1 2 3 4 5 6 7 
– Говоря откровенно, сударыня, не верю.    

– Вы думаете, что он умер?    

– Да, думаю.    

– Убит?    

– Я этого не утверждаю.    

– В какой же день он умер?    

– В понедельник.    

– В таком случае, мистер Холмс, будьте любезны  объяснить мне, каким образом я могла получить от него сегодня это письмо?    

     

    

«Frankly, now!» she repeated.     

     

Шерлок Холмс вскочил с кресла, словно его ударило  электрическим током.    

– Что? – закричал он.    

– Да, сегодня.    

Она улыбалась, держа в руке листок бумаги.    

– Можно прочитать?    

– Пожалуйста.    

Он выхватил письмо у нее из рук, разложил его на столе,  разгладил и принялся внимательно рассматривать. Я поднялся с кресла и стал  смотреть через его плечо. Конверт был простой, конторский; на конверте стоял  почтовый штемпель Гревзенда; на штемпеле – сегодняшнее или, вернее, вчерашнее  число, так как полночь уже миновала.    

– Грубый почерк, – пробормотал Холмс. –  Уверен, что это почерк не вашего мужа, сударыня.    

– Да, на конверте чужой почерк, но внутри – почерк  моего мужа.    

– Человеку, который надписывал конверт, пришлось  наводить справки о вашем адресе.    

– Откуда вы это знаете?    

– Имя на конверте, как видите, выделяется своей  чернотой, потому что чернила, которыми оно написано, высохли сами собою. Адрес  же бледноват, потому что к нему прикладывали пресс‑папье. Если бы надпись на  конверте была сделана сразу и если бы ее всю высушили пресс‑папье, все слова  были бы одинаково серы. Этот человек написал на конверте сперва только ваше имя  и лишь спустя некоторое время приписал к нему адрес, из чего можно заключить,  что адрес не был ему вначале известен. Конечно, это пустяк, но в моей профессии  нет ничего важнее пустяков. Дайте мне взглянуть на письмо… Ага! Туда было что‑то  вложено.    

– Да, там было кольцо. Его кольцо с печатью.    

– А вы уверены, что это почерк вашего мужа?    

– Один из его почерков.    

– Один из его почерков?    

– Его почерк, когда он пишет второпях. Обычно он пишет  совсем иначе, но и этот его почерк мне хорошо знаком.    

– «Дорогая, не волнуйся. Все кончится хорошо. Произошла  ошибка, на исправление которой требуется некоторое время. Жди терпеливо.  Невилл»… Написано карандашом на листке, вырванном из блокнота. Гм! Отправлено  сегодня из Гревзенда человеком, у которого большой палец чем‑то выпачкан. Ха!  Если не ошибаюсь, человек, заклеивавший конверт, жует табак… Вы убеждены,  сударыня, что это почерк вашего мужа?    

– Убеждена. Это письмо написал Невилл.    

– Оно отправлено сегодня из Гревзенда. Что ж, миссис  Сент‑Клер, тучи рассеиваются, хотя я не могу сказать, что опасность уже  миновала.    

– Однако он жив, мистер Холмс!    

– Если только это не ловкая подделка, чтобы направить  нас на ложный след. Кольцо, в конце концов, ничего не доказывает. Кольцо могли  отнять у него.    

– Но это его, его, его почерк!    

– Хорошо. Но что, если письмо написано в понедельник, а  послано только сегодня?    

– Это возможно.    

– А за этот срок многое могло произойти.    

– О, не отнимайте у меня моей радости, мистер Холмс! Я  знаю, что с ним ничего не случилось. Мы с ним настолько близки, что я  непременно почувствовала бы, если бы он попал в настоящую беду. За день до  того, как он исчез, он порезал себе нечаянно палец. Я была в столовой, он – в  спальне, и я сразу побежала к нему, чувствуя, что с ним случилась беда. Неужели  вы думаете, что я не знала бы о его смерти, если даже такой пустяк способен  повлиять на меня!    

– Я человек опытный и знаю, что женское  непосредственное чутье может быть иногда ценнее всяких логических выводов. И  это письмо, конечно, служит важным указанием, что вы правы. Однако, если мистер  Сент‑Клер жив, если он может писать вам письма, отчего же он не с вами?    

– Не знаю. И представить себе не могу.    

– В понедельник, уезжая, он ни о чем вас не  предупреждал?    

– Нет.    

– И вы очень удивились, увидев его на Суондем‑лейн?    

– Очень.    

– Окно было открыто?    

– Да.    

– Он мог бы окликнуть вас из окна?    

– Да.    

– Между тем, насколько я понял, у него вырвалось только  бессвязное восклицание?    

– Да.    

– Вы подумали, что он зовет вас на помощь?    

– Да. Он махнул мне руками.    

– Но, быть может, он вскрикнул от неожиданности. Он мог  всплеснуть руками от изумления, что видит вас.    

– Возможно.    

– И вам показалось, что его оттащили от окна?    

– Он исчез так внезапно…    

– Он мог просто отскочить от окна. Вы никого больше не  видели в комнате?    

– Никого. Но ведь этот отвратительный нищий сам  признался, что Невилл был там. А лаокар стоял внизу, у лестницы.    

– Совершенно верно. Насколько вы могли разглядеть, ваш  муж был одет, как всегда?    

– Но на нем не было ни воротничка, ни галстука. Я  отчетливо видела его голую шею.    

– Он когда‑нибудь говорил с вами о Суондем‑лейн?    

– Никогда.    

– А вы никогда не замечали каких‑нибудь признаков,  указывающих на то, что он курит опий?    

– Никогда.    

– Благодарю вас, миссис Сент‑Клер. Это основные пункты,  о которых я хотел знать всё. Теперь мы поужинаем и пойдем отдохнуть, так как  весьма возможно, что завтра нам предстоит много хлопот.    

В наше распоряжение была предоставлена просторная, удобная  комната с двумя кроватями, и я сразу улегся, так как ночные похождения утомили  меня. Но Шерлок Холмс, когда у него была какая‑нибудь нерешенная задача, мог не  спать по целым суткам и даже неделям, обдумывая ее, сопоставляя факты,  рассматривая ее с разных точек зрения до тех пор, пока ему не удавалось либо  разрешить ее, либо убедиться, что он, находится на ложном пути. Я скоро понял,  что он готовится просидеть без сна всю ночь. Он снял пиджак и жилет, надел  синий просторный халат и принялся собирать в одну кучу подушки с кровати, с  кушетки и с кресел. Из этих подушек он соорудил себе нечто вроде восточного  дивана и взгромоздился на него, поджав ноги и положив перед собой пачку табаку и  коробок спичек. При тусклом свете лампы я видел, как он сидит там в облаках  голубого дыма, со старой трубкой во рту, рассеянно устремив глаза в потолок,  безмолвный, неподвижный, и свет озаряет резкие орлиные черты его лица.    

Так сидел он, когда я засыпал, и так сидел он, когда я при  блеске утреннего солнца открыл глаза, разбуженный его внезапным восклицанием.  Трубка все еще торчала у него изо рта, дым все еще вился кверху, комната была  полна табачного тумана, а от пачки табаку, которую я видел вечером, уже ничего  не осталось.    

     

    

The pipe was still between his lips.     

     

– Проснулись, Уотсон? – спросил он.    

– Да.    

– Хотите прокатиться?    

– С удовольствием.    

– Так одевайтесь. В доме еще все спят, но я знаю, где  ночует конюх, и сейчас у нас будет коляска.    

При этих словах он усмехнулся; глаза его блестели, и он  нисколько не был похож на того мрачного мыслителя, которого я видел ночью.    

Одеваясь, я взглянул на часы. Неудивительно, что в доме все  еще спали: было двадцать пять минут пятого. Едва я успел одеться, как вошел  Холмс и сказал, что конюх уже запряг лошадь.    

– Хочу проверить одну свою версию, – сказал он,  надевая ботинки. – Вы, Уотсон, видите перед собой одного из величайших  глупцов, какие только существуют в Европе! Я был слеп, как крот. Мне следовало  бы дать такого тумака, чтобы я полетел отсюда до Черинг‑кросса! Но теперь я,  кажется, нашел ключ к этой загадке.    

– Где же он, ваш ключ? – спросил я, улыбаясь.    

– В ванной, – ответил Холмс. – Нет, я не  шучу, – продолжал он, заметив мой недоверчивый взгляд. – Я уже был в  ванной, взял его и спрятал вот сюда, в чемоданчик. Поедем, друг мой, и  посмотрим, подойдет ли этот ключ к замку.    

Мы спустились с лестницы, стараясь ступать как можно тише.  На дворе уже ярко сияло утреннее солнце У ворот нас поджидала коляска; конюх  держал под уздцы запряженную лошадь.    

Мы вскочили в экипаж и быстро покатили по лондонской дороге.  Изредка мы обгоняли телеги, которые везли в столицу овощи, но на виллах кругом  все было тихо – все спало, как в заколдованном городе.    

– В некоторых отношениях это совершенно исключительное  дело, – сказал Холмс, пуская лошадь галопом. – Сознаюсь, я был слеп,  как крот, но лучше поумнеть поздно, чем никогда.    

Мы въехали в город со стороны Сэрри. В окнах уже начали  появляться заспанные лица только что проснувшихся людей. Мы переехали через  реку по мосту Ватерлоо, свернули направо по Веллингтон‑стрит и очутились на Бау‑стрит.  Шерлока Холмса хорошо знали в полицейском управлении, и, когда мы подъехали,  два констебля отдали ему честь. Один из них взял лошадь под уздцы, а другой  повел нас внутрь здания.    

– Кто дежурный? – спросил Холмс.    

– Инспектор Брэдстрит, сэр.    

Из вымощенного каменными плитами коридора навстречу нам  вышел высокий грузный полицейский в полной форме.    

– А, Брэдстрит! Как поживаете? Я хочу поговорить с  вами, Брэдстрит.    

