1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
–  Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша,– вдруг заметила Lise.     

Алеша  замечание это отметил с некоторым удивлением, но не поднял его.     

–  Братья губят себя, – продолжал он, – отец тоже. И других губят вместе с собою.  Тут "земляная карамазовская сила", как отец Паисий намедни выразился,  – земляная и неистовая, необделанная... Даже носится ли дух Божий вверху этой  силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов... Я монах, монах?  Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?     

–  Да, сказала.     

–  А я в Бога-то вот может быть и не верую.     

–  Вы не веруете, что с вами? – тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не  ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто слишком  таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому неясное, но уже  несомненно его мучившее.     

–  И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю  покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян  душевно с этим человеком! И вот я останусь один... Я к вам приду, Lise...  Впредь будем вместе...     

–  Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь. Слушайте, поцелуйте  меня, я позволяю.     

Алеша  поцеловал ее.     

–  Ну теперь ступайте, Христос с вами! (и она перекрестила его). Ступайте скорее к  нему пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я буду сегодня молиться за  него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?     

–  Кажется, будем, Lise.     

Выйдя  от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к г-же Хохлаковой и, не простясь с  нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу,  откуда ни возьмись, пред ним сама г-жа Хохлакова. С первого слова Алеша  догадался, что она поджидала его тут нарочно.     

–  Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и всё вздор. Надеюсь, вы не  вздумаете мечтать... Глупости, глупости и глупости! – накинулась она на него.     

–  Только не говорите этого ей, – сказал Алеша, – а то она будет взволнована, а  это ей теперь вредно.     

–  Слышу благоразумное слово благоразумного молодого человека. Понимать ли мне  так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из сострадания  к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить ее?     

–  О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил, – твердо заявил Алеша.     

–  Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вас теперь совсем не  приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это.     

–  Да зачем же, – сказал Алеша, – ведь это так еще не близко, года полтора еще  может быть ждать придется.     

–  Ах, Алексей Федорович, это конечно правда, и в полтора года вы тысячу раз с ней  поссоритесь и разойдетесь. Но я так несчастна, так несчастна! Пусть это всё  пустяки, но это меня сразило. Теперь я как Фамусов в последней сцене, вы  Чацкий, она Софья, и представьте я нарочно убежала сюда на лестницу, чтобы вас  встретить, а ведь и там всё роковое произошло на лестнице. Я всё слышала, я  едва устояла. Так вот где объяснение ужасов всей этой ночи и всех давешних  истерик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперь второе и самое  главное: что это за письмо, которое она вам написала, покажите мне его сейчас,  сейчас!     

–  Нет, не надо. Скажите, как здоровье Катерины Ивановны. мне очень надо знать.     

–  Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только ахают и  надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что я не знала, что  с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать за доктором. Его увезли в  моей карете. И вдруг в довершение всего вы вдруг с этим письмом. Правда, всё  это еще через полтора года. Именем всего великого и святого, именем умирающего  старца вашего покажите мне это письмо, Алексей Федорович, мне, матери! Если  хотите, то держите его пальцами, а я буду читать из ваших рук.     

–  Нет не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не покажу. Я  завтра приду и, если хотите, я с вами о многом переговорю, а теперь – прощайте!      

И  Алеша выбежал с лестницы на улицу.     

 II. СМЕРДЯКОВ С  ГИТАРОЙ.     

     

Да  и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда он прощался с Lise. Мысль  о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчас брата Дмитрия, от него  очевидно скрывающегося? Было уже не рано, был час третий пополудни. Всем  существом своим Алеша стремился в монастырь к своему "великому"  умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила всё: в уме Алеши с  каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой  совершиться. В чем именно состояла катастрофа и чтo хотел бы он сказать сию  минуту брату, может быть он и сам бы не определил. "Пусть благодетель мой  умрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять себя всю жизнь, что может  быть мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом. Делая так,  по его великому слову сделаю"...     

План  его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть  как вчера через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку. "Если же  его там нет, думал Алеша, то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и  ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он попрежнему караулит приход  Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку..." Алеша впрочем  не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить,  хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня...     

Всё  произошло без помехи: он перелез через плетень почти в том самом месте, как  вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось, чтоб его заметили: и  хозяйка, и Фома (если он тут), могли держать сторону брата и слушаться его  приказаний, а стало быть или в сад Алешу не пустить, или брата предуведомить  во-время, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было. Алеша сел на  свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, она показалась ему  почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такою показалась ему в этот  раз. День был впрочем такой же ясный, как и вчера. На зеленом столе отпечатался  кружок от вчерашней, должно быть расплескавшейся рюмки с коньяком. Пустые и  непригодные к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в  голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то  самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое? Наконец ему стало  очень грустно, грустно от тревожной неизвестности. Но не просидел он и четверти  часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары. Сидели или  только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати, никак не дальше,  где-нибудь в кустах. У Алеши вдруг мелькнуло воспоминание, что, уходя вчера от  брата из беседки, он увидел, или как бы мелькнула пред ним влево у забора  садовая, зеленая, низенькая старая скамейка между кустами. На ней-то стало быть  и уселись теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдруг запел сладенькою  фистулой куплет, аккомпанируя себе на гитаре:     

Непобедимой  силой    

Привержен  я к милой    

Господи  пом-и-илуй    

Ее  и меня!    

Ее  и меня!    

Ее  и меня!    

Голос  остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский. Другой, женский уже  голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но с большим однако  жеманством.     

–  Что вы к нам долго не ходите, Павел Федорович, что вы нас всё презираете?     

–  Ничего-с, – ответил мужской голос, хотя и вежливо, но прежде всего с настойчивым  и твердым достоинством. Видимо преобладал мужчина, а заигрывала женщина.  "Мужчина – это, кажется, Смердяков", подумал Алеша, "по крайней  мере по голосу, а дама, это верно хозяйки здешнего домика дочь, которая из  Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе Игнатьевне  ходит..."     

–  Ужасно я всякий стих люблю, если складно, – продолжал женский голос. – Чтo вы  не продолжаете? – Голос запел снова:     

 Царская  корона    

 Была  бы моя милая здорова    

 Господи  пом-и-илуй    

 Ее  и меня!    

 Ее  и меня!    

 Ее  и меня!    

–  В прошлый раз еще лучше выходило, – заметил женский голос. – Вы спели про  корону: "была бы моя милочка здорова". Этак нежнее выходило, вы верно  сегодня позабыли.     

–  Стихи вздор-с, – отрезал Смердяков.     

–  Ах нет, я очень стишок люблю.     

–  Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете  в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по  приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья  Кондратьевна.     

–  Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? – ласкался всё более и  более женский голос.     

–  Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого  моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне  произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в  Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу  переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую:  "ты дескать ей ложесна разверз". Оно пусть ложесна, но я бы дозволил  убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На  базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой  своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего  двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто с малым сказать,  как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая  так-сказать слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против  образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого  чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу бывало "с  малыим", так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья  Кондратьевна.     

–  Когда бы вы были военным юнкерочком, али гусариком молоденьким, вы бы не так  говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.     

–  Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю  напротив уничтожения всех солдат-с.     

–  А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?     

–  Да и не надо вовсе-с. В Двенадцатом году было на Россию великое нашествие  императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо кабы нас  тогда покорили эти самые французы: Умная нация покорила бы весьма глупую-с и  присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.     

–  Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашего щеголечка на трех  молодых самых англичан не променяю. – нежно проговорила Марья Кондратьевна,  должно быть сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными глазками.     

–  Это как кто обожает-с.     

–  А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый иностранец, уж это я вам  чрез стыд говорю.     

–  Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние и наши все похожи. Все  шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в  своей нищете смердит, и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо  пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он  человек со всеми своими детьми-с.     

–  Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.     

–  А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня считают, что я  бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такая сумма и меня  бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и  умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а напротив, от всех  почтен. Я, положим, только бульйонщик, но я при счастьи могу в Москве  кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ни один  из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально. Дмитрий  Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына,  и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меня  глупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с.     

–  На дуэли очень, я думаю, хорошо, – заметила вдруг Марья Кондратьевна.     

–  Чем же это-с?     

–  Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках  один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах кабы девиц  пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.     

–  Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло наводят, так оно тогда  самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья Кондратьевна.     

–  Неужто вы побежали бы?     

Но  Смердяков не удостоил ответить. После минутного молчания раздался опять аккорд  и фистула залилась последним куплетом:     

 "Сколько  ни стараться    

 Стану  удаляться,    

 Жизнью  наслажда-а-аться    

 И  в столице жить!    

 Не  буду тужить.    

 Совсем  не буду тужить,    

 Совсем  даже не намерен тужить!"    

Тут  случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша  встал и пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый,  напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на  скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было  светлоголубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и не дурная  бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.     

–  Брат Дмитрий скоро воротится? – сказал Алеша как можно спокойнее.     

Смердяков  медленно приподнялся со скамейки; приподнялась и Марья Кондратьевна.     

–  Почему ж бы я мог быть известен про Дмитрия Федоровича; другое дело, кабы я при  них сторожем состоял? – тихо, раздельно и пренебрежительно ответил Смердяков.     

–  Да я просто спросил, не знаете ли? – объяснил Алеша.     

–  Ничего я про ихнее пребывание не знаю, да и знать не желаю-с.     

–  А брат мне именно говорил, что вы-то и даете ему знать обо всем, что в доме  делается, и обещались дать знать, когда придет Аграфена Александровна.     

Смердяков  медленно и невозмутимо вскинул на него глазами.     

–  А вы как изволили на сей раз пройти, так как ворота здешние уж час как на  щеколду затворены? – спросил он, пристально смотря на Алешу.     

–  А я прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в  этом, – обратился он к Марье Кондратьевне, – мне надо было захватить скорее  брата.     

–  Ах можем ли мы на вас обижаться, – протянула Марья Кондратьевна, польщенная  извинением Алеши, – так как и Дмитрий Федорович часто этим манером в беседку  ходят, мы и не знаем, а он уж в беседке сидит.     

–  Я его теперь очень ищу, я очень бы желал его видеть или от вас узнать, где он  теперь находится. Поверьте, что по очень важному для него же самого делу.     

–  Они нам не сказываются, – пролепетала Марья Кондратьевна.     

–  Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, – начал вновь Смердяков, – но они и  здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что дескать,  да как у них, кто приходит и кто таков уходит, и не могу ли я что иное им  сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.     

–  Как это смертью? – удивился Алеша.     

–  А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера  изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу, и она  здесь переночует – не быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не  боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже  Бог знает что произвести могут-с.     

–  Намедни сказали им: "в ступе тебя истолку", – прибавила Марья  Кондратьевна.     

–  Ну если в ступе, то это только может быть разговор... –заметил Алеша. – Если б  я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать...     

–  Вот что единственно могу сообщить, – как бы надумался вдруг Смердяков. – Бываю  я здесь по-всегдашнему соседскому знакомству, и как же бы я не ходил-с? С  другой стороны Иван Федорович, чем свет сегодня послали меня к ним на квартиру  в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем, чтобы Дмитрий Федорович на словах  непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы вместе обедать. Я  пошел-с, но Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не застал-с, а было уж  восемь часов: "был, говорят, да весь вышел", – этими самыми словами  их хозяева сообщили. Тут точно у них заговор какой-с, обоюдный-с. Теперь же,  может быть, они в эту самую минуту в трактире этом сидят с братцем Иваном  Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не приходили, а Федор  Павлович отобедали час тому назад одни и теперь почивать легли. Убедительнейше  однако прошу, чтобы вы им про меня и про то, что я сообщил, ничего не говорили-с,  ибо они ни за чтo убьют-с.     

–  Брат Иван звал Дмитрия сегодня в трактир? – быстро переспросил Алеша.     

–  Это точно так-с.     

–  В трактир Столичный город, на площади?     

–  В этот самый-с.     

–  Это очень возможно! – воскликнул Алеша в большом волнении. – Благодарю вас,  Смердяков, известие важное, сейчас пойду туда.     

–  Не выдавайте-с, – проговорил ему вслед Смердяков.     

–  О нет, я в трактир явлюсь как бы нечаянно, будьте покойны.     

–  Да куда же вы, я вам калитку отопру, – крикнула было Марья Кондратьевна.     

–  Нет, здесь ближе, я опять чрез плетень.     

Известие  страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить было в  его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать их, это было  возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось одно окно и  сам брат Иван закричал ему из окна вниз.     

–  Алеша, можешь ты ко мне сейчас войти сюда или нет? Одолжишь ужасно.     

–  Очень могу, только не знаю, как мне в моем платье.     

–  А я как раз в отдельной комнате, ступай на крыльцо, я сбегу навстречу...     

Чрез  минуту Алеша сидел рядом с братом. Иван был один и обедал.     

 III. БРАТЬЯ  ЗНАКОМЯТСЯ.    

     

Находился  Иван однако не в отдельной комнате. Это было только место у окна, отгороженное  ширмами, но сидевших за ширмами всё-таки не могли видеть посторонние. Комната  эта была входная, первая, с буфетом у боковой стены. По ней поминутно шмыгали  половые. Из посетителей был один лишь старичок отставной военный, и пил в  уголку чай. Зато в остальных комнатах трактира происходила вся обыкновенная  трактирная возня, слышались призывные крики, откупоривание пивных бутылок, стук  биллиардных шаров, гудел орган. Алеша знал, что Иван в этот трактир почти  никогда не ходил и до трактиров вообще не охотник; стало быть именно потому  только и очутился здесь, подумал он, – чтобы сойтись по условию с братом  Дмитрием. И однако брата Дмитрия не было.     

–  Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним живешь, – крикнул  Иван, повидимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и  пил чай.     

–  Ухи давай, давай потом и чаю, я проголодался, – весело проговорил Алеша.     

–  А варенья вишневого? Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова вишневое  варенье любил?     

–  А ты это помнишь? Давай и варенья, я и теперь люблю.     

Иван  позвонил полового и приказал уху, чай и варенья.     

–  Я всё помню, Алеша, я помню тебя до одиннадцати лет, мне был тогда пятнадцатый  год. Пятнадцать и одиннадцать, это такая разница, что братья в эти годы никогда  не бывают товарищами. Не знаю, любил ли я тебя даже. Когда я уехал в Москву, то  в первые годы я даже и не вспоминал об тебе вовсе. Потом, когда ты сам попал в  Москву, мы раз только, кажется, и встретились где-то. А вот здесь я уже  четвертый месяц живу, и до сих пор мы с тобой не сказали слова. Завтра я уезжаю  и думал сейчас, здесь сидя: как бы мне его увидать, чтобы проститься, а ты и  идешь мимо.     

–  А ты очень желал меня увидать?     

–  Очень, я хочу с тобой познакомиться раз навсегда и тебя с собой познакомить. Да  с тем и проститься. По-моему всего лучше знакомиться пред разлукой. Я видел, как  ты на меня смотрел все эти три месяца, в глазах твоих было какое-то  беспрерывное ожидание, а вот этого-то я и не терплю, оттого и не подошел к  тебе. Но в конце я тебя научился уважать: твердо дескать стоит человечек.  Заметь, я хоть и смеюсь теперь, но говорю серьезно. Ведь ты твердо стоишь, да?  Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли, и будь они такие маленькие  мальчуганы, как ты. Ожидающий взгляд твой стал мне вовсе под конец не противен;  напротив, полюбил я наконец твой ожидающий взгляд... Ты, кажется, почему-то  любишь меня, Алеша?     

–  Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван – могила. Я говорю про тебя:  Иван – загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я уже осмыслил в тебе, и  всего только с сегодняшнего утра!     

–  Что ж это такое? – засмеялся Иван.     

–  А не рассердишься? – засмеялся и Алеша.     

–  Ну?     

–  А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные  двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и  славный мальчик, ну желторотый наконец мальчик! Что, не очень тебя обидел?     

–  Напротив поразил совпадением! – весело и с жаром вскричал Иван. – Веришь ли,  что я, после давешнего нашего свидания у ней, только об этом про себя и думал,  об этой двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты вдруг теперь точно угадал и  с этого самого начинаешь. Я сейчас здесь сидел и, знаешь, что говорил себе: не  веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей,  убедись даже, что всё напротив беспорядочный, проклятый и может быть бесовский  хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, – а я всё-таки  захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его  весь не осилю! Впрочем к тридцати годам наверно брошу кубок, хоть и не допью  всего и отойду... не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, всё  победит моя молодость, – всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я  спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне  эту исступленную и неприличную может быть жажду жизни, и решил, что, кажется,  нет такого, то-есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу,  мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют  часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда,  жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, в тебе она тоже непременно сидит, но  почему ж она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей  планете, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не  верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки,  дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не  знаешь за что и любишь, дорос иной подвиг человеческий, в который давно уже  может быть перестал и верить, а всё-таки по старой памяти чтишь его сердцем.  Вот тебе уху принесли, кушай на здоровье. Уха славная, хорошо готовят. Я хочу в  Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на  кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат  покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о  такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою  науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать  над ними, – в то же время убежденный всем сердцем моим, что всё это давно уже  кладбище и никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а лишь просто потому,  что буду счастлив пролитыми слезами моими. Собственным умилением упьюсь.  Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика,  тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь... Понимаешь ты  что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? – засмеялся вдруг Иван.     

–  Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить, – прекрасно ты это  сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, – воскликнул Алеша. –  Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.     

–  Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?     

–  Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь. непременно, чтобы  прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится.  Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо  постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.     

–  Уж ты и спасаешь, да я и не погибал может быть! А в чем она вторая твоя  половина?     

–  В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые может быть никогда и не  умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.     

–  Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions de foi вот  от таких... послушников. Твердый ты человек, Алексей. Правда, что ты из  монастыря хочешь выйти?     

–  Правда. Мой старец меня в мир посылает.     

–  Увидимся еще стало быть в миру-то, встретимся до тридцати-то лет, когда я от  кубка-то начну отрываться. Отец вот не хочет отрываться от своего кубка до  семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, сам говорил, у него это слишком  серьезно, хоть он и шут. Стал на сладострастии своем и тоже будто на камне...  хотя после тридцати-то лет, правда, и не на чем пожалуй стать, кроме как на этом...  Но до семидесяти подло, лучше до тридцати: можно сохранить "оттенок  благородства", себя надувая. Не видал сегодня Дмитрия?     

–  Нет, не видал, но я Смердякова видел. – И Алеша рассказал брату наскоро и  подробно о своей встрече с Смердяковым. Иван стал вдруг очень озабоченно  слушать, кое-что даже переспросил.     

–  Только он просил меня брату Дмитрию не сказывать о том, что он о нем говорил, –  прибавил Алеша. Иван нахмурился и задумался.     

–  Ты это из-за Смердякова нахмурился? – спросил Алеша.     

–  Да, из-за него. К чорту его, Дмитрия я действительно хотел было видеть, но  теперь не надо... – неохотно проговорил Иван.     

–  А ты в самом деле так скоро уезжаешь, брат?     

–  Да.     

–  Что же Дмитрий и отец? Чем это у них кончится? – тревожно промолвил Алеша.     

–  А ты всё свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я что ли моему брату Дмитрию? –  раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горько улыбнулся – Каинов  ответ Богу об убитом брате, а? Может быть ты это думаешь в эту минуту? Но чорт  возьми, не могу же я в самом деле оставаться тут у них сторожем? Дела кончил, и  еду. Уж не думаешь ли ты, что я ревную к Дмитрию, что я отбивал у него все эти  три месяца его красавицу Катерину Ивановну. Э, чорт, у меня свои дела были.  Дела кончил и еду. Дела давеча кончил, ты был свидетелем.     

–  Это давеча у Катерины Ивановны?     

–  Да, у ней, и разом развязался. И что ж такое? Какое мне дело до Дмитрия?  Дмитрий тут не при чем. У меня были только собственные дела с Катериною  Ивановною. Сам ты знаешь напротив, что Дмитрий вел себя так как будто был в  заговоре со мной. Я ведь не просил его нисколько, а он сам мне торжественно ее  передал и благословил. Это всё смеху подобно. Нет, Алеша, нет, если бы ты знал,  как я себя теперь легко чувствую! Я вот здесь сидел и обедал, и веришь ли,  хотел было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой час свободы.  Тьфу, полгода почти, – и вдруг разом, всё разом снял. Ну подозревал ли я даже  вчера, что это, если захотеть, то ничего не стoит кончить!     

–  Ты про любовь свою говоришь, Иван?     

–  Любовь, если хочешь, да, я влюбился в барышню, в институтку. Мучился с ней, и  она меня мучила. Сидел над ней... и вдруг всё слетело. Давеча я говорил  вдохновенно, а вышел и расхохотался, – веришь этому. Нет, я буквально говорю.     

–  Ты и теперь так это весело говоришь, – заметил Алеша, вглядываясь в его в самом  деле повеселевшее вдруг лицо.     

–  Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Xe-xe! Вот и оказалось, что нет. А  ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь  читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, – а между тем, как легко от нее  уехать. Ты думаешь, я фанфароню?     

–  Нет. Только это может быть не любовь была.     

–  Алешка, – засмеялся Иван, – не пускайся в рассуждения о любви! Тебе неприлично.  Давеча-то, давеча-то ты выскочил, ай! Я еще и забыл поцеловать тебя за это... А  мучила-то она меня как! Воистину у надрыва сидел. Ох, она знала, что я ее  люблю! Любила меня, а не Дмитрия, – весело настаивал Иван. – Дмитрий только  надрыв. Всё, чтo я давеча ей говорил, истинная правда. Но только в том дело,  самое главное, что ей нужно может быть лет пятнадцать аль двадцать, чтобы  догадаться, что Дмитрия она вовсе не любит, а любит только меня, которого  мучает. Да пожалуй и не догадается она никогда, несмотря даже на сегодняшний  урок. Ну и лучше: встал да и ушел навеки. Кстати, что она теперь? Что там было,  когда я ушел?     

Алеша  рассказал ему об истерике, и о том, что она, кажется, теперь в беспамятстве и в  бреду.     

–  А не врет Хохлакова?     

–  Кажется, нет.     

–  Надо справиться. От истерики впрочем никогда и никто не умирал. Да и пусть  истерика, Бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе. К чему лезть  опять.     

–  Ты однако же давеча ей сказал, что она никогда тебя не любила.     

–  Это я нарочно. Алешка, прикажу-ка я шампанского, выпьем за мою свободу. Нет,  если бы ты знал, как я рад!     

–  Нет, брат, не будем лучше пить, – сказал вдруг Алеша, – к тому же мне как-то  грустно.     

–  Да, тебе давно грустно, я это давно вижу.     

–  Так ты непременно завтра утром поедешь?     

–  Утром? я не говорил, что утром... А впрочем может и утром. Веришь ли, я ведь  здесь обедал сегодня единственно, чтобы не обедать со стариком, до того он мне  стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься,  что я уезжаю. У нас с тобой еще Бог знает сколько времени до отъезда. Целая  вечность времени, бессмертие!     

–  Если ты завтра уезжаешь, какая же вечность?     

–  Да нас-то с тобой чем это касается? – засмеялся Иван,– ведь свое-то мы успеем  всё-таки переговорить, свое-то, для чего мы пришли сюда? Чего ты глядишь с  удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобы говорить о любви к  Катерине Ивановне, о старике и Дмитрие? О загранице? О роковом положении  России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?     

