1 2 3 4 
Этот   своеобразный край как нельзя лучше соответствовал угрюмому настроению моего пациента.   Из окон нашего беленого домика, высоко стоящего на зеленом мысе, открывалось   все зловещие полукружие залива Маунтс-Бей, известного с незапамятных   времен как смертельная ловушка для парусников: скольких моряков настигла смерть   на его черных скалах и подводных рифах. При северном ветре залив выглядел   безмятежным, укрытым от бурь и манил к себе гонимые штормом суда,   обещая им покой и защиту. Но внезапно с юго-запада с ревом   налетал ураган, судно срывалось с якоря, и у подветренного   берега, в пене бурунов, начиналась борьба не на жизнь, а на смерть.   Опытные моряки держались подальше от этого проклятого места.      

       

      

       

Суша   в окрестностях нашего дома производила такое же безотрадное впечатление,   как и море. Кругом расстилалась болотистая равнина, унылая, безлюдная,   и лишь по одиноким колокольням можно было угадать, где находятся старинные   деревушки. Всюду виднелись следы какого-то древнего племени, которое давно   вымерло и напоминало о себе только причудливыми каменными памятниками,   разбросанными там и сям могильными курганами и любопытными земляными   укреплениями, воскрешающими в памяти доисторические битвы. Колдовские чары   этого таинственного места, зловещие призраки забытых племен подействовали на   воображение моего друга, и он подолгу гулял по торфяным болотам,   предаваясь размышлениям. Холмс заинтересовался также древним корнуэльским   языком и, если мне не изменяет память, предполагал, что он сродни халдейскому   и в значительной мере заимствован у финикийских купцов, приезжавших   сюда за оловом. Он выписал кучу книг по филологии и засел было за развитие   своей теории, как вдруг, к моему глубокому сожалению и его   нескрываемому восторгу, мы оказались втянутыми в тайну — более сложную, более   захватывающую и уж, конечно, в сто раз более загадочную, чем любая из   тех, что заставили нас покинуть Лондон. Наша скромная жизнь, мирный, здоровый   отдых были грубо нарушены, и нас закружило в водовороте событий,   которые потрясли не только Корнуэлл, но и всю западную Англию. Многие   читатели помнят, наверное, о «Корнуэльском ужасе», как это тогда   называлось, хотя должен вам сказать, что лондонская пресса располагала весьма   неполными данными. И вот теперь, через тринадцать лет, настало время   сообщить вам все подлинные подробности этого непостижимого происшествия.      

Я уже   говорил, что редкие церковные колоколенки указывали на деревни, разбросанные   в этой части Корнуэлла. Ближайшей к нам оказалась деревушка   Тридэнник-Уоллес, где домики сотни-другой жителей лепились вокруг древней   замшелой церкви. Священник этого прихода, мистер Раундхэй, увлекался археологией;   на этой почве Холмс и познакомился с ним. Это был радушный толстяк   средних лет, неплохо знавший здешние места. Как-то он пригласил нас к себе   на чашку чая, и у него мы встретились с мистером Мортимером   Тридженнисом, состоятельным человеком, который увеличивал скудные доходы   священника, снимая несколько комнат в его большом, бестолково построенном   доме. Одинокий священник был доволен этим, хотя имел мало общего со своим жильцом,   худощавым брюнетом в очках, до того сутулым, что с первого взгляда   казался горбуном. Помню, что за время нашего недолгого визита священник   произвел на нас впечатление неутомимого говоруна, зато жилец его был до   странности необщителен, печален, задумчив; он сидел, уставившись в одну   точку, занятый, видимо, собственными мыслями.      

И вот во   вторник, шестнадцатого марта, когда мы докуривали после завтрака, готовясь   к обычной прогулке на торфяные болота, в нашу маленькую гостиную   ворвались два этих человека.      

— Мистер   Холмс, — задыхаясь, проговорил священник, — этой ночью произошла   ужасная трагедия? Просто неслыханно! Наверное, само Провидение привело вас сюда   как раз вовремя, потому что если кто-нибудь в Англии и может помочь,   то это вы!      

       

      

       

Я бросил   не слишком дружелюбный взгляд на назойливого священника, но Холмс вынул изо рта   трубку и насторожился, как старый гончий пес, услышавший зов охотника. Он   знаком предложил им сесть, и наш взбудораженный посетитель со своим   спутником уселись на диван. Мистер Мортимер Тридженнис больше владел собой, но   судорожное подергивание его худых рук и лихорадочный блеск темных глаз показывали,   что он взволнован ничуть не меньше.      

— Кто   будет рассказывать, я или вы? — спросил он священника.      

— Я не   знаю, что у вас случилось, — сказал Холмс, — но раз уж, судя по   всему, открытие сделали вы, то вы и рассказывайте: ведь священник узнал об   этом уже от вас.      

Я взглянул   на одетого наспех священника и его аккуратного соседа и в душе   позабавился тому изумлению, которое вызвал на их лицах простой логический вывод   Холмса.      

— Позвольте   мне сказать несколько слов, — начал священник, — и тогда вы сами   решите, выслушать ли вам подробности от мистера Тридженниса или лучше   немедленно поспешить к месту этого загадочного происшествия. Случилось вот   что: вчера вечером наш друг был в гостях у своих братьев Оуэна   и Джорджа и сестры Брэнды в их доме в Тридэнник-Уорта, что   неподалеку от древнего каменного креста на торфяных болотах. Он ушел от них   в начале одиннадцатого, до этого они играли в карты в столовой,   все были здоровы, и прекрасном настроении. Сегодня утром, еще до завтрака,   наш друг — он всегда встает очень рано — пошел прогуляться в направлении   дома своих родственников, и тут его нагнал шарабан доктора Ричардса:   оказалось, что того срочно вызвали в Тридэнник-Уорта. Конечно, мистер   Мортимер Тридженнис поехал вместе с ним. Приехав, они обнаружили нечто   невероятное. Сестра и братья сидели вокруг стола точно в тех же   позах, как он их оставил, перед ними еще лежали карты, но свечи догорели до   самых розеток. Сестра лежала в кресле мертвая, а с двух сторон   от нее сидели братья: они кричали, пели, хохотали… разум покинул их.   У всех троих — и у мертвой женщины и у помешавшихся   мужчин — на лицах застыл невыразимый страх, гримаса ужаса, на которую жутко   смотреть. Нет никаких признаков, что в доме были посторонние, если не   считать миссис Портер, их старой кухарки и экономки, которая сообщила, что   всю ночь крепко спала и ничего не слыхала. Ничего не украдено, все   в полном порядке, и совершенно непонятно, чего они испугались   настолько, что женщина лишилась жизни, а мужчины — рассудка. Вот вкратце   и все, мистер Холмс, и если вы поможете нам разобраться во всем этом,   вы сделаете великое дело.      

Я еще   надеялся уговорить моего друга вернуться к отдыху, составлявшему цель   нашей поездки, но стоило мне взглянуть на его сосредоточенное лицо   и нахмуренные брови, как стало ясно, что надеяться не на что. Холмс   молчал, поглощенный необычайной драмой, ворвавшейся в нашу тихую жизнь.      

— Я займусь   этим делом, — сказал он наконец. — Насколько я понимаю, случай   исключительный. Сами вы там были, мистер Раундхэй?      

— Нет,   мистер Холмс. Как только я узнал от мистера Тридженниса об этом несчастье,   мы тут же поспешили к вам, чтобы посоветоваться.      

— Далеко   ли дом, где разыгралась эта ужасная трагедия?      

— Около   мили отсюда.      

— Значит,   отправимся вместе. Но сначала, мистер Мортимер Тридженнис, я хочу задать   вам несколько вопросов.      

За все   это время тот не произнес ни звука, но я заметил, что внутренне он   встревожен куда больше, чем суетливый и разговорчивый священник. Лицо его   побледнело, исказилось, беспокойный взгляд не отрывался от Холмса, а худые   руки сжимались и разжимались. Когда священник рассказывал об этом страшном   происшествии, побелевшие губы Тридженниса дрожали, и казалось, что   в его темных глазах отражается эта ужасная картина.      

— Спрашивайте   обо всем, что сочтете нужным, мистер Холмс, — с готовностью сказал   он. — Тяжело говорить об этом, но я не скрою от вас ничего.      

— Расскажите   мне о вчерашнем вечере.      

— Так   вот, мистер Холмс, как уже говорил священник, мы вместе поужинали, а потом   старший брат Джордж предложил сыграть в вист. Мы сели за карты около   девяти. В четверть одиннадцатого я собрался домой. Они сидели за   столом, здоровые и веселые.      

— Кто   закрыл за вами дверь?      

— Миссис   Портер уже легла, и меня никто не провожал. Я сам захлопнул за собой   входную дверь. Окно в комнате, у которого они сидели, было закрыто,   но шторы не спущены. Сегодня утром и дверь и окно оказались   в том же виде, что и вчера, и нет причины думать, что в дом   забрался чужой. И все-таки страх помутил рассудок моих братьев, страх убил   Брэнду… если б вы видели, как она лежала, свесившись через ручку кресла… До   самой смерти не забыть мне этой комнаты.      

— То,   что вы рассказываете, просто неслыханно, — сказал Холмс. — Но,   насколько я понимаю, у вас нет никаких предположений о причине   происшедшего?      

— Это   дьявольщина, мистер Холмс, дьявольщина! — воскликнул Мортимер   Тридженнис. — Это нечистая сила! В комнату проникает что-то ужасное,   и люди лишаются рассудка. Разве человек способен на такое?      

— Ну,   если человеку такое не под силу, то, боюсь, и разгадка окажется мне не под   силу, — заметил Холмс. — Однако, прежде чем принять вашу версию, мы   должны испробовать все реальные причины. Что касается вас, мистер Тридженнис,   то вы, как я понял, в чем-то не ладили со своими родными, — ведь   вы жили врозь, верно?      

— Да,   так оно и было, мистер Холмс, хотя это — дело прошлое. Видите ли, нашей   семье принадлежали оловянные рудники в Редруте, но потом мы продали их   Компании и, получив возможность жить безбедно, уехали оттуда. Не скрою, что при   дележе денег мы поссорились и разошлись на некоторое время, но что было,   то прошло, и мы снова стали лучшими друзьями.      

— Однако   вернемся к событиям вчерашнего вечера. Не припомните ли вы что-нибудь, что   могло бы хоть косвенно натолкнуть нас на разгадку этой трагедии? Подумайте как   следует, мистер Тридженнис, любой намек мне поможет.      

— Нет,   сэр, ничего не могу припомнить.      

— Ваши   родные были в обычном настроении?      

— Да,   в очень хорошем.      

— Не   были они нервными людьми? Не бывало ли у них предчувствия приближающейся   опасности?      

— Нет,   никогда.      

— Больше   вы ничем не можете помочь мне?      

Мортимер   Тридженнис напряг память.      