– Пожалуйста, мистер Холмс. Зайдите ко мне, в мою  комнату.    

Комната была похожа на контору: на столе огромная книга для  записей, на стене телефон.    

Инспектор сел за стол:    

– Чем могу служить, мистер Холмс?    

– Я хочу расспросить вас о том нищем, который замешан в  деле исчезновения мистера Невилла Сент‑Клера.    

– Его арестовали и привезли сюда для допроса.    

– Я знаю. Он здесь?    

– В камере.    

– Не буйствует?    

– Нет, ведет себя тихо. Но как он грязен, этот негодяй!    

– Грязен?    

– Да. Еле‑еле заставили его вымыть руки, а лицо у него  черное, как у медника. Вот пусть только кончится следствие, а там уж ему не  избежать тюремной ванны! Если бы вы на него посмотрели, вы согласились бы со  мною.    

– Я очень хотел бы на него посмотреть.    

– Правда? Это нетрудно устроить. Идите за мной.    

Чемоданчик свой можете оставить здесь.    

– Нет, я захвачу его с собой.    

– Хорошо. Пожалуйте сюда.    

Он открыл запертую дверь, спустился по винтовой лестнице и  привел нас в коридор с выбеленными стенами. Справа и слева шла вереница дверей.    

– Его камера – третья справа, – сказал  инспектор. – Вот здесь.    

Он осторожно отодвинул дощечку в верхней части двери и  глянул в отверстие.    

– Спит, – сказал он. – Вы можете хорошенько  его рассмотреть.    

Мы оба приникли к решетке. Арестант крепко спал, медленно и  тяжело дыша. Лицо его было обращено к нам. Это был мужчина среднего роста,  одетый, как и подобает людям его профессии, очень скверно: сквозь прорехи  порванного пиджака торчали лохмотья цветной рубахи. Он был действительно  необычайно грязен, но даже толстый слой грязи, покрывавший лицо, не мог скрыть  его отталкивающего безобразия. Широкий шрам шел от глаза к подбородку, и сквозь  щель, прорубленную к верхней губе, постоянным оскалом торчали три зуба. Клок  ярчайших рыжих волос падал на лоб и на глаза.    

– Красавец, не правда ли? – сказал инспектор.    

– Ему необходимо помыться, – заметил Холмс. –  Я уже и раньше об этом догадывался и захватил с собой весь инструмент.    

Он раскрыл чемоданчик и, к нашему изумлению, вынул из него  большую губку.    

     

    

He took out a very large bath‑sponge.     

     

– Хе‑хе, да вы шутник! – засмеялся инспектор.    

– Будьте любезны, откройте нам тихонько дверь, и мы  живо придадим ему более приличный вид.    

– Ладно, – оказал инспектор. – А то он и в  самом деле позорит нашу тюрьму.    

Инспектор открыл дверь, и мы втроем бесшумно вошли в камеру.  Арестант шевельнулся, но сразу же заснул еще крепче. Холмс подошел к  рукомойнику, намочил свою губку и дважды с силой провел ею по лицу арестанта.    

– Позвольте мне представить вас мистеру Невиллу Сент‑Клеру  из Ли, в графстве Кент! – воскликнул Холмс.    

Никогда в жизни не видел я ничего подобного. Лицо сползло с  арестанта, как кора с дерева. Исчез грубый темный загар. Исчез ужасный шрам,  пересекавший все лицо наискосок. Исчезла разрезанная губа. Исчез отталкивающий  оскал зубов. Рыжие лохматые волосы исчезли от одного взмаха руки Холмса, и мы  увидели бледного, грустного, изящного человека с черными волосами и нежной  кожей, который, сидя в постели, протирал глаза и с недоумением глядел на нас,  еще не вполне очнувшись от сна. Внезапно он понял все, вскрикнул и зарылся  головой в подушку.    

     

    

He broke into a scream.     

     

– Боже, – закричал инспектор, – да ведь это и  есть пропавший! Я знаю его, я видел фотографию!    

Арестант повернулся к нам с безнадежным видом человека,  решившего не противиться судьбе.    

– Будь что будет! – сказал он. – За что вы  меня держите здесь?    

– За убийство мистера Невилла Сент… Тьфу! В убийстве  вас теперь обвинить невозможно. Вас могли бы обвинить, пожалуй, только в  попытке совершить самоубийство, – сказал инспектор, усмехаясь. – Я  двадцать семь лет служу в полиции, но ничего подобного не видел.    

– Раз я мистер Невилл Сент‑Клер, то, значит,  преступления совершено не было и, следовательно, я арестован незаконно.    

– Преступления нет, но сделана большая ошибка, –  сказал Холмс. – Вы напрасно не доверились жене.    

– Дело не в жене, а в детях, – пылко сказал  арестант. – Я не хотел, чтобы они стыдились отца. Боже, какой позор! Что  мне делать?    

Шерлок Холмс сел рядом с ним на койку и ласково похлопал его  по плечу.    

– Если вы позволите разбираться в вашем деле суду, вам,  конечно, не избежать огласки, – оказал он. – Но если вам удастся  убедить полицию, что за вами нет никакой вины, газеты ничего не узнают.  Инспектор Брэдстрит может записать ваши показания и передать их надлежащим  властям, и дело до суда не дойдет.    

– О, как я вам благодарен! – вскричал  арестант. – Я охотно перенес бы заточение, даже смертную казнь, лишь бы не  опозорить детей раскрытием моей несчастной тайны! Вы первые услышите мою  историю…    

Отец мой был учителем в Честерфилде, и я получил там  превосходное образование. В юности я много путешествовал, работал на сцене и,  наконец, стал репортером одной вечерней лондонской газеты. Однажды моему  редактору понадобилась серия очерков о нищенстве в столице, и я вызвался  написать их. С этого и начались все мои приключения. Чтобы добыть необходимые  для моих очерков факты, я решил переодеться нищим и стал попрошайничать. Когда  я был еще актером, я славился умением гримироваться. Теперь это умение  пригодилось. Я раскрасил себе лицо, а для того чтобы вызывать побольше жалости,  намалевал на лице шрам и с помощью пластыря телесного цвета изуродовал себе  губу, слегка приподняв ее. Затем, надев лохмотья и .рыжий парик, я сел в самом  оживленном месте Сити и принялся под видом продажи спичек просить милостыню.  Семь часов я просидел не вставая, а вечером, вернувшись домой, к величайшему  своему изумлению, обнаружил, что набрал двадцать шесть шиллингов и четыре  пенса.    

Я написал очерки и позабыл обо всей этой истории. Но вот,  некоторое время спустя, мне предъявили вексель, по которому я поручился  уплатить за приятеля двадцать пять фунтов. Я понятия не имел, где достать эти  деньги, и вдруг мне в голову пришла отличная мысль. Упросив кредитора подождать  две недели, я взял на работе отпуск и провел его в Сити, прося милостыню. За  десять дней я собрал необходимую сумму и уплатил долг. Теперь вообразите себе,  легко ли работать за два фунта в неделю, когда знаешь, что эти два фунта ты  можешь получить в один день, выпачкав себе лицо, положив кепку на землю и ровно  ничего не делая?    

Долго длилась борьба между моей гордостью в стремлением к  наживе, но страсть к деньгам в конце концов победила. Я бросил работу и стал  все дни проводить на давно облюбованном мною углу, вызывая жалость своим  уродливым видом и набивая карманы медяками.    

Только один человек был посвящен в мою тайну – владелец  низкопробного притона на Суондем‑лейн, в котором я поселился. Каждое утро я  выходил оттуда в виде жалкого нищего, и каждый вечер я превращался там в хорошо  одетого господина, я щедро платил этому ласкару за его комнаты, так как был  уверен, что он никому ни при каких обстоятельствах не выдаст моей тайны.    

Вскоре я стал откладывать крупные суммы денег. Вряд ли в  Лондоне есть хоть один нищий, зарабатывающий по семисот фунтов в год, а я  зарабатывал и больше. Я навострился шуткой парировать замечания прохожих и  скоро прославился на все Сити. Поток пенсов вперемешку с серебром сыпался на  меня непрестанно, и я считал неудачными дни, когда получал меньше двух фунтов.  Чем богаче я становился, тем шире я жил. Я снял дом за городом, я женился, и  никто не подозревал, чем я занимаюсь в действительности. Моя милая жена знает,  что у меня есть какие‑то дела в Сити. Но какого рода эти дела, она не имеет ни  малейшего представления.    

В прошлый понедельник, закончив работу, я переодевался у  себя в комнате, как вдруг, выглянув в окно, увидел, к своему ужасу, что жена  моя стоит на улице и смотрит прямо на меня. Я вскрикнул от изумления, поднял  руки, чтобы закрыть лицо, и кинулся к моему соучастнику ласкару, умоляя его  никого ко мне не пускать. Я слышал внизу голос жены, но я знал, что подняться  она не сможет. Я быстро разделся, натянул на себя нищенские лохмотья, парик и  разрисовал лицо. Даже жена не могла бы узнать меня в этом виде.    

Но затем мне пришло в голову, что комнату мою могут обыскать  и тогда моя одежда выдаст меня. Я распахнул окно, причем второпях задел раненый  палец (я поранил себе палец утром в спальне), и из ранки опять потекла кровь.  Потом я схватил пиджак, набитый медяками, которые я только что переложил туда  из своей нищенской сумы, швырнул его в окно, и он исчез в Темзе. Я собирался  швырнуть туда и остальную одежду, но тут ко мне ворвались полицейские и через  несколько минут, вместо того чтобы быть изобличенным как мистер Невилл Сент‑Клер,  я оказался арестованным как его убийца.    

Больше мне нечего прибавить. Желая сохранить грим на лице, я  отказывался от умывания. Зная, что жена будет очень тревожиться обо мне, я  тайком от полицейских снял с пальца кольцо и передал его ласкару вместе с  наскоро нацарапанной запиской, в которой я сообщал ей, что мне не угрожает  никакая опасность.    