–  Нет, не для этого.     

–  Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам  прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая  Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как  старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все  три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: "како веруеши,  али вовсе не веруеши", – вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные  взгляды, Алексей Федорович, ведь так?     

–  Пожалуй что и так, – улыбнулся Алеша. – Ты ведь не смеешься теперь надо мною,  брат?     

–  Я-то смеюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, который три месяца глядел на  меня в таком ожидании. Алеша, взгляни прямо: я ведь и сам точь-в-точь такой же  маленький мальчик, как и ты, разве только вот не послушник. Ведь русские  мальчики как до сих пор орудуют? Иные то-есть? Вот, например, здешний вонючий  трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг  друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и  что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О  мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога  не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего  человечества по новому штату, так ведь это один же чорт выйдет, всё те же  вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных  русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в  наше время. Разве не так?     

–  Да, настоящим русские вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как  вот ты говоришь, вопросы с другого конца, конечно первые вопросы и прежде  всего, да так и надо, – проговорил Алеша, всё с тою же тихою и испытующею  улыбкой вглядываясь в брата.     

–  Вот что, Алеша, быть русским человеком иногда вовсе не умно, но всё-таки глупее  того, чем теперь занимаются русские мальчики, и представить нельзя себе. Но я  одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.     

–  Как ты это славно подвел, – засмеялся вдруг Алеша.     

–  Ну говори же, с чего начинать, приказывай сам, – с Бога? Существует ли Бог, что  ли?     

–  С чего хочешь, с того и начинай, хоть с "другого конца". Ведь ты  вчера у отца провозгласил, что нет Бога, – пытливо поглядел на брата Алеша.     

–  Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя  разгорались глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю  это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись. Алеша, потому что у меня нет  друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть и я принимаю Бога, –  засмеялся Иван, – для тебя это неожиданно, а?     

–  Да конечно, если ты только и теперь не шутишь.     

–  Шутишь. Это вчера у старца сказали, что я шучу. Видишь, голубчик, был один  старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не было  Бога, то следовало бы его выдумать, s'il n'existait pas Dieu il faudrait  l'inventer. И действительно человек выдумал Бога. И не то странно, не то было  бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль – мысль  о необходимости Бога – могла залезть в голову такому дикому и злому животному  каков человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и  до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не  думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? Не стану я, разумеется,  тоже перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков, все  сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что, что там гипотеза, то у  русского мальчика тотчас же аксиома и не только у мальчиков, но пожалуй и у  ихних профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас теперь те  же русские мальчики. А потому обхожу все гипотезы. Ведь у нас с тобой какая  теперь задача? Задача в том, чтоб я как можно скорее мог объяснить тебе мою  суть,. то-есть что я за человек, во что верую и на что надеюсь, ведь так, так?  А потому и объявляю, что принимаю Бога прямо и просто. Но вот однако что надо  отметить: если Бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам  совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с  понятием лишь о трех измерениях пространства. Между тем находились и находятся  даже и теперь геометры и философы и даже из замечательнейших, которые  сомневаются в том, чтобы вся вселенная, или еще обширнее, – всё бытие было  создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две  параллельные линии, которые по Эвклиду ни за что не могут сойтись на земле,  может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так,  что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про Бога понять. Я смиренно  сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня  ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Да  и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет Бога:  есть ли он или нет? Всё это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с  понятием лишь о трех измерениях. Итак, принимаю Бога и не только с охотой, но,  мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, – нам совершенно уж  неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой  мы будто бы все сольемся, верую в слово, к которому стремится вселенная и  которое само "бе к Богу" и которое есть само Бог, ну и прочее и  прочее, и т. д. в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется,  уж я на хорошей дороге – а? Ну так представь же себе, что в окончательном  результате я мира этого Божьего – не принимаю, и хоть и знаю, что он  существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я  мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять.  Оговорюсь: я убежден как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь  обидный комизм человеческих противоречий исчезнет как жалкий мираж, как  гнусненькое измышление малосильного и маленького как атом человеческого  эвклидовского ума, что наконец в мировом финале, в момент вечной гармонии,  случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на  утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой  ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать  всё, что случилось с людьми, – пусть, пусть это всё будет и явится, но я-то  этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся и я  это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а всё-таки не приму. Вот моя суть,  Алеша, вот мой тезис. Это уж я серьезно тебе высказал. Я нарочно начал этот наш  с тобой разговор как глупее нельзя начать, но довел до моей исповеди, потому  что ее только тебе и надо. Не о Боге тебе нужно было, а лишь нужно было узнать,  чем живет твой любимый тобою брат. Я и сказал.     

Иван  заключил свою длинную тираду вдруг с каким-то особенным и неожиданным чувством.      

–  А для чего ты начал так, как "глупее нельзя начать"? – спросил Алеша,  задумчиво смотря на него.     

–  Да во-первых, хоть для руссизма: русские разговоры на эти темы все ведутся как  глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к делу. Чем  глупее, тем и яснее. Глупость коротка и не хитра, а ум виляет и прячется. Ум  подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моего отчаяния, и чем глупее  я его выставил, тем для меня же выгоднее.     

–  Ты мне объяснишь, для чего "мира не принимаешь"?– проговорил Алеша.     

–  Уж конечно объясню, не секрет, к тому и вел. Братишка ты мой, не тебя я хочу  развратить и сдвинуть с твоего устоя, я может быть себя хотел бы исцелить  тобою, – улыбнулся вдруг Иван совсем как маленький кроткий мальчик. Никогда еще  Алеша не видал у него такой улыбки.     

 IV. БУНТ.    

     

–  Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – я никогда не мог понять,  как можно любить своих ближних. Именно ближних-то по-моему и невозможно любить,  а разве лишь дальних. Я читал вот как-то и где-то про "Иоанна  Милостивого" (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и  обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял  его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот  его. Я убежден, что он это сделал с надрывом, с надрывом лжи, из-за заказанной  долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии. Чтобы полюбить человека, надо  чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь.     

–  Об этом не раз говорил старец Зосима, – заметил Алеша, – он тоже говорил, что  лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает любить. Но ведь  есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам  знаю, Иван...     

–  Ну я-то пока еще этого не знаю и понять не могу, и бесчисленное множество людей  со мной тоже. Вопрос ведь в том, от дурных ли качеств людей это происходит, или  уж от того, что такова их натура. По-моему Христова любовь к людям есть в своем  роде невозможное на земле чудо. Правда, он был Бог. Но мы-то не боги. Положим,  я например глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до  какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и сверх того редко  человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему  не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что  у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу. К тому же  страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод, например,  еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею,  например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например,  посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое по его  фантазии должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.  Вот он и лишает меня сейчас же своих благодеяний и даже вовсе не от злого  сердца. Нищие, особенно благородные нищие, должны бы были наружу никогда не  показываться, а просить милостыню чрез газеты. Отвлеченно еще можно любить  ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Если бы всё было как на  сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях  и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно  любоваться ими. Любоваться, но всё-таки не любить. Но довольно об этом. Мне  надо было лишь поставить тебя на мою точку. Я хотел заговорить о страдании  человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это  уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уже про одних детей.  Тем не выгоднее для меня, разумеется. Но во-первых, деток можно любить даже и  вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне однако же кажется, что детки  никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых, о больших я и потому еще говорить не  буду, что, кроме того что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть  и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и стали "яко  бози". Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще  ни в чем невиновны. Любишь ты деток, Алеша? Знаю, что любишь, и тебе будет  понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить. Если они на земле тоже  ужасно страдают, то уж конечно за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших  яблоко, – но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому  здесь на земле непонятное. Нельзя страдать неповинному за другого, да еще  такому неповинному! Подивись на меня, Алеша, я тоже ужасно люблю деточек. И  заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные, Карамазовцы, иногда очень  любят детей. Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей  совсем будто другое существо и с другою природой. Я знал одного разбойника в  остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целые семейства в домах, в  которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заодно несколько и детей. Но,  сидя в остроге, он их до странности любил. Из окна острога он только и делал,  что смотрел на играющих на тюремном дворе детей. Одного маленького мальчика он  приучил приходить к нему под окно, и тот очень сдружился с ним... Ты не знаешь,  для чего я это всё говорю, Алеша? У меня как-то голова болит и мне грустно.     

–  Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметил Алеша, – точно ты в  каком безумии.     

–  Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, – продолжал Иван  Федорович, как бы и не слушая брата, – как турки и черкесы там у них, в Болгарии,  повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, – то-есть  жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору  гвоздями и оставляют так до утра, а по-утру вешают – и проч., всего и  вообразить невозможно. В самом деле, выражаются иногда про "зверскую"  жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь  никогда не может быть так жесток как человек, так артистически, так  художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет, и только это и умеет. Ему и в  голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже и  мог это сделать. Эти турки между прочим с сладострастием мучили и детей,  начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных  младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и  составляло главную сладость. Но вот однако одна меня сильно заинтересовавшая  картинка. Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругом  вошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются,  чтоб его рассмешить, им удается, младенец рассмеялся. В эту минуту турок  наводит на него пистолет в четырех вершках расстояния от его лица. Мальчик  радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист  спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку... Художественно, не  правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое.     

–  Брат, к чему это всё? – спросил Алеша.     

–  Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то  создал он его по своему образу и подобию.     

–  В таком случае, равно как и Бога.     

–  А ты удивительно как умеешь оборачивать словечки, как говорит Полоний в  Гамлете, – засмеялся Иван. – Ты поймал меня на слове, пусть, я рад. Хорош же  твой Бог, коль его создал человек по образу своему и подобию. Ты спросил  сейчас, для чего я это всё: я, видишь ли, любитель и собиратель некоторых  фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет и рассказов, откуда попало,  некоторого рода анекдотики, и у меня уже хорошая коллекция. Турки конечно вошли  в коллекцию, но это всё иностранцы. У меня есть и родные штучки и даже получше  турецких. Знаешь, у нас больше битье, больше розга и плеть, и это национально:  у нас прибитые гвоздями уши немыслимы, мы всё-таки европейцы, но розги, но плеть,  это нечто уже наше и не может быть у нас отнято. За границей теперь как будто и  не бьют совсем, нравы что ли очистились, али уж законы такие устроились, что  человек человека как будто уж и не смеет посечь, но за то они вознаградили себя  другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до того национальным, что у  нас оно как будто и не возможно, хотя впрочем, кажется, и у нас прививается,  особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе. Есть у меня  одна прелестная брошюрка, перевод с французского, о том, как в Женеве, очень  недавно, всего лет пять тому, казнили одного злодея и убийцу, Ришара,  двадцатитрехлетнего, кажется, малого, раскаявшегося и обратившегося к  христианской вере пред самым эшафотом. Этот Ришар был чей-то незаконнорожденный,  которого еще младенцем, лет шести, подарили родители каким-то горным  швейцарским пастухам и те его взрастили, чтоб употреблять в работу. Рос он у  них как дикий зверенок, не научили его пастухи ничему, напротив, семи лет уже  посылали пасти стадо, в мокреть и в холод, почти без одежды и почти не кормя  его. И уж конечно так делая, никто из них не задумывался и не раскаивался,  напротив считал себя в полном праве, ибо Ришар подарен им был как вещь и они  даже не находили необходимым кормить его. Сам Ришар свидетельствует, что в те  годы он, как блудный сын в Евангелии, желал ужасно поесть хоть того месива,  которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему не давали даже и этого  и били, когда он крал у свиней, и так провел он всё детство свое и всю юность,  до тех пор, пока возрос и, укрепившись в силах, пошел сам воровать. Дикарь стал  добывать деньги поденною работой в Женеве, добытое пропивал, жил как изверг и  кончил тем, что убил какого-то старика и ограбил. Его схватили, судили и  присудили к смерти. Там ведь не сентиментальничают. И вот в тюрьме его  немедленно окружают пасторы и члены разных Христовых братств, благотворительные  дамы и проч. Научили они его в тюрьме читать и писать, стали толковать ему  Евангелие, усовещевали, убеждали, напирали, пилили, давили, и вот он сам  торжественно сознается наконец в своем преступлении. Он обратился, он написал  сам суду, что он изверг и что наконец-таки он удостоился того, что и его озарил  Господь и послал ему благодать. Всё взволновалось в Женеве, вся благотворительная  и благочестивая Женева. Всё, чтo было высшего и благовоспитанного, ринулось к  нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: "ты брат наш, на тебя сошла  благодать!" А сам Ришар только плачет в умилении: "да, на меня сошла  благодать! Прежде я всё детство и юность мою рад был корму свиней, а теперь  сошла и на меня благодать, умираю во Господе!" – "Да, да, Ришар, умри  во Господе, ты пролил кровь и должен умереть во Господе. Пусть ты невиновен,  что не знал совсем Господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя били за  то, что ты крал у них корм (что ты делал очень не хорошо, ибо красть не  позволено), – но ты пролил кровь и должен умереть". И вот наступает  последний день. Расслабленный Ришар плачет и только и делает, что повторяет  ежеминутно: "Это лучший из дней моих, я иду к Господу!" –  "Да", кричат пасторы, судьи и благотворительные дамы, "это  счастливейший день твой, ибо ты идешь к Господу!" Всё это двигается к  эшафоту вслед за позорною колесницей, в которой везут Ришара, в экипажах,  пешком. Вот достигли эшафота: "умри, брат наш", кричат Ришару,  "умри во Господе, ибо и на тебя сошла благодать!" И вот покрытого  поцелуями братьев, брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и  оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать. Нет,  это характерно. Брошюрка эта переведена по-русски какими-то русскими  лютеранствующими благотворителями высшего общества и разослана для просвещения  народа русского при газетах и других изданиях даром. Штука с Ришаром хороша  тем, что национальна. У нас хоть нелепо рубить голову брату потому только, что  он стал нам брат и что на него сошла благодать, но, повторяю, у нас есть свое,  почти что не хуже. У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение  истязанием битья. У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом  по глазам, "по кротким глазам". Этого кто ж не видал, это руссизм. Он  описывает, как слабосильная лошаденка, на которую навалили слишком, завязла с  возом и не может вытащить. Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет наконец не  понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: "Хоть ты  и не в силах, а вези, умри, да вези!" Кляченка рвется, и вот он начинает  сечь ее, беззащитную, по плачущим, по "кротким глазам". Вне себя она  рванула и вывезла и пошла вся дрожа, не дыша, как-то боком, с какою-то  припрыжкой, как-то неестественно и позорно, – у Некрасова это ужасно. Но ведь  это всего только лошадь, лошадей и сам Бог дал, чтоб их сечь. Так татары нам  растолковали и кнут на память подарили. Но можно ведь сечь и людей. И вот  интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку,  младенца семи лет, розгами, – об этом у меня подробно записано. Папенька рад,  что прутья с сучками, "садче будет", говорит он, и вот начинает  "сажать" родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие, которые  разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с  каждым последующим ударом всё больше и больше, всё прогрессивней. Секут минуту,  секут наконец пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче.  Ребенок кричит, ребенок наконец не может кричать, задыхается "папа, папа,  папочка, папочка!" Дело каким-то чортовым неприличным случаем доходит до  суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно уже назвал у нас адвоката –  "аблакат – нанятая совесть". Адвокат кричит в защиту своего клиента.  "Дело дескать такое простое, семейное и обыкновенное, отец посек дочку и  вот к стыду наших дней дошло до суда!" Убежденные присяжные удаляются и  выносят оправдательный приговор. Публика ревет от счастья, что оправдали  мучителя. – Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение учредить стипендию  в честь имени истязателя!.. Картинки прелестные. Но о детках есть у меня и еще  получше, у меня очень, очень много собрано о русских детках, Алеша. Девченочку  маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец и мать "почтеннейшие и чиновные  люди, образованные и воспитанные". Видишь, я еще раз положительно  утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве – это любовь к  истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода  эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко как образованные и  гуманные европейские люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей  в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет  мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому  идти, – вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке  конечно таится зверь, – зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости  от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу спущенного с цепи, зверь нажитых  в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч. Эту бедную пятилетнюю  девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били,  секли, пинали ее ногами, не зная сами за чтo, обратили всё тело ее в синяки;  наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю  ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний  ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться  проситься) – за это обмазывали ей всё лицо ее же калом и заставляли ее есть  этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью  слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте! Понимаешь ли ты  это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней  делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим  кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми незлобивыми, кроткими  слезками к "Боженьке", чтобы тот защитил его, – понимаешь ли ты эту  ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли  ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не  мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это  чортово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не  стоит тогда этих слез ребеночка к "Боженьке". Я не говорю про  страдания больших, те яблоко съели и чорт с ними, и пусть бы их всех чорт взял,  но эти, эти! Мучаю я тебя, Алешка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если  хочешь.     

–  Ничего, я тоже хочу мучиться, – пробормотал Алеша.     

–  Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж характерная, и  главное только что прочел в одном из сборников наших древностей, в Архиве, в Старине  чтo ли, надо справиться, забыл даже где и прочел. Это было в самое мрачное  время крепостного права, еще в начале столетия, и да здравствует освободитель  народа! Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и  богатейший помещик, но из таких (правда и тогда уже, кажется, очень немногих),  которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что  выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну  вот живет генерал в своем поместьи в две тысячи душ, чванится, третирует мелких  соседей как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не  сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький  мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой  генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?"  Докладывают ему, что вот дескать этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу  ей зашиб. "А, это ты, – оглядел его генерал, – взять его!" Взяли его,  взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал  во всем параде на охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари,  ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать  виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный  осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка  раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть...  "Гони его!" командует генерал, "беги, беги!" кричат ему  псари, мальчик бежит... "Ату его!" вопит генерал и бросает на него  всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в  клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для  удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!     

–  Расстрелять! – тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то  улыбкой подняв взор на брата.     

–  Браво! – завопил Иван в каком-то восторге, – уж коли ты сказал, значит... Ай да  схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!     

–  Я сказал нелепость, но...     

–  То-то и есть, что но... – кричал Иван. – Знай, послушник. что нелепости слишком  нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них может быть в нем совсем  ничего бы и не произошло. Мы знаем что знаем!     

–  Что ты знаешь?     

–  Я ничего не понимаю, – продолжал Иван как бы в бреду, – я и не хочу теперь  ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я  захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при  факте...     

–  Для чего ты меня испытуешь? – с надрывом горестно воскликнул Алеша, – скажешь  ли мне наконец?     

–  Конечно скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя упустить не  хочу и не уступлю твоему Зосиме.     

Иван  помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.     

–  Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло очевиднее. Об остальных  слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра – я уж ни  слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю со всем  принижением, что ничего не могу понять, для чего всё так устроено. Люди сами,  значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с  небеси, сами зная, что станут несчастны, значит нечего их жалеть. О, по моему,  по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание  есть, что виновных нет, что всё одно из другого выходит прямо и просто, что всё  течет и уравновешивается, – но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же  это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет  и что всё прямо и просто одно из другого выходит, и что я это знаю – мне надо  возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности  где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я  веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже мертв, то пусть  воскресят меня, ибо если всё без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не  для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить  кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле  льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда  все вдруг узнают, для чего всё так было. На этом желании зиждутся все религии  на земле, а я верую. Но вот однако же детки, и что я с ними стану тогда делать?  Это вопрос, который я не могу решить. В сотый раз повторяю – вопросов  множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне  надо сказать. Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную  гармонию, то при чем тут дети, скажи мне пожалуста? Совсем непонятно, для чего  должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего  они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию?  Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в  возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле  в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно  правда эта не от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что всё  равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его  восьмилетнего затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я,  каково должно быть сотрясение вселенной, когда всё на небе и под землею  сольется в один хвалебный глас и всё живое и жившее воскликнет: "Прав ты, Господи,  ибо открылись пути твои!" Уж когда мать обнимется с мучителем,  растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: "Прав ты, Господи",  то уж конечно настанет венец познания и всё объяснится. Но вот тут-то и  запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу взять свои  меры. Видишь ли, Алеша, ведь может быть и действительно так случится, что,  когда я сам доживу до того момента, али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я  пожалуй воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти:  "Прав ты, Господи!" но я не хочу тогда восклицать, Пока еще время,  спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не  стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил  себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными  слезками своими к "Боженьке"! Не стоит потому что слезки его остались  неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но  чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут  отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад  может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если ад: я  простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания  детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для  покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не  хочу я наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами!  Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит  мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего  растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя,  хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где  же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право  простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу  оставаться лучше со страданиями не отомщенными. Лучше уж я останусь при  неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не  прав. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько  платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если  только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и  делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше  возвращаю.     

–  Это бунт, – тихо и потупившись проговорил Алеша.     

–  Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, – проникновенно сказал Иван. – Можно  ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову тебя, – отвечай:  Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале  осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и  неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице,  вот того самого ребеночка, бившего себя кулаченком в грудь и на неотомщенных  слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих  условиях, скажи и не лги!     

–  Нет, не согласился бы, – тихо проговорил Алеша.     

–  И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы  сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а  приняв, остаться навеки счастливыми?     

–  Нет, не могу допустить. Брат, – проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша,  – ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело  право простить? Но Существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за  всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о  нем, а на нем-то и зиждется здание, и это ему воскликнут: "Прав ты, Господи,  ибо открылись пути твои".     

–  А, это "единый безгрешный" и его кровь! Нет, не забыл о нем и  удивлялся напротив всё время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно, в  спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я  когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной. еще минут  десять, то я б ее тебе рассказал?     

–  Ты написал поэму?     

–  О нет, не написал, – засмеялся Иван, – и никогда в жизни я не сочинил даже двух  стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый  мой читатель, то-есть слушатель. Зачем в самом деле автору терять хоть единого  слушателя, – усмехнулся Иван. – Рассказывать или нет?     

–  Я очень слушаю, – произнес Алеша.     

–  Поэма моя называется "Великий Инквизитор", вещь нелепая, но мне  хочется ее тебе сообщить.     

