1 2 3 4 5 6 
«What  do you made off that?»      

     

На  бумаге были следы лап какого-то маленького животного. Хорошо заметны были  отпечатки пяти пальцев и отметины, сделанные длинными когтями. Каждый след  достигал размеров десертной ложки.    

— Это  собака, — сказал я.    

— А  вы когда-нибудь слышали, чтобы собака взбиралась вверх по портьерам? Это существо  оставило следы и на портьере.    

— Тогда  обезьяна?    

— Но  это не обезьяньи следы.    

— В  таком случае, что бы это могло быть?    

— Ни  собака, ни кошка, ни обезьяна, ни какое бы то ни было другое известное вам  животное! Я пытался представить себе его размеры. Вот видите, расстояние от  передних лап до задних не менее пятнадцати дюймов. Добавьте к этому длину шеи и  головы — и вы получите зверька длиной около двух футов, а возможно, и больше,  если у него есть хвост. Теперь взгляните вот на эти следы. Они дают нам длину  его шага, которая, как видите, постоянна и составляет всего три дюйма. А это значит,  что у зверька длинное тело и очень короткие лапы. К сожалению, он не  позаботился оставить нам где-нибудь хотя бы один волосок. Но, в общем, его  внешний вид ясен, он может лазать по портьерам. И, кроме того, наш таинственный  зверь — существо плотоядное.    

— А  это почему?    

— А  потому, что над дверью, занавешенной портьерой, висит клетка с канарейкой. И  зверек, конечно, взобрался по шторе вверх, рассчитывая на добычу.    

— Какой  же это все-таки зверь?    

— Если  бы я это знал, дело было бы почти раскрыто. Я думаю, что этот зверек из  семейства ласок или горностаев. Но, если память не изменяет мне, он больше и  ласки и горностая.    

— А  в чем заключается его участие в этом деле?    

— Пока  не могу сказать. Но согласитесь, нам уже многое известно. Мы знаем, во-первых,  что какой-то человек стоял на дороге и наблюдал за ссорой Барклеев: ведь шторы  были подняты, а комната освещена. Мы знаем также, что он перебежал через газон  в сопровождении какого-то странного зверька и либо ударил полковника, либо,  тоже вероятно, полковник, увидев нежданного гостя, так испугался, что лишился  чувств и упал, ударившись затылком об угол каминной решетки. И, наконец, мы  знаем еще одну интересную деталь: незнакомец, побывавший в этой комнате, унес с  собой ключ.    

— Но  ваши наблюдения и выводы, кажется, еще больше запутали дело, — заметил я.    

— Совершенно  верно. Но они с несомненностью показали, что первоначальные предположения неосновательны.  Я продумал все снова и пришел к заключению, что должен рассмотреть это дело с  иной точки зрения. Впрочем, Уотсон, вам давно уже пора спать, а все остальное я  могу с таким же успехом рассказать вам завтра по пути в Олдершот.    

— Покорно  благодарю, вы остановились на самом интересном месте.    

— Ясно,  что когда миссис Барклей уходила в половине восьмого из дому, она не была  сердита на мужа. Кажется, я упоминал, что она никогда не питала к нему особенно  нежных чувств, но кучер слышал, как она, уходя, вполне дружелюбно болтала с  ним. Вернувшись же, она тотчас пошла в комнату, где меньше всего надеялась  застать супруга, и попросила чаю, что говорит о расстроенных чувствах. А когда  в гостиную вошел полковник, разразилась буря. Следовательно, между половиной  восьмого и девятью часами случилось что-то такое, что совершенно переменило ее  отношение к нему. Но в течение всего этого времени с нею неотлучно была мисс  Моррисон, из чего следует, что мисс Моррисон должна что-то знать, хотя она и  отрицает это.    

Сначала  я предположил, что у молодой женщины были с полковником какие-то отношения, в  которых она и призналась его жене. Это объясняло, с одной стороны, почему  миссис Барклей вернулась домой разгневанная, а с другой — почему мисс Моррисон  отрицает, что ей что-то известно. Это соображение подкреплялось и словами  миссис Барклей, сказанными во время ссоры. Но тогда при чем здесь какой-то Давид?  Кроме того, полковник любил свою жену, и трудно было предположить существование  другой женщины. Да и трагическое появление на сцене еще одного мужчины вряд ли  имеет связь с предполагаемым признанием мисс Моррисон. Нелегко было выбрать  верное направление. В конце концов я отверг предположение, что между  полковником и мисс Моррисон что-то было. Но убеждение, что девушка знает причину  внезапной ненависти миссис Барклей к мужу, стало еще сильнее. Тогда я решил  пойти прямо к мисс Моррисон и сказать ей, что я не сомневаюсь в ее осведомленности  и что ее молчание может дорого обойтись миссис Барклей, которой наверняка предъявят  обвинение в убийстве.    

Мисс  Моррисон оказалась воздушным созданием с белокурыми волосами и застенчивым взглядом,  но ей ни в коем случае нельзя было отказать ни в уме, ни в здравом смысле.  Выслушав меня, она задумалась, потом повернулась ко мне с решительным видом и  сказала мне следующие замечательные слова.    

— Я  дала миссис Барклей слово никому ничего не говорить. А слово надо  держать, — сказала она. — Но, если я могу ей помочь, когда против нее  выдвигается такое серьезное обвинение, а она сама, бедняжка, не способна  защитить себя из-за болезни, то, я думаю, мне будет простительно нарушить  обещание. Я расскажу вам абсолютно все, что случилось с нами в понедельник  вечером.    

Мы  возвращались из церкви на Уот-стрит примерно без четверти девять. Надо было  идти по очень пустынной улочке Хадсон-стрит. Там на левой стороне горит всего  один фонарь, и, когда мы приближались к нему, я увидела сильно сгорбленного  мужчину, который шел нам навстречу с каким-то ящиком, висевшим через плечо. Это  был калека, весь скрюченный, с кривыми ногами. Мы поравнялись с ним как раз в  том месте, где от фонаря падал свет. Он поднял голову, посмотрел на нас,  остановился как вкопанный и закричал душераздирающим голосом: «О, Боже, ведь  это же Нэнси!» Миссис Барклей побелела как мел и упала бы, если бы это ужасное  существо не подхватило ее. Я уже было хотела позвать полицейского, но, к моему  удивлению, они заговорили вполне мирно.    

     

    

«It's  Nancy!»     

     

«Я была  уверена, Генри, все эти тридцать лет, что тебя нет в живых», — сказала  миссис Барклей дрожащим голосом.    

«Так оно  и есть».    

Эти  слова были сказаны таким тоном, что у меня сжалось сердце. У несчастного было  очень смуглое и сморщенное, как печеное яблоко, лицо, совсем седые волосы и  бакенбарды, а сверкающие его глаза до сих пор преследуют меня по ночам.    

«Иди  домой, дорогая, я тебя догоню, — сказала миссис Барклей. — Мне надо  поговорить с этим человеком наедине. Бояться нечего».    

Она  бодрилась, но по-прежнему была смертельно бледна, и губы у нее дрожали.    

Я пошла  вперед, а они остались. Говорили они всего несколько минут. Скоро миссис  Барклей догнала меня, глаза ее горели. Я обернулась: несчастный калека стоял  под фонарем и яростно потрясал сжатыми кулаками, точно он потерял рассудок. До  самого моего дома она не произнесла ни слова и только у калитки взяла меня за  руку и стала умолять никому не говорить о встрече.    

«Это мой  старый знакомый. Ему очень не повезло в жизни», — сказала она.    

Я  пообещала ей, что не скажу никому ни слова, тогда она поцеловала меня и ушла. С  тех пор мы с ней больше не виделись. Я рассказала вам всю правду, и если я  скрыла ее от полиции, так только потому, что не понимала, какая опасность  грозит миссис Барклей. Теперь я вижу, что ей можно помочь, только рассказав все  без утайки.    

Вот что  я узнал он мисс Моррисон. Как вы понимаете, Уотсон, ее рассказ был для меня  лучом света во мраке ночи. Все прежде разрозненные факты стали на свои места, и  я уже смутно предугадывал истинный ход событий. Было очевидно, что я должен  немедленно разыскать человека, появление которого так потрясло миссис Барклей.  Если он все еще в Олдершоте, то сделать это было бы нетрудно. Там живет не так  уж много штатских, а калека, конечно, привлекает к себе внимание. Я потратил на  поиски день и к вечеру нашел его. Это Генри Вуд. Он снимает квартиру на той  самой улице, где его встретили дамы. Живет он там всего пятый день. Под видом  служащего регистратуры я зашел к его квартирной хозяйке, и та выболтала мне  весьма интересные сведения. По профессии этот человек — фокусник; по вечерам он  обходит солдатские кабачки и дает в каждом небольшое представление. Он носит с  собой в ящике какое-то животное. Хозяйка очень боится его, потому что никогда  не видела подобного существа. По ее словам, это животное участвует в некоторых  его трюках. Вот и все, что удалось узнать у хозяйки, которая еще добавила, что  удивляется, как он, такой изуродованный, вообще живет на свете, и что по ночам  он говорит иногда на каком-то незнакомом языке, а две последние ночи — она  слышала — он стонал и рыдал у себя в спальне. Что же касается денег, то они у  него водятся, хотя в задаток он дал ей, похоже, фальшивую монету. Она показала  мне монету, Уотсон. Это была индийская рупия.    

Итак,  мой дорогой друг, вы теперь точно знаете, как обстоит дело и почему я просил  вас поехать со мной. Очевидно, что после того, как дамы расстались с этим  человеком, он пошел за ними следом, что он наблюдал за ссорой между мужем и  женой через стеклянную дверь, что он ворвался в комнату и что животное, которое  он носит с собой в ящике, каким-то образом очутилось на свободе. Все это не  вызывает сомнений. Но самое главное — он единственный человек на свете, который  может рассказать нам, что же, собственно, произошло в комнате.    

— И  вы собираетесь расспросить его?    

— Безусловно…  но в присутствии свидетеля.    

— И  этот свидетель я?    

— Если  вы будете так любезны. Если он все откровенно расскажет, то и хорошо. Если же  нет, нам ничего не останется, как требовать его ареста.    

— Но  почему вы думаете, что он будет еще там, когда мы приедем?    

— Можете  быть уверены, я принял некоторые меры предосторожности. Возле его дома стоит на  часах один из моих мальчишек с Бейкер-стрит. Он вцепился в него, как клещ, и  будет следовать за ним, куда бы он не пошел. Так что мы встретимся с ним завтра  на Хадсон-стрит, Уотсон. Ну, а теперь… С моей стороны было бы преступлением,  если бы я сейчас же не отправил вас спать.    

Мы  прибыли в городок, где разыгралась трагедия, ровно в полдень, и Шерлок Холмс  сразу же повел меня на Хадсон-стрит. Несмотря на его умение скрывать свои  чувства, было заметно, что он едва сдерживает волнение, да и сам я испытывал  полуспортивный азарт, то захватывающее любопытство, которое я всегда испытывал,  участвуя в расследованиях Холмса.    

