1 2 3 4 5 6 
 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ      

       

Грэхем   ехал по лесистым ущельям среди гор, окружавших имение, и знакомился со своей новой   верховой лошадью Селимом – рослым, массивным вороным мерином, которого Дик дал   ему вместо более легкой Альтадены. Изучая характер коня, добродушного, смирного   и все же лукавого, Грэхем мурлыкал слова цыганской песни, которую пел с Паолой,   и отдавался своим мыслям. Вспомнив о буколических любовниках, вырезавших свои   инициалы на деревьях в лесу, он небрежно, скорее ради шутки, отломил ветку   лавра и ветку сосны, затем, привстав на стременах, наклонился, сорвал длинный   стебель папоротника с пятипальчатым листком и накрест связал им ветки. Когда   паттеран был готов, он бросил его впереди себя на дорогу и заметил, что Селим   переступил через него, не задев. Уже отъехав, Грэхем обернулся и упорно   старался не терять из виду свой паттеран до следующего поворота дороги. «Лошадь   на него не наступила: хорошее предзнаменование», – подумал он.      

Вокруг   него повсюду рос папоротник, ветки лавров и сосен задевали его по лицу, как бы   приглашая продолжать начатую забаву. И он связывал паттераны и один за другим   бросал их на дорогу.      

Спустя   час он доехал до поворота, откуда, как ему было известно, начиналась дорога   через перевал, крутая и трудная, – и Грэхем повернул обратно.      

Селим   тихонько заржал. Совсем близко раздалось ответное ржание. Тропа в этом месте   была удобной и широкой, Грэхем пустил Селима рысью и, описав широкую дугу,   нагнал Паолу, ехавшую на Лани.      

– Алло! –   закричал он. – Алло! Алло!      

Она   придержала лошадь, и он поравнялся с ней.      

– Я   только что повернула обратно, – сказала она. – А вы почему повернули?   Я думала, вы едете через перевал в Литтл Гризли.      

– А   вы знали, что я еду впереди вас? – спросил он, любуясь мальчишески-прямым   и правдивым взглядом, каким она смотрела ему прямо в глаза.      

– Как   же не знать? После второго паттерана я уже не сомневалась.      

– О,   я и забыл про них, – виновато засмеялся он. – Но почему вы повернули   обратно?      

Она   подождала, чтобы Лань и Селим переступили через лежавшую поперек дороги ольху,   взглянула ему в глаза и ответила:      

– Потому   что не хотела ехать по вашему следу; да и ни по чьим следам, – быстро поправилась   она. – И вот после второго паттерана я повернула обратно.      

Он сразу   не нашелся, что ответить, и наступило неловкое молчание; оба ощущали эту неловкость,   вызванную тем, что оба они знали и о чем говорить не могли.      

– А   вы имеете обыкновение бросать паттерамы? – спросила Паола.      

– Это   первый раз в моей жизни, – покачал он головой. – Но кругом такая   пропасть подходящего материала, что трудно было удержаться, да и цыганская –   песня преследовала меня.      

– Меня   она преследовала сегодня с утра, как только я проснулась, – сказала Паола,   откинув голову, чтобы ветка дикого винограда не задела ее щеку.      

А   Грэхем, глядя на ее профиль, на венец ее золотисто-каштановых волос, на ее   прекрасную шею, снова ощутил знакомую томительную боль и желание. Ее близость   дразнила его. Золотистая амазонка Паолы вызывала в нем мучительные видения ее   тела, когда она сидела на тонущем Горце, когда прыгала в воду с высоты сорока   футов или шла по комнате в своем жемчужноголубом платье средневекового покроя и   сводившим его с ума стройным движением колена приподнимала тяжелые складки.      

– Все   это вздор, – заметила она, отрывая Грэхема от этих видений.      

Он   быстро ответил:      

– Слава   богу, что вы ни разу не вспомнили про Дика.      

– Вы   разве его не любите?      

– Будьте   честны, – твердо и почти сурово заявил он. – Все дело именно в том,   что я люблю его. Иначе…      

– Что? –   спросила она.      

Голос ее   звучал решительно, но она смотрела не на него, а прямо перед собой, на острые   ушки Лани.      

– Не   понимаю, отчего я все еще здесь. Мне следовало давным-давно уехать.      

– Почему? –   спросила она, не сводя глаз с ушей Лани.      

– Говорю   вам, будьте честны, – повторил он предостерегающим тоном. – Я думаю,   мы и без слов понимаем друг друга.      

Щеки   Паолы вспыхнули, она вдруг повернулась к нему и молча посмотрела на него в   упор, затем быстро подняла руку, державшую хлыст, словно желая прижать ее к   своей груди, но рука нерешительно замерла в воздухе и опять опустилась. Все же   он видел, что глаза ее сияют радостным испугом. Да, ошибки быть не могло: в них   были испуг и радость. И он, следуя особому чутью, которым одарены некоторые   мужчины, переложил повод в другую руку, подъехал к ней вплотную, обнял ее, и,   прижавшись коленом к ее колену, привлек к себе так близко, что лошади   покачнулись, и поцеловал ее в губы со всей силой своего желания. Ошибки быть не   могло. В этом жарком объятии, когда их дыхание смешалось, он с невыразимым   волнением почувствовал на своих губах ответный трепет ее губ.      

Но через   миг она вырвалась. Краска сбежала с ее щек. Глаза сверкали. Она подняла хлыст   как бы для того, чтобы ударить, но опустила его на удивленную Лань и тут же так   неожиданно и стремительно вонзила шпоры в бока лошади, что та застонала и   шарахнулась в сторону.      

Он   прислушивался к замиравшему на лесной дороге стуку копыт, чувствуя, что голова   у него кружится и кровь стучит в висках. Когда замолкли последние отзвуки   дальнего топота, он не то соскользнул, не то упал с седла и сел на мшистый   камень. Грэхем был глубоко потрясен – гораздо сильнее, чем считал это возможным   до той минуты, когда она очутилась в его объятиях. Что же! Жребий брошен! Он   вскочил и выпрямился так порывисто, что Селим в испуге отпрянул от него и,   натянув повод, громко захрапел.      

То, что   произошло, произошло совершенно неожиданно. Но это было неизбежно. Это не могло   не случиться. Грэхем действовал не по заранее обдуманному плану, хоть теперь и   понимал, что при своей пассивности и промедлениях с отъездом должен был все это   предвидеть. А теперь отъезд уже не поможет. Теперь все его терзания, его   безумие и счастье состояли в том, что сомнений уже быть не могло. Зачем слова,   когда его губы еще дрожали от воспоминания о том, что она сказала ему прикосновением   своих губ? Он вновь и вновь возвращался к этому поцелую, на который она   ответила, и тонул в море блаженных воспоминаний.      

Он   бережно тронул свое колено, которого коснулось ее колено, преисполненный   смиренной благодарности, понятной лишь тому, кто истинно любит. Чудесным   казалось ему, что такая удивительная женщина могла его полюбить. Это ведь не   девчонка. Это зрелая женщина, опытная и отдающая себе отчет в своих желаниях. И   ее У. дыхание прерывалось, когда она была в его объятиях, и ее уста ожили для   его уст. Он получил от нее то, что ей отдал, – а ему даже не снилось,   чтобы, он после стольких лет мог дать так много.      

Грэхем   встал, сделал было движение, чтобы сесть на Селима, который обнюхивал его   плечо, но остановился, задумавшись.      

Теперь   дело уже не в отъезде. Относительно этого вопрос ясен. Правда, у Дика свои   права. Но права есть и у Паолы. Да и смеет ли он уехать после того, что   произошло? Разве только если она… уедет вместе с ним. Уехать теперь – это все   равно, что поцеловать тайком и убежать. Если уж так вышло, что двое мужчин   любят одну и ту же женщину, – а в такой треугольник неизбежно закрадывается   предательство, – то, конечно, предать женщину постыднее, чем предать   мужчину.      

«Мы   живем в реальном мире, – говорил он себе, медленно направляя лошадь к   дому, – и Паола, и Дик, и я живые люди; и мы реалисты – мы привыкли прямо   смотреть в лицо жизненным фактам. Ни церковь, ни законы, никакие мудрствования   и установления здесь ни при чем. Мы трое должны все решить сами. Конечно,   кому-нибудь будет больно. Но вся жизнь – страдание. Умение жить состоит в том,   чтобы свести страдание до минимума. К счастью. Дик и сам держится таких же взглядов.   Ничто не ново под луной. Бесчисленные треугольники бесчисленных поколений   всегда как-то разрешались, значит, будет разрешен и этот. Все человеческие дела   в конце концов как-нибудь да разрешаются…»      

Он   отбросил трезвые мысли и опять отдался блаженству воспоминаний, снова прикоснулся   рукой к колену и ощутил на губах дыхание Паолы. Он даже остановил Селима, чтобы   посмотреть на сгиб своего локтя, о который опирался ее стан.      

Грэхем   увидел Паолу только за обедом, и она была такой же, как всегда. Даже его жадный   взор не мог отыскать в ней никаких следов сегодняшнего великого события и того   гнева, от которого побледнело ее лицо и загорелись глаза, когда она подняла   хлыст, чтобы ударить его. Она была та же, что и всегда, – маленькая   хозяйка Большого дома. Даже когда их взоры случайно встретились, ее глаза были   ясны, спокойны, без тени смущения, без всякого намека на тайну. Положение еще   облегчалось тем, что приехали новые гости, приятельницы ее и Дика, которые   должны были остаться на несколько дней.      

На   другое утро он встретился с ними и Паолой в музыкальной комнате у рояля.      

– А   вы, мистер Грэхем, не поете? – спросила некая миссис Гофман.      

Как   узнал Грэхем, она была редактором одного женского журнала в Сан-Франциско.      

– О,   восхитительно! – шутливо отозвался он. – Верно, миссис Форрест?      

– Совершенно   верно, – улыбнулась Паола. – Хотя бы уже потому, что великодушно   сдерживаете свой голос, чтобы окончательно не заглушить мой.      

– Вам   ничего больше не остается, как доказать истинность ваших слов, – заявил   он. – На днях мы пели один дуэт, – он вопросительно взглянул на   улыбавшуюся Паолу, – который мне особенно по голосу. – Грэхем опять   взглянул на нее вскользь, но не получил никакого ответа: хочет она петь или   нет. – Я сейчас пойду принесу ноты, они в другой комнате.      

– Эта   песня называется «Тропою цыган», – услышал он голос Паолы, когда   выходил. – Очень яркая, увлекательная вещь.      

Они пели   гораздо сдержаннее, чем в первый раз, и голоса их звучали далеко не с тем жаром   и трепетом; но они спели дуэт звучнее и шире, больше в духе самого композитора   и меньше давая места личному толкованию. Грэхем во время пения думал об одном и   был уверен, что о том же думает и Паола: их сердца поют другой дуэт, о котором   даже не подозревают эти аплодирующие дамы.      

– Держу   пари, что вы никогда лучше не пели, – сказал он Паоле.      

В ее   голосе он услышал новые нотки, – он звучал теперь полнее, щедрее, с той   именно богатой звучностью, какой можно было ожидать от прекрасных форм ее шеи.      

– А   теперь, так как вы наверняка не знаете, что такое паттеран, я вам расскажу… –   начала она.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ      

       

– Дик,   дорогой юноша, вы же стоите прямо на карлейлевских позициях, – говорил   Терренс Мак-Фейн отеческим тоном.      

В этот   день в Большом доме обедали только мудрецы из «Мадроньевой рощи», и вместе с Паолой,   Диком и Грэхемом за столом сидело всего семь человек.      

– Определить   чью-либо позицию – еще не значит опровергнуть ее, – возразил Дик. – Я   знаю, что моя точка зрения совпадает с Карлейлем, но это ничего не доказывает.   Культ героев прекрасная вещь. Я говорю не как сухой схоластик, а как   скотовод-практик, которому постоянно приходится иметь дело с методами Менделя.      

– И   я должен, по-вашему, согласиться с тем, что готтентот ничуть не хуже   белого! – вмешался Хэнкок.      

– Ну,   это в вас говорит Юг, Аарон, – заметил Дик, улыбаясь. – Эти предрассудки   – я имею в виду не врожденные, но привитые еще в раннем детстве окружающей   средой – слишком сильны; и сколько бы вы ни философствовали, вам с ними не   справиться. Они так же неискоренимы, как влияние манчестерской школы на   Спенсера.      

– Что   же, вы Спенсера ставите на одну доску с готтентотами?      

Дик   покачал головой.      

– Дайте   мне сказать, Хиал. Кажется, я могу объяснить свою мысль. Средний готтентот или   средний меланезиец, в сущности, мало чем отличается от среднего белого. Разница   в том, что таких готтентотов и негров гораздо больше, чем белых, среди которых   есть значительный процент людей, превосходящих обычный средний уровень. Я их   называю первой шеренгой, они увлекают за собой своих соотечественников, средних   людей. Заметьте, что первая шеренга не меняет самой природы среднего человека и   не развивает его интеллекта, но она лучше оснащает его для жизненной борьбы,   открывает перед ним больше возможностей, облегчает движение вперед всей массе.      

Дайте   индейцу вместо лука и стрел современную винтовку, и он будет добывать гораздо   больше дичи. По своей сути индейский охотник нисколько не изменился. Но его   раса породила так мало людей, превышающих средний уровень, что все они за   десять тысяч поколений не могли дать ему в руки винтовку.      

– Ну-ну,   Дик, развивайте вашу идею, – поощрял его Терренс. – Я, кажется,   понимаю, куда вы клоните, и вы скоро припрете Аарона к стене с его расовыми   предрассудками и дурацкой уверенностью в превосходстве одних народов перед   другими.      

– Люди,   стоящие выше среднего уровня, – продолжал Дик, – те, кто составляет   первую шеренгу, – изобретатели, исследователи, конструкторы, – это   носители так называемых доминирующих признаков. Расу, в которой таких людей   немного, называют низшей, неполноценной. Она все еще пользуется луком и   стрелами. Она не вооружена для жизни. Возьмем среднего человека белой расы. Он   совершенно так же туп, жаден, инертен, он такой же косный и отсталый, как и   средний дикарь. Но средний белый движется быстрее, потому что большее число   выдающихся людей вооружает его для жизни, дает ему организацию и закон.      

