1 2 3 4 5 6 
— Ну,  это еще не все, правда? Ведь можно представить, что женщина в таком ужасном положении  могла поспешить домой, бессознательно держа в руках револьвер; она могла даже  бросить его среди своей одежды, едва сознавая, что делает, а когда нашли  револьвер, могла попытаться найти выход из положения, полностью все отрицая.  Что может опровергнуть это предположение?    

— Сама  мисс Данбэр.    

— Допускаю.    

Холмс  взглянул на часы.    

— Я  не сомневаюсь, что мы получим разрешение на свидание с ней и вечерним поездом отправимся  в Винчестер. Когда я увижу девушку, то, может быть, окажусь более полезным в  вашем деле, хотя не могу обещать, что мои выводы будут непременно  соответствовать вашим предположениям.    

Со  служебными пропусками произошла задержка, и вместо Винчестера мы в тот день  поехали к Торскому мосту, в хэмпширское имение мистера Нейла Гибсона. Сам он не  поехал, но у нас был адрес сержанта местной полиции Ковентри, который начал  следствие. Это был высокий худой мужчина с мертвенно-бледным лицом. У него был  несколько таинственный вид, словно он хотел показать, что знает гораздо больше,  чем говорит. К тому же он имел привычку понижать голос до шепота, будто напал  на что-то крайне важное, хотя все, что он сообщил, было довольно обычной информацией.  А вообще это был честный малый: он не стыдился признаться, что ему не одолеть  этого дела и что он нуждается в помощи.    

— Как  бы там ни было, мистер Холмс, но лучше вы, чем Скотленд-Ярд. Когда приглашаешь  людей оттуда, теряешь всякую надежду на удачу, да еще и выговор схватишь. Вы  же, как я слышал, ведете честную игру.    

— Мне  вообще не стоит фигурировать в деле, — ответил Холмс, к явному  удовольствию нашего меланхоличного знакомого. — Если я все выясню, то  прошу моего имени не упоминать в газетах.    

— Очень  благородно с вашей стороны. А вашему другу, доктору Уотсону, доверять можно, я  знаю. Так вот, мистер Холмс, прежде чем мы дойдем до места происшествия, я хочу  получить ответ на вопрос, который не задавал еще ни одному человеку: вы не  думаете, что придется возбудить дело об убийстве против самого Гибсона?    

— Я  думал об этом.    

— Вы  просто не видели мисс Данбэр — она удивительная женщина во всех отношениях. У  Гибсона, наверное, было сильное желание убрать жену с дороги. А эти американцы  куда проворнее нас, когда дело доходит до револьвера… Знаете, это его  револьвер…    

— Точно  установлено?    

— Да,  сэр. Это один из двух, что принадлежат ему.    

— Один  из двух? Где же другой?    

— Видите  ли, у него много огнестрельного оружия всех видов. Мы никак не можем подобрать  похожий револьвер, а ящик сделан для двух. Мы вытащили все револьверы, что были  в доме. Если хотите, можете их осмотреть.    

— Потом.  Сначала взглянем на место происшествия.    

Разговор  наш происходил в маленькой прихожей скромного коттеджа сержанта Ковентри —  коттедж этот служил местным полицейским участком.    

Пройдя  примерно полмили через пустошь, всю золотую от увядшего папоротника, мы подошли  к боковой калитке, ведущей на территорию Торской усадьбы. Тропинка шла через  фазаний заповедник. С опушки открывался вид на усадьбу: на гребне холма широко  раскинулся дом с колоннами и портиком. Мы шли мимо длинного пруда, заросшего  тростником; в середине он сужался — здесь через каменный мост проходила дорога.    

     

    

     

Наш гид  остановился у входа на мост и показал на землю.    

— Здесь  лежало тело миссис Гибсон. Я отметил место вон тем камнем.    

— Я  полагаю, вы успели прийти сюда до того, как тело сдвинули с места? —  спросил Холмс.    

— Да,  за мной сразу послали.    

— Кто?    

— Сам  мистер Гибсон. Как только была поднята тревога, он с людьми прибежал из дому и  распорядился, чтобы ничего не трогали до прибытия полиции.    

— Это  разумно. Из газетного сообщения я понял, что выстрел был произведен с близкого  расстояния.    

— Так  точно, сэр, с очень близкого.    

— Рана  около правого виска?    

— Как  раз сзади виска.    

— Как  лежало тело?    

— На  спине, сэр. Никаких следов борьбы. Никаких отпечатков, никакого оружия. В левой  руке убитой была зажата краткая записка от мисс Данбэр.    

— Вы  сказали, «зажата»?    

— Да,  сэр, мы едва разжали кулак.    

— Это  чрезвычайно важно, ибо исключает мысль, что кто-то мог положить записку после  смерти, чтобы запутать следы. Черт возьми! Записка, я вспоминаю, была совсем  короткой: «Буду на Торском мосту в 9 часов. Г. Данбэр». Так или нет?    

— Точно,  сэр.    

— Мисс  Данбэр призналась, что писала это?    

— Да,  сэр.    

— Какое  объяснение она дала?    

— Она  сохранила за собой право выступить с оправданием на выездной сессии суда. Сейчас  она ничего не скажет.    

— Задача  действительно очень интересна. Смысл письма очень неясный, не правда ли?    

— Как  вам сказать, сэр. Простите за смелость, но, на мой взгляд, это единственный  по-настоящему ясный момент во всем деле.    

Холмс  покачал головой.    

— Если  допустить, что письмо подлинное, то миссис Гибсон получила его несколько ранее,  скажем за час или два. Почему же она еще сжимала его в левой руке? Почему она  так старалась держать его при себе? Ей ведь не нужно было ссылаться на него при  свидании. Не кажется ли это странным?    

— Да,  сэр, если вас послушать, вроде бы так.    

— Мне  бы хотелось спокойно посидеть несколько минут и обдумать все это. — Он  уселся на каменный парапет моста, и я заметил, что его живые серые глаза  вопросительно оглядывают все вокруг. Вдруг он снова вскочил, подбежал к  противоположному парапету, выхватил из кармана лупу и начал рассматривать  каменную кладку.     

—  Любопытно! — сказал он.    

— Да,  сэр. Мы видели щербину на парапете. Я думаю, это дело рук какого-нибудь  прохожего.    

Кладка  была из серых камней, но в этом месте было белое пятно, размером не более  шестипенсовой монеты. При внимательном рассмотрении можно было заметить, что  поверхность выщерблена, как при резком ударе.    

     

    

     

— Потребовалось  известное усилие, чтобы сделать это, — задумчиво сказал Холмс. Он ударил  тростью по парапету несколько раз, но следов не осталось. — Да, это был  резкий удар. И к тому же в странном месте: он был нанесен не сверху, а снизу —  видите, след на нижнем краю парапета.    

— Но  до тела по крайней мере пятнадцать футов!    

— Да,  пятнадцать футов. Может быть, это и не имеет отношения к делу, но заслуживает  внимания. Думаю, что нам здесь нечего делать. Вы сказали, отпечатков ног не  было?    

— Земля  тверда как камень. На ней вообще не видно никаких следов.    

— Тогда  можно идти. Сначала осмотрим оружие, о котором вы говорили. Затем поедем в Винчестер:  перед дальнейшим расследованием я хотел бы повидаться с мисс Данбэр.    

Нейл  Гибсон еще не вернулся из города, но мы встретились с нервным мистером Бэйтсом,  который заходил к нам утром. Со зловещим видом он показал нам огромное  количество огнестрельного оружия различных образцов и размеров, которое его  хозяин накопил в течение своей полной приключений жизни.    

— У  Гибсона много врагов, как и можно ожидать, зная его характер и методы, —  сказал он. — Когда он спит, рядом с постелью в ящике лежит заряженный  револьвер. У хозяина крутой нрав, его боятся. Уверен, что его жена не была  исключением.    

— Вы  когда-нибудь видели, чтобы он оскорблял ее действием?    

— Не  могу сказать. Но презрительные слова, которыми он обзывал ее, не стесняясь  слуг, граничили с оскорблением действием.    

— Кажется,  наш миллионер не блещет в личной жизни, — заметил Холмс по дороге на станцию. —  Ну, Уотсон, фактов прибавилось, некоторые из них новые, однако я еще довольно далек  от окончательных выводов. Несмотря на весьма очевидную неприязнь Бэйтса к  своему хозяину, он сказал мне, что, когда подняли тревогу, Гибсон был в  библиотеке. Обед закончился в половине девятого, и до этого времени все было в  порядке. Верно, тревога была поднята несколько позже, но трагедия, безусловно,  произошла около девяти; этот час указан и в записке. Нет никаких доказательств,  что после своего возвращения из города в пять часов Гибсон вообще выходил из  дому. С другой стороны, мисс Данбэр, как я понял, признает, что у нее было  назначено свидание с хозяйкой на мосту. Помимо этого она ничего не скажет,  поскольку адвокат посоветовал ей отложить свое оправдание до суда. Мы должны  задать этой девушке несколько вопросов, очень важных, и я не успокоюсь, пока мы  не повидаем ее. Я признаюсь вам, Уотсон: дело показалось бы мне безнадежным для  нее, если бы не одна вещь.    

— Какая  же?    

— Револьвер  в ее шкафу.    

— Господь  с вами, Холмс! Это же самая важная улика против нее!    

— Нет,  Уотсон. Даже при первом, поверхностном ознакомлении с делом это обстоятельство  показалось мне очень странным, а теперь, когда я непосредственно изучил все  факты, для меня это единственный довод в пользу невиновности мисс Данбэр. Во  всем надо искать логику. Где ее недостает, надо подозревать обман.    

— Я  не понимаю вас.    

— Так  вот, Уотсон: представьте себя на месте женщины, которая, хладнокровно продумав  все заранее, собирается избавиться от соперницы. Вы составили план. Написали  записку. Жертва явилась. У вас есть оружие. Преступление совершено, все  проделано мастерски. Но, вместо того чтобы швырнуть оружие в пруд, где оно  будет похоронено навеки, вы осторожно понесете его домой и положите в свой  платяной шкаф — именно туда, где его будут искать! Даже зная, что вы далеко не  опытный преступник, я все же не могу себе представить, чтобы вы сработали так  грубо.    

— В  минутном возбуждении…    

— Нет-нет,  Уотсон, даже не допускаю такой возможности. Когда преступление хладнокровно  продумано заранее, тогда продумано, как замести следы. Нет, Уотсон, здесь  недоразумение.    

— Но  при этой версии потребуется так много объяснений!    

— Хорошо,  приступим к объяснению. Стоит только измениться вашей точке зрения, как именно  то, что ранее казалось изобличающей уликой, станет ключом к разгадке. Так и с  этим револьвером. Мисс Данбэр утверждает, что вообще не знает ни о каком  револьвере. По нашей новой теории в этом случае она говорит правду. Значит, к  ней в шкаф его подложили. Кто? Некто, стремившийся обвинить ее в преступлении.  Не является ли это лицо фактическим преступником? Видите, наши поиски сразу  стали намного плодотворнее!    

Мы были  вынуждены провести ночь в Винчестере, так как еще не были завершены необходимые  формальности, но на следующее утро мы получили разрешение на свидание с мисс  Данбэр. Оно состоялось в ее камере в присутствии мистера Джойса Кэммингса,  начинающего адвоката, которому поручили защиту мисс Данбэр.    

Я ожидал  увидеть красивую женщину, но впечатление, произведенное на меня мисс Данбэр,  превзошло все мои ожидания. Нет ничего удивительного, что властный миллионер  попал под ее влияние, найдя в ней что-то более сильное, чем он сам. К тому же  при взгляде на ее волевое, ясно очерченное и в то же время нежное лицо  чувствовалось, что, если она и могла совершить отчаянный поступок, все равно  присущее ей благородство оказывало на Гибсона положительное влияние.    

Мисс  Данбэр была высокой брюнеткой, с благородной и внушительной осанкой, но взгляд  ее темных глаз выражал трогательную беспомощность зверька, попавшегося в  ловушку. Теперь, когда она ощутила поддержку моего знаменитого друга, ее глаза  заблистали надеждой, бледные щеки слегка окрасились румянцем.    

— Вероятно,  мистер Гибсон кое-что рассказал о наших взаимоотношениях? — Ее низкий  голос слегка дрожал от возбуждения.    

— Да,  но вам не стоит этого касаться. Это огорчит вас. Познакомившись с вами, я готов  согласиться с мистером Гибсоном как относительно вашего влияния на него, так и  относительно чистоты ваших отношений. Но почему вы сами не рассказали об этом  на следствии?    

— Мне  казалось невероятным, что такое обвинение может быть доказано. Я думала, если подождать,  то все выяснится без вмешательства суда в тягостные подробности жизни этой  семьи. Теперь я поняла, что дело еще более запуталось.    