– Она только вчера получила эту записку, – сказал  Холмс.    

– О боже! Какую неделю она провела!    

– За ласкаром следила полиция, – сказал инспектор  Брэдстрит, – и ему, видимо, никак не удавалось отправить записку  незаметно. Он, вероятно, передал ее какому‑нибудь матросу, завсегдатаю своего  притона, а тот в течение нескольких дней все забывал опустить ее в ящик.    

– Так это, без сомнения и было, – подтвердил  Холмс. – Но неужели вас никогда не привлекали к суду за нищенство?    

– Много раз. Но что значит для меня незначительный  штраф!    

– Однако теперь вам придется оставить свое  ремесло, – сказал Брэдстрит. – Если вы хотите, чтобы полиция замяла  эту историю, Хью Бун должен исчезнуть.    

– Я уже поклялся себе в этом самой торжественной клятвой,  какую только может дать человек.    

– В таком случае, все будет забыто, – сказал  Брэдстрит. – Но если вас заметят опять, мы уже не станем скрывать ничего…  Мы очень признательны вам, мистер Холмс, за то, что вы раскрыли это дело. Хотел  бы я знать, каким образом вы достигаете подобных результатов.    

– На этот раз, – отозвался мой друг, – мне  понадобилось посидеть на пяти подушках и выкурить полфунта табаку… Мне кажется,  Уотсон, что, если мы сейчас поедем на Бейкер‑стрит, мы поспеем как раз к  завтраку.    

     

    

     

 Голубой карбункул    

     

The Adventure of the Blue Carbuncle     

First published in the Strand Magazine, Jan. 1892,    

with 8 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

На третий день Рождества зашел я к Шерлоку Холмсу, чтобы  поздравить его с праздником. Он лежал на кушетке в красном халате; по правую  руку от него была подставка для трубок, а по левую – груда помятых утренних  газет которые он, видимо, только что просматривал. Рядом с кушеткой стоял стул,  на его спинке висела сильно поношенная, потерявшая вид фетровая шляпа. Холмс,  должно быть очень внимательно изучал эту шляпу, так как тут же на сиденье стула  лежали пинцет и лупа.    

     

    

A very seedy hard‑felt hat.     

     

– Вы заняты? – сказал я. – Я вам не помешал?    

– Нисколько, – ответил он. – Я рад, что у  меня есть друг, с которым я могу обсудить результаты некоторых моих изысканий.  Дельце весьма заурядное, но с этой вещью, – он ткнул большим пальцем в  сторону шляпы, – связаны кое‑какие любопытные и даже поучительные события.    

Я уселся в кресло и стал греть руки у камина, где  потрескивал огонь. Был сильный мороз; окна покрылись плотными ледяными узорами.    

– Хотя эта шляпа кажется очень невзрачной, она, должно  быть, связана с какой‑нибудь кровавой историей, – заметил я.    

– Очевидно, она послужит ключом к разгадке страшной  тайны, и благодаря ей вам удастся изобличить и наказать преступника.    

– Нет, – засмеялся Шерлок Холмс, – тут не  преступление, а мелкий, смешной эпизод, который всегда может произойти там, где  четыре миллиона человек толкутся на площади в несколько квадратных миль. В  таком колоссальном человеческом улье возможны любые комбинации событий и  фактов, возникает масса незначительных, но загадочных и странных происшествий,  хотя ничего преступного в них нет. Нам уже приходилось сталкиваться с подобными  случаями.    

– Еще бы! – воскликнул я. – Из последних  шести эпизодов, которыми я пополнил свои записки, три не содержат ничего  беззаконного.    

– Совершенно верно. Вы имеете в виду мои попытки  обнаружить бумаги Ирен Адлер, интересный случай с мисс Мэри Сазерлэнд и  приключения человека с рассеченной губой. Не сомневаюсь, что и это дело  окажется столь же невинным. Вы знаете Питерсона, посыльного?    

– Да.    

– Этот трофей принадлежит ему.    

– Это его шляпа?    

– Нет, он нашел ее. Владелец ее неизвестен. Я прошу вас  рассматривать эту шляпу не как старую рухлядь, а как предмет, таящий в себе  серьезную задачу… Однако прежде всего, как эта шляпа попала сюда. Она появилась  в первый день Рождества вместе с отличным жирным гусем, который в данный момент  наверняка жарится у Питерсона в кухне. Произошло это так. На Рождество, в  четыре часа утра, Питерсон, человек, как вы знаете, благородный и честный,  возвращался с пирушки домой по улице Тоттенхем‑Корт– роуд. При свете газового  фонаря он заметил, что перед ним, слегка пошатываясь, идет какой‑то субъект и  несет на плече белоснежного гуся. На углу Гудж‑стрит к незнакомцу пристали  хулиганы. Один из них сбил с него шляпу, а незнакомец, отбиваясь, размахнулся  палкой и попал в витрину магазина, оказавшуюся у него за спиной. Питерсон  кинулся вперед, чтобы защитить его, но тот, испуганный тем, что разбил стекло,  увидев бегущего к нему человека, бросил гуся, помчался со всех ног и исчез в лабиринте  небольших переулков, лежащих позади Тоттенхем‑Корт‑роуд. Питерсон был в форме,  и это, должно быть, больше всего и напугало беглеца. Хулиганы тоже разбежались,  и посыльный остался один на поле битвы, оказавшись обладателем этой понятой  шляпы и превосходного рождественского гуся…    

     

    

The roughs had flet at the appearance of Peterson.     

     

– …которого Питерсон, конечно, возвратил незнакомцу?    

– В том‑то и загвоздка, дорогой друг. Правда, на  карточке, привязанной к левой лапке гуся, было написано: «Для миссис Генри  Бейкер», а на подкладке шляпы можно разобрать инициалы «Г. Б.». Но в Лондоне  живет несколько тысяч Бейкеров и несколько сот Генри Бейкеров, так что нелегко  вернуть потерянную собственность одному из них.    

– Что же сделал Питерсон?    

– Зная, что меня занимает решение даже самых ничтожных  загадок, он попросту принес мне и гуся и шляпу. Гуся мы продержали вплоть до  сегодняшнего утра, когда стало ясно, что, несмотря на мороз, его все же лучше  незамедлительно съесть. Питерсон унес гуся, и с гусем произошло то, к чему он  уготован судьбой, а у меня осталась шляпа незнакомца, потерявшего свой  рождественский ужин.    

– Он не помещал объявления в газете?    

– Нет.    

– Как же вы узнаете, кто он?    

– Только путем размышлений.    

– Размышлений над этой шляпой?    

– Конечно.    

– Вы шутите! Что можно извлечь из этого старого рваного  фетра?    

– Вот лупа. Попробуйте применить мой метод. Что вы  можете сказать о человеке, которому принадлежала эта шляпа?    

Я взял рваную шляпу и уныло повертел ее в руках. Самая  обыкновенная черная круглая шляпа, жесткая, сильно поношенная. Шелковая  подкладка, некогда красная, теперь выцвела. Фабричную марку мне обнаружить не  удалось, но, как и сказал Холмс, внутри сбоку виднелись инициалы «Г. Б.». На  полях я заметил петельку для придерживавшей шляпу резинки, но самой резинки не  оказалось. Вообще шляпа была мятая, грязная, покрытая пятнами. Впрочем, заметны  были попытки замазать эти пятна чернилами.    

– Я ничего в ней не вижу, – сказал я, возвращая  шляпу Шерлоку Холмсу.    

– Нет, Уотсон, видите, но не даете себе труда  поразмыслить над тем, что видите. Вы слишком робки в своих логических выводах.    

– Тогда, пожалуйста, скажите, какие же выводы делаете  вы?    

Холмс взял шляпу в руки и стал пристально разглядывать ее  проницательным взглядом, свойственным ему одному.    

– Конечно, не все достаточно ясно, – заметил  он, – но кое‑что можно установить наверняка, а кое‑что предположить с  разумной долей вероятия. Совершенно очевидно, например, что владелец ее –  человек большого ума и что три года назад у него были изрядные деньги, а теперь  настали черные дни. Он всегда был предусмотрителен и заботился о завтрашнем  дне, но мало‑помалу опустился, благосостояние его упало, и мы вправе предположить,  что он пристрастился к какому‑нибудь пороку, – быть может, к пьянству. По‑видимому,  из‑за этого и жена его разлюбила…    

– Дорогой Холмс…    

– Но в какой‑то степени он еще сохранил свое  достоинство, – продолжал Холмс, не обращая внимания на мое восклицание. –  Он ведет сидячий образ жизни, редко выходит из дому, совершенно не занимается  спортом. Этот человек средних лет, у него седые волосы, он мажет их помадой и  недавно подстригся. Вдобавок я почти уверен, что в доме у него нет газового  освещения.    

– Вы, конечно, шутите, Холмс.    

– Ничуть. Неужели даже теперь, когда я все рассказал,  вы не понимаете, как я узнал об этом?    

– Считайте меня идиотом, но должен признаться, что я не  в состоянии уследить за ходом ваших мыслей. Например, откуда вы взяли, что он  умен?    

Вместо ответа Холмс нахлобучил шляпу себе на голову. Шляпа  закрыла его лоб и уперлась в переносицу.    

– Видите, какой размер! – сказал он. – Не  может же быть совершенно пустым такой большой череп.    

– Ну, а откуда вы взяли, что он обеднел?    

– Этой шляпе три года. Тогда были модными плоские поля,  загнутые по краям. Шляпа лучшего качества. Взгляните‑ка на эту шелковую ленту,  на превосходную подкладку. Если три года назад человек был в состоянии купить  столь дорогую шляпу и с тех пор не покупал ни одной, значит, дела у него  пошатнулись.    

