1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то,  что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и  ничего не ответила.    

«Вот оно! – с восторгом думал он. – Тогда, когда я  уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, – вот оно! Она любит  меня. Она признается в этом».    

– Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне  этих слов, и будем добрыми друзьями, – сказала она словами; но совсем  другое говорил ее взгляд.    

– Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли  мы счастливейшими или несчастнейшими из людей – это в вашей власти.    

Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.    

– Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться,  как теперь; но если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не  будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.    

– Я не хочу никуда прогонять вас.    

– Только не изменяйте ничего. Оставьте все как  есть, – сказал он дрожащим голосом. – Вот ваш муж.    

Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею  спокойною, неуклюжею походкой входил в гостиную.    

Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись  за чашкой чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в  своем обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.    

– Ваш Рамбулье в полном составе[54], – сказал он, оглядывая все  общество, – грации и музы.    

Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering,[55] как она называла это, и,  как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный разговор об общей воинской  повинности[56]. Алексей Александрович  тотчас же увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред  княгиней Бетси, которая нападала на него.    

Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.    

– Это становится неприлично, – шепнула одна дама,  указывая глазами на Каренину, Вронского и ее мужа.    

– Что я вам говорила? – отвечала приятельница  Анны.    

Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже  княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от  общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни  разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.    

Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня  Бетси подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и  подошла к Анне.    

– Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений  вашего мужа, – сказала она. – Самые трансцендентные понятия[57] становятся мне доступны,  когда он говорит.    

– О да! – сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не  понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому  столу и приняла участие в общем разговоре.    

Алексей Александрович, просидев полчаса, подошел к жене и  предложил ей ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что  останется ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.    

     

Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом  кожане, с трудом удерживал левого прозябшего серого, взвивавшегося у подъезда.  Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна  Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и,  нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.    

– Вы ничего не сказали; положим, я ничего не  требую, – говорил он, – но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне  возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да, любовь…    

– Любовь… – повторила она медленно, внутренним  голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: – Я  оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше  гораздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему в лицо. – До  свиданья!    

Она подала руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо  швейцара и скрылась в карете.    

Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою  ладонь в том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием  того, что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в  два последние месяца.    

 VIII    

     

Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не  нашел в том, что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то  оживленно разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось  чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он  решил, что нужно сказать об этом жене.    

Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в  кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном  разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал;  только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя  что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет. Анны Аркадьевны еще  не было. С книгой под мышкой он пришел наверх; но в нынешний вечер, вместо  обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его были наполнены женою  и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей привычке, не лег в  постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся ходить взад и вперед по  комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде необходимо обдумать вновь  возникшее обстоятельство.    

Когда Алексей Александрович решил сам с собою, что нужно  переговорить с женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда  он стал обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень  сложным и затруднительным.    

Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его  убеждению, оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь  доверие, то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет  его любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел  доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убеждение его о  том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не было  разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и  бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом к  лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме его,  и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это была сама  жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах  служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался  с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное  тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и  вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там пучина. Пучина эта была –  сама жизнь, мост – та искусственная жизнь, которую прожил Алексей  Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности для его жены  полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.    

Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по  звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в  которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,  висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая портреты  ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее  письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни и опять  поворачивался.    

На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на  паркете светлой столовой, он останавливался и говорил себе: «Да, это необходимо  решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение». И он  поворачивался назад. «Но высказать что же? какое решение?» – говорил он себе в  гостиной и не находил ответа. «Да наконец, – спрашивал он себя пред поворотом  в кабинет, – что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним. Ну что  же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать – значит  унижать и себя и ее», – говорил он себе, входя в ее кабинет; но  рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило и  не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только  он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и  что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И он опять  говорил себе в столовой: «Да, это необходимо решить и прекратить и высказать  свой взгляд…» И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал себя: как решить?  И потом спрашивал себя: что случилось? И отвечал: ничего, и вспоминал о том, что  ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в гостиной убеждался, что  случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не нападая ни  на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и сел в ее кабинете.    

Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром  и начатою запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том,  что она думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее  мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная жизнь,  показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та пучина,  куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в другое  существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он считал это  душевное действие вредным и опасным фантазерством.    

«И ужаснее всего то, – думал он, – что теперь  именно, когда подходит к концу мое дело (он думал о проекте, который он  проводил теперь), когда мне нужно все спокойствие и все силы души, теперь на  меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких  людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в  лицо».    

– Я должен обдумать, решить и отбросить, –  проговорил он вслух.    

«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться  в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», –  сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт  узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.    

«Итак, – сказал себе Алексей Александрович, –  вопросы о ее чувствах и так далее – суть вопросы ее совести, до которой мне не  может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо,  обязанное руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное: я должен указать  опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей  высказать».    

И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он  теперь скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для  домашнего употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы  ума; но, несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась  форма и последовательность предстоящей речи. «Я должен сказать и высказать  следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия;  во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно,  указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на ее  собственное несчастье». И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу, Алексей  Александрович потянул, и пальцы затрещали в суставах.    

Этот жест, дурная привычка – соединение рук и трещанье  пальцев – всегда успокаивал его и приводил в аккуратность, которая теперь так  нужна была ему. У подъезда послышался звук подъехавшей кареты. Алексей  Александрович остановился посреди залы.    