Какого   великого человека, какого героя – героя в том смысле, в каком я только что   говорил, – породили, например, готтентоты? У гавайцев был только один:   Камехамеха. У американских негров только два – Букер Вашингтон и Дюбуа, да и те   с примесью белой крови…      

Паола   делала вид, что живо интересуется разговором и ей ничуть не скучно. Но Грэхему,   сочувственно следившему за ней, стало ясно, что она вся как-то внутренне   поникла. Под шум спора, завязавшегося между Терренсом и Хэнкоком, она сказала   Грэхему вполголоса:      

– Слова,   слова, слова! Так много, так бесконечно много слов! Вероятно, Дик прав, –   он почти всегда бывает прав; но я, признаюсь, никогда не умела и не умею   применять все эти слова, все эти потоки слов к жизни, к моей собственной жизни,   чтобы понять, как мне надо жить, что я должна и чего не должна делать. –   Она, не отрываясь, смотрела ему в глаза, и у него не могло быть никакого   сомнения относительно скрытого смысла ее слов. – Я не вижу, какое   отношение теория о доминирующих признаках и о первой шеренге может иметь к моей   жизни, – продолжала она. – Все это нисколько не уясняет мне, что   хорошо и что дурно и по какой дороге надо идти. А они опять начали и теперь   проговорят весь вечер…      

– Нет,   я понимаю, в чем их спор… – поспешно добавила Паола, – но для меня все это   звук пустой. Слова, слова, слова! А я хочу знать, что мне делать с собой, как   мне быть с вами, с Диком…      

Но Диком   овладел в этот вечер демон красноречия; и не успел Грэхем ответить Паоле, как   Дик потребовал у него каких-то данных относительно южноамериканских племен, с   которыми он некогда встречался во время своих путешествий. Слушая Дика и глядя   на него, всякий решил бы, что это счастливый, беззаботный человек и притом   всецело поглощенный спором. Ни Грэхем, ни даже Паола, прожившая с ним   двенадцать лет, не поверили бы, что от его небрежных и как бы случайных   взглядов не ускользнуло ни одно движение руки, ни одна перемена позы, ни один   оттенок в выражении их лиц.      

«Что бы   это значило? – спрашивал себя Дик. – Паола сама не своя. Она явно   нервничает, ее, видимо, раздражает этот спор. Грэхем бледен. У него какая-то   растерянность в мыслях. Он думает не о том, о чем говорит. О чем он думает?»      

А демон   красноречия, помогавший ему скрывать свои мысли, увлекал его все дальше и   дальше по пути ученой невнятицы.      

– В   первый раз я, кажется, готова возненавидеть наших мудрецов, – вполголоса   сказала Паола, когда Грэхем смолк, сообщив Дику нужные сведения.      

Дик   хладнокровно продолжал развивать свои тезисы. Поглощенный как будто темой   разговора, он все же заметил, как Паола что-то шепнула Грэхему, и хотя не   расслышал ни одного слова, но уловил ее все растущую тревогу и безмолвное   сочувствие Грэхема и старался угадать: что же такое она могла ему шепнуть?   Вместе с тем, обращаясь к сидящим за столом, он говорил:      

– …И   Фишер и Шпейзер – оба согласны в том, что в сравнении с передовыми расами, например,   с французами, англичанами, немцами, у низших рас можно встретить чрезвычайно   мало выдающихся особей.      

Никто из   гостей не заметил, что Дик нарочно перевел спор в другое русло. Не догадался об   этом и Лео; и когда поэт спросил, какое место в этой первой шеренге занимают   женщины, и тем дал беседе новое направление, он и не подозревал, что это не его   вопрос, а что он искусно подсказан ему Диком.      

– Лео,   мой мальчик, женщины не являются носителями доминирующих признаков, –   ответил ему Терренс, подмигнув соседям. – Женщины консервативны. Они   сохраняют устойчивость типа. Закрепив его, они воспроизводят его дальше, –   поэтому они главный тормоз прогресса. Если бы не женщины, каждый из нас стал бы   носителем доминирующих признаков. Я сошлюсь на нашего славного менделиста,   опытнейшего скотовода, – он сегодня с нами и может подтвердить мои легковесные   замечания.      

– Прежде   всего, – подхватил Дик, – давайте вернемся к основному и выясним, о   чем, собственно, мы спорим. Что такое женщина? – спросил он с напускной   серьезностью.      

– Древние   греки считали, – заметил Дар-Хиал, и легкая сардоническая улыбка изогнула   его насмешливые губы, – что женщина – это неудавшийся мужчина.      

Лео был оскорблен.   Его лицо вспыхнуло. В глазах появилось выражение боли, губы задрожали. Он   взглянул на Дика, ища поддержки.      

– Да,   она – ни то ни се, – вмешался Хэнкок. – Точно господь бог, создавая   женщину, прервал свою работу, не докончив ее, и женщина так и осталась с   половинкой души, с недозревшей душой.      

– Нет!   Нет! – воскликнул юноша. – Вы не смеете так говорить! Дик, вы же   знаете! Скажите, им, скажите!      

– К   сожалению, не могу, – ответил Дик. – Этот спор о душах столь же   туманен, как и сами души. Кто же не знает, что мы часто блуждаем и теряемся в   потемках, особенно когда мним, будто нам известно, кто мы и что нас окружает. А   что такое сумасшедший? Он только немного или намного безумнее нас. Что такое   слабоумный? Идиот? Дефективный ребенок? Лошадь? Собака? Комар? Жаба?   Древоточец? Улитка? И что такое ваша собственная личность, Лео, когда вы,   например, спите? Когда у вас морская болезнь? Когда вы пьяны? Влюблены? Когда у   вас живот болит? Судорога в ноге? Когда вами вдруг овладевает страх смерти?   Когда вы в гневе? Или когда переживаете восторг перед красотой мира и думаете,   что вы думаете о несказанных, невыразимых вещах?      

Я   говорю: думаете, что вы думаете, – нарочно. Если бы вы думали на самом   деле, то красота мира не казалась бы вам несказанной и невоплотимой в словах.   Вы бы видели ее ясно, четко и определенно нашли бы для нее слова. И ваша   личность была бы такой же ясной, четкой и определенной, как ваши мысли и слова.   Итак, когда вы воображаете, Лео, что стоите на вершинах бытия, вы на самом деле   отдаетесь оргии ваших ощущений, следуете их буйной пляске, их трепету и   вибрациям, не понимая ни одного движения в этой пляске и не догадываясь о   смысле этой оргии. Вы сами себя не знаете. В такие минуты ваша душа, ваша   личность – это нечто смутное, неуловимое. Может быть, у какого-нибудь   жабы-самца, который вылез на берег пруда и посылает в темноту хриплое кваканье,   призывая свою бородавчатую самку, – может быть, в эту минуту в нем тоже   просыпается что-то вроде личности? Нет, Лео, личность, душа – это слишком   неопределенные понятия, и не нашим «личностям» их уловить. Есть люди, имеющие   облик мужчины, но с женской душой. Иногда в одном человеке живет как бы   несколько душ. И есть такие двуногие, о которых хочется сказать: ни рыба ни   мясо. Мы – как личности, как души – подобны плывущим клочьям тумана или   отдаленным вспышкам в ночном мраке. Все здесь туман и мгла, и мы словно бродим   ощупью впотьмах, когда хотим разгадать эту мистику.      

– Может   быть, это мистификация, а не мистика; придуманная человеком   мистификация, – сказала Паола.      

– И   это говорит истинная женщина, а еще Лео уверяет, что у нее полноценная   душа, – заметил Дик. – Суть в том, Лео, что душа и пол тесно сплетены   друг с другом, и мы очень мало знаем о том и о другом…      

– Но   женщины прекрасны, – пробормотал юноша.      

– Ого, –   вмешался Хэнкок, и его черные глаза коварно блеснули. – Значит, вы, Лео,   отождествляете женщину и красоту?      

Губы   молодого поэта шевельнулись, но он только кивнул.      

– Отлично,   давайте посмотрим, что говорит живопись за последнюю тысячу лет, рассматривая   ее как отражение экономических условий и политических институтов, и тогда мы   увидим, как мужчина воплощал в образе женщины свои идеалы и как женщина   разрешала ему…      

– Перестаньте   изводить Лео, – вмешалась Паола, – будьте все правдивы, говорите   только о том, что вы знаете или во что верите.      

– О,   женщины – это священная тема! – торжественно возгласил Дар-Хиал.      

– Вот,   например, мадонна, – вмешался Грэхем, чтобы поддержать Паолу.      

– Или   синий чулок, – добавил Терренс.      

Дар-Хиал   одобрительно кивнул ему.      

– Не   все сразу, – предложил Хэнкок. – Прежде всего рассмотрим, что такое   поклонение мадонне в отличие от современного поклонения всякой женщине, под   которым готов подписаться и Лео. Мужчина – ленивый и грубый дикарь. Он не   любит, чтобы ему надоедали. Он любит покой и отдых. И с тех пор как существует   человеческий род, он видит, что связан с беспокойным, нервным, раздражительным   и истерическим спутником; имя этому спутнику – женщина. У нее всякие там настроения,   слезы, обиды, тщеславные желания и полная нравственная безответственность. Но   он не мог ее уничтожить, она была ему необходима, хоть и отравляла ему жизнь.   Что же ему оставалось?      

– Ему   оставалось одно: хитро и ловко ее обмануть, – вмешался Терренс.      

– И   он создал ее небесный образ, – продолжал Хэнкок. – Он идеализировал   ее положительные стороны и этим отодвинул от себя отрицательные, чтобы они не   могли действовать ему на нервы, мешать мирно и лениво курить трубку и созерцать   звезды. А когда обыкновенная женщина пыталась надоедать ему, он изгонял ее из   своих мыслей и обращался к образу небесной и совершенной женщины, носительницы   жизни и хранительницы бессмертия. Но тут пришла Реформация, и поклонение   мадонне прекратилось. Однако мужчина по-прежнему был связан с нарушительницей   его покоя. Что же он сделал тогда?      

– Ах,   мошенник! – фыркнул Терренс.      

– Он   сказал: «Я превращу тебя в сон, в иллюзию» – и превратил. Мадонна была для него   небесной женщиной, высшей концепцией женщины вообще. И вот он перенес все ее   идеальные черты на земную женщину и так себе заморочил голову, что поверил в их   реальность, и притом до такой степени… как… ну, как Лео.      

– Для   холостяка вы удивительно осведомлены обо всех зловредных свойствах   женщины, – заметил Дик. – Или это все одни теории?      

Терренс   рассмеялся.      

– Дик,   милый, да ведь Аарон только что прочел Лауру Мархольм. Он может процитировать   главу и страницу, где об этом говорится.      

– И   все-таки, сколько бы мы здесь ни спорили о женщине, мы не коснулись, в   сущности, и края ее одежды, – вмешался Грэхем и получил от Паолы и Лео   благодарный взгляд.      

– Ведь   есть еще любовь, – порывисто заявил Лео, – о любви никто не сказал ни   слова.      

– И   о брачных законах, о разводе, полигамии, моногамии и о свободной любви, –   бойко продолжал Хэнкок.      

– А   скажите, Лео, почему в любви всегда охотится и преследует женщина? – спросил   Дар-Хиал.      

– Да   ничего подобного, – уверенно отозвался юноша. – Это еще, одна из   глупостей вашего Бернарда Шоу.      

– Браво,   Лео! – одобрила его Паола.      

– Значит,   Уайльд ошибался, говоря, что нападение женщины состоит в неожиданных и непонятных   уступках? – спросил Дар-Хиал.      

– Послушать   вас, так женщина – это какое-то чудовище, хищница! – запротестовал Лео, повертываясь   к Дику и бросая на Паолу быстрый взгляд, в котором светилась вся глубина его   любви. – Она вот разве хищница. Дик?      

– Нет, –   задумчиво ответил Дик, покачав головой, и, щадя то, что увидел в глазах юноши,   мягко продолжал: – Я не скажу, что женщина – хищница или что она добыча для   хищника. Не скажу также, что она неиссякающий источник радости для мужчины. Она   создание, дающее мужчине много радости…      

– Но   и заставляющее его делать много глупостей, – добавил Хэнкок.      

– Я   хочу задать Лео один вопрос, – заявил ДарХиал. – Скажите, Лео, почему   женщина любит того мужчину, который ее бьет?      

– И   не любит того, кто ее не бьет, вы так полагаете? – язвительно спросил Лео.      

– Вот   именно.      

– Что   ж. Дар, отчасти вы правы, но в гораздо большей мере не правы. Я у вас, господа,   немало наслушался насчет точности определений. Так вот, вы очень ловко обошли   ее в этих ваших двух положениях. Давайте я сделаю это за вас. Итак, мужчина,   способный бить любимую женщину, – это мужчина низшего типа. И женщина,   любящая такого мужчину, – тоже существо низшего типа. Никогда мужчина   высшего типа не будет бить женщину, которую он любит. И ни одна женщина высшего   типа, – при этом глаза Лео невольно обратились в сторону Паолы, – не   могла бы любить человека, который ее бьет.      

– Нет,   Лео, уверяю вас, я никогда, никогда не бил Паолу, – сказал Дик.      

– Видите,   Дар, – продолжал Лео, густо покраснев, – вот вы и ошиблись: Паола   любит Дика, а он ее не бьет.      

Дик   повернул явно смеющееся и довольное лицо к Паоле, как бы ожидая найти в ней   безмолвное подтверждение словам юноши; на самом деле он хотел увидеть, какое   они произвели на нее впечатление при том ее душевном состоянии, о котором он   догадывался. В ее глазах действительно мелькнуло что-то неуловимое; что – он не   понял. Лицо Грэхема оставалось неизменным, на нем было только выражение   интереса, с которым он все время прислушивался к спору.      

– Сегодня   женщина, безусловно, нашла своего рыцаря, своего святого Георгия, –   обратился Грэхем к Лео. – Вы меня пристыдили, Лео. Я здесь сижу   преспокойно, а вы сражаетесь с тремя драконами.      

– И   какими! – вмешалась Паола. – Если они довели О'Хэя до запоя, то что   они сделают с вами, Лео?      

– Истинного   рыцаря любви не устрашат никакие драконы в мире, – сказал Дик. – А   лучше всего то, что в данном случае драконы более правы, чем вы думаете, и   все-таки вы, Лео, еще более правы, чем они.      

– Здесь   есть и добрый дракон, милый Лео, – начал Терренс. – Дракон этот готов   отступиться от своих недостойных товарищей, перейти на вашу сторону и стать   святым Теренцием. И вот святой Теренций хотел бы задать вам один преинтересный   вопрос.      

– Дайте   сперва прорычать еще одному дракону, – перебил его Хэнкок. – Лео,   ради всего, что есть в любви нежного и прекрасного, прошу вас, скажите: почему   мужчина так часто убивает из ревности женщину, которую любит?      

– Потому   что ему больно, потому что он с ума сходит, – последовал ответ, –   потому что он имел несчастье полюбить женщину столь низменного типа, что она   могла дать повод к ревности.      