– Ну ладно, в этом, пожалуй, вы правы. Но откуда вы  могли узнать, что он человек предусмотрительный, а в настоящее время переживает  душевный упадок?    

– Предусмотрительность – вот она, – сказал он,  показывая на петельку от шляпной резинки. – Резинки не продают вместе со  шляпой, их нужно покупать отдельно. Раз этот человек купил резинку и велел  прикрепить к шляпе, значит, он заботился о том, чтобы уберечь ее от ветра. Но  когда резинка оторвалась, а он не стал прилаживать новую, это значит, что он  перестал следить за своей наружностью, опустился. Однако, с другой стороны, он  пытался замазать чернилами пятна на шляпе, то есть не окончательно потерял  чувство собственного достоинства.    

– Все это очень похоже на правду.    

– Что он человек средних лет, что у него седина, что он  недавно стригся, что он помадит волосы – все станет ясным, если внимательно  посмотреть на нижнюю часть подкладки в шляпе. В лупу видны приставшие к  подкладке волосы, аккуратно срезанные ножницами парикмахера и пахнущие помадой.  Заметьте, что пыль на шляпе не уличная – серая и жесткая, а домашняя – бурая,  пушистая. Значит, шляпа большей частью висела дома. А следы влажности на  внутренней ее стороне говорят о том, как быстро потеет ее владелец, потому что  не привык много двигаться.    

– А как вы узнали, что его разлюбила жена?    

– Шляпа не чищена несколько недель. Мой дорогой Уотсон,  если бы я увидел, что ваша шляпа не чищена хотя бы неделю и вам позволяют  выходить в таком виде, у меня появилось бы опасение, что вы имели несчастье  утратить расположение вашей супруги.    

– А может быть, он холостяк?    

– Нет, он нес гуся именно для того, чтобы задобрить  жену. Вспомните карточку, привязанную к лапке птицы.    

– У вас на все готов ответ. Но откуда вы знаете, что у  него в доме нет газа?    

– Одно‑два сальных пятна на шляпе – случайность. Но  когда я вижу их не меньше пяти, я не сомневаюсь, что человеку часто приходится  пользоваться сальной свечой, может быть, он поднимается ночью по лестнице,  держа в одной руке шляпу, а в другой оплывшую свечу. Во всяком случае, от газа  не бывает сальных пятен… Вы согласны со мною?    

– Да, все это очень остроумно, – смеясь, сказал  я. – Но, как вы сами сказали, тут еще нет преступления. Никто не пострадал  – разве что человек, потерявший гуся, – значит, вы ломали себе голову зря.    

Шерлок Холмс раскрыл было рот для ответа, но в это мгновение  дверь распахнулась, и в комнату влетел Питерсон; щеки у него буквально пылали  от волнения.    

– Гусь‑то, гусь, мистер Холмс! – задыхаясь, прокричал  он.    

– Ну? Что с ним такое? Ожил он, что ли, и вылетел в  кухонное окно? – Холмс повернулся на кушетке, чтобы лучше всмотреться в  возбужденное лицо Питерсона.    

– Посмотрите, сэр! Посмотрите, что жена нашла у него в  зобу!    

Питерсон протянул руку, и на ладони его мы увидели ярко  сверкающий голубой камень чуть поменьше горошины. Камень был такой чистой воды,  что светился на темной ладони, точно электрическая искра. Холмc присвистнул и  опустился на кущетку.    

     

    

«See what my wife found in its crop!»     

     

– Честной слово, Питерсон, вы нашли сокровище! Надеюсь,  вы понимаете, что это такое?    

– Алмаз, сэр! Драгоценный камень! Он режет стекло,  словно масло!    

– Не просто драгоценный камень – это тот самый камень,  который…    

– Неужели голубой карбункул графини Моркар? –  воскликнул я.    

– Конечно! Узнаю камень по описаниям, последнее время я  каждый день вижу объявления о его пропаже в «Тайме». Камень этот единственный в  своем роде, и можно только догадываться о его настоящей цене. Награда в тысячу  фунтов, которую предлагают нашедшему, едва ли составляет двадцатую долю его  стоимости.    

– Тысяча фунтов! О, Боже!    

Посыльный бухнулся в кресло, изумленно тараща на нас глаза.    

– Награда наградой, но у меня есть основания  думать, – сказал Холмс, – что по некоторым соображениям графиня  отдаст половину всех своих богатств, только бы вернуть этот камень.    

– Если память мне не изменяет, он пропал в гостинице  «Космополитен», – заметил я.    

– Совершенно верно, двадцать второго декабря, ровно  пять дней назад. В краже этого камня обвинен Джон Хорнер, паяльщик. Улики  против него так серьезны, что дело направлено в суд. Кажется, у меня есть об  этом деле газетный отчет.    

Шерлок Холмс долго рылся в газетах, наконец вытащил одну,  разгладил ее, сложил пополам и прочитал следующее:    

     

     

«КРАЖА ДРАГОЦЕННОСТЕЙ В ОТЕЛЕ „КОСМОПОЛИТЕН“    

Джон Хорнер, 26 лет, обвиняется в том, что 22 сего месяца похитил  у графини Моркар из шкатулки драгоценный камень, известный под названием  «Голубой карбункул». Джеймс Райдер, служащий отеля, показал, что в день кражи  Хорнер припаивал расшатанный прут каминной решетки в комнате графини Моркар.  Некоторое время Райдер находился в комнате с Хорнером, но потом его куда‑то  вызвали. Возвратившись, он увидел, что Хорнер исчез, бюро взломано и маленький  сафьяновый футляр, в котором, как выяснилось впоследствии, графиня имела  обыкновение держать дагоценный камень, валялся пустой на туалетном столике.  Райдер сейчас же сообщил в полицию, и в тот же вечер Хорнер был арестован, но  камня не нашли ни при нем, ни у него дома. Кэтрин Кыосек, горничная графини,  показала, что, услышав отчаянный крик Райдера, она вбежала в комнату и тоже  увидела пустой футляр. Полицейский инспектор Бродстрит из округа «Б» сообщил,  что Хорнер отчаянно сопротивлялся при аресте и горячо доказывал свою  невиновность. Поскольку стало известно, что арестованный и прежде судился за  кражу, судья отказался разбирать дело и передал его суду присяжных. Хорнер, все  время высказывавший признаки сильнейшего волнения, упал в обморок и был вынесен  из зала суда».    

     

– Гм! Вот и все, что дает нам полицейский суд, –  задумчиво сказал Холмс, откладывая газету. – Наша задача теперь –  выяснить, каким образом из футляра графини камень попал в гусиный зоб. Видите,  Уотсон, наши скромные размышления оказались не такими уж незначительными. Итак,  вот камень. Этот камень был в гусе, а гусь у мистера Генри Бейкера, у того  самого обладателя старой шляпы, которого я пытался охарактеризовать, чем и  нагнал на вас невыносимую скуку. Что ж, теперь мы должны серьезно заняться  розысками этого джентльмена и установить, какую роль он играл в таинственном  происшествии. Прежде всего испробуем самый простой способ: напечатаем  объявление во всех вечерних газетах. Если таким путем не достигнем цели,  прибегнем к иным методам.    

– Что вы напишете в объявлении?    

– Дайте мне карандаш и клочок бумаги. «На углу  Гуджстрит найдены гусь и черная фетровая шляпа. Мистер Генри Бейкер может  получить их сегодня на Бейкер‑стрит, 221‑б, в 6.30 вечера». Коротко и ясно.    

– Весьма. Но заметит ли он объявление?    

– Конечно. Он просматривает теперь все газеты: человек  он бедный, и рождественский гусь для него целое состояние. Он до такой степени  был напуган, услышав звон разбитого стекла и увидев бегущего Питерсона, что  кинулся бежать, не думая ни о чем. Но потом он, конечно, пожалел, что испугался  и бросил гуся. В газете мы упоминаем его имя, и любой знакомый обратит его  внимание на нашу публикацию… Так вот, Питерсон, бегите в бюро объявлений, чтобы  они поместили эти строки в вечерних газетах.    

– В каких, сэр?    

– В «Глоб», «Стар», «Пэлл‑Мэлл», «Сент‑Джеймс газетт»,  «Ивнинг ньюс стандард», «Эхо» – во всех, какие придут вам на ум.    

– Слушаю, сэр! А как быть с камнем?    

– Ах да! Камень я пока оставлю у себя. Благодарю вас. А  на обратном пути, Питерсон, купите гуся и принесите его мне. Мы ведь должны  дать этому джентльмену гуся взамен того, которым в настоящее время угощается  ваша семья.    

Посыльный ушел, а Холмс взял камень и стал рассматривать его  на свет.    

– Славный камешек! – сказал он. – Взгляните,  как он сверкает и искрится. Как и всякий драгоценный камень, он притягивает к  себе преступников, словно магнит. Вот уж подлинно ловушка сатаны. В больших  старых камнях каждая грань может рассказать о каком‑нибудь кровавом злодеянии.  Этому камню нет еще и двадцати лет. Его нашли на берегу реки Амоу, в Южном  Китае, и замечателен он тем, что имеет все свойства карбункула, кроме одного:  он не рубиново‑красный, а голубой. Несмотря на его молодость, с ним уже связано  много ужасных историй. Из‑за сорока граней кристаллического углерода многих  ограбили, кого‑то облили серной кислотой, было два убийства и одно  самоубийство. Кто бы сказал, что такая красивая безделушка ведет людей в тюрьму  и на виселицу! Я запру камень в свой несгораемый шкаф и напишу графине, что он  у нас.    

– Как вы считаете, Хорнер не виновен?    

– Не знаю.    

– А Генри Бейкер замешан в это дело?    

– Вернее всего, Генри Бейкер здесь ни при чем. Я думаю,  ему и в голову не пришло, что, будь этот гусь из чистого золота, он и то стоил  бы дешевле. Все очень скоро прояснится, если Генри Бейкер откликнется на наше  объявление.    