На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович,  готовый к своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не  треснет ли еще где. Один сустав треснул.    

Еще по звуку легких шагов на лестнице он почувствовал ее  приближение, и, хотя он был доволен своею речью, ему стало страшно за  предстоящее объяснение…    

 IX    

     

Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее  блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый – он напоминал страшный  блеск пожара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла голову и, как будто  просыпаясь, улыбнулась.    

– Ты не в постели? Вот чудо! – сказала она,  скинула башлык и, не останавливаясь, пошла дальше, в уборную. – Пора,  Алексей Александрович, – проговорила она из-за двери.    

– Анна, мне нужно поговорить с тобой.    

– Со мной? – сказала она удивленно, вышла из двери  и посмотрела на него.    

– Да.    

– Что же это такое? О чем это? – спросила она,  садясь. – Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.    

Анна говорила, что приходило ей на уста, и сама удивлялась, слушая  себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже  было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую  броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и  поддерживала ее.    

– Анна, я должен предостеречь тебя, – сказал он.    

– Предостеречь? – сказала она. – В чем?    

Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как  знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее  слов. Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами  позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякую свою  радость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, – для него теперь видеть,  что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова сказать о  себе, означало многое. Он видел, что та глубина ее души, всегда прежде открытая  пред ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он видел, что она и не  смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть  и будет вперед. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы  человек, возвратившийся домой и находящий дом свой запертым. «Но, может быть,  ключ еще найдется», – думал Алексей Александрович.    

– Я хочу предостеречь тебя в том, – сказал он тихим  голосом, – что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в  свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом  Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на  себя внимание.    

Он говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные теперь для  него своею непроницаемостью глаза и, говоря, чувствовал всю бесполезность и  праздность своих слов.    

– Ты всегда так, – отвечала она, как будто  совершенно не понимая его и изо всего того, что он сказал, умышленно понимая  только последнее. – То тебе неприятно, что я скучна, то тебе неприятно,  что я весела. Мне не скучно было. Это тебя оскорбляет?    

Алексей Александрович вздрогнул и загнул руки, чтобы трещать  ими.    

– Ах, пожалуйста, не трещи, я так не люблю, –  сказала она.    

– Анна, ты ли это? – сказал Алексей Александрович  тихо, сделав усилие над собою и удержав движение рук.    

– Да что же это такое? – сказала она с таким  искренним и комическим удивлением. – Что тебе от меня надо?    

Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он  увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь свою жену  от ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее  совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.    

– Я вот что намерен сказать, – продолжал он  холодно и спокойно, – и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты  знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю  себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые  нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению,  какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не  совсем так, как можно было желать.    

– Решительно ничего не понимаю, – сказала Анна,  пожимая плечами. «Ему все равно, – подумала она. – Но в обществе  заметили, и это тревожит его». – Ты нездоров, Алексей  Александрович, – прибавила она, встала и хотела уйти в дверь; но он  двинулся вперед, как бы желая остановить ее.    

Лицо его было некрасиво и мрачно, каким никогда не видала его  Анна. Она остановилась и, отклонив голову назад, набок, начала своею быстрою  рукой выбирать шпильки.    

– Ну-с, я слушаю, что будет, – проговорила она  спокойно и насмешливо. – И даже с интересом слушаю, потому что желала бы  понять, в чем дело.    

Она говорила и удивлялась тому натурально-спокойному,  верному тону, которым она говорила, и выбору слов, которые она употребляла.    

– Входить во все подробности твоих чувств я не имею  права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, – начал Алексей  Александрович. – Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там  лежало бы незаметно. Твои чувства – это дело твоей совести; но я обязан пред  тобою, пред собой, пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша  связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только  преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.    

– Ничего не понимаю. Ах, Боже мой, и как мне на беду  спать хочется! – сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая  оставшиеся шпильки.    

– Анна, ради Бога, не говори так, – сказал он  кротко. – Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я  говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.    

На мгновенье лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра  во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «Любит? Разве он  может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не  употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь».    

– Алексей Александрович, право, я не понимаю, –  сказала она. – Определи, что ты находишь…    

– Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я  говорю не о себе; главные лица тут – наш сын и ты сама. Очень может быть,  повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может  быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня.  Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу  подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…    

Алексей Александрович, сам не замечая того, говорил  совершенно не то, что приготовил.    

– Мне нечего говорить. Да и… – вдруг быстро  сказала она, с трудом удерживая улыбку, – право, пора спать.    

Алексей Александрович вздохнул и, не сказав больше ничего,  отправился в спальню.    

Когда она вошла в спальню, он уже лежал. Губы его были  строго сжаты, и глаза не смотрели на нее. Анна легла на свою постель и ждала  каждую минуту, что он еще раз заговорит с нею. Она и боялась того, что он  заговорит, и ей хотелось этого. Но он молчал. Она долго ждала неподвижно и уже  забыла о нем. Она думала о другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце  при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью. Вдруг она услыхала  ровный и спокойный носовой свист. В первую минуту Алексей Александрович как  будто испугался своего свиста и остановился; но, переждав два дыхания, свист  раздался с новою, спокойною ровностью.    

– Поздно, поздно, уж поздно, – прошептала она с  улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей  казалось, она сама в темноте видела.    