— Дорогая  моя! — горячо воскликнул Холмс. — Я прошу вас не строить никаких  иллюзий на этот счет! Мистер Кэммингс может подтвердить, что сейчас все против  нас, и было бы жестоким обманом делать вид, что вам не грозит большая  опасность. Помогите же мне разобраться в этом деле.    

— Я  от вас ничего не скрою.    

— Тогда  расскажите о ваших истинных взаимоотношениях с женой мистера Гибсона.    

— Она  ненавидела меня, мистер Холмс. Она ненавидела меня со всей страстью южанки. Она  была женщиной, которая ничего не делает наполовину, и мера ее любви к мужу была  мерой ненависти ко мне. Она превратно истолковала наши отношения. Я не желала  ей ничего дурного, но она любила своего мужа так пылко и так безотчетно, что  едва могла понять его духовную привязанность ко мне. И не могла представить  себе, что только желание направить его энергию на добрые дела удерживало меня в  их доме.    

— Теперь,  мисс Данбэр, — сказал Холмс, — я прошу вас точно рассказать нам, что  произошло в тот вечер.    

— Я  могу сказать только то, что я знаю, мистер Холмс, но я не в состоянии ничего  доказать. А некоторые моменты, чрезвычайно важные, я к тому же не могу  объяснить.    

— Если  вы изложите факты, может быть, другие люди найдут объяснение?    

— Вот  как я оказалась на Торском мосту в тот вечер. Утром я получила от миссис Гибсон  записку. (Я нашла ее на столе в классной комнате.) Миссис Гибсон умоляла меня  встретиться на мосту после обеда, чтобы сообщить нечто важное, и просила  оставить ответ на солнечных часах в саду, поскольку не желала никого посвящать  в нашу тайну. Я не видела смысла в такой конспирации, но сделала, как она  просила, и согласилась на свидание. Она просила меня уничтожить ее записку, я сожгла  ее в печке: она очень боялась, что муж, который грубо с ней обращался (за что я  часто упрекала его), узнает о нашей встрече.    

— Однако  она весьма бережно сохранила ваш ответ?    

— Да.  Я была удивлена, услышав, что она держала его в руке, уже будучи мертвой.    

— Ну  и что же произошло потом?    

— Я  пришла, как и обещала. Когда я подходила к мосту, она ждала меня. Только теперь  я почувствовала, как бедняжка ненавидит меня. Она словно обезумела — я думаю,  что она действительно была сумасшедшая, но притом чрезвычайно коварная и  хитрая. Как же иначе она могла спокойно видеть меня, в душе испытывая такую  бешеную ненависть? Я не могу повторить, что она тогда мне сказала. Она  выплеснула всю свою жгучую ярость в ужасных словах. Я даже не отвечала — не  могла. Страшно было ее видеть. Я заткнула уши и бросилась бежать. Когда я  убегала, она еще стояла у входа на мост, выкрикивая проклятья по моему адресу.    

     

    

     

— Там  же ее и нашли потом?    

— В  нескольких ярдах от этого места.    

— И  несмотря на то, что она была убита вскоре после вашего ухода, вы не слышали  выстрела?    

— Нет,  я ничего не слышала, мистер Холмс, я была так возбуждена и напугана этой  страшной вспышкой гнева, что торопилась скорее укрыться в своей комнате и была  не в состоянии что-либо заметить.    

— Вы  сказали, что вернулись к себе в комнату. Вы выходили из нее?    

— Да,  когда подняли тревогу, я выбежала вместе с другими.    

— Вы  видели мистера Гибсона?    

— Да,  он как раз вернулся с моста и послал за доктором и полицией.    

— Вам  показалось, что он очень взволнован?    

— Мистер  Гибсон очень волевой человек. Кажется, он никогда не выражает открыто своих  чувств. Но я, зная его достаточно хорошо, заметила, что он был сильно  взволнован.    

— Теперь  перейдем к самому важному пункту. Этот револьвер, что найден у вас в  комнате, — вы видели его раньше?    

— Никогда,  клянусь.    

— Когда  его нашли?    

— На  следующее утро, когда полиция вела обыск.    

— Среди  вашей одежды?    

— Да.  На дне моего платяного шкафа, под одеждой.    

— Вы  не могли бы определить, сколько времени он там лежал?    

— Накануне  утром его там не было.    

— Откуда  вы знаете?    

— Потому  что я убирала в шкафу.    

— Понятно.  Кто-то вошел в вашу комнату и положил туда револьвер с целью обвинить вас в убийстве.    

— Должно  быть, так.    

— Когда  же?    

— Это  могло быть только во время еды или когда я была с детьми в классной комнате.    

— Как  раз когда вы обнаружили записку?    

— Да.    

— Благодарю  вас, мисс Данбэр. Можете ли вы еще чем-нибудь помочь следствию?    

— Пожалуй,  нет.    

— На  каменном парапете моста имеется след — совершенно свежая выбоина, как раз  против места, где лежал труп. Что это, по-вашему?    

— Должно  быть, просто совпадение.    

— Странно,  мисс Данбэр, очень странно. Почему же этот след появился именно в момент трагедии  и на этом самом месте?    

— Что  же могло оставить след? Для этого надо приложить большое усилие.    

     

    

     

Холмс не  отвечал. Его бледное энергичное лицо внезапно приняло какое-то отсутствующее выражение:  я уже знал, что его мозг осенила гениальная догадка. Это было столь очевидно,  что никто из нас не решался заговорить; мы — адвокат, мисс Данбэр и я — сидели  и сосредоточенно наблюдали за ним, сохраняя полную тишину. Вдруг Холмс вскочил  со стула, дрожа от нервного напряжения и жажды немедленно действовать.    

— Идем,  Уотсон, скорей! — воскликнул он.    

— Что  такое, мистер Холмс? — спросила мисс Данбэр.    

— Не  беспокойтесь, дорогая. Мистер Кэммингс, я напишу вам. Я раскрою преступление,  которое прогремит на всю Англию. Вы получите известия к завтрашнему дню, мисс  Данбэр, а пока знайте, что тучи рассеиваются, и я верю, что справедливость восторжествует.    

Из  Винчестера до Торского имения ехать было недолго, но я не мог дождаться, когда  же мы приедем. Для Холмса же, я видел, путь казался бесконечным: он не мог  усидеть на месте и все время расхаживал по вагону или садился и начинал  барабанить своими длинными, чувствительными пальцами по спинке сиденья. Когда  мы уже подъезжали, он вдруг уселся против меня (мы были одни в купе) и, положив  руку мне на колено, пристально посмотрел на меня. Взгляд был озорным, как у бесенка.    

— Уотсон, —  сказал он, — я припоминаю, что, отправляясь в наше путешествие, вы взяли с  собой револьвер.    

Я это  сделал скорее для него, ибо он мало заботился о своей безопасности, когда  углублялся в решение проблемы, так что не раз мой револьвер выручал нас в беде.  Я напомнил ему об этом.    

— Да,  да. Я немного рассеян в таких делах. Так он у вас при себе?    

Я  вытащил из заднего кармана небольшой, но очень удобный револьвер. Он открыл  затвор, высыпал патроны и внимательно осмотрел его.    

— Такой  тяжелый, прямо удивительно… — сказал он.    

— Да,  солидная штучка.    

Холмс  задумался.    

— Знаете,  Уотсон, я полагаю, что ваш револьвер скоро окажется в очень тесной связи с  тайной, которую мы раскрываем.    

— Дорогой  Холмс, вы шутите.    

— Нет,  Уотсон. Я очень серьезен. Нам предстоит провести один опыт. Если он удастся,  все будет ясно. И исход его зависит от поведения этого маленького оружия… Один  патрон — долой… Теперь вложим обратно остальные пять и поставим на  предохранитель… Так! Это увеличит вес и лучше воспроизведет подлинную  обстановку.    

Я даже  отдаленно не представлял себе, что у него на уме, а он меня об этом не  информировал и сидел, погруженный в раздумья, пока мы не подъехали к маленькой  станции в Хэмпшире. Там наняли старую двуколку и через четверть часа оказались  в доме нашего коллеги — сержанта.    

— Нашли  ключ к разгадке, мистер Холмс? Расскажите.    

— Все  зависит от поведения револьвера доктора Уотсона, — сказал мой друг. —  Вот он. Теперь скажите, сержант, у вас найдется десять ярдов бечевки?    

В  деревенской лавке мы достали клубок прочной бечевки.    

— По-моему,  это все, что нам понадобится, — сказал Холмс. — Теперь, если  позволите, мы отправимся на место, и я надеюсь, что это последний этап нашего  путешествия.    

Солнце  садилось, и в его лучах поросшие вереском холмы Хэмпшира были прекрасны. Сержант  брел рядом с нами, критически поглядывая на моего спутника, словно он глубоко  сомневался в его здравом рассудке. Когда мы подходили к мосту, я заметил, что  мой друг, несмотря на все внешнее хладнокровие, был на самом деле сильно  возбужден.    

— Да, —  сказал он в ответ на мое замечание. — Вы видели, как я сделал промах,  Уотсон. У меня есть нюх на такие вещи, и, однако, он меня иногда подводит.  Догадка промелькнула в моем сознании еще в Винчестерской тюрьме. Но в том и  недостаток активного ума, что он мгновенно предлагает противоположное  объяснение, которое часто наводит на ложный след. И все же, все же… Ладно,  Уотсон, попытаемся.    

Он уже  успел крепко привязать один конец веревки к рукоятке револьвера. Мы подошли к месту  трагедии. С помощью полицейского Холмс весьма тщательно отметил точное  местонахождение тела. Затем он отыскал в зарослях вереска солидный камень. Его  он прикрепил к другому концу бечевки и перекинул через парапет моста, так что  камень свободно раскачивался над водой. Затем, держа в руке мой револьвер,  Холмс встал на некотором расстоянии от парапета моста, так чтобы бечевка  натянулась.    

— Готово! —  воскликнул он.    

С этими  словами он поднес пистолет к голове, а затем разжал руку. В то же мгновение —  под действием веса камня — револьвер быстро пронесся в воздухе, резко стукнулся  о парапет и, перелетев через барьер, упал в воду. Не успел он погрузиться, как  Холмс уже стоял на коленях около парапета и радостным возгласом дал понять, что  его предположения оправдались.    

— Может  ли быть лучшее доказательство? — воскликнул он. — Видите, Уотсон, ваш  револьвер разрешил проблему!    

     

    

     

Он  показал на каменный борт моста: на нижнем его краю образовалась выбоина, точно  такого же размера и формы, как и первая.    

— Мы  заночуем в гостинице. — Он встал и поглядел в лицо изумленному сержанту. —  Вы, конечно, достанете багор и легко вытащите револьвер моего друга. Рядом с  ним вы также найдете револьвер, веревку и грузило, при помощи которых эта  мстительная женщина пыталась скрыть свое собственное преступление и обвинить в  убийстве невинного человека. Можете передать мистеру Гибсону, что я встречусь с  ним утром, и тогда мы примем меры к реабилитации мисс Данбэр.    

Поздно  вечером, когда мы сидели в деревенской гостинице и курили трубки, Холмс дал краткий  обзор всему происшедшему.    

— Боюсь,  Уотсон, что, добавив к вашему архиву дело о тайне Торского моста, вы не  укрепите моей репутации. Мне не хватило быстроты реакции и того сочетания  воображения и ощущения реальности, которые составляют основу моего ремесла.  Должен признаться, что выбоина на парапете вполне могла послужить ключом к  верному решению, и я стыжусь, что не пришел к нему сразу. Надо признать, что  эта несчастная женщина обладала незаурядным умом и хитростью, поэтому было не  так-то просто распутать ее интригу. Погибшая никак не могла примириться с тем,  что мисс Данбэр была ее соперницей. Нет сомнения, что она считала эту невинную  девушку причиной всех оскорблений со стороны мужа, который пытался таким  образом отвергнуть слишком явную любовь жены. Первым ее решением было покончить  с собой. Затем она решила сделать это так, чтобы подвергнуть соперницу  страданиям гораздо более мучительным, чем внезапная смерть. Можно проследить ее  поступки, и все они свидетельствуют о необычайной хитрости. Очень искусно  «вытянуто» у мисс Данбэр письмо, из которого должно явствовать, что именно та выбрала  место свидания. В своем стремлении подчеркнуть это миссис Гибсон немного  перестаралась, зажав записку в руке. Одно это уже могло раньше возбудить мои  подозрения.    

Затем  она взяла один из револьверов ее мужа — как вы видели, в доме их целый арсенал  — и держала его у себя для своих целей. Другой такой же револьвер она спрятала  в шкафу мисс Данбэр, предварительно разрядив один патрон, что легко можно было  сделать в лесу, не привлекая ничьего внимания. Затем она придумала этот хитрый  способ избавиться от оружия и для этого пришла на мост. Когда мисс Данбэр появилась,  она собралась с последними силами и излила на нее всю свою ненависть, а затем,  когда та была далеко и не могла слышать, осуществила свой ужасный замысел.    