 V. ВЕЛИКИЙ  ИНКВИЗИТОР.    

     

Ведь  вот и тут без предисловия невозможно, – то-есть без литературного предисловия,  тфу! – засмеялся Иван, – а какой уж я сочинитель! Видишь, действие у меня  происходит в шестнадцатом столетии, а тогда, – тебе, впрочем, это должно быть  известно еще из классов, – тогда как раз было в обычае сводить в поэтических  произведениях на землю горние силы. Я уж про Данта не говорю. Во Франции  судейские клерки, а тоже и по монастырям монахи давали целые представления. в  которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых. Христа и самого Бога. Тогда  всё это было очень простодушно. В Notre Dame de Paris у Виктора Гюго в честь  рождения французского дофина, в Париже, при Лудовике XI, в зале ратуши дается  назидательное и даровое представление народу под названием: Le bon jugement de  la tres sainte et gracieuse Vierge Marie, где и является она сама лично и  произносит свой bon jugement. У нас в Москве, в до-Петровскую старину, такие же  почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались  по временам; но кроме драматических представлений по всему миру ходило тогда  много повестей и "стихов", в которых действовали по надобности святые  ангелы, и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами,  списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда – в татарщину. Есть,  например, одна монастырская поэмка (конечно с греческого): Хождение Богородицы  по мукам, с картинами и со смелостью не ниже Дантовских. Богоматерь посещает  ад, и руководит ее "по мукам" архангел Михаил. Она видит грешников и  мучения их. Там есть между прочим один презанимательный разряд грешников в  горящем озере: которые из них погружаются в это озеро так что уж и выплыть  более не могут, то "тех уже забывает Бог" – выражение чрезвычайной  глубины и силы. И вот, пораженная и плачущая Богоматерь падает пред престолом Божиим  и просит всем во аде помилования, всем, которых она видела там, без различия.  Разговор ее с Богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит, и когда  Бог указывает ей на прогвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу  его мучителей, – то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и  архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора.  Кончается тем, что она вымаливает у Бога остановку мук на всякий год, от  великой пятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарят Господа и  вопиют к нему: "Прав ты, Господи, что так судил". Ну вот и моя поэмка  была бы в том же роде, если б явилась в то время. У меня на сцене является он;  правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнадцать  веков уже минуло тому, как он дал обетование придти во царствии своем,  пятнадцать веков, как пророк его написал: "Се гряду скоро". "О  дне же сем и часе не знает даже и сын. токмо лишь отец мой небесный", как  изрек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежнею верой и с  прежним умилением. О, с бoльшею даже верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с  тех пор, как прекратились залоги с небес человеку:     

 Верь  тому, чтo сердце скажет,    

 Нет  залогов от небес.    

И  только лишь одна вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много чудес.  Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по  жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, и в  человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась  тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда,  "подобная светильнику" (то-есть церкви) "пала на источники вод,  и стали они горьки". Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем  пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к нему  попрежнему, ждут его, любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть  за него, как и прежде... И вот столько веков молило человечество с верой и  пламенем: "Бог Господи явися нам", столько веков взывало к нему, что  он, в неизмеримом сострадании своем, возжелал снизойти к молящим. Снисходил.  посещал он и до этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на  земле, как и записано в их "житиях". У нас Тютчев, глубоко веровавший  в правду слов своих, возвестил, что     

 Удрученный  ношей крестной    

 Всю  тебя, земля родная,    

 В  рабском виде царь небесный    

 Исходил  благословляя.    

Что  непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть на  мгновенье к народу, – к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески  любящему его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное  время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и     

 В  великолепных автодафе    

 Сжигали  злых еретиков.    

О,  это конечно было не то сошествие, в котором явится он, по обещанию своему, в  конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, "как молния,  блистающая от востока до запада". Нет, он возжелал хоть на мгновенье  посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному  милосердию своему, он проходит еще раз между людей в том самом образе  человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он  снисходит на "стогны жаркие" южного города, как раз в котором всего  лишь накануне в "великолепном автодафе", в присутствии короля, двора,  рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном  населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть  не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он появился тихо, незаметно, и  вот все – странно это – узнают его. Это могло бы быть одним из лучших мест  поэмы, – то-есть почему именно узнают его. Народ непобедимою силой стремится к  нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит  среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его  сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей,  сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет  их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила.  Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: "Господи, исцели  меня, да и я тебя узрю", и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой  его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред  ним цветы, поют и вопиют ему: "Осанна!" "Это он, это сам он,  повторяют все, это должен быть он, это никто как он". Он останавливается  на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем  детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь  одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он  воскресит твое дитя", кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу  гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается  вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: ,,Если это ты, то  воскреси дитя мое!" восклицает она, простирая к нему руки. Процессия  останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с  состраданьем, и уста его тихо и еще раз произносят: "Талифа куми" –  "и восста девица". Девочка подымается в гробе, садится и смотрит  улыбаясь удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с  которым она лежала во гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую  минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор.  Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со  впалыми глазами, но из которых еще светится как огненная искорка блеск. О, он  не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред  народом, когда сжигали врагов Римской веры, – нет, в эту минуту он лишь в  старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют  мрачные помощники и рабы его и "священная" стража. Он останавливается  пред толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как поставили гроб у  ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые  густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст  свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен,  покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред  стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него  руки и уводят его. Толпа моментально вся как один человек склоняется головами  до земли пред старцем-инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит  мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем  здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная,  горячая и "бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и  лимоном пахнет". Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь  тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит  в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при  входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит,  ставит светильник на стол и говорит ему:     

–  Это ты? ты? – Но не получая ответа быстро прибавляет: – Не отвечай, молчи. Да и  что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь  ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам  мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет  завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его,  но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот  самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же, по одному моему  мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты может  быть это знаешь, – прибавил он в проникновенном раздумьи, ни на мгновение не  отрывался взглядом от своего пленника.     

–  Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? – улыбнулся всё время молча слушавший  Алеша, – прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика,  какое-нибудь невозможное qui pro quo?     

–  Прими хоть последнее, – рассмеялся Иван, – если уж тебя так разбаловал  современный реализм, и ты не можешь вынести ничего фантастического – хочешь qui  pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, – рассмеялся он опять, – старику  девяносто лет, и он давно мог сойти с ума на своей идее, Пленник же мог  поразить его своею наружностью. Это мог быть наконец просто бред, видение  девяностолетнего старика пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафе  во сто сожженных еретиков. Но не всё ли равно нам с тобою, что qui pro quo, что  безбрежная фантазия? Тут дело в том только, что старику надо высказаться, что  наконец за все девяносто лет он высказывается и говорит вслух то, о чем все  девяносто лет молчал.     

–  А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова?     

–  Да так и должно быть во всех даже случаях, – опять засмеялся Иван. – Сам старик  замечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде  сказано. Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римского  католичества, по моему мнению по крайней мере: "всё дескать передано тобою  папе и всё стало быть теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не  мешай до времени по крайней мере". В этом смысле они не только говорят, но  и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у их богословов. "Имеешь  ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты  пришел?" – спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, –  "нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано,  и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.  Всё, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как  чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет  назад. Не ты ли так часто тогда говорил: "Хочу сделать вас  свободными". Но вот ты теперь увидел этих "свободных" людей, –  прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. – "Да, это дело нам дорого  стоило" – продолжал он строго смотря на него, – "но мы докончили  наконец это дело, во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но  теперь это кончено и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты  смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что  теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны  вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее  к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?"     

–  Я опять не понимаю, – прервал Алеша, – он иронизирует, смеется?     

–  Ни мало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли  свободу, и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. "Ибо  теперь только (то-есть он конечно говорит про инквизицию) стало возможным  помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве  бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали", – говорит он ему, –  "ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушал  предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей  счастливыми, но к счастью уходя ты передал дело нам. Ты обещал, ты утвердил  своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать, и уж конечно не можешь  и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?"     

–  А что значит: не имел недостатка в предупреждении и указании? – спросил Алеша.     

–  А в этом-то и состоит главное, что старику надо высказать.     

–  "Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, – продолжает старик,  – великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто  бы "искушал" тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть  что-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех вопросах, и что ты  отверг, и что в книгах названо "искушениями"? А между тем, если было  когда-нибудь на земле совершено настоящее, громовое чудо, то это в тот день, в  день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось  чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три  эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо  восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для  этого собрать всех мудрецов земных – правителей, первосвященников, ученых,  философов, поэтов, и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но  такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали  бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую  историю мира и человечества, – то думаешь ли ты, что вся премудрость земли,  вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по  глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда  могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их  появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с  вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно  целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в  которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой  природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было  неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих  трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что  прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.     

Реши  же сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первый  вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: "Ты хочешь идти в мир и  идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте  своей и прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся  они и страшатся, – ибо ничего и никогда не было для человека и для  человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой  раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как  стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку  свою и прекратятся им хлебы твои". Но ты не захотел лишить человека  свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если  послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но  знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли  и сразится с тобою и победит тебя и все пойдут за ним, восклицая: "Кто  подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!" Знаешь ли ты, что пройдут  века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что  преступления нет, а стало быть нет и греха, а есть лишь только голодные.  "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!" вот чтo напишут на  знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. На  месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная  Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но всё же ты бы  мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, – ибо  к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своею башней! Они отыщут  нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь  гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: "Накормите нас, ибо те,  которые обещали нам огонь с небеси, его не дали". И тогда уже мы и  достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя  твое, и солжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят  себя. Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но  кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажу нам:  "лучше поработите нас, но накормите нас". Поймут наконец сами, что  свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда,  никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть  никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты  обещал им хлеб небесный, но повторяю опять, может ли он сравниться в глазах  слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И  если за тобою, во имя хлеба небесного, пойдут тысячи и десятки тысяч, то что  станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах  будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки  тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные как песок морской  слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и  сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец  они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за  богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними  господствовать, – так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем,  что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы  уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы  должны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне, и вот что ты  отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом  заключалась великая тайна мира сего. Приняв "хлебы", ты бы ответил на  всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и  целого человечества вместе – это: "пред кем преклониться?" Нет заботы  беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать  поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем,  что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на  всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только  состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы  сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы  непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть  главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с  начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они  созидали богов и взывали друг к другу: "бросьте ваших богов и придите  поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим! И так будет до скончания  мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: всё равно падут пред идолами.  Ты знал, ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но ты  отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось тебе, чтобы  заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, – знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба  небесного. Взгляни же, что сделал ты далее. И всё опять во имя свободы! Говорю  тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать  поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но  овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе  давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет  бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо  тебя, – о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит  его совесть. В этом ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы  только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего  ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на  земле, хотя бы кругом его всё были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо  того, чтоб овладеть свободой людей, ты увеличил им ее еще больше! Или ты забыл,  что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании  добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека как свобода его совести,  но нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести  человеческой раз навсегда – ты взял всё, что есть необычайного, гадательного и  неопределенного, взял всё, что было не по силам людей, а потому поступил как бы  и не любя их вовсе, – и это кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь  свою! Вместо того, чтоб овладеть людскою свободой, ты умножил ее и обременил ее  мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви  человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою.  Вместо твердого древнего закона, – свободным сердцем должен был человек решать  впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою,  – но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой  образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода  выбора? Они воскликнут наконец, что правда не в тебе, ибо невозможно было  оставить их в смятении и мучении более, чем сделал ты, оставив им столько забот  и неразрешимых задач. Таким образом, сам ты и положил основание к разрушению  своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем, то ли  предлагалось тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие  навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их  счастия, – эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то и другое и третье  и сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил тебя на  вершине храма и сказал тебе: "Если хочешь узнать, сын ли ты Божий, то  верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не  упадет и не расшибется и узнаешь тогда, сын ли ты Божий, и докажешь тогда,  какова вера твоя в отца твоего", но ты, выслушав, отверг предложение и не  поддался и не бросился вниз. О, конечно ты поступил тут гордо и великолепно как  Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это – они-то боги ли? О, ты понял  тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, ты тотчас бы и  искусил Господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которую  спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший тебя. Но, повторяю,  много ли таких, как ты? И неужели ты в самом деле мог допустить хоть минуту,  что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая,  чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных  основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным  решением сердца? О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет  глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и  человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. Но ты не знал, что чуть лишь  человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько  Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то  насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду,  бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником.  Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: "Сойди  со креста и уверуем, что это ты". Ты не сошел потому, что, опять-таки, не  захотел поработить человека чудом, и жаждал свободной веры, а не чудесной.  Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз  навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо конечно  они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло  пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? Клянусь,  человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он  исполнить то, чтo и ты? Столь уважая его, ты поступил как бы перестав ему  сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, –  и это кто же, тот, который возлюбил его более самого себя! Уважая его менее,  менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы  ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против  нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это  маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и  восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют  кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но  бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь  глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками  без сомнения хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное  ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая  не выносит богохульства, и в конце концов сама же себе всегда и отметит за  него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие – вот теперешний удел людей  после того, как ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк твой в видении  и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что  было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были  и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки  лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, – и уж конечно ты  можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и  великолепной жертвы их во имя твое. Но вспомни, что их было всего только  несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые  люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что  не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты  лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее.  А если тайна, то и мы в праве были проповедывать тайну и учить их, что не  свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они  повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили  подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались,  что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный  дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели  мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию  облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его, хотя бы и грех, но с  нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча и  проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу  любви твоей, потому что сам не люблю тебя. И что мне скрывать от тебя? Или я не  знаю, с кем говорю? То, что имею сказать тебе, всё тебе уже известно, я читаю  это в глазах твоих. И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть ты именно  хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: Мы не с тобой, а с ним, вот наша  тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков  назад как мы взяли от него то, чтo ты с негодованием отверг, тот последний дар,  который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные; мы взяли от него  Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и  доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О,  дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения  его и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями, и тогда уже  помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч  Кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего  духа, ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то-есть: пред кем  преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в  бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения  есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем  стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою  историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее  других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели,  Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать  вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую  потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и  порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же  владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их.  Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его конечно отвергли тебя и пошли за ним. О,  пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому  что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией.  Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их  кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу и на ней  будет написано: "Тайна!" Но тогда лишь и тогда настанет для людей  царство покоя и счастия. Ты гордишься своими избранниками, но у тебя лишь  избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих  избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали наконец  ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на  иную ниву и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но ты  сам воздвиг это знамя. У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать,  ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их,  что они тогда только и станут свободными. когда откажутся от свободы своей для  нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся,  что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода  твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред  такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые,  истребят себя самих, другие непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а  третьи оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и  возопиют к нам: "Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы  возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих". Получая от нас хлебы конечно  они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них,  чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в  хлебы, но воистину более, чем самому хлебу рады они будут тому, что получают  его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы,  добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам,  то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что  значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут  несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто  раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и  вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье,  счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не  гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они  слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастие слаще всякого.  Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе как  птенцы к наседке. Они будут дивиться, и ужасаться на нас и гордиться тем, что  мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное  стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их  станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить  они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой  детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы  устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными  плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить  нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех  будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить  потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И  возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их  грехи пред Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или  запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей, – всё  судя по их послушанию, – и они будут нам покоряться с весельем и радостью.  Самые мучительные тайны их совести, – всё, всё понесут они нам, и мы всё  разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от  великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все  будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо  лишь мы, мы хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов  счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие  познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом  обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их  наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то, уж конечно  не для таких как они. Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь,  придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что  они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет  блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются  вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее "гадкое"  тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев,  не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред  тобой и скажем: "Суди нас, если можешь и смеешь". Знай, что я не  боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями,  что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать  в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой "восполнить  число". Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул  к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к  смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется и царство  наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо,  которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру  твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто  всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi".     

Иван  остановился. Он разгорячился говоря и говорил с увлечением; когда же кончил, то  вдруг улыбнулся.     

Алеша,  всё слушавший его молча, под конец же, в чрезвычайном волнении, много раз  пытавшийся перебить речь брата, но видимо себя сдерживавший, вдруг заговорил,  точно сорвался с места.     

–  Но... это нелепость! – вскричал он краснея. – Поэма твоя есть хвала Иисусу, а  не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо  ее понимать! То ли понятие в православии... Это Рим, да и Рим не весь, это  неправда, – это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да и совсем не  может быть такого фантастического лица, как твой инквизитор. Какие это грехи  людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя какое-то  проклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мы знаем иезуитов, про них говорят  дурно, не то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то... Они просто  римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором – римским  первосвященником во главе... вот их идеал, но безо всяких тайн и возвышенной  грусти... Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения... в  роде будущего крепостного права, с тем, что они станут помещиками... вот и всё  у них. Они и в Бога не веруют может быть. Твой страдающий инквизитор одна  фантазия...     

–  Да стой, стой, – смеялся Иван, – как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты,  пусть! Конечно фантазия. Но позволь однако: неужели ты в самом деле думаешь,  что всё это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь  желание власти для одних только грязных благ. Уж не отец ли Паисий так тебя  учит?     

–  Нет, нет, напротив отец Паисий говорил однажды что-то в роде даже твоего... но  конечно не то, совсем не то, – спохватился вдруг Алеша.     

–  Драгоценное однако же сведение, несмотря на твое: "совсем не то". Я  именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились для одних  только материальных скверных благ? Почему среди них не может случиться ни  одного страдальца, мучимого великою скорбью и любящего человечество? Видишь:  предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только  материальных и грязных благ – хоть один только такой, как мой старик  инквизитор, который сам ел коренья в пустыне, и бесновался, побеждая плоть  свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же всю жизнь свою  любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное  блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться,  что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что  никогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалких  бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких  гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв всё это, он воротился и  примкнул... к умным людям. Неужели этого не могло случиться?     

–  К кому примкнул, к каким умным людям? – почти в азарте воскликнул Алеша. –  Никакого у них нет такого ума, и никаких таких тайн и секретов... Одно только  разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в Бога, вот и  весь его секрет!     

–  Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так, действительно  только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого как  он человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от  любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно, что лишь советы  великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке  малосильных бунтовщиков, "недоделанные пробные существа, созданные в  насмешку". И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию  умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и  обман, и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и при том обманывать  их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того, чтобы  хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе,  обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою  жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился во главе всей  этой армии, "жаждущей власти для одних только грязных благ", – то  неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того:  довольно и одного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящая  руководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая  идея этого дела. Я тебе прямо говорю что я твердо верую, что этот единый  человек и не оскудевал никогда между стоящими во главе движения. Кто знает,  может быть случались и между римскими первосвященниками эти единые. Кто знает, может  быть этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий  человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых  стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно  уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных  людей, с тем, чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно  так быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь в роде этой же  тайны в основе их, и что потому католики так и ненавидят масонов, что видят в  них конкуррентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо  и един пастырь... Впрочем защищая мою мысль, я имею вид сочинителя, не  выдержавшего твоей критики. Довольно об этом.     

–  Ты может быть сам масон ! – вырвалось вдруг у Алеши. – Ты не веришь в Бога, –  прибавил он. но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат  смотрит на него с насмешкой. – Чем же кончается твоя поэма? – спросил он вдруг,  смотря в землю, – или уж она кончена?     

–  Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что  пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник всё время  слушал его проникновенно и тихо смотря ему прямо в глаза, и видимо не желая  ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы  и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его  в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает.  Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит  ему: Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда! И  выпускает его на "темные стогна града". Пленник уходит.     

–  А старик?     

–  Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее.     

–  И ты вместе с ним, и ты? – горестно воскликнул Алеша. Иван засмеялся.     

–  Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового  студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез  берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы  стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь  тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там, – кубок об пол!     

–  А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же  жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? – горестно восклицал Алеша. – С  таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к  ним примкнуть... а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!     

–  Есть такая сила, что всё выдержит! – с холодною уже усмешкой проговорил Иван.     

–  Какая сила?     

–  Карамазовская... сила низости Карамазовской.     

–  Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении, да, да?     

–  Пожалуй и это... только до тридцати лет может быть я избегну, а там...     

–  Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.     

–  Опять-таки по-Карамазовски.     

–  Это чтобы "всё позволено"? Всё позволено, так ли, так ли?     

Иван  нахмурился и вдруг странно как-то побледнел.     

–  А, это ты подхватил вчерашнее словцо, которым так обиделся Миусов... и что так  наивно выскочил и переговорил брат Дмитрий? – криво усмехнулся он. – Да,  пожалуй: "всё позволено", если уж слово произнесено. Не отрекаюсь. Да  и редакция Митенькина недурна.     

Алеша  молча глядел на него.     

–  Я, брат, уезжая думал, что имею на всем свете хоть тебя, – с неожиданным  чувством проговорил вдруг Иван, – а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет  места, мой милый отшельник. От формулы: "всё позволено" я не  отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?     

Алеша  встал, подошел к нему, и молча, тихо поцеловал его в губы.     

–  Литературное воровство! – вскричал Иван, переходя вдруг в какой-то восторг, –  это ты украл из моей поэмы! Спасибо однако. Вставай, Алеша, идем, пора и мне и  тебе.     

Они  вышли, но остановились у крыльца трактира.     

–  Вот что, Алеша, – проговорил Иван твердым голосом, – если в самом деле хватит  меня на клейкие листочки, то любить их буду лишь тебя вспоминая. Довольно мне  того, что ты тут где-то есть, и жить еще не расхочу. Довольно этого тебе? Если  хочешь, прими хоть за объяснение в любви. А теперь ты направо, я налево – и  довольно, слышишь, довольно. То-есть, если я бы завтра и не уехал (кажется,  уеду наверно) и мы бы еще опять как-нибудь встретились, то уже на все эти темы  ты больше со мной ни слова. Настоятельно прошу. И насчет брата Дмитрия тоже,  особенно прошу тебя, даже и не заговаривай со мной никогда больше, – прибавил  он вдруг раздражительно, – всё исчерпано, всё переговорено, так ли? А я тебе с  своей стороны за это тоже одно обещание дам: Когда к тридцати годам я захочу  "бросить кубок об пол", то, где б ты ни был, я таки приду еще раз  переговорить с тобою... хотя бы даже из Америки, это ты знай. Нарочно приеду.  Очень интересно будет и на тебя поглядеть к тому времени: каков-то ты тогда  будешь? Видишь, довольно торжественное обещание. А в самом деле мы может быть  лет на семь, на десять прощаемся. Ну иди теперь к твоему Pater Seraphicus, ведь  он умирает; умрет без тебя, так еще пожалуй на меня рассердишься, что я тебя  задержал. До свидания, целуй меня еще раз, вот так, и ступай...     

Иван  вдруг повернулся и пошел своею дорогой, уже не оборачиваясь. Похоже было на то,  как вчера ушел от Алеши брат Дмитрий, хотя вчера было совсем в другом роде.  Странное это замечаньице промелькнуло как стрелка в печальном уме Алеши,  печальном и скорбном в эту минуту. Он немного подождал, глядя вслед брату.  Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-то раскачиваясь и что у него  правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого. Никогда он этого не  замечал прежде. Но вдруг он тоже повернулся и почти побежал к монастырю. Уже  сильно смеркалось, и ему было почти страшно; что-то нарастало в нем новое, на  что он не мог бы дать ответа. Поднялся опять как вчера, ветер, и вековые сосны  мрачно зашумели кругом него. когда он вошел в скитский лесок. Он почти бежал.  "Pater Seraphicus" – это имя он откуда-то взял – откуда? промелькнуло  у Алеши. Иван, бедный Иван, и когда же я теперь тебя увижу... Вот и скит, Господи!  Да, да, это он, это Pater Seraphicus, он спасет меня... от него и навеки!"      

Потом  он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он  вдруг, после того, как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии,  которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно  разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту  ночь в монастырь.     