 X    

     

С этого вечера началась новая жизнь для Алексея  Александровича и для его жены. Ничего особенного не случилось. Анна, как  всегда, ездила в свет, особенно часто бывала у княгини Бетси и встречалась  везде с Вронским. Алексей Александрович видел это, но ничего не мог сделать. На  все попытки его вызвать ее на объяснение она противопоставляла ему  непроницаемую стену какого-то веселого недоумения. Снаружи было то же, но  внутренние отношения их совершенно изменились. Алексей Александрович, столь  сильный человек в государственной деятельности, тут чувствовал себя бессильным.  Как бык, покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он чувствовал, был над  ним поднят. Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно  попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти  ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней. Но каждый  раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана,  который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем  тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней невольно своим привычным тоном  подшучиванья над тем, кто бы так говорил. А в этом тоне нельзя было сказать  того, что требовалось сказать ей.    

. . . . .    

 XI    

     

То, что почти целый год для Вронского составляло  исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то,  что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою  счастия, – это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею  челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.    

– Анна! Анна! – говорил он дрожащим  голосом. – Анна, ради Бога!..    

Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою  когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и  падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер,  если б он не держал ее.    

– Боже мой! Прости меня! – всхлипывая, говорила  она, прижимая к своей груди его руки.    

Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей  оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме  его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о  прощении. Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего  больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца,  когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их  любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в  воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред  духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас  убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо  пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.    

И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на  это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи.  Она держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи – то, что куплено этим  стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею, – рука моего  сообщника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и хотел  видеть ее лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав  усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же  красиво, но тем более было оно жалко.    

– Все кончено, – сказала она. – У меня ничего  нет, кроме тебя. Помни это.    

– Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За  минуту этого счастья…    

– Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала  она, и ужас невольно сообщился ему. – Ради Бога, ни слова, ни слова  больше.    

Она быстро встала и отстранилась от него.    

– Ни слова больше, – повторила она, и с странным  для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она  чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда,  радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об  этом, опошливать это чувство неточными словами. Но и после, ни на другой, ни на  третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю  сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла  обдумать все, что было в ее душе.    

Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать;  после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не  наступало; каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с  ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от  себя эти мысли.    

– После, после, – говорила она, – когда я  буду спокойнее.    

Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями,  ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно  сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее  мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее  руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был  также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным,  объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и  счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с  ужасом.    

 XII    

     

Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин  каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «Так  же краснел и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил единицу за физику  и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил  порученное мне дело сестры. И что ж? Теперь, когда прошли года, я вспоминаю и  удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет  время, и я буду к этому равнодушен».    

Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему  так же, как и в первые дни, было больно вспоминать об этом. Он не мог  успокоиться, потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так  чувствовавший себя созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем  когда-нибудь, от женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все  его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти. Он помнил, как  он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику,  с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», – и как  Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого  сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич». Но женитьба теперь стала от него  дальше, чем когда-либо. Место было занято, и, когда он теперь в воображении ставил  на это место кого-нибудь из своих знакомых девушек, он чувствовал, что это было  совершенно невозможно. Кроме того, воспоминание об отказе и о роли, которую он  играл при этом, мучало его стыдом. Сколько он ни говорил себе, что он тут ни в  чем не виноват, воспоминание это, наравне с другими такого же рода стыдными  воспоминаниями, заставляло его вздрагивать и краснеть. Были в его прошедшем,  как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна  была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало  его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания. Эти раны никогда не  затягивались. И наравне с этими воспоминаниями стояли теперь отказ и то жалкое  положение, в котором он должен был представляться другим в этот вечер. Но время  и работа делали свое. Тяжелые воспоминания более и более застилались для него  невидными, но значительными событиями деревенской жизни. С каждою неделей он  все реже вспоминал о Кити. Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла  или выходит на днях замуж, надеясь, что такое известие, как выдергиванье зуба,  совсем вылечит его.    

Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и  обманов весны, одна из тех редких весен, которым вместе радуются растения,  животные и люди. Эта прекрасная весна еще более возбудила Левина и утвердила  его в намерении отречься от всего прежнего, с тем чтоб устроить твердо и  независимо свою одинокую жизнь. Хотя многое из тех планов, с которыми он  вернулся в деревню, и не были им исполнены, однако самое главное, чистота жизни  была соблюдена им. Он не испытывал того стыда, который обыкновенно мучал его  после падения, и он мог смело смотреть в глаза людям. Еще в феврале он получил  письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится хуже,  но что он не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к  брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за  границу. Ему так хорошо удалось уговорить брата и дать ему взаймы денег на  поездку, не раздражая его, что в этом отношении он был собой доволен. Кроме  хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал  этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы  характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и  почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из  одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного  неизменного характера рабочего. Так что, несмотря на уединение или вследствие  уединения, жизнь его была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал  неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей  кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны, хотя и с нею ему случалось нередко  рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о философии; философия  составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.    

Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла  ясная, морозная погода. Днем таяло на солнце, а ночью доходило до семи  градусов; наст был такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на снегу.  Потом вдруг, на второй день Святой, понесло теплым ветром, надвинулись тучи, и  три дня и три ночи лил бурный и теплый дождь. В четверг ветер затих, и  надвинулся густой серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся в природе  перемен. В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льдины, быстрее  двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную горку, с вечера,  разорвался туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и открылась настоящая  весна. Наутро поднявшееся яркое солнце быстро съело тонкий ледок, подернувший  воды, и весь теплый воздух задрожал от наполнивших его испарений ожившей земли.  Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая трава, надулись почки калины,  смородины и липкой спиртовой березы, и на обсыпанной золотым цветом лозине  загудела выставленная облетавшаяся пчела. Залились невидимые жаворонки над  бархатом зеленей и обледеневшим жнивьем, заплакали чибисы над налившимися бурою  неубравшеюся водой низами и болотами, и высоко пролетели с весенним гоготаньем  журавли и гуси. Заревела на выгонах облезшая, только местами еще не  перелинявшая скотина, заиграли кривоногие ягнята вокруг теряющих волну блеющих  матерей, побежали быстроногие ребята по просыхающим, с отпечатками босых ног  тропинкам, затрещали на пруду веселые голоса баб с холстами, и застучали по  дворам топоры мужиков, налаживающих сохи и бороны. Пришла настоящая весна.    

 XIII    

     

Левин надел большие сапоги и в первый раз не шубу, а  суконную поддевку, и пошел по хозяйству, шагая через ручьи, режущие глаза своим  блеском на солнце, ступая то на ледок, то в липкую грязь.    

Весна – время планов и предположений. И, выйдя на двор,  Левин, как дерево весною, еще не знающее, куда и как разрастутся эти молодые  побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько, за какие  предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он  полон планов и предположений самых хороших. Прежде всего он прошел к скотине.  Коровы были выпущены на варок и, сияя перелинявшею гладкою шерстью, пригревшись  на солнце, мычали, просясь в поле. Полюбовавшись знакомыми ему до малейших  подробностей коровами, Левин велел выгнать их в поле, а на варок выпустить  телят. Пастух весело побежал собираться в поле. Бабы-скотницы, подбирая поневы,  босыми, еще белыми, не загоревшими ногами шлепая по грязи, с хворостинами  бегали за мычавшими, ошалевшими от весенней радости телятами, загоняя их на  двор.    

Полюбовавшись на приплод нынешнего года, который был  необыкновенно хорош, – ранние телята были с мужицкую корову, Павина дочь,  трех месяцев, была ростом с годовых, – Левин велел вынести им наружу  корыто и задать сено за решетки. Но оказалось, что на не употребляемом зимой  варке сделанные с осени решетки были поломаны. Он послал за плотником, который  по наряду должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил  бороны, которые должны были быть починены еще с Масленицы. Это было очень  досадно Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшество хозяйства,  против которого он столько лет боролся всеми своими силами. Решетки, как он узнал,  ненужные зимой, были перенесены в рабочую конюшню и там поломаны, так как они и  были сделаны легко, для телят. Кроме того, из этого же оказывалось, что бороны  и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще  зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны  все-таки чинили, когда надо было ехать скородить. Левин послал за приказчиком,  но тотчас и сам пошел отыскивать его. Приказчик, сияя так же, как и всё в этот  день, в обшитом мерлушкой тулупчике шел с гумна, ломая в руках соломинку.    

– Отчего плотник не на молотилке?    

– Да я хотел вчера доложить: бороны починить надо. Ведь  вот пахать.    

– Да зимой-то что ж?    

– Да вам насчет чего угодно плотника?    

– Где решетки с телячьего двора?    

– Приказал снести на места. Что прикажете с этим  народом! – сказал приказчик, махая рукой.    

– Не с этим народом, а с этим приказчиком! –  сказал Левин, вспыхнув. – Ну для чего я вас держу! – закричал он. Но,  вспомнив, что этим не поможешь, остановился на половине речи и только вздохнул. –  Ну что, сеять можно? – спросил он, помолчав.    

– За Туркиным завтра или послезавтра можно будет.    

– А клевер?    

– Послал Василия с Мишкой, рассевают. Не знаю только,  пролезут ли, топко.    

– На сколько десятин?    

– На шесть.    

– Отчего же не все? – вскрикнул Левин.    

Что клевер сеяли только на шесть, а не на двадцать десятин,  это было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту,  бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И  никогда Левин не мог добиться этого.    

– Народу нет. Что прикажете с этим народом делать? Трое  не приходили. Вот и Семен.    

– Ну, вы бы отставили от соломы.    

– Да я и то отставил.    

– Где же народ?    

– Пятеро компот делают (это значило компост). Четверо  овес пересыпают; как бы не тронулся, Константин Дмитрич.    

Левин очень хорошо знал, что «как бы не тронулся» значило,  что семенной английский овес уже испортили, – опять не сделали того, что  он приказывал.    

– Да ведь я говорил еще постом, трубы!.. –  вскрикнул он.    

– Не беспокойтесь, все сделаем вовремя.    

Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и  вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами,  тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим  и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на  приказчика. Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.    

– Игнат! – крикнул он кучеру, который с  засученными рукавами у колодца обмывал коляску. – Оседлай мне…    

– Кого прикажете?    

– Ну, хоть Колпика.    

– Слушаю-с.    

Пока седлали лошадь, Левин опять подозвал вертевшегося на  виду приказчика, чтобы помириться с ним, и стал говорить ему о предстоящих  весенних работах и хозяйственных планах.    