— Это  здесь, — сказал он, свернув на короткую улицу, застроенную простыми  двухэтажными кирпичными домами. — А вот и Симпсон. Послушаем, что он  скажет.    

— Он  в доме, мистер Холмс! — крикнул, подбежав к нам, мальчишка.    

— Прекрасно,  Симпсон! — сказал Холмс и погладил его по голове. — Пойдемте, Уотсон.  Вот этот дом.    

Он  послал свою визитную карточку с просьбой принять его по важному делу, и немного  спустя мы уже стояли лицом к лицу с тем самым человеком, ради которого приехали  сюда. Несмотря на теплую погоду, он льнул к пылавшему камину, а в маленькой  комнате было жарко, как в духовке. Весь скрюченный, сгорбленный человек этот  сидел на стуле в невообразимой позе, не оставляющей сомнения, что перед нами  калека. Но его лицо, обращенное к нам, хотя и было изможденным и загорелым до  черноты, носило следы красоты замечательной. Он подозрительно посмотрел на нас  желтоватыми, говорящими о больной печени, глазами и, молча, не вставая, показал  рукой на два стула.    

     

    

«Mr.  Henry Wood, I believe!»      

     

— Я  полагаю, что имею дело с Генри Вудом, недавно прибывшим из Индии? —  вежливо осведомился Холмс. — Я пришел по небольшому делу, связанному со  смертью полковника Барклея.    

— А  какое я имею к этому отношение?    

— Вот  это я и должен установить. Я полагаю, вы знаете, что если истина не откроется,  то миссис Барклей, ваш старый друг, предстанет перед судом по обвинению в  убийстве?    

Человек  вздрогнул.    

— Я  не знаю, кто вы, — закричал он, — и как вам удалось узнать то, что вы  знаете, но клянетесь ли вы, что сказали правду?    

— Конечно.  Ее хотят арестовать, как только к ней вернется разум.    

— Господи!  А вы сами из полиции?    

— Нет.    

— Тогда  какое же вам дело до всего этого?    

— Стараться,  чтобы свершилось правосудие, — долг каждого человека.    

— Я  даю вам слово, что она невиновна.    

— В  таком случае виновны вы.    

— Нет,  и я невиновен.    

— Тогда  кто же убил полковника Барклея?    

— Он  пал жертвой самого провидения. Но знайте же: если бы я вышиб ему мозги, что, в  сущности, я мечтал сделать, то он только получил бы по заслугам. Если бы его не  поразил удар от сознания собственной вины, весьма возможно, я бы сам обагрил  руки его кровью. Хотите, чтобы я рассказал вам, как все было? А почему бы и не  рассказать? Мне стыдиться нечего.    

Дело  было так, сэр. Вы видите, спина у меня сейчас горбатая, как у верблюда, а ребра  все срослись вкривь и вкось, но было время, когда капрал Генри Вуд считался  одним из первых красавцев в сто семнадцатом пехотном полку. Мы тогда были в  Индии, стояли лагерем возле городка Бзарти. Барклей, который умер на днях, был  сержантом в той роте, где служил я, а первой красавицей полка… да и вообще  самой чудесной девушкой на свете была Нэнси Дэвой, дочь сержанта-знаменщика.  Двое любили ее, а она любила одного; вы улыбнетесь, взглянув на несчастного калеку,  скрючившегося у камина, который говорит, что когда-то он был любим за красоту.  Но, хотя я и покорил ее сердце, отец хотел, чтобы она вышла замуж за Берклея. Я  был ветреный малый, отчаянная голова, а он имел образование и уже был намечен к  производству в офицеры. Но Нэнси была верна мне, и мы уже думали пожениться,  как вдруг вспыхнул бунт и страна превратилась в ад кромешный.    

Нас  осадили в Бхарти — наш полк, полубатарею артиллерии, роту сикхов и множество  женщин и всяких гражданских. Десять тысяч бунтовщиков стремились добраться до  нас с жадностью своры терьеров, окруживших клетку с крысами. Примерно на вторую  неделю осады у нас кончилась вода, и было сомнительно, чтобы мы могли снестись  с колонной генерала Нилла, которая отступила в глубь страны. В этом было наше  единственное спасение, так как надежды пробиться со всеми женщинами и детьми не  было никакой. Тогда я вызвался пробраться сквозь осаду и известить генерала  Нилла о нашем бедственном положении. Мое предложение было принято; я  посоветовался с сержантом Барклеем, который, как считалось, лучше всех знал  местность, и он объяснил мне, как лучше пробраться через линии бунтовщиков. В  тот же вечер, в десять часов, я отправился в путь. Мне предстояло спасти тысячи  жизней, но в тот вечер я думал только об одной.    

Мой путь  лежал по руслу пересохшей реки, которое, как мы надеялись, скроет меня от  часовых противника, но только я ползком одолел первый поворот, как наткнулся на  шестерых бунтовщиков, которые, притаившись в темноте, поджидали меня. В то же  мгновение удар по голове оглушил меня. Очнулся я у врагов, связанный по рукам и  ногам. И тут я получил смертельный удар в самое сердце: прислушавшись к  разговору врагов, я понял, что мой товарищ, тот самый, что помог мне выбрать путь  через вражеские позиции, предал меня, известив противника через своего  слугу-туземца.    

     

    

«I  walked right into six of them.»      

     

Стоит ли  говорить, что было дальше? Теперь вы знаете, на что был способен Джеймс  Барклей. На следующий день подоспел на выручку генерал Нилл, и осада была  снята, но, отступая, бунтовщики захватили меня с собой. И прошло много-много  лет, прежде чем я снова увидел белые лица. Меня пытали, я бежал, меня поймали и  снова пытали. Вы видите, что они со мной сделали. Потом бунтовщики бежали в  Непал и меня потащили с собой. В конце концов я очутился в горах за Дарджилингом.  Но горцы перебили бунтовщиков, и я стал пленником горцев, покуда не бежал. Путь  оттуда был только один — на север. И я оказался у афганцев. Там я бродил много  лет и в конце концов вернулся в Пенджаб, где жил по большей части среди  туземцев и зарабатывал на хлеб, показывая фокусы, которым я к тому времени  научился. Зачем было мне, жалкому калеке, возвращаться в Англию и искать старых  товарищей? Даже жажда мести не могла заставить меня решиться на этот шаг. Я  предпочитал, чтобы Нэнси и мои старые друзья думали, что Генри Вуд умер с  прямой спиной, я не хотел предстать перед ними похожим на обезьяну. Они не  сомневались, что я умер, и мне хотелось, чтобы они так и думали. Я слышал, что  Барклей женился на Нэнси и что он сделал блестящую карьеру в полку, но даже это  не могло вынудить меня заговорить.    

Но когда  приходит старость, человек начинает тосковать по родине. Долгие годы я мечтал о  ярких зеленых полях и живых изгородях Англии. И я решил перед смертью повидать  их еще раз. Я скопил на дорогу денег и вот поселился здесь, среди  солдат, — я знаю, что им надо, знаю, чем их позабавить, и заработанного  вполне хватает мне на жизнь.    

— Ваш  рассказ очень интересен, — сказал Шерлок Холмс. — О вашей встрече с  миссис Барклей и о том, что вы узнали друг друга, я уже слышал. Как я могу  судить, поговорив с миссис Барклей, вы пошли за ней следом и стали свидетелем  ссоры между женой и мужем. В тот вечер миссис Барклей бросила в лицо мужу  обвинение в совершенной когда-то подлости. Целая буря чувств вскипела в вашем  сердце, вы не выдержали, бросились к дому и ворвались в комнату…    

— Да,  сэр, все именно так и было. Когда он увидел меня, лицо у него исказилось до  неузнаваемости. Он покачнулся и тут же упал на спину, ударившись затылком о  каминную решетку. Но он умер не от удара, смерть поразила его сразу, как только  он увидел меня. Я это прочел на его лице так же просто, как читаю сейчас вон ту  надпись над камином. Мое появление было для него выстрелом в сердце.    

— А  потом?    

— Нэнси  потеряла сознание, я взял у нее из руки ключ, думая отпереть дверь и позвать на  помощь. Вложив ключ в скважину, я вдруг сообразил, что, пожалуй, лучше оставить  все как есть и уйти, ведь дело очень легко может обернуться против меня. И уж,  во всяком случае, секрет мой, если бы меня арестовали, стал бы известен всем.    

В спешке  я опустил ключ в карман, а ловя Тедди, который успел взобраться на портьеру,  потерял палку. Сунув его в ящик, откуда он каким-то образом улизнул, я бросился  вон из этого дома со всей быстротой, на какую были способны мои ноги.    

— Кто  этот Тедди? — спросил Холмс.    

Горбун  наклонился и выдвинул переднюю стенку ящика, стоявшего в углу. Тотчас из него показался  красивый красновато-коричневый зверек, тонкий и гибкий, с лапками горностая, с  длинным, тонким носом и парой самых прелестных глазок, какие я только видел у  животных.    

— Это  же мангуста! — воскликнул я.    

— Да, —  кивнув головой, сказал горбун. — Одни называют его мангустом, а другие  фараоновой мышью. Змеелов — вот как зову его я. Тедди замечательно быстро  расправляется с кобрами. У меня здесь есть одна, у которой вырваны ядовитые  зубы. Тедди ловит ее каждый вечер, забавляя солдат. Есть еще вопросы, сэр?    

— Ну  что ж, возможно, мы еще обратимся к вам, но только в том случае, если миссис  Барклей придется действительно туго.    

— Я  всегда к вашим услугам.    

— Если  же нет, то вряд ли стоит ворошить прошлую жизнь покойного, как бы отвратителен  ни был его поступок. У вас по крайней мере есть то удовлетворение, что он  тридцать лет мучился угрызениями совести. А это, кажется, майор Мерфи идет по  той стороне улицы? До свидания, Вуд. Хочу узнать, нет ли каких новостей со  вчерашнего дня.    

Мы  догнали майора, прежде чем он успел завернуть за угол.    

— А,  Холмс, — сказал он. — Вы уже, вероятно, слышали, что весь переполох  кончился ничем.    

— Да?  Но что же все-таки выяснилось?    

— Медицинская  экспертиза показала, что смерть наступила от апоплексии. Как видите, дело оказалось  самое простое.    

— Да,  проще не может быть, — сказал, улыбаясь, Холмс. — Пойдем, Уотсон,  домой. Не думаю, чтобы наши услуги еще были нужны в Олдершоте.    

     

    

«It  was quite a simple case after all.»      

     

— Но  вот что странно, — сказал я по дороге на станцию.    

— Если  мужа звали Джеймсом, а того несчастного — Генри, то при чем здесь Давид?    

— Мой  дорогой Уотсон, одно это имя должно было бы раскрыть мне глаза, будь я тем  идеальным логиком, каким вы любите меня описывать. Это слово было брошено в  упрек.    

— В  упрек?    