– А до тех пор вы ничего не хотите предпринять?    

– Ничего.    

– В таком случае я навещу своих пациентов, а вечером  снова приду сюда. Я хочу знать, чем окончится это запутанное дело.    

– Буду рад вас видеть. Я обедаю в семь. Кажется, к  обеду будет куропатка. Кстати, в связи с недавними событиями не попросить ли  миссис Хадсон тщательно осмотреть ее зоб?    

Я немного задержался, и было уже больше половины седьмого,  когда я снова попал на Бейкер‑стрит. Подойдя к дому Холмса, я увидел, что в  ярком полукруге света, падавшем из окна над дверью, стоит высокий мужчина в  шотландской шапочке и в наглухо застегнутом до подбородка сюртуке. Как раз в  тот момент, когда я подошел, дверь отперли, и мы одновременно вошли к Шерлоку  Холмсу.    

– Если не ошибаюсь, мистер Генри Бейкер? – сказал  Холмс, поднимаясь с кресла и встречая посетителя с тем непринужденным радушным  видом, который он так умело напускал на себя. – Пожалуйста, присаживайтесь  поближе к огню, мистер Бейкер. Вечер сегодня холодный, а мне кажется, лето вы  переносите лучше, чем зиму… Уотсон, вы пришли как раз вовремя… Это ваша шляпа,  мистер Бейкер?    

– Да, сэр, это, несомненно, моя шляпа. Бейкер был  крупный, сутулый человек с большой головой, с широким умным лицом и  остроконечной каштановой бородкой. Красноватые пятна на носу и щеках и легкое  дрожание протянутой руки подтверждали догадку Холмса о его наклонностях. На нем  был порыжелый сюртук, застегнутый на все пуговицы, а на тощих запястьях,  торчащих из рукавов, не было видно манжет. Он говорил глухо и отрывисто,  старательно подбирая слова, и производил впечатление человека интеллигентного,  но сильно помятого жизнью.    

– У нас уже несколько дней хранится ваша шляпа и ваш  гусь, – сказал Холмс. – Мы ждали, что вы дадите в газете объявление о  пропаже. Не понимаю, почему вы этого не сделали.    

Наш посетитель смущенно усмехнулся.    

– У меня не так много шиллингов, как бывало когда‑то, –  сказал он. – Я был уверен, что хулиганы, напавшие на меня унесли с собой и  шляпу, и птицу, и не хотел тратить деньги по‑пустому.    

– Вполне естественно. Между прочим, нам ведь пришлось  съесть вашего гуся.    

– Съесть? – Наш посетитель в волнении поднялся со  стула.    

– Да ведь он все равно испортился бы, – продолжал  Холмс. – Но я полагаю, что вон та птица на буфете, совершенно свежая и  того же веса, заменит вам вашего гуся.    

– О, конечно, конечно! – ответил мистер Бейкер,  облегченно вздохнув.    

– Правда, у нас от вашей птицы остались перья, лапки и  зоб, так что, если захотите…    

Бейкер от души расхохотался.    

– Разве только на память о моем приключении, –  сказал он. – Право, не знаю, на что мне могут пригодиться disjecta membra[21] моего покойного знакомца!  Нет, сэр, с вашего разрешения я лучше ограничусь тем превосходным гусем,  которого я вижу на буфете Шерлок Холмс многозначительно посмотрел на меня и  чуть заметно пожал плечами. – Итак, вот ваша шляпа и ваш гусь, –  сказал он. – Кстати, не скажете ли мне, где вы достали того гуся? Я кое‑что  смыслю в птице и, признаться, редко видывал столь откормленный  экземпляр. – Охотно, сэр, – сказал Бейкер, встав и сунув под мышку  своего нового гуся. – Наша небольшая компания посещает трактир «Альфа»,  близ Британского музея, мы, понимаете ли, проводим в музее целый день. А в этом  году хозяин трактира Уиндигейт, отличный человек, основал «гусиный клуб».  Каждый из нас выплачивает по нескольку пенсов в неделю и к Рождеству получает  гуся. Я целиком выплатил свою долю, ну а остальное вам известно. Весьма обязан  вам, сэр, – ведь неудобно солидному человеку в моем возрасте носить  шотландскую шапочку.    

Он поклонился нам с комически торжественным видом и ушел.    

     

    

He bowed solemnly to both of us.     

     

– С Генри Бейкером покончено, – сказал Холмс,  закрывая за ним дверь. – Совершенно очевидно, что он понятия не имеет о  драгоценном камне. Вы очень голодны, Уотсон?    

– Не особенно.    

– Тогда я предлагаю превратить обед в ужин и немедленно  отправиться по горячим следам.    

– Я готов.    

Был морозный вечер, и нам пришлось надеть пальто и обмотать  себе шею шарфом. Звезды холодно сияли на безоблачном, ясном небе, и пар от  дыхания прохожих был похож на дымки от пистолетных выстрелов. Четко и гулко  раздавались по улицам наши шаги. Мы шли по Уимпол‑стрит, Харли‑стрит, через Уитмор‑стрит,  вышли на Оксфорд‑стрит и через четверть часа были в Блумсбери, возле трактира  «Альфа», скромного заведения на углу одной из улиц, ведущих к Холборну. Холмс  вошел в бар и заказал две кружки пива краснощекому трактирщику в белом  переднике.    

– У вас, надо полагать, превосходное пиво, если оно не  хуже ваших гусей, – сказал Холмс.    

– Моих гусей? – Трактирщик, казалось, был изумлен.    

– Да. Полчаса назад я беседовал с мистером Генри  Бейкером, членом вашего «гусиного клуба».    

– А, понимаю. Но видите ли, сэр, гуси‑то ведь не мои.    

– В самом деле? А чьи же?    

– Я купил две дюжины гусей у одного торговца в Ковент‑Гарден.    

– Да ну? Я знаю кое‑кого из них. У кого же вы купили?    

– Его зовут Брекинридж.    

– Нет, Брекинриджа я не знаю. Ну, за ваше здоровье,  хозяин, и за процветание вашего заведения! Доброй ночи!    

– А теперь к мистеру Брекинриджу, – сказал Холмс,  выходя на мороз и застегивая пальто. – Не забудьте, Уотсон, что на одном  конце нашей цепи всего только безобидный гусь, зато к другому ее концу прикован  человек, которому грозит не меньше семи лет каторги, если мы не докажем его  невиновность. Возможно, впрочем, что наши розыски обнаружат, что виноват именно  он, но, во всяком случае, в наших руках нить, ускользнувшая от полиции и  случайно попавшая к нам. Дойдем же до конца этой нити, как бы печален этот  конец ни был. Итак, поворот на юг, и шагом марш!    

Мы пересекли Холборн, пошли по Энделл‑стрит и через какие‑то  трущобы вышли на Ковентгарденский рынок. На одной из самых больших лавок было  написано: «Брекинридж». Хозяин лавки, человек с лошадиным лицом и холеными  бакенбардами, помогал мальчику запирать ставни.    

– Добрый вечер! Каков морозец, а? – сказал Холмс.    

Торговец кивнул головой, бросив вопросительный взгляд на  моего друга.    

– Гуси, видно, распроданы? – продолжал Холмс,  указывая на пустой мраморный прилавок.    

– Завтра утром можете купить хоть пятьсот штук.    

– Завтра они мне ни к чему.    

– Вон в той лавке, где горит свет, кое‑что осталось.    

– Да? Но меня направили к вам.    

– Кто же?    

– Хозяин «Альфы».    

– А! Я отослал ему две дюжины.    

– Отличные были гуси! Откуда вы их достали?    

К моему удивлению, вопрос этот привел торговца в бешенство.    

– А ну‑ка, мистер, – сказал он, поднимая голову и  упирая руки в бока, – к чему вы клоните? Говорите прямо.    

– Я говорю достаточно прямо. Мне хотелось бы знать, кто  продал вам тех гусей, которых вы поставляете в «Альфу».    

– Вот и не скажу.    

– Не скажете – и не надо. Велика важность! Чего вы  кипятитесь из‑за таких пустяков?    

– Кипячусь? Небось, на моем месте и вы кипятились бы,  если бы к вам так приставали! Я плачу хорошие деньги за хороший товар, и,  казалось бы, дело с концом. Так нет: «где гуси?», «у кого вы купили гусей?»,  «кому вы продали гусей?» Можно подумать, что на этих гусях свет клином сошелся,  когда послушаешь, какой из‑за них подняли шум!    

– Какое мне дело до других, которые пристают к вам с  расспросами! – небрежно сказал Холмс. – Не хотите говорить – не надо.  Но я понимаю толк в птице и держал пари на пять фунтов стерлингов, что гусь,  которого я ел, выкормлен в деревне.    

– Вот и пропали ваши фунты! Гусь‑то городской! –  выпалил торговец.    

– Быть не может.    

– А я говорю, городской!    

– Ни за что не поверю!    

– Уж не думаете ли вы, что смыслите в этом деле больше  меня? Я ведь этим делом занимаюсь чуть не с пеленок. Говорю вам, все гуси,  проданные в «Альфу», выкормлены в городе.    

– И не пытайтесь меня убедить в этом.    

– Хотите пари?    

– Это значило бы попросту взять у вас деньги. Я уверен,  что прав. Но у меня при себе есть соверен, и я готов поставить его, чтобы  проучить вас за упрямство.    

Торговец ухмыльнулся.    

– Принеси‑ка мне книги, Билл, – сказал он.    

Мальчишка принес две книги: одну тоненькую, а другую  большую, засаленную, и положил их на прилавок под лампой.    

– Ну‑с, мистер Спорщик, – сказал торговец, –  я считал, что сегодня распродал всех гусей, но, ей‑ей, Бог занес ко мне в лавку  еще одного. Видите эту книжку?    

– Ну и что же?    