— Вот   что я вспомнил, — сказал он наконец. — Когда мы играли   в карты, я сидел спиной к окну, а брат Джордж, мой   партнер, — лицом. И вдруг я заметил, что он пристально смотрит   через мое плечо, и я тоже обернулся и посмотрел. Окно было   закрыто, но шторы еще не спущены, и я разглядел кусты на лужайке; мне   показалось, что в них что-то шевелится. Я даже не понял, человек это   или животное. Но подумал, что там кто-то есть. Когда я спросил брата, куда   он смотрит, он ответил, что ему тоже что-то показалось. Вот, собственно,   и все.      

— И вы   не поинтересовались, что это?      

— Нет,   я тут же забыл об этом.      

— Когда   вы уходили, у вас не было дурного предчувствия?      

— Ни   малейшего.      

— Мне   не совсем ясно, как вы узнали новости в такой ранний час.      

— Я обычно   встаю рано и до завтрака гуляю. Только я вышел сегодня утром, как   меня нагнал шарабан доктора. Он сказал, что старая миссис Портер прислала за   ним мальчишку и спешно требует его туда. Я вскочил в шарабан,   и мы поехали. Там мы сразу бросились в эту жуткую комнату. Свечи   и камин погасли уже давно, и они до самого рассвета были   в темноте. Доктор сказал, что Брэнда умерла по крайней мере шесть часов   назад. Никаких следов насилия. Она лежала в кресле, перевесившись через   ручку, и на лице ее застыло это самое выражение ужаса. Джордж и Оуэн   на разные голоса распевали песни и бормотали, как два каких-нибудь   орангутанга. О, это было ужасно! Я еле выдержал, а доктор побелел как   полотно. Ему стало дурно, и он упал в кресло, — хорошо еще, что   нам не пришлось за ним ухаживать.      

— Поразительно…   просто поразительно, — сказал Холмс, вставая, и взялся за   шляпу. — По-моему, лучше, не теряя времени, отправиться   в Тридэнник-Уорта. Должен признаться, что редко мне встречалось дело,   которое на первый взгляд казалось бы столь необычайным.      

В то   утро наши розыски продвинулись мало. Зато в самом же начале произошел   случай, который оказал на меня самое гнетущее действие. Мы шли к месту   происшествия по узкой, извилистой проселочной дороге. Увидев тарахтящую   навстречу карету, мы сошли на обочину, чтобы пропустить ее. Когда она поравнялась   с нами, за поднятым стеклом метнулось оскаленное, перекошенное лицо   с вытаращенными глазами. Эти остановившиеся глаза и скрежещущие зубы   промелькнули мимо нас, как кошмарное видение.      

       

      

       

— Братья! —   весь побелев, воскликнул Мортимер Тридженнис. — Их увозят в Хелстон!      

В ужасе   мы смотрели вслед черной карете, громыхающей по дороге, потом снова направились   к дому, где их постигла такая странная судьба.      

Это был   просторный, светлый дом, скорее вилла, чем коттедж, с большим садом, где   благодаря мягкому корнуэльскому климату уже благоухали весенние цветы.   В этот сад и выходило окно гостиной, куда, по утверждению Мортимера   Тридженниса, проник злой дух и принес столько несчастий хозяевам дома.   Прежде, чем подняться на крыльцо, Холмс медленно и задумчиво прошелся по дорожке   и между клумбами. Я помню, он был так занят своими мыслями, что   споткнулся о лейку, и она опрокинулась на садовую дорожку, облив нам   ноги. В доме нас встретила пожилая экономка, миссис Портер, которая вела   здесь хозяйство с помощью молоденькой служанки. Она с готовностью   отвечала на все вопросы Холмса. Нет, она ничего не слышала ночью. Да, хозяева   в последнее время были в прекрасном настроении: никогда она не   видела, чтоб они были такие веселые и довольные. Она упала в обморок   от ужаса, когда зашла утром в комнату и увидела их за столом.   Опомнившись, она распахнула окно, чтобы впустить утренний воздух, бросилась на   дорогу, окликнула фермерского мальчишку и послала его за доктором. Если мы   хотим посмотреть, то хозяйка лежит в своей спальне. Четверо здоровенных   санитаров еле справились с братьями, усаживая их в карету. А она   сама и до завтра не останется в этом доме, немедленно уедет   в Сент-Айвс к своим родным.      

       

      

       

Мы   поднялись наверх и осмотрели тело Брэнды Тридженнис. Даже сейчас всякий   сказал бы, что в молодости она была красавицей. И после смерти она   была прекрасна, хотя тонкие черты ее смуглого лица хранили печать ужаса —   последнего ее ощущения при жизни. Из спальни мы спустились в гостиную, где   произошла эта невероятная драма. В камине еще лежала зола. На столе стояли   четыре оплывшие, догоревшие свечи и валялись карты. Стулья были отодвинуты   к стенам, к остальным предметам никто не прикасался. Холмс легкими,   быстрыми шагами обошел комнату; он садился на стулья, двигал их   и расставлял так, как они стояли накануне. Он прикидывал, насколько виден   сад с разных мест. Он осмотрел пол, потолок, камин; но ни разу я не   заметил ни внезапного блеска в его глазах, ни сжатых губ, которые   подсказали бы мне, что в мозгу его мелькнула догадка.      

— Зачем   топили камин? — спросил он вдруг. — Даже весной топят в такой   небольшой комнате?      

Мортимер   Тридженнис пояснил, что вечером было холодно и сыро. Поэтому, когда он   пришел, затопили камин.      

— Что   вы собираетесь делать дальше, мистер Холмс? — спросил он.      

Улыбнувшись,   мой друг положил руку мне на плечо.      

— Знаете,   Уотсон, пожалуй, мне снова придется взяться за трубку и снова вызвать ваши   справедливые упреки, — сказал он.      

— С вашего   разрешения, господа, мы вернемся домой, ибо я не рассчитываю найти здесь   что-то новое. Я проанализирую все известные факты, мистер Тридженнис,   и если мне что-нибудь придет в голову, немедленно извещу вас   и священника. А пока позвольте пожелать вам всего доброго.      

Вернувшись   в Полду-коттедж, Холмс погрузился в сосредоточенное молчание. Он   сидел с ногами в глубоком кресле, весь окутанный голубыми клубами   табачного дыма; его черные брови сошлись к переносице, лоб перерезала   морщина, глаза на изможденном лице аскета уставились в одну точку. После долгих   раздумий он отбросил трубку и вскочил.      

— Ничего   не выходит, Уотсон! — рассмеялся он. — Пойдемте-ка лучше побродим   и поищем кремневые стрелы. Скорее мы найдем их, чем ключ к этой   загадке. Заставлять мозг работать, когда для этой работы нет достаточного   материала, — все равно, что перегревать мотор. Он разлетится вдребезги.   Морской воздух, солнце и терпение — вот что нам нужно, Уотсон,   а остальное приложится.      

— Теперь   давайте спокойно обсудим наше положение, Уотсон, — продолжал он, когда мы   шли по тропинке над обрывом. — Нужно твердо усвоить хотя бы то, что нам   известно, для того чтобы поставить на место новые факты, когда они появятся.   Уговоримся, во-первых, что дьявольские козни тут ни при чем. Выбросим это из   головы. Отлично. Зато перед нами три несчастные жертвы некоего намеренного или   невольного преступления, совершенного человеком. Будем исходить из этого. Идем   дальше: когда это случилось? Если верить Мортимеру Тридженнису, то, очевидно,   сразу же после его ухода. Это очень важно. Вероятно, все произошло   в следующие несколько минут. Карты еще на столе. Хозяева в это время   обычно ложатся спать. Но они продолжают сидеть, даже не отодвинув стулья. Итак,   повторяю: это произошло немедленно после его ухода и никак не позже   одиннадцати часов вечера.      

Проследим   теперь, насколько возможно, что делал Мортимер Тридженнис, выйдя из комнаты.   Это совсем нетрудно, и он как будто вне подозрений. Вы хорошо знакомы   с моими методами и, конечно, догадались, что довольно-таки неуклюжая   уловка с лейкой понадобилась мне для того, чтобы получить ясный отпечаток   его ноги. На сыром песке она отпечаталась прекрасно. Вчера вечером, как вы   помните, тоже было сыро, и я легко проследил его путь. Судя по всему,   он быстро пошел к дому священника.      

Раз   Мортимер Тридженнис исчезает со сцены, значит, перед игроками в карты   появляется кто-то другой; кто же это и как ему удалось вызвать такой ужас?   Миссис Портер отпадает. Она явно ни при чем. Можно ли доказать, что некто   прокрался из сада к окну и своим появлением добился такого   трагического исхода? Единственное указание на это исходит опять-таки от   Мортимера Тридженниса, который говорил, что его брат заметил какое-то движение   в саду. Это странно, потому что вечер был темный, шел дождь, и если   тот, кто собирался напугать этих людей, хотел, чтобы его заметили, он должен   был прижаться лицом к оконному стеклу. А под окном широкая цветочная   грядка — и ни одного отпечатка ног. Трудно вообразить, как мог незнакомец   при этих обстоятельствах произвести столь жуткое впечатление; к тому же мы   не находим подходящего мотива для такого необъяснимого поступка. Вы улавливаете   наши трудности, Уотсон?      

— Еще   бы! — убежденно отвечал я.      

— И все-таки,   если у нас появятся новые данные, мы преодолеем эти трудности. По-моему,   в ваших необъятных архивах, Уотсон, найдется много таких же неясных   случаев. Тем не менее отложим дело пока не получим более точных сведений,   и закончим утро поисками неолитического человека.      

Кажется,   я уже говорил, что мой друг обладал исключительной способностью совершенно   отключаться от какого-либо дела, но никогда я не поражался ей больше, чем   в то весеннее утро в Корнуэлле, когда часа два кряду он толковал   о кельтах, кремневых наконечниках и черепках так беззаботно, будто   зловещей тайны не было и в помине. И только вернувшись домой, мы   обнаружили, что нас ждет посетитель, сразу же вернувший нас   к действительности. У него не было нужды представляться нам.   Гигантская фигура, огрубевшее, иссеченное морщинами лицо, горящие глаза, орлиный   нос, седеющая голова, почти достающая до потолка, золотистая борода   с проседью, пожелтевшая у губ от неизменной сигары, — эти   приметы были отлично известны и в Лондоне и в Африке   и могли принадлежать лишь одному человеку — доктору Леону Стерндейлу,   прославленному исследователю и охотнику на львов.      

Мы   слышали, что он живет где-то поблизости, и не раз замечали на торфяных   болотах его могучую фигуру. Однако он не стремился к знакомству   с нами, да и нам это не приходило в голову, потому что мы знали,   что именно любовь к уединению побуждает его проводить большую часть времени   между путешествиями в маленьком домике, скрытом в роще   у Бичем-Эраэнс. Там он жил в полном одиночестве, окруженный книгами   и картами, сам занимался своим несложным хозяйством и совершенно не   интересовался делами соседей. Поэтому меня удивила горячность, с которой   он расспрашивал Холмса, удалось ли ему разгадать хоть что-нибудь в этой   непостижимой тайне.      