— Да.  Как вам известно, библейский Давид[6]  то и дело сбивался с пути истинного и однажды забрел туда же, куда и сержант  Джеймс Барклей. Помните то небольшое дельце с Урией и Вирсавией? Боюсь, я изрядно  подзабыл Библию, но, если мне не изменяет память, вы его найдете в первой или  второй книге Царств.    

     

    

     

 Постоянный пациент    

     

The  Resident Patient      

First  published in the Strand Magazine, Aug. 1893,     

with 7  illustrations by Sidney Paget.     

     

     

Просматривая  довольно непоследовательные записки, коими я пытался проиллюстрировать особенности  мышления моего друга мистера Шерлока Холмса, я вдруг обратил внимание на то,  как трудно было подобрать примеры, которые всесторонне отвечали бы моим целям.  Ведь в тех случаях, когда Холмс совершил tour de force[7] аналитического мышления и  демонстрировал значение своих особых методов расследования, сами факты часто  бывали столь незначительны и заурядны, что я не считал себя вправе опубликовывать  их. С другой стороны, нередко случалось, что он занимался расследованиями  некоторых дел, имевших по своей сути выдающийся и драматический характер, не  роль Холмса в их раскрытии была менее значительная, чем это хотелось бы мне,  его биографу. Небольшое дело, которое я описал под заглавием «Этюд в багровых  тонах», и еще одно, более позднее, связанное с исчезновением «Глории Скотт»,  могут послужить примером тех самых сцилл и харибд, которые извечно угрожают  историку. Быть может, роль, сыгранная моим другом в деле, к описанию которого я  собираюсь приступить, и не очень видна, но все же обстоятельства дела настолько  значительны, что я не могу позволить себе исключить его из своих записок.    

Был  душный пасмурный октябрьский день, к вечеру, однако, повеяло прохладой.    

— А  что, если нам побродить по Лондону, Уотсон? — сказал мой друг.    

Сидеть в  нашей маленькой гостиной было невмоготу, и я охотно согласился. Мы гуляли часа  три по Флит-стрит и Стрэнду, наблюдая за калейдоскопом уличных сценок. Беседа с  Холмсом, как всегда очень наблюдательным и щедрым на остроумные замечания, была  захватывающе интересна.    

     

    

We  strolled about together.      

     

Мы  вернулись на Бейкер-стрит часов в десять. У подъезда стоял экипаж.    

— Гм!  Экипаж врача… — сказал Холмс. — Практикует не очень давно, но уже имеет  много пациентов. Полагаю, приехал просить нашего совета! Как хорошо, что мы  вернулись!    

Я был  достаточно сведущ в дедуктивном методе Холмса, чтобы проследить ход его мыслей.  Стоило ему заглянуть в плетеную сумку, висевшую в экипаже и освещенную уличным  фонарем, как по характеру и состоянию медицинских инструментов он мгновенно  сделал вывод, чей это экипаж. А свет в окне одной из наших комнат во втором  этаже говорил о том, что этот поздний гость приехал именно к нам. Мне было любопытно,  что бы это могло привести моего собрата-медика в столь поздний час, и я  проследовал за Холмсом в наш кабинет.    

Когда мы  вошли, со стула у камина поднялся бледный узколицый человек с рыжеватыми бакенбардами.  Ему было не больше тридцати трех-тридцати четырех лет, но выглядел он старше.  Судя по ему унылому лицу землистого оттенка, жизнь не баловала его. Как и все  легкоранимые люди, он был и порывист и застенчив, а его худая белая рука, которой  он, вставая, взялся за каминную доску, казалась скорей рукой художника, а не  хирурга. Одежда на нем была спокойных тонов: черный сюртук, темные брюки,  цветной, но скромный галстук.    

— Добрый  вечер, доктор, — любезно сказал Холмс. — Рад, что вам пришлось ждать  лишь несколько минут.    

— Вы  что же, говорили с моим кучером?    

— Нет,  я определил это по свече, которая стоит на столике. Пожалуйста, садитесь и  расскажите, чем могу служить.    

— Я  доктор Перси Тревельян, — сказал наш гость. — Я живу в доме номер  четыреста три, по Брук-стрит.    

— Не  вы ли автор монографии о редких нервных болезнях? — спросил я.    

Когда он  услышал, что я знаком с его книгой, бледные его щеки порозовели от  удовольствия.    

— На  эту работу так редко ссылаются, что я уже совсем похоронил ее, — сказал  он. Мои издатели говорили мне, что она раскупается убийственно плохо. А вы  сами, я полагаю, тоже врач?    

— Военный  хирург в отставке.    

— Я  всегда увлекался нервными заболеваниями и хотел бы специализироваться на них,  но приходится довольствоваться тем, что есть. Впрочем, мистер Шерлок Холмс, это  не относится к делу, и я вполне понимаю, что у вас каждая минута на счету. С  некоторых пор у меня в доме на Брук-стрит происходят очень странные вещи, а  сегодня вечером дело приняло такой оборот, что я больше не мог ждать ни часа и  принужден был приехать к вам, чтобы просить вашего совета и помощи.    

Шерлок  Холмс сел и раскурил трубку.    

— Располагайте  мною, — сказал он. — Расскажите подробно, что вас встревожило.    

— Сущие  пустяки, — сказал доктор Тревельян, — я мне даже стыдно говорить о  них. Однако они привели меня в растерянность, а последнее происшествие таково,  что я лучше расскажу вам все по порядку, и вы уже сами решите, что существенно,  а что нет.    

Придется  начать с того, как я учился. Видите ли, я закончил Лондонский университет, и не  думайте, что я пою себе дифирамбы, но мои профессора возлагали на меня большие  надежды. По окончании университета я не бросил исследовательской работы и  остался на небольшой должности в клинике при Королевском колледже. Мне  посчастливилось привлечь внимание к своей работе о редких случаях каталепсии и  в конце концов получить премию Брюса Пинкертона и медаль за свою монографию о  нервных болезнях, только что упомянутую вашим другом. Скажу, не преувеличивая,  что в то время мне все прочили блестящую будущность.    

У меня  было одно препятствие: я был беден. Меня нетрудны понять — врачу-специалисту, который  метит высоко, надо начинать свою карьеру на одной из улиц, примыкающих к Кавендиш-сквер.  где снять и обставить квартиру стоит безумных денег. Не говоря уже об этих  издержках, надо еще как-то жить в течение нескольких лет и при этом держать  приличный выезд. Вес это было мне не по карману, и я решил вести экономную  жизнь и копить деньги, чтобы лет через десять можно было заняться частной  практикой. И вдруг мне помог случай.    

Однажды  утром ко мне в комнату ввалился совершенно незнакомый человек, некий господин  Блессингтон, и с ходу приступил к делу.    

«Вы тот  самый Перси Тревельян, который за выдающиеся успехи недавно получил премию?» —  спросил он.    

Я поклонился.    

«Отвечайте  мне прямо, — продолжал он, — так как это в ваших же интересах. Чтобы  иметь успех, ума у вас хватит. А вот как насчет такта?»    

Услышав  этот неожиданный вопрос, я не мог не улыбнуться.    

«Наверно,  я не лишен этого достоинства».    

«У вас  есть какие-нибудь дурные привычки? Вы выпиваете, а?»    

«Да что  вы в самом деле, сэр!» — воскликнул я.    

«Ладно,  ладно! Тогда все в порядке. Но я был обязан спросить. Как же вы с такой головой  и не у дел?»    

Я пожал  плечами.    

«Да, ну  же! — сказал он со свойственной ему живостью. — Старая история. В  голове у вас больше, чем в кармане, а? А чтобы вы сказали, если бы для начала я  помог вам обосноваться на Брук-стрит?»    

     

    

«I  stared at him in astonishment.»      

     

Я  смотрел на него в изумлении.    

«О, это  я ради собственной выгоды, не вашей, — сказал он.    

— Сказать  откровенно, — если это подойдет вам, то обо мне и говорить нечего. Видите  ли, у меня есть несколько лишних тысяч, и я думаю вложить этот капитал в вас».    

«Но  почему?» — едва мог вымолвить я.    

«Ну, это  такое же прибыльное дело, как и всякое другое, только более безопасное».    

«И что я  должен делать?»    

«Сейчас  объясню. Я сниму дом, обставлю его, буду платить слугам… Словом, заправлять  всем. Вам остается только просиживать штаны в кабинете. Я дам вам денег на  мелкие расходы и все прочее. Вы будете отдавать мне три четверти своего  заработка, остальное оставлять себе».    

— Вот  с таким странным предложением, мистер Холмс, и обратился ко мне этот  Блессингтон. Я не буду злоупотреблять вашим терпением, излагая подробности  наших переговоров. На Благовещенье я переехал и стал принимать больных,  рассчитываясь с мистером Блессингтоном почти на тех самых условиях, которые он  предложил. Он и сам поселился тут же в доме, став чем-то вроде постоянного  пациента, живущего при кабинете врача. Оказалось, что у него слабое сердце и он  нуждается в постоянном наблюдении. Две лучшие комнаты на втором этаже он занял  под собственные гостиную и спальню. Привычки у него были странные — он избегал  общества и очень редко выходил. Не отличаясь особой пунктуальностью, он был  сама пунктуальность лишь в одном. Каждый вечер в один и тот же час он заходил в  мой кабинет, просматривал книгу приема больных, откладывал пять шиллингов и три  пенса из каждой заработанной мною гинеи и забирал все остальные деньги, пряча  их в сундук, стоявший в его комнате. Скажу вам откровенно, что у него ни разу  не было оснований сожалеть о помещении своего капитала. С самого начала дело  оказалось прибыльным. Первые же успехи и репутация, которую я завоевал в  клинике, позволили мне быстро выдвинуться, и за последние два года я обогатил  его.    

Таковы,  мистер Холмс, мое прошлое и мои отношения с мистером Блессингтоном. Остается  только рассказать, какие события привели меня сегодня к вам.    

Несколько  недель назад мистер Блессингтон вошел в мой кабинет в очень возбужденном состоянии.  Он говорил о каком-то ограблении, которое, по его словам, было совершенно в  Вест-Энде. Это, насколько мне помнится, сильно взволновало его, и он заявил,  что мы должны поставить дополнительные засовы на двери и окна, не откладывая  этого дела ни на день. Целую неделю он пребывал в страшном беспокойстве, то и  дело выглядывая из окон и прекратив короткие прогулки, которые обычно совершал  перед обедом. Наблюдая его поведение, я вдруг подумал, что он смертельно боится  чего-то или кого-то, но, когда я спросил его об этом прямо, он стал так  ругаться, что я принужден был прекратить разговор. Со временем его страхи  постепенно рассеялись, и он вернулся было к прежним привычкам, как вдруг новое  событие повергло его в такое состояние, что на него просто жалко было смотреть.  В нем он пребывает и по сей день.    

А  случилось вот что. Два дня назад я получил письмо, которое я сейчас прочту вам.  На нем нет ни обратного адреса, ни даты отправления.    