 VI. ПОКА ЕЩЕ  ОЧЕНЬ НЕ ЯСНАЯ.     

     

А  Иван Федорович, расставшись с Алешей, пошел домой, в дом Федора Павловича. Но  странное дело, на него напала вдруг тоска нестерпимая и, главное, с каждым  шагом, по мере приближения к дому, всё более и более нараставшая. Не в тоске  была странность, а в том, что Иван Федорович никак не мог определить, в чем  тоска состояла. Тосковать ему случалось часто и прежде и не диво бы, что пришла  она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда  привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый,  совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь,  но не зная на что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея  сам определить, ни в ожиданиях, ни даже в желаниях своих. И всё-таки в эту  минуту, хотя тоска нового и неведомого действительно была в душе его, мучило  его вовсе не то. Уж не отвращение ли к родительскому дому? – подумал он про  себя, – "похоже на то, до того опротивел, и хоть сегодня я в последний раз  войду за этот скверный порог, а всё-таки противно..." Но нет, и это не то.  Уж не прощание ли с Алешей и бывший с ним разговор: "Столько лет молчал со  всем светом и не удостоивал говорить, и вдруг нагородил столько ахинеи". В  самом деле, это могла быть молодая досада молодой неопытности и молодого  тщеславия, досада на то, что не сумел высказаться, да еще с таким существом,  как Алеша, на которого в сердце его несомненно существовали большие расчеты.  Конечно, и это было, то-есть эта досада, даже непременно должна была быть, но и  это было не то, всё не то. "Тоска до тошноты, а определить не в силах,  чего хочу. Не думать разве"...     

Иван  Федорович попробовал было "не думать", но и тем не мог пособить.  Главное, тем она была досадна, эта тоска, и тем раздражала, что имела какой-то  случайный, совершенно внешний вид; это чувствовалось. Стояло и торчало где-то  какое-то существо или предмет, в роде как торчит что-нибудь иногда пред глазом,  и долго, за делом или в горячем разговоре, не замечаешь его, а между тем видимо  раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный  предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем  месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную в шкаф, и пр. и пр. Наконец  Иван Федорович, в самом скверном и раздраженном состоянии духа, достиг  родительского дома, и вдруг примерно шагов за пятнадцать от калитки, взглянув  на ворота, разом догадался о том, чтo его так мучило и тревожило.     

На  скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван  Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей  Смердяков, и что именно этого-то человека и не может вынести его душа. Всё  вдруг озарилось и стало ясно. Давеча, еще с рассказа Алеши о его встрече со  Смердяковым, что-то мрачное и противное вдруг вонзилось в сердце его и вызвало  в нем тотчас же ответную злобу. Потом, за разговором, Смердяков на время  позабылся, но однакоже остался в его душе, и только что Иван Федорович  расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг  быстро стало опять выходить наружу. "Да неужели же этот дрянной негодяй до  такой степени может меня беспокоить!" подумалось ему с нестерпимою злобой.      

Дело  в том, что Иван Федорович действительно очень не взлюбил этого человека в  последнее время и особенно в самые последние дни. Он даже начал сам замечать  эту нараставшую почти ненависть к этому существу. Может быть процесс ненависти  так обострился именно потому, что в начале, когда только что приехал к нам Иван  Федорович, происходило совсем другое. Тогда Иван Федорович принял было в  Смердякове какое-то особенное вдруг участие, нашел его даже очень оригинальным.  Сам приучил его говорить с собою, всегда однако дивясь некоторой бестолковости  или лучше сказать некоторому беспокойству его ума и не понимая, что такое  "этого созерцателя" могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить.  Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил свет в первый  день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь на четвертый день, и как  это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в  солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но  для Смердякова совершенно третьестепенный и что ему надо чего-то совсем  другого. Так или этак, но во всяком случае начало выказываться и обличаться  самолюбие необъятное и при том самолюбие оскорбленное. Ивану Федоровичу это  очень не понравилось. С этого и началось его отвращение. Впоследствии начались  в доме неурядицы, явилась Грушенька, начались истории с братом Дмитрием, пошли  хлопоты, – говорили они и об этом, но хотя Смердяков вел всегда об этом  разговор с большим волнением, а опять-таки никак нельзя было добиться, чего  самому-то ему тут желается. Даже подивиться можно было нелогичности и  беспорядку иных желаний его, поневоле выходивших наружу и всегда однако  неясных. Смердяков всё выспрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно  надуманные вопросы, но для чего – не объяснял того, и обыкновенно в самую  горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное.  Но главное, что раздражило наконец Ивана Федоровича окончательно и вселило в  него такое отвращение– была какая-то отвратительная и особая фамильярность,  которую сильно стал выказывать к нему Смердяков, и чем дальше, тем больше. Не  то, чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда  чрезвычайно почтительно, но так поставилось однако ж дело, что Смердяков видимо  стал считать себя Бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы  солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже  что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих  сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся  смертным так даже и непонятное. Иван Федорович однако и тут долго не понимал  этой настоящей причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь в  самое последнее время успел догадаться в чем дело. С брезгливым и  раздражительным ощущением хотел было он пройти теперь молча и не глядя на  Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому  жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный  разговор. Иван Федорович поглядел на него и остановился и то, что он так вдруг  остановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад, озлило его до  сотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую испитую физиономию  Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым маленьким хохолком.  Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался, точно выговаривая:  "чего идешь, не пройдешь, видишь, что обоим нам умным людям переговорить  есть чего". Иван Федорович затрясся:     

"Прочь,  негодяй, какая я тебе компания, дурак!" полетело было с языка его, но, к  величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое:     

–  Чтo батюшка спит или проснулся? – тихо и смиренно проговорил он, себе самому  неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему  стало чуть не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков стоял против него,  закинув руки за спину и глядел с уверенностью, почти строго.     

–  Еще почивают-с, – выговорил он неторопливо. ("Сам дескать первый  заговорил, а не я".) – Удивляюсь я на вас, сударь, – прибавил он,  помолчав, как-то жеманно опустив глаза. выставив правую ножку вперед и  поигрывая носочком лакированной ботинки.     

–  С чего ты на меня удивляешься? – отрывисто и сурово произнес Иван Федорович,  изо всех сил себя сдерживая, и вдруг с отвращением понял, что чувствует  сильнейшее любопытство и что ни за что не уйдет отсюда, не удовлетворив его.     

–  Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с? – вдруг вскинул глазками Смердяков и  фамильярно улыбнулся. "А чему я улыбнулся, сам дескать должен понять, если  умный человек", как бы говорил его прищуренный левый глазок.     

–  Зачем я в Чермашню поеду? – удивился Иван Федорович. Смердяков опять помолчал.     

–  Сами даже Федор Павлович так вас об том умоляли-с, – проговорил он наконец не  спеша и как бы сам не ценя своего ответа: третьестепенною дескать причиной  отделываюсь, только чтобы что-нибудь сказать.     

–  Э, чорт, говори ясней, чего тебе надобно? – вскричал наконец гневливо Иван  Федорович, со смирения переходя на грубость.     

Смердяков  приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей, но продолжал глядеть с тем же  спокойствием и с тою же улыбочкой.     

–  Существенного ничего нет-с... а так-с, к разговору... Наступило опять молчание.  Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен был сейчас встать  и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и как бы ждал: "А вот посмотрю  я, рассердишься ты или нет?" Так по крайней мере представлялось Ивану  Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать. Смердяков точно поймал  мгновенье.     

–  Ужасное мое положение-с, Иван Федорович, не знаю даже, как и помочь себе, –  проговорил он вдруг твердо и раздельно и с последним словом своим вздохнул.  Иван Федорович тотчас же опять уселся.     

–  Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малого ребячества-с, – продолжал  Смердяков. – Я про вашего родителя и про вашего братца-с Дмитрия Федоровича.  Вот они встанут теперь, Федор Павлович, и начнут сейчас приставать ко мне  каждую минуту: "Что не пришла? Зачем не пришла?" – и так вплоть до  полуночи, даже и за полночь. А коль Аграфена Александровна не прийдет (потому  что оне пожалуй совсем и не намерены вовсе никогда прийти-с), то накинутся на  меня опять завтра поутру: "Зачем не пришла? Отчего не пришла, когда  прийдет?" – точно я в этом в чем пред ними выхожу виноват. С другой  стороны такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец  ваш с оружьем в руках явится по соседству: "Смотри, дескать, шельма,  бульйонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что пришла, – убью тебя  прежде всякого". Пройдет ночь, на утро и они тоже как и Федор Павлович  мучительски мучить меня начнут: "зачем не пришла, скоро ль  покажется", – и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что  ихняя госпожа не явилась. И до того с каждым днем и с каждым часом всё дальше  серчают оба-с, что, думаю, иной час, от страху сам жизни себя лишить-с. Я,  сударь, на них не надеюсь-с.     

–  А зачем ввязался? Зачем Дмитрию Федоровичу стал переносить? – раздражительно  проговорил Иван Федорович.     

–  А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать в  полной точности-с. Я с самого начала всё молчал, возражать не смея, а они сами  определили мне своим слугой-Личардой при них состоять. Только и знают с тех пор  одно слово: "Убью тебя, шельму, если пропустишь!" Наверно полагаю, сударь,  что со мной завтра длинная падучая приключится.     

–  Какая такая длинная падучая?     

–  Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али пожалуй  день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня три, упал я с  чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три дня не мог в  разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором тогда Федор Павлович  посылали-с, так тот льду к темени прикладывал, да еще одно средство  употребил... Помереть бы мог-с.     

–  Да ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что вот в такой-то час  будет. Как же ты говоришь, что завтра придет? – с особенным и раздражительным  любопытством осведомился Иван Федорович.     

–  Это точно что нельзя предузнать-с.     

–  К тому же ты тогда упал с чердака.     

–  На чердак каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с чердака. А не с чердака,  так в погреб упаду-с, в погреб тоже каждый день хожу-с, по своей надобности-с.     

Иван  Федорович длинно посмотрел на него.     

–  Плетешь ты, я вижу, и я тебя что-то не понимаю,– тихо, но как-то грозно  проговорил он: – притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в падучей? а?     

Смердяков,  смотревший в землю и игравший опять носочком правой ноги, поставил правую ногу  на место, вместо нее выставил вперед левую, поднял голову и усмехнувшись произнес:      

–  Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то-есть чтобы притвориться-с, и так как  ее сделать совсем не трудно опытному человеку, то и тут я в полном праве моем  это средство употребить для спасения жизни моей от смерти; ибо когда я в  болезни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла к ихнему родителю, не  могут оне тогда с больного человека спросить: "зачем не донес". Сами  постыдятся.     

–  Э, чорт! – вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы лицом. –  Что ты всё об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия только азартные  слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет да не тебя!     

–  Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я другого боюсь: чтобы  меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над родителем своим учинят.     

–  Почему тебя сочтут сообщником?     

–  Потому сочтут сообщником, что я им эти самые знаки в секрете большом сообщил-с.      

–  Какие знаки? Кому сообщил? Чорт тебя побери, говори яснее!     

–  Должен совершенно признаться, – с педантским спокойствием тянул Смердяков. –  что тут есть один секрет у меня с Федором Павловичем. Они, как сами изволите  знать (если только изволите это знать), уже несколько дней, как то-есть ночь  али даже вечер, так тотчас сызнутри и запрутся. Вы каждый раз стали под конец  возвращаться рано к себе на верх, а вчера так и совсем никуда не выходили-с, а  потому может и не знаете, как они старательно начали теперь запираться на ночь.  И приди хоть сам Григорий Васильевич, так они, разве что по голосу убедясь, ему  отопрут-с. Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в  комнатах один я-с, – так они сами определили с той самой минуты, как начали эту  затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему  распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем, чтобы до полночи мне не  спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена  Александровна придут-с, так как оне вот уже несколько дней ее ждут, словно как  помешанные. Рассуждают же они так-с: она, говорят, его боится, Дмитрия-то  Федоровича (они его Митькой зовут-с), а потому ночью попозже задами ко мне  пройдет; ты же, говорит, ее сторожи до самой полночи и больше. И если она  придет, то ты к дверям подбеги и постучи мне в дверь, аль в окно из саду рукой  два первые раза потише, этак: раз-два, а потом сейчас три раза поскорее:  тук-тук-тук. Вот, говорят, я и пойму сейчас, что это она пришла, и отопру тебе  дверь потихоньку. Другой знак сообщили мне на тот случай, если что экстренное  произойдет: сначала два раза скоро: тук-тук, а потом, обождав еще один раз гораздо  крепче. Вот они и поймут, что нечто случилось внезапное и что оченно надо мне  их видеть, и тоже мне отопрут, а я войду и доложу. Всё на тот случай, что  Аграфена Александровна может сама не придти, а пришлет о чем-нибудь известить;  окромя того Дмитрий Федорович тоже могут придти, так и о нем известить, что он  близко. Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена  Александровна уже пришла и они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем  временем где появится близко, так и тут беспременно обязан я им тотчас о том  доложить постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает:  "Аграфена Александровна пришли", а второй знак в три стука –  "оченно дескать надоть"; так сами по нескольку раз на примере меня  учили и разъясняли. А так как во всей вселенной о знаках этих знают всего лишь  я да они-с, так они безо всякого уже сумления и нисколько не окликая (вслух  окликать они очень боятся) и отопрут. Вот эти самые знаки Дмитрию Федоровичу  теперь и стали известны.     

–  Почему известны? Передал ты? Как же ты смел передать?     

–  От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий  Федорович каждый день напирали: "Ты меня обманываешь, ты от меня что  скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!" Тут я им эти самые секретные знаки и  сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым удостоверились,  что их не обманываю, а всячески им доношу.     

–  Если думаешь, что он этими знаками воспользуется и захочет войти, то ты его не  пускай.     

–  А коли я сам в припадке буду лежать-с, как же я тогда не пущу-с, если б я даже  и мог осмелиться их не пустить-с, зная их столь отчаянными-с.     

–  Э, чорт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая, чорт тебя побери?  Смеешься ты надо мной или нет?     

–  Как же бы я посмел над вами смеяться, и до смеху ли, когда такой страх?  Предчувствую, что будет падучая, предчувствие такое имею, от страху от одного и  придет-с.     

–  Э, чорт! Коли ты будешь лежать, то сторожить будет Григорий. Предупреди заранее  Григория, уж он-то его не пустит.     

–  Про знаки я Григорию Васильевичу без приказания барина не смею никоим образом  сообщить-с. А касательно того, что Григорий Васильевич их услышит и не пустит,  так они как раз сегодня со вчарашнего расхворались, а Марфа Игнатьевна их  завтра лечить намереваются. Так давеча и условились. А лечение это у них весьма  любопытное-с: настойку такую Марфа Игнатьевна знают-с и постоянно держут,  крепкую, на какой-то траве – секретом таким обладают-с. А лечат они этим  секретным лекарством Григория Васильевича раза по три в год-с, когда у того  поясница отнимается вся-с, в роде как бы с ним паралич-с, раза по три в год-с.  Тогда они берут полотенце-с, мочат в этот настой и всю-то ему спину Марфа  Игнатьевна трет полчаса-с, до суха-с, совсем даже покраснеет и вспухнет-с, а  затем остальное, что в стклянке, дают ему выпить-с с некоторою молитвою-с, не  всё однако ж, потому что часть малую при сем редком случае и себе оставляют-с и  тоже выпивают-с. И оба, я вам скажу, как не пьющие, так тут и свалятся-с и спят  очень долгое время крепко-с; и как проснется Григорий Васильевич, то всегда  почти после того здорово-с, а Марфа Игнатьевна проснется и у нее всегда после  того голова болит-с. Так вот, если завтра Марфа Игнатьевна свое это намерение  исполнят-с, так вряд ли им чтo услыхать-с и Дмитрия Федоровича не допустить-с.  Спать будут-с.     

–  Что за ахинея! И это всё как нарочно так сразу и сойдется: и у тебя падучая, и  те оба без памяти! – прокричал Иван Федорович: – да ты сам уж не хочешь ли так  подвести, чтобы сошлось? – вырвалось у него вдруг, и он грозно нахмурил брови.     

–  Как же бы я так подвел-с... и для чего подводить, когда всё тут от Дмитрия  Федоровича одного и зависит-с, и от одних его мыслей-с... Захотят они что  учинить – учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу, чтобы к родителю их  втолкнуть.     

–  А зачем ему к отцу приходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь,  Аграфена Александровна и совсем не придет, – продолжал Иван Федорович, бледнея  от злобы; – сам же ты это говоришь, да и я всё время, тут живя, был уверен, что  старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию  врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.     

–  Сами изволите знать зачем придут, к чему же тут мои мысли? Придут по единой  ихней злобе, али по своей мнительности в случае примерно моей болезни,  усомнятся и пойдут с нетерпения искать в комнаты, как вчерашний раз: не прошла  ли дескать она как-нибудь от них потихоньку. Им совершенно тоже известно, что у  Федора Павловича конверт большой приготовлен, а в нем три тысячи запечатаны,  под тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписано собственною их рукой:  "ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти", а потом, дня три  спустя подписали еще: "и цыпленочку". Так вот это-то и сомнительно-с.      

–  Вздор! – крикнул Иван Федорович почти в исступлении. – Дмитрий не пойдет  грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчера убить его за  Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!     

–  Им оченно теперь нужны деньги-с, до последней крайности нужны, Иван Федорович.  Вы даже не знаете сколь нужны, – чрезвычайно, спокойно и с замечательною  отчетливостью изъяснил Смердяков. – Эти самые три тысячи-с они к тому же  считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили: "мне,  говорят, родитель остается еще три тысячи ровно должен". А ко всему тому  рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что  наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят  они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то-есть,  Федора Павловича-с, если только захотят-с, – ну, а ведь они может быть и  захотят-с. Ведь я только так говорю, что она не придет, а она может быть и  более того захочет-с, то-есть прямо барыней сделаться. Я сам знаю, что их купец  Самсонов говорили ей самой со всею откровенностью, что это дело будет весьма не  глупое, и при том смеялись. А они сами умом очень не глупые-с. Им за голыша,  каков есть Дмитрий Федорович, выходить не стать-с. Так вот теперь это взямши,  рассудите сами, Иван Федорович, что тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с  с братцем вашим Алексеем Федоровичем уж ничего-то ровно после смерти родителя  не останется, ни рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдут  за них, чтобы всё на себя отписать и какие ни на есть капиталы на себя  перевести-с. А помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, то  всякому из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию  Федоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания у них ведь не  сделано-с... Это всё отменно Дмитрию Федоровичу известно...     

Что-то  как бы перекосилось и дрогнуло в лице Ивана Федоровича. Он вдруг покраснел.     

–  Так зачем же ты, – перебил он вдруг Смердякова, – после всего этого в Чермашню  мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и у вас вот что  произойдет. – Иван Федорович с трудом переводил дух.     

–  Совершенно верно-с, – тихо и рассудительно проговорил Смердяков, пристально  однако же следя за Иваном Федоровичем.     

–  Как совершенно верно? – переспросил Иван Федорович, с усилием сдерживая себя и  грозно сверкая глазами.     

–  Я говорил вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут я, так всё бы это тут  же бросил... чем у такого дела сидеть-с... – ответил Смердяков, с самым  открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.     

–  Ты кажется большой идиот и уж конечно... страшный мерзавец! – встал вдруг со  скамейки Иван Федорович. Затем тотчас же хотел было пройти в калитку, но вдруг  остановился и повернулся к Смердякову. Произошло что-то странное: Иван  Федорович внезапно, как бы в судороге, закусил губу, сжал кулаки и – еще  мгновение, конечно, бросился бы на Смердякова. Тот по крайней мере это заметил  в тот же миг вздрогнул и отдернулся всем телом назад. Но мгновение прошло для  Смердякова благополучно, и Иван Федорович молча, но как бы в каком-то  недоумении, повернул в калитку.     

–  Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать,– завтра рано утром – вот и всё  ! – со злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом  удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать Смердякову.     

–  Самое это лучшее-с, – подхватил тот, точно и ждал того, – только разве то, что  из Москвы вас могут по телеграфу отсюда обеспокоить-с, в каком-либо таком  случае-с.     

Иван  Федорович опять остановился и опять быстро повернулся к Смердякову. Но и с тем  точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность его соскочили мгновенно;  всё лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и  подобострастное: "Не скажешь ли дескать еще чего, не прибавишь ли", так  и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровича взгляде.     

–  А из Чермашни разве не вызвали бы тоже... в каком-нибудь таком случае? –  завопил вдруг Иван Федорович, не известно для чего вдруг ужасно возвысив голос.      

–  Тоже-с и из Чермашни-с... обеспокоят-с... – пробормотал Смердяков почти  шепотом, точно как бы потерявшись, но пристально, пристально продолжая смотреть  Ивану Федоровичу прямо в глаза.     

–  Только Москва дальше, а Чермашня ближе, так ты о прогонных деньгах жалеешь, что  ли, настаивая в Чермашню, аль меня жалеешь, что я крюк большой сделаю?     

–  Совершенно верно-с... – пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно  улыбаясь и опять судорожно приготовившись во время отпрыгнуть назад. Но Иван  Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку,  продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что  засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не  объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.      

 VII. "С  УМНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ И ПОГОВОРИТЬ ЛЮБОПЫТНО."     

     

Да  и говорил тоже. Встретив Федора Павловича в зале, только что войдя, он вдруг  закричал ему, махая руками: "Я к себе на верх, а не к вам, до  свидания", и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на отца. Очень может  быть, что старик слишком был ему в эту минуту ненавистен, но такое  бесцеремонное проявление враждебного чувства даже и для Федора Павловича было  неожиданным. А старик и впрямь видно хотел ему что-то поскорей сообщить, для  чего нарочно и вышел встретить его в залу; услышав же такую любезность,  остановился молча и с насмешливым видом проследил сынка глазами на лестницу в  мезонин, до тех пор пока тот скрылся из виду.     

–  Чего это он? – быстро спросил он вошедшего вслед за Иваном Федоровичем  Смердякова.     

–  Сердятся на что-то-с, кто их разберет, – пробормотал тот уклончиво.     

–  А и чорт! Пусть сердится! Подавай самовар и скорей сам убирайся, живо. Нет ли  чего нового?     

Тут  начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану  Федоровичу, то-есть всё насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы  здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал  один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных  стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не видя кроме ночи.     