Теперь  все звенья на своих местах и цепь событий полностью восстановлена. Газеты могут  задавать вопросы, почему сразу не прочесали драгой дно пруда, но все они задним  умом крепки; во всяком случае, такое огромное озеро, заросшее тростником, не  так-то легко прочесать, не имея ясного представления, что и где искать.    

Ну,  Уотсон, мы оказали помощь обаятельной женщине и заодно грозному мужчине. Если  они объединят в будущем свои усилия (что вполне вероятно), то финансовый мир  может считать, что мистер Нейл Гибсон кое-чему научился в той классной комнате,  где Скорбь преподает нам уроки земной жизни.[14]    

     

    

     

 Человек на четвереньках    

     

Мистер  Шерлок Холмс всегда придерживался того мнения, что мне следует опубликовать поразительные  факты, связанные с делом профессора Пресбери, для того хотя бы, чтобы раз и  навсегда положить конец темным слухам, которые лет двадцать назад всколыхнули  университет и до сих пор повторялись на все лады в лондонских научных кругах.  По тем или иным причинам, однако, я был долго лишен такой возможности, и  подлинная история этого любопытного происшествия так и оставалась погребенной  на дне сейфа вместе с многими и многими записями о приключениях моего друга. И  вот мы, наконец, получили разрешение предать гласности обстоятельства этого  дела, одного из самых последних, которые расследовал Холмс перед тем, как  оставить практику. Но и теперь еще, делая их достоянием широкой публики, приходится  соблюдать известную сдержанность и осмотрительность.    

Как-то  воскресным вечером, в начале сентября 1903 года, я получил от Холмса  характерное для него лаконическое послание:     

     

«Сейчас  же приходите, если можете. Если не можете, приходите все равно.     

Ш. X.»    

     

У нас с  ним в ту пору установились довольно своеобразные отношения. Он был человек привычек,  привычек прочных и глубоко укоренившихся, и одной из них стал я. Я был где-то в  одном ряду с его скрипкой, крепким табаком, его дочерна обкуренной трубкой,  справочниками и другими, быть может, более предосудительными привычками. Там,  где речь шла об активных действиях и ему нужен был товарищ, на выдержку  которого можно более или менее спокойно положиться, моя роль была очевидна. Но  для меня находилось и другое применение: на мне он оттачивал свой ум, я как бы  подстегивал его мысль. Он любил думать вслух в моем присутствии. Едва ли можно  сказать, что его рассуждения были адресованы мне — многие из них могли бы с не  меньшим успехом быть обращены к его кровати, — и тем не менее, сделав меня  своей привычкой, он стал ощущать известную потребность в том, чтобы я слушал  его и вставлял свои замечания. Вероятно, его раздражали неторопливость и  обстоятельность моего мышления, но оттого лишь ярче и стремительней вспыхивали  догадки и заключения в его собственном мозгу. Такова была моя скромная роль в  нашем дружеском союзе.    

Прибыв  на Бейкер-стрит, я застал его в глубоком раздумье: он сидел в своем кресле,  нахохлившись, высоко подняв колени, и хмурился, посасывая трубку. Ясно было,  что он поглощен какой-то сложной проблемой. Он знаком пригласил меня сесть в  мое старое кресло и в течение получаса ничем более не обнаруживал, что замечает  мое присутствие. Затем он вдруг встряхнулся, словно сбрасывая с себя  задумчивость, и с обычной своей иронической улыбкой сказал, что рад вновь приветствовать  меня в доме, который когда-то был и моим.    

— Надеюсь,  вы извините мне некоторую рассеянность, милый Уотсон, — продолжал  он. — За последние сутки мне сообщили довольно любопытные факты, которые,  в свою очередь, дали пищу для размышлений более общего характера. Я серьезно  подумываю написать небольшую монографию о пользе собак в сыскной работе.    

— Но  позвольте, Холмс, что же тут нового? — возразил я.    

— Ищейки,  например…    

— Нет-нет,  Уотсон, эта сторона вопроса, разумеется, очевидна. Но есть и другая, куда более  тонкая. Вы помните, быть может, как в том случае, который вы в вашей  сенсационной манере связали с Медными буками, я смог, наблюдая за душевным  складом ребенка, вывести заключение о преступных наклонностях его в высшей  степени солидного и положительного родителя?    

— Да,  превосходно помню.    

— Подобным  же образом строится и ход моих рассуждений о собаках. В собаке как бы отражается  дух, который царит в семье. Видели вы когда-нибудь игривого пса в мрачном  семействе или понурого в счастливом? У злобных людей злые собаки, опасен хозяин  — опасен и пес. Даже смена их настроений может отражать смену настроений у  людей.    

Я  покачал головой.    

— Полноте,  Холмс, это уж чуточку притянуто за волосы.    

Он набил  трубку и снова уселся в кресло, пропустив мои слова мимо ушей.    

— Практическое  применение того, о чем я сейчас говорил, самым тесным образом связано с проблемой,  которую я исследую в настоящее время. Это, понимаете ли, запутанный клубок, и я  ищу свободный конец, чтобы ухватиться и распутать всю веревочку. Одна из  возможностей найти его лежит в ответе на вопрос: отчего овчарка профессора  Пресбери, верный пес по кличке Рой, норовит искусать хозяина?    

Я  разочарованно откинулся на спинку кресла: и по такому пустяку меня оторвали от  работы? Холмс метнул на меня быстрый взгляд.    

— Все  тот же старый Уотсон! — произнес он. — Как вы не научитесь понимать,  что в основе серьезнейших выводов порой лежат сущие мелочи! Вот посудите сами:  не странно ли, когда степенного, пожилого мудреца… вы ведь слыхали, конечно,  про знаменитого Пресбери, физиолога из Кэмфорда? Так вот, не странно ли, когда  такого человека дважды пытается искусать его собственная овчарка, которая  всегда была ему самым верным другом? Как вы это объясните?    

— Собака  больна, и только.    

— Что  ж, резонное соображение. Но она больше ни на кого не кидается, да и хозяина,  судя по всему, не трогает, кроме как в совершенно особых случаях. Любопытно,  Уотсон, весьма любопытно. Но вот и звонок — видно, молодой Беннет явился раньше  времени. Я рассчитывал потолковать с вами подольше, до того как он придет.    

На  лестнице послышались быстрые шаги, в дверь отрывисто постучали, и секунду  спустя новый клиент Холмса уже стоял перед нами.    

Это был  высокий, красивый молодой человек лет тридцати, со вкусом одетый, элегантный,  впрочем, что-то в его манере держаться выдавало скорей застенчивость ученого,  чем самоуверенность светского человека. Он обменялся рукопожатием с Холмсом и  затем чуть растерянно взглянул на меня.    

     

    

     

— Дело  это очень щепетильное, мистер Холмс, — сказал он.    

— Не  забудьте, какими отношениями я связан с профессором Пресбери — как в личной  жизни, так и по службе. Я решительно не считаю себя вправе вести разговор в  присутствии третьего лица.    

— Не  бойтесь, мистер Беннет. Доктор Уотсон — сама деликатность, а кроме того, смею  вас уверить, что в таком деле мне, вероятнее всего, потребуется помощник.    

— Как  вам будет угодно, мистер Холмс. Вы, несомненно, поймете, отчего я несколько  сдержан в этом вопросе.    

— Поймете  и вы, Уотсон, когда я скажу, что этот джентльмен, мистер Джон Беннет, работает  у профессора ассистентом, живет с ним под одной крышей и помолвлен с его  единственной дочерью. Нельзя не согласиться, что знаменитый ученый имеет все  основания рассчитывать на его преданность. Но, пожалуй, лучший способ ее  доказать — принять все меры к тому, чтобы раскрыть эту удивительную тайну.    

— И  я так полагаю, мистер Холмс. Я только этого и добиваюсь. Известно ли доктору  Уотсону положение вещей?    

— Я  не успел познакомить его с обстановкой.    

— Тогда,  быть может, мне стоит еще раз изложить основные факты, прежде чем говорить о  том, что произошло нового?    

— Я  лучше сам, — сказал Холмс. — Кстати, проверим, правильно ли я  запомнил последовательность событий. Итак, Уотсон. Профессор — человек с  европейским именем. В его жизни главное место всегда занимала наука. Репутация  его безупречна. Он вдовец, у него есть дочь по имени Эдит. Характер у него,  насколько я мог заключить, решительный и властный, пожалуй, можно даже сказать,  воинственный. Так обстояли дела до последнего времени.    

Но вот  каких-нибудь несколько месяцев назад привычное течение его жизни было нарушено.  Несмотря на свой возраст — а профессору шестьдесят один год, — он сделал  предложение дочери профессора Морфи, своего коллеги по кафедре сравнительной  анатомии, причем все это, как я понимаю, больше напоминало не рассудочное  ухаживание пожилого человека, а пламенную страсть юноши. Никто не мог бы выказать  себя более пылким влюбленным. Элис Морфи, молодая особа, о которой идет  речь, — девица весьма достойная, умна и хороша собой, так что увлечение  профессора вполне понятно. Тем не менее в его собственной семье к этому отнеслись  не слишком одобрительно.    

— Нам  показалось, что все это немножко слишком, — вставил наш клиент.    

— Вот  именно. Немножко слишком бурно и не совсем естественно. А между тем профессор  Пресбери — человек состоятельный, и со стороны отца его нареченной возражений  не возникло. У дочери, правда, были другие виды: на ее руку уже имелись  претенденты, быть может, не столь завидные с житейской точки зрения, зато более  подходящие ей по возрасту. Профессор, несмотря на свою эксцентричность, судя по  всему, нравился ей. Мешало только одно: возраст.    

Примерно  в это время в налаженной жизни профессора произошло не совсем понятное событие.  Он совершил нечто такое, чего никогда не делал прежде: уехал из дому и никому  не сказал куда.    

Пробыв в  отсутствии две недели, он воротился утомленный, словно после долгой дороги. О  том, где он побывал, он не обмолвился ни словом, хотя обычно это был предельно  откровенный человек.    

Случилось  так, однако, что наш с вами клиент, мистер Беннет, получил письмо из Праги от одного  своего коллеги; тот писал, что имел удовольствие видеть профессора Пресбери,  хотя поговорить им не довелось. Только так домашние узнали, где он был.    

Теперь я  подхожу к главному. Начиная с этого времени с профессором произошла удивительная  перемена. Окружающих не оставляло чувство, что перед ними не тот, кого они  знали прежде: на него словно нашло какое-то затмение, подавившее в нем все  высокие начала. Интеллект его, впрочем, не пострадал. Его лекции были  блистательны, как всегда. Но в нем самом постоянно чувствовалось что-то новое,  что-то недоброе и неожиданное. Его дочь, которая души в нем не чает, всячески  пыталась наладить с ним прежние отношения, заглянуть под маску, которую он  надел на себя. Вы, сэр, как я понимаю, со своей стороны, делали то же самое, но  тщетно. А теперь, мистер Беннет, расскажите нам сами про эпизод с письмами.    

— Надо  вам сказать, доктор Уотсон, что у профессора не было от меня секретов. Будь я  ему сын или младший брат, я и тогда не мог бы пользоваться большим доверием. Ко  мне, как его секретарю, попадали все поступавшие на его имя бумага; я вскрывал  и разбирал его письма. Вскоре по его возвращении все это изменилось. Он сказал,  что, возможно, будет получать письма из Лондона, помеченные крестиком под маркой.  Эти письма мне надлежало откладывать, а читать их будет только он сам. И  действительно, несколько таких писем прошло через мои руки; на каждом был  лондонский штемпель, и надписаны они были почерком малограмотного человека.  Быть может, профессор и отвечал на них, но ни ко мне, ни в корзинку, куда складывается  вся наша корреспонденция, они не попадали.    

— И  еще шкатулка, — напомнил Холмс.    

— Ах  да, шкатулка. Из своей поездки профессор привез маленькую деревянную  шкатулочку. Это единственный предмет, по которому можно предположить, что он  побывал на континенте: одна из этих оригинальных резных вещиц, которые сразу  наводят на мысль о Германии. Поставил он ее в шкаф с инструментами. Однажды,  разыскивая пробирку, я взял шкатулку в руки. К моему удивлению, он очень рассердился  и в самых несдержанных выражениях отчитал меня за излишнее любопытство. Такого  раньше никогда не случалось; я был глубоко задет. Я попытался объяснить, что  взял шкатулку по чистой случайности, но весь вечер чувствовал на себе его косые  взгляды и знал, что этот эпизод не выходит у него из головы. — Мистер  Беннет вынул из кармана записную книжечку. — Это случилось второго  июля, — добавил он.    