     

     

«Русский  дворянин, живущий в настоящее время в Англии — говорится в нем, — был бы  весьма признателен, если бы доктор Перси Тревельян согласился принять его. Вот  уже несколько лет он страдает припадками каталепсии, а, как известно, доктор Тревельян  — знаток этой болезни. Он предполагает зайти завтра в четверть седьмого вечера,  если доктор Тревельян сочтет для себя удобным находиться дома в это время».    

     

     

Это  письмо меня заинтересовало, так как каталепсия — заболевание очень редкое.  Ровно в назначенный час я был у себя в кабинете. Слуга ввел пациента.    

Это был пожилой  человек, худой, серьезный, обладающий самой заурядной внешностью, —  русского дворянина я представлял себе совсем другим. Гораздо больше меня  поразила наружность его товарища — высокого молодого человека, удивительно  красивого, со смуглым злым лицом и руками, ногами и грудью Геркулеса. Он  поддерживал своего спутника под локоть и помог ему сесть на стул с такой  заботливостью, какой вряд ли можно было ожидать от человека его внешности.    

     

    

«Helped  him to a chair.»      

     

«Простите,  доктор, что я вошел тоже, — сказал он мне по-английски, но несколько  пришепетывая. — Это мой отец, и его здоровье для меня все».    

Я был  тронут сыновней тревогой.    

«Может  быть, вы хотите остаться с отцом во время приема?» — спросил я.    

«Боже  упаси! — воскликнул он, в ужасе всплеснув руками.    

— Я  не могу выразить, как больно мне смотреть на отца. Если с ним случится один из  его ужасных припадков, я не переживу. У меня самого исключительно  чувствительная нервная система. С вашего позволения, пока вы будете заниматься  отцом, я подожду в приемной.    

Я,  разумеется, согласился, и молодой человек вышел. Я стал расспрашивать пациента  о его болезни и вел подробные записи. Он не отличался умом, и ответы его часто  были невразумительны, что я относил за счет плохого владения языком. Вдруг он  вообще перестал отвечать на мои вопросы, и, обернувшись к нему, я с удивлением  увидел, что он сидит на стуле очень прямо, с неподвижным лицом и смотрит на  меня в упор бессмысленным взглядом. У него снова начался приступ его загадочной  болезни.    

Сначала  я почувствовал жалость и страх. Но потом, как ни стыдно признаться, профессиональный  интерес взял верх. Я записывал температуру и пульс своего пациента, проверял  неподвижность его мышц, обследовал рефлексы. Никаких отклонений от моих прежних  наблюдений не было. В подобных случаях я получал хорошие результаты путем  ингаляции нитрита амила, и сейчас, кажется, представилась превосходная  возможность еще раз проверить эффективность этого лекарства. Бутыль с  лекарством была в моей лаборатории на первом этаже. Оставив пациента на стуле,  я побежал за ней. Ища бутыль, я замешкался и вернулся… скажем, минут через  пять. Представьте мое изумление, когда я обнаружил, что комната пуста, а моего  пациента и след простыл!    

Первым  делом я, разумеется, выбежал в приемную. Сын ушел тоже. Дверь в прихожую была  закрыта, но не заперта. Мой слуга-мальчик, который пускает пациентов еще  неопытен и далеко не отличается расторопностью. Он ждет внизу и бежит наверх,  чтобы проводить пациентов к двери, когда я звоню из кабинета. Он ничего не  слышал, и все это оставалось для меня полнейшей загадкой. Немного погодя пришел  с прогулки мистер Блессингтон. Я ему ничего не сказал, потому что последнее  время, по правде говоря, старался общаться с ним как можно меньше.    

Я  никогда не думал, что мне придется увидеть русского и его сына еще раз, и  поэтому можете представить себе мое удивление, когда сегодня вечером они оба  явились ко мне в кабинет в тот же час.    

«Я очень  прошу вас извинить меня за вчерашний неожиданный уход, доктор», — сказал  мой пациент.    

«Признаться,  я очень удивился», — сказал я.    

«Видите  ли, дело в том, — пояснил он, — что когда я прихожу в себя после  припадков, то почти ничего не помню, что со мной было до этого. Я очнулся, как  мне показалось, в незнакомой комнате и в изумлении поспешил выйти на улицу».    

«А  я, — добавил сын, — увидев, что отец прошел через приемную,  естественно, подумал, что прием закончился. И только когда мы пришли домой, я  стал понимать, что произошло».    

«Ну, что  ж, — сказал я, рассмеявшись, — ничего серьезного не случилось, разве  что вы заставили меня поломать голову. Итак, не соблаговолите ли, сэр, пройти в  приемную, а я снова займусь вашим отцом».    

Примерно  полчаса старый джентльмен рассказывал мне о симптомах болезни, а потом, выписав  рецепт, я проводил его к сыну.    

Я уже  говорил вам, что в этот час мистер Блессингтон обычно прогуливался. Вскоре он  пришел и поднялся наверх. И тотчас я услышал, как он сбегает вниз. Мистер  Блессингтон ворвался ко мне в кабинет в паническом страхе.    

     

    

«He  burst into my consulting-room.»      

     

«Кто  заходил в мою комнату?» — крикнул он.    

«Никто», —  ответил я.    

«Вы  врете! — вопил он. — Поднимитесь и посмотрите».    

Я решил  не обращать внимания на его грубость — он был вне себя от ужаса. Мы поднялись  наверх, и он показал мне следы, отпечатавшиеся на пушистом ковре.    

«Вы  думаете, это мои?» — кричал он.    

Таких  больших следов он, конечно, оставить не мог, и они были явно свежие. Сегодня  днем, как вы знаете, шел сильный дождь, и у меня побывали только отец с сыном.  Значит, пока я занимался с отцом, сын, ожидавший в приемной, с какой-то  неизвестной мне целью входил в комнату моего постоянного пациента. Из комнаты  ничего не пропало, но следы, несомненно, свидетельствовали, что там кто-то  побывал.    

Мне  показалось, что мистер Блессингтон волнуется как-то чрезмерно, впрочем, тут бы  всякий потерял покой. Опустившись в кресло, он буквально рыдал, и мне стоило  великих трудов привести его в чувство. Это он предложил мне отправиться к вам,  и я счел его предложение вполне уместным, так как происшествие действительно  очень странное, хотя и не такое ужасное, как это померещилось мистеру Блессингтону.  Если бы вы поехали сейчас со мной, то мне бы хоть удалось успокоить его.  Впрочем, по-моему, он вряд ли способен объяснить, что его так взволновало.    

Шерлок  Холмс слушал этот длинный рассказ очень внимательно, и я понял, что дело его  увлекло. Как всегда, на лице его ничего не отражалось, только веки набрякли,  да, пыхтя трубкой, он выпускал более густые клубы дыма всякий раз, когда доктор  рассказывал очередной странный эпизод. Как только наш гость кончил держать  речь, Холмс молча вскочил, сунул мне мою шляпу, взял со стола собственную и  пошел следом за Тревельяном к двери. Не прошло и четверти часа, как мы  подъехали к дому врача на Брук-стрит. Это был скромный, ничем не выделяющийся  дом, в каких живут врачи, имеющие практику в Вест-Энде. Мальчик-слуга открыл  нам дверь, и мы тотчас стали подниматься наверх по широкой лестнице, покрытой  хорошим ковром.    

Но тут  случилось нечто странное… Свет наверху внезапно погас, и из темноты донесся пронзительный,  дрожащий голос:    

— У  меня пистолет. Еще шаг, и я буду стрелять.    

— Это  уже выходит за всякие рамки, мистер Блессингтон! — возмутился доктор  Тревельян.    

— А,  это вы, доктор? — проговорили из темноты, и послышался вздох  облегчения. — А джентльмены, что с вами, — они и в самом деле те, за  кого себя выдают?    

Мы  чувствовали, что из темноты нас изучающе рассматривают.    

— Да,  это те самые.    

— Ладно,  можете подняться, и если вас раздражают меры предосторожности, которые я принял,  то прошу прощения.    

Говоря  это, он снова зажег газ на лестнице, и мы увидели перед собой странного  человека, вид которого, как и голос, свидетельствовал о расстроенных нервах. Он  был очень толст, но когда-то, видно, был еще толще, потому что щеки у него  висели, как у гончей, большими складками. Он был болезненно бледен, а редкие  рыжеватые волосы от пережитого страха стояли дыбом. Рука его сжимала пистолет,  который он сунул в карман, когда мы приблизились.    

     

    

In  his hand he held a pistol.      

     

— Добрый  вечер, мистер Холмс, — сказал он. — Большое спасибо, что приехали.  Еще никто так не нуждался в вашем совете, как я сейчас. Наверно, доктор  Тревельян уже рассказал вам о совершенно недопустимом вторжении в мою комнату?    

— Совершенно  верно, — сказал Шерлок Холмс. — Мистер Блессингтон, кто эти два  человека и почему они вам досаждают?    

— Видите  ли, понимаете ли, — суетливо заговорил постоянный пациент, — мне  трудно сказать что-либо определенное. Да и почем мне знать, мистер Холмс?    

— Значит,  не знаете?    

— Входите,  пожалуйста. Ну, сделайте одолжение, войдите.    

Он  провел нас в свою спальню, большую и обставленную удобной мебелью.    

— Вы  видите это? — спросил он, показывая на большой черный сундук, стоявший у  спинки кровати. — Я никогда не был особенно богатым человеком, мистер  Холмс… За всю жизнь я только раз вложил деньги в дело… вот доктор Тревельян не  даст мне соврать. И банкирам я не верю. Я бы не доверил свои деньги банкиру ни  за что на свете, мистер Холмс. Между нами, все свое маленькое состояние я храню  в этом сундуке, и вы теперь понимаете, что я пережил, когда в комнату ко мне  вломились незнакомые люди.    

Холмс  изучающе посмотрел на Блессингтона и покачал головой.    

— Если  вы будете обманывать меня, я ничего не смогу вам посоветовать, — сказал  он.    

— Но  я же вам все рассказал.    

Досадливо  махнув рукой. Холмс резко повернулся к нему спиной.    

— Спокойной  ночи, доктор Тревельян, — сказал он.    

— И  вы не дадите никакого совета? — дрогнувшим голосом воскликнул Блессингтон.    

— Мой  совет вам, сэр, говорить только правду.    

Через  минуту мы были уже на улице и зашагали домой. Мы пересекли Оксфорд-стрит,  прошли половину Харли-стрит, и только тогда мой друг наконец заговорил.    

— Простите,  что напрасно вытащил вас из дому, Уотсон. Но если покопаться, дело это интересное.    

— А  я не вижу здесь ничего серьезного, — признался я.    

— Вполне  очевидно, что двое… может, их больше, но будем считать, что двое… по какой-то  причине решили добраться до этого человека, этого Блессингтона. В глубине души  я не сомневаюсь, что как в первом, так и во втором случае тот молодой человек  проникал в комнату Блессингтона, а его сообщник весьма нехитрым способом  отвлекал доктора.    

— А  каталепсия?    

— Злостная  симуляция, Уотсон, хотя мне и не хотелось говорить об этом нашему специалисту.  Симулировать эту болезнь очень легко. Я и сам это проделывал.    