– Однако,   Лео, – отвечал Дик, – любви свойственно заблуждаться. Дайте более   исчерпывающий ответ.      

– Дик   прав, – поддержал его Терренс. – В любви ошибаются и люди самого   высшего типа, и тогда появляется на сцене «чудовище с зелеными глазами».   Представьте себе, что самая совершенная женщина, какую только может нарисовать   вам ваше воображение, перестает любить того, кто ее не бьет, и начинает любить   другого, который ее тоже не бьет. Что тогда? И не забывайте, что все трое принадлежат   к высшему типу. Ну-ка, берите меч и разите дракона.      

– Первый   ее не убьет и ничем не обидит, – решительно заявил Лео. – Иначе он не   был бы тем человеком, каким вы его изображаете. Он принадлежал бы не к высшему,   а к низменному типу.      

– Вы   хотите сказать, что он должен устраниться? – спросил Дик, закуривая сигару   и ни на кого не глядя.      

Лео с   серьезным видом кивнул.      

– Он   не только устранится, но облегчит ей ее положение и будет с ней очень нежен и   бережен.      

– Давайте   говорить конкретнее, – предложил Хэнкок. – Допустим, что вы влюбились   в миссис Форрест, и она влюбилась в вас, и вы оба удираете в большом лимузине…      

– О,   я никогда бы этого не сделал! – воскликнул юноша, щеки его пылали.      

– Ну,   знаете, Лео, это не очень лестно для меня, – поддразнила его Паола.      

– Да   ведь это только предположение, Лео, – успокоил его Хэнкок.      

На юношу   было жалко смотреть, голос его дрожал; однако он смело повернулся к Дику и заявил:      

– На   это должен ответить Дик.      

– Я   и отвечу, – сказал Дик. – Паолу я бы не убил. И вас тоже, Лео. Это   было бы нечестной игрой. Как бы мне ни было больно, я бы сказал: «Благословляю   вас, дети мои!» Но все же… – Он остановился, смех, заигравший в уголках его   губ, предвещал какую-то шутку. – Я бы все же подумал про себя, что Лео   совершает серьезную ошибку: дело в том, что он Паолы совсем не знает.      

– Она   бы помешала ему созерцать звезды, – улыбнулся Терренс.      

– Нет,   нет, Лео! Никогда, обещаю вам! – воскликнула Паола.      

– Ну,   вы сами себя обманываете, миссис Форрест, – заявил Терренс. –   Во-первых, вы не могли бы от этого удержаться; кроме того, это была бы ваша   прямая обязанность. А в заключение разрешите мне сказать вот что – я имею на   это некоторое право, – когда я был молод, безумен и влюблен и мое сердце   тянулось к женщине, а глаза к звездам, для меня было самым большим счастьем,   если возлюбленная моего сердца своею любовью отрывала меня от звезд.      

– Терренс,   не говорите таких восхитительных вещей, иначе я удеру в лимузине и с Лео и с вами! –   воскликнула Паола.      

– Назначьте   день, – галантно ответил Терренс. – Только оставьте среди ваших   тряпок место для нескольких книг о звездах, чтобы мы могли вместе с Лео изучать   их в свободные минуты.      

Завязавшийся   вокруг Лео спор постепенно затих, и Дар-Хиал с Аароном атаковали Дика.      

– Что   вы имели в виду, сказав: «Это было бы нечестной игрой»? – спросил   Дар-Хиал.      

– Вот   именно то, что сказал и Лео, – ответил Дик; он почувствовал, что тревога и   беспокойство Паолы исчезли и она с жадным любопытством прислушивается к их   разговору. – При моих взглядах и моем характере, – продолжал он, –   я не мог бы целовать женщину, которая бы только терпела мои поцелуи, – это   было бы для меня самой большой душевной мукой.      

– А   допустите, что она притворялась бы – ради прошлого или из жалости к вам, из   боязни огорчить вас? – настаивал Хэнкок.      

– Я   счел бы такое притворство непростительным грехом с ее стороны, – возразил   Дик. – Тут нечестную игру вела бы она. Нечестно и несправедливо удерживать   возле себя любимую женщину хоть на минуту дольше, чем ей хочется. К тому же это   не доставило бы мне ни малейшей радости. Лео прав. Какому-нибудь пьяному   ремесленнику, может быть, и удастся пробудить и удержать с помощью кулаков   привязанность своей глупой подруги, но мужчины с более утонченной природой и   хотя бы намеком на интеллект и духовность не могут прикасаться к любви грубыми   руками. Я, как и Лео, всячески облегчил бы женщине ее положение и обращался бы   с ней очень бережно.      

– Куда   же денется тогда инстинкт единобрачия, которым так гордится западная   цивилизация? – спросил Дар-Хиал.      

А Хэнкок   добавил:      

– Вы,   значит, защищаете свободную любовь?      

– Я   могу, к сожалению, ответить только избитой формулой: несвободной любви быть не   может. Прошу вас при этом иметь в виду, что мы все время разумеем людей высшего   типа. И пусть это послужит вам ответом, Дар. Огромное большинство, должно быть   в интересах законности и труда, связано с институтом единобрачия или   какой-нибудь иной суровой и негибкой формой брака. Оно не дозрело ни до свободы   в браке, ни до свободной любви. Для него свобода в любви стала бы просто   распущенностью. Только те нации не погибли и достигли высокого уровня развития,   где религия и государство обуздывали и сдерживали инстинкты народа.      

– Значит,   для себя самого вы брачных законов не признаете? – спросил   Дар-Хиал. – Вы их допускаете только для других?      

– Я   признаю их для всех. Дети, семья, карьера, общество, государство – все это   делает брак – законный брак – необходимым. Но потому же я признаю и развод.   Мужчины – решительно все – и женщины тоже способны любить в своей жизни больше   одного раза; в каждом старая любовь может умереть и новая родиться. Государство   не властно над любовью так же, как не властны над ней ни мужчина, ни женщина.   Если человек влюбился, он знает только, что влюбился, и больше ничего: вот она   – трепетная, вздыхающая, поющая, взволнованная любовь! Но с распущенностью   государство бороться может.      

– Ну,   вы защищаете весьма сложную свободную любовь, – покачал головой Хэнкок.      

– Верно.   Но ведь и живущий в обществе человек – существо в высшей степени сложное.      

– Однако   есть же мужчины, есть любовники, которые умерли бы, потеряв свою возлюбленную, –   заявил Лео с неожиданной смелостью. – Они умерли бы, если бы ее не стало,   и… тем более… если бы она осталась жить, но полюбила другого.      

– Что   ж, пусть такие и умирают, как умирали всегда, – хмуро ответил Дик. –   Винить в их смерти никого не приходится. Уж так мы созданы, что наши сердца   иной раз сбиваются с пути.      

– Мое   сердце никогда бы не сбилось, – заявил Лео с гордостью, не подозревая, что   его тайна известна решительно каждому из сидевших за столом. – Я знаю   твердо, что дважды полюбить бы не мог.      

– Верю,   мой мальчик, – мягко отвечал Терренс. – Вашим голосом говорят все   истинно любящие. Радость любви именно в ее абсолютности… Как это у Щелли… или у   Китса: «Вся – чудо и беспредельное счастье». Каким жалким, флегматичным   любовником оказался бы тот, кто мог бы допустить, что на свете есть женщина,   хоть на одну сотую доли такая же сладостная, восхитительная, блестящая и   чудесная, как его дама сердца, и что он может когда-нибудь полюбить другую!      

Выходя   из столовой и продолжая разговор с ДарХиалом, Дик старался угадать: поцелует   его Паола на сон грядущий или, кончив играть на рояле, тихонько ускользнет к   себе? А Паола, беседуя с Лео по поводу его последнего сонета, который он ей   показал, спрашивала себя: поцеловать ли ей Дика? И вдруг, неведомо почему, ей   страшно захотелось это сделать.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ      

       

В тот   вечер было мало разговоров. Паола пела, сидя за роялем, а Терренс вдруг прервал   на полуслове свои рассуждения о любви и стал прислушиваться к ее голосу, в котором   звучало что-то новое; затем тихонько пробрался на другой конец комнаты и   растянулся на медвежьей шкуре, рядом с Лео. Дар-Хиал и Хэнкок также перестали   спорить, и каждый уселся в глубокое кресло, Грэхем, видимо, менее   заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то журнала; но Дик   заметил, что он так и не перевернул ни одной страницы. Уловил Дик и новую   глубину в голосе жены и стал искать ей объяснение.      

Когда   она кончила, все три мудреца устремились к ней и заявили, что наконец-то она   отдалась пению всем своим существом и пела как никогда; они были уверены, что   рано или поздно такая минута настанет. Лео лежал молча и неподвижно, подперев   голову ладонями. Лицо его преобразилось.      

– Это   все наделали ваши разговоры, – отозвалась, смеясь, Паола, – и те   замечательные мысли о любви, которые мне внушили Лео, Терренс и… Дик.      

Терренс   потряс своей сильно поседевшей львиной гривой.      

– Это   не мысли, а скорее чувства, – поправил он ее. – Сегодня вашим голосом   пела сама любовь. И впервые, сударыня, я слышал всю его силу. Никогда впредь не   жалуйтесь, что у вас маленький голос. Нет, он густой и округлый, как канат,   большой золотой канат, которым крепят корабли аргонавтов в гаванях блаженных   островов.      

– За   это я вам сейчас спою «Хвалу», – ответила Паола, – отпразднуем смерть   дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием… и, конечно, святым Ричардом.      

Дик, не   пропустивший ни одного слова из этого разговора, отошел, не желая в нем   участвовать, к стенному шкафу и налил себе шотландского виски с содовой.      

Пока   Паола пела «Хвалу», он сидел на одном из диванов, потягивал виски и вспоминал.   Два раза она пела так, как сегодня: один раз в Париже, во время его краткого   жениховства, и затем на яхте – тут же после свадьбы, во время медового месяца.      

Немного   погодя он предложил выпить и Грэхему, налил виски ему и себе; а когда Паола кончила,   потребовал, чтобы они вдвоем спели «Тропой цыган».      

Она   покачала головой и запела «Траву забвенья».      

– Разве,   это женщина? – воскликнул Лео, когда она смолкла. – Это ужасная   женщина! А он настоящий любовник. Она разбила ему сердце, а он продолжал ее   любить. И он не в силах полюбить вновь, оттого что не может забыть свою любовь   к ней.      

– А   теперь. Багряное Облако, «Песня о желуде», – сказала Паола, с улыбкой   обращаясь к мужу. – Поставь свой стакан, будь милым и спой свою песню о   желуде.      

Дик   лениво поднялся с дивана, потряс головой, точно взмахивая гривой, и затопал   ногами, подражая Горцу.      

– Пусть   Лео знает, что не он один здесь рыцарь любви и поэт. Послушайте вы, Терренс, и   прочие песню Горца, полную буйного ликования. Горец не вздыхает о любимой –   отнюдь нет. Он воплощение любви. Слушайте его.      

И Дик,   топая ногами и словно взмахивая гривой, на всю комнату заржал радостно, буйно.      

– «Я   – Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом полны широкие долины. Кобылицы на мирных   пастбищах слышат мой зов и вздрагивают – они знают меня. Земля полна сил и   деревья – соков. Это весна. Весна – моя. Я царь в моем весеннем царстве.   Кобылицы помнят мой голос, ведь он жил в крови их матерей. Внемлите! Я – Эрос!   Я попираю холмы, и, словно герольды, долины разносят мой голос, возвещая о моем   приближении».      

Мудрецы   в первый раз слышали эту песню Дика и громко зааплодировали. Хэнкок решил, что   это прекрасный повод для нового спора, и уже хотел было развить, опираясь на   Бергсона, новую биологическую теорию любви, но его остановил Терренс, заметив,   как по лицу Лео пробежало выражение боли.      

– Продолжайте,   пожалуйста, сударыня, – попросил Терренс, – и пойте о любви, только о   любви; вы представить себе не можете, как звуки женского голоса помогают нам   размышлять о звездах.      

Немного   спустя в комнату вошел О-Пой и, подождав, пока Паола кончит петь, неслышно приблизился   к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик недовольно покосился на слугу.      

– Кажется,   очень важная, – пояснил китаец.      

– Кто   принял ее? – спросил Дик.      

– Я   принял, – ответил слуга. – Дежурный позвонил из Эльдорадо по   телефону. Сказал – очень важная. Я принял.      

– Да,   важная, – повторил за ним Грэхем, складывая телеграмму. – Скажите,   Дик, сегодня есть еще поезд на Сан-Франциско?      

– О-Пой,   вернись на минутку, – позвал Дик слугу, взглянув на часы. – Какой   ближайший поезд на СанФранциско останавливается в Эльдорадо?      

– В   одиннадцать десять, – тут же последовал ответ. – Времени достаточно.   Но и не так много. Позвать шофера?      

Дик   кивнул.      

– Вам   действительно нужно мчаться непременно сегодня? – спросил он Грэхема.      

– Действительно.   Очень нужно. Успею я уложиться?      

– Как   раз успеете сунуть в чемодан самое необходимое. – Он обернулся к О-Пою: –   О-Дай еще не лег?      

– Нет,   сэр.      

– Пошли   его, он поможет мистеру Грэхему. И уведомьте меня, как только будет готова   машина. Пусть Сондерс возьмет гоночную.      

– Какой   чудесный малый… статный, сильный, – вполголоса заметил Терренс, когда   Грэхем вышел.      

Все   оставшиеся собрались вокруг Дика. Только      

Паола   продолжала сидеть у рояля и слушать.      

– Один   из тех немногих, с кем я бы отправился к черту на рога, рискнул бы на самое   безнадежное дело, – сказал Дик. – Он был на судне «Недермэре», когда   оно село на мель у Панго во время урагана девяносто седьмого года. Панго – это   просто необитаемый песчаный остров; он поднят футов на двенадцать над уровнем   моря, и там увидишь только заросли кокосовых пальм. Среди пассажиров находилось   сорок женщин, главным образом жены английских офицеров. А у Грэхема болела   рука, раздулась толщиной с ногу: змея укусила.      

Море   безумствовало, лодки не могли быть спущены.      

Две уже   разбились в щепки, их команды погибли.      

Четыре   матроса вызвались донести конец линя до берега, и каждого из них мертвым   втащили обратно на судно. Когда отвязали последнего, Грэхем, несмотря на   опухшую руку, разделся и взялся за канат. И ведь добрался до берега, хотя волна   его так швырнула, что он в довершение всего сломал себе больную руку и три   ребра, но все же успел прикрепить линь, прежде чем потерял сознание. Еще   шестеро, держась за линь, потащили трос. Четверо достигли берега, и из всех   сорока женщин умерла только одна, и то от испуга. У нее сердце не выдержало.      