Возку навоза начать раньше, чтобы до раннего покоса все  кончено было. А плугами пахать без отрыву дальнее поле, так, чтобы продержать  его черным паром. Покосы все убрать не исполу, а работниками.    

Приказчик слушал внимательно и, видимо, делал усилия, чтобы  одобрять предположения хозяина; но он все-таки имел столь знакомый Левину и всегда  раздражающий его безнадежный и унылый вид. Вид этот говорил: все это хорошо, да  как Бог даст.    

Ничто так не огорчало Левина, как этот тон. Но такой тон был  общий у всех приказчиков, сколько их у него ни перебывало. У всех было то же  отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но  огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то  стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и  которая постоянно противопоставлялась ему.    

– Как успеем, Константин Дмитрич, – сказал  приказчик.    

– Отчего же не успеете?    

– Рабочих надо непременно нанять еще человек  пятнадцать. Вот не приходят. Нынче были, по семидесяти рублей на лето просят.    

Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал,  что, сколько они ни пытались, они не могли нанять больше сорока, тридцати семи,  тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а больше нет. Но  все-таки он не мог не бороться.    

– Пошлите в Суры, в Чефировку, если не придут. Надо  искать.    

– Послать пошлю, – уныло сказал Василий  Федорович. – Да вот и лошади слабы стали.    

– Прикупим. Да ведь я знаю, – прибавил он,  смеясь, – вы все поменьше да похуже; но я нынешний год уж не дам вам  по-своему делать. Все буду сам.    

– Да вы и то, кажется, мало спите. Нам веселей, как у  хозяина на глазах…    

– Так за Березовым Долом рассевают клевер? Поеду  посмотрю, – сказал он, садясь на маленького буланого Колпика, подведенного  кучером.    

– Через ручей не проедете, Константин Дмитрич, –  крикнул кучер.    

– Ну, так лесом.    

И бойкою иноходью доброй застоявшейся лошадки, похрапывающей  над лужами и попрашивающей поводья, Левин поехал по грязи двора за ворота и в  поле.    

Если Левину весело было на скотном и житном дворах, то ему  еще стало веселее в поле. Мерно покачиваясь на иноходи доброго конька, впивая  теплый со свежестью запах снега и воздуха при проезде через лес по оставшемуся  кое-где праховому, осовывавшемуся снегу с расплывшими следами, он радовался на  каждое свое дерево с оживавшим на коре его мохом и с напухшими почками. Когда он  выехал за лес, пред ним на огромном пространстве раскинулись ровным бархатным  ковром зеленя, без одной плешины и вымочки, только кое-где в лощинах  запятнанные остатками тающего снега. Его не рассердили ни вид крестьянской  лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он велел согнать их встретившемуся  мужику), ни насмешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого он встретил и  спросил: «Что, Ипат, скоро сеять?» – «Надо прежде вспахать, Константин  Дмитрич», – отвечал Ипат. Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось,  и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить все поля  лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними;  перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить  скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить  переносные загороды для скота. И тогда триста десятин пшеницы, сто картофеля и  сто пятьдесят клевера и ни одной истощенной десятины.    

С такими мечтами, осторожно поворачивая лошадь межами, чтобы  не топтать свои зеленя, он подъехал к работникам, рассевавшим клевер. Телега с  семенами стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта  колесами и ископана лошадью. Оба работника сидели на меже, вероятно раскуривая  общую трубку. Земля в телеге, с которою смешаны были семена, была не размята, а  слежалась или смерзлась комьями. Увидав хозяина, Василий-работник пошел к  телеге, а Мишка принялся рассевать. Это было нехорошо, но на рабочих Левин  редко сердился. Когда Василий подошел, Левин велел ему отвесть лошадь на рубеж.    

– Ничего, сударь, затянет, – отвечал Василий.    

– Пожалуйста, не рассуждай, – сказал Левин, –  а делай, что говорят.    

– Слушаю-с, – ответил Василий и взялся за голову  лошади. – А уж сев, Константин Дмитрич, – сказал он,  заискивая, – первый сорт. Только ходить страсть! По пудовику на лапте  волочишь.    

– А отчего у вас земля непросеянная? – сказал  Левин.    

– Да мы разминаем, – отвечал Василий, набирая  семян и в ладонях растирая землю.    

Василий не был виноват, что ему насыпали непросеянной земли,  но все-таки было досадно.    

Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать  свою досаду и все, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь  употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья  земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел  рассевать.    

– Где ты остановился?    

Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как умел,  высевать землю с семенами. Ходить было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя  леху, запотел и, остановившись, отдал севалку.    

– Ну, барин, на лето чур меня не ругать за эту  леху, – сказал Василий.    

– А что? – весело сказал Левин, чувствуя уже  действительность употребленного средства.    

– Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка,  где я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется,  вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю.  Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, – сказал Василий, указывая  на поле, – сердце радуется.    

– А хороша весна, Василий.    

– Да уж такая весна, старики не запомнят. Я вот дома  был, там у нас старик тоже пшеницы три осминника посеял. Так сказывает, ото  ржей не отличишь.    

– А вы давно стали сеять пшеницу?    

– Да вы ж научили позалетошный год; вы же мне две меры  пожертвовали. Четверть продали, да три осминника посеяли.    

– Ну, смотри же, растирай комья-то, – сказал  Левин, подходя к лошади, – да за Мишкой смотри. А хороший будет всход,  тебе по пятидесяти копеек за десятину.    