— Что  же было потом?    

По чистой  случайности оба раза Блессингтон отсутствовал. Столь необычный час для своего  визита к врачу они выбрали только потому, что в это время в приемной нет других  пациентов. Но так уж совпало, что Блессингтон совершает свой моцион именно в  этот час — они, видно, не очень хорошо знакомы с его привычками. Разумеется,  если бы замышлялся простой грабеж, они бы по крайней мере попытались обшарить  комнату. Кроме того, я прочел в глазах этого человека, что страх пробрал его до  мозга костей. Трудно поверить, что, имея двух таких мстительных врагов, он  ничего не знает об их существовании. Он, разумеется, отлично знает, кто эти  люди, но у него есть причины скрывать это. Возможно даже, завтра он станет  более разговорчивым.    

— А  нельзя ли допустить иное предположение, — сказал я, — без сомнения,  совершенно невероятное, но все же убедительное? Может быть, всю эти историю с  каталептиком-русским и его сыном измыслил сам доктор Тревельян, которому надо  было забраться в комнату к Блессингтону?    

При  свете газового фонаря я увидел, что моя блестящая версия вызвала у Холмса  улыбку.    

— Дорогой  Уотсон, — сказал он, — это было первое, что пришло мне в голову, но  рассказу доктора есть подтверждение. Этот молодой человек оставил следы не  только в комнате, но и на лестничном ковре. Молодой человек существует. Он  носит ботинки с тупыми носами, а не остроносые, как Блессингтон, и они на дюйм  с третью побольше размером, чем докторские. Ну, а теперь сразу в постель, ибо я  буду удивлен, если поутру мы не получим каких-нибудь новостей с Брук-стрит.    

Предсказание  Шерлока Холмса сбылось, и новость была трагическая. В половине восьмого утра, когда  хмурый день еще только занимался, Холмс уже стоял в халате у моей постели.    

— Уотсон, —  сказал он, — нас ждет экипаж.    

— А  что такое?    

— Дело  Брук-стрит.    

— Есть  новости?    

— Трагические,  но какие-то невнятные, — сказал он, поднимая занавеску. — Поглядите…  вот листок из записной книжки, и на нем накарябано карандашом: «Ради Бога,  приезжайте немедленно. П. Т.».    

Наш друг  доктор и сам, кажется, потерял голову. Поторопитесь, дорогой Уотсон, нас срочно  ждут.    

Примерно  через четверть часа мы уже были в доме врача. Он выбежал нам навстречу с лицом,  перекосившимся от ужаса.    

— Такая  беда! — воскликнул он, сдавливая пальцами виски.    

— Что  случилось?    

— Блессингтон  покончил с собой.    

Холмс  присвистнул.    

— Да,  этой ночью он повесился.    

Мы  вошли, и доктор повел нас в комнату, которая по виду была его приемной.    

— Я  даже не соображаю, что делаю, — говорил он. — Полиция уже наверху. Я  потрясен до глубины души.    

— Когда  вы узнали об этом?    

— Каждый  день рано утром ему относили чашку чая. Горничная вошла примерно в семь, и  несчастный уже висел посередине комнаты. Он привязал веревку к крюку, на  котором обычно висела тяжелая лампа, и спрыгнул с того самого сундука, что  показал нам вчера.    

Холмс стоял,  глубоко задумавшись.    

— С  вашего позволения, — сказал он наконец, — я бы поднялся наверх и  взглянул на все сам.    

Мы оба в  сопровождении доктора пошли наверх.    

За  дверью спальни нас ожидало ужасное зрелище. Я уже говорил о том впечатлении  дряблости, которое производил этот Блессингтон. Теперь, когда он висел на  крюке, оно еще усилилось. В лице не осталось почти ничего человеческого. Шея  вытянулась, как у ощипанной курицы, и по контрасту с ней тело казалось еще  более тучным и неестественным. На нем была лишь длинная ночная рубаха, из-под  которой окоченело торчали распухшие лодыжки и нескладные ступни. Рядом стоял  щеголеватый инспектор, делавший заметки в записной книжке.    

— А,  мистер Холмс, — сказал он, когда мой друг вошел. — Рад видеть вас.    

— Доброе  утро, Лэннер, — откликнулся Холмс. — Надеюсь, вы не против моего  вмешательства. Вы уже слышали о событиях, предшествовавших этому происшествию?    

— Да,  кое-что слышал.    

— Ну,  и каково ваше мнение?    

— Насколько  я могу судить, Блессингтон обезумел от страха. Посмотрите на постель — он  провел беспокойную ночь. Вот довольно глубокий отпечаток его тела. Вы знаете,  что самоубийства чаще всего совершаются часов в пять утра. Примерно в это время  он и повесился. И, наверно, заранее все обдумал.    

— Судя  по тому, как затвердели его мышцы, он умер часа три назад, — сказал я.    

— Что-нибудь  особенное в комнате обнаружили? — спросил Холмс.    

— Нашли  на подставке для умывальника отвертку и несколько винтов. И ночью здесь, видно,  много курили. Вот четыре сигарных окурка, которые я подобрал в камине.    

— Г-м! —  произнес Холмс. — Нашли вы его мундштук?    

— Нет.    

— А  портсигар?    

— Да,  он был у него в кармане пальто.    

Холмс  открыл портсигар и понюхал единственную оставшуюся в нем сигару.    

     

    

Holmes  opened it and smelled the single cigar which it contaned.     

     

— Это  гаванская сигара, а это окурки сигар особого сорта, который импортируется  голландцами из их ост-индских колоний. Их обычно заворачивают в солому, как вы  знаете, и они потоньше и подлиннее, чем сигары других сортов.    

Он взял  четыре окурка и стал рассматривать их в свою карманную лупу.    

— Две  сигары выкурены через мундштук, а две просто так, — продолжал  он. — Две были обрезаны не очень острым ножом, а концы двух других —  откушены набором великолепных зубов. Это не самоубийство, мастер Лэннер. Это тщательно  продуманное и хладнокровно совершенное убийство.    

— Не  может быть! — воскликнул инспектор.    

— Почему  же это не может быть?    

— А  зачем убивать человека таким неудобным способом — вешать?    

— Вот  это мы и должны узнать.    

— Как  убийцы могли проникнуть сюда?    

— Через  парадную дверь.    

— Но  она была заперта на засов.    

— Ее  заперли после того, как они вошли.    

— Почем  вы знаете?    

— Я  видел следы. Простите, через минуту я, возможно, сообщу вам еще кое-какие  сведения.    

Он  подошел к двери и, повернув ключ в замке, со свойственной ему методичностью  осмотрел ее. Затем он вынул ключ, который торчал с внутренней стороны, и тоже  обследовал его. Постель, ковер, стулья, камин, труп и веревка — все было по  очереди осмотрено, пока, наконец, Холмс не заявил, что удовлетворен, после чего  он, призвав на помощь меня и инспектора, отрезал веревку, на которой висел труп  несчастного Блессингтона, и почтительно прикрыл его простыней.    

— Откуда  взялась веревка? — спросил я.    

— Ее  отрезали отсюда, — сказал доктор Тревельян, вытягивая из-под кровати  веревку, уложенную в большой круг. — Он ужасно боялся пожаров и всегда  держал ее поблизости, чтобы бежать через окно, если лестница загорится.    

— Это,  должно быть, избавило убийц от лишних хлопот, — задумчиво сказал  Холмс. — Да, все свершилось очень просто, и я сам буду удивлен, если к  полудню не сообщу вам причины преступления. Я возьму фотографию Блессингтона,  ту, что на камине. Она может помочь мне в моем расследовании.    

— Но,  ради Бога, объясните нам, что же здесь произошло, — взмолился доктор.    

— Последовательность  событий ясна для меня, как будто я сам здесь присутствовал, — сказал  Холмс. — Преступников было трое: один — молодой, другой — пожилой, а каков  был третий, я пока определить не могу. Вряд ли надо говорить, что первые два —  те самые, что выдавали себя за русского дворянина и его сына, и, следовательно,  у нас есть их полный словесный портрет. Они были впущены сообщником,  находившимся в доме. Примите мой совет, инспектор, и арестуйте слугу-мальчишку,  который, как помнится, поступил к вам, доктор, на службу совсем недавно.    

— Этого  постреленка нигде не могут найти, — сказал доктор Тревельян. —  Горничная и кухарка только что искали его.    

Холмс  пожал плечами.    

— Он  сыграл в этой драме немаловажную роль, — сказал он.    

— Три  преступника поднялись по лестнице на цыпочках — пожилой шел первым, молодой —  вторым, а неизвестный замыкал шествие…    

— Это  уж слишком, дорогой Холмс! — воскликнул я.    

— Судя  по тому, как накладываются друг на друга следы, сомнений быть не может. Я имел  возможность изучить, кому какие принадлежат следы, когда побывал здесь вчера  вечером. Затем все трое подошли к комнате мистера Блессингтона, дверь в которую  была заперта. Ключ они повернули с помощью куска проволоки. Даже без лупы видно  по царапинам на бородке, что они действовали отмычкой. Войдя в комнату, они  первым делом вставили мистеру Блессингтону кляп. Он, наверно, спал или был так  парализован страхом, что не мог кричать. Стены здесь толстые, и понятно, что  крик его, если даже он успел крикнуть, никто не слышал. Затем — это мне совершенно  ясно — злоумышленники устроили совет, что-то вроде суда. Тогда-то они и  выкурили эти сигары. Пожилой сидел на том плетеном стуле — это он курил через  мундштук. Молодой сидел там — он стряхивал пепел на комод. Третий ходил по  комнате. Блессингтон, по-моему, сидел на постели, но в этом я не совсем уверен.  Ну, и все кончилось тем, что они повесили Блессингтона. Они так хорошо  подготовились к этому, что, наверно, принесли с собой какой-нибудь блок или  шкив, который мог бы служить виселицей. Эта отвертка и винты были нужны им, как  я полагаю, для закрепления блока. Но, увидев крюк, они, естественно,  воспользовались им. Покончив с Блессингтоном, они вышли, а их сообщник запер за  ними дверь.    

Все мы с  глубоким интересом слушали этот рассказ о ночных событиях, которые Холмс восстановил  по приметам столь незаметным и малозначительным, что, даже видя их воочию, мы  едва могли следить за ходом его рассуждений. Инспектор тотчас вышел, чтобы  принять меры по розыску слуги, а мы с Холмсом вернулись завтракать на Бейкер-стрит.    

— Я  вернусь к трем, — сказал он, кончив завтракать. — Инспектор с  доктором уже будут здесь к этому времени, и я надеюсь окончательно прояснить  для них это дело.    

Наши  гости пришли в назначенный срок, но мой друг появился только без четверти  четыре. Однако, когда он вошел, по выражению его лица я увидел, что ему  сопутствовал полный успех.    

     

    

«You  have got them!» we cried.      

     

— Какие  новости, инспектор?    

— Мы  нашли мальчишку, сэр.    