— Полиция   в тупике, — сказал он, — но, может быть, ваш богатый опыт   подскажет какое-нибудь приемлемое объяснение? Я прошу вас довериться мне   потому, что за время моих частых наездов сюда я близко познакомился   с семьей Тридженнисов, они даже приходятся мне родственниками со стороны матери,   здешней уроженки. Вы сами понимаете, что их ужасная судьба потрясла меня.   Должен сказать вам, что я направлялся в Африку и уже был   в Плимуте, когда сегодня утром узнал об этом событии, и туг же   вернулся, чтобы помочь расследованию.      

Холмс   поднял брови.      

— Из-за   этого вы пропустили пароход?      

— Поеду   следующим.      

— Бог   мой, вот это дружба!      

— Я же   сказал, что мы родственники.      

— Да,   помню… по материнской линии. Багаж уже был на борту?      

— Не   весь, большая часть еще оставалась в гостинице.      

— Понимаю.   Но не могла ведь эта новость попасть в плимутские газеты сегодня утром?      

— Нет,   сэр. Я получил телеграмму.      

— Позвольте   узнать, от кого?      

Исхудалое   лицо исследователя потемнело.      

— Вы   слишком любознательны, мистер Холмс.      

— Такова   моя профессия.      

Доктор   Стерндейл с трудом обрел прежнее спокойствие.      

— Не   вижу основания скрывать это от вас, — сказал он. — Телеграмму прислал   мистер Раундхэй, священник.      

— Благодарю   вас, — отозвался Холмс. — Что касается вашего вопроса, то я могу   ответить, что мне еще не вполне ясна суть дела, но я твердо рассчитываю   добиться истины. Вот пока и все.      

— Не   могли бы вы сказать, подозреваете ли вы кого-нибудь?      

— На   это я вам не могу ответить.      

— В таком   случае я пришел напрасно, не стану задерживать вас более.      

Знаменитый   путешественник большими шагами вышел из нашего домика, изрядно раздосадованный;   вслед за ним ушел и Холмс. Он пропадал до самого вечера, а когда   вернулся, вид у него был усталый и недовольный, и я понял,   что розыски не увенчались успехом. Его ждала телеграмма, он пробежал ее   и бросил в камин.      

— Это   из Плимута, Уотсон, из гостиницы, — пояснил он. — Я узнал   у священника, как она называется, и телеграфировал туда, чтобы   проверить слова доктора Стерндейла. Он действительно ночевал там сегодня,   и часть его багажа действительно ушла в Африку; сам же он вернулся,   чтобы присутствовать при расследовании. Что скажете, Уотсон?      

— Видимо,   его очень интересует это дело.      

— Да,   очень. Вот нить, которую мы еще не схватили, а ведь она может вывести нас   из лабиринта. Бодритесь, Уотсон, я уверен, что мы знаем далеко не все.   Когда мы узнаем больше, все трудности останутся позади.      

Я никак   не предполагал ни того, что слова Холмса сбудутся так скоро, ни того, каким   странным и жутким окажется наше новое открытие, повернувшее розыски   в совершенно ином направлении. Утром, когда я брился, я услышал   стук копыт и, выглянув из окна, увидел двуколку, которая во всю прыть неслась   по дороге. У наших ворот лошадь стала, из двуколки выпрыгнул наш   друг-священник и со всех ног помчался по садовой дорожке. Холмс был уже   готов, и мы с ним поспешили навстречу.      

От   волнения наш гость не мог говорить, но в конце концов, тяжело дыша   и захлебываясь, он выкрикнул:      

— Мы   под властью дьявола, мистер Холмс! Мой несчастный приход под властью   дьявола! — задыхался он. — Там поселился сам Сатана! Мы в его   руках! — Он приплясывал на месте от возбуждения, и это было бы   смешно, если бы не его посеревшее лицо и безумные глаза. И тут он выпалил   свои ужасные новости:      

— Мистер   Мортимер Тридженнис умер сегодня ночью точно так же, как его сестра!      

Холмс   мгновенно вскочил, полный энергии.      

— Хватит   места в вашей двуколке?      

— Да!      

— Уотсон,   завтрак позже! Мистер Раундхэй, мы готовы! Скорей, скорей, пока там ничего не   тронуто!      

Мортимер   Тридженнис занимал в доме священника две угловые комнаты, расположенные   обособленно, одна над другой. Внизу была просторная гостиная, наверху —   спальня. Под самыми окнами — крокетная площадка. Мы опередили и доктора   и полицию, так что никто еще сюда не входил. Позвольте мне точно описать   сцену, которую мы увидели в это туманное мартовское утро. Она навеки   врезалась в мою память.      

       

      

       

В   комнате был невероятно удушливый, спертый воздух. Если бы служанка не   распахнула окно рано утром, дышать было бы совсем невозможно. Это отчасти   объяснялось тем, что на столе еще чадила лампа. У стола, откинувшись на   спинку кресла, сидел мертвец; его жидкая бородка стояла торчком, очки были   сдвинуты на лоб, а на смуглом, худом лице, обращенном к окну, застыло   выражение того же ужаса, которое мы видели на лице его покойной сестры. Судя по   сведенным судорогой рукам и ногам и по переплетенным пальцам, он умер   в пароксизме страха. Он был одет, хотя мы заметили, что одевался он   второпях. И так как мы уже знали, что с вечера он лег в постель,   надо было думать, что трагический конец настиг его рано утром.      

Как   только мы вошли в роковую комнату, Холмс преобразился: внешнее бесстрастие   мгновенно сменилось бешеной энергией. Он подобрался, насторожился, глаза его   засверкали, лицо застыло, он двигался с лихорадочной быстротой. Он   выскочил на лужайку, влез обратно через окно, обежал комнату, промчался наверх   — точь-в-точь гончая, почуявшая дичь. Он быстро оглядел спальню   и распахнул окно; тут, как видно, появилась новая причина для возбуждения,   потому что он высунулся наружу с громкими восклицаниями интереса   и радости. Потом он промчался вниз, выбежал в сад, растянулся на   траве, вскочил и снова кинулся в комнату — все это с пылом   охотника, идущего по следу. Особенно он заинтересовался лампой, которая   с виду была самой обычной, и измерил ее резервуар. Затем   с помощью лупы тщательно осмотрел абажур, закрывавший верх лампового   стекла, и, соскоблив немного копоти с его наружной поверхности, ссыпал ее   в конверт, а конверт спрятал в бумажник. Наконец, после   появления полиции и доктора, он сделал знак священнику, и мы втроем   вышли на лужайку.      

— Рад   сообщить вам, что мои розыски не остались бесплодными, — объявил   он. — Я не намерен обсуждать это дело с полицией, однако вас, мистер   Раундхэй, я попрошу засвидетельствовать мое почтение инспектору   и обратить его внимание на окно в спальне и лампу   в гостиной. И то и другое в отдельности наводит на   размышления, а вместе приводит к определенным выводам. Если   инспектору понадобятся дальнейшие сведения, буду рад видеть его у себя.   А теперь, Уотсон, я думаю, нам лучше уйти.      

Возможно,   инспектора уязвило вмешательство частного сыщика, а может быть, он   вообразил, что находится на верном пути, во всяком случае, в течение двух   дней мы ничего о нем не слышали. Холмс в это время мало бывал дома,   а если и бывал, то дремал или курил; свои продолжительные прогулки он   совершал в одиночестве, ни словом не упоминая о том, где ходит.   Однако один опыт Холмса помог мне понять направление его поисков. Он купил   лампу — такую же, как та, что горела в комнате Мортимера Тридженниса   в утро трагедии. Заправив ее керосином, каким пользовались   и в доме священника, он тщательно высчитал, за какое время он   выгорает. Другой его опыт оказался гораздо менее безобидным, и, боюсь,   я не забуду о нем до самой смерти.      

— Вы,   вероятно, помните, Уотсон, — начал он как-то, — что во всех   показаниях, которые мы слышали, есть нечто общее. Я имею в виду то,   как действовала атмосфера комнаты на тех, кто входил туда первым. Помните, Мортимер   Тридженнис, описывая свой последний визит в дом братьев, упомянул, что доктор,   войдя в комнату, чуть не лишился чувств? Неужто забыли?   А я прекрасно помню. Дальше: помните ли вы, что экономка, миссис   Портер, говорила нам, что ей стало дурно, когда она вошла, и она открыла   окно? А после смерти Мортимера Тридженниса не могли же вы забыть ужасную   духоту в комнате, хотя служанка уже распахнула окно? Как я узнал   потом, ей стало до того плохо, что она слегла. Согласитесь, Уотсон, это очень   подозрительно. В обоих случаях одно и то же явление — отравленная   атмосфера. В обоих случаях и комнатах что-то горело. В первом   случае — камин, во втором — лампа. Огонь в камине был еще нужен, но лампу   зажгли после того, как рассвело, — это видно по уровню керосина. Почему?   Да потому, что есть какая-то связь между тремя факторами: горением, удушливой   атмосферой и, наконец, сумасшествием или смертью этих несчастных. Надеюсь, вам   ясно?      

— Да,   как будто ясно.      

— Во   всяком случае, мы можем принять это за рабочую гипотезу. Предположим затем, что   в обоих случаях там горело некое вещество, отравившее атмосферу.   Превосходно. В первом случае с семьей Тридженнисов это вещество было   брошено в камин. Окно было закрыто, но ядовитые пары, естественно, уходили   в дымоход. Поэтому действие оказалось слабее, чем во втором случае, когда   у них не было выхода. Это видно по результатам: в первом случае   умерла только женщина, как более уязвимое существо, а у мужчин   временно или безнадежно помрачился рассудок, что, очевидно, является первой   стадией отравления. Во втором случае результат достигнут полностью. Таким образом,   факты подтверждают теорию об отравлении при сгорании некоего вещества.      

Исходя   из этого, я, разумеется, рассчитывал найти в комнате Мортимера Тридженниса   остатки этого вещества. По всей видимости, их надо было искать на ламповом   абажуре. Как я и предполагал, там оказались хлопья сажи, а по   краям — кайма коричневого порошка, который не успел сгореть. Если вы помните,   половину этого порошка я соскоблил и положил в конверт.      

— Почему   только половину, Холмс?      

— Становиться   на пути полиции не в моих правилах, Уотсон. Я оставил им все улики.   Найдут они что-нибудь на абажуре или нет — это уже вопрос их сообразительности.   А теперь, Уотсон, зажжем нашу лампу; однако, чтобы не допустить преждевременной   гибели двух достойных членов общества, откроем окно. Садитесь около него   в это кресло… если, конечно, как здравомыслящий человек, вы не   отказываетесь принять участие в опыте. О, я вижу, вы решили не   отступать! Не зря я всегда верил в вас, дорогой Уотсон! Сам   я сяду напротив, лицом к вам, и мы окажемся на равном расстоянии   от лампы. Дверь оставим полуоткрытой. Теперь мы сможем наблюдать друг за   другом, и, если симптомы окажутся угрожающими, опыт нужно немедленно   прекратить. Ясно? Итак, я вынимаю из конверта порошок, или, вернее, то,   что от него осталось, и кладу его на горящую лампу. Готово! Теперь,   Уотсон, садитесь и ждите.      