– Благодарим покорно. Мы вами, кажется, и так много  довольны.    

Левин сел на лошадь и поехал на поле, где был прошлогодний  клевер, и на то, которое плугом было приготовлено под яровую пшеницу.    

Всход клевера по жнивью был чудесный. Он уж весь отжил и  твердо зеленел из-за посломанных прошлогодних стеблей пшеницы. Лошадь вязла по  ступицу, и каждая нога ее чмокала, вырываясь из полуоттаявшей земли. По плужной  пахоте и вовсе нельзя было проехать: только там и держало, где был ледок, а в  оттаявших бороздах нога вязла выше ступицы. Пахота была превосходная; через два  дня можно будет бороновать и сеять. Все было прекрасно, все было весело. Назад  Левин поехал через ручей, надеясь, что вода сбыла. И действительно, он переехал  и вспугнул двух уток. «Должны быть и вальдшнепы», – подумал он и как раз у  поворота к дому встретил лесного караульщика, который подтвердил его  предположение о вальдшнепах.    

Левин поехал рысью домой, чтоб успеть пообедать и  приготовить ружье к вечеру.    

 XIV    

     

Подъезжая домой в самом веселом расположении духа, Левин  услыхал колокольчик со стороны главного подъезда к дому.    

«Да, это с железной дороги, – подумал он, – самое  время московского поезда… Кто бы это? Что, если это брат Николай? Он ведь  сказал: может быть, уеду на воды, а может быть, к тебе приеду». Ему страшно и  неприятно стало в первую минуту, что присутствие брата Николая расстроит это  его счастливое весеннее расположение. Но ему стало стыдно за это чувство, и  тотчас же он как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью ожидал  и желал теперь всею душой, чтоб это был брат. Он тронул лошадь и, выехав за  акацию, увидал подъезжавшую ямскую тройку с железнодорожной станции и господина  в шубе. Это не был брат. «Ах, если бы кто-нибудь приятный человек, с кем бы  поговорить», – подумал он.    

– А! – радостно прокричал Левин, поднимая обе руки  кверху. – Вот радостный-то гость! Ах, как я рад тебе! – вскрикнул он,  узнав Степана Аркадьича.    

«Узнáю верно, вышла ли, или когда выходит замуж», –  подумал он.    

И в этот прекрасный весенний день он почувствовал, что  воспоминанье о ней совсем не больно ему.    

– Что, не ждал? – сказал Степан Аркадьич, вылезая  из саней, с комком грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и  здоровьем. – Приехал тебя видеть – раз, – сказал он, обнимая и целуя  его, – на тяге постоять – два и лес в Ергушове продать – три.    

– Прекрасно! А какова весна? Как это ты на санях  до-ехал?    

– В телеге еще хуже, Константин Дмитрич, – отвечал  знакомый ямщик.    

– Ну, я очень, очень рад тебе, – искренно улыбаясь  детски-радостною улыбкою, сказал Левин.    

Левин провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и  были внесены вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и,  оставив его умываться и переодеваться, сам пока прошел в контору сказать о  пахоте и клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома,  встретила его в передней вопросами насчет обеда.    

– Как хотите делайте, только поскорей, – сказал он  и пошел к приказчику.    

Когда он вернулся, Степан Аркадьич, вымытый, расчесанный и  сияя улыбкой, выходил из своей двери, и они вместе пошли наверх.    

– Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму,  в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую  тебе. Какой дом, как славно все! Светло, весело! – говорил Степан  Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. – И  твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в  фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем – это очень хорошо.    

Степан Аркадьич рассказал много интересных новостей и в  особенности интересную для Левина новость, что брат его Сергей Иванович  собирался на нынешнее лето к нему в деревню.    

Ни одного слова Степан Аркадьич не сказал про Кити и вообще  Щербацких; только передал поклон жены. Левин был ему благодарен за его  деликатность и был очень рад гостю. Как всегда, у него за время его уединения  набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и  теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и  планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в  особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал  этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве. Степан Аркадьич,  всегда милый, понимающий все с намека, в этот приезд был особенно мил, и Левин  заметил в нем еще новую, польстившую ему черту уважения и как будто нежности к  себе.    

Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед был особенно  хорош, имели своим последствием только то, что оба проголодавшиеся приятеля,  подсев к закуске, наелись хлеба с маслом, полотка и соленых грибов, и еще то,  что Левин велел подавать суп без пирожков, которыми повар хотел особенно  удивить гостя. Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к другим обедам, все  находил превосходным: и травник, и хлеб, и масло, и особенно полоток, и грибки,  и крапивные щи, и курица под белым соусом, и белое крымское вино – все было  превосходно и чудесно.    

– Отлично, отлично, – говорил он, закуривая  толстую папиросу после жаркого. – Я к тебе точно с парохода после шума и  тряски на тихий берег вышел. Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен  быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но  мне кажется, что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.    

– Да, но постой: я говорю не о политической экономии, я  говорю о науке хозяйства. Она должна быть как естественные науки и наблюдать  данные явления и рабочего с его экономическим, этнографическим…    

В это время вошла Агафья Михайловна с вареньем.    

– Ну, Агафья Михайловна, – сказал ей Степан  Аркадьич, целуя кончики своих пухлых пальцев, – какой полоток у вас, какой  травничок!.. А что, не пора ли, Костя? – прибавил он.    