Я как-то   стал расспрашивать его об этом случае. Но он молчал с упрямством чистопробного   англичанина. Все, чего я от него добился, – это, что он быстро   поправляется и нет никаких осложнений. Он полагал, что необходимость усиленно   двигаться и перелом кости послужили хорошим противоядием.      

В эту   минуту в комнату с двух сторон вошли О-Пой и      

Грэхем.   И Дик увидел, что Грэхем прежде всего бросил      

Паоле   вопрошающий взгляд.      

– Все   готово, сэр, – доложил О-Пой.      

Дик   намерен был проводить гостя до машины, Паола же, видимо, решила остаться в   доме.      

Грэхем   подошел к ней и пробормотал несколько банальных слов прощания и сожаления.      

А она,   еще согретая всем, что Дик только что про него рассказывал, залюбовалась им:   легкой, гордой постановкой головы, небрежно откинутыми золотистыми волосами,   всей его фигурой – стройной, гибкой, юношеской, несмотря на рост и ширину плеч.   Когда он к ней подошел, ее взгляд уже не отрывался от его удлиненных серых глаз   с несколько тяжелыми веками, придававшими лицу мальчишески-упрямое выражение. И   она ждала, чтобы это выражение исчезло, уступив место улыбке, которую она так   хорошо знала.      

Он   простился с нею обыденными словами. Она так же высказала общепринятые   сожаления. Но в его глазах, когда он держал ее руку, было то особенное, чего   она бессознательно ждала и на что ответила взглядом.      

Она   почувствовала это и в быстром пожатии его руки. И невольно ответила таким же   пожатием. Да, он прав, между ними слова не нужны.      

В то   мгновение, когда их руки расстались, она украдкой посмотрела на Дика, потому   что за двенадцать лет их супружеской жизни убедилась в том, что у него бывают   вспышки молниеносной проницательности и какой-то почти пугающей   сверхъестественной способности отгадывать факты на основании едва уловимых   признаков и делать выводы, нередко поражавшие ее своей меткостью и   прозорливостью. Но Дик стоял к ней боком и смеялся какому-то замечанию Хэнкока;   он обратил к жене свой смеющийся взор, только когда собрался проводить Грэхема.      

Нет,   подумала она, наверно. Дик не заметил того, что они сейчас сказали друг другу   без слов. Ведь это продолжалось одну секунду, это была только искра,   вспыхнувшая в их глазах, мгновенный трепет их пальцев… Как мог Дик его   почувствовать или увидеть? Нет, он не мог видеть их глаз, ни рук, ведь Грэхем   стоял к Дику спиной и заслонял Паолу.      

И   все-таки она пожалела, что бросила на Дика этот взгляд. Когда они уходили – оба   рослые, белокурые, – в ней возникло смутное чувство вины. «Но в чем же я   виновата? – спрашивала она себя. – Отчего мне надо что-то скрывать?»   – И все же Паола была слишком честна, чтобы бояться правды, и тут же призналась   себе без всяких отговорок: да, у нее есть что скрывать. Она густо покраснела   при мысли, что невольно дошла до обмана.      

– Я   пробуду там дня два-три… – говорил между тем Грэхем, стоя у дверцы машины и   прощаясь с Диком.      

Дик   видел устремленный на него прямой и честный взгляд Ивэна и ощутил сердечность   его пожатия. Грэхем хотел еще что-то, прибавить, но "удержался (Дик это   почувствовал) и сказал тихо:      

– Когда   я вернусь, мне, вероятно, надо будет уже по-настоящему собираться в   путь-дорогу.      

– А   как же книга? – отозвался Дик, внутренне проклиная себя за ту вспышку   радости, которую в нем вызвали слова Грэхема.      

– Вот   именно из-за нее, – ответил Грэхем. – Должен же я ее кончить. Я,   видно, не способен работать так, как вы. У вас тут слишком хорошо. Сижу над   ней, сижу, а в ушах звенят эти злодеи жаворонки, я вижу поля, лесистые ущелья.   Селима… Просижу так без толку час – и звоню, чтобы седлали. А если не это, так   есть тысяча других соблазнов. – Он поставил ногу на подножку пыхтящей   машины и сказал: – Ну, пока, до свидания, дружище.      

– Возвращайтесь   и возьмите себя в руки, – отозвался Дик. – Раз иначе нельзя, мы   составим твердое расписание, и я буду с утра запирать вас, пока вы не   отработаете свою порцию. И если за весь день ничего не сделаете, просидите весь   день взаперти. Я вас заставлю работать. Сигареты есть? А спички?      

– Все   в порядке.      

– Ну,   поехали, Сондерс, – приказал Дик шоферу.      

И машина   из-под ярко освещенных ворот нырнула в темноту.      

Когда   Дик вернулся, Паола играла для мудрецов.      

Дик лег   на кушетку и снова начал гадать: поцелует она его или нет, когда будет   прощаться на ночь? Не то, чтобы у них вошло в обыкновение целоваться на ночь,   вовсе нет. Очень и очень часто он виделся с ней только днем в присутствии   посторонних. Очень и очень часто она раньше других уходила к себе, никого не   беспокоя и не прощаясь с мужем, ибо это могло бы показаться гостям намеком, что   пора расходиться и им.      

Нет,   решил Дик, поцелует она его или нет нынче вечером, это не имеет решительно   никакого значения. И все-таки он ждал.      

Она   продолжала то петь, то играть, пока он наконец не заснул. Когда Дик проснулся,   он был в комнате один. Паола и мудрецы тихонько ушли. Дик взглянул на часы: они   показывали час. Она просидела за роялем очень долго. Он знал, он чувствовал,   что она ушла только сейчас. Именно то, что музыка прекратилась и в комнате   стало тихо, и разбудило его.      

И все-таки   он продолжал удивляться. Дику случалось и раньше задремать под ее музыку, и всегда,   кончив играть, она будила его поцелуем и отправляла в постель. Сегодня она   этого не сделала. Может быть, она еще вернется? Он опять лег и, подремывая,   стал ждать. Когда он снова взглянул на часы, было два. Она не вернулась.      

По пути   к себе в спальню он всюду гасил электричество, а в голове его тысячи пустяков и   мелочей связывались между собой и будили сомнения, наталкивая на невольные   выводы.      

Придя к   себе на веранду, он остановился перед стеной с барометром и термометрами, и   портрет Паолы в круглой рамке приковал к себе его взоры. Он даже наклонился к   нему и долго изучал ее лицо.      

– Ну   что ж… – Дик накрылся одеялом, заложил за спину подушки и протянул руку к пачке   корректур. – Что бы ни было, придется все принять, – пробормотал он и   покосился на портрет.      

– А   все-таки, маленькая женщина, лучше не надо, – вздохнул он на прощание.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ   ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Как   нарочно, за исключением нескольких случайных гостей, приезжавших к завтраку или   к обеду, в Большом доме никого из чужих не было. Но напрасно в первый и второй   день Дик старался так распределить свою работу, чтобы быть свободным на случай,   если Паола предложит купание или прогулку.      

Он   заметил, что она теперь всячески избегает поцелуя. Она посылает ему обычное   «спокойной ночи» со своей спальни-веранды через широкий двор. В первый день   утром он приготовился к ее одиннадцатичасовому визиту. Мистера Эгера и мистера   Питтса, которые явились к нему с очень важными и еще не выясненными вопросами   относительно предстоящей ярмарки, он проводил ровно в одиннадцать. Паола уже   встала, он слышал ее пение. И вот Дик сидел за своим столом, ждал и ничего не   делал, хотя перед ним стоял поднос с грудой писем, которые надо было подписать.   Ему вспомнилось, что утренние посещения ввела она и упорно соблюдала этот   обычай. Какими чарующими казались ему теперь ее возглас «С добрым утром,   веселый Дик» и ее фигурка в кимоно, когда она усаживалась к нему на колени.      

Ему   вспомнилось, что он часто сокращал этот и без того короткий визит, давая ей   понять даже в минуту ласки, что он очень занят; тогда на ее лицо набегала тень   печали и она ускользала из комнаты.      

Было уже   четверть двенадцатого, а она не приходила.      

Он снял   трубку телефона и, соединившись с молочной фермой, услышал гул женских голосов,   в котором различил и голос Паолы, говорившей:      

– …да   бросьте вы вашего мистера Уэйда; берите ребят и приезжайте хоть на несколько   дней…      

Такое   приглашение со стороны Паолы показалось ему очень странным. Она всегда так   радовалась отсутствию гостей и возможности побыть хоть день или два с ним   вдвоем. А теперь она уговаривает миссис Уэйд приехать сюда из Сакраменто. Можно   подумать, что она не хочет оставаться с ним наедине и ради этого окружает себя   гостями.      

Он   улыбнулся при мысли, что именно теперь, когда она уже не дарит ему утреннего   поцелуя, этот поцелуй стал ему особенно желанен. Дику пришло в голову, что   хорошо бы увезти ее в какое-нибудь интересное путешествие. Может быть, это   помогло бы разрешить трудный вопрос: они будут все время вместе, что очень   сблизит их. Почему бы не отправиться на Аляску поохотиться? Ей давно хочется   туда поехать. Или в Южные моря, – как в те дни, когда они плавали на своей   яхте? Пароходы курсируют между Сан-Франциско и Таити. Через двенадцать дней они   бы высадились в Папеэте. Интересно, все еще держит ли Лавиния свой пансион? И   мгновенно он представил себе Паолу и самого себя завтракающими на веранде этого   пансиона, под тенью манговых деревьев.      

Дик   стукнул кулаком по столу. Нет, черт возьми, не будет он, как трус, убегать с   женой от другого мужчины! Да и благородно ли увозить ее от того, к кому, быть   может, ее влечет? Правда, он еще не знает, действительно ли ее влечет к Грэхему   и как далеко они зашли в своем увлечении. Может быть, это только весенний   хмель, который исчезнет вместе с весной? Правда, за все двенадцать лет их брака   он ни разу не замечал в ней никаких хмельных весенних настроений. Она никогда   не давала поводов в ней сомневаться. Паола очень нравилась мужчинам,   встречалась с очень многими, принимала их поклонение и даже ухаживание, но   всегда оставалась спокойной и верной себе: женой Дика Форреста…      

– С   добрым утром, веселый Дик! Она выглянула из-за двери в холл, непринужденно и   весело улыбаясь ему глазами и губами, и послала кончиками пальцев воздушный   поцелуй.      

И он   отозвался так же непринужденно:      

– С   добрым утром, моя гордая луна! Вот она сейчас войдет, подумал он, и он сожмет   ее в своих объятиях и подвергнет ее испытанию поцелуем.      

Он   простер к ней руки, но она не вошла. Вместо этого она зажала на груди кимоно,   подобрала юбку, словно собираясь бежать, и тревожно посмотрела в глубину холла.   Однако его ухо не уловило никаких звуков. Она же снова улыбнулась ему, послала   еще один поцелуй и исчезла. Когда через десять минут вошел Бонбрайт с   телеграммами, Дик не слышал, что говорит ему секретарь, он все еще сидел   неподвижно за своим столом, как сидел десять минут назад…      

Но   Паола, видимо, чувствовала себя счастливой. И Дик, слишком хорошо знавший и   жену и ее способы выражать свои душевные состояния, не мог не понимать, почему   ее пение раздается по всему дому, и под аркадами, и во дворе. До завтрака он не   выходил из своего рабочего кабинета, а она не зашла за ним, как заходила иногда   по пути в столовую.      

Когда   раздался звук гонга. Дик услышал через двор ее голос, что-то напевавший; голос   удалялся по направлению к столовой.      

За   завтраком был случайный гость, некий Гаррисон Стоддард, полковник Национальной   гвардии, удалившийся от дел коммерсант, помешанный на вопросе о рабочих   беспорядках и соотношении сил в промышленности и сельском хозяйстве. Однако   Паола выбрала минутку и сообщила Дику, что собирается под вечер проехаться в   Уикенберг – навестить Мэзонов.      

– Я,   конечно, не могу сказать, когда вернусь. Ты ведь знаешь Мэзонов. Не решаюсь   звать тебя, хотя мне очень хотелось бы, чтобы и ты поехал.      

Дик   покачал головой.      

– Итак, –   продолжала она, – если тебе Сондерс не нужен…      

Дик   кивнул.      

– Я   возьму сегодня Каллахана, – сказал он, тут же составляя свой план на день,   независимо от Паолы, раз она уезжала. – Никак не пойму, Поли, почему ты   предпочитаешь Сондерса? Каллахан искуснее и, уж конечно, надежнее.      

– Может   быть, именно поэтому, – сказала она, улыбнувшись. – Чем тише, тем   безопаснее.      

– Все   же на гонках я бы держал за Каллахана против Сондерса, – заявил Дик.      

– А   ты куда поедешь? – спросила она.      

– Я   хочу показать полковнику Стоддарду мою образцовую ферму с одним работником и   без единой лошади и мой фокус с автоматической запашкой участка в десять акров.   У нас много усовершенствований, я вот уже целую неделю собираюсь снова   испробовать это изобретение, но все не было времени. А потом я хочу свозить   Стоддарда в колонию. Как ты думаешь? За последние дни там прибавилось пятеро.      

– А   я думала, что комплект уже заполнен, – сказала Паола.      

– Так   оно и есть, – ответил Дик с сияющим лицом. – Это новорожденные. У   самого безнадежного семейства родилась сразу двойня.      

– Многие   маловеры качают головой по поводу вашего опыта, и я, признаюсь, пока воздерживаюсь   от всякого суждения. Вы должны доказать мне все это по вашим счетным   книгам, – отозвался полковник Стоддард, весьма довольный предложением   хозяина.      

Но Дик   едва слушал его, поглощенный потоком нахлынувших мыслей. Паола ничего не   сказала ему, приедет ли миссис Уэйд с детьми, или нет, не сообщила даже, что   она ее пригласила. Но он успокаивал себя тем, что и ей и ему нередко случалось   принимать гостей, о приезде которых хозяева узнавали, только увидев их.      

Было,   впрочем, ясно, что сегодня миссис Уэйд не приедет, иначе Паола не бежала бы за   тридцать миль. Да, она хотела бежать, этого не скроешь, бежать именно от него.   Она боялась остаться с ним с глазу на глаз, боялась опасностей, к которым ведет   интимная близость; и то обстоятельство, что это казалось ей опасностью,   подтверждало самые мрачные предположения Дика. Кроме того, она подумала и о   вечере. К обеду она вернуться не успеет и вскоре после обеда тоже, разве только   если привезет с собой всю уикенбергскую компанию. Она вернется с таким   расчетом, чтобы застать его уже в постели. «Ну, что поделаешь, пусть», –   угрюмо решил он про себя, а в то же время говорил полковнику Стоддарду:      

– На   бумаге этот опыт обещает прекрасные результаты, причем сделана достаточная   скидка и на человеческие слабости. Тут-то, в человеческих слабостях, и кроются   возможные опасности, они-то и вызывают сомнения. Единственно правильный путь –   испробовать на практике, рискнуть, что я и делаю.      