— Превосходно,  а я нашел взрослых.    

— Вы  нашли их! — воскликнули мы в один голос.    

— Ну,  по крайней мере, я узнал, кто они. Ваш Блессингтон, как я и ожидал, хорошо  известен в полицейском управлении. Да и его убийцы тоже. Это Биддл, Хэйуорд и  Моффат.    

— Банда,  ограбившая Уортингдонский банк! — воскликнул инспектор.    

— Совершенно  верно, — сказал Холмс.    

— Значит,  Блессингтон, должно быть, Сатон?    

— Да, —  сказал Холмс.    

— Ну,  тогда все встает на свои места, — сказал инспектор.    

Но мы с  Тревельяном смотрели друг на друга, ничего не понимая.    

— Вы,  наверно, помните знаменитое ограбление Уордингдонского банка, — сказал  Холмс. — В банде было пять человек — четверо нам знакомы, а пятого звали  Картрайт. Был убит сторож Тобин, и воры скрылись с семью тысячами фунтов. Это  было в тысяча восемьсот пятом году. Все пятеро были арестованы, но убедительных  улик против них не имелось. Блессингтон, или Сатон, самый гнусный тип в этой  пятерке бандитов, стал доносчиком. Картрайта повесили, а трем остальным дали по  пятнадцать лет. Не отсидев нескольких лет до полного срока, они вышли на  свободу на днях и решили, как вы догадываетесь, выследить предателя и отомстить  ему за смерть товарища. Дважды они пытались добраться до него и терпели  неудачу; на третий раз, как видите, получилось. Теперь вам все ясно, доктор  Тревельян?    

— Мне  кажется, что лучше уж объяснить нельзя, — сказал доктор. — И,  конечно, в первый раз он был сильно встревожен именно в тот день, когда прочел  в газетах, что их выпускают на свободу.    

— Совершенно  верно. А все его страхи, что его могут ограбить, для отвода глаз.    

— Но  почему он не сказал всей правды вам?    

— Ну,  видите ли, уважаемый сэр, он знал мстительный характер своих бывших сообщников  и пытался как можно дольше скрывать ото всех, кто он на самом деле. Это была  постыдная тайна, и он не мог заставить себя признаться мне. Однако, каким бы  негодяем он ни был, он все же жил под защитой английских законов, и я не  сомневаюсь, что вы, инспектор, примете надлежащие меры. Щит правосудия на этот  раз не помог, но меч его по-прежнему обязан карать.    

Таковы  были странные обстоятельства, связанные с делом постоянного пациента и его  врача с Брук-стрит. Полиция так и не нашла убийц, и в Скотленд-Ярде решили, что  они уплыли из Англии на злополучном пароходе «Норма Крейна», который исчез  несколько лет назад со всей командой у берегов Португалии, в нескольких лигах[8] севернее  Опорто. Судебное дело против мальчика-слуги было прекращено за недостатком  улик. В газетах «тайна Брук-стрит» до настоящего времени полностью не  освещалась.    

     

    

     

 Морской договор    

     

The  Naval Treaty     

First  published in the Strand Magazine in two parts,     

first  part in Oct. 1893 with 8 illustrations by Sidney Paget,     

second  part in Nov. 1893 with 7 illustrations by Paget.     

     

     

Июль  того года, когда я женился, памятен мне по трем интересным делам. Я имел честь  присутствовать при их расследовании. В моих дневниках они называются: «Второе  пятно», «Морской договор» и «Усталый капитан». Первое из этих дел связано с  интересами высокопоставленных лиц, в нем замешаны самые знатные семейства  королевства, так что долгие годы было невозможно предать его гласности. Но  именно оно наиболее ясно иллюстрирует аналитический метод Холмса, который  произвел глубочайшее впечатление на всех, кто принимал участие в расследовании.  У меня до сих пор хранится почти дословная запись беседы, во время которой  Холмс рассказал все, что доподлинно произошло, месье Дюбюку из парижской  полиции и Фрицу фон Вальдбауму, известному специалисту из Данцига, которые  потратили немало энергии, распутывая нити, оказавшиеся второстепенными. Но  только когда наступит новый век, рассказать этот случай можно будет безо  всякого ущерба для кого бы то ни было. А сейчас мне хотелось бы рассказать  историю с морским договором. Это дело в свое время тоже имело государственное  значение, и в нем есть несколько моментов, придающих ему совершенно уникальный  характер.    

Еще в  школьные годы я сдружился с Перси Фелпсом, который был почти что моим ровесником,  но опередил меня на два класса. У него были блестящие способности — он получал  почти все школьные премии и за выдающиеся успехи был удостоен стипендии,  которая позволила ему добиться триумфа и в Кембридже. Помнится, у него были  большие родственные связи. Еще в школе мы знали, что брат его матери лорд  Холдхэрст — крупный деятель консервативной партии. Но тогда это знатное родство  приносило ему мало пользы; напротив, было очень забавно вывалять его в пыли на  спортивной площадке или ударить ракеткой ниже спины. Другое дело, когда он  ступил на путь самостоятельной жизни. Краем уха я слышал, что благодаря своим  способностям и влиянию дяди он получил хорошее место в министерстве  иностранных дел. Но затем я совершенно забыл о нем, пока не получил следующего  письма:    

     

     

Брайарбрэ,  Уокинг.     

Дорогой  Уотсон, я не сомневаюсь, что вы помните «Головастика» Фелпса, который учился в  пятом классе, когда вы были в третьем. Возможно даже вы слышали, что благодаря  влиянию моего дяди я получил хорошую должность в министерстве иностранных дел и  был в доверии и чести, пока на меня не обрушилось ужасное несчастье, погубившее  мою карьеру.    

Нет  надобности писать обо всех подробностях этого кошмарного происшествия. Если вы  снизойдете до моей просьбы, мне все равно придется вам рассказать все от начала  до конца.    

Я  только что оправился от нервной горячки, которая длилась два месяца, и я все  еще слаб. Не могли бы вы навестить меня вместе с вашим другом, мистером  Холмсом? Мне бы хотелось услышать его мнение об этом деле, хотя авторитетные  лица утверждают, что ничего больше поделать нельзя. Пожалуйста, приезжайте с  ним как можно скорее. Пока я живу в этом ужасном неведении, мне каждая минута  кажется часом.    

Объясните  ему, что если я не обратится к нему прежде, то не потому, что я не ценил его  таланта, а потому, что, с тех пор лак на меня обрушился этот удар, я все время  находился в беспамятстве. Теперь сознание вернулось ко мне, хотя я и не слишком  уверенно чувствую себя, так как боюсь рецидива. Я еще так слаб, что могу, как  вы видите, только диктовать. Прошу вас, приходите вместе с вашим другом.    

Ваш  школьный товарищ Перси Фелпс.    

     

     

Что-то в  его письме тронуло меня, было что-то жалостное в его повторяющихся просьбах привезти  Холмса. Попроси он что-нибудь неисполнимое, я и тогда постарался бы все для  него сделать, но я знал, как Холмс любит свое искусство, знал, что он всегда  готов прийти на помощь тому, кто в нем нуждается. Моя жена согласилась со мной,  что нельзя терять ни минуты, и вот я тотчас после завтрака оказался еще раз в  моей старой квартире на Бейкер-стрит.    

Холмс  сидел в халате за приставным столом и усердно занимался какими-то химическими исследованиями.  Над голубоватым пламенем бунзеновской горелки в большой изогнутой реторте неистово  кипела какая-то жидкость, дистиллированные капли которой падали в двухлитровую  мензурку. Когда я вошел, мой друг даже не поднял головы, и я, видя, что он  занят важным делом, сел в кресло и принялся ждать.    

     

    

Holmes  was working hard over a chemical investigation.     

     

Он  окунал стеклянную пипетку то в одну бутылку, то в другую, набирая по нескольку  капель жидкости из каждой, и наконец перенес пробирку со смесью на письменный  стол. В правой руке он держал полоску лакмусовой бумаги.    

— Вы  пришли в самый ответственный момент, Уотсон, — сказал Холмс. — Если  эта бумага останется синей, все хорошо. Если она станет красной, то это будет  стоить человеку жизни.    

Он  окунул полоску в пробирку, и она мгновенно окрасилась в ровный грязновато-алый  цвет.    

— Гм,  я так и думал! — воскликнул он. — Уотсон, я буду к вашим услугам  через минуту. Табак вы найдете в персидской туфле.    

Он  повернулся к столу и написал несколько телеграмм, которые тут же вручил  мальчику-слуге. Затем сел на стул, стоявший против моего кресла, поднял колени  и, сцепив длинные пальцы, обхватил руками худые, длинные ноги.    

— Самое  обыкновенное убийство, — сказал он. — Догадываюсь, что вы принесли  кое-что получше. Вы вестник преступлений, Уотсон. Что у вас?    

Я дал  ему письмо, которое он прочел самым внимательным образом.    

— В  нем сообщается не слишком много, верно? — заметил он, отдавая  письмо. — Почти ничего. — И все же почерк интересный. — Но это  не его почерк. — Верно. Писала женщина!    

— Да  нет, это мужской почерк!    

— Нет,  писала женщина, и притом обладающая редким характером. Видите ли, знать в  начале расследования, что ваш клиент, к счастью или на свою беду, тесно  общается с незаурядной личностью, — это уже много. Если вы готовы, то мы  тотчас отправимся в Уокинг и встретимся с этим попавшим в беду дипломатом и с  дамой, которой он диктует свои письма.    

На  Ватерлоо мы удачно сели на ранний поезд и меньше чем через час оказались среди  хвойных лесов и вересковых зарослей Уокинга. Усадьба Брайарбрэ находилась в  нескольких минутах ходу от станции. Мы послали свои визитные карточки, и нас  провели в гостиную, обставленную элегантной мебелью, куда через несколько минут  вошел довольно полный человек, принявший нас очень радушно. Ему было уже лет за  тридцать пять, но из-за очень румяных щек и веселых глаз он производил  впечатление пухлого, озорного мальчугана.    

— Я  рад, что вы приехали, — сказал он, экспансивно пожимая наши руки. —  Перси все утро спрашивает о вас. Бедняга, он цепляется за любую соломинку. Его  отец с матерью просили меня встретить вас, потому что им больно даже упоминание  об этом деле.    

— Мы  пока еще ничего не знаем, — заметил Холмс. — Как я догадываюсь, вы не  член этой семьи.    

Наш  новый знакомый удивился, но, посмотрев вниз, рассмеялся. — Вы, разумеется,  увидели монограмму «Дж. Г.» у меня на брелоке, — сказал он. — А я уже  было поразился вашей проницательности. Я Джозеф Гаррисон, и так как Перси  собирается жениться на моей сестре Энни, то буду его родственником по крайней  мере со стороны жены. Сестру мою вы увидите в его комнате — последние два  месяца она нянчит его, как ребенка. Пожалуй, нам лучше пройти к нему тотчас: он  ждет вас с нетерпением.    