— Вы  просто образцовый свидетель, — заметил Холмс. — Кое-какие даты,  которые вы у себя пометили, могут мне пригодиться.    

— Методичности,  как и всему прочему, я научился у профессора. С того момента, как я заметил отклонения  от нормы в его поведении, я понял, что мой долг разобраться, что с ним  происходит. Итак, у меня тут значится, что в тот же самый день, второго июля,  когда профессор выходил из кабинета в холл, на него бросился Рой. Такая же  сцена повторилась одиннадцатого июля и затем, как у меня отмечено, еще раз —  двадцатого. После этого собаку пришлось изгнать в конюшню. Милейший был пес,  ласковый… Впрочем, боюсь, я утомил вас.    

Это было  сказано укоризненным тоном, так как Холмс явно его не слушал. Он сидел с застывшим  лицом, устремив невидящий взгляд в потолок. При последних словах он с усилием  вернулся к действительности.    

— Интересно!  Крайне интересно, — пробормотал он. — Эти подробности я слышу впервые,  мистер Беннет. Ну-с, первоначальную картину мы восстановили достаточно полно,  не так ли? Но вы упомянули о каких-то новых событиях.    

На  симпатичное, открытое лицо нашего гостя набежала тень мрачного воспоминания.    

— То,  о чем я говорил, случилось позавчера ночью, — сказал он. — Я лежал в  постели, но заснуть не мог. Часа в два ночи из коридора донеслись какие-то  приглушенные, неясные звуки. Я открыл дверь и выглянул наружу. Надо сказать,  что спальня профессора находится в конце коридора…    

— Число,  простите? — спросил Холмс.    

Рассказчик  был явно задет, что его перебили таким маловажным вопросом.    

— Я  уже сказал, сэр, что это случилось позапрошлой ночью, стало быть, четвертого  сентября.    

Холмс  кивнул и улыбнулся.    

— Продолжайте,  пожалуйста, — сказал он.    

— Спальня  профессора в конце коридора, и, чтобы попасть на лестницу, ему надо пройти мимо  моей двери. Поверьте, мистер Холмс, это была жуткая сцена. Нервы у меня,  кажется, не хуже, чем у других, но то, что я увидел, ужаснуло меня. В коридоре  было темно, и только против одного окна на полпути лежало пятно света. Видно  было, как по направлению ко мне что-то движется, что-то черное и сгорбленное.  Но вот оно внезапно вошло в полосу света, и я увидел, что это профессор. Он продвигался  ползком, мистер Холмс, да-да, ползком! Точнее, даже на четвереньках, потому что  он опирался не на колени, а на полную ступню, низко свесив голову между руками.  При этом двигался он, казалось, с легкостью. Я так оцепенел от этого зрелища,  что, лишь когда он поравнялся с моей дверью, нашел в себе силы шагнуть вперед и  спросить, не нужна ли ему моя помощь. Реакция была неописуема. Он разом  выпрямился, прорычал мне в лицо чудовищное ругательство, метнулся мимо меня и  ринулся вниз по лестнице. Я прождал не меньше часа, но он все не шел. Видимо, он  вернулся к себе в комнату уже на рассвете.    

     

    

     

— Ну,  Уотсон, что вы на это скажете? — спросил Холмс с видом патолога,  описавшего редкий в его практике случай.    

— Люмбаго,  скорей всего. Я знал больного, который во время жестокого приступа был вынужден  передвигаться точно так же, причем нетрудно представить себе, как это должно  действовать на нервы.    

— Превосходно,  Уотсон! С вами всегда стоишь обеими ногами на земле. И все-таки едва ли можно  допустить, что это люмбаго: ведь он тут же смог распрямиться.    

— Со  здоровьем у него как нельзя лучше, — сказал Беннет.    

— Не  помню, чтобы за эти годы он когда-нибудь лучше себя чувствовал. Вот, мистер  Холмс, таковы факты. Это не тот случай, чтобы можно было обратиться в полицию,  а между тем мы буквально ума не приложим, как нам быть; мы чувствуем, что на  нас надвигается какая-то неведомая беда. Эдит — я хочу сказать, мисс Пресбери —  считает, как и я, что сидеть сложа руки и ждать больше невозможно.    

— Случай,  безусловно, прелюбопытный и заслуживающий внимания. Ваше мнение, Уотсон?    

— Как  врач могу сказать, что это, судя по всему, случай для психиатра, —  отозвался я. — Бурное увлечение повлияло на мозговую деятельность старого  профессора. Поездку за границу он совершил в надежде исцелиться от своей  страсти. Письма же и шкатулка, возможно, имеют отношение к личным делам  совершенно иного характера — скажем, получению долговой расписки или покупке  акций, которые и хранятся в шкатулке.    

— А  овчарка, разумеется, выражает свое неодобрение по поводу этой финансовой  сделки? Ну нет, Уотсон, здесь дело обстоит сложнее. И единственное, что я мог  бы тут предложить…    

Что  именно собирался предложить Шерлок Холмс, навсегда осталось загадкой, ибо в  этот самый миг дверь распахнулась, и нам доложили о приходе какой-то молодой  дамы. Едва она показалась на пороге, как мистер Беннет, вскрикнув, вскочил и  бросился к ней с протянутыми руками. Она тоже протянула руки ему навстречу.    

— Эдит,  милая! Надеюсь, ничего не случилось?    

— Я  не могла не поехать за вами. Ах, Джек, как мне было страшно! Какой ужас быть там  одной!    

— Мистер  Холмс, это и есть та молодая особа, о которой я вам говорил. Моя невеста.    

— Мы  уже начали об этом догадываться, правда, Уотсон? — с улыбкой отозвался  Холмс. — Насколько я понимаю, мисс Пресбери, произошло что-то новое и вы  решили поставить нас об этом в известность?    

Наша  гостья, живая, миловидная девушка чисто английского типа, ответила Холмсу  улыбкой, усаживаясь возле мистера Беннета.    

— Когда  оказалось, что мистера Беннета нет в гостинице, я сразу подумала, что,  наверное, застану его у вас. Он, конечно, говорил мне, что хочет к вам  обратиться. Скажите, мистер Холмс, умоляю вас, можно как-нибудь помочь моему  бедному отцу?    

— Надеюсь,  да, мисс Пресбери, хота в деле еще много непонятного. Быть может, что-то прояснится  после того, как мы выслушаем вас.    

— Это  произошло вчера ночью, мистер Холмс. Весь день отец был какой-то странный. Я уверена,  что временами он просто сам не помнит, что делает. Живет, как во сне. Вчера как  раз выдался такой день. Человек, с которым я находилась под одной крышей, был  не мой отец, а кто-то другой. Внешняя оболочка оставалась та же, но на самом  деле это был не он.    

— Расскажите  мне, что случилось.    

— Ночью  меня разбудил неистовый лай собаки. Бедный Рой, его теперь держат на цепи у конюшни!  Надо вам сказать, что на ночь я запираю свою комнату, потому что мы все — вот и  Джек… то есть мистер Беннет может подтвердить, — живем с таким чувством,  что над нами нависла опасность. Моя комната на третьем этаже. Случилось так,  что жалюзи на моем окне остались подняты, а ночь была лунная. Я лежала с  открытыми глазами, глядя на освещенный квадрат окна и слушая, как заливается  лаем собака, и вдруг, к ужасу своему, увидела прямо перед собой лицо отца.  Знаете, мистер Холмс, я чуть не умерла от изумления и страха. Да, это было его  лицо, прижавшееся к оконному стеклу: он глядел на меня, подняв руку, словно  пытаясь открыть окно. Если бы ему это удалось, я, наверное, сошла бы с ума. Не  подумайте, будто мне это померещилось, мистер Холмс. Не обманывайте себя.  Пожалуй, добрых полминуты я пролежала не в силах шевельнуться, глядя на это  лицо. Затем оно исчезло, и все-таки я никак, ну никак не могла заставить себя  встать с кровати и посмотреть, куда оно делось. Так и пролежала до утра, дрожа  от озноба. За завтраком отец был резок и раздражен, но о ночном эпизоде даже не  заикнулся. Я — тоже. Я только выдумала предлог, чтобы отлучиться в город, и вот  я здесь.    

     

    

     

Рассказ  мисс Пресбери, судя по всему, глубоко удивил Холмса.    

— Вы  говорите, милая барышня, что ваша комната на третьем этаже. Есть в саду большая  лестница?    

— Нет,  мистер Холмс, то-то и странно. До окна никак не достать, и тем не менее он  все-таки забрался туда.    

— И  было это пятого сентября, — сказал Холмс. — Это, бесспорно, усложняет  дело.    

Теперь  настала очередь мисс Пресбери сделать удивленное лицо.    

— Вы  уже второй раз заговариваете о датах, мистер Холмс, — заметил  Беннет. — Неужели это существенно в данном случае?    

— Возможно,  и даже очень. Впрочем, пока что я не располагаю достаточно полным материалом.    

— Уж  не связываете ли вы приступы помрачения рассудка с фазами луны?    

— Нет,  уверяю вас. Моя мысль работает в совершенно ином направлении. Вы не могли бы  оставить мне вашу записную книжку? Я бы сверил числа. Ну, Уотсон, по-моему, наш  с вами план действия предельно ясен. Эта юная дама сообщила нам — а на ее чутье  я полагаюсь безусловно, — что ее отец почти не помнит того, что происходит  с ним в определенные дни. Вот мы и нанесем ему визит под тем предлогом, что  якобы в один из таких дней условились с ним о встрече. Он припишет это своей  забывчивости. Ну, а мы, открывая нашу кампанию, сможем для начала хорошенько рассмотреть  его на короткой дистанции.    

— Превосходная  мысль! — сказал мистер Беннет. — Только должен предупредить вас, что  профессор бывает по временам вспыльчив и буен.    

Холмс  улыбнулся.    

— И  все же есть причины — притом, если мои предположения верны, причины очень веские, —  чтобы мы поехали к нему тотчас же. Завтра, мистер Беннет, мы, безусловно, будем  в Кэмфорде. В гостинице «Шахматная Доска», если мне память не изменяет, очень  недурен портвейн, а постельное белье выше всяких похвал. Право же, Уотсон, наша  судьба на ближайшие несколько дней складывается куда как завидно.    

В  понедельник утром мы уже сидели в поезде — направляясь в знаменитый  университетский городок. Холмсу, вольной птице, ничего не стоило сняться с  места, мне же потребовалось лихорадочно менять свои планы, так как моя практика  в то время была весьма порядочна. О деле Холмс заговорил лишь после того, как  мы оставили чемоданы в той самой старинной гостинице, которую он похвалил накануне.    

— Я  думаю, Уотсон, мы застанем профессора дома. В одиннадцать у него лекция, а в  перерыве он, конечно, завтракает.    

— Но  как мы объясним наш визит?    

Холмс  заглянул в свою записную книжечку.    

— Один  из приступов беспокойного состояния приходится на 26 августа. Будем исходить из  того, что в такие дни он не вполне ясно представляет себе, что делает. Если мы  твердо скажем, что договорились о приезде заранее, думаю, он едва ли отважится  это отрицать. Хватит ли только у вас духу на такое нахальство?    

— Риск  — благородное дело.    

— Браво,  Уотсон! Не то стишок для самых маленьких, не то поэма Лонгфелло. Девиз фирмы:  «Риск — благородное дело». Какой-нибудь дружественный туземец наверняка покажет  нам дорогу.    

И  действительно, вскоре один из них, восседая на козлах щегольского кэба, уже  мчал нас мимо старинных университетских зданий и, наконец, свернув в аллею,  остановился у подъезда прелестного особняка, окруженного газонами и увитого  пурпурной глицинией. Все говорило о том, что профессор Пресбери живет в полном  комфорте и, даже более того, в роскоши. В тот самый миг, как мы подъехали к  дому, в одном окне появилась чья-то седая голова и глаза в больших роговых  очках устремили на нас пронзительный взгляд из-под косматых бровей. Еще минута,  и мы очутились в святая святых — в кабинете, а перед нами собственной персоной  стоял таинственный ученый, чьи странные выходки привели нас сюда из Лондона.  Впрочем, ни его внешний вид, ни манера держаться не выдавали и тени  эксцентричности: это был представительный мужчина в сюртуке, высокий, важный, с  крупными чертами лица и полной достоинства осанкой, отличающей опытного  лектора. Замечательнее всего были его глаза: зоркие, острые и умные, дьявольски  умные.    

Он  взглянул на наши визитные карточки.    

— Садитесь,  пожалуйста, джентльмены. Чем могу служить?    

Холмс  подкупающе улыбнулся.    

— Именно  этот вопрос я собирался задать вам, профессор.    

— Мне,  сэр?    

— Возможно,  произошла какая-то ошибка, но мне передали через третье лицо, что профессор  Пресбери из Кэмфорда нуждается в моих услугах.    