– А   Дик не в первый раз рискует, – заметила Паола.      

– Но   ведь здесь на карту поставлены пять тысяч акров, весь подъемный капитал для   двухсот пятидесяти фермеров и жалованье каждому по тысяче долларов в   год, – возразил полковник Стоддард. – Несколько таких неудач – и это   вытянет все соки из рудников Харвест.      

– Осушка   им как раз не помешает, – шутливо отозвался Дик.      

Полковник   Стоддард был ошеломлен.      

– Ну   да, – продолжал Дик. – Нужен дренаж. Рудники затоплены из-за   политической ситуации в Мексике.      

Утром,   на второй день после отъезда Грэхема, то есть в день его предполагаемого   возвращения. Дик в одиннадцать часов уехал верхом на прогулку, чтобы избежать   утреннего приветствия Паолы: «Доброе утро, веселый Дик», – брошенного с   порога.      

Возвращаясь   к себе, он встретил в холле А-Ха с целым снопом только что срезанной сирени.      

– Куда   это ты несешь? – спросил Дик.      

– В   комнату мистера Грэхема, он нынче возвращается.      

«Интересно,   кто это придумал? – размышлял Дик. – А-Ха, О-Пой или Паола?» Он   вспомнил, как Грэхем не раз говорил, что ему особенно нравится их сирень.      

Дик не   пошел в библиотеку, как намеревался, а свернул во двор и направился к кустам   сирени, росшим вокруг башни. Из комнаты Грэхема он услышал в открытое окно   голос Паолы, что-то радостно напевавшей. Дик до боли прикусил губу и двинулся   дальше.      

Сколько   в этой комнате перебывало замечательных мужчин и женщин! Но ни для одного из   гостей Паола не украшала ее цветами, думал Дик. Этим обыкновенно занимался   О-Пой, большой мастер по части букетов, он расставлял их сам или поручал это им   же обученным китайским слугам.      

Среди   телеграмм, принесенных Бонбрайтом, была и телеграмма от Грэхема. Дик прочел ее   дважды, хотя Грэхем в ней просто извещал о том, что его возвращение   откладывается.      

Против   обыкновения, Дик не стал ждать второго звонка к завтраку, а при первом же   отправился в столовую, он испытывал сильную потребность в одном из тех   коктейлей, которые столь мастерски приготовлял О-Пой; ему нужно было чем-нибудь   подбодрить себя, прежде чем встретиться с Паолой после истории с сиренью. Но   она его опередила: он вошел в ту минуту, когда она, пившая так редко и никогда   не пившая в одиночестве, ставила обратно на поднос пустой бокал.      

«Значит,   ей тоже нелегко приходится», – подумал Дик и сделал О-Пою знак, подняв   указательный палец.      

– Вот   я и поймал тебя на месте преступления, – весело упрекнул он Паолу. –   Пьянствуешь тайком? Плохой признак. Не думал я в тот день, когда с тобою   повенчался, что женюсь на безнадежной алкоголичке.      

Она не   успела ответить, так как в комнату поспешно вошел молодой человек, которого   хозяин назвал Уинтерсом. Дик предложил Уинтерсу коктейль. Нет, это ему только   показалось, что Паола при виде гостя испытала чувство облегчения. Никогда еще   не приветствовала она его с таким радушием, хотя он бывал у них довольно часто.   Во всяком случае, обедать они будут втроем.      

Уинтерс   окончил сельскохозяйственный колледж и состоял сотрудником «Тихоокеанской сельской   прессы», где писал статьи по своей специальности. Он приехал, чтобы собрать   здесь материал для очерков о калифорнийских рыбных прудах, и Дик, слегка   покровительствовавший ему, мысленно уже составил для него программу дня.      

– Получил   телеграмму от Ивэна, – сказал он Паоле. – Вернется только послезавтра   с четырехчасовым.      

– И   это после всех моих трудов! – воскликнула она. – Теперь вся сирень   завянет!      

Дик   почувствовал, как в нем поднялась теплая волна радости. Он узнал в этом свою   прямодушную, честную Паолу. Чего бы игра ни стоила и чем бы она ни кончилась,   он был уверен, что Паола будет вести ее в открытую, без низких уловок. Она   всегда была такая: слишком прозрачная и чистая, чтобы прибегать к обману.      

Все же   он хорошо играл свою роль и бросил ей довольно равнодушный вопрошающий взгляд.      

– Да   я про комнату Грэхема, – пояснила она. – Я велела принести туда целую   охапку сирени и сама расставила. Он ведь так ее любит.      

До конца   завтрака она ни словом не обмолвилась о миссис Уэйд, и Дик уже решил, что та сегодня,   видимо, не приедет, но Паола вдруг спросила, будто невзначай:      

– Ты   ждешь кого-нибудь? Он отрицательно покачал головой и спросил в ответ:      

– А   у тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?      

– Пока   никаких… А на тебя мне нечего и рассчитывать: ты же будешь выкладывать мистеру   Уинтерсу все свои познания о рыбах.      

– Нет, –   возразил Дик, – я его подброшу мистеру Хэнли, он сосчитал каждую форель и   каждую икринку в запруде и зовет по имени каждого окуня. Послушай… – Он   остановился как бы в раздумье; вдруг лицо его просияло, словно от внезапной   мысли: – День сегодня такой, что располагает к безделью. Давай возьмем ружья и   поедем стрелять белок. Я заметил на днях, что их очень много развелось на   холмах над Литтл Мэдоу.      

Он успел   заметить быстро промелькнувшую тень испуга в ее глазах; но тень так же быстро исчезла,   Паола захлопала в ладоши и совершенно естественным тоном сказала:      

– Только   для меня ружья не бери…      

– Если   тебе не хочется ехать… – осторожно начал он.      

– О   нет, я хочу ехать, но не стрелять. Я возьму новую книжку Ле Галльена – мы   только что получили ее – и буду читать тебе вслух. Помнишь, когда мы в   последний раз ездили охотиться на белок, я читала тебе его «Золотокудрую деву».      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ      

       

Паола на   Лани и Дик на Капризнице выехали из ворот Большого дома; лошади шли настолько   близко друг к другу, насколько это допускало злобное лукавство Капризницы.   Коварная кобыла давала возможность беседовать лишь урывками. Прижав маленькие   уши и оскалив зубы, она ежеминутно делала попытки взбунтоваться, не слушалась и   все норовила укусить ногу Паолы или атласный круп Лани; но так как это ей не   удавалось, то глаза ее мгновенно наливались кровью, и она то встряхивала гривой   и старалась встать на дыбы (чему препятствовал мартингал), то начинала   вертеться, шла боком, плясала на месте.      

– Последний   год держу ее, – сказал Дик. – Она неукротима. Два года я возился с   ней без всякого результата. Она знает меня, знает мои привычки, знает, что   должна подчиняться, – и все-таки бунтует. Она упорно надеется, что   настанет минута, когда я зазеваюсь; и из боязни пропустить эту минуту кобыла   всегда начеку.      

– Как   бы она и в самом деле не захватила тебя врасплох, – сказала Паола,      

– Вот   потому-то я и решил расстаться с ней. Не скажу, чтобы она утомляла меня, но по   теории вероятности рано или поздно она меня все-таки сбросит. Пусть на это один   шанс из миллиона, но бог знает, когда и при каких обстоятельствах мне может   выпасть роковой номер…      

– Ты   удивительный человек. Багряное Облако, – улыбнулась Паола.      

– Почему?      

– Ты   мыслишь статистическими данными и процентами, средними и приближенными числами.   Когда мы с тобой встретились впервые, – интересно, под какую формулу ты   подвел меня?      

– Об   этом я тогда, черт побери, не думал, – рассмеялся он в ответ. – Ты ни   под какую статистическую рубрику не подходила. Тут всякие цифры спасовали бы. Я   просто сказал себе, что встретил удивительнейшее двуногое создание женского   пола и что хочу завладеть им так, как никогда ничего не хотел в жизни…      

– И   завладел, – докончила за него Паола. – Но с тех пор. Багряное Облако,   с тех пор ты, наверно, немало построил на мне статистических выкладок?      

– Кое-что   – да… – признался он. – Но надеюсь никогда не дойти до последней…      

Он   остановился на полуслове, услышав характерное ржание Горца. Показался жеребец,   на нем сидел ковбой, и Дик на миг залюбовался безупречной крупной и свободной   рысью великолепного животного.      

– Ну,   надо удирать, – сказал он, ибо Горец, завидев их, перешел на галоп.      

Они   одновременно пришпорили кобыл и поскакали прочь, слыша за собой успокаивающие   восклицания ковбоя, стук тяжелых копыт по дороге и веселое властное ржание.   Капризница на него тотчас откликнулась, ее примеру последовала и Лань. Смятение   лошадей показывало, что Горец начинает горячиться.      

Они   свернули на боковой проселок и, проскакав по нему метров пятьсот, остановились   в ожидании, пока опасность минует.      

– От   него еще никто серьезно не пострадал, – сказала Паола, когда они   возвращались на дорогу.      

– Кроме   того раза, когда он наступил Каули на ногу.      

Помнишь,   Каули лежал потом целый месяц в постели, – ответил Дик, выравнивая ход   снова зашалившей Капризницы. Покосившись на Паолу, он увидел, что она смотрит   на него странным взглядом.      

В этом   взгляде он прочел и вопрос, и любовь, и страх – да, страх или граничащую со   страхом тревогу, а главное – вопрос, что-то ищущее, испытующее. «Должно быть,   она неспроста сказала, что я мыслю статистическими данными», – подумал   Дик.      

Но он   притворился, что ничего не заметил, достал блокнот и, взглянув с интересом на   водосток, мимо которого они проезжали, что-то записал.      

– Наверно,   забыли, – сказал он. – Ремонт следовало сделать еще месяц назад.      

– А   какая судьба постигла всех этих невадских мустангов? – спросила Паола.      

Речь шла   о транспорте мустангов, которые были куплены Диком за гроши, когда на пастбищах   Невады не уродились травы и это грозило лошадям голодной смертью. Он отослал   табун на запад, где на высокогорных пастбищах были хорошие корма.      

– Их   пора объезжать, – ответил он. – Я думаю устроить на следующей неделе   состязание ковбоев, как в старину. Что ты скажешь на это? Подадим жареную   свиную тушу и все, что полагается, и созовем окрестных жителей.      

– А   потом сам не явишься, – возразила Паола.      

– Я   на день отложу дела. Идет?      

Она   кивнула, и они отъехали к обочине дороги, чтобы пропустить три трактора с   дисковыми культиваторами.      

– Переправляем   их в Роллинг Мэдоус, – пояснил Дик. – На соответствующей почве они   гораздо выгоднее лошадей.      

Паола и   Дик выехали из долины, где стоял Большой дом, пересекли засеянные поля и рощицы   и стали подниматься по дороге, по которой множество повозок возили булыжник для   мостовой; издали доносились грохот и скрип дробильной машины.      

– Ее   нужно больше утомлять, – заметил Дик, вздергивая голову своей лошади – ее   оскаленное зубы оказались в угрожающей близости от крупа Лани.      

– Я   прямо-таки постыдно обращалась с Дадди и Фадди, – сказала Паола. –   Очень плохо кормила их, а они все такие же беспокойные,      

Дик не   придал значения этим словам, но не далее как через сорок восемь часов ему   пришлось с болью вспомнить их.      

Скоро   скрежет дробилки затих. Они продолжали подниматься, въехали в лесистую полосу,   перебрались через невысокий перевал. Росшие здесь мансаниты казались пурпурными   в лучах заката, а мадроньо – розовыми. Через насаждения молодых эвкалиптов   всадники спустились на дорогу к Литтл Мэдоу, но не доехав, спешились и   привязали лошадей. Дик вынул из чехла автоматическое ружье; они тихонько   подошли к рощице секвой на краю лужайки и расположились в тени деревьев,   устремив взгляд на крутой склон холма, который поднимался в каких-нибудь ста   пятидесяти футах от них, по ту сторону лужайки.      

– Смотри,   вон они… три… четыре… – прошептала Паола; ее дальнозоркие глаза обнаружили в   зеленях несколько белок.      

Это были   умудренные жизнью старики, научившиеся особой осторожности, отлично умевшие   распознавать отравленное зерно и избегать капканов, которые Дик ставил вредителям.   Они пережили многих, менее осторожных родичей и могли заселить эти горные   склоны новыми поколениями.      

Дик   зарядил ружье самыми мелкими патронами, осмотрел глушитель, лег, вытянувшись во   весь рост, оперся на локти и прицелился. Шума от выстрела не последовало,   только щелкнул механизм, когда вылетела пуля, затем выпал пустой патрон, в   обойму скользнул новый, и автоматически взвелся курок. Большая бурая белка   подпрыгнула, перевернулась в воздухе и исчезла в хлебах. Дик ждал; его взгляд   скользнул вдоль дула, к нескольким норам, вокруг которых голая земля говорила о   том, что зерно здесь съедено. Снова показалась раненая белка, она ползла по   голой земле, стараясь уйти в нору. Ружье опять щелкнуло, белка повалилась набок   и осталась лежать неподвижно.      

При первом   же звуке все белки, кроме подстреленной, попрятались в свои норы. Оставалось   только ждать, пока их любопытство пересилит страх. На эту передышку Дик и   рассчитывал. "Лежа на земле и следя за тем, не появятся ли опять на склоне   любопытные мордочки, он спрашивал себя, скажет ему Паола чтонибудь или не   скажет. В ней чувствуется какая-то тревога, но захочет ли она с ним поделиться?   Раньше она всегда ему все говорила. Рано или поздно она неизменно делилась с   ним всем, что ее угнетало. Правда, размышлял он дальше, у нее никогда не бывало   горестей такого рода. И то, что ее смущает теперь, она меньше всего могла бы   обсуждать с ним. С другой стороны, в ней есть врожденная и неизменная прямота.   Все годы их совместной жизни он восхищался этой чертой ее характера. Неужели   Паола на этот раз изменит ей?      

Так   размышлял он, лежа в траве. Паола молчала. Она не шевелилась, он не слышал ни   малейшего шороха. Когда он взглянул в ее сторону, то увидел, что она лежит на   спине, закрыв глаза и раскинув руки, словно от усталости.      