Левин взглянул в окно на спускавшееся за оголенные макуши  леса солнце.    

– Пора, пора, – сказал он. – Кузьма,  закладывать линейку! – и побежал вниз.    

Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный  чехол с лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового  фасона ружье. Кузьма, уже чуявший большую дачу на водку, не отходил от Степана  Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги, что Степан Аркадьич охотно  предоставлял ему делать.    

– Прикажи, Костя, если приедет Рябинин купец – я ему  велел нынче приехать, – принять и подождать…    

– А ты разве Рябинину продаешь лес?    

– Да. Ты разве знаешь его?    

– Как же, знаю. Я с ним имел дела «положительно и  окончательно».    

Степан Аркадьич засмеялся. «Окончательно и положительно»  были любимые слова купца.    

– Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда  хозяин идет! – прибавил он, потрепав рукой Ласку, которая, повизгивая,  вилась около Левина и лизала то его руку, то его сапоги и ружье.    

Долгуша стояла уже у крыльца, когда они вышли.    

– Я велел заложить, хотя недалеко; а то пешком  пройдем?    

– Нет, лучше поедем, – сказал Степан Аркадьич,  подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил  сигару. – Как это ты не куришь! Сигара – это такое не то что удовольствие,  а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал  жить!    

– Да кто же тебе мешает? – улыбаясь, сказал Левин.    

– Нет, ты счастливый человек. Все, что ты любишь, у  тебя есть. Лошадей любишь – есть, собаки – есть, охота – есть, хозяйство –  есть.    

– Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у меня  есть, и не тужу о том, чего нету, – сказал Левин, вспомнив о Кити.    

Степан Аркадьич понял, поглядел на него, но ничего не  сказал.    

Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим  всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего не  говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но  он не смел заговорить.    

– Ну что, твои дела как? – сказал Левин, подумав о  том, как нехорошо с его стороны думать только о себе.    

Глаза Степана Аркадьича весело заблестели.    

– Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи,  когда есть отсыпной паек, – по-твоему, это преступление; а я не  признаю жизни без любви, – сказал он, поняв по-своему вопрос  Левина. – Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим  кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…    

– Что ж, или новое что-нибудь? – спросил Левин.    

– Есть, брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин  оссиановских[58]… женщин, которых видишь во  сне… Вот эти женщины бывают наяву… и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли,  это такой предмет, что, сколько ты ни изучай ее, все будет совершенно новое.    

– Так уж лучше не изучать.    

– Нет. Какой-то математик сказал, что наслаждение не в  открытии истины, но в искании ее.    

Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он  делал над собой, он никак не мог перенестись в душу своего приятеля и понять  его чувства и прелести изучения таких женщин.    

 XV    

     

Место тяги было недалеко над речкой в мелком осиннике.  Подъехав к лесу, Левин слез и провел Облонского на угол мшистой и топкой  полянки, уже освободившейся от снега. Сам он вернулся на другой край к  двойняшке-березе и, прислонив ружье к развилине сухого нижнего сучка, снял  кафтан, перепоясался и попробовал свободы движений рук.    

Старая, седая Ласка, ходившая за ними следом, села осторожно  против него и насторожила уши. Солнце спускалось за крупный лес; и на  свете зари березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались своими  висящими ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.    

Из частого лесу, где оставался еще снег, чуть слышно текла  еще извилистыми узкими ручейками вода. Мелкие птицы щебетали и изредка  пролетали с дерева на дерево.    

В промежутках совершенной тишины слышен был шорох прошлогодних  листьев, шевелившихся от таянья земли и от росту трав.    

«Каково! Слышно и видно, как трава растет!» – сказал себе  Левин, заметив двинувшийся грифельного цвета мокрый осиновый лист подле иглы  молодой травы. Он стоял, слушал и глядел вниз, то на мокрую мшистую землю, то  на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою море  оголенных макуш леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.  Ястреб, неспешно махая крыльями, пролетел высоко над дальним лесом; другой  точно так же пролетел в том же направлении и скрылся. Птицы все громче и  хлопотливее щебетали в чаще. Недалеко заухал филин, и Ласка, вздрогнув,  переступила осторожно несколько шагов и, склонив набок голову, стала  прислушиваться. Из-за речки послышалась кукушка. Она два раза прокуковала  обычным криком, а потом захрипела, заторопилась и запуталась.    

– Каково! уж кукушка! – сказал Степан Аркадьич,  выходя из-за куста.    

– Да, я слышу, – отвечал Левин, с неудовольствием  нарушая тишину леса своим неприятным самому себе голосом. – Теперь скоро.    

Фигура Степана Аркадьича опять зашла за куст, и Левин видел  только яркий огонек спички, вслед за тем заменившийся красным углем папиросы и  синим дымком.    

Чик! Чик! – щелкнули взводимые Степаном Аркадьичем  курки.    

– А это что кричит? – спросил Облонский, обращая  внимание Левина на протяжное гуканье, как будто тонким голоском, шаля, ржал  жеребенок.    

– А, это не знаешь? Это заяц-самец. Да будет говорить!  Слушай, летит! – почти вскрикнул Левин, взводя курки.    

Послышался дальний, тонкий свисток и, ровно в тот обычный  такт, столь знакомый охотнику, через две секунды, – другой, третий, и за  третьим свистком уже слышно стало хорканье.    