Ждать   пришлось недолго. Едва я уселся, как почувствовал тяжелый, приторный,   тошнотворный запах. После первого же вдоха разум мой помутился,   и я потерял власть над собой. Перед глазами заклубилось густое черное   облако, и я внезапно почувствовал, что в нем таится все самое   ужасное, чудовищное, злое, что только есть на свете, и эта незримая сила   готова поразить меня насмерть. Кружась и колыхаясь в этом черном   тумане, смутные призраки грозно возвещали неизбежное появление какого-то   страшного существа, и от одной мысли о нем у меня разрывалось   сердце. Я похолодел от ужаса. Волосы у меня поднялись дыбом, глаза   выкатились, рот широко открылся, а язык стал как ватный. В голове так   шумело, что казалось, мой мозг не выдержит и разлетится вдребезги.   Я попытался крикнуть, но, услышав хриплое карканье откуда-то издалека,   с трудом сообразил, что это мой собственный голос. В ту же секунду   отчаянным усилием я прорвал зловещую пелену и увидел перед собой   белую маску, искривленную гримасой ужаса… Это выражение я видел так недавно   на лицах умерших… Теперь я видел его на лице Холмса. И тут наступило   минутное просветление. Я вскочил с кресла, обхватил Холмса и,   шатаясь, потащил его к выходу, потом мы лежали на траве, чувствуя, как   яркие солнечные лучи рассеивают ужас, сковавший нас. Он медленно исчезал из   наших душ, подобно утреннему туману, пока к нам окончательно не вернулся   рассудок, а с ним и душевный покой. Мы сидели на траве, отирая   холодный пот, и с тревогой подмечали на лицах друг друга последние   следы нашего опасного эксперимента.      

       

      

       

— Честное   слово, Уотсон, я в неоплатном долгу перед вами, — сказал наконец   Холмс нетвердым голосом, — примите мои извинения. Непростительно было   затевать такой опыт, и вдвойне непростительно вмешивать в него друга.   Поверьте, я искренне жалею об этом.      

— Вы   же знаете; — отвечал я, тронутый небывалой сердечностью Холмса, — что   помогать вам — величайшая радость и честь для меня.      

Тут он   снова заговорил своим обычным, полушутливым-полускептическим тоном:      

— Все-таки,   дорогой Уотсон, излишне было подвергать себя такой опасности. Конечно, сторонний   наблюдатель решил бы, что мы свихнулись еще до проведения этого безрассудного   опыта. Признаться, я никак не ожидал, что действие окажется таким   внезапным и сильным. — Бросившись в дом, он вынес   в вытянутой руке горящую лампу и зашвырнул ее в заросли   ежевики. — Пусть комната немного проветрится. Ну, Уотсон, теперь, надеюсь,   у вас нет никаких сомнений в том, как произошли обе эти трагедии?      

— Ни   малейших!      

— Однако   причина так же непонятна, как и раньше. Пойдемте в беседку и там   все обсудим. У меня до сих пор в горле першит от этой гадости. Итак,   все факты указывают на то, что преступником в первом случае был Мортимер   Тридженнис, хотя во втором он же оказался жертвой. Прежде всего нельзя   забывать, что в семье произошла ссора, а потом примирение.   Неизвестно, насколько серьезна была ссора и насколько искренне примирение.   И все-таки этот Мортимер Тридженнис, с его лисьей мордочкой   и хитрыми глазками, поблескивающими из-под очков, кажется мне человеком довольно-таки   злопамятным. Помните ли вы, наконец, что именно он сообщил нам о чьем-то   присутствии в саду — сведение, которое временно отвлекло наше внимание от   истинной причины трагедии? Ему зачем-то нужно было навести нас на ложный след.   И если не он бросил порошок в камин, выходя из комнаты, то кто же   еще? Ведь все произошло сразу после его ухода. Если бы появился новый гость,   семья, конечно, поднялась бы ему навстречу. Но разве в мирном Корнуэлле   гости приходят после десяти часов вечера? Итак, все факты свидетельствуют, что   преступником был Мортимер Тридженнис.      

— Значит,   он покончил с собой!      

— Да,   Уотсон, такой вывод как будто напрашивается. Человека с виной на душе,   погубившего собственную семью, раскаяние могло бы привести к самоубийству.   Однако имеются веские доказательства противного. К счастью, в Англии   есть человек, который в курсе дела, и я позаботился о том,   чтобы мы все узнали из его собственных уст, сегодня же. А! Вот и он! Сюда,   сюда, по этой дорожке, мистер Стерндейл! Мы проводили в доме химический   опыт, и теперь наша комната не годится для приема такого выдающегося   гостя!      

Я   услышал стук садовой калитки, и на дорожке показалась величественная   фигура знаменитого исследователя Африки. Он с некоторым удивлением   направился к беседке, где мы сидели.      

— Вы   посылали за мной, мистер Холмс? Я получил вашу записку около часу назад   и пришел, хотя мне совершенно непонятно, почему я должен исполнять   ваши требования.      

— Я надеюсь,   вам все станет ясно в ходе нашей беседы, — сказал Холмс. —   А пока я очень признателен вам за то, что вы пришли. Простите нам   этот прием в беседке, но мы с моим другом Уотсоном чуть было не   добавили новую главу к «Корнуэльскому ужасу», как называют это событие   в газетах, и потому предпочитаем теперь свежий воздух. Может быть,   это даже лучше, потому что мы сможем разговаривать, не боясь чужих ушей, тем   более что это дело имеет к вам самое прямое отношение.      

Путешественник   вынул изо рта сигару и сурово воззрился на моего друга.      

— Решительно   не понимаю, сэр, — сказал он, — что вы подразумеваете, говоря, что   это имеет самое прямое отношение ко мне.      

— Убийство   Мортимера Тридженниса, — ответил Холмс.      

       

      

       

В эту   секунду я пожалел, что не вооружен. Лицо Стерндейла побагровело от ярости,   глаза засверкали, вены на лбу вспухли, как веревки, и, стиснув кулаки, он   рванулся к моему другу. Но тотчас остановился и сверхъестественным   усилием снова обрел ледяное спокойствие, в котором, быть может, таилось   больше опасности, чем в прежнем необузданном порыве.      

— Я так   долго жил среди дикарей, вне закона, — проговорил он, — что сам   устанавливаю для себя законы. Не забывайте об этом, мистер Холмс, я не   хотел искалечить вас.      

— Да   и я не хотел повредить вам, доктор Стерндейл. Простейшим   доказательством может служить то, что я послал за вами, а не за   полицией.      

Стерндейл   сел, тяжело дыша; возможно, впервые за всю богатую приключениями жизнь его   сразил благоговейный страх. Невозможно было устоять перед несокрушимым   спокойствием Холмса. Наш гость немного помедлил, сжимая и разжимая   огромные кулаки.      

— Что   вы имеете в виду? — спросил он наконец. — Если это шантаж,   мистер Холмс, то вы не на того напали. Итак, ближе к делу. Что вы имеете   в виду?      

— Сейчас   я скажу вам, — ответил Холмс, — я скажу потому, что   надеюсь, на откровенность вы ответите откровенностью. Что будет дальше, зависит   исключительно от того, как вы сами будете оправдываться.      

— Я буду   оправдываться?      

— Да,   сэр.      

— В чем   же?      

— В убийстве   Мортимера Тридженниса.      

Стерндейл   утер лоб платком.      

— Час   от часу не легче! — возмутился он. — Неужели вся ваша слава держится   на таком искусном шантаже?      

— Это   вы занимаетесь шантажом, а не я, доктор Стерндейл, — ответил Холмс   сурово. — Вот факты, на которых основаны мои выводы. Ваше возвращение из   Плимута в то время, как ваши вещи отправились в Африку, в первую   очередь натолкнуло меня на мысль, что на вас следует обратить особое внимание…      

— Я вернулся,   чтобы…      

— Я слышал   ваши объяснения и нахожу их неубедительными. Оставим это. Потом вы пришли   узнать, кого я подозреваю. Я не ответил вам. Тогда вы пошли   к дому священника, подождали там, не входя внутрь, а потом вернулись   к себе.      

— Откуда   вы знаете?      

— Я следил   за вами.      

— Я никого   не видел.      

— Я на   это и рассчитывал. Ночью вы не спали, обдумывая план, который решили   выполнить ранним утром. Едва стало светать, вы вышли из дому, взяли несколько   пригоршней красноватых камешков из кучи гравия у ваших ворот   и положили в карман.      

Стерндейл   вздрогнул и с изумлением взглянул на Холмса.      

— Потом   вы быстро пошли к дому священника. Кстати, на вас были те же теннисные   туфли с рифленой подошвой, что и сейчас. Там вы прошли через сад,   перелезли через ограду и оказались прямо под окнами Тридженниса. Было уже   совсем светло, но в доме еще спали. Вы вынули из кармана несколько   камешков и бросили их в окно второго этажа.      

Стерндейл   вскочил.      

— Да   вы сам дьявол! — воскликнул он.      

Холмс   улыбнулся.      

— Две-три   пригоршни — и Тридженнис подошел к окну. Вы знаком предложили ему спуститься.   Он торопливо оделся и сошел в гостиную. Вы влезли туда через окно.   Произошел короткий разговор, вы в это время ходили взад-вперед по комнате.   Потом вылезли из окна и прикрыли его за собой, а сами стояли на   лужайке, курили сигару и наблюдали за тем, что происходит в гостиной.   Когда Мортимер Тридженнис умер, вы ушли тем же путем. Ну, доктор Стерндейл, чем   вы объясните ваше поведение и какова причина ваших поступков? Не вздумайте   увиливать от ответа или хитрить со мной, ибо, предупреждаю, этим делом тогда   займутся другие.      

Еще во   время обвинительной речи Холмса лицо нашего гостя стало пепельно-серым. Теперь   он закрыл лицо руками и погрузился в тяжкое раздумье. Потом внезапно   вынул из внутреннего кармана фотографию и бросил ее на неструганый стол.      

— Вот   почему я это сделал, — сказал он.      

Это был   портрет очень красивой женщины. Холмс вгляделся в него.      

— Брэнда   Тридженнис, — сказал он.      