Комната,  в которую нас провели, была на том же этаже, что и гостиная. Это была полугостиная-полуспальня,  в ней было много цветов. Теплый летний воздух, напоенный садовыми ароматами,  вливался в раскрытое окно, у которого на кушетке лежал очень бледный и  изможденный молодой человек.    

Когда мы  вошли, сидевшая рядом с ним женщина встала.    

— Я  пойду. Перси? — спросила она. Он схватил ее за руку, чтобы удержать. —  Здравствуйте, Уотсон, — сказал он сердечно.    

— Вы  отпустили усы — я бы ни за что не узнал вас, да и меня узнать мудрено. А это,  наверно, ваш знаменитый друг — мистер Шерлок Холмс?    

Я  коротко представил Холмса, и мы оба сели. Толстый молодой человек вышел, но его  сестра осталась с больным, который не выпускал ее руки. Это была женщина  примечательной внешности — с красивым смугловатым цветом лица, большими черными  миндалевидными глазами и копной иссиня-черных волос, но для своего небольшого  роста она была, пожалуй, несколько полновата. По контрасту с ее яркими красками  бледное лицо ее жениха казалось еще более осунувшимся, изможденным.    

     

    

«I  won't wastle your time,» said he.      

     

— Я  не хочу, чтобы вы теряли время, — сказал он, приподнявшись на  кушетке, — и сразу перейду к делу. Я был счастливым и преуспевающим  человеком, мистер Холмс. Уже готовилась моя свадьба, как вдруг ужасная беда  разрушила все мои жизненные планы.    

Уотсон,  наверно, говорил вам, что я служил в министерстве иностранных дел и благодаря  влиянию моего дяди, лорда Холдхэрста, быстро получил ответственную должность.  Когда дядюшка стал министром иностранных дел в нынешнем правительстве, он стал  давать мне ответственные поручения, и, так как я выполнял их с неизменным  успехом, он в конце концов совершенно уверился в моих способностях н дипломатическом  такте.    

Примерно  десять недель назад, а точнее, двадцать третьего мая, он вызвал меня к себе в  кабинет н, похвалив за старание, сказал, что хочет поручить мне новое  ответственное дело.    

«Вот  это, — сказал он, беря серый свиток бумаги со стола, — оригинал  тайного договора между Англией и Италией, сведения о котором уже просочились, к  сожалению, в печать. Чрезвычайно важно, чтобы в дальнейшем никакой утечки  информации не было. Французское или русское посольства заплатили бы огромные  деньги, чтобы узнать содержание этого документа. Я бы предпочел не вынимать его  из ящика моего письменного стола, если бы не было настоятельной необходимостью  снять с него копию. В вашем кабинете есть сейф?»     

«Да,  сэр».    

«Тогда возьмите  договор и заприте его в сейфе. Я дам указание, чтобы вам разрешили остаться,  когда все уйдут, и вы сможете снять копию, не спеша и не боясь, что за вами  будут подглядывать. Когда вы все кончите, заприте и оригинал и копию в сейф и  завтра утром вручите их мне лично». Я взял документ и…    

     

    

«Then  take the treaty.»      

     

— Простите, —  перебил его Холмс, — вы были один во время разговора?     

— Совершенно  один.     

— В  большой комнате?     

— Футов  тридцать на тридцать.     

— Посередине  ее?     

— Да,  примерно.    

— И  говорили тихо?    

— Дядя  всегда говорит очень тихо. А я почти ничего не говорил.    

— Спасибо, —  сказал Холмс, закрывая глаза. — Пожалуйста, продолжайте.    

— Я  сделал точно так, как он мне велел, и подождал, пока уйдут клерки. Один из  клерков, работавших со мной в одной комнате, Чарльз Горо, не управился  вовремя со всей работой, и поэтому я решил сходить пообедать. Когда я вернулся,  он уже ушел. Мне не терпелось по-скорее закончить работу: я знал, что Джозеф —  мистер Гаррисон, которого вы только что видели, — в городе и что он поедет  в Уокинг одиннадцатичасовым поездом. И я тоже хотел поспеть на этот поезд.    

С  первого же взгляда я понял, что дядя нисколько не преувеличил значения  договора. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что им определялась позиция  Великобритании по отношению к Тройственному союзу и предопределялась будущая  политика нашей страны па тот случай, если французский флот по своей боевой мощи  превзойдет в Средиземном море итальянский флот. В договоре трактовались  вопросы, имеющие отношение только к военно-морским делам. В конце стояли  подписи высоких договаривающихся сторон. Я пробежал глазами договор и стал  переписывать его.    

Это был  пространный документ, написанный на французском языке и насчитывающий двадцать  шесть статей. Я писал очень быстро, но к девяти часам одолел всего лишь девять  статей и уже потерял надежду попасть на поезд. Я хотел спать и плохо соображал,  потому что плотно пообедал, да и сказывался целый день работы. Чашка кофе  взбодрила бы меня. Швейцар у нас дежурит всю ночь в маленькой комнате возле  лестницы и обычно варит на спиртовке кофе для тех сотрудников, которые остаются  работать в неурочное время. И я звонком вызвал его.    

К моему  удивлению, на звонок пришла высокая, плотная, пожилая женщина в фартуке. Это была  жена швейцара, работающая у нас уборщицей, и я попросил ее сварить кофе.    

Переписав  еще две статьи, я почувствовал, что совсем засыпаю, встал и прошелся по  комнате, чтобы размять ноги. Кофе мне еще не принесли, и я решил узнать, в чем  там дело. Открыв дверь, я вышел в коридор. Из комнаты, где я работал, можно  пройти к выходу только плохо освещенным коридором. Он кончается изогнутой  лестницей, спускающейся в вестибюль, где находится к комнатка швейцара.  Посередине лестницы есть площадка, от которой под прямым углом отходит еще один  коридор. По нему, минуя небольшую лестницу, можно пройти к боковому входу,  которым пользуются слуги и клерки, когда они идут со стороны Чарльз-стрит и  хотят сократить путь. Вот примерный план помещения:    

     

    

     

— Спасибо.  Я внимательно слушаю вас, — сказал Шерлок Холмс.    

— Вот  что очень важно. Я спустился по лестнице в вестибюль, где нашел швейцара,  который крепко спал. На спиртовке, брызгая водой на пол, бешено кипел чайник. Я  протянул было руку, чтобы разбудить швейцара, который все еще крепко спал, как  вдруг над его головой громко зазвонил звонок. Швейцар, вздрогнув, проснулся.    

     

    

Fast  asleep in his box.      

     

«Это вы,  мистер Фелпс!» — сказал он, смущенно глядя на меня.    

«Я сошел  вниз, чтобы узнать, готов ли кофе».     

«Я варил  кофе и уснул, сэр, — сказал он, взглянул на меня и уставился на все еще  раскачивающийся звонок. Лицо его выражало крайнее изумление. — Сэр, если  вы здесь, то кто же тогда звонил?» — спросил он.    

«Звонил? —  переспросил я. — Что вы имели в виду? Что это значит?»    

«Этот  звонок из той комнаты, где вы работаете».     

Мое  сердце словно сжала ледяная рука. Значит, сейчас кто-то есть в комнате, где  лежит на столе мой драгоценный договор. Что было духу я понесся вверх по  лестнице, по коридору. В коридоре не было никого, мистер Холмс. Не было никого  и в комнате. Все лежало на своих местах, кроме доверенного мне документа, —  он исчез со стола. Копия была на столе, а оригинал пропал.    

Холмс  откинулся на спинку стула и потер руки. Я видел, что дело это захватило его.    

— Скажите,  пожалуйста, а что вы сделали потом? — спросил он.    

— Я  мигом сообразил, что похититель, по-видимому, поднялся наверх, войдя в дом с  переулка. Я бы, наверно, встретился с ним, если бы он шел другим путем.    

— А  вы убеждены, что он не прятался все это время в комнате или в коридоре,  который, по вашим словам, был плохо освещен?    

— Это  совершенно исключено. В комнате или коридоре не спрячется и мышь. Там просто негде  прятаться.     

— Благодарю  вас. Пожалуйста, продолжайте.     

— Швейцар,  увидев по моему побледневшему лицу, что случилась какая-то беда, тоже поднялся  наверх. Мы оба бросились вон из комнаты, побежали по коридору, а затем по  крутой лесенке, которая вела на Чарльз-стрит. Дверь внизу была закрыта, но не  заперта. Мы распахнули ее и выбежали на улицу. Я отчетливо помню, что со  стороны соседней церкви донеслось три удара колоколов. Было без четверти  десять.    

— Это  очень важно, — сказал Холмс, записав что-то на манжете сорочки.    

— Вечер  был очень темный, шел мелкий теплый дождик. На Чарльз-стрит не было никого, на  Уайтхолл, как всегда, движение продолжалось самое бойкое. В чем были, без  головных уборов, мы побежали по тротуару и нашли на углу полицейского.    

«Совершена  кража, — задыхаясь, сказал я. — Из министерства иностранных дел  украден чрезвычайно важный документ. Здесь кто-нибудь проходил?»    

«Я стою  здесь уже четверть часа, сэр, — ответил полицейский, — за все это  время прошел только один человек — высокая пожилая женщина, закутанная в шаль».    

«А, это  моя жена, — сказал швейцар. — А кто-нибудь еще не проходил?»     

«Никто».    

«Значит,  вор, наверно, пошел в другую сторону», — сказал швейцар и потянул меня за  рукав.    

Но его  попытка увести меня отсюда только усилила возникшее у меня подозрение. «Куда пошла  женщина?» — спросил я. «Не знаю, сэр. Я только заметил, как она прошла мимо, но  причин следить за ней у меня не было. Кажется, она торопилась». «Как давно это  было?» «Несколько минут назад». «Сколько? Пять?» «Ну, не больше пяти».    

«Мы  напрасно тратим время, сэр, а сейчас дорога каждая минуту, — уговаривал  меня швейцар. — Поверьте мне, моя старуха никакого отношения к этому не  имеет. Пойдемте скорее в другую сторону от входной двери. И если вы не пойдете,  то я пойду один».    

С этими  словами он бросился в противоположную сторону. Но я догнал его и схватил за  рукав. «Где вы живете?» — спросил я.    

«В  Брикстоне. Айви-лейн, 16, — ответил он, — но вы на ложном следу,  мистер Фелпс. Пойдем лучше в ту сторону улицы и посмотрим, нет ли там чего!»    

Терять  было нечего. Вместе с полицейским мы поспешили в противоположную сторону и вышли  на улицу, где было большое движение и масса прохожих. Но все они в этот сырой  вечер только и мечтали поскорее добраться до крова. Не нашлось ни одного  праздношатающегося, который бы мог сказать нам, кто здесь проходил. Потом мы  вернулись в здание, поискали на лестнице и в коридоре, но ничего не нашли. Пол  в коридоре покрыт кремовым линолеумом, на котором заметен всякий след. Мы  тщательно осмотрели его, но не обнаружили никаких следов.     

— Дождь  шел весь вечер?     

— Примерно  с семи.    