– Это список тех, у кого я покупаю товар. Видите? Вот  здесь, на этой странице, имена деревенских поставщиков, а цифра после каждой  фамилии обозначает страницу в гроссбухе, где ведутся их счета. А эту страницу,  исписанную красными чернилами, видите? Это список моих городских поставщиков.  Взгляните‑ка на третью фамилию. Прочтите ее вслух.    

     

    

«Just read it out to me.»     

     

– «Миссис Окшотт, Брикстон‑роуд, 117, страница  249», – прочел Холмс.    

– Совершенно правильно. Теперь откройте 249‑ю страницу  в гроссбухе.    

Холмс открыл указанную страницу: «Миссис Окшотт, Брикстон‑роуд,  117 – поставщица дичи и яиц».    

– А что гласит последняя запись?    

– «Декабрь, двадцать второго. Двадцать четыре гуся по  семь шиллингов шесть пенсов».    

– Правильно. Запомните это. А внизу?    

– «Проданы мистеру Уиндигейту, „Альфа“, по двенадцать  шиллингов».    

– Ну, что вы теперь скажете?    

Шерлок Холмс, казалось, был глубоко огорчен. Вынув соверен  из кармана, он бросил его на прилавок, повернулся и вышел молча, с расстроенным  видом. Однако, пройдя несколько шагов, он остановился под фонарем и рассмеялся  своим особенным – веселым и беззвучным – смехом.    

– Если у человека такие бакенбарды и такой красный  платок в кармане, у него можно выудить все что угодно, предложив ему  пари, – сказал он. – Я утверждаю, что и за сто фунтов мне не удалось  бы получить у него такие подробные сведения, какие я получил, побившись с ним  об заклад. Итак, Уотсон, мне кажется, что мы почти у цели. Единственное, что  нам осталось решить, – пойдем ли мы к этой миссис Окшотт сейчас или  отложим наше посещение до утра. Из слов того грубияна ясно, что этим делом  интересуется еще кто‑то и я…    

Громкий шум, донесшийся внезапно из лавки, которую мы только  что покинули, не дал Холмсу договорить. Обернувшись, мы увидели в желтом свете  качающейся лампы какого‑то невысокого, краснолицого человека. Брекинридж, стоя  в дверях лавки, яростно потрясал перед ним кулаками.    

– Хватит с меня и вас и ваших гусей! – орал  Брекинридж. – Проваливайте вы все к дьяволу! Если вы еще раз сунетесь ко  мне с дурацкими расспросами, я спущу цепную собаку. Приведите сюда миссис  Окшотт, ей я отвечу. А выто тут при чем? Ваших, что ли, я купил гусей!    

– Нет, но все же один из них мой, – захныкал  человек.    

– Ну и спрашивайте его тогда у миссис Окшотт!    

– Она мне велела узнать у вас.    

– Спрашивайте хоть у прусского короля! С меня хватит!  Убирайтесь отсюда! – Он яростно бросился вперед, и человечек быстро исчез  во мраке.    

– Ага, нам, кажется, не придется идти на Брикстон‑роуд, –  прошептал Холмс. – Пойдем посмотрим, не пригодится ли нам этот субъект.    

Пробираясь между кучками ротозеев, бродящих вокруг  освещенных ларьков, мой друг быстро нагнал человечка и положил ему руку на  плечо. Тот порывисто обернулся, и при свете газового фонаря я увидел, как сильно  он побледнел.    

– Кто вы такой? Что вам надо? – спросил он  дрожащим голосом.    

– Извините меня, – мягко сказал Холмс, – но я  случайно слышал, что вы спрашивали у этого торговца. Я думаю, что могу быть вам  полезен.    

– Вы? Кто вы такой? Откуда вы знаете, что мне нужно?    

– Меня зовут Шерлок Холмс. Моя профессия – знать то,  чего не знают другие.    

– О том, что мне нужно, вы ничего не можете знать.    

– Прошу прощения, но я знаю все. Вы пытаетесь  установить, куда попали гуси, проданные миссис Окшотт с Брикстон‑роуд торговцу  Брекинриджу, который, в свою очередь, продал их мистеру Уиндигейту, владельцу  «Альфы», а тот передал «гусиному клубу», членом которого является Генри Бейкер.    

– Сэр, вы‑то мне и нужны! – вскричал человек,  протягивая дрожащие руки. – Я просто не могу выразить, как все это важно  для меня!    

     

    

«You are the very man.»     

     

Шерлок Холмс остановил проезжавшего извозчика.    

– В таком случае лучше разговаривать в уютной комнате,  чем тут, на ветреной рыночной площади, – сказал он. – Но прежде чем  отправиться в путь, скажите, пожалуйста, кому я имею удовольствие оказывать  посильную помощь?    

Человечек заколебался на мгновение.    

– Меня зовут Джон Робинсон, – сказал он, отводя  глаза.    

– Нет, мне нужно настоящее имя, – ласково сказал  Холмс. – Гораздо удобнее иметь дело с человеком, который действует под  своим настоящим именем.    

Бледные щеки незнакомца загорелись румянцем.    

– В таком случае, – сказал он, – мое имя –  Джеймс Райдер.    

– Так я и думал. Вы служите в отеле «Космополитен».  Садитесь, пожалуйста, в кэб, и вскоре я расскажу вам все, что вы пожелаете  узнать.    

Маленький человечек не двигался с места. Он смотрел то на  Холмса, то на меня с надеждой и испугом: он не знал, ждет ли его беда или  удача. Наконец он сел в экипаж, и через полчаса мы были в гостиной на Бейкер‑стрит.    

Дорогой никто не произнес ни слова. Но спутник наш так  учащенно дышал, так крепко сжимал и разжимал ладони, что было ясно, в каком  нервном возбуждении он пребывает.    

– Ну, вот мы и дома! – весело сказал Холмс. –  Что может быть лучше пылающего камина в такую погоду! Вы, кажется, озябли,  мистер Райдер. Садитесь, пожалуйста, в плетеное кресло. Я только надену  домашние туфли, и мы сейчас же займемся вашим делом. Ну вот, готово! Так вы  хотите знать, что стало с теми гусями?    

– Да, сэр.    

– Пожалуй, вернее, с тем гусем? Мне кажется, вас  интересовал лишь один из них – белый, с черной полосой на хвосте…    

Райдер затрепетал от волнения.    

– О, сэр! – вскричал он. – Вы можете сказать,  где находится этот гусь?    

– Он был здесь.    

– Здесь?    

– Да, и оказался необыкновенным гусем. Не удивительно,  что вы заинтересовались им. После своей кончины он снес яичко  – прелестное, сверкающее голубое яичко. Оно здесь, в моей коллекции.    

Наш посетитель, шатаясь, поднялся с места и правой рукой  ухватился за каминную полку. Холмс открыл несгораемый шкаф и вытащил оттуда  голубой карбункул, сверкавший, словно звезда, холодным, ярким, переливчатым  блеском. Райдер стоял с искаженным лицом, не зная, потребовать ли камень себе  или отказаться от него.    

– Игра проиграна, Райдер, – спокойно сказал Шерлок  Холмс. – Держитесь крепче на ногах, не то упадете в огонь. Помогите ему  сесть, Уотсон. Он еще не умеет хладнокровно мошенничать. Дайте ему глоток  бренди. Так! Теперь он хоть немного похож на человека. Ну и жалкая же личность!    

Райдер едва держался на ногах, но водка вызвала у него на  щеках слабый румянец, и он сел, испуганно глядя на своего обличителя.    

– Я знаю почти все, у меня в руках почти все улики, и  вы не многое сможете добавить. И все‑таки рассказывайте, чтобы в деле не  оставалось ни малейшей неясности. Откуда вы узнали, Райдер, о голубом  карбункуле графини Моркар?    

– Мне сказала о нем Кэтрин Кьюсек, – ответил тот  дрожащим голосом.    

– Знаю, горничная ее сиятельства. И искушение легко  завладеть богатством оказалось сильнее вас, как это неоднократно бывало и с  более достойными людьми. И вы не особенно выбирали средства для достижения  своей цели. Мне кажется, Райдер, из вас получится порядочный негодяй! Вы знали,  что этот паяльщик Хорнер был уже уличен в воровстве и что подозрения раньше  всего падут на него. Что же вы сделали? Вы сломали прут каминной решетки в  комнате графини – вы и ваша сообщница Кьюсек – и устроили так, что именно  Хорнера послали сделать ремонт. Когда Хорнер ушел, вы взяли камень из футляра,  подняли тревогу, и бедняга был арестован. После этого…    

     

    

«Have mercy!» he shrieked.     

     

Тут Райдер внезапно сполз на ковер и обеими руками обхватил  колени моего друга.    

– Ради Бога, сжальтесь надо мной! – закричал  он. – Подумайте о моем отце, о моей матери. Это убьет их! Я никогда не  воровал, никогда! Это не повторится, клянусь вам! Я поклянусь вам на Библии! О,  не доводите этого дела до суда! Ради Христа, не доводите дела до суда!    

– Ступайте на место, – сурово сказал Холмс. –  Сейчас вы готовы ползать на коленях. А что вы думали, когда отправляли беднягу  Хорнера на скамью подсудимых за преступление, в котором он не повинен?    

– Я могу скрыться, мистер Холмс! Я уеду из Англии, сэр!  Тогда обвинение против него отпадет…    

– Гм, мы еще потолкуем об этом. А пока послушаем, что  же действительно случилось после воровства. Каким образом камень попал в гуся,  и как этот гусь попал на рынок? Говорите правду, ибо для вас правда –  единственный путь к спасению.    

Райдер повел языком по пересохшим губам.    