— Да,   Брэнда Тридженнис, — отозвался наш гость. — Долгие годы я любил   ее. Долгие годы она любила меня. Поэтому нечего удивляться тому, что мне   нравилось жить затворником в Корнуэлле. Только здесь я был вблизи   единственного дорогого мне существа. Я не мог жениться на ней, потому что   я женат: жена оставила меня много лет назад, но нелепые английские законы   не дают мне развестись с ней. Годы ждала Брэнда. Годы ждал я. И вот   чего мы дождались! — Гигантское тело Стерндейла содрогнулось, и он   судорожно схватился рукой за горло, чтобы унять рыдания. С трудом овладев   собой, он продолжал: — Священник знал об этом. Мы доверили ему нашу тайну. Он   может рассказать вам, каким она была ангелом. Вот почему он телеграфировал мне   в Плимут, и я вернулся. Неужели я мог думать о багаже,   об Африке, когда узнал, какая судьба постигла мою любимую! Вот и разгадка   моего поведения, мистер Холмс.      

— Продолжайте, —   сказал мой друг.      

Доктор   Стерндейл вынул из кармана бумажный пакетик и положил его на стол. Мы   прочли на нем: «Radix pedis diaboli», на красном ярлыке было написано: «Яд». Он   подтолкнул пакетик ко мне.      

— Я слышал,   вы врач. Знаете вы такое вещество?      

— Корень   дьяволовой ноги? Первый раз слышу.      

— Это   нисколько не умаляет ваших профессиональных знаний, — заметил он, —   ибо это единственный образчик в Европе, не считая того, что хранится   в лаборатории в Буде. Он пока неизвестен ни в фармакопее, ни в   литературе по токсикологии. Формой корень напоминает ногу — не то человеческую,   не то козлиную, вот почему миссионер-ботаник и дал ему такое причудливое   название. В некоторых районах Западной Африки колдуны пользуются им для   своих целей. Этот образец я добыл при самых необычайных обстоятельствах   в Убанге. — С этими словами он развернул пакетик, и мы   увидели кучку красно-бурого порошка, похожего на нюхательный табак.      

— Дальше,   сэр, — строго сказал Холмс.      

— Я уже   почти закончил, мистер Холмс, и сами вы знаете так много, что в моих   же интересах сообщить вам все до конца. Я упоминал уже о своем   родстве с семьей Тридженнисов. Ради сестры я поддерживал дружбу   с братьями. После ссоры из-за денег этот Мортимер поселился отдельно от   них, но потом все как будто уладилось, и я встречался с ним так   же, как с остальными. Он был хитрым, лицемерным интриганом, и по   различным причинам я не доверял ему, но у меня не было повода для   ссоры.      

Как-то,   недели две назад, он зашел посмотреть мои африканские редкости. Когда дело   дошло до этого порошка, я рассказал ему о его странных свойствах,   о том, как он возбуждает нервные центры, контролирующие чувство страха,   и как несчастные туземцы, которым жрец племени предназначает это   испытание, либо умирают, либо сходят с ума. Я упомянул, что   европейская наука бессильна обнаружить действие порошка. Не могу понять, когда   он взял его, потому что я не выходил из комнаты, но надо думать, это произошло,   пока я отпирал шкафы и рылся в ящиках. Хорошо помню, что он   забросал меня вопросами о том, сколько нужно этого порошка и как   скоро он действует, но мне и в голову не приходило, какую цель он   преследует.      

Я понял   это только тогда, когда в Плимуте меня догнала телеграмма священника. Этот   негодяй Тридженнис рассчитывал, что я уже буду в море, ничего не   узнаю и проведу в дебрях Африки долгие годы. Но я немедленно   вернулся. Как только я услышал подробности, я понял, что он   воспользовался моим ядом. Тогда я пришел к вам узнать, нет ли другого   объяснения. Но другого быть не могло. Я был убежден, что убийца — Мортимер   Тридженнис: он знал, что цели члены его семьи помешаются, он сможет   полновластно распоряжаться их общей собственностью. Поэтому ради денег он воспользовался   порошком из корня дьяволовой ноги, лишил рассудка братьев и убил Брэнду —   единственную, кого я любил, единственную, которая любила меня. Вот   в чем было его преступление. Каким же должно было быть возмездие?      

Обратиться   в суд? Какие у меня доказательства? Конечно, факты неоспоримы, но   поверят ли здешние присяжные такой фантастической истории? Либо да, либо нет.   А я не мог рисковать. Душа моя жаждала мести. Я уже говорил вам,   мистер Холмс, что провел почти всю жизнь вне закона и в конце концов   сам стал устанавливать для себя законы. Сейчас был как раз такой случай.   Я твердо решил, что Мортимер должен разделить судьбу своих родных. Если бы   это не удалось, я расправился бы с ним собственноручно. Во всей   Англии нет человека, который ценил бы свою жизнь меньше, чем я.      

Теперь   вы знаете все. Действительно, после бессонной ночи я вышел из дому.   Предполагая, что разбудить Мортимера будет нелегко, я набрал камешков из   кучи гравия, о которой вы упоминали, и бросил в его окно. Он   сошел вниз и впустил меня в гостиную через окно. Я обвинил его   в преступлении. Я сказал, что перед ним его судья и палач.   Увидев револьвер, негодяй рухнул в кресло как подкошенный. Я зажег   лампу, насыпал на абажур яда и, выйдя из комнаты, стал у окна.   Я пристрелил бы его, если бы он попытался бежать. Через пять минут он   умер. Господи, как он мучился! Но сердце мое окаменело, потому что он не пощадил   мою невинную Брэнду! Вот и все, мистер Холмс. Если бы вы любили, может   быть, вы сами поступили бы так же. Как бы то ни было, я в ваших   руках. Делайте все, что сочтете нужным. Я уже сказал, что жизнь свою ни во   что не ставлю.      

Холмс   помолчал.      

— Что   вы думали делать дальше? — спросил он после паузы.      

— Я хотел   навсегда остаться в Центральной Африке. Моя работа доведена только до   половины.      

— Поезжайте   и заканчивайте, — сказал Холмс. — Я, во всяком случае, не   собираюсь мешать вам.      

Доктор   Стерндейл поднялся во весь свой огромный рост, торжественно поклонился нам   и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.      

— Надеюсь,   этот дым покажется вам более приятным, — сказал он. — Согласны ли вы,   Уотсон, что нам не следует вмешиваться в это дело? Мы вели розыски частным   образом и дальше можем действовать точно так же. Вы ведь не обвиняете   этого человека?      

— Конечно,   нет, — ответил я.      

— Я никогда   не любил, Уотсон, но если бы мою любимую постигла такая судьба, возможно,   я поступил бы так же, как наш охотник на львов, презирающий законы. Кто знает…   Ну, Уотсон, не хочу обижать вас и объяснять то, что и без того ясно.   Отправным пунктом моего расследования, конечно, оказался гравий на подоконнике.   В саду священника такого не было. Только заинтересовавшись доктором   Стерндейлом и его домом, я обнаружил, откуда взяты камешки. Горящая   средь бела дня лампа и остатки порошка на абажуре были звеньями совершенно   ясной цепи. А теперь, дорогой Уотсон, давайте выбросим из головы это   происшествие и с чистой совестью вернемся к изучению халдейских   корней, которые, несомненно, можно проследить в корнуэльской ветви   великого кельтского языка.[19]      

       

      

       

 Его прощальный поклон      

       

Было   девять часов вечера второго августа — самого страшного августа во всей истории   человечества. Казалось, на землю, погрязшую в скверне, уже обрушилось Божье   проклятие — царило пугающее затишье, и душный, неподвижный воздух был полон   томительного ожидания. Солнце давно село, но далеко на западе, у самого   горизонта, рдело, словно разверстая рана, кроваво-красное пятно. Вверху ярко   сверкали звезды, внизу поблескивали в бухте корабельные огни. На садовой   дорожке у каменной ограды беседовали два немца — личности примечательные: за их   спиной стоял дом, длинный, приземистый, со множеством фронтонов во все стороны.   Немцы смотрели на широкую гладь берега у подножия величественного мелового   утеса, на который четыре года назад опустился, как перелетный орел, Господин   фон Борк, один из собеседников. Они говорили вполголоса, тесно сблизив головы.   Горящие кончики их сигар снизу можно было принять за огненные глаза выглядывающего   из тьмы злого демона, исчадия ада.      

Незаурядная   особа этот фон Борк. Среди всех преданных кайзеру агентов второго такого не   сыщешь. Именно благодаря его редким талантам ему доверили «английскую миссию»,   самую ответственную, и начиная с момента, когда он приступил к ее выполнению,   таланты эти раскрывались все ярче, чему свидетелями было человек пять   посвященных. Одним из этой пятерки был стоявший сейчас рядом с ним барон фон   Херлинг, первый секретарь посольства; его громадный, в сто лошадиных сил,   «бенц» загородил собой деревенский проулок в ожидании, когда надо будет умчать   хозяина обратно в Лондон.      

— Судя   по тому, как разворачиваются события, к концу недели вы, вероятно, уже будете в   Берлине, — сказал секретарь.      

— Прием,   который вам там готовят, дорогой мой фон Борк, поразит вас. Мне известно, как высоко   расценивают в высоких сферах вашу деятельность в этой стране.      

Секретарь   был солидный, серьезный мужчина, рослый, широкоплечий, говорил размеренно и   веско, что и послужило ему главным козырем в его дипломатической карьере.      

Фон Борк   рассмеялся.      

— Их   не так уж трудно провести, — заметил он. — Невозможно вообразить   людей более покладистых и простодушных.      

— Не   знаю, не знаю, — проговорил его собеседник задумчиво. — В них есть   черта, за которую не переступишь, и это надо помнить. Именно внешнее   простодушие и является ловушкой для иностранца. Первое впечатление всегда такое   — на редкость мягкие люди, и вдруг натыкаешься на что-то очень твердое,   решительное. И видишь, что это предел, дальше проникнуть невозможно. Нельзя не   учитывать этот факт, к нему надо приноравливаться. Например, у них есть свои,   только им присущие условности, с которыми просто необходимо считаться.      

— Вы   имеете в виду «хороший тон» и тому подобное?      

Фон Борк   вздохнул, как человек, много от того пострадавший.      

— Я   имею в виду типичные британские условности во всех их своеобразных формах. Для   примера могу рассказать историю, происшедшую со мной, когда я совершил ужасный   ляпсус. Я могу позволить себе говорить о своих промахах, вы достаточно хорошо   осведомлены о моей работе и знаете, насколько она успешна. Случилось это в   первый мой приезд сюда. Я был приглашен на «уикенд» в загородный дом члена   кабинета министров. Разговоры велись крайне неосторожные.      

Фон Борк   кивнул.      

— Я   бывал там, — сказал он сухо.      

— Разумеется.   Так вот, я, естественно, послал резюме своих наблюдений в Берлин. К несчастью,   наш милейший канцер не всегда достаточно тактичен в делах подобного рода. Он   обронил замечание, показавшее, что ему известно, о чем именно шли разговоры.   Проследить источник информации было, конечно, нетрудно. Вы даже представить   себе не можете, как это мне навредило. Куда вдруг девалась мягкость наших   английских хозяев! Ее как не бывало. Понадобилось два года, чтобы все улеглось.   Вот вы, разыгрывая из себя спортсмена…      

— Нет,   нет, это совсем не так. Игра — значит что-то нарочитое, искусственное. А у меня   все вполне естественно, я прирожденный спортсмен. Я обожаю спорт.      