— Ах,  вот как! — Мне почудилось, что в серых внимательных глазах профессора  вспыхнул злобный огонек. — Передали, стало быть? А позвольте спросить, кто  именно?    

— Простите,  профессор, но разговор был конфиденциальный. Если я и ошибся, беда невелика.  Мне останется лишь принести свои извинения.    

— Ну  нет. Я не намерен так оставлять это дело. Вы возбудили мой интерес. Можете вы  привести какое-нибудь письменное доказательство в подтверждение ваших слов —  письмо, телеграмму, записку, наконец?    

— Нет.    

— Не  возьмете же вы на себя смелость утверждать, будто я сам вас вызвал?    

— Я  предпочел бы не отвечать ни на какие вопросы.    

— Еще  бы! — насмешливо отозвался профессор. — Ничего, на этот-то вопрос  легко получить ответ и без вашей помощи.    

Он  повернулся и подошел к звонку. На зов явился наш лондонский знакомец — мистер  Беннет.    

— Входите,  мистер Беннет. Вот эти два джентльмена приехали из Лондона в уверенности, что  их сюда вызвали. Вы ведаете всей моей корреспонденцией. Значится у вас  где-нибудь адресат по имени Холмс?    

— Нет,  сэр, — вспыхнув, ответил Беннет.    

— Это  решает вопрос, — отрезал профессор, свирепо воззрившись на моего  спутника. — Ну-с, сэр, — он подался вперед всем телом, опершись  руками на стол, — положение у вас, на мой взгляд, довольно-таки  двусмысленное.    

Холмс  пожал плечами.    

— Я  могу только еще раз извиниться за наше напрасное вторжение.    

— Маловато,  мистер Холмс! — пронзительно взвизгнул старик, и его лицо исказилось неописуемой  злобой. Он преградил нам путь к двери, неистово потрясая кулаками. —  Сомневаюсь, чтобы вам удалось так легко выкрутиться!    

     

    

     

С  перекошенным лицом, он в дикой ярости гримасничал, выкрикивая бессвязные  угрозы. Я убежден, что нам пришлось бы пробиваться к двери силой, если б не  вмешательство мистера Беннета.    

— Дорогой  профессор, вспомните о вашем положении! — вскричал он. — Подумайте,  что будут говорить в университете! Мистер Холмс — человек известный. Нельзя  допустить такую неучтивость по отношению к нему.    

Наш не  слишком гостеприимный хозяин хмуро отступил от двери. Как приятно было  вырваться из его дома и снова очутиться в тиши тенистой аллеи! Холмса это  происшествие, казалось, немало позабавило.    

— У  нашего ученого друга пошаливают нервы, — произнес он. — Быть может,  мы и впрямь вторглись к нему чуточку слишком бесцеремонно, зато получили  возможность вступить с ним в непосредственный контакт, что мне и требовалось.  Но погодите, Уотсон! Так и есть, он мчится в погоню! Злодей еще не отступился  от нас.    

Слышно  было, как кто-то бежит вслед за нами, но, к моему облегчению, вместо грозного  профессора из-за поворота аллеи показался его ассистент. Переводя дыхание, он  остановился возле нас.    

— Мне  так неприятно, мистер Холмс! Я хотел извиниться перед вами.    

— Зачем,  дорогой мой? Для человека моей профессии все это в порядке вещей.    

— Я  никогда не видел его в таком взвинченном состоянии. С ним становится просто  страшно. Вы понимаете теперь, отчего мы с его дочерью в такой тревоге? А между  тем ум его совершенно ясен.    

— Слишком  ясен! — отозвался Холмс. — В этом-то и заключался мой просчет.  Очевидно, его память работает куда более точно, чем я полагал. Кстати, нельзя  ли нам, пока мы здесь, посмотреть на окно мисс Пресбери?    

Мистер  Беннет, раздвигая кусты, вывел нас на такое место, откуда особняк был виден  сбоку.    

— Вон  оно. Второе слева.    

— Ого,  до него как будто и не добраться. Впрочем, обратите внимание: внизу вьется  плющ, а выше торчит водосточная труба. Как-никак, точка опоры.    

— Мне  бы, честно говоря, не влезть, — заметил мистер Беннет.    

— Вполне  допускаю. Для любого нормального человека это, несомненно, была бы опасная затея.    

— Я  вам еще кое-что хотел сказать, мистер Холмс. Я достал адрес того человека,  которому профессор шлет письма в Лондон. Одно он, по-видимому, отправил сегодня  утром, и я списал адрес с бювара. Недостойный прием для личного секретаря, но  что поделаешь!    

Холмс  пробежал глазами бумажку с адресом и спрятал в карман.    

— Дорак  — занятное имя! Славянское, как я понимаю. Что ж, это — важное звено. Мы возвращаемся  в Лондон сегодня же, мистер Беннет. Не вижу смысла оставаться. Арестовать  профессора мы не можем: он не совершил никакого преступления; поместить его под  наблюдение тоже нельзя, потому что нельзя доказать, что он сумасшедший.  Действовать пока рано.    

— Да,  но как же быть?    

— Немножко  терпения, мистер Беннет. События начнут назревать в самом скором времени. Либо  я ничего не понимаю, либо во вторник можно ждать кризиса. В этот день мы,  естественно, будем в Кэмфорде. При всем том нельзя отрицать, что обстановка в  доме не из приятных, и если мисс Пресбери имеет возможность продлить свое  отсутствие…    

— Это  нетрудно.    

— Тогда  пусть побудет в Лондоне, пока мы не сможем заверить ее, что всякая опасность  миновала. Ну, а пока пусть профессор делает что хочет, не перечьте ему. Лишь бы  он был в добром расположении духа, и все обойдется.    

— Смотрите,  вон он! — испуганно шепнул Беннет, и мы увидели из-за ветвей, как в дверях  дома показалась высокая, осанистая фигура. Профессор стоял, чуть подавшись  вперед, покачивая руками прямо перед собой, и озирался по сторонам, поворачивая  голову то вправо, то влево. Его секретарь, помахав нам на прощание рукой, исчез  за деревьями, и вскоре мы увидели, как он подошел к своему шефу и оба направились  в дом, горячо, можно сказать, даже ожесточенно, обсуждая что-то.    

— Видимо,  почтенный джентльмен смекнул что к чему, — говорил Холмс по дороге в гостиницу. —  От этой короткой встречи у меня осталось впечатление, что он человек на  редкость ясного и логического ума. Вспыльчив, как порох, не спорю, а впрочем,  его можно понять: поневоле вспылишь, если к тебе приставили сыщиков, причем,  как ты подозреваешь, не кто иной, как твои собственные домочадцы. Боюсь, нашему  Беннету сейчас приходится несладко.    

По пути  Холмс завернул на почту, чтобы отправить кому-то телеграмму. Ответ пришел вечером,  и Холмс протянул его мне.    

     

«Был  на Коммершл-роуд, видел Дорака. Пожилой чех, очень учтив. Владелец большого  универсального магазина.    

Мерсер».    

     

— Мерсера  при вас еще не было, — объяснил Холмс. — Я ему поручаю всякую  черновую работу. Важно было разузнать кое-что про человека, с которым у нашего  профессора такая секретная переписка. Он чех — тут есть связь с поездкой в  Прагу.    

— Слава  Богу, наконец у чего-то с чем-то обнаружилась связь, — сказал я. —  Пока что, кажется, перед нами целый набор необъяснимых событий, не имеющих ни  малейшего отношения друг к другу. Каким образом, например, можно связать  злобный нрав овчарки с поездкой в Чехию или то и другое — с человеком, который  ночами разгуливает по коридору на четвереньках? А самое необъяснимое — эти ваши  даты.    

Холмс  усмехнулся и потер руки. Замечу, кстати, что этот разговор происходил в  старинном холле гостиницы «Шахматная Доска» за бутылкой знаменитого портвейна,  о котором давеча вспоминал мой друг.    

— Ну  что ж, тогда давайте и поговорим прежде всего об этих датах, — произнес  он, сомкнув кончики пальцев с видом учителя, который обращается к  классу. — Из дневника этого милого молодого человека явствует, что нелады  с профессором начались второго июля и с тех пор — насколько я помню, с  одним-единственным исключением — повторяются через каждые девять дней. Вот и последний  приступ, тот, что случился в пятницу, падает на третье сентября, а  предпоследний — на двадцать шестое августа. Ясно, что о простом совпадении речи  быть не может.    

Я был  вынужден согласиться.    

— А  потому условимся исходить из того, что каждый девятый день профессор принимает  какое-то средство, оказывающее кратковременное, но очень сильное действие. Под  его влиянием природная несдержанность профессора усугубляется. Рекомендовали  ему это снадобье, когда он был в Праге, теперь же снабжают им через  посредника-чеха из Лондона. Все сходится, Уотсон!    

— Ну,  а собака, а лицо в окне, а человек на четвереньках?    

— Ничего-ничего,  лиха беда — начало. Не думаю, чтобы до вторника произошло что-нибудь новое. А  пока что нам остается не терять связь с нашим другом Беннетом и вкушать тихие радости  этого прелестного городка.    

Утром к  нам заглянул мистер Беннет, чтобы сообщить последние новости. Как и предполагав  Холмс, ему пришлось довольно туго. Профессор, хоть и не обвиняя его прямо в  том, что это он подстроил наш визит, разговаривал с ним крайне грубо,  неприязненно и явно был глубоко уязвлен. Наутро, впрочем, он держался как ни в  чем не бывало и, по обыкновению, блистательно прочел лекцию в переполненной  аудитории.    

— Если  б не эти странные припадки, — закончил Беннет, — я бы сказал, что он  никогда еще не был так энергичен и бодр, а ум его так светел. И все же это не  он, это все время не тот человек, которого мы знали.    

— Я  думаю, по крайней мере неделю вам опасаться нечего, — сказал Холмс. —  Я человек занятой, а доктора Уотсона ждут пациенты. Условимся так: во вторник в  это же время мы с вами встречаемся здесь, и я более чем уверен, что, прежде чем  снова расстаться, мы будем в состоянии обнаружить и, быть может, устранить  причину ваших невзгод. Ну, а пока пишите и держите нас в курсе событий.    

Вслед за  тем я несколько дней не виделся с моим другом, но в понедельник вечером получил  от него коротенькую записку, в которой он просил меня встретиться с ним завтра  на вокзале. По дороге в Кэмфорд он рассказал, что там пока все тихо, ничто не  нарушало покой в профессорском доме и сам хозяин вел себя вполне нормально. Это  подтвердил и мистер Беннет, навестивший нас вечером все в том же номере «Шахматной  Доски».    

— Сегодня  он получил от того человека из Лондона письмо и небольшой пакет. Оба помечены  крестиком, и я их не вскрывал. Больше ничего не было.    

— Может  статься, что и этого более чем достаточно, — угрюмо заметил Холмс. —  Итак, мистер Беннет, думаю, нынешней ночью мы добьемся какой-то ясности. Если  ход моих рассуждений верен, у нас будет возможность ускорить развязку, но для  этого необходимо держать профессора под наблюдением. А потому я рекомендовал бы  вам не спать и быть начеку. Случись вам услышать, что он крадется мимо вашей  двери, не останавливайте его и следуйте за ним, только как можно осторожнее. Мы  с доктором Уотсоном будем неподалеку. Кстати, где хранится ключ от той  шкатулочки, о которой вы рассказывали?    

— Профессор  носит его на цепочке от часов.    

— Мне  сдается, что разгадку нам следует искать именно в этом направлении. В крайнем  случае замок, вероятно, не так уж трудно взломать. Есть там у вас еще  какой-нибудь крепкий мужчина?    

— Есть  еще Макфейл, наш кучер.    

— Где  он ночует?    

— В  комнате над конюшней.    

— Возможно,  он нам понадобится. Ну-с, делать пока больше нечего, посмотрим, как будут развиваться  события. До свидания. Впрочем, думаю, мы с вами еще увидимся до утра.    

Незадолго  до полуночи мы заняли позицию в кустах прямо напротив парадной двери профессорского  особняка. Ночь была ясная, но холодная, и мы порадовались, что надели теплые  пальто. Налетел ветерок; по небу, то и дело закрывая серп луны, заскользили  тучи. Наше бдение оказалось бы весьма унылым, если б не лихорадочное  нетерпение, которым мы были охвачены, и не уверенность моего спутника в том,  что вереница загадочных событий, овладевших нашими умами, вероятно, скоро  кончится.    