Было  уже очень поздно, а Иван Федорович всё не спал и соображал. Поздно он лег в эту  ночь, часа в два. Но мы не станем передавать всё течение его мыслей, да и не  время нам входить в эту душу: этой душе свой черед. И даже если б и попробовали  что передать, то было бы очень мудрено это сделать, потому что были не мысли, а  было что-то очень неопределенное, а главное – слишком взволнованное. Сам он  чувствовал, что потерял все свои концы. Мучили его тоже разные странные и почти  неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и  нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить  Смердякова, но спросили бы вы, за что, и сам он решительно не сумел бы изложить  ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей  ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете. С  другой стороны не раз охватывала в эту ночь его душу какая-то необъяснимая и  унизительная робость, от которой он, – он это чувствовал, – даже как бы терял  вдруг физические силы. Голова его болела и кружилась. Что-то ненавистное щемило  его душу, точно он собирался мстить кому. Ненавидел он даже Алешу, вспоминая  давешний с ним разговор, ненавидел очень минутами и себя. О Катерине Ивановне  он почти что и думать забыл, и много этому потом удивлялся, тем более, что сам  твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у  Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про  себя: "а ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как  ты теперь фанфаронишь". Припоминая потом долго спустя эту ночь, Иван  Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с  дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не подглядели за ним, отворял  двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и  похаживал там внизу Федор Павлович, слушал – подолгу, минут по пяти, со  странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца, а для чего он  всё это проделывал, для чего слушал – конечно, и сам не знал. Этот  "поступок" он всю жизнь свою потом называл "мерзким" и всю  жизнь свою считал, глубоко про себя, в тайниках души своей – самым подлым  поступком изо всей своей жизни. К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в  те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил:  как он там внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать,  предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна  и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать – не стучит ли кто.  Выходил Иван Федорович для этого занятия на лестницу раза два. Когда всё  затихло и уже улегся и Федор Павлович, часов около двух, улегся и Иван  Федорович с твердым желанием поскорее заснуть, так как чувствовал себя страшно  измученным. И впрямь: заснул он вдруг крепко и спал без снов, но проснулся  рано, часов в семь, когда уже рассвело. Раскрыв глаза, к изумлению своему он  вдруг почувствовал в себе прилив какой-то необычайной энергии, быстро вскочил и  быстро оделся, затем вытащил свой чемодан и не медля поспешно начал его  укладывать. Белье как раз еще вчера утром получилось всё от прачки. Иван  Федорович даже усмехнулся при мысли, что так всё оно сошлось, что нет никакой  задержки внезапному отъезду. А отъезд выходил действительно внезапный. Хотя  Иван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову),  что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо помнил, что в ту  минуту и не думал об отъезде, по крайней мере совсем не мыслил, что поутру  проснувшись первым движением бросится укладывать чемодан. Наконец чемодан и сак  были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему  с обычным ежедневным вопросом: "Где изволите чай кушать, у себя аль  сойдете вниз?" Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя  было в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.  Приветливо поздоровавшись с отцом, и даже особенно наведавшись о здоровьи, он,  не дождавшись впрочем окончания ответа родителя, разом объявил, что чрез час  уезжает в Москву, совсем, и просит послать за лошадьми. Старик выслушал  сообщение без малейшего удивления, пренеприлично позабыв поскорбеть об отъезде  сынка; вместо того вдруг чрезвычайно захлопотал, вспомнив как раз кстати одно  насущное собственное дело.     

–  Ах ты! Экой! Не сказал вчера... ну да всё равно и сейчас уладим. Сделай ты мне  милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню. Ведь тебе с Воловьей  станции всего только влево свернуть, всего двенадцать каких-нибудь версточек, и  вот она, Чермашня.     

–  Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина уходит со  станции в Москву в семь часов вечера – ровно только, чтоб поспеть.     

–  Поспеешь завтра, не то послезавтра, а сегодня сверни в Чермашню. Чего тебе  стоит родителя успокоить! Если бы здесь не дела, я сам давно слетал бы, потому  что штука-то там спешная и чрезвычайная, а здесь у меня время теперь не  такое... Видишь, там эта роща моя, в двух участках в Бегичеве, да в Дячкине, в  пустошах, Масловы, старик с сыном, купцы, всего восемь тысяч дают на сруб, а  всего только прошлого года покупщик нарывался, так двенадцать давал, да не  здешний, вот где черта. Потому у здешних теперь сбыту нет: кулачат Масловы отец  с сыном стотысячники: чтo положат, то и бери, а из здешних никто и не смеет  против них тягаться. А Ильинский батюшка вдруг отписал сюда в прошлый четверг,  что приехал Горсткин, тоже купчишка, знаю я его, только драгоценность-то в том,  что не здешний, а из Погребова, значит не боится он Масловых, потому не  здешний. Одиннадцать тысяч, говорит, за рощу дам, слышишь? А пробудет он здесь,  пишет батюшка, еще-то всего лишь неделю. Так вот бы ты поехал, да с ним и  сговорился...     

–  Так вы напишите батюшке, тот и сговорится.     

–  Не умеет он, тут штука. Этот батюшка смотреть не умеет. Золото человек, я ему  сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, а смотреть ничего не  умеет, как бы и не человек вовсе, ворона обманет. А ведь ученый человек,  представь себе это. Этот Горсткин на вид мужик, в синей поддевке, только  характером он совершенный подлец, в этом-то и беда наша общая: он лжет, вот  черта. Иной раз так налжет, что только дивишься зачем это он. Налгал третьего  года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, и ничего этого не  было, представь себе: никогда жена его не умирала, живет и теперь и его бьет  каждые три дня по разу. Так вот и теперь надо узнать: лжет аль вправду говорит,  что хочет купить и одиннадцать тысяч дать?     

–  Так ведь и я тут ничего не сделаю, у меня тоже глазу нет.     

–  Стой, подожди, годишься и ты, потому я тебе все приметы его сообщу,  Горсткина-то, я с ним дела уже давно имею. Видишь: ему на бороду надо глядеть;  бороденка у него рыженькая, гаденькая, тоненькая. Коли бороденка трясется, а  сам он говорит да сердится – значит ладно, правду говорит, хочет дело делать; а  коли бороду гладит левою рукой, а сам посмеивается, – ну, значит, надуть хочет,  плутует. В глаза ему никогда не гляди, по глазам ничего не разберешь, темна  вода, плут, – гляди на бороду. Я тебе к нему записку дам, а ты покажи. Он  Горсткин, только он не Горсткин, а Лягавый, так ты ему не говори, что он  Лягавый, обидится. Коли сговоришься с ним и увидишь, что ладно, тотчас и отпиши  сюда. Только это и напиши: "не лжет дескать". Стой на одиннадцати,  одну тысячку можешь спустить, больше не спускай. Подумай: восемь и одиннадцать –  три тысячи разницы. Эти я три тысячи ровно как нашел, скоро ли покупщика  достанешь, а деньги до зарезу нужны. Дашь знать, что серьезно, тогда я сам уж  отсюда слетаю и кончу, как-нибудь урву время. А теперь чего я туда поскачу,  если всё это батька выдумал? Ну едешь или нет?     

–  Э, некогда, избавьте.     

–  Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе день али два?  Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку  послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты  умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только,  чтобы видеть: в серьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду:  трясется бороденка – значит в серьез.     

–  Сами ж вы меня в Чермашню эту проклятую толкаете, а? – вскричал Иван Федорович,  злобно усмехнувшись.     

Федор  Павлович злобы не разглядел или не хотел разглядеть, а усмешку подхватил:     

–  Значит едешь, едешь? Сейчас тебе записку настрочу.     

–  Не знаю, поеду ли, не знаю, дорогой решу.     

–  Что дорогой, реши сейчас. Голубчик, реши! Сговоришься, напиши мне две строчки,  вручи батюшке, и он мне мигом твою цидулку пришлет. А затем и не держу тебя,  ступай в Венецию. Тебя обратно на Воловью станцию батюшка на своих доставит...     

Старик  был просто в восторге, записку настрочил, послали за лошадьми, подали закуску,  коньяк. Когда старик бывал рад, то всегда начинал экспансивничать, но на этот  раз он как бы сдерживался. Про Дмитрия Федоровича, например, не произнес ни  единого словечка. Разлукой же совсем не был тронут. Даже как бы и не находил о  чем говорить; и Иван Федорович это очень заметил: "Надоел же я ему  однако", подумал он про себя. Только провожая сына уже с крыльца, старик  немного как бы заметался, полез было лобызаться. Но Иван Федорович поскорее  протянул ему для пожатия руку, видимо отстраняя лобзания. Старик тотчас понял и  вмиг осадил себя.     

–  Ну, с Богом, с Богом! – повторял он с крыльца. – Ведь приедешь еще когда в  жизни-то? Ну и приезжай, всегда буду рад. Ну, Христос с тобою!     

Иван  Федорович влез в тарантас.     

–  Прощай, Иван, очень-то не брани! – крикнул в последний раз отец.     

Провожать  вышли все домашние: Смердяков, Марфа и Григорий. Иван Федорович подарил всем по  десяти рублей. Когда уже он уселся в тарантас, Смердяков подскочил поправить  ковер.     

–  Видишь... в Чермашню еду... – как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять  как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервным смешком. Долго он  это вспоминал потом.     

–  Значит, правду говорят люди, что с умным человеком и поговорить любопытно, –  твердо ответил Смердяков, проникновенно глянув на Ивана Федоровича.     

Тарантас  тронулся и помчался. В душе путешественника было смутно, но он жадно глядел  кругом на поля, на холмы, на деревья, на стаю гусей, пролетавшую над ним высоко  по ясному небу. И вдруг ему стало так хорошо. Он попробовал заговорить с  извозчиком, и его ужасно что-то заинтересовало из того что ответил ему мужик,  но чрез минуту сообразил, что всё мимо ушей пролетело и что он, пo правде, и не  понял того, что мужик ответил. Он замолчал, хорошо было и так: воздух чистый,  свежий, холодноватый, небо ясное. Мелькнули было в уме его образы Алеши и  Катерины Ивановны; но он тихо усмехнулся и тихо дунул на милые призраки и они  отлетели: "Будет еще их время", подумал он. Станцию отмахали быстро,  переменили лошадей и помчались на Воловью. "Почему с умным человеком  поговорить любопытно, что он этим хотел сказать?" вдруг так и захватило  ему дух. "А я зачем доложил ему, что в Чермашню еду?" Доскакали до  Воловьей станции. Иван Федорович вышел из тарантаса, и ямщики его обступили.  Рядились в Чермашню, двенадцать верст проселком, на вольных. Он велел впрягать.  Вошел было в станционный дом, огляделся кругом, взглянул было на смотрительшу и  вдруг вышел обратно на крыльцо.     

–  Не надо в Чермашню. Не опоздаю, братцы, к семи часам на железную дорогу?     

–  Как раз потрафим. Запрягать что ли?     

–  Впрягай мигом. Не будет ли кто завтра из вас в городе?     

–  Как не быть, вот Митрий будет.     

–  Не можешь ли, Митрий, услугу оказать? Зайди ты к отцу моему, Федору Павловичу  Карамазову, и скажи ты ему, что я в Чермашню не поехал. Можешь али нет?     

–  Почему не зайти, зайдем; Федора Павловича очень давно знаем.     

–  А вот тебе и на чай, потому он тебе пожалуй не даст... – весело засмеялся Иван  Федорович.     

–  А и впрямь не дадут, – засмеялся и Митрий. – Спасибо, сударь, непременно  выполним...     

В  семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. "Прочь  всё прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести,  ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!" Но вместо восторга  на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой  никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон  летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся:     

–  Я подлец! – прошептал он про себя.     

А  Федор Павлович, проводив сынка, остался очень доволен. Целые два часа  чувствовал он себя почти счастливым и попивал коньячок; но вдруг в доме  произошло одно предосадное и пренеприятное для всех обстоятельство, мигом  повергшее Федора Павловича в большое смятение: Смердяков пошел зачем-то в  погреб и упал вниз с верхней ступеньки. Хорошо еще, что на дворе случилась в то  время Марфа Игнатьевна и вовремя услышала. Падения она не видела, но зато  услышала крик, крик особенный, странный, но ей уже давно известный, – крик  эпилептика, падающего в припадке. Приключился ли с ним припадок в ту минуту,  когда он сходил по ступенькам вниз, так что он конечно тотчас же и должен был  слететь вниз в бесчувствии, или. напротив, уже от падения и от сотрясения  произошел у Смердякова, известного эпилептика, его припадок, – разобрать нельзя  было, но нашли его уже на дне погреба, в корчах и судорогах, бьющимся и с пеной  у рта. Думали сначала, что он наверно сломал себе что-нибудь, руку или ногу, и  расшибся, но однако "сберег Господь", как выразилась Марфа  Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно было достать его и  вынести из погреба на свет Божий. Но попросили у соседей помощи и кое-как это  совершили. Находился при всей этой церемонии и сам Федор Павлович, сам помогал,  видимо перепуганный и как бы потерявшийся. Больной однако в чувство не входил:  припадки хоть и прекращались на время, но зато возобновлялись опять, и все  заключили, что произойдет то же самое, что и в прошлом году, когда он тоже упал  нечаянно с чердака. Вспомнили, что тогда прикладывали ему к темени льду. Ледок  в погребе еще нашелся, и Марфа Игнатьевна распорядилась, а Федор Павлович под  вечер послал за доктором Герценштубе, который и прибыл немедленно. Осмотрев  больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей  губернии, пожилой и почтеннейший старичок), он заключил, что припадок чрезвычайный  и "может грозить опасностью", что покамест он, Герценштубе, еще не  понимает всего, но что завтра утром, если не помогут теперешние средства, он  решится принять другие. Больного уложили во флигеле, в комнатке рядом с  помещением Григория и Марфы Игнатьевны. Затем Федор Павлович уже весь день  претерпевал лишь несчастие за несчастием: обед сготовила Марфа Игнатьевна, и  суп сравнительно с приготовлением Смердякова вышел "словно помои", а  курица оказалась до того пересушеною, что и прожевать ее не было никакой  возможности. Марфа Игнатьевна на горькие, хотя и справедливые упреки барина  возражала, что курица и без того была уже очень старая, а что сама она в  поварах не училась. К вечеру вышла другая забота: доложили Федору Павловичу,  что Григорий, который с третьего дня расхворался, как раз совсем почти слег,  отнялась поясница. Федор Павлович окончил свой чай как можно пораньше и заперся  один в доме. Был он в страшном и тревожном ожидании. Дело в том, что как раз в  этот вечер ждал он прибытия Грушеньки уже почти наверно; по крайней мере  получил он от Смердякова, еще рано поутру, почти заверение, что "оне уж  несомненно обещали прибыть-с". Сердце неугомонного старичка билось  тревожно, он ходил по пустым своим комнатам и прислушивался. Надо было держать  ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится  в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где  и куда постучаться), то надо было отпереть двери как можно скорее и отнюдь не  задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не  испугалась и не убежала. Хлопотливо было Федору Павловичу, но никогда еще  сердце его не купалось в более сладкой надежде: почти ведь наверно можно было  сказать, что в этот раз она уже непременно придет!    

 КНИГА  ШЕСТАЯ     

     

Русский  инок    

     

I. СТАРЕЦ  ЗОСИМА И ГОСТИ ЕГО.    

     

Когда  Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью старца, то остановился почти  в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким  боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от  слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного гостями и ведущего с ними  тихую и светлую беседу. Впрочем, встал он с постели не более как за четверть  часа до прихода Алеши; гости уже собрались в его келью раньше и ждали, пока он  проснется, по твердому заверению отца Паисия, что "учитель встанет  несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его, как сам изрек и как  сам пообещал еще утром". Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего  старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже  без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет  и простится с ним, то не поверил бы может быть и самой смерти, всё ожидая, что  умирающий очнется и исполнит обетованное. Поутру же старец Зосима положительно  изрек ему, отходя ко сну: "Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой с  вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу мою вам еще  раз изолью". Собравшиеся на эту последнюю вероятно беседу старца, были самые  преданные ему друзья с давних лет. Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и  отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще  старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо  и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в  сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.  Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего  крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и  тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и  имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в  подъем уму его. Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и  во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя может быть  ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что  когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.  Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые  начал иноческий подвиг свой в одном бедном, мало известном Костромском  монастыре, и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму в  странствиях его для сбора пожертвований на их бедный Костромской монастырек.  Все, и хозяин и гости расположились во второй комнате старца, в которой стояла  постель его, комнате, как и было указано прежде, весьма тесной, так что все  четверо (кроме Порфирия-послушника пребывавшего стоя) едва разместились вокруг  кресел старца на принесенных из первой комнаты стульях. Начало уже смеркаться,  комната освещалась от лампад и восковых свеч пред иконами. Увидав Алешу,  смутившегося при входе и ставшего в дверях, старец радостно улыбнулся ему и  протянул руку:     

–  Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал, что прибудешь.     

Алеша  подошел к нему, склонился пред ним до земли и заплакал. Что-то рвалось из его  сердца, душа его трепетала, ему хотелось рыдать.     

–  Что ты, подожди оплакивать, – улыбнулся старец, положив правую руку свою на его  голову, – видишь, сижу и беседую, может и двадцать лет еще проживу, как  пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на  руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (он перекрестился.) Порфирий,  дар-то её снес куда я сказал?     

Это  он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей,  чтоб отдать "той, которая меня бедней". Такие жертвы происходят как  епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег,  собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной,  недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара  нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как  приказано ему было, "от неизвестной благотворительницы".     

–  Встань, милый, – продолжал старец Алеше, – дай посмотрю на тебя. Был ли у своих  и видел ли брата?     

Алеше  странно показалось, что он спрашивает так твердо и точно об одном только из  братьев, – но о котором же: значит, для этого-то брата может быть и отсылал его  от себя и вчера и сегодня.     

–  Одного из братьев видел, – ответил Алеша.     

–  Я про того, вчерашнего, старшего, которому я до земли поклонился.     

–  Того я вчера лишь видел, а сегодня никак не мог найти, – сказал Алеша.     

–  Поспеши найти, завтра опять ступай и поспеши, всё оставь и поспеши. Может еще  успеешь что-либо ужасное предупредить. Я вчера великому будущему страданию его  поклонился.     

Он  вдруг умолк и как бы задумался. Слова были странные. Отец Иосиф, свидетель  вчерашнего земного поклона старца, переглянулся с отцом Паисием. Алеша не  вытерпел:     

–  Отец и учитель, – проговорил он в чрезвычайном волнении, – слишком неясны слова  ваши... Какое это страдание ожидает его?     

–  Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное... словно всю судьбу его  выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд... так что ужаснулся я в  сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в  жизни видел я у некоторых такое же выражение лица... как бы изображавшее всю  судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбилась. Послал я тебя к нему, Алексей, ибо  думал, что братский лик твой поможет ему. Но всё от Господа и все судьбы наши.  "Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если  умрет, то принесет много плода". Запомни сие. А тебя, Алексей, много раз  благословлял я мысленно в жизни моей за лик твой, узнай сие, – проговорил  старец с тихою улыбкой. – Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру  пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги, твои  будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив  будешь и жизнь благословишь, и других благословить заставишь, – что важнее  всего. Ну вот ты каков. Отцы и учители мои, – умиленно улыбаясь, обратился он к  гостям своим, – никогда до сего дня не говорил я, даже и ему, за что был столь  милым душе моей лик сего юноши. Теперь лишь скажу: был мне лик его как бы  напоминанием и пророчеством. На заре дней моих, еще малым ребенком, имел я  старшего брата, умершего юношей, на глазах моих, всего только семнадцати лет. И  потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой в судьбе  моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не  будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю, не принял бы я  иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей. То первое явление было  еще в детстве моем, и вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию как бы  повторение его. Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него  лицом, а лишь несколько Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что  много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко  мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения,  так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей. Слышишь ли  сие, Порфирий, – обратился он к прислуживавшему ему послушнику. – Много раз  видел я на лице твоем как бы огорчение, что я Алексея больше люблю, чем тебя.  Теперь знаешь, почему так было, но и тебя люблю, знай это, и много раз горевал,  что ты огорчаешься. Вам же, милые гости, хочу я поведать о сем юноше брате  моем, ибо не было в жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и  трогательного. Умилилось сердце мое и созерцаю всю жизнь мою в сию минуту, како  бы вновь ее всю изживая...     

Здесь  я должен заметить, что эта последняя беседа старца с посетившими его в  последний день жизни его гостями сохранилась отчасти записанною. Записал  Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя по смерти старца на память.  Но была ли это вполне тогдашняя беседа или он присовокупил к ней в записке  своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому  же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он  излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как без  сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо  велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали,  но всё же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть даже и от себя  поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в  повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и  даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали  мест своих. Раз или два беседа прерывалась чтением Евангелия, читал отец  Паисий. Замечательно тоже, что никто из них однако же не полагал, что умрет он  в самую эту же ночь, тем более, что в этот последний вечер жизни своей он,  после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу,  поддерживавшую его во всю длинную эту беседу с друзьями. Это было как бы  последним умилением, поддержавшим в нем неимоверное оживление, но на малый лишь  срок, ибо жизнь его пресеклась вдруг... Но об этом после. Теперь же хочу  уведомить, что предпочел, не излагая всех подробностей беседы, ограничиться  лишь рассказом старца по рукописи Алексея Федоровича Карамазова. Будет оно  короче, да и не столь утомительно, хотя, конечно, повторяю это, многое Алеша  взял и из прежних бесед и совокупил вместе.     

 II. ИЗ ЖИТИЯ В  БОЗЕ ПРЕСТАВИВШЕГОСЯ ИЕРОСХИМОНАХА СТАРЦА ЗОСИМЫ, СОСТАВЛЕНО С СОБСТВЕННЫХ СЛОВ  ЕГО АЛЕКСЕЕМ ФЕДОРОВИЧЕМ КАРАМАЗОВЫМ.    

     

Сведения  биографические.     

а)  О юноше брате старца 3осимы.     