— Ну   что ж, оттого ваша деятельность только эффективнее. Вместе с ними вы участвуете   в парусных гонках, охотитесь, играете в поло — не отстаете ни в чем. Ваш выезд   четверкой берет призы в Олимпии[20].   Я слышал, что вы даже занимаетесь боксом вместе с молодыми английскими офицерами.   И в результате? В результате никто не принимает вас всерьез. Кто вы? «Славный   малый», «для немца человек вполне приличный», выпивоха, завсегдатай ночных   клубов — веселый, беспечный молодой бездельник. Кому придет в голову, что ваш   тихий загородный дом — центр, откуда исходит половина всех бед английского   королевства, и что помещик-спортсмен — опытный агент, самый ловкий и умелый во   всей Европе? Вы гений, дорогой мой фон Борк, гений!      

— Вы   мне льстите, барон. Но я действительно могу сказать о себе, что провел четыре   года в этой стране не зря. Я никогда не показывал вам мой маленький тайник?   Быть может, зайдем на минутку в дом?      

Кабинет   выходил прямо на террасу. Фон Борк толкнул дверь и, пройдя вперед, щелкнул электрическим   выключателем. Потом прикрыл дверь за двигающейся следом массивной фигурой фон   Херлинга и тщательно задернул тяжелую оконную штору. Лишь приняв все меры   предосторожности, он повернул к гостю свое загорелое, с острыми чертами лицо.      

— Часть   моих бумаг уже переправлена, — сказал он. — Наименее важные взяла с   собой жена, вчера она вместе со всеми домочадцами отбыла в Флиссинген.   Рассчитываю, что охрану остального возьмет на себя посольство.      

— Ваше   имя уже включено в список личного состава. Все пройдет гладко, никаких затруднений   ни в отношении вас, ни вашего багажа. Конечно, как знать, быть может, нами не   понадобится уезжать, если Англия предоставит Францию ее собственной участи. Нам   достоверно известно, что никакого взаимообязывающего договора между ними нет.      

— Ну,   а Бельгия?      

— И   в отношении Бельгии то же самое.      

Фон Борк   покачал головой.      

— Едва   ли. Ведь с ней договор, безусловно, существует. Нет, от такого позора Англия   тогда вовек не оправится.      

— По   крайней мере у нее будет временная передышка.      

— Но   честь страны…      

— Э,   дорогой мой, мы живем в век утилитаризма. Честь — понятые средневековое. Кроме   того, Англия не готова. Это просто уму не постижимо, но даже наше специальное   военное налогообложение в пятьдесят миллионов, цель которого уж кажется так   ясна, как если бы мы поместили о том объявление на первой странице «Таймса», не   пробудило этих людей от спячки. Время от времени кто-нибудь задает вопрос. На   мне лежит обязанность отвечать на такие вопросы. Время от времени вспыхивает   недовольство. Я должен успокаивать, разъяснять. Но что касается самого главного   — запасов снаряжения, мер против нападения подводных лодок, производства   взрывчатых веществ, — ничего нет, ничего не готово. Как же Англия сможет   войти в игру, особенно теперь, когда мы заварили такую адскую кашу из   гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна[21], и еще Бог знает чего,   чтобы ее мысли были полностью заняты внутренними делами?      

— Ей   надлежит подумать о своем будущем.      

— А,   это дело другое. Я полагаю, у нас есть наши собственные, очень определенные   планы относительно будущего Англии — ваша информация будет нам тогда крайне   необходима. Мистер Джон Буль может выбирать — либо сегодня, либо завтра.   Желает, чтобы это было сегодня — мы к тому готовы. Предпочитает завтрашний день   — тем более будем готовы. На мой взгляд, с их стороны благоразумнее сражаться с   союзниками, чем в одиночку; но уж это их дело. Эта неделя должна решить судьбу   Англии. Но вы говорили о вашем тайнике.      

Барон   уселся в кресло. Лучи света падали прямо на его широкую лысую макушку. Он   невозмутимо попыхивал сигарой.      

В   дальнем конце просторной комнаты, обшитой дубовой панелью и уставленной рядами   книжных полок, висела занавесь. Фон Борк ее отдернул, и фон Херлинг увидел   внушительных размеров сейф, окованный медью. Фон Борк снял с часовой цепочки   небольшой ключ и после долгих манипуляций над замком распахнул тяжелую дверцу.      

— Прошу, —   сказал он, жестом приглашая гостя и сам отступая в сторону.      

Свет бил   в открытый сейф, и секретарь посольства с живейшим любопытством разглядывал его   многочисленные отделения. На каждом была табличка — водя по ним взглядом, фон   Херлинг читал «Броды», «Охрана портов», «Аэропланы», «Ирландия», «Египет»,   «Укрепления Портсмута», «Ламанш», «Розайт»[22]   и десятки других. Все отделения были набиты документами, чертежами и планами.      

— Грандиозно! —   сказал секретарь. Отложив сигару, он не громко похлопал мясистыми ладонями.      

— И   всего за четыре года, барон. Не так уж плохо для помещика, выпивохи и охотника.   Но бриллианта, который должен увенчать мою коллекцию, здесь еще нет — скоро он   прибудет, и ему уже приготовлена оправа.      

Фон Борк   указал на отделение с надписью «Военно-морская сигнализация».      

— Но   ведь у вас тут уже достаточно солидное досье…      

— Устарело,   пустые бумажки. Адмиралтейство каким-то образом проведало, забило тревогу, и   все коды были изменены. Да, вот это был удар! Никогда еще не получал я такого   афронта. Но помощью моей чековой книжки и молодчины Олтемонта сегодня же   вечером все будет улажено.      

Барон   глянул на свои часы — у него вырвалось гортанное восклицание, выразившее   досаду.      

— Нет,   право, больше ждать не могу. Вы представляете себе как сейчас все кипит на Карлтон-Террас[23], —   каждый из нас должен быть на своем посту. Я надеялся привезти новости о вашем последнем   улове. Разве ваш Олтемонт не назначил точно часа, когда придет? Фон Борк   пододвинул ему телеграмму:       

       

«Буду   непременно. Вечером привезу новые запальные свечи.       

Олтемонт».      

       

— Запальные   свечи?      

— Видите   ли, он выдает себя за механика, а у меня тут целый гараж. В нашем с ним коде   все обозначено терминами автомобильных деталей. Пишет о радиаторе — имеется в   виду линейный корабль, а насос для масла — это крейсер. Запальные свечи —   значит военно-морская сигнализация.      

— Отослано   из Портсмута в полдень, — сказал секретарь, взглянув на телеграмму.      

— Между   прочим, сколько вы ему платите?      

— Пятьсот   фунтов дам только за это поручение. И еще, конечно, плачу регулярное жалованье.      

— Недурно   загребает. Они полезны, эти изменники родины, но как-то обидно столько платить   за предательство.      

— На   Олтемонта мне денег не жалко. Отлично работает. Пусть я плачу ему много, зато   он поставляет «настоящий товар», по его собственному выражению. Кроме того, он   вовсе не изменник. Уверяю вас, что касается отношения к Англии, то наш самый   прогерманский юнкер — нежный голубок по сравнению с озлобленным американским   ирландцем.      

— Вот   как! Он американский ирландец?      

— Послушали   бы, как он говорит, у вас не осталось бы на этот счет сомнений. Поверите ли,   иной раз я с трудом его понимаю. Он словно бы объявил войну не только Англии,   но и английскому языку. Вы в самом деле больше не можете ждать? Он должен быть   с минуты на минуту.      

— Нет.   Очень сожалею, но я и так задержался. Ждем вас завтра рано утром. Если вам   удастся пронести папку с сигнальными кодами под самым носом у герцога Йоркского[24], можете   считать это блистательным финалом всей вашей английской эпопеи. Ого! Токайское!   Он кивнул на тщательно закупоренную, покрытую пылью бутылку, стоявшую на   подносе вместе с двумя бокалами.      

— Позвольте   предложить вам бокал на дорогу?      

— Нет,   благодарю. А у вас, по-видимому, готовится кутеж?      

— Олтемонт   — тонкий знаток вин, мое токайское пришлось ему по вкусу. Он очень самолюбив,   легко обижается, приходится его задабривать. Да, с ним не так-то просто, смею   вас уверить.      

Они   снова вышли на террасу и направились в дальний ее конец, — и тотчас   огромная машина барона, стоявшая в той стороне, задрожала и загудела от легкого   прикосновения шофера.      

— Вон   то, вероятно, огни Хариджа, — сказал секретарь, натягивая дорожный   плащ. — Как все выглядит спокойно, мирно. Через какую-нибудь неделю здесь   загорятся другие огни, английский берег утратит свой идиллический вид. Да и   небеса тоже, если наш славный Цеппелин сдержит свои обещания. А это кто там?      

В доме   свет горел только в одном окне — там за столом, на котором стояла лампа, сидела   симпатичная румяная старушка в деревенском чепце. Она склонилась над вязаньем и   время от времени прерывала работу, чтобы погладить большого черного кота,   примостившегося на табурете возле нее.      

— Марта,   служанка. Только ее одну я поставил при доме.      

Секретарь   издал смешок.      

— Она   кажется олицетворением Британии — погружена в себя и благодушно дремлет. Ну,   фон Борк, au revoir.      

Махнув   на прощание рукой, он вскочил в машину, и два золотых конуса от фар тут же рванулись   вперед в темноту. Секретарь откинулся на подушки роскошного лимузина и   настолько погрузился в мысли о назревающей европейской трагедии, что не заметил,   как его машина, сворачивая на деревенскую улицу, чуть не сбила маленький   «фордик», двигавшийся навстречу.      

Когда   последнее мерцание фар лимузина угасло вдали, фон Борк медленно направился   обратно к себе в кабинет. Проходя по саду, он заметил, что служанка потушила   лампу и пошла спать. Молчание и тьма, заполнившие просторный дом, были для фон   Борка непривычными — семья его со всеми чадами и домочадцами была большая. Он с   облегчением подумал, что все они в безопасности, и если не считать старухи   служанки, оставленной хозяйничать на кухне, во всем доме он теперь один. Перед   отъездом предстояло еще многое привести в порядок, кое-что ликвидировать. Он принялся   за дело и работал до тех пор, пока его красивое, энергичное лицо не   раскраснелось от пламени горящих бумаг. Возле стола на полу стоял кожаный   чемодан — фон Борк начал аккуратно, методически укладывать в него драгоценное   содержимое сейфа. Но тут его тонкий слух уловил шум движущегося вдали автомобиля.   Он издал довольное восклицание, затянул на чемодане ремни, закрыл сейф и   поспешно вышел на террасу. Как раз в эту минуту у калитки, сверкнув фарами,   остановился маленький автомобиль. Из него выскочил высокий человек и быстро зашагал   навстречу барону; шофер, плотный пожилой мужчина с седыми усами, уселся на своем   сиденье поудобнее, как видно, готовясь к долгому ожиданию.      