— Если  девятидневный цикл не будет нарушен, профессор должен сегодня предстать перед  нами во всей красе, — сказал Холмс. — Все факты указывают единое  направление: и то, что профессор начал вести себя странно после поездки в  Прагу, и то, что у него секретная переписка с торговцем-чехом, который живет в  Лондоне, но, по-видимому, действует по поручению кого-то из Праги, и, наконец,  то, что как раз сегодня профессор получил от него посылку. Что именно он  принимает и зачем, пока еще выше нашего понимания, но что все это каким-то  образом исходит из Праги, не вызывает сомнений. Снадобье он принимает в  соответствии с четкими указаниями — каждый девятый день. Это обстоятельство как  раз и бросилось мне в глаза прежде всего. Но вот симптомы, которые оно  вызывает, — это нечто поразительное. Вы обратили внимание, какие у него  суставы на пальцах?    

Я  вынужден был сознаться, что нет.    

— Утолщенные,  мозолистые — ничего подобного в моей практике не встречалось. Всегда первым  долгом смотрите на руки, Уотсон. Затем на манжеты, колени брюк и ботинки. Да,  прелюбопытные суставы. Такие можно нажить, лишь передвигаясь на… — Холмс осекся  и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Ах ты, Господи, Уотсон, что же я  был за осел! Трудно поверить, но разгадка именно такова! Все сразу встает на  свои места. Как это я мог не уловить логику событий? И суставы — суставы как  ухитрился проглядеть? Ну да, и собака! И плющ! Нет, мне положительно настало  время удалиться на маленькую ферму, о которой я давно мечтаю… Но тихо, Уотсон!  Вот и он! Сейчас сами убедимся.    

Дверь  дома медленно отворилась, и мы увидели в освещенном проеме высокую фигуру профессора  Пресбери. Профессор был в халате. Он стоял на пороге, чуть наклонясь вперед и  свесив перед собою руки, как и в прошлый раз.    

Но вот  он сошел с крыльца, и с ним произошла разительная перемена. Он опустился на  четвереньки и двинулся вперед, то и дело подскакивая на ходу, словно от избытка  сил и энергии, прошел таким образом вдоль фасада и повернул за угол. Едва он  скрылся, как из двери выскользнул Беннет и, крадучись, последовал за ним.    

— Идем,  Уотсон, скорее! — шепнул Холмс, и мы, стараясь не шуметь, устремились  сквозь кусты к тому месту, откуда видна была боковая стена особняка, увитая  плющом и залитая светом молодой луны. Мы ясно разглядели скрюченную фигуру  профессора и вдруг увидели, как он начал с непостижимым проворством карабкаться  вверх по стене. Он перелетал с ветки на ветку, уверенно переставляя ноги, цепко  хватаясь руками, без всякой видимой цели, просто радуясь переполнявшей его  силе. Полы его халата развевались в воздухе, и он был похож на гигантскую  летучую мышь, темным квадратом распластавшуюся по освещенной луной стене его  собственного дома. Вскоре эта забава наскучила ему, он спустился вниз,  перескакивая с ветки на ветку, опять встал на четвереньки и все тем же странным  способом направился к конюшне.    

Овчарка  уже выскочила на улицу, захлебываясь бешеным лаем, а завидев хозяина, и вовсе  осатанела. Она рвалась с цепи, дрожа от злобы и возбуждения. Профессор  приблизился к ней и, присев на корточки, совсем близко, но с таким расчетом,  чтобы она не могла его достать, принялся дразнить ее на все лады. Он собирал  камешки и полными горстями бросал их псу в морду, тыкал его палкой, поднятой с  земли, размахивал руками прямо у разинутой собачьей пасти — короче говоря,  всячески старался подстегнуть и без того неудержимую ярость животного. За все  наши похождения я не припомню более дикого зрелища, чем эта бесстрастная и еще  не утратившая остатков достоинства фигура, по-лягушечьи припавшая к земле перед  беснующейся, разъяренной овчаркой и обдуманно, с изощренной жестокостью  старающаяся довести ее до еще большего исступления.    

И тут в  мгновение ока — свершилось! Нет, не цепь лопнула: соскочил ошейник,  рассчитанный на мощную шею ньюфаундленда. Мы услышали лязг упавшего металла, и  в тот же миг собака и человек, сплетенные в тесный клубок, покатились по земле,  первая — с яростным рыком, второй — с пронзительным, неожиданно визгливым  воплем ужаса. Профессор был буквально на волосок от гибели. Рассвирепевшее  животное вцепилось ему в горло, глубоко вонзив в него клыки, и профессор  потерял сознание еще до того, как мы успели подбежать и разнять их. Это могло  бы оказаться опасной процедурой, но присутствия Беннета и одного его окрика  оказалось довольно, чтобы мгновенно унять огромного пса. На шум из комнаты над  конюшней выскочил заспанный, перепуганный кучер.    

     

    

     

— Ничего  удивительного, — сказал он, качая головой. — Я и раньше видел, что он  тут вытворяет. Я так и знал, что рано или поздно собака до него доберется.    

Роя  снова посадили на цепь, а профессора мы вчетвером отнесли к нему в комнату, и  Беннет, медик по образованию, помог мне наложить повязку на его истерзанное  горло. Рана оказалась тяжелой: острые клыки едва не задели сонную артерию, и профессор  потерял много крови. Через полчаса непосредственная опасность была устранена, я  ввел пострадавшему морфий, и он погрузился в глубокий сон.    

Теперь,  и только теперь, мы смогли взглянуть друг на друга и обсудить обстановку.    

— Я  считаю, что его нужно показать первоклассному хирургу, — сказал я.    

— Боже  избави! — воскликнул Беннет. — Пока об этой скандальной истории знают  только домашние, никто о ней не проговорится. Стоит слухам просочиться за  пределы этого дома, и пересудам не будет конца. Нельзя забывать о положении,  которое профессор занимает в университете, о том, что он ученый с европейским  именем, о чувствах его дочери.    

— Совершенно  справедливо, — сказал Холмс. — И я думаю, теперь, когда у нас не  связаны руки, мы вполне можем найти способ избежать огласки и в то же время  предотвратить возможность повторения чего-либо подобного. Снимите ключ с  цепочки, мистер Беннет. Макфейл посмотрит за больным и даст нам знать, если  что-нибудь случится. Поглядим, что же спрятано в таинственной шкатулке  профессора.    

Оказалось,  немногое, но и этого было достаточно: два флакона, один пустой, другой едва початый,  шприц да несколько писем, нацарапанных неразборчивым почерком иностранца. По  крестикам на конвертах мы поняли, что это те самые, которые запрещалось  вскрывать секретарю; все были посланы с Коммершл-роуд и подписаны  «А. Дорак». В одних конвертах были только сообщения о том, что профессору  Пресбери отправлен очередной флакон с препаратом, в других — расписки в получении  денег. Был здесь и еще один конверт — с австрийской маркой, проштемпелеванный в  Праге и надписанный более грамотой рукой.    

— Вот  то, что нам надо! — вскричал Холмс, выхватывая из него письмо.    

     

«Уважаемый  коллега! — прочли мы.  — После Вашего визита я много думал о Вашем  случае, и хотя в таких обстоятельствах, как Ваши, имеются особо веские причины  прибегнуть к моему средству, я все же настоятельно рекомендовал бы Вам  проявлять осмотрительность, так как пришел к выводу, что оно не безвредно.    

Возможно,  нам лучше было бы воспользоваться сывороткой антропоида. Черноголовый хульман,  как я уже объяснял Вам, был избран мною лишь потому, что была возможность  достать животное, но ведь хульман передвигается на четырех конечностях и живет  на деревьях, меж тем как антропоиды принадлежат к двуногим и во всех отношениях  стоят ближе к человеку.    

Умоляю  Вас соблюдать все меры предосторожности, дабы избежать преждевременной  гласности. У меня есть еще один пациент в Англии; наш посредник — тот же Дорак.  Вы весьма обяжете меня, присылая Ваши отчеты еженедельно.    

С  совершенным почтением, Ваш Г. Ловенштейн».    

     

Ловенштейн!  При этом имени мне вспомнилось коротенькое газетное сообщение о каком-то безвестном  ученом, который ставит загадочные опыты с целью постичь тайну омолаживания и  изготовить эликсир жизни. Ловенштейн, ученый из Праги! Ловенштейн, который  открыл чудо-сыворотку, дарующую людям силу, и которому другие ученые объявили  бойкот за отказ поделиться с ними секретом своего открытия!    

В  нескольких словах я рассказал, что запомнил. Беннет достал с полки  зоологический справочник.    

— «Хульман, —  прочел он. — Большая черноголовая обезьяна, обитает на склонах Гималаев,  самая крупная и близкая к человеку из лазающих обезьян». Далее следуют  многочисленные подробности. Итак, мистер Холмс, сомнений нет: благодаря вам мы  все-таки обнаружили корень зла.    

— Истинный  корень зла, — сказал Холмс, — это, разумеется, запоздалая страсть на  склоне лет, внушившая нашему пылкому профессору мысль, что он сможет добиться  исполнения своих желаний, лишь став моложе. Тому, кто пробует поставить себя  выше матери-Природы, нетрудно скатиться вниз. Самый совершенный представитель  рода человеческого может пасть до уровня животного, если свернет с прямой  дороги, предначертанной всему сущему. — Он помолчал, задумчиво разглядывая  наполненный прозрачной жидкостью флакон, который держал в руке. — Я напишу  этому человеку, что он совершает уголовное преступление, распространяя свое  зелье, и нам больше не о чем будет тревожиться. Но рецидивы не исключены.  Найдутся другие, они будут действовать искуснее. Здесь кроется опасность для  человечества, и очень грозная опасность. Вы только вдумайтесь, Уотсон:  стяжатель, сластолюбец, фат — каждый из них захочет продлить свой никчемный  век. И только человек одухотворенный устремится к высшей цели. Это будет  противоестественный отбор! И какой же зловонной клоакой станет тогда наш бедный  мир! — Внезапно мечтатель исчез, вернулся человек действия. Холмс вскочил  со стула. — Ну, мистер Беннет, я думаю, мы обо всем поговорили, и разрозненные,  казалось бы, факты легко теперь связать воедино. Собака, естественно, почуяла  перемену гораздо раньше вас: на то у нее и тонкий нюх. Не на профессора  бросился Рой — на обезьяну, и не профессор, а обезьяна дразнила его. Ну, а  лазать для обезьяны — сущее блаженство, и к окну вашей невесты ее, как я понимаю,  привела чистая случайность. Скоро отходит лондонский поезд, Уотсон, но я думаю,  мы еще успеем до отъезда выпить чашку чая в гостинице.[15]    

     

    

     

 Львиная грива    

     

Удивительно,  что одна из самых сложных и необычайных задач, с которыми я когда-либо  встречался в течение моей долгой жизни сыщика, встала передо мной, когда я уже  удалился от дел; все разыгралось чуть ли не на моих глазах. Случилось это после  того, как я поселился в своей маленькой Суссекской вилле и целиком погрузился в  мир и тишину природы, о которых так мечтал в течение долгих лет, проведенных в  туманном, мрачном Лондоне. В описываемый период добряк Уотсон почти совершенно  исчез с моего горизонта. Он лишь изредка навещал меня по воскресеньям, так что  на этот раз мне приходится быть собственным историографом. Не то как бы он  расписал столь редкостное происшествие и все трудности, из которых я вышел  победителем! Увы, мне придется попросту и без затей, своими словами рассказать  о каждом моем шаге на сложном пути раскрытия тайны Львиной Гривы.    

Моя  вилла расположена на южном склоне возвышенности Даунз, с которой открывается широкий  вид на Ла-Манш. В этом месте берег представляет собой стену из меловых утесов;  спуститься к воде можно по единственной длинной извилистой тропке, крутой и  скользкой. Внизу тропка обрывается у пляжа шириной примерно в сто ярдов,  покрытого галькой и голышом и не заливаемого водой даже в часы прилива. Однако  в нескольких местах имеются заливчики и выемки, представляющие великолепные  бассейны для плавания и с каждым приливом заполняющиеся свежей водой. Этот чудесный  берег тянется на несколько миль в обе стороны и прерывается только в одном  месте небольшой бухтой, по берегу которой расположена деревня Фулворт.    

Дом мой  стоит на отшибе, и в моем маленьком владении хозяйничаем только я с моей экономкой  да пчелы. В полумиле отсюда находится знаменитая школа Гарольда Стэкхерста,  занимающая довольно обширный дом, в котором размещены человек двадцать  учеников, готовящихся к различным специальностям, и небольшой штат педагогов.  Сам Стэкхерст, в свое время знаменитый чемпион по гребле, — широко эрудированный  ученый. С того времени, как я поселился на побережье, нас с ним связывали самые  дружеские отношения, настолько близкие, что мы по вечерам заходили друг к  другу, не нуждаясь в особом приглашении.    