Возлюбленные  отцы и учители, родился я в далекой губернии северной, в городе В., от родителя  дворянина, но не знатного и не весьма чиновного. Скончался он, когда было мне  всего лишь два года отроду, и не помню я его вовсе. Оставил он матушке моей  деревянный дом небольшой и некоторый капитал, не великий, но достаточный, чтобы  прожить с детьми не нуждаясь. А было нас всего у матушки двое: я, Зиновий, и  старший брат мой, Маркел. Был он старше меня годов на восемь, характера  вспыльчивого и раздражительного, но добрый, не насмешливый, и странно как  молчаливый, особенно в своем доме, со мной, с матерью и с прислугой. Учился в  гимназии хорошо, но с товарищами своими не сходился, хотя и не ссорился, так по  крайней мере запомнила о нем матушка. За полгода до кончины своей, когда уже  минуло ему семнадцать лет, повадился он ходить к одному уединенному в нашем  городе человеку, как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш  город за вольнодумство. Был же этот ссыльный не малый ученый и знатный философ  в университете. Почему-то он полюбил Маркела и стал принимать его. Просиживал у  него юноша целые вечера, и так во всю зиму, доколе не потребовали обратно  ссыльного на государственную службу в Петербург, по собственной просьбе его,  ибо имел покровителей. Начался великий пост, а Маркел не хочет поститься,  бранится и над этим смеется: "всё это бредни, говорит, и нет никакого и  Бога", так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо хотя  был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугался очень и я. Прислуга  же была у нас вся крепостная, четверо человек, все купленные на имя знакомого  нам помещика. Еще помню, как из сих четверых продала матушка одну, кухарку  Афимью, хромую и пожилую, за шестьдесят рублей ассигнациями, а на место ее  наняла вольную. И вот на шестой неделе поста стало вдруг брату хуже, а был он и  всегда нездоровый, грудной, сложения слабого и наклонный к чахотке; роста же не  малого, но тонкий и хилый, лицом же весьма благообразен. Простудился он что ли,  но доктор прибыл и вскоре шепнул матушке, что чахотка скоротечная, и что весны  не переживет. Стала мать плакать, стала просить брата с осторожностию (более  для того, чтобы не испугать его), чтобы поговел и причастился святых Божиих  таин, ибо был он тогда еще на ногах. Услышав рассердился и выбранил храм Божий,  однако задумался: догадался сразу, что болен опасно и что потому-то  родительница и посылает его, пока силы есть, поговеть и причаститься. Впрочем и  сам уже знал, что давно нездоров, и еще за год пред тем проговорил раз за  столом мне и матери хладнокровно: "не жилец я на свете меж вами, может и  года не проживу", и вот словно и напророчил. Прошло дня три, и настала  страстная неделя. И вот брат со вторника утра пошел говеть. "Я это,  матушка, собственно для вас делаю, чтоб обрадовать вас и успокоить", –  сказал он ей. – Заплакала мать от радости, да и с горя: "знать близка  кончина его. коли такая в нем вдруг перемена". Но не долго походил он в  церковь, слег, так что исповедывали и причастили его уже дома. Дни наступили  светлые, ясные, благоуханные, Пасха была поздняя. Всю-то ночь он, я помню,  кашляет, худо спит, а на утро всегда оденется и попробует сесть в мягкие  кресла. Так и запомню его: сидит тихий, кроткий, улыбается, сам больной, а лик  веселый, радостный. Изменился он весь душевно – такая дивная началась в нем  вдруг перемена! Войдет к нему в комнату старая нянька: "позволь, голубчик,  я и у тебя лампадку зажгу пред образом". А он прежде не допускал, задувал  даже. "Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде. Ты  Богу лампадку зажигая молишься, а я на тебя радуясь молюсь. Значит одному Богу  и молимся". Странными казались нам эти слова, а мать уйдет к себе и всё  плачет, только к нему входя обтирала глаза и принимала веселый вид.  "Матушка, не плачь, голубушка, говорит, бывало, много еще жить мне, много  веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!" – "Ах  милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что  грудь тебе чуть не разорвет". – "Мама, – отвечает ей, – не плачь,  жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели  узнать завтра же и стал бы на всем свете рай". И дивились все словам его,  так он это странно и так решительно говорил; умилялись и плакали. Приходили к  нам знакомые: "милые говорит, дорогие, и чем я заслужил, что вы меня любите,  за что вы меня такого любите, и как я того прежде не знал, не ценил".  Входящим слугам говорил поминутно: "Милые мои, дорогие, за что вы мне  служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? Если бы помиловал Бог и  оставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому  служить". Матушка слушая качала головой: "дорогой ты мой, от болезни  ты так говоришь". – "Мама, радость моя, говорит, нельзя чтобы не было  господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, каким и они  мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас пред всеми во всем виноват,  а я более всех". Матушка так даже тут усмехнулась, плачет и усмехается:  "Ну и чем это ты, говорит, пред всеми больше всех виноват? Там убийцы,  разбойники, а ты чего такого успел нагрешить, что себя больше всех  обвиняешь?" – "Матушка, кровинушка ты моя, говорит (стал он такие  любезные слова тогда говорить, неожиданные), кровинушка ты моя милая,  радостная, знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват. Не  знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так до мучения. И как  это мы жили, сердились и ничего не знали тогда? Так он вставал со сна, каждый  день всё больше и больше умиляясь и радуясь, и весь трепеща любовью. Приедет  бывало доктор, – старик немец Эйзеншмидт ездил: "Ну что, доктор, проживу я  еще денек-то на свете? – шутит бывало с ним. – "Не то, что день, и много  дней проживете, – ответит бывало доктор, – и месяцы, и годы еще  проживете", – "Да чего годы, чего месяцы! – воскликнет, бывало, – что  тут дни-то считать, и одного дня довольно человеку, чтобы всё счастие узнать.  Милые мои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды  помним: прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и  восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять". – "Не жилец он  на свете, ваш сын", промолвил доктор матушке, когда провожала она его до  крыльца, "он от болезни впадает в помешательство". Выходили окна его  комнаты в сад, а сад у нас был тенистый, с деревьями старыми, на деревьях завязались  весенние почки, прилетели ранние птички, гогочут, поют ему в окна. И стал он  вдруг, глядя на них и любуясь, просить у них прощения: "Птички Божие,  птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил".  Этого уж никто тогда не мог понять, а он от радости плачет: "да, говорит,  была такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в  позоре, один всё обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе". –  "Уж много ты на себя грехов берешь", плачет бывало матушка. –  "Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь  самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо  не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, да за то и меня все  простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?"     

И  много еще было, чего и не припомнить, и не вписать. Помню, однажды, вошел я к  нему один, когда никого у него не было. Час был вечерний, ясный, солнце  закатывалось и всю комнату осветило косым лучом. Поманил он меня, увидав,  подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо  умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: "Ну,  говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!" Вышел я тогда и пошел  играть. А в жизни потом много раз припоминал уже со слезами, как он велел мне  жить за себя. Много еще говорил он таких дивных и прекрасных, хотя и непонятных  нам тогда слов. Скончался же на третьей недели после Пасхи, в памяти, и хотя и  говорить уже перестал, но не изменился до самого последнего своего часа: смотрит  радостно, в очах веселье, взглядами нас ищет, улыбается нам, нас зовет. Даже в  городе много говорили о его кончине. Потрясло меня всё это тогда, но не  слишком, хоть и плакал я очень, когда его хоронили. Юн был, ребенок, но на  сердце осталось всё неизгладимо, затаилось чувство. В свое время должно было  всё восстать и откликнуться. Так оно и случилось.     

б)  О священном писании в жизни отца Зосимы.     

Остались  мы тогда одни с матушкой. Посоветовали ей скоро добрые знакомые, что вот  дескать остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по  примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись  здесь, знатной может быть участи его лишите. И надоумили матушку меня в  Петербург в кадетский корпус свезти, чтобы в императорскую гвардию потом  поступить. Матушка долго колебалась: как это с последним сыном расстаться, но  однако решилась, хотя и не без многих слез, думая счастию моему способствовать.  Свезла она меня в Петербург, да и определила, а с тех пор я ее и не видал вовсе;  ибо через три года сама скончалась, все три года по нас обоих грустила и  трепетала. Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет  драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме  родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только  чуть-чуть любовь да союз. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться  воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать  драгоценное. К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о священной  истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал  знать. Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками,  под названием: "Сто четыре священные истории ветхого и нового  завета", и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке  лежит, как драгоценную память сохраняю. Но и до того еще как читать научился,  помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще  восьми лет отроду. Повела матушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во  храм Господень, в страстную неделю в понедельник к обедни. День был ясный, и я,  вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо  восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в  церковь Божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел  я умиленно и в первый раз отроду принял я тогда в душу первое семя слова Божия  осмысленно. Вышел на средину храма отрок с большою книгой, такою большою, что,  показалось мне тогда, с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и  начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни  понял, что во храме Божием читают. Был муж в земле Уц, правдивый и  благочестивый, и было у него столько-то богатства, столько-то верблюдов,  столько овец и ослов, и дети его веселились, и любил он их очень и молил за них  Бога: может согрешили они веселясь. И вот восходит к Богу диавол вместе с  сынами Божьими и говорит Господу, что прошел по всей земле и под землею.  "А видел ли раба моего Иова?" спрашивает его Бог. И похвалился Бог  диаволу, указав на великого святого раба своего. И усмехнулся диавол на слова Божии:  "предай его мне и увидишь, что возропщет раб твой и проклянет твое  имя". И предал Бог своего праведника, столь им любимого, диаволу, и  поразил диавол детей его, и скот его, и разметал богатство его, всё вдруг, как Божиим  громом, и разодрал Иов одежды свои и бросился на землю, и возопил: "наг  вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю, Бог дал, Бог и взял. Буди имя Господне  благословенно отныне и до века!" Отцы и учители, пощадите теперешние слезы  мои, – ибо всё младенчество мое как бы вновь восстает предо мною, и дышу  теперь, как дышал тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и чувствую, как  тогда, удивление и смятение, и радость. И верблюды-то так тогда мое воображение  заняли, и сатана, который так с Богом говорит, и Бог, отдавший раба своего на  погибель, и раб его, восклицающий: "буди имя твое благословенно, несмотря  на то, что казнишь меня", – а затем тихое и сладостное пение во храме:  "Да исправится молитва моя", и снова фимиам от кадила священника и  коленопреклоненная молитва! С тех пор, – даже вчера еще взял ее, – и не могу  читать эту пресвятую повесть без слез. А и сколько тут великого, тайного,  невообразимого! Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как  это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от  него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с  себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной:  "Вот что дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!" Но в том и  великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина  соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной  правды. Тут творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою:  "хорошо то, что я сотворил", смотрит на Иова и вновь хвалится  созданием своим. А Иов, хваля Господа, служит не только ему, но послужит и  всему созданию его в роды и в роды и во веки веков, ибо к тому и предназначен  был. Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это священное  писание, какое чудо и какая сила данные с нею человеку! Точно изваяние мира и  человека и характеров человеческих, и названо всё и указано на веки веков. И сколько  тайн разрешенных и откровенных: восстановляет Бог снова Иова, дает ему вновь  богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и  любит он их, – Господи: "Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых,  когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть  счастливым в полноте как прежде с новыми, как бы новые ни были ему милы?"  Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит  постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает  кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое  попрежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с  ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и  благословенной жизни, – а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая,  всепрощающая! Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый  оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою,  бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой  трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце... Други и  учители, слышал я не раз, а теперь в последнее время еще слышнее стало о том,  как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на  малое свое содержание и на унижение свое, и прямо заверяют, даже печатно, – читал сие сам, – что не могут они уже теперь будто бы  толковать народу писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже  лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де  у нас содержания. Господи! думаю, дай Бог им более сего столь драгоценного для  них содержания (ибо справедлива и их жалоба), но воистину говорю: если кто  виноват сему, то на половину мы сами! Ибо пусть нет времени, пусть он  справедливо говорит, что угнетен всё время работой и требами, но не всё же ведь  время, ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о Боге  вспомнить. Да и не круглый же год работа. Собери он у себя раз в неделю, в  вечерний час, сначала лишь только хоть деток, – прослышат отцы и отцы приходить  начнут. Да и не хоромы же строить для сего дела, а просто к себе в избу прими;  не страшись, не изгадят они твою избу, ведь всего-то на час один собираешь.  Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без чванства,  без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому, что читаешь им  и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка лишь  остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся,  поймут всё, всё поймет православное сердце! Прочти им об Аврааме и Сарре, об  Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне с Господом и  сказал: "Страшно место сие", и поразишь благочестивый ум  простолюдина. Прочти им, а деткам особенно, о том, как братья продали в рабство  родного брата своего, отрока милого, Иосифа, сновидца и пророка великого, а  отцу сказали, что зверь растерзал его сына, показав окровавленную одежду его.  Прочти, как потом братья приезжали за хлебом в Египет, и Иосиф, уже царедворец  великий, ими неузнанный, мучил их, обвинил, задержал брата Вениамина, и всё  любя, любя: "Люблю вас и любя мучаю". Ибо ведь всю жизнь свою  вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца,  купцам, и как он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать его рабом в  чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но  томил их и мучил их, всё любя. Уходит наконец от них, не выдержав сам муки  сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и  выходит сияющ и светел и возвещает им: "Братья, я Иосиф, брат ваш!"  Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще  его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже отчизну, и умер в чужой  земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся  таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от  рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!  Отцы и учители, простите и не сердитесь, что как малый младенец толкую о том,  что давно уже знаете и о чем меня же научите, стократ искуснее и благолепнее.  От восторга лишь говорю сие, и простите слезы мои, ибо люблю книгу сию! Пусть  заплачет и он, иерей Божий, и увидит, что сотрясутся в ответ ему сердца его  слушающих. Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его в душу простолюдина,  и не умрет оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нем среди мрака,  среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание. И не надо,  не надо много толковать и учить, всё поймет он просто. Думаете ли вы, что не  поймет простолюдин? Попробуйте прочтите ему далее повесть, трогательную и  умилительную, о прекрасной Эсфири и надменной Вастии; или чудное сказание о  пророке Ионе во чреве китове. Не забудьте тоже притчи Господни, преимущественно  по Евангелию от Луки (так я делал), а потом из Деяний Апостольских обращение  Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие  Алексея человека Божия и великой из великих радостной страдалицы, боговидицы и  христоносицы матери Марии Египтяныни – и пронзишь ему сердце его сими простыми  сказаниями, и всего-то лишь час в неделю, не взирая на малое свое содержание,  один часок. И увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во  сто крат; помня радения иерея и умиленные слова его, поможет ему на ниве его  добровольно, поможет и в дому его, да и уважением воздаст ему большим прежнего,  – вот уже и увеличится содержание его. Дело столь простодушное, что иной раз боимся  даже и высказать, ибо над тобою же засмеются, а между тем сколь оно верное! Кто  не верит в Бога, тот и в народ Божий не поверит. Кто же уверовал в народ Божий,  тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не верил в нее до того вовсе. Лишь народ  и духовная сила его грядущая обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов  наших. И что за слово Христово без примера? Гибель народу без слова Божия, ибо  жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия. В юности моей, давно  уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на  монастырь подаяние, и заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу, с  рыбаками, а вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже  восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку  бечевою тянуть. И вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая,  тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас,  слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, всё тихо благолепно, всё Богу молится.  И не спим мы только оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира сего Божьего  и о великой тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка  золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию  свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разгорелось сердце  милого юноши. Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов,  каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел; лучше того как в лесу  ничего я, говорит, не знаю, да и всё хорошо. "Истинно, отвечаю ему, всё  хорошо и великолепно, потому что всё истина. Посмотри, говорю ему, на коня  животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и  работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость,  какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая  незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже  это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо всё совершенно, всё кроме  человека безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего". – "Да  неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?" – "Как же может быть  иначе, говорю ему, ибо для всех слово, всё создание и вся тварь, каждый листик  устремляется к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной  жития своего безгрешного совершает сие. Вон, говорю ему, в лесу скитается  страшный медведь, грозный и свирепый, и ничем-то в том неповинный". И  рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в  лесу, в малой келийке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к  нему и подал ему хлеба кусок: "Ступай, дескать, Христос с тобой", и  отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав. И умилился юноша на  то, что отошел, вреда не сделав, и что и с ним Христос. "Ах, как, говорит,  это хорошо, как всё Божие хорошо и чудесно!" Сидит, задумался, тихо и  сладко. Вижу, что понял. И заснул он подле меня сном легким, безгрешным.  Благослови Господь юность! И помолился я тут за него сам, отходя ко сну.  Господи, пошли мир и свет твоим людям!     

в)  Воспоминание о юности и молодости старца Зосимы еще в миру. Поединок.     

В  Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почти восемь лет, и с новым  воспитанием многое заглушил из впечатлений детских, хотя и не забыл ничего.  Взамен того принял столько новых привычек и даже мнений, что преобразился в  существо почти дикое, жестокое и нелепое. Лоск учтивости и светского обращения  вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в корпусе солдат считали  мы все как за совершенных скотов и я тоже. Я-то может быть больше всех, ибо изо  всех товарищей был на всё восприимчивее. Когда вышли мы офицерами, то готовы  были проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь нашу, о настоящей же  чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть, а узнал бы, так осмеял  бы ее тотчас же сам первый. Пьянством, дебоширством и ухарством чуть не  гордились. Не скажу, чтобы были скверные; все эти молодые люди были хорошие, да  вели-то себя скверно, а пуще всех я. Главное то, что у меня объявился свой  капитал, а потому и пустился я жить в свое удовольствие, со всем юным  стремлением, без удержу, поплыл на всех парусах. Ну вот что дивно: читал я  тогда и книги и даже с большим удовольствием; библию же одну никогда почти в то  время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с  собой: воистину берег эту книгу, сам того не ведая, "на день и час, на  месяц и год". Прослужив этак года четыре, очутился я наконец в городе К.,  где стоял тогда наш полк. Общество городское было разнообразное, многолюдное и  веселое, гостеприимное и богатое, принимали же меня везде хорошо, ибо был я от  роду нрава веселого, да к тому же и слыл не за бедного, что в свете значит не  мало. Вот и случилось одно обстоятельство, послужившее началом всему.  Привязался я к одной молодой и прекрасной девице, умной и достойной, характера  светлого, благородного, дочери почтенных родителей. Люди были не малые, имели  богатство, влияние и силу, меня принимали ласково и радушно. И вот покажись  мне, что девица расположена ко мне сердечно, – разгорелось мое сердце при  таковой мечте. Потом уж сам постиг и вполне догадался, что может быть вовсе я  ее и не любил с такою силой, а только чтил ее ум и характер возвышенный, чего  не могло не быть. Себялюбие однако же помешало мне сделать предложение руки в  то время: тяжело и страшно показалось расстаться с соблазнами развратной,  холостой и вольной жизни в таких юных летах, имея вдобавок и деньги. Намеки  однако ж я сделал. Во всяком случае отложил на малое время всякий решительный  шаг. А тут вдруг случись командировка в другой уезд на два месяца. Возвращаюсь  я через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатым  пригородным помещиком, человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым,  имевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел, человеком весьма  любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе. Так я  был поражен этим неожиданным случаем, что даже ум во мне помутился. Главное же  в том заключалось, что, как узнал я тогда же, был этот молодой помещик женихом  ее уже давно, и что сам же я встречал его множество раз в ихнем доме, но не  примечал ничего, ослепленный своими достоинствами. Но вот это-то по  преимуществу меня и обидело: как же это, все почти знали, а я один ничего не  знал? И почувствовал я вдруг злобу нестерпимую. С краской в лице начал  вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не  останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.  Потом конечно сообразил и припомнил, что нисколько она не смеялась, сама же напротив  разговоры такие шутливо прерывала, и зачинала на место их другие, – но тогда  сообразить этого я не смог и запылал отомщением. Вспоминаю с удивлением, что  отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому  что, имея характер легкий, не мог подолгу ни на кого сердиться, а потому как бы  сам искусственно разжигал себя, и стал наконец безобразен и нелеп. Выждал я  время и раз в большом обществе удалось мне вдруг "соперника" моего  оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним  мнением его об одном важном тогда событии, – в двадцать шестом году дело было, –  и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко. Затем вынудил у него  объяснение и уже до того обошелся при объяснении грубо, что вызов мой он  принял, несмотря на огромную разницу между нами, ибо был я и моложе его,  незначителен и чина малого. Потом уж я твердо узнал, что принял он вызов мой  как бы тоже из ревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде, немножко, к  жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та узнает, что он  оскорбление от меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не  стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее. Секунданта я  достал скоро, товарища, нашего же полка поручика. Тогда хоть и преследовались  поединки жестоко, но была на них как бы даже мода между военным, – до того  дикие нарастают и укрепляются иногда предрассудки. Был в исходе июнь, и вот  встреча наша назавтра, за городом, в семь часов утра, – и воистину случилось тут  со мной нечто как бы роковое. С вечера возвратившись домой, свирепый и  безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы  два раза по лицу, так что окровавил ему лицо. Служил он у меня еще недавно, и  случалось и прежде, что ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью. И  верите ли, милые, сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со  стыдом и мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю, уже начинается день. Я  вдруг поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил, – отпиралось у  меня в сад, – вижу восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички. Что  же это, думаю, ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого  ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли,  что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то... И  вдруг сейчас же и догадался, в чем было дело: в том, что я с вечера избил  Афанасия! Всё мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он  предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам,  голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже  руки поднять, чтобы заслониться, не смеет, – и это человек до того доведен, и  это человек бьет человека. Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю  душу насквозь. Стою я как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются,  сверкают, а птички-то, птички-то Бога хвалят... Закрыл я обеими ладонями лицо,  повалился на постель и заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и  слова его пред смертью слугам: "Милые мои, дорогие, за что вы мне служите,  за что меня любите, да и стoю ли я, чтобы служить-то мне?" "Да, стoю  ли", вскочило мне вдруг в голову. В самом деле, чем я так стoю, чтобы  другой человек, такой же как я образ и подобие Божие, мне служил? Так и  вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос. "Матушка,  кровинушка ты моя. воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только  этого люди, а если б узнали – сейчас был бы рай!" Господи, да неужто же и  это неправда, плачу я и думаю, – воистину я за всех может быть всех виновнее,  да и хуже всех на свете людей! И представилась мне вдруг вся правда, во всем  просвещении своем: что я иду делать? Иду убивать человека доброго, умного,  благородного, ни в чем предо мной неповинного, а супругу его тем навеки счастья  лишу, измучаю и убью. Лежал я так на постели ничком, лицом в подушку и не  заметил вовсе как и время прошло. Вдруг входит мой товарищ, поручик, за мной, с  пистолетами: "А, говорит, вот это хорошо, что ты уже встал, пора,  идем". Заметался я тут, совсем потерялся, вышли мы однако же садиться в  коляску: "Погоди здесь время, говорю ему, – я в один миг сбегаю, кошелек  забыл". И вбежал один в квартиру обратно, прямо в каморку к Афанасию:  "Афанасий, говорю, – я вчера тебя ударил два раза по лицу, прости ты  меня", говорю. Он так и вздрогнул, точно испугался, глядит, – и вижу я,  что этого мало, мало, да вдруг, так как был в эполетах, то бух ему в ноги лбом  до земли: "Прости меня!" говорю. Тут уж он и совсем обомлел:  "Ваше благородие, батюшка, барин, да как вы... да стoю ли я..." и  заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл лицо, повернулся  к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал к товарищу, влетел в коляску,  "вези" кричу: "видал, кричу ему, – победителя, – вот он пред  тобою!" Восторг во мне такой, смеюсь, всю дорогу говорю, говорю, не помню  уж, что и говорил. Смотрит он на меня: "Ну брат, молодец же ты, вижу, что  поддержишь мундир". Так приехали мы на место, а они уже там, нас ожидают.  Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел, – стою я  пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну, любя на него гляжу,  знаю, что сделаю. Выстрелил он, капельку лишь оцарапало мне щеку да за ухо  задело, – "слава Богу, кричу, не убили человека!" да свой-то пистолет  схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: "Туда,  кричу, тебе и дорога!" Оборотился к противнику: "Милостивый государь,  говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас  разобидел, а теперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а  пожалуй еще и того больше. Передайте это той особе, которую чтите больше всех  на свете". Только что я это проговорил, – так все трое они и закричали:  "Помилуйте, говорит мой противник, – рассердился даже, – если вы не хотели  драться, к чему же беспокоили?" – "Вчера, говорю ему, – еще глуп был,  а сегодня поумнел", весело так ему отвечаю. – "Верю про вчерашнее,  говорит, но про сегодняшнее трудно заключить по вашему мнению". –  "Браво, кричу ему, в ладоши захлопал, – я с вами и в этом согласен,  заслужил!" – "Будете ли, милостивый государь, стрелять или нет?"  – "Не буду, говорю, – а вы если хотите, стреляйте еще раз, только лучше бы  вам не стрелять". Кричат и секунданты, особенно мой: "Как это срамить  полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!" Стал  я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: "Господа мои, говорю, неужели  так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам  покаялся в своей глупости и повинился в чем сам виноват публично?" –  "Да не на барьере же", кричит мой секундант опять. – "То-то вот  и есть, отвечаю им, – это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне  повиниться только-что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их  в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете  устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того как  я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для  них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто:  трус, пистолета испугался и нечего его слушать. Господа, воскликнул я вдруг от  всего сердца, посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый,  травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни  безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам  захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и  заплачем..." Хотел я и еще продолжать, да не смог, дух даже у меня  захватило, сладостно, юно так, а в сердце такое счастье, какого и не ощущал  никогда во всю жизнь. "Благоразумно всё это и благочестиво, – говорит мне  противник, – и во всяком случае человек вы оригинальный". –  "Смейтесь, – смеюсь и я ему, – а потом сами похвалите". – "Да я  готов и теперь, говорит, похвалить, извольте, я протяну вам руку, потому,  кажется, вы действительно искренний человек". – "Нет, говорю, сейчас  не надо, а потом, когда я лучше сделаюсь и уважение ваше заслужу, тогда  протяните, – хорошо сделаете". Воротились мы домой, секундант мой всю-то  дорогу бранится, а я-то его целую. Тотчас все товарищи прослышали, собрались  меня судить в тот же день: "мундир, дескать, замарал, пусть в отставку  подает". Явились и защитники: "выстрел всё же, говорят, он  выдержал". – "Да, но побоялся других выстрелов и попросил на барьере  прощения". – "А кабы побоялся выстрелов, возражают защитники, так из  своего бы пистолета сначала выстрелил, прежде чем прощения просить, а он в лес  его еще заряженный бросил, нет, тут что-то другое вышло, оригинальное".  Слушаю я, весело мне на них глядя: "Любезнейшие мои, говорю я, друзья и  товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому что это я уже и  сделал, я уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, и когда получу отставку,  тогда тотчас же в монастырь пойду, для того и в отставку подаю". Как  только я это сказал, расхохотались все до единого: "Да ты б с самого  начала уведомил, ну теперь всё и объясняется, монаха судить нельзя", смеются,  не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили  меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока  отставка не вышла, точно на руках меня носят: "ах ты, монах",  говорят. И всякий-то мне ласковое слово скажет, отговаривать начали, жалеть  даже: "что ты над собой делаешь?" – "Нет, говорят, он у нас  храбрый, он выстрел выдержал и из своего пистолета выстрелить мог, а это ему  сон накануне приснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего". Точно то  же почти произошло и в городском обществе. Прежде особенно-то и не примечали  меня, а только принимали с радушием, а теперь вдруг все наперерыв узнали и  стали звать к себе: сами смеются надо мной, а меня же любят. Замечу тут, что  хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло,  ибо противник мой был генералу нашему близким родственником, а так как дело  обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я наконец в отставку подал, то и  повернули действительно в шутку. И стал я тогда вслух и безбоязненно говорить,  несмотря на их смех, потому что всё же был смех не злобный, а добрый.  Происходили же все эти разговоры больше по вечерам в дамском обществе, женщины  больше тогда полюбили меня слушать и мужчин заставляли. "Да как же это  можно, чтоб я за всех виноват был, – смеется мне всякий в глаза, – ну разве я  могу быть за вас, например, виноват?" – "Да где, – отвечаю им, – вам  это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел, и когда сущую  ложь за правду считаем, да и от других такой же лжи требуем. Вот я раз в жизни  взял да и поступил искренно, и что же, стал для всех вас точно юродивый: хоть и  полюбили меня, а всё же надо мной, говорю, смеетесь". – "Да как вас  такого не любить?" смеется мне вслух хозяйка, а собрание у ней было  многолюдное. Вдруг, смотрю, подымается из среды дам та самая молодая особа,  из-за которой я тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты  себе прочил, а я и не заметил, как она теперь на вечер приехала. Поднялась,  подошла ко мне, протянула руку: "Позвольте мне, говорит, изъяснить вам,  что я первая не смеюсь над вами, а напротив со слезами благодарю вас и уважение  мое к вам заявляю за тогдашний поступок ваш". Подошел тут и муж ее а затем  вдруг и все ко мне потянулись, чуть меня не целуют. Радостно мне так стало, но  пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже  ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним  знаком не был, и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.     