Наконец   маленькая головка цвета сухой земли выглянула из норки. Прошли долгие минуты, и   обладательница серой головки, убедившись, что ей не грозит никакая опасность,   села на задние лапки и стала оглядываться, ища причины поразившего ее щелканья.   Опять последовал выстрел.      

– Попал? –   спросила Паола, не открывая глаз.      

– Да,   и какая жирная, – ответил Дик. – Я пресек в корне жизнь целого   поколения.      

Прошел   час. Солнце пекло, но в тени было прохладно. Время от времени легкий ветерок   лениво пробегал по молодым хлебам и чуть покачивал над ними ветви деревьев. Дик   подстрелил третью белку. Книга Паолы лежала рядом с ней, но она не предложила   ему почитать.      

– Тебе   нездоровится? – решился он наконец спросить.      

– Нет,   ничего; просто болит голова, отчаянная невралгическая боль возле глаз, вот и   все.      

– Наверное,   слишком много вышивала, – пошутил он.      

– Нет.   В этом не грешна… – последовал ответ.      

Все это   казалось совершенно естественным, но Дик, наблюдая за вылезшей из норы особенно   крупной белкой и давая ей прокрасться по открытому месту в сторону хлебов,   говорил себе: «Нет, видно, сегодня никакого разговора не выйдет. И мы не будем,   как раньше, целовать и ласкать друг друга, лежа в траве».      

В это   время намеченная им жертва оказалась уже у края поля. Он спустил курок. Зверек   упал, но, полежав с минуту, вскочил, неловко переваливаясь, торопливо побежал к   норе. Щелк, щелк, – продолжал трещать механизм, поднимая облачка пыли   рядом с бегущей белкой и показывая, как близко попадал Дик. Он стрелял так   быстро, что его палец едва успевал спускать курок, и казалось, из дула льется   непрерывная струя свинца.      

Он   израсходовал почти все патроны, когда Паола сказала:      

– Господи!   Какая пальба… точно целая армия. Попал?      

– Да,   это настоящий патриарх среди белок, пожиратель корма, предназначенного для молодых   телят. Но тратить девять бездымных патронов на одну, даже такую, белку –   невыгодно. Надо взять себя в руки.      

Солнце   садилось. Ветерок стих. Дик подстрелил еще одну белку и уныло следил за склоном   холма. Он сделал все, чтобы вызвать Паолу на откровенность, выбрал для этого и   время и необходимую обстановку. Видимо, положение было именно таким, как он   опасался. Может быть, даже хуже, ибо он чувствовал, что привычный мир вокруг   него рушится. Он сбился с пути, растерян, потрясен. Будь это другая женщина… но   Паола! Он был в ней так уверен! Двенадцать лет совместной жизни укрепили в нем   эту уверенность…      

– Пять   часов, солнце пошло вниз, – сказал он, поднявшись с земли и собираясь   помочь ей встать.      

– Я   так довольна, что мне удалось отдохнуть, – сказала она, когда они   направились к лошадям. – И глазам гораздо лучше. Хорошо, что я не пыталась   читать тебе вслух.      

– Не   будь свинкой и дальше, – с шутливой легкостью, словно между ними ничего не   было, заметил Дик. – Не смей даже уголком глаза заглянуть в Ле Галльена.   Мы его позднее прочтем вместе. Давай руку!.. Честное слово? Да, Поли?..      

– Честное   слово, – сказала она послушно.      

– Или   пусть ослы пляшут на могиле твоей бабушки…      

– Или   пусть ослы пляшут на могиле моей бабушки, – повторила она торжественно.      

На   третье угрю после отъезда Грэхема Дик позаботился о том, чтобы, когда Паола   нанесет ему в одиннадцать часов свой обычный визит и бросит с порога свое   «Доброе утро, веселый Дик», он уже сидел с управляющим молочной фермой. Затем   приехала в нескольких машинах семья Мэзонов со всей своей шумливой молодежью, и   Паола была занята весь день. Дик заметил, что она подумала и о вечере, удержав   гостей на бридж и танцы.      

Однако   на четвертый день, когда должен был вернуться Грэхем, Дик был в одиннадцать   часов один. Склонившись над столом и подписывая письма, он услышал, как Паола   на цыпочках вошла в комнату. Он не поднял головы, но, продолжая писать,   взволнованно прислушивался к шелковистому шуршанию ее кимоно. Он почувствовал,   что она склонилась над ним, и затаил дыхание. Но когда она тихонько поцеловала   его волосы, сказав свое обычное «Доброе утро, веселый Дик», и он жадно хотел   обнять ее, она уклонилась от его рук и, смеясь, выбежала из комнаты. Выражение   счастья, которое он подметил на ее лице, поразило его не меньше, чем только что   испытанное разочарование. Она не умела скрывать своих чувств, и теперь ее глаза   сияли радостно и жадно, как у ребенка. И так как именно сегодня вечером должен   был вернуться Грэхем, Дик не мог не объяснить именно этим ее радость.      

Во время   завтрака, за которым присутствовали трое студентов из сельскохозяйственного колледжа   в Дэвисе, Дик не стал проверять, поставила ли она свежую сирень в башне, или   нет. Он экспромтом придумал себе ряд неотложных дел, так как Паола заявила, что   хочет сама поехать за Грэхемом на станцию.      

– На   чем? – спросил Дик.      

– На   Дадди и Фадди, – ответила она. – Они совсем застоялись, им, да и мне,   необходимо промяться. Конечно, если и ты не прочь прокатиться, мы поедем, куда   ты захочешь, а за Грэхемом пошлем машину.      

Дик   постарался не заметить того беспокойства, с каким она ждала, примет он ее   предложение или нет.      

– Бедняжкам   Дадди и Фадди, пожалуй, не поздоровилось бы, если бы они пробежали столько,   сколько мне надо сегодня проехать, – сказал он, смеясь, и тут же сообщил   придуманный им план: – До обеда мне предстоит отмахать около ста двадцати миль.   Я возьму гоночную машину и, наверное, буду весь в пыли и грязи, так как   придется проезжать через болото. Да и трясти будет отчаянно. Нет, я не решаюсь   звать тебя с собой. А ты поезжай на Дадди и Фадди.      

Паола   вздохнула. Но она была плохой актрисой: несмотря на ее желание выразить этим   вздохом сожаление, Дик почувствовал, что ей стало легко на душе.      

– А   ты далеко едешь? – спросила она весело; и он опять не мог не заметить, что   ее щеки пылают румянцем и глаза блестят от счастья.      

– Я   помчусь к низовьям реки, где мы ведем осушительные работы – Карлсон требует от   меня указаний, – а затем в Сакраменто и через Тил-Слоу, чтобы повидаться с   Уинг-Фо-Уонгом.      

– Это   еще что за Уинг-Фо-Уонг? – спросила она, улыбаясь. – И почему ты ради   него должен мчаться в такую даль?      

– Весьма   важная особа, он стоит два миллиона, которые нажил на картошке и спарже, огородничая   в низинах дельты. Я отдаю ему в аренду триста акров в Тил-Слоу. – Затем,   обратившись к студентамсельскохозяйственникам. Дик пояснил: – Эта местность   лежит немного в сторону от Сакраменто, на западном берегу реки. Вот вам хороший   пример того, что скоро не будет хватать земли. Когда я купил, ее, там было   сплошное болото, и все старожилы надо мной потешались. И еще пришлось выкупить   с десяток охотничьих заповедников. Земля обошлась мне в среднем по восемнадцать   долларов за акр, и притом не так давно.      

Вы   знаете эти болота, они только и годятся для разведения уток да под заливные   луга. Привести их в порядок стоило мне, если принять во внимание осушку и   устройство плотин, больше, чем по триста долларов за акр. А как вы думаете, по   какой цене я сдаю ее на десять лет в аренду старому Уинг-Фо-Уонгу? По две   тысячи за акр. Я бы не выручил больше, если бы сам ее эксплуатировал. Эти   китайцы по части огородничества – прямо волшебники, а как до работы жадны!..   Тут уж не восьмичасовой рабочий день, а восемнадцатичасовой. Дело в том, что у   них самый последний кули имеет хотя бы микроскопическую долю в   предприятии, – вот каким образом Уинг-Фо-Уонгу удается обойти закон о   восьмичасовом рабочем дне.      

Два раза   в течение дня Дика задерживали за превышение скорости, а в третий раз даже   записали. Он был в машине один и, хотя ехал очень быстро, сохранял полное   спокойствие. Возможности несчастья по собственной вине Дик не допускал, и с ним   никогда не бывало несчастий. С той же уверенностью и точностью, с какой Дик   брался за ручку двери или за карандаш, выполнял он и более сложные   действия, – в данном случае, например, правил машиной с чрезвычайно   сильным мотором, причем машина эта шла на большой скорости по оживленным   сельским дорогам.      

Но как   он ни гнал машину и с какой сосредоточенностью ни вел переговоры с Карлсоном и   Уинг-Фо-Уонгом, в его сознании, не угасая, жила мысль о том, что Паола, вопреки   всем своим обычаям, поехала встречать Грэхема и будет с ним вдвоем всю дорогу   от Эльдорадо до имения, все эти долгие мили.      

– Ну   и ну… – пробормотал Дик, ускоряя ход машины с сорока пяти до семидесяти миль в   час, и, уже ни о чем не думая, обогнул с левой стороны ехавший в одном с ним   направлении легкий одноконный экипаж, и ловко повернул снова на правую сторону   дороги, под самым носом у маленькой машины, несшейся ему навстречу; затем   убавил ход до пятидесяти миль и вернулся к прерванным мыслям:      

«Ну и ну!   Воображаю, что бы подумала моя маленькая Паола, если бы я вздумал прокатиться   вдвоем с какой-нибудь прелестной девицей!»      

Он   невольно рассмеялся, представив себе эту картину, ибо в первые годы их   супружества не раз имел случай убедиться, что Паола молча ревнует его. Сцен она   ему никогда не делала, не позволяла себе ни замечаний, ни намеков, ни вопросов,   но едва он начинал уделять внимание другой женщине, недвусмысленно давала ему   понять, что она обижена.      

Усмехаясь,   вспомнил он миссис Дехэмени, хорошенькую вдову-брюнетку, приятельницу Паолы,   как-то гостившую в Большом доме. Однажды Паола заявила, что она верхом не   поедет, но услышала за завтраком, как он и миссис Дехэмени сговариваются   отправиться вдвоем в лесистые ущелья, лежащие за рощей философов. И что же – не   успели они выехать из имения, как Паола догнала их и всю прогулку ни на минуту   не оставляла наедине. Он тогда улыбался про себя, ибо эта ревность была ему, в   сущности, приятна: ведь ни самой миссис Дехэмени, ни их прогулке он не придавал   значения.      

Зная эту   черту Паолы, он с самого начала их совместной жизни старался не оказывать посторонним   женщинам слишком большого внимания и был в этом смысле гораздо осмотрительнее   Паолы. Напротив, ей он предоставлял полную свободу и даже поощрял ее   поклонников, гордился, что она привлекает к себе незаурядных людей, и   радовался, что она находит удовольствие в беседах с ними и их ухаживаниях. И   правильно делал: ведь он был так спокоен, так уверен в ней; гораздо больше, чем   она в нем, – Дик не мог этого не признать. Двенадцать лет брака настолько   укрепили его уверенность, что он столь же мало сомневался в супружеских   добродетелях Паолы, как в ежедневном вращении Земли вокруг своей оси. «И вдруг   оказывается, что на вращение Земли не очень-то можно полагаться, – подумал   он, в душе подсмеиваясь над собой, – и, может быть. Земля вдруг окажется   плоской, как представляли себе древние».      

Он   отвернул перчатку и взглянул на часы. Через пять минут Грэхем сойдет с поезда в   Эльдорадо. Дик мчался теперь домой со стороны Сакраменто, и дорога горела под   ним. Через четверть часа он увидел вдали поезд, с которым должен был приехать   Грэхем. Дик нагнал Дадди и Фадди, уже миновав Эльдорадо. Грэхем сидел рядом с   Паолой, которая правила.      

Проезжая   мимо них. Дик замедлил ход, приветствовал Грэхема и, опять пустив машину на полную   скорость, весело крикнул ему:      

– Простите,   Ивэн, что заставляю вас глотать пыль. Я хочу еще до обеда обыграть вас на бильярде,   если вы когда-нибудь доплететесь.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ      

       

– Так   не может больше продолжаться. Мы должны что-то предпринять немедленно.      

Они были   в музыкальной комнате. Паола сидела за роялем, подняв лицо к Грэхему, склонившемуся   над ней.      

– Вы   должны решить, – настаивал Грэхем.      

Теперь,   когда они обсуждали, как им быть, на их лицах не было выражения счастья по   случаю великого чувства, посланного им судьбой.      

– Но   я не хочу, чтобы вы уезжали, – говорила Паола. – Я сама не знаю, чего   я хочу. Не сердитесь на меня. Я думаю не о себе. Я последнее дело. Но я должна   думать о Дике и должна думать о вас. Я… я так не привыкла быть в подобном   положении, – добавила она с вымученной улыбкой.      

– Это   положение нужно выяснить, любовь моя. Дик ведь не слепой.      

– А   что он мог увидеть? Разве было чтонибудь? – спросила она. – Ничего,   кроме того единственного поцелуя в ущелье, а этого он видеть не мог. Ну,   припомните еще что-нибудь!      

– Очень   хотел бы, но… увы!.. – отвечал он, подхватывая ее шутливый тон, и затем,   сразу сдержавшись, продолжал: – Я с ума схожу от любви к вам. Вот и все. И я не   знаю, насколько вы сходите с ума, да и сходите ли…      

При этом   он как бы случайно опустил руку на ее пальцы, лежавшие на клавишах, но она тихонько   потянула руку.      

– Вот   видите, – сказал он жалобно, – а хотели, чтобы я вернулся.      

– Да,   хотела, чтобы вы вернулись, – произнесла она, глядя ему прямо в глаза   своим открытым взглядом.      

– Да,   я хотела, чтобы вы вернулись, – повторила она тише, точно говоря сама с   собой.      

– Но   я вовсе не уверен, – воскликнул он нетерпеливо, – что вы любите меня!      

– Да,   я люблю вас, Ивэн, но… – Она смолкла, как бы обдумывая то, что хотела сказать.      

– Что   «но»? – настойчиво допрашивал он. – Говорите же!      

– Но   я люблю и Дика. Правда, нелепо?      

Он не   ответил на ее улыбку, и она залюбовалась вспыхнувшим в его глазах мальчишеским   упрямством. Слова так и просились с его языка, но он промолчал, а она старалась   угадать их и огорчилась, что он их не сказал.      