В конце  июля 1907 года был сильный шторм, ветер дул с юго-запада, и прибой докатывался  до самого подножия меловых утесов, а когда начинался отлив, на берегу  оставались большие лагуны. В то утро, с которого я начну свой рассказ, ветер  стих, и все в природе дышало чистотой и свежестью. Работать в такой чудесный  день не было никаких сил, и я вышел перед завтраком побродить и подышать  изумительным воздухом. Я шел по дорожке, ведущей к крутому спуску на пляж.  Вдруг меня кто-то окликнул, и, обернувшись, я увидел Гарольда Стэкхерста,  весело машущего мне рукой.    

— Что  за утро, мистер Холмс! Так я и знал, что встречу вас.    

— Я  вижу, вы собрались купаться.    

— Опять  взялись за старые фокусы, — засмеялся он, похлопывая по своему набитому  карману. — Макферсон уже вышел спозаранку, я, наверное, встречу его здесь.    

Фицрой  Макферсон — видный, рослый молодой человек — преподавал в школе естественные  науки. Он страдал пороком сердца вследствие перенесенного ревматизма; но,  будучи природным атлетом, отличался в любой спортивной игре, если только она не  требовала от него чрезмерных физических усилий. Купался он и зимой и летом, а  так как я и сам завзятый купальщик, то мы часто встречались с ним на берегу.    

В  описываемую минуту мы увидели самого Макферсона. Его голова показалась из-за  края обрыва, у которого кончалась тропка. Через мгновение он появился во весь  рост, пошатываясь, как пьяный. Затем вскинул руки и со страшным воплем упал  ничком на землю. Мы со Стэкхерстом бросились к нему — он был от нас ярдах в  пятидесяти — и перевернули его на спину. Наш друг был по всем признакам при последнем  издыхании. Ничего иного не могли означать остекленевшие, ввалившиеся глаза и  посиневшее лицо. На одну секунду в его глазах мелькнуло сознание, он  исступленно силился предостеречь нас. Он что-то невнятно, судорожно прокричал,  но я расслышал в его вопле всего два слова: «львиная грива». Эти слова ничего  мне не говорили, но ослышаться я не мог. В то же мгновение Макферсон  приподнялся, вскинул руки и упал на бок. Он был мертв.    

     

    

     

Мой  спутник остолбенел от неожиданного страшного зрелища; у меня же, разумеется,  все чувства мгновенно обострились, и не зря: я сразу понял, что мы оказались  свидетелями какого-то совершенно необычайного происшествия. Макферсон был в  одних брюках и в накинутом на голое тело макинтоше, а на ногах у него были  незашнурованные парусиновые туфли. Когда он упал, пальто соскользнуло, обнажив  торс. Мы онемели от удивления. Его спина была располосована темно-багровыми  рубцами, словно его исхлестали плетью из тонкой проволоки. Макферсон был, видимо,  замучен и убит каким-то необычайно гибким инструментом, потому что длинные,  резкие рубцы закруглялись со спины и захватывали плечи и ребра. По подбородку  текла кровь из прикушенной от невыносимой боли нижней губы.    

Я  опустился на колени, а Стэкхерст, стоя, склонился над трупом, когда на нас  упала чья-то тень, и, оглянувшись, мы увидели, что к нам подошел Ян Мэрдок.  Мэрдок преподавал в школе математику; это был высокий, худощавый брюнет,  настолько нелюдимый и замкнутый, что не было человека, который мог бы назвать  себя его другом. Казалось, он витал в отвлеченных сферах иррациональных чисел и  конических сечений, мало чем интересуясь в повседневной жизни. Он слыл среди  учеников чудаком и мог бы легко оказаться посмешищем, не будь в его жилах примеси  какой-то чужеземной крови, проявлявшейся не только в черных, как уголь, глазах  и смуглой коже, но и во вспышках ярости, которые нельзя было назван иначе, как  дикими. Однажды на него набросилась собачонка Макферсона; Мэрдок схватил ее и  вышвырнул в окно, разбив зеркальное стекло; за такое поведение Стэкхерст,  конечно, не преминул бы его уволить, не дорожи он им как отличным преподавателем.  Такова характеристика странного, сложного человека, подошедшего к нам в эту  минуту. Казалось, он был вполне искренне потрясен видом мертвого тела, хотя  случай с собачонкой вряд ли мог свидетельствовать о большой симпатии между ним  и покойником.    

— Бедняга!  Бедняга! Не могу ли я что-нибудь сделать? Чем мне помочь вам?    

— Вы  были с ним? Не расскажете ли вы, что здесь произошло?    

— Нет,  нет, я поздно встал сегодня. И еще не купался. Я только иду из школы. Чем я  могу быть вам полезен?    

— Бегите  скорее в Фулворт и немедленно известите полицию.    

Не  сказав ни слова, Мэрдок поспешно направился в Фулворт, а я тотчас же принялся  изучать место происшествия, в то время как потрясенный Стэкхерст остался у  тела. Первым моим делом было, конечно, убедиться, нет ли еще кого-нибудь на  пляже. С обрыва, откуда спускалась тропка, берег, видимый на всем протяжении,  казался совершенно безлюдным, если не считать двух-трех темных фигур, шагавших  вдалеке по направлению к Фулворту. Закончив осмотр берега, я начал медленно  спускаться по тропке. Почва здесь была с примесью глины и мягкого мергеля, и то  тут, то там мне попадались следы одного и того же человека, идущие и под гору и  в гору. Никто больше по тропке в это утро не спускался. В одном месте я заметил  отпечаток ладони с расположенными вверх по тропе пальцами. Это могло значить  только, что несчастный Макферсон упал, поднимаясь в гору. Я заметил также  круглые впадины, позволявшие предположить, что он несколько раз падал на  колени. Внизу, где тропка обрывалась, была довольно большая лагуна, образованная  отступившим приливом. На берегу этой лагуны Макферсон разделся: тут же, на  камне, лежало его полотенце. Оно было аккуратно сложено и оказалось сухим, так  что, судя по всему, Макферсон не успел окунуться. Кружа во всех направлениях по  твердой гальке, я обнаружил на пляже несколько песчаных проплешин со следами  парусиновых туфель и голых ступней Макферсона. Последнее наблюдение показывало,  что он должен был вот-вот броситься в воду, а сухое полотенце говорило, что он  этого сделать не успел.    

Тут-то и  коренилась загадка всего происшествия — самого необычайного из всех, с которыми  я когда-либо сталкивался. Человек пробыл на пляже самое большее четверть часа.  В этом не могло быть сомнения, потому что Стэкхерст шел вслед за ним от самой  школы. Человек собрался купаться и уже разделся, о чем свидетельствовали следы  голых ступней. Затем внезапно он снова натянул на себя макинтош, не успев  окунуться или, во всяком случае, не вытеревшись. Он не смог выполнить свое  намерение и выкупаться потому, что был каким-то необъяснимым и нечеловеческим  способом исхлестан и истерзан так, что до крови прикусил от невыносимой боли  губу и у него еле достало сил, чтобы отползти от воды и умереть. Кто был  виновником этого зверского убийства? Правда, у подножия утесов были небольшие  гроты и пещеры, но они были хорошо освещены низко стоявшим утренним солнцем и  не могли служить убежищем. Кроме того, как я уже сказал, вдалеке на берегу виднелось  несколько темных фигур. Они были слишком далеко, чтобы их можно было  заподозрить в прикосновенности к преступлению, и к тому же их отделяла от Макферсона  широкая, подходившая к самому подножию обрыва лагуна, в которой он собирался  купаться. Недалеко в море виднелись две-три рыбачьи лодки. Я мог хорошо  разглядеть сидевших в них людей. Итак, мне открывалось несколько путей  расследования дела, но ни один из них не сулил успеха.    

Когда я  в конце концов вернулся к трупу, я увидел, что вокруг него собралась группа  случайных прохожих. Тут же находился, конечно, и Стэкхерст и только что  подоспевший Ян Мэрдок в сопровождении сельского констебля Андерсона — толстяка  с рыжими усами, низкорослой суссекской породы, наделенной под неповоротливой,  угрюмой внешностью незаурядным здравым смыслом. Он выслушал нас, записал наши  показания, потом отозвал меня в сторону.    

— Я  был бы признателен вам за совет, мистер Холмс. Одному мне с этим сложным делом  не справиться, а если я что напутаю, мне влетит от Льюиса.    

Я  посоветовал ему, во-первых, послать за своим непосредственным начальником,  во-вторых, до прибытия начальства не переносит ни тела, ни вещей и, по  возможности, не топтаться зря у трупа, чтобы не путать следов. Сам я тем  временем обыскал карманы покойного. Я нашел в них носовой платок, большой  перочинный нож и маленький бумажник. Из бумажника выскользнул листок бумаги,  который я раздернул и вручил констеблю. На листке небрежным женским почерком  было написано: «Не беспокойся, жди меня. Моди». Судя по всему, это была  любовная записка, но в ней не указывалось ни время, ни место свидания.  Констебль вложил записку обратно в бумажник и вместе с прочими вещами водворил  в карман макинтоша. Затем, поскольку никаких новых улик не обнаруживалось, я  пошел домой завтракать, предварительно распорядившись о тщательном обследовании  подножия утесов.    

Часа  через два ко мне зашел Стэкхерст и сказал, что тело перенесено в школу, где  будет производиться дознание. Он сообщил мне несколько весьма важных и  знаменательных фактов. Как я и ожидал, в пещерках под обрывом ничего не нашли,  но Стэкхерст просмотрел бумаги в столе Макферсона и среди них обнаружил  несколько писем, свидетельствующих о взаимной склонности между покойным и некой  мисс Мод Беллами из Фулворта. Таким образом стало известно, кто писал записку,  найденную в кармане Макферсона.    

— Письма  у полиции, — пояснил Стэкхерст, — я не смог принести их. Они,  несомненно, свидетельствуют о серьезном романе. Но я не вижу оснований  связывать эти отношения со страшным происшествием, если не считать того, что  дама назначила ему свидание.    

— Вряд  ли, однако, свидание было назначено на берегу, где все вы обычно  купаетесь, — заметил я.    

— Да,  это чистая случайность, что Макферсона не сопровождали несколько учеников.    

— Такая  ли уж случайность?    

— Их  задержал Ян Мэрдок, — сказал Стэкхерст. — Он настоял на проведении  перед завтраком занятий по алгебре. Бедный малый, он страшно подавлен  случившимся!    

— Хотя,  сколько мне известно, они не были особенно дружны.    

— Да,  первое время, но вот уже год или больше того, как Мэрдок сошелся с Макферсоном,  насколько он вообще только способен с кем-нибудь сойтись. Он не очень-то  общителен по природе.    

— Так  я и думал. Я припоминаю ваш рассказ о том, как он расправился с собачонкой  покойного.    

— Ну,  это — дело прошлое.    

— Но  такой поступок мог, пожалуй, вызвать мстительные чувства.    

— Нет,  нет, я уверен в их искренней дружбе.    

— Ну  что ж, тогда перейдем к сердечным делам. Знакомы ли вы с дамой?    

— Ее  знают все. Она славится своей красотой по всей нашей округе, она писаная  красавица, Холмс, кого ни спроси. Я знал, что она нравится Макферсону, но не  предполагал, что дело зашло так далеко, как это явствует из писем.    

— Кто  же она?    

— Дочь  старого Тома Беллами, владельца всех прогулочных лодок и купален в Фулворте.  Начал он с простого рыбака, а теперь он человек с положением. В деле ему  помогает его сын Уильям.    

— Не  сходить ли нам в Фулворт повидать их?    

— Под  каким предлогом?    

— О,  предлог легко найти. Не мог же в конце концов наш несчастный друг покончить с  собой, прибегнув к такому страшному способу самоубийства! Ведь плеть, которой  он исстеган, должна была находиться в чьей-то руке, если допустить, что  убийство совершено с помощью плети. Круг знакомых Макферсона в этом малолюдном  месте, конечно, невелик. Давайте займемся всеми его знакомыми, и, досконально  изучив их, мы наверное, нащупаем мотив преступления, а это, в свою очередь,  поможет нам найти преступника.    

Что  могло бы быть для нас приятнее прогулки по холмам, заросшим душистым чебрецом,  не будь мы так потрясены страшной трагедией, разыгравшейся на наших глазах!  Деревня Фулворт расположена в небольшой впадине, полукругом опоясывающей бухту.  За рядом старых домишек, вверх по склону, построено несколько современных  домов. К одному из таких домов и повел меня Стэкхерст.    

— Вот  и «Гавань», как называет свой участок Беллами. Вон тот дом, с угловой башенкой  и с черепичной крышей. Неплохо для человека, начавшего с ничего… Посмотрите-ка!  Это еще что такое?    

Садовая  калитка «Гавани» открылась, и из нее вышел человек. Трудно было бы не признать  в его высокой, угловатой фигуре математика Яна Мэрдока. Через минуту мы  столкнулись с ним на дороге.    

— Хэлло! —  окликнул его Стэкхерст.    