– Я расскажу всю правду, – сказал он. – Когда  арестовали Хорнера, я решил, что мне лучше унести камень на случай, если  полиции придет в голову обыскать меня и мою комнату. В гостинице не было  подходящего места, чтобы спрятать камень. Я вышел, будто бы по служебному делу,  и отправился к своей сестре. Она замужем за неким Окшоттом, живет на Брикстон‑роуд  и занимается тем, что откармливает домашнюю птицу, для рынка. Каждый встречный  казался мне полицейским или сыщиком, и, несмотря на холодный ветер, пот градом  струился у меня по лбу. Сестра спросила, почему я так бледен, не случилось ли  чего. Я сказал, что меня взволновала кража драгоценности в нашем отеле. Потом я  прошел на задний двор, закурил трубку и стал раздумывать, что бы предпринять.    

Есть у меня приятель по имени Модели, который сбился с пути  и только что отбыл срок наказания в Пентонвиллской тюрьме. Мы встретились с  ним, разговорились, и он рассказал мне, как воры сбывают краденое. Я понимал,  что он меня не выдаст, так как я сам знал за ним кое‑какие грехи, и потому  решил идти прямо к нему в Килберн и посвятить его в свою тайну. Он научил бы  меня, как превратить этот камень в деньги. Но как добраться туда? Я вспомнил о  тех терзаниях, которые пережил по пути из гостиницы. Каждую минуту меня могли  схватить, обыскать и найти камень в моем жилетном кармане. Я стоял,  прислонившись к стене, рассеянно глядя на гусей, которые, переваливаясь,  бродили у моих ног, и внезапно мне пришла в голову мысль, как обмануть самого  ловкого сыщика в мире…    

Несколько недель назад сестра обещала, что к Рождеству я  получу от нее отборнейшего гуся в подарок, а она слово держит. И я решил взять  гуся сейчас же и в нем пронести камень. Во дворе был какой‑то сарай, я загнал  за него огромного, очень хорошего гуся, белого, с полосатым хвостом. Потом  поймал его, раскрыл ему клюв и как можно глубже засунул камень ему в глотку.  Гусь глотнул, и я ощутил рукою, как камень прошел в зоб. Но гусь бился и хлопал  крыльями, и сестра вышла узнать в чем дело. Я повернулся, чтобы ответить, и  негодный гусь вырвался у меня из рук и смещался со стадом.    

«Что ты делал с птицей, Джеймс?» – спросила сестра.    

«Да вот ты обещала подарить мне гуся к Рождеству. Я и  пробовал, какой из них пожирнее».    

«О, мы уже отобрали для тебя гуся, – сказала  она, – мы так и называли его: „Гусь Джеймса“. Вон тот, большой, белый.  Гусей всего двадцать шесть, из них один тебе, а две дюжины на продажу».    

«Спасибо, Мэгги, – сказал я. – Но если тебе все  равно, дай мне того, которого я поймал».    

«Твой тяжелее по крайне мере фунта на три, и мы специально  откармливали его».    

«Ничего, мне хочется именно этого, я бы сейчас и взял его с  собой».    

«Твое дело, – сказала сестра обиженно. – Какого же  ты хочешь взять?»    

«Вон того белого, с черной полосой на хвосте… Вон он, в  середине стада».    

«Пожалуйста, режь его и бери!»    

Я так и сделал, мистер Холмс, и понес птицу в Килберн. Я  рассказал своему приятелю обо всем – он из тех, с которыми можно говорить без  стеснения. Он хохотал до упаду, потом мы взяли нож и разрезали гуся. У меня  остановилось сердце, когда я увидел, что произошла ужасная ошибка, и камня нет.  Я бросил гуся, пустился бегом к сестре. Влетел на задний двор – гусей там не  было.    

«Где гуси, Мэгги?» – крикнул я.    

«Отправила торговцу».    

«Какому торговцу?»    

«Брекинриджу на Ковент‑Гарден».    

«А был среди них один с полосатым хвостом – такой же, какого  я взял?» – спросил я.    

«Да, Джеймс, ведь было два гуся с полосатыми хвостами, я  вечно путала их».    

Тут, конечно, я понял все и со всех ног помчался к этому  самому Брекинриджу. Но он уже распродал гусей и не хотел сказать кому. Вы  слышали сами, как он со мной разговаривал. Сестра думает, что я сошел с ума.  Порой мне самому кажется, что я сумасшедший. И вот… теперь я презренный вор,  хотя даже не прикоснулся к богатству, ради которого погубил себя. Боже, помоги  мне! Боже, помоги! – Он закрыл лицо руками и судорожно зарыдал.    

     

    

He burst into convulsive sobbing.     

     

Потом наступило долгое молчание, лишь слышны были тяжелые  вздохи Райдера, да мой друг мерно постукивал пальцами по столу. Вдруг Шерлок  Холмс встал и распахнул настежь дверь.    

– Убирайтесь! – проговорил он.    

– Что? Сэр, да благословит вас небо!    

– Ни слова! Убирайтесь отсюда!    

Повторять не пришлось. На лестнице загрохотали стремительные  шаги, внизу хлопнула дверь, и с улицы донесся быстрый топот.    

– В конце концов, Уотсон, – сказал Холмс,  протягивая руку к глиняной трубке, – я работаю отнюдь не затем, чтобы  исправлять промахи нашей полиции. Если бы Хорнеру грозила опасность, тогда  другое дело. Но Райдер не станет показывать против него, и обвинение рухнет.  Возможно, я укрываю мошенника, но зато спасаю его душу. С этим молодцом ничего  подобного не повторится, – он слишком напуган. Упеките его сейчас в  тюрьму, и он не развяжется с ней всю жизнь. Кроме того, нынче праздники, надо  прощать грехи. Случай столкнул нас со странной и забавной загадкой, и решить ее  – само по себе награда. Если вы будете любезны и позволите, мы немедленно  займемся новым «исследованием», в котором опять‑таки фигурирует птица: ведь к  обеду у нас куропатка.    

     

    

     

 Пестрая лента    

     

The Adventure of the Speckled Band     

First published in the Strand Magazine, Feb. 1892,    

with 9 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

Просматривая свои записи о приключениях Шерлока  Холмса, – а таких записей, которые я вел на протяжении последних восьми  лет, у меня больше семидесяти, – я нахожу в них немало трагических  случаев, есть среди них и забавные, есть и причудливые, но нет ни одного  заурядного: работая из любви к своему искусству, а не ради денег, Холмс никогда  не брался за расследование обыкновенных, будничных дел, его всегда привлекали  только такие дела, в которых есть что‑нибудь необычайное, а порою даже  фантастическое.    

Особенно причудливым кажется мне дело хорошо известной в  Суррее семьи Ройлоттов из Сток‑Морона. Мы с Холмсом, два холостяка, жил тогда  вместе на Бейкер‑стрит. Вероятно, я бы и раньше опубликовал свои записи, но я  дал слово держать это дело в тайне и освободился от своего слова лишь месяц  назад, после безвременной кончиты той женщины, которой оно было дано. Пожалуй,  будет небесполезно представить это дело в истинном свете, потому что молва  приписывала смерть доктора Гримеби Ройлотта еще более ужасным обстоятельствам,  чем те, которые были в действительности.    

Проснувшись в одно апрельское утро 1883 года, я увидел, что  Шерлок Холмс стоит у моей кровати. Одет он был не по‑домашнему. Обычно он  поднимался с постели поздно, но теперь часы на камине показывали лишь четверть  восьмого. Я посмотрел на него с удивлением и даже несколько укоризненно. Сам я  был верен своим привычкам.    

– Весьма сожалею, что разбудил вас, Уотсон, –  сказал он.    

– Но такой уж сегодня день. Разбудили миссис Хадсон,  она – меня, а я – вас.    

– Что же такое? Пожар?    

– Нет, клиентка. Приехала какая‑то девушка, она ужасно  взволнована и непременно желает повидаться со мной. Она ждет в приемной. А уж  если молодая дама решается в столь ранний час путешествовать по улицам столицы  и поднимать с постели незнакомого человека, я полагаю, она хочет сообщить что‑то  очень важное. Дело может оказаться интересным, и вам, конечно, хотелось бы  услышать эту историю с самого первого слова. Вот я и решил предоставить вам эту  возможность.    

– Буду счастлив услышать такую историю.    

Я не хотел большего наслаждения, как следовать за Холмсом во  время его профессиональных занятий и любоваться его стремительной мыслью. Порой  казалось, что он решает предлагаемые ему загадки не разумом, а каким‑то  вдохновенным чутьем, но на самом деле все его выводы были основаны на точной и  строгой логике.    

Я быстро оделся, и через несколько минут мы спустились в  гостиную. Дама, одетая в черное, с густой вуалью на лице, поднялась при нашем  появлении.    

– Доброе утро, сударыня, – сказал Холмс  приветливо. – Меня зовут Шерлок Холмс. Это мой близкий друг и помощник,  доктор Уотсон, с которым вы можете быть столь же откровенны, как и со мной.  Ага! Как хорошо, что миссис Хадсон догадалась затопить камин. Я вижу, вы очень  продрогли. Присаживайтесь поближе к огню и разрешите предложить вам чашку кофе.    

– Не холод заставляет меня дрожать, мистер  Холмс, – тихо сказала женщина, подсаживаясь к камину.    

– А что же?    

– Страх, мистер Холмс, ужас!    

С этими словами она подняла вуаль, и мы увидели, как она  возбуждена, какое у нее посеревшее, осунувшееся лицо. В ее глазах был испуг,  словно у затравленного зверя. Ей было не больше тридцати лет, но в волосах уже  блестела седина, и выглядела она усталой и измученной.    

     

    

She raised her veil.     

     

Шерлок Холмс окинул ее своим быстрым всепонимающим взглядом.    

– Вам нечего бояться, – сказал он, ласково  погладив ее по руке. – Я уверен, что нам удастся уладить все неприятности…  Вы, я вижу, приехали утренним поездом.    

– Разве вы меня знаете?    

– Нет, но я заметил в вашей левой перчатке обратный  билет. Вы сегодня рано встали, а потом, направляясь на станцию, долго тряслись  в двуколке по скверной дороге.    