— Ну   как? — спросил фон Борк с живостью, кидаясь бегом к приезжему.      

Вместо   ответа тот с торжествующим видом помахал у себя над головой небольшим свертком.      

— Да,   мистер, сегодня вы останетесь довольны! — крикнул приезжий. — Дело   выгорело.      

— Сигналы?      

— Ну   да, как я и писал в телеграмме. Все до единого — ручная сигнализация, сигналы   лампой, маркони — само собой, копии, не оригиналы: было бы уж очень опасно. Но   товар стоящий, можете положиться.      

Он с грубой   фамильярностью хлопнул немца по плечу. Тот нахмурился.      

— Входите,   я дома один, — сказал он. — Копии, безусловно, лучше, чем оригиналы.   Если бы исчезли оригиналы, тотчас все коды заменили бы новыми. А как с этими   копиями, полагаете, все в порядке?      

Войдя в   кабинет, американский ирландец уселся в кресло и вытянул вперед длинные ноги.   Ему можно было дать лет шестьдесят — очень высокий, сухопарый, черты лица   острые, четкие; небольшая козлиная бородка придавала ему сходство с дядей   Сэмом, каким его изображают на карикатурах. Из уголка рта у него свисала   наполовину выкуренная, потухшая сигара; едва усевшись, он тотчас ее разжег.      

— Собираетесь   давать ходу? — заметил он, осматриваясь. Взгляд его упал на сейф, уже не   прикрытый занавесью. — Послушайте-ка, мистер, неужто вы храните в нем все   ваши бумаги?      

— Почему   бы нет?      

— Шут   возьми — в этаком-то ящике? А еще считаетесь шпионом высшего класса. Да любой   воришка-янки вскроет его консервным ножом. Знай я, что мои письма брошены в   такой вот сундук, я бы не свалял дурака, не стал бы вам писать.      

— Ни   одному воришке с этим сейфом не справиться, — ответил фон Борк. —   Металл, из которого он сделан, не разрежешь никаким инструментом.      

— Ну,   а замок-то?      

— Замок   особый, с двойной комбинацией, понимаете?      

— Ни   черта не понимаю.      

— Чтобы   открыть такой замок, требуется знать определенное слово и определенное   число. — Фон Борк поднялся и показал на двойной диск вокруг замочной   скважины. — Внешний круг для букв, внутренний — для цифр.      

— Здорово,   здорово!      

— Не   так-то просто, как вы думали. Я заказал его четыре года назад, и, знаете, какие   я выбрал слово и число?      

— Понятия   не имею.      

— Так   вот, слушайте: слово — «август», а число — 1914, поняли?      

Лицо   американца выразило восхищение.      

— Вот   это ловко, ей-Богу! То есть в самый раз угадали! — воскликнул он   удивленно.      

— Да,   кое-кто из нас мог уже тогда предвидеть точную дату. Ну вот, теперь время   пришло, и завтра утром я свертываю все дела.      

— Послушайте,   мистер, вы и меня должны отсюда вытащить. Я в этой растреклятой стране один не   останусь. Видать, через неделю, а то и раньше Джон Буль встанет на задние лапы   и начнет бушевать. Я предпочитаю поглядывать на него с бережка по ту сторону   океана.      

— Но   ведь вы американский гражданин!      

— Ну   и что же? Джек Джеймс тоже американский гражданин, а вот теперь отсиживает свой   срок в Портленде. Английский фараон не станет с вами целоваться, если заявить   ему, что вы американец. «Здесь у нас свои законы, британские» — вот что он   скажет. Да, мистер, кстати уж, раз мы помянули Джека Джеймса. Сдается мне, вы   не очень бережете людей, которые на вас работают.      

— Что   вы хотите сказать? — спросил фон Борк резко.      

— Ведь   вы их как бы хозяин, верно? И вам полагается следить, чтобы они не влипли. А   они то и дело влипают, и хоть одного из них вы выручили? Взять того же Джеймса…      

— Джеймс   сам виноват, вы это отлично знаете. Он был слишком недисциплинирован для такого   дела.      

— Джеймс   — тупая башка, согласен. Ну, а Холлис?      

— Холлис   вел себя как ненормальный.      

— Да,   под конец он малость спятил. Спятишь, когда с утра до вечера разыгрываешь, как   в театре, а вокруг согни полицейских ищеек — так и жди, что сцапают. Ну, а если   говорить о Стейнере…      

Фон Борк   сильно вздрогнул, его румяное лицо чуть побледнело.      

— Что   такое со Стейнером?      

— А   как же? Ведь его тоже схватили. Вчера ночью сделали налет на его лавку, и он   сам и все его бумаги теперь в Портсмутской тюрьме. Вы-то удерете, а ему,   бедняге, придется расхлебывать кашу, и хорошо еще, если не вздернут. Вот   потому-то я и хочу не мешкая перебраться за океан.      

Фон Борк   был человеком сильного характера, с достаточной выдержкой, но было нетрудно заметить,   что эти новости его потрясли.      

— Как   они добрались до Стейнера? — бормотал он про себя.      

— Вот   это действительно удар.      

— Может   случиться и еще кое-что похуже — того и гляди, они и меня схватят.      

— Ну   что вы!      

— Да   уж поверьте. К моей квартирной хозяйке явились какие-то типы, расспрашивали обо   мне. Я, как о том услышал, пора, думаю, смываться. Но вот чего я не пойму,   мистер, как это полицейские ищейки пронюхивают о таких вещах? С тех пор, как мы   тут с вами договорились, Стейнер пятый по счету, кого сцапали, и я знаю, кто   будет шестым, если я вовремя не дам деру. Как вы все это объясните? И не   совестно вам предавать своих?      

Фон Борк   побагровел от гнева.      

— Как   вы смеете так со мной разговаривать?      

— Не   было бы у меня смелости, мистер, не пошел бы я к вам на такую работу. Но я вам   выкладываю все начистоту. Я слыхал, что, как только агент сослужит свою службу,   вы, немецкие политиканы, даже рады бываете, если его уберут.      

Фон Борк   вскочил с кресла.      

— Вы   имеете наглость заявлять мне, что я выдаю собственных агентов?      

— Этого   я не говорил, мистер, но где-то тут завелся доносчик или кто-то работает и   нашим и вашим. И вам надлежало бы раскопать, кто же это такой. Я-то, во всяком   случае, больше шею подставлять не буду. Перекиньте меня в Голландию, и чем   скорее, тем оно лучше.      

Фон Борк   подавил свой гнев.      

— Мы   слишком долго работали сообща, чтобы ссориться теперь, накануне победы, —   сказал он. — Вы работали отлично, шли на большой риск, и я этого не   забуду. Разумеется, поезжайте в Голландию. В Роттердаме сможете сесть на   пароход до Нью-Йорка. Все другие пароходные линии через неделю будут небезопасны.   Так, значит, я заберу ваш список и уложу его с остальными документами.      

Американец   продолжал держать пакет в руке и не выразил ни малейшего желания с ним расстаться.      

— А   как насчет монеты?      

— Что   такое?      

— Насчет   деньжат. Вознаграждение за труды. Мои пятьсот фунтов. Тот, кто все это мне сварганил,   под конец было заартачился, пришлось его уламывать — дал ему еще сотню   долларов. А то остались бы мы ни с чем — и вы и я. «Не пойдет дело», —   говорит он мне, и вижу, не шутит. Но вторая сотня свое сделала. Так что всего   на эту штуковину я выложил две сотни и уж пока не получу своего, бумаг не   отдам.      

Фон Борк   улыбнулся не без горечи.      

— Вы,   кажется, не очень высокого мнения о моей порядочности, — сказал он. —   Хотите, чтобы я отдал деньги до того, как получил бумаги.      

— Что   ж, мистер, мы люди деловые.      

— Хорошо,   пусть будет по-вашему. — Фон Борк сел за стол, заполнил чек, вырвал листок   из чековой книжки, но отдавать его не спешил. — Раз уж мы, мистер   Олтемонт, перешли на такие отношения, я не вижу резона, почему мне следует   доверять вам больше, чем вам мне. Вы меня понимаете? — добавил он, глянув   через плечо на американца. — Я положу чек на стол. Я вправе требовать,   чтобы вы дали мне сперва взглянуть на содержимое пакета и уж потом взяли чек.      

Не   говоря ни слова, американец передал пакет. Фон Борк развязал бечевку, развернул   два слоя оберточной бумаги. Несколько мгновений он не сводил изумленного взгляда   с небольшой книжки в синем переплете, на котором золотыми буквами было   вытиснено «Практическое руководство по разведению пчел». Но долго рассматривать   эту неуместную надпись ему не пришлось: руки крепкие, словно железные тиски,   охватили сзади его шею и прижали к его лицу пропитанную хлороформом губку.      

       

      

       

— Еще   стакан, Уотсон? — сказал мистер Шерлок Холмс, протягивая бутылку с   токайским.      

Плотный,   коренастый шофер, теперь уже сидевший за столом, заметной готовностью пододвинул   свой бокал.      

— Неплохое   вино, Холмс.      

— Превосходное,   Уотсон. Наш лежащий сейчас на диване друг уверял меня, что оно из личного погреба   Франца-Иосифа в Шенбруннском дворце. Могу я попросить вас открыть окно? Пары   хлороформа не способствуют приятным вкусовым ощущениям.      

Сейф   стоял настежь, и Холмс вытаскивал оттуда досье за досье, каждое быстро   просматривал и затем аккуратно укладывал в чемодан фон Борка. Немец спал на   диване, хрипло дыша; руки и ноги у него были стянуты ремнями.      

— Можно   особенно не торопиться, Уотсон. Нам никто не помешает. Будьте добры, нажмите   кнопку звонка. В доме никого нет, кроме старой Марты, — она свою роль   сыграла восхитительно. Я пристроил ее здесь сразу же, как только взялся за   расследование этого дела. А, Марта, вы! Вам будет приятно узнать, что все в порядке.      

Почтенная   старушка стояла в дверях и, улыбаясь, приседала перед Холмсом, но глянула с некоторым   испугом на фигуру, распростертую на диване.      

— Не   волнуйтесь, Марта. С ним решительно ничего не случилось.      

— Очень   рада, мистер Холмс. В своем роде он был неплохим хозяином. Даже хотел, чтобы я   поехала с его женой в Германию, но это не сошлось бы с вашими планами, ведь   правда, сэр?      

— Ну,   конечно, нет. Пока вы оставались здесь, я был спокоен. Но сегодня нам пришлось   подождать вашего сигнала.      

— Это   из-за секретаря, сэр.      

— Да,   я знаю. Мы встретили его машину.      

— Я   уж думала, он никогда и не уедет. Я знала, сэр, что это не сошлось бы с вашими   планами, застать его здесь.      

— Разумеется,   нет. Ну, подождали с полчаса, это значения не имеет. Как только я увидел, что   вы потушили лампу, я понял, что путь свободен. Завтра, Марта, можете зайти ко   мне в отель «Кларидж» в Лондоне.      