Мэрдок  кивнул, искоса глянул на нас проницательными темными глазами и хотел было  пройти мимо, но директор школы задержал его.    

— Что  вы здесь делали? — спросил он.    

Мэрдок  вспыхнул.    

— Сэр,  я подчинен вам в вашей школе. Но мне кажется, я не обязан давать вам отчет в  своих личных делах.    

После  всего пережитого нервы Стэкхерста были натянуты, как струна. При других  обстоятельствах он бы сдержался. Теперь же он вышел из себя.    

— Ваш  ответ, мистер Мэрдок, в настоящих условиях — чистейшая дерзость.    

— Не  меньшей дерзостью кажется мне ваш вопрос.    

— Мне  уже не в первый раз приходится терпеть ваши грубости. Сегодняшняя ваша выходка  будет последней. Я попрошу вас подыскать себе другое место, и как можно скорее.    

— Это  вполне соответствует моим желаниям. Сегодня я потерял единственного человека, который  как-то скрашивал мне существование у вас в школе.    

И Мэрдок  решительно зашагал по дороге, а Стэкхерст яростно глядел ему вслед.    

— Какой  трудный, какой невыносимый человек! — воскликнул он.    

Меня  больше всего поразило, что мистер Ян Мэрдок воспользовался первым же подвернувшимся  предлогом, чтобы сбежать с места преступления. Зародившиеся во мне догадки, до  сих пор смутные и неопределенные, становились отчетливее. «Может быть,  знакомство с семейством Беллами прольет свет на это дело?» — подумал я.  Стэкхерст успокоился, и мы направились к дому.    

Мистер  Беллами оказался мужчиной средних лет, с огненно-рыжей бородой. Вид у него был  очень взволнованный, лицо пылало не меньше бороды.    

— Увольте,  сэр, я не желаю знать никаких подробностей. И мой сын, — он указал на  богатырского сложения молодого человека, с тяжелым, угрюмым лицом, —  совершенно согласен со мной, что поведение мистера Макферсона компрометировало  Мод. Да, сэр, он ни разу не произнес слова «брак», хотя была переписка, были  свидания и много всякого другого, чего никто из нас не одобрял. У Мод нет  матери, и мы ее единственные защитники. Мы решили…    

Это  словоизвержение было внезапно прервано появлением самой девушки. Никто не стал  бы отрицать, что она могла, послужить украшением любого общества. И кто бы  подумал, что столь редкостной красоты цветок вырастет на такой почве и в  подобной атмосфере! Я мало увлекался женщинами, ибо сердце мое всегда было в  подчинении у головы, но, глядя на прекрасные тонкие черты, на нежный, свежий  цвет лица, типичный для этих краев, я понимал, что ни один молодой человек, увидев  ее, не мог бы остаться равнодушным. Такова была девушка, которая теперь стояла  перед Гарольдом Стэкхерстом, открыто и решительно глядя ему в глаза.    

— Я  уже знаю, что Фицрой скончался, — сказала она. — Не бойтесь, я в  состоянии выслушать любые подробности.    

— Тот  ваш джентльмен уже все рассказал нам, — пояснил отец.    

— У  вас нет никаких оснований замешивать в эту историю мою сестру, — пробурчал  молодой человек.    

— Это  — мое дело, Уильям, — сказала сестра, метнув на него горячий, уничтожающий  взгляд. — Будь добр, позволь мне вести себя, как я сочту нужным. Ясно, что  совершено страшное преступление. Если я смогу помочь раскрыть убийцу, я хотя бы  исполню этим свой долг перед умершим.    

Она  выслушала краткое сообщение моего спутника сдержанно, с сосредоточенным  вниманием, тем доказав, что наряду с красотой она обладала сильным характером.  Мод Беллами навсегда запомнится мне как одна из самых красивых и самых  достойных женщин. Она, по-видимому, уже знала меня в лицо, потому что сразу же  обратилась ко мне.    

— Привлеките  их к ответу, мистер Холмс, — сказала она.    

— Кто  бы ни был убийца, все мои симпатии и моя помощь на вашей стороне.    

Мне  показалось, что при этих словах она с вызовом посмотрела на отца и брата.    

— Благодарю  вас, — сказал я. — Я очень ценю в таких делах женскую интуицию. Но вы  сказали «их». Вы думаете, что в этом деле повинен не один человек?    

— Я  достаточно хорошо знала мистера Макферсона, чтобы утверждать, что он был  человеком мужественным и сильным. Один на один с ним никто бы не справился.    

— Не  могу ли я сказать вам несколько слов с глазу на глаз?    

— Говорю  тебе. Мод, не вмешивайся ты в эти дела! — раздраженно крикнул отец.    

Она  беспомощно взглянула на меня.    

— Как  же мне быть?    

— Теперь  дело все равно получит огласку, — сказал я, — так что никакой беды не  будет, если мы поговорим с вами при всех. Я предпочел бы, конечно, разговор  наедине, но раз вашему отцу это неугодно, он может принять участие в нашей  беседе.    

И я  рассказал ей о записке, найденной в кармане покойника.    

— Она,  конечно, будет фигурировать на дознании. Могу я попросить вас дать объяснения  по поводу этой записки?    

— У  меня нет причин что-либо скрывать, — ответила девушка. — Мы были  женихом и невестой и собирались пожениться, но мы не оглашали нашей помолвки  из-за дяди Фицроя: он старый, по слухам, смертельно болен, и он мог бы лишить  Фицроя наследства, женись он против его воли. Никаких других причин скрываться  у нас не было.    

— Ты  могла бы сказать нам об этом раньше, — проворчал Беллами.    

— Я  бы так и сделала, отец, если бы видела с вашей стороны доброжелательное  отношение.    

— Я  не хочу, чтобы моя дочь связывалась с людьми другого круга!    

— Из-за  этого вашего предубеждения против Фицроя и я не могла ничего вам рассказать.  Что же касается моей записки, то она была ответом вот на это… — И она, пошарив  в кармане платья, протянула мне смятую бумажку.    

     

«Любимая  (гласила записка)!    

Я  буду на обычном месте на берегу тотчас после захода солнца, во вторник. Это —  единственное время, когда я смогу выбраться.    

Ф. М»    

     

— Сегодня  вторник, и я предполагала встретиться с ним сегодня вечером.    

Я  рассматривал письмо.    

— Послано  не по почте. Каким образом вы его получили?    

— Я  предпочла бы не отвечать на этот вопрос. Каким образом я получила письмо, право  же, не имеет никакого отношения к делу. А про все, что связано с вашим  расследованием, я вам охотно расскажу.    

     

    

     

И она  сдержала слово, но ее показания не смогли натолкнуть нас на чей-либо след. Она  не допускала мысли, что у ее жениха были тайные враги, однако признала, что  пламенных поклонников у нее было несколько.    

— Не  принадлежит ли к их числу мистер Ян Мэрдок?    

Она  покраснела и как будто смутилась.    

— Так  мне казалось одно время. Но когда он узнал о наших отношениях с Фицроем, его чувства  изменились.    

Мои  подозрения относительно этого человека принимали все более определенный  характер. Надо было ознакомиться с его прошлым, надо было негласно обыскать его  комнату. Стэкхерст будет мне в этом содействовать, потому что у него зародились  те же подозрения. Мы вернулись от Беллами в надежде, что держим в руках хотя бы  один конец этого запутанного клубка.    

Прошла  неделя. Дознание не привело ни к чему и было приостановлено впредь до  нахождения новых улик. Стэкхерст навел негласные справки о своем подчиненном, в  комнате Мэрдока был произведен поверхностный обыск, не давший никакого  результата. Я лично еще раз шаг за шагом — на деле и в уме — проследил все  этапы трагического события, но ни к какому выводу не пришел. Во всей моей  практике читатель не запомнит случая, когда я так остро ощущал бы свое  бессилие. Даже воображение не могло подсказать мне разгадку тайны. Но тут  вскоре произошел случай с собакой.    

Первая  услышала об этом моя старая экономка благодаря своеобразному беспроволочному телеграфу,  с помощью которого эти люди получают информацию о всех происшествиях в округе.    

— Что  за грустная история, сэр, с этой собакой мистера Макферсона! — сказала  как-то вечером моя экономка.    

Я не  люблю поощрять подобную болтовню, но на этот раз ее слова пробудили мой  интерес.    

— Что  же такое случилось с собакой мистера Макферсона?    

— Подохла,  сэр. Подохла с тоски по хозяину.    

— Откуда  вы это знаете?    

— Как  же не знать, когда все только об этом и говорят. Собака страшно тосковала,  целую неделю ничего в рот не брала. А сегодня два молодых джентльмена из школы  нашли ее мертвой внизу, на берегу, на том самом месте, где случилось несчастье  с ее хозяином.    

«На том  самом месте»! Эти слова словно врезались в мой мозг. Во мне родилось какое-то  смутное предчувствие, что гибель собаки поможет распутать дело. То, что собака  подохла, следовало, конечно, объяснить преданностью и верностью всей собачьей  породы. Но «на том самом, месте»? Почему этот пустынный берег играет такую  зловещую роль? Возможно ли, чтобы и собака пала жертвой какой-то кровной мести?  Возможно ли?.. Догадка была смутной, но она начинала принимать все более  определенные формы. Через несколько минут я шел по дороге к школе. Я застал  Стэкхерста в его кабинете. По моей просьбе он послал за Сэдбери и Блаунтом —  двумя учениками, нашедшими собаку.    

— Да,  она лежала на самом краю лагуны, — подтвердил один из них. — Она,  по-видимому, пошла по следам своего умершего хозяина.    

Я  осмотрел труп маленького преданного создания из породы эрдель-терьеров,  лежавший на подстилке в холле. Он одеревенел, застыл, глаза были выпучены,  конечности скрючены. Все его очертания выдавали страшную муку.    

Из школы  я прошел вниз к лагуне. Солнце зашло, и на воде, тускло мерцавшей, как  свинцовый лист, лежала черная тень большого утеса. Место было безлюдно; кругом  не было ни признака жизни, если не считать двух чаек, с резкими криками  кружившихся надо мной. В меркнущем свете дня я смутно различал маленькие следы  собачьих лап на песке вокруг того самого камня, на котором лежало тогда  полотенце ее хозяина. Я долго стоял в глубокой задумчивости, в то время как  вокруг становилось все темнее и темнее. В голове моей вихрем проносились мысли.  Так бывает в кошмарном сне, когда вы ищете какую-то страшно нужную вещь и вы  знаете, что она где-то здесь рядом, а она все-таки остается неуловимой и  недоступной. Именно такое чувство охватило меня, когда я в тот вечер стоял в  одиночестве на роковом берегу. Потом я наконец повернулся и медленно пошел  домой.    

     

    

     

Я как  раз успел подняться по тропке на самый верх обрыва, когда меня вдруг, как  молния, пронзило воспоминание о том, что я так страстно и тщетно искал. Если  только Уотсон писал не понапрасну, вам должно быть известно, читатель, что я  располагаю большим запасом современных научных познаний, приобретенных вполне  бессистемно и вместе с тем служащих мне большим подспорьем в работе. Память моя  похожа на кладовку, битком набитую таким количеством всяческих свертков и  вещей, что я и сам с трудом представляю себе ее содержимое. Я чувствовал, что  там должно быть что-то, касающееся этого дела. Сначала это чувство было смутно,  но в конце концов я начал догадываться, чем оно подсказано. Это было невероятно,  чудовищно, и все-таки это открывало какие-то перспективы. И я должен был  окончательно проверить свои догадки.    

В моем  домике есть огромный чердак, заваленный книгами. В этой-то завали я и  барахтался и плавал целый час, пока не вынырнул с небольшим томиком шоколадного  цвета с серебряным обрезом. Я быстро разыскал главу, содержание которой мне  смутно запомнилось. Да, что говорить, моя догадка была неправдоподобной,  фантастичной, но я уже не мог успокоиться, пока не выясню, насколько она  основательна. Было уже поздно, когда я лег спать, с нетерпением предвкушая завтрашнюю  работу.    

Но  работа эта наткнулась на досадное препятствие. Только я проглотил утреннюю  чашку чая и хотел отправиться на берег, как ко мне пожаловал инспектор Бардл из  Суссекского полицейского управления — коренастый мужчина с задумчивыми, как у  вола, глазами, которые сейчас смотрели на меня с самым недоуменным выражением.    

— Мне  известен ваш огромный опыт, сэр, — начал он. — Я, конечно, пришел  совершенно неофициально, и о моем визите никто знать не обязан. Но я что-то  запутался в деле с Макферсоном. Просто не знаю, арестовать мне его или нет.    

— Вы  имеете в виду мистера Яна Мэрдока?    

— Да,  сэр. Ведь больше и подумать не на кого. Здешнее безлюдье — огромное  преимущество. Мы имеем возможность ограничить наши поиски. Если это сделал не  он, то кто же еще?