— Как  же в таком случае женщина, заходившая в комнату около девяти, не наследила своими  грязными башмаками?    

— Я  рад, что вы обратили внимание на это обстоятельство. То же самое пришло в  голову и мне. Но оказалось, что уборщицы обычно снимают башмаки в швейцарской и  надевают матерчатые туфли.    

— Понятно.  Значит, хотя на улице в тот вечер шел дождь, никаких следов не оказалось? Дело  принимает чрезвычайно интересный оборот. Что вы сделали затем?     

— Мы  осмотрели и комнату. Потайной двери там быть не могло, а от окон до земли  добрых футов тридцать. Оба окна защелкнуты изнутри. На полу ковер, так что люк  исключается, а потолок обыкновенный, беленый. Кладу голову на отсечение, что  украсть документ могли, только войдя в дверь.     

— А  через камин?    

— Камина  нет. Только печка. Шнур от звонка висит справа от моего стола. Значит, тот, кто  звонил, стоял по правую руку. Но зачем понадобилось преступнику звонить? Это  неразрешимая загадка.    

— Происшествие,  разумеется, необычайное. Но что вы делали дальше? Вы осмотрели комнату, я полагаю,  чтобы убедиться, не оставил ли незваный гость каких-нибудь следов своего пребывания  — окурков, например, потерянной перчатки, шпильки или другого пустяка?    

— Ничего  не было.    

— А  как насчет запахов?    

— Об  этом мы не подумали.    

— Запах  табака оказал бы нам величайшую услугу при расследовании.    

— Я  сам не курю и поэтому заметил бы табачный запах. Нет. Зацепиться там было  совершенно не за что. Одно только существенно — жена швейцара миссис Танджи  спешно покинула здание. Сам швейцар объяснил, что его жена всегда в это время  уходит домой. Мы с полицейским решили, что лучше всего было бы немедленно  арестовать женщину, чтобы она не успела избавиться от документа, если, конечно,  похитила его она.    

Мы тут  же дали знать в Скотленд-Ярд, и оттуда тотчас прибыл сыщик мистер Форбс,  энергично взявшийся за дело. Наняв кеб, мы через полчаса уже стучались в дверь  дома, где жил швейцар. Нам отворила девушка, оказавшаяся старшей дочерью миссис  Танджи. Ее мать еще не вернулась, и нас провели в комнату.    

Минут  десять спустя раздался стук. И тут мы совершили серьезный промах, в котором я  виню только себя. Вместо того чтобы открыть дверь самим, мы позволили сделать  это девушке. Мы услышали, как она сказала: «Мама, тебя ждут двое  мужчин», — и тотчас услышали в коридоре быстрый топот. Форбс распахнул  дверь, и мы оба бросились за женщиной в заднюю комнату или кухню. Она вбежала  туда первая и вызывающе взглянула на нас, но потом вдруг, узнав меня, от  изумления даже переменилась в лице.    

     

    

«Why,  if it isn't Mr. Phelps!»      

     

«Да это  же мистер Фелпс из министерства!» — воскликнула она.    

«А вы за  кого нас приняли? Почему бросились бежать от нас?» — спросил мой спутник.    

«Я  думала, пришли описывать имущество, — сказала она. — Мы задолжали  лавочнику».    

«Придумано  не так уж ловко, — парировал Форбс. — У нас есть причины подозревать  вас в краже важного документа из министерства иностранных дел. И я думаю, что  вы бросились в кухню, чтобы спрятать его. Вы должны поехать с нами в  Скотленд-Ярд, где вас обыщут».    

Напрасно  она протестовала и сопротивлялась. Подъехал кеб, и мы все трое сели в него. Но  перед тем мы все-таки осмотрели кухню и особенно очаг, предположив, что она  успела сжечь бумаги за то короткое время, пока была в кухне одна. Однако ни  пепла, ни обрывков мы не нашли. Приехав в Скотленд-Ярд, мы сразу передали ее в  руки одной из сотрудниц. Я ждал ее доклада, сгорая от нетерпения. Но никакого  документа не нашли.    

Тут  только я понял весь ужас моего положения. До сих пор я действовал и, действуя,  забывался. Я был совершенно уверен, что договор найдется немедленно, и не смел  даже думать о том, какие последствия меня ожидают, если этого не случится. Но  теперь, когда розыски окончились, я мог подумать о своем положении. Оно было  поистине ужасно! Уотсон вам скажет, что в школе я был нервным, чувствительным  ребенком. Я подумал о дяде и его коллегах по кабинету министров, о позоре,  который я навлек на него, на себя, на всех, кто был связан со мной. А что, если  я стал жертвой какого-то невероятного случая? Никакая случайность не допустима,  когда на карту становятся дипломатические интересы. Я потерпел крах, постыдный,  безнадежный крах. Не помню, что я потом делал. Наверно, со мной была истерика.  Смутно припоминаю столпившихся вокруг и старающихся утешить меня служащих  Скотланд-Ярда. Один из них поехал со мной до Ватерлоо и посадил меня в поезд на  Уокинг. Наверно, он проводил бы меня до самого дома, если бы не подвернулся  доктор Ферьер, живущий по соседству от нас и ехавший тем же поездом. Доктор  любезно взял на себя заботу обо мне, и как раз вовремя, потому что на станции у  меня начался припадок, и мы еще не добрались до дому, как я превратился в  буйнопомешанного.    

Можете  представить себе, что здесь было, когда после звонка доктора все поднялись с  постелей и увидели меня в таком состоянии. Бедняжка Энни, сидящая здесь, и моя  мать были в отчаянии. Доктор Ферьер рассказал родным то, что ему сообщил на  вокзале сыщик, и только подлил масла в огонь. Всем было ясно, что я заболел  надолго, а посему Джозефа выпроводили из этой веселой комнаты и обратили ее в  больничную палату. Здесь я и провалялся более девяти недель в полном беспамятстве  и бреду. Если бы не мисс Гаррисон и не заботы доктора, я бы еще и сейчас не был  способен здраво рассуждать. Энни ходила за мной днем, а ночью дежурила сиделка,  так как в приступе безумия я мог сделать что угодно. Постепенно сознание мое  прояснилось, но память ко мне вернулась только три дня назад. Порой мне хочется  вовсе лишиться ее. В первую очередь я попросил телеграфировать мистеру Форбсу,  который расследует дело. Он приехал и заверил меня, что делается все возможное,  хотя на след преступника еще не напали. Швейцара и его жену проверили самым тщательным  образом и ничего не обнаружили. Тогда полиция стала подозревать Горо, который,  как вы помните, оставался в тот вечер работать дольше других. Подозрение могла  вызвать только его французская фамилия и тот факт, что он тогда задержался в  министерстве; но я приступил к работе лишь после его ухода, а он сам и его  семья — предки Горо были гугенотами — по своим симпатиям и образу жизни такие  же англичане, как вы и я. Как бы там ни было, инкриминировать ему ничего не  могли, и пришлось отказаться и от этой версии. Вы, мистер Холмс, — моя  последняя надежда. Если вы не спасете меня, моя честь и мое положение — все  погибло безвозвратно.    

Устав от  длинного рассказа, больной опустился на подушки, а его сиделка налила ему в  стакан какую-то успокаивающую микстуру. Холмс сидел, запрокинув голову и закрыв  глаза, и молчал. Стороннему человеку показалось бы, что им овладело  безразличие, но я-то знал, что эта его поза означает напряженнейшую работу  мысли.    

— Ваш  рассказ был настолько исчерпывающим, — сказал он наконец, — что мне  почти нечего спрашивать.    

Но один  вопрос, имеющий первостепенное значение, я вам все-таки задам. Говорили вы кому-нибудь  о том, что получили специальное задание?     

— Никому.     

— Хотя  бы вот… мисс Гаррисон?     

— Нет.  Я не был в Уокинге после того, как мне дали это задание.    

— И  ни с кем из ваших вы тогда случайно не виделись?     

— Ни  с кем.    

— Кто-нибудь  из них знает, где расположена ваша комната в министерстве?     

— О  да, у меня там бывали все.     

— Конечно,  этот последний вопрос излишен, если вы никому ничего не говорили.     

— Никому  ничего.     

— Что  вы знаете о швейцаре?     

— Ничего,  кроме того, что он отставной солдат.     

— Какого  полка?    

— Я  слышал, как будто… Коулдстрим-Гардз.     

— Спасибо.  Я не сомневаюсь, что узнаю подробности у Форбса. Следователи Скотланд-Ярда  отлично умеют собирать факты, но не всегда умеют объяснить их. Ах, какая  прелестная роза!    

Холмс  прошел мимо кушетки к открытому окну, приподнял опустившийся стебель розы и полюбовался  тончайшими оттенками розового и зеленого. Эта сторона его характера мне еще не  была знакома — я до сих пор ни разу не видел, чтобы он проявлял интерес к живой  природе.    

     

    

«What  a lovely thing a rose is!»      

     

— Нигде  так не нужна дедукция, как в религии, — сказал он, прислонившись к  ставням. — Логик может поднять ее до уровня точной науки. Мне кажется, что  caoeil верой в божественное провидение мы обязаны цветам. Все остальное — наши  способности, наши желания, наша пища — необходимо нам в первую очередь для  существования. Но роза дана нам сверх всего. Запах и цвет розы украшают жизнь,  а не являются условием ее существования. Только божественное провидение может  быть источником прекрасного. Вот почему я и говорю: пока есть цветы, человек  может надеяться. Перси Фелпс и его невеста с удивлением слушали разглагольствования  Холмса, и на их лицах появилось разочарование. Держа розу в пальцах, он  замечтался. Это продолжалось несколько минут, пока голос молодой женщины не  заставил его очнуться.    

— Вы  уже видите, как можно решить эту загадку? — резковато сказала она.    

— О,  загадку! — откликнулся он, опускаясь с небес на землю. — Было бы  нелепо отрицать, что дело это весьма трудное и запутанное, но я обещаю заняться  им серьезно и держать вас в курсе дела.     

— У  вас уже есть какая-нибудь версия?     

— У  меня их есть уже семь, но я, разумеется, должен все проверить, прежде чем  высказать их вслух.     

— Вы  кого-нибудь подозреваете?     

— Я  подозреваю себя…     

— Что?    

— В  том, что делаю слишком поспешные выводы.     

— В  таком случае поезжайте в Лондон и проверьте их.    

— Вы  дали прекрасный совет, мисс Гаррисон, — вставая, сказал Холмс. —  Думаю, Уотсон, это лучшее, что мы можем предпринять. Не позволяйте себе  тешиться слишком радужными надеждами, мистер Фелпс. Дело очень запутанное.    

— Я  места себе не найду, пока снова не увижу вас, — взмолился дипломат.    

— Хорошо,  я приеду завтра тем же поездом, хотя более чем вероятно, что не сообщу вам ничего  нового.    

— Благослови  вас бог за ваше обещание приехать, — сказал наш клиент. — Я знаю  теперь, что дело в надежных руках, и это придает мне силы. Кстати, я получил  письмо от лорда Холдхэрста.