г)  Таинственный посетитель.     

Был  он в городе нашем на службе уже давно, место занимал видное, человек был  уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью, пожертвовал  значительный капитал на богадельню и на сиротский дом, и много кроме того делал  благодеяний тайно, без огласки, что всё потом по смерти его и обнаружилось. Лет  был около пятидесяти, и вид имел почти строгий, был малоречив; женат же был не  более десяти лет с супругой еще молодою, от которой имел трех малолетних еще  детей. Вот я на другой вечер сижу у себя дома, как вдруг отворяется моя дверь и  входит ко мне этот самый господин.     

А  надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в  отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с  ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому  только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту  препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним  поступка, – до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже  иного справедливейшего своего дела.     

"Я,  – говорит мне вошедший ко мне господин, – слушаю вас уже несколько дней в  разных домах с большим любопытством и пожелал наконец познакомиться лично,  чтобы поговорить с вами еще подробнее. Можете вы оказать мне, милостивый  государь, таковую великую услугу?" – "Могу, говорю, с превеликим моим  удовольствием и почту за особую честь", говорю это ему, а сам почти  испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил. Ибо хоть и слушали  меня и любопытствовали, но никто еще с таким серьезным и строгим внутренним  видом ко мне не подходил. А этот еще сам в квартиру ко мне пришел. Сел он.  "Великую, – продолжает он, – вижу в вас силу характера, ибо не побоялись  истине послужить в таком деле, в каком рисковали, за свою правду, общее  презрение от всех понести". – "Вы может быть очень меня преувеличенно  хвалите", говорю я ему. – "Нет, не преувеличенно, – отвечает мне, –  поверьте, что совершить таковой поступок гораздо труднее, чем вы думаете. Я  собственно, – продолжает он, – этим только и поразился и за этим к вам и  пришел. Опишите мне, если не побрезгаете столь непристойным может быть моим  любопытством, что именно ощущали вы в ту минуту, когда на поединке решились  просить прощения, если только запомните? Не сочтите вопрос мой за легкомыслие;  напротив, имею, задавая таковой вопрос, свою тайную цель, которую вероятно и  объясню вам впоследствии, если угодно будет Богу сблизить нас еще короче".      

Всё  время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к нему  сильнейшую доверенность, а кроме того и необычайное и с моей стороны  любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя особая  тайна.     

–  Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения  просил, – отвечаю я ему, – но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим  еще не рассказывал, – и рассказал ему всё, что произошло у меня с Афанасием и  как поклонился ему до земли. "Из сего сами можете видеть, – заключил я  ему, – что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз  только на эту дорогу вступил, то всё дальнейшее пошло не только не трудно, а  даже радостно и весело".     

Выслушал  он, смотрит так хорошо на меня: "Всё это, говорит, чрезвычайно как  любопытно, я к вам еще и еще приду". И стал с тех пор ко мне ходить чуть  не каждый вечер. И сдружились бы мы очень, если б он мне и о себе говорил. Но о  себе он не говорил почти ни слова, а всё меня обо мне же расспрашивал. Несмотря  на то, я очень его полюбил и совершенно ему доверился во всех моих чувствах,  ибо мыслю: на что мне тайны его, вижу и без сего, что праведен человек. К тому  же еще человек столь серьезный и неравный мне летами, а ходит ко мне, юноше, и  мною не брезгает. И многому я от него научился полезному, ибо высокого ума был  человек. "Что жизнь есть рай, – говорит вдруг мне,– об этом я давно уже  думаю", и вдруг прибавил: "Только ведь об этом и думаю". Смотрит  на меня и улыбается. "Я больше вашего в этом, говорит, убежден, потом  узнаете почему". Слушаю я это и думаю про себя: "Это он наверно хочет  мне нечто открыть". "Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он  теперь и во мне кроется, и захочу завтра же настанет он для меня в самом деле и  уже на всю мою жизнь". Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня  смотрит, точно вопрошает меня. "А о том, продолжает, что всякий человек за  всех и за вся виноват, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно  рассудили и удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И  воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие  небесное уже не в мечте, а в самом деле". – "А когда,– воскликнул я  ему тут с горестию, – сие сбудется, и сбудется ли еще когда-нибудь? Не мечта ли  сие лишь только?" – "А вот уж вы, – говорит, – не веруете,  проповедуете и сами не веруете. Знайте же, что несомненно сия мечта, как вы  говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь, ибо на всякое действие свой  закон. Дело это душевное, психологическое. Чтобы переделать мир по-новому,  надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше чем не  сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства. Никогда люди  никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в  собственности своей и в правах своих. Всё будет для каждого мало и всё будут  роптать, завидовать и истреблять друг друга. Вы спрашиваете, когда сие  сбудется. Сбудется, но сначала должен заключиться период человеческого  уединения. – "Какого это уединения?" спрашиваю его. – "А такого,  какое теперь везде царствует, и особенно в нашем веке, но не заключился еще  весь и не пришел еще срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое  лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит  изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо  полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то  в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от  другого отдаляется, прячется и что имеет прячет, и кончает тем, что сам от  людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство  и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что  чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык  надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не  верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того,  что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум  человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица  состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но  непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все  разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние  времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели.  Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси... Но до тех пор надо  всё-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример  показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы  даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль..."     

Вот  в таких-то пламенных и восторгающих беседах проходили вечера наши один за  другим. Я даже и общество бросил и гораздо реже стал появляться в гостях, кроме  того, что и мода на меня начала проходить. Говорю сие не в осуждение, ибо  продолжали меня любить и весело ко мне относиться; но в том, что мода  действительно в свете царица не малая, в этом всё же надо сознаться. На  таинственного же посетителя моего стал я наконец смотреть в восхищении, ибо,  кроме наслаждения умом его, начал предчувствовать, что питает он в себе некий  замысел и готовится к великому может быть подвигу. Может и то ему нравилось,  что я наружно не любопытствовал о секрете его, ни прямо, ни намеком не расспрашивал.  Но заметил я наконец, что и сам он как бы начал уже томиться желанием открыть  мне нечто. По крайней мере это уже очень стало видно примерно месяц спустя как  он стал посещать меня. "Знаете ли вы, – спросил он меня однажды, – что в  городе очень о нас обоих любопытствуют и дивятся тому, что я к вам столь часто  хожу; но пусть их, ибо скоро всё объяснится. Иногда вдруг нападало на него  чрезвычайное волнение, и почти всегда в таких случаях он вставал и уходил.  Иногда же долго и как бы пронзительно смотрит на меня, – думаю:  "Что-нибудь сейчас да и скажет", а он вдруг перебьет и заговорит о  чем-нибудь известном и обыкновенном. Стал тоже часто жаловаться на головную  боль. И вот однажды, совсем даже неожиданно, после того как он долго и пламенно  говорил, вижу, что он вдруг побледнел, лицо совсем перекосилось, сам же на меня  глядит как в упор.     

–  Что с вами, – говорю, – уж не дурно ли вам?     

А  он именно на головную боль жаловался.     

–  Я... знаете ли вы... я... человека убил.     

Проговорил  да улыбается, а сам белый как мел. Зачем это он улыбается, – пронзила мне мысль  эта вдруг сердце, прежде чем я еще что-либо сообразил. Сам я побледнел:     

–  Что вы это? – кричу ему.     

–  Видите ли, – отвечает мне всё с бледною усмешкой, – как дорого мне стоило  сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал на дорогу. Поеду.     

Долго  я ему не верил, да и не в один раз поверил, а лишь после того как он дня три  ходил ко мне и всё мне в подробности рассказал. Считал его за помешанного, но  кончил тем, что убедился наконец явно с превеликою горестью и удивлением. Было  им совершено великое и страшное преступление, четырнадцать лет пред тем, над  одною богатою госпожей, молодою и прекрасною собой, вдовой-помещицей, имевшею в  городе нашем для приезда собственный дом. Почувствовав к ней любовь великую,  сделал он ей изъяснение в любви и начал склонять её выйти за него замуж. Но она  отдала уже свое сердце другому, одному знатному не малого чина военному,  бывшему в то время в походе, и которого ожидала она однако скоро к себе.  Предложение его она отвергла, а его попросила к себе не ходить. Перестав  ходить, он, зная расположение её дома, пробрался к ней ночью из сада чрез  крышу, с превеликою дерзостью, рискуя быть обнаруженным. Но как весьма часто  бывает, все с необыкновенною дерзостью совершаемые преступления чаще других и  удаются. Чрез слуховое окно войдя на чердак дома, он спустился к ней вниз в  жилые комнаты по лесенке с чердака, зная, что дверь, бывшая в конце лесенки, не  всегда по небрежности слуг запиралась на замок. Понадеялся на оплошность сию и  в сей раз, и как раз застал. Пробравшись в жилые покои, он, в темноте, прошел в  ее спальню, в которой горела лампада. И как нарочно обе горничные ее девушки  ушли потихоньку без спросу, по соседству, на именинную пирушку, случившуюся в  той же улице. Остальные же слуги и служанки спали в людских и в кухне, в нижнем  этаже. При виде спящей разгорелась в нем страсть, а затем схватила его сердце  мстительная ревнивая злоба, и, не помня себя, как пьяный, подошел и вонзил ей  нож прямо в сердце, так что она и не вскрикнула. Затем с адским и с  преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал взять  её кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, её комод и захватил  из него некоторые вещи, именно так как бы сделал невежа-слуга, то-есть ценные  бумаги оставил, а взял одни деньги, взял несколько золотых вещей покрупнее, а  драгоценнейшими в десять раз, но малыми вещами пренебрег. Захватил и еще  кое-что себе на память, но о сем после. Совершив сие ужасное дело, вышел  прежним путем. Ни на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во  всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея! Да и о  любви его к ней никто не знал, ибо был и всегда характера молчаливого и  несообщительного, и друга, которому поверял бы душу свою, не имел. Считали же  его просто знакомым убитой и даже не столь близким, ибо в последние две недели  он и не посещал ее. Заподозрили же тотчас крепостного слугу ее Петра, и как раз  сошлись все обстоятельства, чтоб утвердить сие подозрение, ибо слуга этот знал,  и покойница сама не скрывала, что намерена его в солдаты отдать, в зачет  следуемого с ее крестьян рекрута, так как был одинок и дурного сверх того  поведения. Слышали, как он в злобе пьяный, грозился в питейном доме убить ее.  За два же дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных  местах. На другой же день после убийства нашли его на дороге, при выезде из  города, мертво-пьяного, имевшего в кармане своем нож, да еще с запачканною  почему-то в крови правою ладонью. Утверждал, что кровь шла из носу, но ему не  поверили. Служанки же повинились, что были на пирушке, и что входные двери с  крыльца оставались незапертыми до их возвращения. Да и множество сверх того  являлось подобных сему признаков, по которым неповинного слугу и захватили.  Арестовали его и начали суд, но как раз через неделю арестованный заболел в  горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело и кончилось, предали воле Божьей,  и все, и судьи, и начальство, и всё общество, остались убеждены, что совершил  преступление никто как умерший слуга. А за сим началось наказание.     

Таинственный  гость, а теперь уже друг мой, поведал мне, что вначале даже и совсем не мучился  угрызениями совести. Мучился долго, но не тем, а лишь сожалением, что убил  любимую женщину, что ее нет уже более, что, убив ее, убил любовь свою, тогда  как огонь страсти оставался в крови его. Но о пролитой неповинной крови, об  убийстве человека он почти тогда и не мыслил. Мысль же о том, что жертва его  могла стать супругой другому, казалась ему невозможною, а потому долгое время  убежден был в совести своей, что и не мог поступить иначе. Томил его несколько  вначале арест слуги, но скорая болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили  его, ибо умер тот, по всей очевидности (рассуждал он тогда), не от ареста или  испуга, а от простудной болезни, приобретенной именно во дни его бегов, когда  он, мертво-пьяный, валялся целую ночь на сырой земле. Краденые же вещи и деньги  мало смущали его, ибо (всё так же рассуждал он) сделана кража не для корысти, а  для отвода подозрений в другую сторону. Сумма же краденого была незначительная,  и он в скорости всю эту сумму, и даже гораздо большую, пожертвовал на  учредившуюся у нас в городе богадельню. Нарочно сделал сие для успокоения  совести насчет кражи, и, замечательно, на время и, даже долгое, действительно  успокоился, – сам передавал мне это. Пустился он тогда в большую служебную  деятельность, сам напросился на хлопотливое и трудное поручение, занимавшее его  года два, и, будучи характера сильного, почти забывал происшедшее; когда же  вспоминал, то старался не думать о нем вовсе. Пустился и в благотворительность,  много устроил и пожертвовал в нашем городе, заявил себя и в столицах, был  избран в Москве и в Петербурге членом тамошних благотворительных обществ. Но  всё же стал наконец задумываться с мучением, не в подъем своим силам. Тут  понравилась ему одна прекрасная и благоразумная девица, и он в скорости женился  на ней, мечтая, что женитьбой прогонит уединенную тоску свою, а вступив на  новую дорогу и исполняя ревностно долг свой относительно жены и детей, удалится  от старых воспоминаний вовсе. Но как раз случилось противное сему ожиданию. Еще  в первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: "Вот жена любит  меня, ну что если б она узнала?" Когда стала беременна первым ребенком и  поведала ему это, он вдруг смутился: "Даю жизнь, а сам отнял жизнь".  Пошли дети: "Как я смею любить, учить и воспитать их, как буду про  добродетель им говорить: я кровь пролил". Дети растут прекрасные, хочется  их ласкать: "А я не могу смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин  того". Наконец начала ему грозно и горько мерещиться кровь убитой жертвы,  погубленная молодая жизнь её, кровь, вопиющая об отмщении. Стал он видеть  ужасные сны. Но будучи тверд сердцем, сносил муку долго: "Искуплю всё сею  тайною мукой моею". Но напрасная была и сия надежда: чем дальше, тем  сильнее становилось страдание. В обществе за благотворительную деятельность  стали его уважать, хотя и боялись все строгого и мрачного характера его, но чем  более стали уважать его, тем становилось ему невыносимее. Признавался мне, что  думал было убить себя. Но вместо того начала мерещиться ему иная мечта. –  мечта, которую считал он вначале невозможною и безумною, но которая так  присосалась, наконец, к его сердцу, что и оторвать нельзя было. Мечтал он так:  восстать, выйти пред народ и объявить всем, что убил человека. Года три он  проходил с этою мечтой, мерещилась она ему всё в разных видах. Наконец уверовал  всем сердцем своим, что, объявив свое преступление, излечит душу свою  несомненно и успокоится раз навсегда. Но, уверовав, почувствовал в сердце ужас,  ибо как исполнить? И вдруг произошел этот случай на моем поединке. "Глядя  на вас, я теперь решился". Я смотрю на него:     

–  И неужели, – воскликнул я ему, всплеснув руками, – такой малый случай мог  решимость такую в вас породить?     

–  Решимость моя три года рождалась, – отвечает мне, – а случай ваш дал ей только  толчок. Глядя на вас, упрекнул себя и вам позавидовал, – проговорил он мне это  даже с суровостью.     

–  Да вам и не поверят, – заметил я ему, – четырнадцать лет прошло.     

–  Доказательства имею, великие. Представлю. И заплакал я тогда, облобызал его.     

–  Одно решите мне, одно! – сказал он мне (точно от меня теперь всё и зависело): –  жена, дети! Жена умрет может быть с горя, а дети хоть и не лишатся дворянства и  имения, – но дети варнака, и навек. А память-то, память какую в сердцах их по  себе оставлю!     

Молчу  я.     

–  А расстаться-то с ними, оставить навеки? Ведь навек, навек!     

Сижу  я, молча про себя молитву шепчу. Встал я наконец, страшно мне стало.     

–  Что же? – смотрит на меня.     

–  Идите, – говорю, объявите людям. Всё минется, одна правда останется. Дети  поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия.     

Ушел  он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но всё же более двух недель потом  ко мне ходил, каждый вечер сряду, всё приготовлялся, всё не мог решиться.  Измучил он мое сердце. То приходит тверд и говорит с умилением:     

–  Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю.  Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну.  Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего  моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети может  быть чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.      

–  Поймут все подвиг ваш, – говорю ему, – не сейчас, так потом поймут, ибо правде  послужили, высшей правде, неземной...     

И  уйдет он от меня как бы утешенный, а назавтра вдруг опять приходит злобный,  бледный, говорит насмешливо:     

–  Каждый раз как вхожу к вам, вы смотрите с таким любопытством: "Опять  дескать не объявил?" Подождите, не презирайте очень. Не так ведь оно легко  сделать, как вам кажется. Я может быть еще и не сделаю вовсе. Не пойдете же вы  на меня доносить тогда, а?     

А  я бывало не только что смотрел с любопытством неразумным, я и взглянуть-то на  него боялся. Измучен был я до болезни, и душа моя была полна слез. Ночной даже  сон потерял.     

–  Я сейчас, – продолжает, – от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки,  когда я уходил, прокричали мне:     

"Прощайте,  папа, приходите скорее с нами Детское чтение читать". Нет, вы этого не  понимаете! Чужая беда не дает ума.     

Сам  засверкал глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так что вещи  на столе вспрыгнули, – такой мягкий человек, в первый раз с ним случилось.     

–  Да нужно ли? – воскликнул, – да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в  каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я  мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим  не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще  мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их  погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду  эту люди, оценят ли, почтут ли ее?     

"Господи!  мыслю про себя, о почтении людей думает в такую минуту!" И до того жалко  мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить  его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой,  чего стоит такая решимость.     

–  Решайте же судьбу! – воскликнул опять.     

–  Идите и объявите, – прошептал я ему. Голосу во мне не хватило, но прошептал я  твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и показал ему от  Иоанна, глава XII, стих 24:     

"Истинно,  истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется  одно, а если умрет, то принесет много плода". Я этот стих только-что  прочитал пред его приходом.     

Прочел  он: "Правда", говорит, но усмехнулся горько: "Да, в этих книгах,  – говорит, помолчав, – ужас что такое встретишь. Под нос-то их легко совать. И  кто это их писал, неужели люди?"     

–  Дух святый писал, – говорю.     

–  Болтать-то вам легко, – усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я  книгу опять, развернул в другом месте и показал ему к Евреям, глава X, стих 31.  Прочел он:     

"Страшно  впасть в руки Бога живаго".     

Прочел  он, да так и отбросил книгу. Задрожал весь даже.     

–  Страшный стих, – говорит, – нечего сказать, подобрали. Встал со стула: – Ну,  говорит, – прощайте, может больше и не приду... в раю увидимся. Значит  четырнадцать лет, как уже "впал я в руки Бога живаго", – вот как эти  четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня  отпустили...     

Хотел  было я обнять и облобызать его, да не посмел, – искривленно так лицо у него  было и смотрел тяжело. Вышел он. "Господи, подумал я, куда пошел  человек!" Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем пресвятой  Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло как я в слезах на  молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг смотрю,  отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.     

–  Где же вы были? – спрашиваю его.     

–  Я, – говорит, – я, кажется, что-то забыл... платок, кажется... Ну, хоть ничего  не забыл, дайте присесть-то...     

Сел  на стул. Я стою над ним. "Сядьте, говорит, и вы". Я сел. Просидели  минуты с две, смотрит на меня пристально и вдруг усмехнулся, запомнил я это,  затем встал, крепко обнял меня и поцеловал...     

–  Попомни, – говорит, – как я к тебе в другой раз приходил. Слышишь, попомни это!      

В  первый раз мне ты сказал. И ушел. "Завтра", подумал я.     