– Как-нибудь   все уладится, – убежденно заявила она. – Должно уладиться. Дик   говорит, что все в конце концов улаживается. Все меняется. То, что стоит на   месте, мертво, а ведь никто из нас еще не мертв. Верно?      

– Я   не упрекаю вас за то, что вы любите… продолжаете любить Дика, –   нетерпеливо ответил Ивэн. – Я вообще не понимаю, что вы могли найти во мне   по сравнению с ним. Я говорю это совершенно искренне. По-моему, он   замечательный человек. Большое сердце…      

Она   вознаградила его улыбкой и кивком.      

– Но   если вы продолжаете любить Дика, при чем же тут я?      

– Так   вас я ведь тоже люблю!      

– Этого   не может быть! – воскликнул он, быстро отошел от рояля и, сделав несколько   шагов по комнате, остановился перед картиной Кейта на противоположной стене,   как будто никогда ее не видел.      

Она   ждала, спокойно улыбаясь и с радостью наблюдая его волнение.      

– Вы   не можете любить двух мужчин одновременно, – бросил он ей с другого конца   комнаты.      

– А   все-таки это так, Ивэн. Вот я и стараюсь во всем этом разобраться. Я только не   могу понять, кого люблю больше. Дика я знаю давно, а вы… вы…      

– А   я – случайный знакомый, – гневно прервал он ее, возвращаясь к ней тем же   быстрым шагом.      

– Нет,   нет, Ивэн, совсем не то! Вы мне открыли меня самое. Я люблю вас не меньше Дика.   Я люблю вас сильнее. Я… я не знаю…      

Она   опустила голову и закрыла лицо руками. Он с нежностью коснулся ее плеча. Она не   противилась.      

– Видите,   мне очень нелегко, – продолжала она. – Тут так все переплетено, так   переплетено, что я ничего не понимаю. Вы говорите, что вы теряетесь. Но   подумайте обо мне! Я совсем запуталась и не знаю, что делать. Вы… да что   говорить! Вы мужчина, с мужским жизненным опытом и мужским характером. Для вас   все это очень просто: она любит меня… она не любит меня. А я запуталась и никак   не разберусь. Я, конечно, тоже не девочка, но у меня нет никакого опыта во всех   этих сложностях любви. У меня никогда не было романов. Я любила в жизни только   одного человека, а теперь вот… вас… Вы и эта любовь к вам нарушили идеальный   брак, Ивэн…      

– Я   знаю… – сказал он.      

– А   вот я ничего не знаю, – продолжала она. – И нужно время, чтобы во   всем разобраться, или ждать, когда все само собой уладится. Если бы только не   Дик… – Ее голос задрожал и оборвался.      

Ивэн   невольно прижал ее к себе.      

– Нет,   нет, не теперь, – мягко сказала она, снимая его руку и на минуту ласково   задерживая ее в своей. – Когда вы ко мне прикасаетесь, я не могу думать…   Ну – не могу…      

– В   таком случае я должен уехать, – произнес он с угрозой, хотя вовсе не хотел   угрожать ей.      

Она   сделала протестующий жест.      

– Такое   положение, как сейчас, невозможно, недопустимо. Я чувствую себя подлецом, а   вместе с тем знаю, что я не подлец. Я ненавижу обман. Я могу лгать лжецу, но не   такому человеку, как Дик. Обманывать Большое сердце! Я гораздо охотнее пошел бы   прямо к нему и сказал: «Дик, я люблю вашу жену, она любит меня. Что вы думаете   делать?»      

– Ну   что ж, идите! – вдруг загорелась Паола.      

Грэхем   выпрямился решительным движением.      

– Я   пойду. И сейчас же.      

– Нет,   нет! – вскликнула она, охваченная внезапным ужасом. – Вы должны   уехать. – Затем ее голос опять упал. – Но я не могу вас отпустить…      

Если Дик   до сих пор еще сомневался в чувствах Паолы к Грэхему, то теперь все его   сомнения исчезли. Он не нуждался больше ни в каких доказательствах, достаточно   было взглянуть на Паолу. Она была в приподнятом настроении, она расцвела, как   пышная весна вокруг нее, ее смех звучал счастливее, голос богаче и   выразительнее, в ней била горячим ключом неутомимая энергия и жажда   деятельности. Она вставала рано и ложилась поздно. Казалось, она решила больше   себя не щадить и с упоением пила искристое вино своих чувств. И Дик иногда   недоумевал: может быть, она нарочно отдается этому хмелю, – оттого, что у   нее нет мужества задуматься о том, что с ней происходит?      

Паола   явно худела, и он должен был признать, что она становилась от этого еще   красивее, ибо нежные и яркие краски ее лица приобрели какую-то прозрачность и   одухотворенность.      

А в   Большом доме жизнь текла по-прежнему – налажено, весело и беспечно. Дик иногда   спрашивал себя: долго ли это может продолжаться? И пугался, представляя себе,   что будет, когда все изменится. Он был уверен, что никто, кроме него, ни о чем   не догадывается. Сколько же еще это может тянуться? Недолго, конечно. Паола   слишком неумелая актриса. И если бы даже она ухитрялась скрывать какие-то   пошлые и низменные детали, то такой расцвет новых чувств не в силах скрыть ни   одна женщина.      

Он знал,   как проницательны его азиатские слуги; проницательны и тактичны, – должен   был он признать. Но дамы!.. Эти коварные кошки! Самая лучшая из них будет в   восторге, узнав, что блистательная, безупречная Паола – такая же дочь Евы, как   и все они. Любая женщина, попавшая в дом на один день, на один вечер, может   сразу догадаться о переживаниях Паолы. Разгадать Грэхема труднее. Но уж женщина   женщину всегда раскусит.      

Однако   Паола и в этом другая, чем все. Он никогда не замечал в ней чисто женского   коварства, желания подстеречь других женщин, вывести их на чистую воду, за   исключением тех случаев, когда это касалось его, Дика. И он опять усмехнулся,   вспоминая «роман» с миссис Дехэмени, который был «романом» только в воображении   Паолы.      

Размышляя   обо всем этом. Дик спрашивал себя: знает ли Паола, что он догадался?      

А Паола   спрашивала себя, догадался ли Дик, и долго не могла решить. Она не замечала   никакой перемены ни в нем, ни в его обычном отношении к ней. Он, как всегда,   невероятно много работал, шутил, пел свои песни, у него был все тот же вид   счастливого и веселого малого. Ей даже чудилось порою, что он стал с нею   нежнее, но она уверяла себя, что это только плод ее воображения. Однако скоро   неопределенность кончилась. Иногда в толпе гостей за столом или вечером в   гостиной за картами она наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, когда он   этого не подозревал, и наконец по его глазам и лицу поняла, что он знает.   Грэхему она даже не намекнула на свое открытие. Кому от этого станет легче? Он   может немедленно уехать, а она – Паола честно признавалась себе в этом – меньше   всего хотела его отъезда.      

Но,   придя к убеждению, что Дик знает или догадывается, она словно ожесточилась и   стала нарочно играть с огнем. Если Дик знает, рассуждала она, – а он   знает, – то почему же он молчит? Он, такой прямой и искренний! Она и   желала объяснения – и боялась; но потом страх исчез, и осталось только желание,   чтобы он наконец заговорил. Дик был человеком действия и поступал решительно,   чем бы это ни грозило. Она всегда предоставляла инициативу ему. Грэхем назвал   создавшееся положение треугольником. Пусть Дик и разрешит эту задачу. Он может   разрешить любую задачу. Почему же он медлит?      

Вместе с   тем она продолжала жить не оглядываясь, стараясь заглушить голос совести, обвинявшей   ее в двуличии, не желая слишком углубляться во все это. Ей чудилось, что она   поднялась на вершину своей жизни и пьет эту жизнь жадными глотками.      

Временами   она просто ни о чем не думала и только с гордостью говорила себе, что у ее ног   лежат такие два человека. Гордость в ней всегда была преобладающей чертой: она   гордилась своими разнообразными талантами, своей внешностью, мастерством в   музыке и плавании. Все возвышало ее над другими: восхитительно ли она   танцевала, носила ли с непередаваемым изяществом красивую и изысканную одежду,   или плавала грациозно и смело – редкая женщина будет так отважно нырять, –   или, сидя на спине мощного жеребца, спускалась по скату в бассейн и уверенно   его переплывала.      

Она   испытывала чувство гордости, когда видела их вместе, этих сероглазых белокурых   великанов, ибо она была той же породы. Паолу не оставляло лихорадочное   возбуждение, однако дело было тут не в нервах. Она даже ловила себя на том, что   с холодным любопытством сравнивает обоих, сама не зная, для которого из них она   старается быть как можно красивее и обаятельнее. Грэхема она уже держала в   руках, а Дика не хотела выпускать.      

Была   даже какая-то жестокость и в горделивом сознании, что из-за нее и ради нее   страдают два таких незаурядных человека; она нисколько от себя не скрывала, что   если Дик знает, – вернее, с тех пор, как он знает, – он тоже должен   страдать. Паола уверяла себя, что она женщина с воображением, искушенная в   любовных делах, и что главная причина ее любви к Грэхему вовсе не в новизне и   свежести, не в том, что он другой, чем Дик. Она не хотела признаться себе,   какую решающую роль здесь играет страсть.      

Где-то в   самой глубине души она не могла не понимать, что это безрассудство, безумие:   ведь все могло кончиться очень страшно для одного из них, а может быть, и для   всех. Но ей нравилось порхать над пропастью, уверяя себя, что никакой пропасти   нет. Когда она оставалась одна, то не раз, глядя в зеркало, с насмешливым   укором покачивала головой и восклицала: «Эх ты, хищница, хищница!» А когда она   позволяла себе размышлять об этом более серьезно, то готова была согласиться с   тем, что Шоу и мудрецы из «Мадроньевой рощи» правы, обличая хищные инстинкты   женщин.      

Она,   конечно, не могла согласиться с Дар-Хиалом, будто женщина – это неудавшийся   мужчина; но все вновь вспоминались ей слова Уайльда: «Женщина побеждает,   неожиданно сдаваясь». Не этим ли она покорила Грэхема, спрашивала себя Паола. Как   это ни странно, но на уступки она уже пошла. Пойдет ли на дальнейшие?.. Он   хотел уехать. С ней или без нее – все равно уехать. Но она удерживала его.   Какими способами? Давала ли она ему молчаливые обещания, что уступит   окончательно? Паола со смехом отгоняла всякие предположения относительно   будущего, довольствуясь мимолетными радостями настоящего, стараясь сделать свое   тело еще прекраснее, свое обаяние еще неотразимее, излучать сияние   счастья, – и ощущала при этом такую полноту и трепетность жизни, какие ей   были еще неведомы.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ      

       

Но когда   мужчина и женщина влюблены и живут так близко друг от друга, им не дано сохранить   расстояние между собой неизменным. Паола и Грэхем незаметно сближались. От   долгих взглядов и прикосновений руки к руке они постепенно перешли к другим   дозволенным ласкам, и кончилось тем, что однажды она опять очутилась у него в   объятиях и их губы снова слились в продолжительном поцелуе.      

На этот   раз Паола не вспыхнула гневом, а только властно заявила:      

– Я   вас не отпущу.      

– Я   не могу остаться, – повторил Грэхем в сотый раз. – Мне, конечно,   приходилось не раз и целоваться за дверью и делать всякие глупости, –   продолжал он пренебрежительно, – но тут другое – тут вы и Дик.      

– Уверяю   вас, Ивэн, все как-нибудь уладится.      

– Тогда   уезжайте со мной, и мы сами все уладим. Поедем!      

Она   отступила.      

– Вспомните, –   настаивал Грэхем, – что заявил Дик в тот вечер, когда Лео сражался с   драконами. Он заявил: если бы даже Паола, его жена, от него с кем-нибудь   сбежала, он сказал бы: «Благословляю вас, дети мои».      

– Да,   потому-то так и трудно, Ивэн. Он действительно Большое сердце. Вы удачно   выразились. Слушайте! Понаблюдайте за ним! Он особенно мягок и бережен, как и   обещал в тот вечер, – мягок со мной, я хочу сказать. А кроме того… Вы не   заметили…      

– Он   знает?.. Он вам что-нибудь говорил? – прервал ее Грэхем.      

– Ничего   не говорил, но я уверена, что он знает или, во всяком случае, догадывается.   Понаблюдайте за ним. Он не хочет соперничать с вами…      

– Соперничать?      

– Ну   да. Не хочет. Вспомните вчерашний день. Когда наша компания приехала, он   объезжал мустангов, но, увидев вас, больше не сел в седло. Он превосходный   объездчик. Вы тоже попробовали. У вас выходило, правда, недурно, хотя, конечно,   до него далеко. Но он не желал показывать свое превосходство. Одно это убедило   меня, что он догадывается.      

И еще:   вы не обратили внимания на то, что он теперь никогда не расспрашивает вас, что   вы делаете, где проводите время, как он расспрашивает любого гостя? Он играет с   вами на бильярде, – потому что вы играете лучше него, да еще бьется на   рапирах и палках – тут вы тоже равны. Но он не вызывает вас ни на бокс, ни на   борьбу.      

– Да,   в этом он действительно может победить меня, – пробормотал Грэхем.      

– Понаблюдайте,   и вы увидите, что я права. А ко мне он относится, как к норовистому жеребенку, –   пусть, дескать, куролесит сколько душе угодно. Ни за что на свете не вмешается   он в мои дела. О, поверьте, я его знаю. Он живет по своим собственным правилам   и мог бы научить философов тому, что такое практическая философия.      

– Нет,   нет, слушайте! – торопливо продолжала она, видя, что Грэхем хочет ее   прервать. – Я скажу вам больше. Из библиотеки в рабочую комнату Дика ведет   потайная лестница, ею пользуются только я, он да его секретарь. Когда вы   поднимаетесь по этой лестнице, то попадаете прямо в его комнату и оказываетесь   среди книжных шкафов и полок. Я сейчас оттуда. Я шла к нему, но услышала голоса   и решила, что, как обычно, идет разговор о делах имения и что он скоро   освободится. Поэтому я осталась ждать. Это были действительно разговоры о   делах, но такие интересные, такие, как сказал бы Хэнкок, «проливающие свет»,   что я не могла не подслушать. Эти разговоры «проливали свет» на характер самого   Дика, хочу я сказать.      

Он   беседовал с женой одного из рабочих. Она пришла с жалобой… Такие вещи не   редкость в рабочих поселках. Если бы я эту женщину встретила, я бы ее не узнала   и не вспомнила бы даже ее имени. Она все жаловалась, но Дик остановил ее. «Это   не важно, – сказал он, – мне важно знать, сами-то вы поощряли Смита   или нет?»      

Его   зовут не Смитом – я не помню как, но это не имеет значения, – он служит у   нас вот уже восемь лет, работает мастером.      

«О нет,   сэр, – услышала я ее ответ. – Он все время мне проходу не давал. Я,   конечно, старалась избегать его. Да и у моего мужа характер бешеный, а я больше   всего боюсь, как бы он не потерял место. Он почти год служит здесь и, кажется,   ни в чем не замечен. Правда? До этого у него бывали только случайные заработки,   и нам приходилось очень туго. Не его это вина, он не пьет, и всегда…»      

«Ладно, –   перебил ее Дик. – Ни его работа, ни его поведение тут ни при чем. Значит,   вы утверждаете, что никогда не давали Смиту никаких оснований для ухаживания?»      

Нет, она   на этом настаивала и целых десять минут подробно рассказывала о его   приставаниях. У нее очень приятный голосок – знаете, бывают такие робкие и   мягкие женские голоса; и, наверно, она очень мила.      

Я едва   удержалась, чтобы не заглянуть в кабинет. Мне так хотелось посмотреть на нее.      

«Значит,   это произошло вчера утром? – спросил Дик. – А другие слышали? Я хочу сказать:   кроме вас, мистера Смита и вашего мужа, – ну хотя бы соседи знали об   этом?»      

«Да,   сэр. Видите ли, он не имел никакого права входить ко мне в кухню. Мой муж не   его подчиненный. Он обнял меня и старался поцеловать, а тут как раз вошел мой   муж. Хоть он и с характером, но не так чтобы очень силен. Смит вдвое выше. Муж   вытащил нож, а мистер Смит схватил его за обе руки, они сцепились и стали   кататься по всей кухне. Я испугалась, как бы до смертоубийства не дошло,   выбежала и начала звать на помощь. Но соседи уже услышали, что у нас скандал.   Муж и Смит в драке разбили окно, своротили печку, вся кухня была полна дыма и   золы, их насилу растащили. А меня опозорили. За что? Вы же знаете, сэр, как   теперь все бабы будут трепать языком…»      

Дик   снова остановил ее, но еще минут пять никак не мог от нее отделаться. Больше   всего она боялась, как бы ее муж не лишился места. Я ждала, что Дик ей скажет;   но он, видимо, не принял еще никакого определенного решения, и я была уверена,   что он теперь вызовет мастера. И тот действительно явился. Я многое дала бы,   чтобы его увидеть, но я слышала только разговор.      

Дик   сразу перешел к делу, описал весь скандал и драку, – и Смит признался, что   действительно шум получился основательный.      

«Она   говорит, что никогда и ничем не поощряла ваших ухаживаний», – заявил Дик.      

«Ну, это   она врет, – ответил Смит. – Она так поглядывает на вас, будто сама   приглашает поухаживать… Она с первого же дня так на меня смотрела. А зашел я к   ней вчера на кухню потому, что она же меня и зазвала. Мы не ждали, что муж   придет так скоро. Но когда она его увидела, то давай бороться и вырываться. А   если она врет, будто не заманивала меня…»      

«Бросьте, –   остановил его Дик, – все это пустяки, дело не в этом».      

«Как же   пустяки, мистер Форрест, должен же я оправдаться», – настаивал Смит.      

«Нет,   это несущественно для того, в чем вы оправдаться не можете», – ответил   Дик, и я услышала в его голосе знакомые мне жесткие, холодные и решительные   нотки. Смит все еще не понимал. Тогда Дик объяснил ему свою точку зрения: «Вы   виноваты, мистер Смит, в том, что произошел скандал, безобразие и бесчинство, в   том, что вы дали пищу бабьим языкам, в том, что вы нарушили порядок и   дисциплину, – а это все ведет к одному очень важному обстоятельству: вы   внесли дезорганизацию в нашу работу».      

Но Смит   все еще не понимал. Он решил, что его обвиняют в нарушении общественной нравственности,   так как он преследовал замужнюю женщину, и всячески старался умилостивить Дика   ссылками на то, что ведь она с ним заигрывала, и просьбами о снисхождении. «В   конце концов, – сказал он, – мужчина, мистер Форрест, это мужчина;   согласен, она заморочила мне голову, и я вел себя, как дурак».      

«Мистер   Смит, – сказал Дик, – вы у меня работаете восемь лет, из них шесть в   качестве мастера. На вашу работу я пожаловаться не могу. Работать вы, конечно,   умеете. До вашей нравственности мне дела нет. Будьте хоть мормоном или турком.   Ваша частная жизнь меня не касается, пока она не мешает вашей работе в имении.   Любой из моих возчиков может напиваться по субботам до потери сознания, хоть   каждую субботу, – это его дело. Но если в понедельник вдруг окажется, что   он еще не протрезвился и это отзывается на моих лошадях – он груб с ними, бьет   их и может повредить им, или если это хоть сколько-нибудь снижает качество или   количество его понедельничной работы, – с этой минуты его пьянство   становится уже моим делом, и возчик может отправляться ко всем чертям».      

«Вы… вы   же не хотите сказать, мистер Форрест, – заикаясь, пробормотал Смит, –   что… что я тоже могу отправляться ко всем чертям?»      

«Именно   это я и хочу сказать, мистер Смит. И я не потому рассчитываю вас, что вы   посягнули на чужую собственность – это дело ваше и ее мужа, – а потому,   что вы оказались причиной беспорядка в моем имении».      

– И   знаете, Ивэн, – сказала Паола, прерывая свой рассказ, – по голым   цифровым данным Дик угадывает гораздо больше жизненных драм, чем любой   писатель, погрузившись в водоворот большого города. Возьмите хотя бы отчеты   молочных ферм – ведомости каждого доильщика в отдельности: столько-то литров   молока утром и вечером от такой-то коровы и столько-то от такой-то. Дику не   нужно знать человека. Но вот удой понизился. «Мистер Паркмен, – спрашивает   он управляющего молочной фермой, – что, Барчи Ператта женат?» – «Да,   сэр». – «У них что, с женой нелады?» – «Да, сэр».      

Или:   «Мистер Паркмен, Симпкинс был очень долго нашим лучшим доильщиком, а теперь отстает   от других, в чем дело?» Паркмен не знает. «Разузнайте, – говорит   Дик. – Что-то у него есть на душе. Потолкуйте-ка с ним по-отечески и   спросите. Надо снять с него то, что его гнетет». И мистер Паркмен дознается, в   чем дело. Оказывается, сын Симпкинса, студент Стэнфордского университета, вдруг   бросил учение, начал кутить и теперь сидит в тюрьме и ждет суда за подлог. Дик   передал дело своим адвокатам, они замяли эту историю, добились того, что юношу   выпустили на поруки, – и ведомости Симпкинса стали прежними. А лучше всего   то, что юноша исправился – Дик взял его под наблюдение, – окончил   инженерное училище и теперь служит у нас, работает на осушке болот и получает   полтораста долларов в месяц, женился, и его будущность обеспечена, а отец   продолжает доить коров.      

– Вы   правы, – задумчиво и сочувственно пробормотал Грэхем, – недаром я   назвал Дика Большим сердцем.      

– Я   называю его моей нерушимой скалой, – сказала Паола с чувством. – Он   такой надежный. Нет, вы еще не знаете его. Никакая буря его не сломит. Ничто не   согнет. Он ни разу не споткнулся. Точно бог улыбается ему, всегда улыбается.   Никогда жизнь не ставила его на колени… пока. И… я… я… не хотела бы быть   свидетельницей этого. Это разбило бы мне сердце. – Рука Паолы потянулась к   его руке, в легком прикосновении были и просьба и ласка. – Я теперь боюсь   за него. Вот почему я не знаю, как мне поступить. Ведь не ради себя же я медлю,   колеблюсь… Если бы я могла упрекнуть его в требовательности, ограниченности,   слабости или малейшей пошлости, если бы жизнь била его и раньше, я бы   давным-давно уехала с вами, мой милый, милый…      

Ее глаза   внезапно стали влажными. Она успокоила Грэхема пожатием руки и, чтобы овладеть   собой, вернулась к своему рассказу:      

– «Ее   супруг, мистер Смит, вашего мизинца не стоит, – продолжал Дик. – Ну   что о нем можно сказать? Усерден, старается угодить, но не умен, не силен, в   лучшем случае – работник из средних. А все-таки приходится рассчитывать вас, а   не его; и я об этом очень, очень сожалею».      

Конечно,   он говорил и многое другое, но я рассказала вам самое существенное. Отсюда вы можете   судить о его правилах. А он всегда следует им. Дик предоставляет личности   полную свободу. Что бы человек ни делал, пока он не нарушает интересов той   группы людей, в которой живет, это никого не касается. По мнению Дика, Смит   вправе любить женщину и быть любимым ею, раз уж так случилось. Он всегда   говорил, что любовь не навяжешь и не удержишь насильно. Если бы я на самом деле   ушла с вами, он сказал бы: «Благословляю вас, дети мои». Чего бы это ему ни   стоило, он так сказал бы, ибо считает, что былую любовь не воротишь. Каждый час   любви, говорит он, окупается полностью, обе стороны получают свое. В этом деле   не может быть ни предъявления счетов, ни претензий: требовать любви просто   смешно.      

– Я   с ним совершенно согласен, – сказал Грэхем. – «Ты обещал, или   обещала, любить меня до конца жизни», – заявляет обиженная сторона, словно   это вексель на столько-то долларов и его можно предъявить ко взысканию. Доллары   остаются долларами, а любовь жива или умирает. А если она умерла, то откуда ее   взять? В этом вопросе мы все сходимся, и все ясно. Мы любим друг друга, и довольно.   Зачем же ждать хотя бы одну лишнюю минуту?      

Его рука   скользнула вдоль ее пальцев, лежавших на клавишах, он наклонился к Паоле,   сначала поцеловал ее волосы, потом медленно повернул к себе ее лицо и поцеловал   в раскрытые покорные губы.      

– Дик   любит меня не так, как вы, – сказала она, – не так безумно, хочу я   сказать. Я ведь с ним давно – и стала для него чем-то вроде привычки. До того   как я встретилась с вами, я часто-часто думала об этом и старалась отгадать:   что он любит больше – меня или свое имение?..      

– Но   ведь все это так просто, – сказал Грэхем. – Надо только быть честным!   Уедем!      

Он   поднял ее и поставил на ноги, как бы собираясь тотчас же увезти. Но она вдруг   отстранилась от него, села и опять закрыла руками вспыхнувшее лицо.      

– Вы   не понимаете, Ивэн… Я люблю Дика. Я буду всегда любить его.      

– А   меня? – ревниво спросил Грэхем.      

– Конечно, –   улыбнулась она. – Вы единственный, кроме Дика, кто меня так… целовал и   кого я так целовала. Но я ни на что не могу решиться. Треугольник, как вы   называете наши отношения, должен быть разрешен не мной. Сама я не в силах. Я   все сравниваю вас обоих, оцениваю, взвешиваю. Мне представляются все годы,   прожитые с Диком. И потом я спрашиваю свое сердце… И я не знаю. Не знаю… Вы   большой человек и любите меня большой любовью. Но Дик больше вас. Вы ближе к   земле, вы… – как бы это выразиться? – вы человечнее, что ли. И вот почему   я люблю вас сильнее – или по крайней мере мне кажется, что сильнее.      

Подождите, –   продолжала она, удерживая его жадно тянувшиеся к ней руки, – я еще не все   сказала. Я вспоминаю все наше прошлое с Диком, представляю себе, какой он   сегодня и какой будет завтра… И я не могу вынести мысли, что кто-то пожалеет   моего мужа… что вы пожалеете его, – а вы не можете не жалеть его, когда я   говорю вам, что люблю вас больше. Вот почему я ни в чем не уверена, вот почему   я так быстро беру назад все, что скажу… и ничего не знаю…      

Я бы   умерла со стыда, если бы из-за меня кто-нибудь стал жалеть Дика! Честное слово!   Я не могу представить себе ничего ужаснее! Это унизит его. Никто никогда не   жалел его. Он всегда был наверху, веселый, радостный, уверенный, непобедимый.   Больше того: он и не заслуживал, чтобы его жалели. И вот по моей и… вашей вине,   Ивэн…      

Она   резко оттолкнула руку Ивэна.      

– …Все,   что мы делаем, каждое ваше прикосновение – уже повод для жалости. Неужели вы не   понимаете, насколько я во всем этом запуталась? А потом… ведь у меня есть   гордость. Вы видите, что я поступаю нечестно по отношению к нему… даже в таких   мелочах, – она опять поймала его руку и стала ласкать ее легкими касаниями   пальцев, – и это оскорбляет мою любовь к вам, унижает, не может не унижать   меня в ваших глазах. Я содрогаюсь при мысли, что вот хотя бы это, – она   приложила его руку к своей щеке, – дает вам право жалеть его, а меня   осуждать.      

Она   сдерживала нетерпение этой лежавшей на ее щеке руки, потом почти машинально перевернула   ее, долго разглядывала и медленно целовала в ладонь. Через мгновение он рванул   ее к себе, и она была в его объятиях.      

– Ну,   вот… – укоризненно сказала она, высвобождаясь.      

– Почему   вы мне все это про Дика рассказываете? – спросил ее Грэхем в другой раз,   во время прогулки, когда их лошади шли рядом. – Чтобы держать меня на   расстоянии? Чтобы защититься от меня?      

Паола   кивнула, потом сказала:      

– Нет,   не совсем так. Вы же знаете, что я не хочу держать вас на расстоянии… слишком   далеком. Я говорю об этом потому, что Дик постоянно занимает мои мысли. Ведь   двенадцать лет он один занимал их. А еще потому, вероятно, что я думаю о нем.   Вы поймите, какое создалось положение! Вы разрушили идеальное супружество!      

– Знаю, –   отозвался он. – Моя роль разрушителя мне совсем не по душе. Это вы   заставляете меня играть ее, вместо того чтобы со мной уйти. Что же мне делать?   Я всячески стараюсь забыться, не думать о вас. Сегодня утром я написал   полглавы, но знаю, что ничего не вышло, придется все переделывать, –   потому что я не могу не думать о вас. Что такое Южная Америка и ее этнография в   сравнении с вами? А когда я подле вас – мои руки обнимают вас, прежде чем я   успеваю отдать себе отчет в том, что делаю. И, видит бог, вы хотите этого, вы   тоже хотите этого, не отрицайте!      

Паола   собрала поводья, намереваясь пустить лошадь галопом, но прежде с лукавой   улыбкой произнесла:      

– Да,   я хочу этого, милый разрушитель.