Дама резко вздрогнула и в замешательстве взглянула на  Холмса.    

– Здесь нет никакого чуда, сударыня, – сказал он,  улыбнувшись. – Левый рукав вашего жакета по крайней мере в семи местах  забрызган грязью. Пятна совершенно свежие. Так обрызгаться можно только в  двуколке, сидя слева от кучера.    

– Все так и было, – сказала она. – Около  шести часов я выбралась из дому, в двадцать минут седьмого была в Летерхеде и с  первым поездом приехала в Лондон, на вокзал Ватерлоо… Сэр, я больше не вынесу  этого, я сойду с ума! У меня нет никого, к кому я могла бы обратиться. Есть,  впрочем, один человек, который принимает во мне участие, но чем он мне может  помочь, бедняга? Я слышала о вас, мистер Холмс, слышала от миссис Фаринтош,  которой вы помогли в минуту горя. Она дала мне ваш адрес. О сэр, помогите и мне  или по крайней мере попытайтесь пролить хоть немного света в тот непроницаемый  мрак, который окружает меня! Я не в состоянии отблагодарить вас сейчас за ваши  услуги, но через месяц‑полтора я буду замужем, тогда у меня будет право  распоряжаться своими доходами, и вы увидите, что я умею быть благодарной.    

Холмс подошел к конторке, открыл ее, достал оттуда записную  книжку.    

– Фаринтош… – сказал он. – Ах да, я вспоминаю этот  случай. Он связан с тиарой из опалов. По‑моему, это было еще до нашего  знакомства, Уотсон. Могу вас уверить, сударыня, что я буду счастлив отнестись к  вашему делу с таким же усердием, с каким отнесся к делу вашей приятельницы. А  вознаграждения мне никакого не нужно, так как моя работа и служит мне  вознаграждением. Конечно, у меня будут кое‑какие расходы, и их вы можете  возместить, когда вам будет угодно. А теперь попрошу вас сообщить нам  подробности вашего дела, чтобы мы могли иметь свое суждение о нем.    

– Увы! – ответила девушка. – Ужас моего  положения заключается в том, что мои страхи так неопределенны и смутны, а  подозрения основываются на таких мелочах, казалось бы, не имеющих никакого  значения, что даже тот, к кому я имею право обратиться за советом и помощью,  считает все мои рассказы бреднями нервной женщины. Он не говорит мне ничего, но  я читаю это в его успокоительных словах и уклончивых взглядах. Я слышала,  мистер Холмс, что вы, как никто, разбираетесь во всяких порочных наклонностях  человеческого сердца и можете посоветовать, что мне делать среди окружающих  меня опасностей.    

– Я весь внимание, сударыня.    

– Меня зовут Элен Стоунер. Я живу в доме моего отчима,  Ройлотта. Он является последним отпрыском одной из старейших саксонских фамилий  в Англии, Ройлоттов из Сток‑Морона, у западной границы Суррея.    

Холмс кивнул головой.    

– Мне знакомо это имя, – сказал он.    

– Было время, когда семья Ройлоттов была одной из самых  богатых в Англии. На севере владения Ройлоттов простирались до Беркшира, а на  западе – до Хапшира. Но в прошлом столетии четыре поколения подряд проматывали  семейное состояние, пока наконец один из наследников, страстный игрок,  окончательно не разорил семью во времена регентства. От прежних поместий  остались лишь несколько акров земли да старинный дом, построенный лет двести  назад и грозящий рухнуть под бременем закладных. Последний помещик из этого  рода влачил в своем доме жалкое существование нищего аристократа. Но его единственный  сын, мой отчим, поняв, что надо как‑то приспособиться к новому положению вещей,  взял взаймы у какого‑то родственника необходимую сумму денег, поступил в  университет, окончил его с дипломом врача и уехал в Калькутту, где благодаря  своему искусству и выдержке вскоре приобрел широкую практику. Но вот в доме у  него случилась кража, и Ройлотт в припадке бешенства избил до смерти туземца‑дворецкого.  С трудом избежав смертной казни, он долгое время томился в тюрьме, а потом  возвратился в Англию угрюмым и разочарованным человеком.    

В Индии доктор Ройлотт женился на моей матери, миссис  Стоунер, молодой вдове генерал‑майора артиллерии. Мы были близнецы – я и моя  сестра Джулия, и, когда наша мать выходила замуж за доктора, нам едва минуло  два года. Она обладала порядочным состоянием, дававшим ей не меньше тысячи  фунтов дохода в год. По ее завещанию, это состояние переходило к доктору  Ройлотту, поскольку мы жили вместе. Но если мы выйдем замуж, каждой из нас  должна быть выделена определенная сумма годового дохода. Вскоре после нашего  возвращения в Англию наша мать умерла – она погибла восемь лет назад во время  железнодорожной катастрофы при Кру. После ее смерти доктор Ройлотт оставил свои  попытки обосноваться в Лондоне и наладить там медицинскую практику и вместе с нами  поселился в родовом поместье в Сток‑Морон. Состояния нашей матери вполне  хватало на то, чтобы удовлетворять наши потребности, и, казалось, ничто не  должно было мешать нашему счастью.    

Но странная перемена произошла с моим отчимом. Вместо того,  чтобы подружиться с соседями, которые вначале обрадовались, что Ройлотт из Сток‑Морона  вернулся в родовое гнездо, он заперся в усадьбе и очень редко выходил из дому,  а если и выходил, то всякий раз затевал безобразную ссору с первым же  человеком, который попадался ему на пути. Бешеная вспыльчивость, доходящая до  исступления, передавалась по мужской линии всем представителям этого рода, а у  моего отчима она, вероятно, еще более усилилась благодаря долгому пребыванию в  тропиках. Много было у него яростных столкновений с соседями, два раза дело  кончалось полицейским участком. Он сделался грозой всего селения… Нужно  сказать, что он человек невероятной физической силы, и, так как в припадке  гнева совершенно не владеет собой, люди при встрече с ним буквально шарахались  в сторону.    

На прошлой неделе он швырнул в реку местного кузнеца, и,  чтобы откупиться от публичного скандала, мне пришлось отдать все деньги, какие  я могла собрать. Единственные друзья его – кочующие цыгане, он позволяет этим  бродягам раскидывать шатры на небольшом, заросшем ежевикой клочке земли,  составляющем все его родовое поместье, и порой кочует вместе с ними, по целым  неделям не возвращаясь домой. Еще есть у него страсть к животным, которых  присылает ему из Индии один знакомый, и в настоящее время по его владениям  свободно разгуливают гепард и павиан, наводя на жителей почти такой же страх,  как и он сам.    

     

    

«He hurled the blacksmith over a parapet.»     

     

Из моих слов вы можете заключить, что мы с сестрой жили не  слишком‑то весело. Никто не хотел идти к нам в услужение, и долгое время всю  домашнюю работу мы исполняли сами. Сестре было всего тридцать лет, когда она  умерла, а у нее уже начинала пробиваться седина, такая же, как у меня.    

– Так ваша сестра умерла?    

– Она умерла ровно два года назад, и как раз о ее  смерти я и хочу рассказать вам. Вы сами понимаете, что при таком образе жизни  мы почти не встречались с людьми нашего возраста и нашего круга. Правда, у нас  есть незамужняя тетка, сестра нашей матери, мисс Гонория Уэстфайл, она живет  близ Харроу, и время от времени нас отпускали погостить у нее. Два года назад  моя сестра Джулия проводила у нее Рождество. Там она встретилась с отставным  майором флота, и он сделался ее женихом. Вернувшись домой, она рассказала о  своей помолвке нашему отчиму. Отчим не возражал против ее замужества, но за две  недели до свадьбы случилось ужасное событие, лишившее меня единственной  подруги…    

Шерлок Холмс сидел в кресле, откинувшись назад и положив  голову на длинную подушку. Глаза его были закрыты. Теперь он приподнял веки и  взглянул на посетительницу.    

– Прошу вас рассказывать, не пропуская ни одной  подробности, – сказал он.    

– Мне легко быть точной, потому что все события тех  ужасных дней врезались в мою память… Как я уже говорила, наш дом очень стар, и  только одно крыло пригодно для жилья. В нижнем этаже размещаются спальни,  гостиные находятся в центре. В первой спальне спит доктор Ройлотт, во второй  спала моя сестра, а в третьей – я. Спальни не сообщаются между собой, но все  они имеют выход в один коридор. Достаточно ли ясно я рассказываю?    

– Да, вполне.    

Окна всех трех спален выходят на лужайку. В ту роковую ночь  доктор Ройлотт рано удалился в свою комнату, но мы знали, что он еще не лег,  так как сестру мою долго беспокоил запах крепких индийских сигар, которые он  имел привычку курить. Сестра не выносила этого запаха и пришла в мою комнату,  где мы просидели некоторое время, болтая о ее предстоящем замужестве. В  одиннадцать часов она поднялась и хотела уйти, но у дверей остановилась и  спросила меня:    

«Скажи, Элен, не кажется ли тебе, будто кто‑то свистит по  ночам?»    

«Нет», – сказала я.    

«Надеюсь, что ты не свистишь во сне?»    

«Конечно, нет. А в чем дело?»    

«В последнее время, часа в три ночи, мне ясно слышится  тихий, отчетливый свист. Я сплю очень чутко, и свист будит меня. Не могу  понять, откуда он доносится, – быть может, из соседней комнаты, быть  может, с лужайки. Я давно уже хотела спросить у тебя, слыхала ли ты его».    

«Нет, не слыхала. Может, свистят эти мерзкие цыгане?»    

«Очень возможно. Однако, если бы свист доносился с лужайки,  ты тоже слышала бы его».    

«Я сплю гораздо крепче тебя».    

«Впрочем, все это пустяки», – улыбнулась сестра,  закрыла мою дверь, и спустя несколько мгновений я услышала, как щелкнул ключ в  ее двери.