Так  оно и сбылось. И не знал я в сей вечер, что на завтра как раз приходится день  рождения его. Сам я в последние дни никуда не выходил, а потому и узнать не мог  ни от кого. В этот же день у него каждогодно бывало большое собрание, съезжался  весь город. Съехались и теперь. И вот, после обеденной трапезы, выходит он на  средину, а в руках бумага – форменное донесение по начальству. А так как  начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а  в ней полное описание всего преступления во всей подробности: "Как изверга  себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня", – заключил бумагу, –  "пострадать хочу!" Тут же вынес и выложил на стол всё, чем мнил  доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи  убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее,  снятые с шеи, – в медальоне портрет ее жениха, записную ее книжку и наконец два  письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии, и ответ ее на  сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра  отослать на почту. Оба письма захватил он с собою, – для чего? Для чего потом  сохранял четырнадцать лет вместо того, чтоб истребить как улики? И вот что же  случилось: все пришли в удивление и в ужас, и никто не захотел поверить, хотя  все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от больного, а несколько дней  спустя уже совсем решено было во всех домах и приговорено, что несчастный  человек помешался. Начальство и суд не могли не дать хода делу, но  приостановились и они: хотя представленные вещи и письма и заставили  размышлять, но решено было и тут, что если сии документы и оказались бы  верными, то всё же окончательное обвинение не могло бы быть произнесено на  основании только сих документов. Да и вещи все он мог иметь от нее самой, как  знакомый ее, и по доверенности. Слышал я, впрочем, что подлинность вещей была  потом проверена чрез многих знакомых и родных убитой, и что сомнений в том не  было. Но делу сему опять не суждено было завершиться. Дней через пять все  узнали, что страдалец заболел и что опасаются за жизнь его. Какою болезнию он  заболел, – не могу объяснить, говорили, что расстройством сердцебиения, но известно  стало, что совет докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовал и  душевное его состояние, и что вынесли заключение, что помешательство уже есть.  Я ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его  навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: "Это вы, говорит  мне, его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все замечали в  нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили;  это вы его зачитали, не выходил он от вас целый месяц". И что же, не  только супруга, но и все в городе накинулись на меня и меня обвинили: "Это  всё вы", говорят. Я молчу, да и рад в душе, ибо узрел несомненную милость Божию  к восставшему на себя и казнившему себя. А помешательству его я верить не мог.  Допустили наконец и меня к нему, сам потребовал того настоятельно, чтобы  проститься со мной. Вошел я и как раз увидел, что не только дни, но и часы его  сочтены. Был он слаб, желт, руки трепещут, сам задыхается, но смотрит умиленно  и радостно.     

–  Совершилось! – проговорил мне, – давно жажду видеть тебя, что не приходил?     

Я  ему не объявил, что меня не допускали к нему.     

–  Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и  мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь  исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне  не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети.  Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них  незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится... долг  исполнил...     

Говорить  не может, задыхается, горячо мне руку жмет, пламенно глядит на меня. Но недолго  мы беседовали, супруга его беспрерывно к нам заглядывала. Но успел-таки шепнуть  мне:     

–  А помнишь ли, как я к тебе тогда в другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить  тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь убить тебя приходил!     

Я  так и вздрогнул.     

–  Вышел я тогда от тебя во мрак, бродил по улицам и боролся с собою. И вдруг  возненавидел тебя до того, что едва сердце вынесло. "Теперь, думаю, он  единый связал меня, и судия мой, не могу уже отказаться от завтрашней казни  моей, ибо он всё знает". И не то, чтоб. я боялся, что ты донесешь (не было  и мысли о сем), но думаю: "Как я стану глядеть на него, если не донесу на  себя?" И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, всё равно, невыносима  эта мысль, что ты жив и всё знаешь, и меня судишь. Возненавидел я тебя, будто  ты всему причиной и всему виноват. Воротился я к тебе тогда, помню, что у тебя  на столе лежит кинжал. Я сел и тебя сесть попросил, и целую минуту думал. Если  б я убил тебя, то всё равно бы погиб за это убийство, хотя бы и не объявил о  прежнем преступлении. Но о сем я не думал вовсе, и думать не хотел в ту минуту.  Я только тебя ненавидел и отомстить тебе желал изо всех сил за всё. Но Господь  мой поборол диавола в моем сердце. Знай однако что никогда ты не был ближе от  смерти.     

Через  неделю он помер. Гроб его до могилы провожал весь город. Протоиерей сказал  прочувствованное слово. Оплакивали страшную болезнь, прекратившую дни его. Но  весь город восстал на меня, когда похоронили его, и даже принимать меня  перестали. Правда, некоторые, вначале немногие, а потом всё больше и больше  стали воровать в истину его показаний, и очень начали посещать меня и  расспрашивать с большим любопытством и радостью: ибо любит человек падение  праведного и позор его. Но я замолчал и в скорости из города совсем выбыл, а  через пять месяцев удостоился Господом Богом стать на путь твердый и  благолепный, благословляя перст невидимый, мне столь явно сей путь указавший. А  многострадального раба Божия Михаила памятую в молитвах моих и до сего дня на  каждый день.     

 III. ИЗ БЕСЕД И  ПОУЧЕНИЙ СТАРЦА ЗОСИМЫ.    

     

д)  Нечто об иноке русском и о возможном значение его.     

Отцы  и учители, что есть инок? В просвещенном мире слово сие произносится в наши дни  у иных уже с насмешкой, а у некоторых и как бранное. И чем дальше, тем больше.  Правда, ох правда, много и в монашестве тунеядцев, плотоугодников, сластолюбцев  и наглых бродяг. На сие указывают образованные светские люди: "Вы,  дескать, лентяи и бесполезные члены общества, живете чужим трудом, бесстыдные  нищие". А между тем, сколь много в монашестве смиренных и кротких,  жаждущих уединения и пламенной в тишине молитвы. На сих меньше указывают и даже  обходят молчанием вовсе, и сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких  и жаждущих уединенной, молитвы выйдет может быть еще раз спасение земли  русской! Ибо воистину приготовлены в тишине "на день и час, и месяц и  год". Образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно и  неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и  мучеников, некогда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира. Сия мысль  великая. От востока звезда сия воссияет.     

Так  мыслю об иноке и неужели ложно, неужели надменно? Посмотрите у мирских и во  всем превозносящемся над народом Божиим мире, не исказился ли в нем лик Божий и  правда его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же  духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с  некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее  время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и  самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь потребности, а потому насыщай их,  ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся  насыщать их, но даже приумножай", – вот нынешнее учение мира. В этом и  видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У  богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо  права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир  чем далее, тем более единится, слагается в братское общение, тем что сокращает  расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей.  Понимая свободу, как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают  природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний,  привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия  и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается  уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и  человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не  могут утолить ее. У тех, которые не богаты, то же самое видим, а у бедных  неутоление потребностей, зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо  вина упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: Свободен ли такой  человек? Я знал одного "борца за идею", который сам рассказывал мне,  что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того был измучен лишением сим,  что чуть не пошел и не предал свою "идею", чтобы только дали ему  табаку. А ведь этакой говорит: "за человечество бороться иду". Ну  куда такой пойдет и на что он способен? На скорый поступок разве, а долго не  вытерпит. И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, а вместо служения  братолюбию и человеческому единению впали напротив в отъединение и уединение,  как говорил мне в юности моей таинственный гость и учитель мой. А потому в мире  всё более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и  целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо  как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык  утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал? В уединении  он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а  радости стало меньше.     

Другое  дело путь иноческий. Над послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между  тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от  себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и  бичую послушанием, и достигаю тем, с помощию Божьей, свободы духа, а с нею и  веселья духовного! Кто же из них способнее вознести великую мысль и пойти ей  служить, – уединенный ли богач или сей освобожденный от тиранства вещей и  привычек? Инока корят его уединением: "Уединился ты, чтобы себя спасти в  монастырских стенах, а братское служение человечеству забыл". Но посмотрим  еще, кто более братолюбию поусердствует? Ибо уединение не у нас, а у них, но не  видят сего. А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может  их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и  пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони  был с народом. Если же народ в уединении, то и мы в уединении. Народ верит  по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он  искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет  его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце  его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ  богоносец.     

е)  Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам стать взаимно  по духу братьями.     

Боже,  кто говорит, и в народе грех. А пламень растления умножается даже видимо,  ежечасно, сверху идет. Наступает и в народе уединение: начинаются кулаки и  мироеды; уже купец всё больше и больше желает почестей, стремится показать себя  образованным, образования не имея ни мало, а для сего гнусно пренебрегает  древним обычаем и стыдится даже веры отцов. Ездит ко князьям, а всего-то сам  мужик порченый. Народ загноился от пьянства и не может уже отстать от него. А  сколько жестокости к семье, к жене, к детям даже; от пьянства всё. Видал я на  фабриках девятилетних даже детей: хилых, чахлых, согбенных и уже развратных.  Душная палата, стучащая машина, весь Божий день работы, развратные слова и  вино, вино, а то ли надо душе такого малого еще дитяти? Ему надо солнце,  детские игры и всюду светлый пример и хоть каплю любви к нему. Да не будет же  сего, иноки, да не будет истязания детей, восстаньте и проповедайте сие скорее,  скорее. Но спасет Бог Россию, ибо хоть и развратен простолюдин и не может уже  отказать себе во смрадном грехе, но всё же знает, что проклят Богом его  смрадный грех, и что поступает он худо, греша. Так что неустанно еще верует  народ наш в правду, Бога признает, умилительно плачет. Не то у высших. Те во  след науке хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа,  как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и  правильно по-ихнему: ибо если нет у тебя Бога, то какое же тогда преступление?  В Европе восстает народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно  ведут его к крови и учат, что прав гнев его. Но "проклят гнев их, ибо  жесток". А Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа  спасение выйдет, из веры и смирения его. Отцы и учители, берегите веру народа,  и не мечта сие: поражало меня всю жизнь в великом народе нашем его достоинство  благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу, видел и  удивлялся, видел, несмотря даже на смрад грехов и нищий вид народа нашего. Не  раболепен он, и это после рабства двух веков. Свободен видом и обращением, но  безо всякой обиды. И не мстителен, и не завистлив. "Ты знатен, ты богат,  ты умен и талантлив, – и пусть, благослови тебя Бог. Чту тебя, но знаю, что и я  человек. Тем, что без зависти чту тебя, тем-то и достоинство мое являю пред  тобой человеческое". Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще  сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и верите ли: чем  беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды  заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и  много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло! Но спасет Бог людей  своих, ибо велика Россия смирением своим. Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно  наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем,  что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет  и уступит ему с радостью и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что  кончится сим: на то идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и  сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства  никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз  всему миру... Буди, буди!     

Отцы  и учители, произошло раз со мною умилительное дело. Странствуя, встретил я  однажды, в губернском городе К., бывшего моего денщика Афанасия, а с тех пор,  как я расстался с ним, прошло уже тогда восемь лет. Нечаянно увидел меня на  базаре, узнал, подбежал ко мне, и Боже, сколь обрадовался. так и кинулся ко  мне: "Батюшка, барин, выли это? Да неужто вас вижу?" Повел меня к  себе. Был уже он в отставке, женился, двух детей младенцев уже прижил. Проживал  с супругой своею мелким торгом на рынке с лотка. Комнатка у него бедная, но  чистенькая, радостная. Усадил меня, самовар поставил, за женой послал, точно я  праздник какой ему сделал, у него появившись. Подвел ко мне деток:  "благословите, батюшка". "Мне ли благословлять, отвечаю ему,  инок я простой и смиренный, Бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович, и  всегда, на всяк день, с того самого дня, Бога молю, ибо с тебя, говорю, всё и  вышло". И объяснил ему я это, как умел. Так что же человек: смотрит на  меня и всё не может представить, что я, прежний барин его, офицер, пред ним теперь  в таком виде и в такой одежде: заплакал даже. "Чего же ты плачешь, говорю  ему, незабвенный ты человек, лучше повеселись за меня душой, милый, ибо  радостен и светел путь мой". Многого не говорил, а всё охал и качал на  меня головой умиленно. "Где же ваше, спрашивает, богатство?" Отвечаю  ему: "В монастырь отдал, а живем мы в общежитии". После чаю стал я  прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую  полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: "это уж вам, говорит,  странному, путешествующему, пригодится вам может, батюшка". Принял я его  полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный, и думаю дорогой:  "вот мы теперь оба, и он у себя, и я идущий, охаем, должно быть, да  усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как  Бог привел встретиться". И больше я уж с тех пор никогда не видал его. Был  я ему господин, а он мне слуга, а теперь, как облобызались мы с ним любовно и в  духовном умилении, меж нами великое человеческое единение произошло. Думал я о  сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и  простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших  русских людей? Верую, что произойдет, и сроки близки.     

А  про слуг прибавлю следующее: сердился я прежде, юношею, на слуг много:  "кухарка горячо подала, денщик платье не вычистил". Но озарила меня  тогда вдруг мысль моего милого брата, которую слышал от него в детстве моем:  "стoю ли я того и весь-то, чтобы мне другой служил, а чтоб я, за нищету и  темноту его, им помыкал?" И подивился я тогда же, сколь самые простые  мысли, воочию ясные, поздно появляются в уме нашем. Без слуг невозможно в миру,  но так сделай, чтобы был у тебя твой слуга свободнее духом, чем если бы был не  слугой. И почему я не могу быть слугою слуге моему и так, чтоб он даже видел  это, и уж безо всякой гордости с моей стороны, а с его, неверия? Почему не быть  слуге моему как бы мне родным, так что приму его наконец в семью свою и  возрадуюсь сему? Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием к  будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе  человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а напротив  изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по евангелию. И неужели сие мечта,  чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и  милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, – в объядении, блуде, чванстве,  хвастовстве и завистливом превышении одного над другим? Твердо верую, что нет,  и что время близко. Смеются и спрашивают: когда же сие время наступит и похоже  ли на то, что наступит? Я же мыслю, что мы со Христом это великое дело решим. И  сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять  лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них  таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и  воссияет миру народ наш и скажут все люди: "камень, который отвергли  зиждущие, стал главою угла". А насмешников вопросить бы самих: если у нас  мечта, то когда же вы-то воздвигнете здание свое и устроитесь справедливо лишь  умом своим, без Христа? Если же и утверждают сами, что они-то, напротив, и идут  к единению, то воистину веруют в сие лишь самые из них простодушные, так что  удивиться даже можно сему простодушию. Воистину у них мечтательной фантазии  более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат  тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь а извлекший меч погибнет  мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже  до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в  гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы  предпоследнего, а потом и себя самого. И сбылось бы, если бы не обетование  Христово, что ради кротких и смиренных сократится дело сие. Стал я тогда, еще в  офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и  все-то, помню, на меня дивились: "чтo же нам, говорят, посадить слугу на  диван да ему чай подносить?" А я тогда им в ответ: "почему же и не  так, хотя бы только иногда". Все тогда засмеялись. Вопрос их был  легкомысленный, а ответ мой неясный, но мыслю, что была в нем и некая правда.     

ж)  О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным.     

Юноша,  не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое  чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал, и которая вновь  ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание. Запомни еще: на каждый  день, и когда лишь можешь, тверди про себя! "Господи, помилуй всех днесь  пред тобою представших". Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей  покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом, – и сколь  многие из них расстались с землею отъединенно, никому неведомо, в грусти и  тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они  или нет. И вот, может быть с другого конца земли вознесется ко Господу за  упокой его и твоя молитва, хотя бы ты и не знал его вовсе, а он тебя. Сколь  умилительно душе его, ставшей в страхе пред Господом, почувствовать в тот миг,  что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо и его  любящее. Да и Бог милостивее воззрит на обоих вас, ибо если уже ты столь  пожалел его, то кольми паче пожалеет он, бесконечно более милосердый и любовный  чем ты. И простит его тебя ради.     

Братья,  не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской  любви и есть верх любви на земле. Любите всё создание Божие, и целое, и каждую  песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите  растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию  постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать всё  далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною  любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не  возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь  мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим  величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь  после себя, – увы, почти всяк из нас! – Деток любите особенно, ибо они тоже  безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и  как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца. А меня отец Анфим учил  деток любить: он милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им  пряничков и леденцу бывало купит и раздаст; проходить не мог мимо деток без  сотрясения душевного: таков человек.     

Пред  иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя:  "взять ли силой, али смиренною любовью?" Всегда решай: "возьму  смиренною любовью". Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить  возможешь. Смирение любовное –  страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего. На всяк день  и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой был  благолепен. Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный со скверным  словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел  тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном  сердечке остался. Ты и не знал сего, а может быть ты уже тем в него семя бросил  дурное, и возрастет оно пожалуй, а всё потому, что ты не уберегся пред дитятей,  потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе. Братья, любовь  учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого  покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь  случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и  злодей полюбит. Юноша брат мой у птичек прощения просил: оно как бы и  бессмысленно, а ведь правда, ибо всё как океан, всё течет и соприкасается, в  одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек  прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче и ребенку и всякому животному  около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну  каплю да было бы. Всё, как океан, говорю вам. Тогда и птичкам стал бы молиться,  всецелою любовию мучимый, как бы в восторге каком, и молить, чтобы и они грех  твой отпустили тебе. Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он людям  бессмысленным.     

Други  мои, просите у Бога веселья. Будьте веселы как дети. как птички небесные. И да  не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше  и не даст ему совершиться, не говорите: "силен грех, сильно нечестие,  сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не  даст совершиться благому деланию". Бегите, дети, сего уныния! Одно тут  спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской.  Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за всё и за всех  ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и  что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая свою же лень и свое  бессилие на людей, кончишь тем, что гордости сатанинской приобщишься и на Бога  возропщешь. О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и  постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая,  что нечто великое и прекрасное делаем. Да и многое из самых сильных чувств и  движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и сим  и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с  тебя судия вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в  том, ибо тогда всё узришь правильно и спорить уже не станешь. На земле же  воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред  нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом.  Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное  ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни  наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы,  что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и  посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло всё, что могло взойти, но  взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам  иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и  взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее.  Мыслю так.     

з)  Можно ли быть судиёю себе подобных? О вере до конца.     

Помни  особенно, что не можешь ничьим судиёю быти. Ибо не может быть на земле судья  преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно  преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление, стоящего пред  ним, может прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и  судиёю. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может  и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возьможешь принять на себя  преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то  немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже  если б и самый закон поставил тебя его судиёю, то сколь лишь возможно будет  тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда  твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою  же, то не соблазняйся и сим: значит срок его еще не пришел, но придет в свое  время; а не придет, всё равно: не он, так другой за него познает и пострадает,  и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно  верь, ибо в сем самом и лежит всё упование и вся вера святых.     

Делай  неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: "я не исполнил что надо  было", то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди злобные и  бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения  проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать. А если уже  не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в уничижении, никогда не  теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись  один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез  твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь  до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратились, а ты  лишь единый верен остался: принеси и тогда жертву и восхвали Бога ты, единый  оставшийся. А если вас таких двое сойдутся, – то вот уж и весь мир, мир живой  любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите Господа: ибо хотя и в вас  двоих, но восполнилась правда его.     

Если  сам согрешишь и будешь скорбен даже до смерти о грехах твоих, или о грехе твоем  внезапном, то возрадуйся за другого, возрадуйся за праведного, возрадуйся тому,  что если ты согрешил, то он зато праведен и не согрешил.     

Если  же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью уже необоримою, даже  до желания отомщения злодеям, то более всего страшись сего чувства; тотчас же  иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен в сем злодействе людей. Приими  сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо  мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то  светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может  быть не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь,  что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд, и не усомнись в  силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом  спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой,  хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается. Спасаются же и  всегда по смерти спасающего. Не принимает род людской пророков своих и избивает  их, но любят люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили. Ты же для целого  работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже  велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя, которую лишь праведный  обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных, но будь премудр и всегда благолепен.  Знай меру, знай сроки, научись сему. В уединении же оставаясь, молись. Люби  повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби,  всех люби, всё люби, ищи восторга, и исступления сего. Омочи землю слезами радости  твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо  есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным.     

и)  О аде и адском огне, рассуждение мистическое.     

Отцы  и учители, мыслю: "чтo есть ад?" Рассуждаю так:     

"Страдание  о том, что нельзя уже более любить". Раз, в бесконечном бытии, неизмеримом  ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением  его на земле, способность сказать себе: "я есмь и я люблю". Раз,  только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана  была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое  существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и  осталось бесчувственным. Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово,  и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай  созерцает, и ко Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко Господу  взойдет он не любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший. Ибо  зрит ясно и оговорит себе уже сам: "ныне уже знание имею и хоть возжаждал  любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена  жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то-есть вновь даром  земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной,  которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни и времени более  не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо  прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь бездна  между тою жизнью и сим бытием". Говорят о пламени адском материальном: не  исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный,  то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть  на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту  муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и  возможно было отнять, то, мыслю, стали бы от того еще горше несчастными. Ибо  хоть и простили бы их праведные из рая, созерцав муки их, и призвали бы их к  себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы приумножили мук, ибо  возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной  любви, которая уже невозможна. В робости сердца моего мыслю однако же, что  самое сознание сей невозможности послужило бы им, наконец, и к облегчению, ибо  приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в  действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной  любви, которою, пренебрегли на земле, и как бы некое действие с нею сходное...  Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно. Но горе самим  истребившим себя на земле, горе самоубийцам! Мыслю, что уже несчастнее сих и не  может быть никого. Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и церковь наружно их как  бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться.  За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно во всю жизнь  молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день молюсь.     

О,  есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное  и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и  гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже  доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь. Злобною  гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою  сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение  отвергают, Бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти созерцать  не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил себя Бог, и всё  создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и  небытия. Но не получат смерти...     

Здесь  оканчивается рукопись Алексея Федоровича Карамазова. Повторяю; она не полна и  отрывочна. Биографические сведения, например, обнимают лишь первую молодость  старца. Из поучений же его и мнений сведено вместе, как бы в единое целое,  сказанное очевидно в разные сроки и вследствие побуждений различных. Всё же то,  чтo изречено было старцем собственно в сии последние часы жизни его, не  определено в точности, а дано лишь понятие о духе и характере и сей беседы,  если сопоставить с тем, чтo приведено в рукописи Алексея Федоровича из прежних  поучений. Кончина же старца произошла воистину совсем неожиданно. Ибо хотя все  собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его  близка, но всё же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив,  друзья его, как уже и заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы,  бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло  заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время. Даже за пять минут до  кончины, как с удивлением передавали потом, нельзя было еще ничего предвидеть.  Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую боль в груди, побледнел, и крепко  прижал руки к сердцу. Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но  он, хоть и страдающий, но всё еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с  кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер  свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил),  тихо и радостно отдал душу Богу. Известие о кончине его немедленно пронеслось в  ските и достигло монастыря. Ближайшие к новопреставленному и кому следовало по  чину стали убирать по древнему обряду тело его, а вся братия собралась в  соборную церковь. И еще до рассвета, как передавалось потом по слухам, весть о  новопреставленном достигла города. К утру чуть не весь город говорил о событии,  и множество граждан потекло в монастырь. Но о сем скажем в следующей книге, а  теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто,  до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде  монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до  сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое  воспоминание о том столь для многих тревожном дне..    

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

 ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ.