладно,  загадывайте загадки, – усмехнулся Смок. – Может, когда-нибудь я и  догадаюсь, к чему вы клоните.    

– Тут  нечего гадать, я скажу вам прямо. Бешеный думает, что я порвала с ним,  понимаете?    

– А  на самом деле нет?    

– Ни  в коем случае. Вы заработаете кучу денег, мы поднимем Бешеного на смех,  развеселим Доусон, а самое главное, ради чего я все это затеяла,    

– Бешеный  станет немного потише. Ему это полезно. Он… как бы это получше объяснить… уж  очень разбушевался. Только потому, что он такой огромный детина, и рудникам  своим счет потерял, и…    

– И  обручен с самой очаровательной женщиной во всей Аляске, – вставил Смок.    

– Ну,  и это – вы очень любезны… а все равно нечего ему буянить. Вчера вечером он  опять разошелся. В салуне «М. и М.» засыпал весь пол золотым песком. На тысячу  долларов, не меньше. Просто-напросто развязал кошель и пошел сыпать под ноги  танцующим. Вы уже, конечно, слыхали?    

– Еще  утром. Жалко, что я не уборщик в этом заведении. А все-таки я вас никак не  пойму. Я-то тут причем?    

– Вот  слушайте. Вчера это было уж слишком. Я поссорилась с ним, и теперь он делает  вид, что сердце его разбито. Ну, вот мы и добрались до сути. Я обожаю яйца  всмятку.    

– Вот  те на! – в отчаянии воскликнул Смок. – А это тут причем?    

– Не  торопитесь.    

– Но  какая же связь между яйцами всмятку и вашей помолвкой?    

– Самая  прямая, только дослушайте меня.    

– Я  весь внимание! – заверил Смок.    

– Так  вот, слушайте, Бога ради. Я люблю яйца всмятку. А в Доусоне яйца – редкость.    

– Да,  конечно. Я знаю. Почти все, что было, закупил ресторан Славовича. Ветчина с  одним яйцом – три доллара. С двумя яйцами – пять долларов. Значит, розничная  цена яйцу – два доллара. Только наши богачи да вот Люсиль Эрол или Чарли  Бешеный могут позволить себе такую роскошь.    

– Бешеный  тоже любит яйца, – продолжала Люсиль. – Но не в этом дело. Важно, что  их люблю я. Каждое утро в одиннадцать часов я завтракаю у Славовича. И  непременно съедаю два яйца всмятку. – Она многозначительно  помолчала. – Но представьте себе, что кто-то скупил все яйца.    

Она  ждала ответа, а он смотрел на нее с восхищением: что и говорить, Бешеный выбрал  очень неплохо!    

– Вы  меня не слушаете, – сказала Люсиль.    

– Продолжайте, –  ответил Смок. – Я сдаюсь. Где же разгадка?    

– Вот  бестолковый! Вы же знаете Бешеного. Он увидит, как я горюю, что нет яиц всмятку  (а я хорошо его изучила и умею разыграть безутешное горе), и как по-вашему, что  он тогда сделает?    

– Говорите.  Я слушаю.    

– Да  он сразу бросится разыскивать того, кто скупил все яйца. Он перекупит их,  сколько бы это ему ни стоило. Вообразите картину: в одиннадцать часов я вхожу к  Славовичу. За соседним столиком – Бешеный. Можете не сомневаться, он там будет.  «Два яйца всмятку», – говорю я официанту. «Виноват, мисс Эрол, –  отвечает он, – яиц больше нет». И тут Бешеный говорит своим медвежьим  басом: «Официант, омлет из шести яиц!» – «Слушаю, сэр», – говорит официант  и подает омлет. Теперь вообразите картину: Бешеный косится в мою сторону, я  делаю самое ледяное и возмущенное лицо и подзываю официанта. «Виноват, мисс  Эрол, – говорит он,    

– но  это собственность мистера Бешеного. Понимаете, мисс, он скупил все яйца».  Вообразите картину: Бешеный торжествует и, старательно делая вид, что ничего не  заметил, уплетает омлет из шести яиц.    

А потом  такая картина: Славович самолично приносит мне два яйца всмятку и говорит: «Мистер  Бешеный просит оказать ему честь». Что тут делать? Мне только и остается  улыбнуться Бешеному, и мы, конечно, помиримся, и он будет считать, что это  ничуть не дорого, даже если яйца обойдутся ему десять долларов штука.    

– А  что дальше? – спросил Смок. – На какой же станции я влезу в этот  экспресс и у какой водокачки меня потом ссадят?    

– Вот  глупый! Никто вас не ссадит. Вы приведете свой яичный поезд прямо к станции  назначения. Вы-то и скупите эти яйца. Принимайтесь за дело немедленно, сегодня  же. Вы можете купить все яйца, сколько их есть в Доусоне, по три доллара за  штуку, а с Бешеного возьмете, сколько вам вздумается. И потом мы всем  расскажем, в чем дело. Бешеного поднимут на смех. Он немного утихомирится. Мы с  вами выйдем победителями. Вы заработаете кучу денег. А Доусон проснется от  спячки и будет хохотать до упаду. Разумеется, если… если это, по-вашему,  чересчур рискованная спекуляция, я дам вам золотого песку.    

Это было  уже слишком. Смок был обыкновенный смертный родом с запада, с весьма своеобразными  взглядами на женщин и на деньги. Разве мог он принять от нее золото?    

     2    

     

– Эй,  Малыш! – окликнул Смок своего компаньона; тот вразвалку шагал по другой  стороне улицы, неся под мышкой бутыль, в которой замерзла какая-то жидкость.  Смок перешел к нему через дорогу. – Где ты пропадал все утро? Я тебя всюду  ищу.    

– К  доктору ходил, – ответил Малыш, показывая бутылку. – С нашей Салли  что-то неладно. Вчера вечером, когда я их кормил, я увидал, что у нее хвост и  бока облезают. Доктор говорит…    

– Это  все ерунда, – нетерпеливо прервал Смок. – Я хочу…    

– Что  с тобой? – возмутился Малыш. – А если у Салли вся шерсть вылезет в  такой мороз? Говорят тебе, собака больна! Доктор сказал…    

– Салли  подождет. Послушай…