— Слушаю,   сэр.      

— Я   полагаю, у вас все готово к отъезду?      

— Да,   сэр. Он сегодня отправил семь писем. Я списала адреса, как обычно.      

— Прекрасно,   Марта. Завтра я их просмотрю. Спокойной ночи. Эти вот бумаги, — продолжал   он, когда старушка ушла к себе, — особо большой ценности не имеют; уж,   конечно, сведения, содержащиеся в них, давно переданы в Германию. Это все   оригиналы, которые не так-то легко вывезти за границу.      

— Значит,   пользы от них никакой?      

— Я   бы не сказал, Уотсон. Во всяком случае, по ним мы можем проверить, что известно   и что неизвестно немецкой разведке. Надо заметить, что многие из этих   документов шли через мои руки и, разумеется, решительно ничего не стоят. Мне   будет отрадно наблюдать на склоне лет, как немецкий крейсер войдет в пролив   Солент, руководствуясь схемой заминирования, составленной мною. Ну-ка, Уотсон,   дайте на себя взглянуть. — Холмс отложил работу и взял друга за   плечи. — Я вас еще не видел при свете. Ну, как обошлось с вами протекшее   время? По-моему, вы все такой же жизнерадостный юнец, каким были всегда.      

— Сейчас   я чувствую себя на двадцать лет моложе, Холмс. Вы не можете себе представить,   до чего я обрадовался, когда получил вашу телеграмму с предложением приехать за   вами на машине к Харидж. И вы, Холмс, изменились очень мало. Вот только эта   ужасная бородка…      

— Родина   требует жертв, Уотсон, — сказал Холмс, дернув себя за жидкий клок волос   под подбородком. — Завтра это станет лишь тяжким воспоминанием. Остригу   бороду, произведу еще кое-какие перемены во внешности и завтра снова стану   самим собой у себя в «Кларидже», каким был до этого американского номера; прошу   прощения, Уотсон, я, кажется, совсем разучился говорить по-английски. Я хочу   сказать, каким был до того, как мне пришлось выступать в роли американца.      

— Но   ведь вы удалились от дел, Холмс. До нас доходили слухи, что вы живете жизнью отшельника   среди ваших пчел и книг на маленькой ферме в Суссексе.      

— Совершенно   верно, Уотсон. И вот плоды моих досугов, magnun opus[25] этих последних   лет. — Он взял со стола книжку и прочел вслух весь заголовок:   «Практическое руководство по разведению пчел, а также некоторые наблюдения над   отделением пчелиной матки». Я это совершил один[26]. Взирайте на плоды   ночных раздумий дней, наполненных трудами, когда я выслеживал трудолюбивых   пчелок точно так, как когда-то в Лондоне выслеживал преступников.      

— Но   как случилось, что вы снова взялись за работу?      

— Я   и сам не знаю. Видите ли, министра иностранных дел я бы еще выдержал, но когда   сам премьер-министр соблаговолил посетить мой смиренный кров… Дело в том,   Уотсон, что этот джентльмен, лежащий на диване, — тот орешек, который   оказался не по зубам нашей контрразведке. В своем роде это первоклассный   специалист. У нас что-то все не ладилось, и никто не мог понять, в чем дело.   Кое-кого подозревали, вылавливали агентов, но было ясно, что их тайно   направляет какая-то сильная рука. Было совершенно необходимо ее обнаружить. На   меня оказали сильное давление, настаивали, чтобы я занялся этим делом. Я   потратил на него два года, Уотсон, и не могу сказать, что они не принесли мне   приятного волнения. Сперва я отправился в Чикаго, прошел школу в тайном   ирландском обществе в Буффало, причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине[27] и в конце   концов обратил на себя внимание одного из самых мелких агентов фон Борка, и тот   рекомендовал меня своему шефу как подходящего человека. Как видите, работа   проделана сложная. И вот я почтен доверием фон Борка, несмотря на то, что   большинство его планов почему-то проваливалось и пятеро его лучших агентов   угодили в тюрьму. Я следил за ними и снимал их, как только они дозревали… Ну,   сэр, надеюсь, вы чувствуете себя не так уж плохо?      

Последнее   замечание было адресовано самому фон Борку, который сперва долго ловил воздух   ртом, задыхался и часто мигал, но теперь лежал неподвижно и слушал то, что   рассказывал Холмс.      

       

      

       

Вдруг   его лицо исказилось яростью, и тут полился целый поток немецких ругательств.   Пока пленник бранился, Холмс продолжал быстро и деловито просматривать   документы.      

— Немецкий   язык, хотя и лишенный музыкальности, самый выразительный из всех языков, —   заметил Холмс, когда фон Борк умолк, очевидно, выдохшись. — Эге, кажется,   еще одна птичка попадает в клетку! — воскликнул он, внимательно вглядевшись   в кальку какого-то чертежа. — Я давно держу этого казначея на примете, но   все же не думал, что он до такой степени негодяй. Мистер фон Борк, нам придется   ответить за очень многое.      

Пленник   с трудом приподнялся и смотрел на своего врага со странной смесью изумления и   ненависти.      

— Я   с вами сквитаюсь, Олтемонт, — проговорил он медленно, отчеканивая   слова. — Пусть на это уйдет вся моя жизнь, но я с вами сквитаюсь.      

— Милая   старая песенка, — сказал Холмс. — Сколько раз слышал я ее в былые   годы! Любимый мотив блаженной памяти профессора Мориарти. И полковник Себастьян   Моран, как известно, тоже любил ее напевать. А я вот жив по сей день и развожу   пчел в Суссексе.      

— Будь   ты проклят, дважды изменник! — крикнул немец, делая усилия освободиться от   ремней и испепеляя Холмса ненавидящим взглядом.      

— Нет-нет,   дело обстоит не так ужасно, — улыбнулся Холмс. — Как вам доказывает   моя речь, мистер Олтемонт из Чикаго — это, по существу, миф. Я использовал его,   и он исчез.      

— Тогда   кто же вы?      

— В   общем, это несущественно, но если вы уж так интересуетесь, мистер фон Борк,   могу сказать, что я не впервые встречаюсь с членами вашей семьи. В прошлом я   распутал немало дел в Германии, и мое имя, возможно, вам небезызвестно.      

— Хотел   бы я его узнать, — сказал пруссак угрюмо.      

— Это   я способствовал тому, чтобы распался союз между Ирэн Адлер и покойным королем Богемии,   когда ваш кузен Генрих был посланником. Это я спас графа фон Графенштейна,   старшего брата вашей матери, когда ему грозила смерть от руки нигилиста   Копмана. Это я…      

Фон Борк   привстал, изумленный.      

— Есть   только один человек, который…      

— Именно, —   сказал Холмс.      

Фон Борк   застонал и снова упал на диван.      

— И   почти вся информация шла от вас! — воскликнул он.      

— Чего   же она стоит? Что я наделал! Я уничтожен, моя карьера погибла без возврата!      

— Материал   у вас, конечно, не совсем надежный, — сказал Холмс. — Он требует   проверки, но времени у вас на то мало. Ваш адмирал обнаружит, что новые пушки   крупнее, а крейсеры ходят, пожалуй, несколько быстрей, чем он ожидал.      

В   отчаянии фон Борк вцепился в собственное горло.      

— В   свое время обнаружится, несомненно, и еще много неточностей, — продолжал   Холмс. — Но у вас есть одно качество, редкое среди немцев: вы спортсмен.   Вы не будете на меня в претензии, когда поймете, что, одурачив столько народу, вы   оказались наконец одурачены сами. Вы старались на благо своей страны, а я — на   благо своей. Что может быть естественнее? И кроме того, — добавил он   отнюдь не злобно и положив руку на плечо фон Борка, — все же лучше   погибнуть от руки благородного врага. Бумаги все просмотрены, Уотсон. Если вы   поможете мне поднять пленника, я думаю, нам следует тотчас же отправиться в   Лондон.      

       

      

       

Сдвинуть   фон Борка с места оказалось нелегкой задачей. Отчаяние удвоило его силы.   Наконец, ухватив немца с обеих сторон за локти, два друга медленно повели его   по садовой дорожке — той самой, по которой он всего несколько часов назад шагал   с такой горделивой уверенностью, выслушивая комплименты знаменитого дипломата.   После непродолжительной борьбы фон Борка, все еще связанного по рукам и ногам,   усадили на свободное сиденье маленького «форда». Его драгоценный чемодан   втиснули рядом с ним.      

— Надеюсь,   вам удобно, насколько то позволяют обстоятельства? — сказал Холмс, когда   все было готово. — Вы не сочтете за вольность, если я разожгу сигару и   суну ее вам в рот?      

Но все   эти любезности были растрачены впустую на взбешенного немца.      

— Я   полагаю, вы отдаете себе отчет в том, мистер Холмс, что если ваше правительство   одобрит ваши действия в отношении меня, это означает войну?      

— А   как насчет вашего правительства и его действий? — спросил Холмс,   похлопывая по чемодану.      

— Вы   частное лицо. У вас нет ордера на мой арест. Все ваше поведение абсолютно   противозаконно и возмутительно.      

— Абсолютно, —   согласился Холмс.      

— Похищение   германского подданного…      

— И   кража его личных бумаг.      

— В   общем, вам ясно, в каком вы положении, вы и ваш сообщник. Если я вздумаю   позвать на помощь, когда мы будем проезжать деревню…      

— Дорогой   сэр, если вы вздумаете сделать подобную глупость, вы, несомненно, нарушите однообразие   вывесок наших гостиниц и трактиров, прибавив к ним еще одну: «Пруссак на   веревке». Англичанин — создание терпеливое, но сейчас он несколько ощерился, и   лучше не вводить его в искушение. Нет, мистер фон Борк, вы тихо и спокойно   проследуете вместе с нами в Скотленд-Ярд, и оттуда, если желаете, посылайте за   вашим другом бароном фон Херлингом: как знать, быть может, еще сохранено   числящееся за вами место в личном составе посольства. Что касается вас, Уотсон,   вы, насколько я понял, возвращаетесь на военную службу, так что Лондон будет   вам по пути. Давайте постоим вон там на террасе — может, это последняя   спокойная беседа, которой нам с вами суждено насладиться.      

Несколько   минут друзья беседовали, вспоминая минувшие дни, а их пленник тщетно старался   высвободиться из держащих его пут. Когда они подошли к автомобилю, Холмс указал   на залитое лунным светом море и задумчиво покачал головой.      

— Скоро   подует восточный ветер, Уотсон.      

— Не   думаю, Холмс. Очень тепло.      

— Эх,   старина Уотсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да, скоро   поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный,   колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного   дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под   солнечным небом станет чище, лучше, сильнее. Пускайте машину, Уотсон, пора   ехать. У меня тут чек на пятьсот фунтов, нужно завтра предъявить его как можно   раньше, а то еще, чего доброго, тот, кто мне его выдал, приостановит платеж.[28]