Левин кинул глазами направо, налево, и вот пред ним на  мутно-голубом небе, над сливающимися нежными побегами макушек осин показалась  летящая птица. Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на  равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом; уже виден стал  длинный нос и шея птицы, и в ту минуту, как Левин приложился, из-за куста, где  стоял Облонский, блеснула красная молния; птица, как стрела, спустилась и  взмыла опять кверху. Опять блеснула молния, и послышался удар; и, трепля  крыльями, как бы стараясь удержаться на воздухе, птица остановилась, постояла  мгновенье и тяжело шлепнулась о топкую землю.    

– Неужели промах? – крикнул Степан Аркадьич,  которому из-за дыму не видно было.    

– Вот он! – сказал Левин, указывая на Ласку,  которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом,  как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к  хозяину. – Ну, я рад, что тебе удалось, – сказал Левин, вместе с тем  уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.    

– Скверный промах из правого ствола, – отвечал  Степан Аркадьич, заряжая ружье. – Шш… летит.    

Действительно, послышались пронзительные, быстро следовавшие  один за другим свистки. Два вальдшнепа, играя и догоняя друг друга и только  свистя, а не хоркая, налетели на самые головы охотников. Раздались четыре  выстрела, и, как ласточки, вальдшнепы дали быстрый заворот и исчезли из виду.    

. . . . . . . .    

     

Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки, и  Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная серебряная Венера  низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на  востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у  себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но  Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет  выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы. Венера перешла уже выше  сучка, колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся видна на темно-синем  небе, но он все еще ждал.    

– Не пора ли? – сказал Степан Аркадьич.    

В лесу уже было тихо, и ни одна птичка не шевелилась.    

– Постоим еще, – отвечал Левин.    

– Как хочешь.    

Они стояли теперь шагах в пятнадцати друг от друга.    

– Стива! – вдруг неожиданно сказал Левин, –  что ж ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?    

Левин чувствовал себя столь твердым и спокойным, что никакой  ответ, он думал, не мог бы взволновать его. Но он никак не ожидал того, что  отвечал Степан Аркадьич.    

– И не думала и не думает выходить замуж, а она очень  больна, и доктора послали ее за границу. Даже боятся за ее жизнь.    

– Что ты! – вскрикнул Левин. – Очень больна?  Что же с ней? Как она…    

В то время, как они говорили это, Ласка, насторожив уши,  оглядывалась и вверх на небо и укоризненно на них.    

«Вот нашли время разговаривать, – думала она. –  Летит… Вот он, так и есть. Прозевают…» – думала Ласка.    

Но в это самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный  свист, который как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и  две молнии блеснули, и два удара раздались в одно и то же мгновение. Высоко  летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие  побеги.    

– Вот отлично! Общий! – вскрикнул Левин и побежал  с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «Ах да, о чем это неприятно было? –  вспоминал он. – Да, больна Кити… Что ж делать, очень жаль», – думал  он.    

– А, нашла! Вот умница, – сказал он, вынимая изо  рта Ласки теплую птицу и кладя ее в полный почти ягдташ. – Нашел,  Стива! – крикнул он.    

 XVI    

     

Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о  болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в  этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще  надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала  ему так больно. Но когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити  и упомянул имя Вронского, Левин перебил его:    

– Я не имею никакого права знать семейные подробности,  по правде сказать, и никакого интереса.    

Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся, уловив мгновенную и  столь знакомую ему перемену в лице Левина, сделавшегося столь же мрачным,  сколько он был весел минуту тому назад.    

– Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? –  спросил Левин.    

– Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч.  Восемь вперед, а остальные на шесть лет. Я долго с этим возился. Никто больше  не давал.    

– Это значит, ты даром отдал лес, – мрачно сказал  Левин.    

– То есть почему же даром? – с добродушною улыбкой  сказал Степан Аркадьич, зная, что теперь все будет нехорошо для Левина.    

– Потому, что лес стóит по крайней мере пятьсот рублей  за десятину, – отвечал Левин.    

– Ах, эти мне сельские хозяева! – шутливо сказал  Степан Аркадьич. – Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!.. А  как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, –  сказал он, – и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не  отказался даже. Ведь это не обидной лес[59], –  сказал Степан Аркадьич, желая этим словом обидной  совсем убедить Левина  в несправедливости его сомнений, – а дровяной больше. И станет не больше  тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.    

Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, – подумал  он, – эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые,  побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские,  употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже все знают. Обидной,  станет тридцать сажен . Говорит слова, а сам ничего не понимает».    

– Я не стану тебя учить тому, что ты там такое пишешь в  своем присутствии, – сказал он, – а если мне нужно, то спрошу у тебя.  А ты так уверен, что ты понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудная. Счел ли  ты деревья?    

– Как счесть деревья? – смеясь, сказал Степан  Аркадьич, все желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. –  Сочесть пески, лучи планет[60] хотя  и мог бы ум высокий…    

– Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец  не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый  год там бываю на охоте, и твой лес стóит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он  тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.    

– Ну, полно увлекаться, – жалостно сказал Степан  Аркадьич, – отчего же никто не давал?    

– Оттого, что у него стачки с купцами: он дал  отступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а  барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать  процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.    

– Ну, полно! Ты не в духе.    

– Нисколько, – мрачно сказал Левин, когда они  подъезжали к дому.    

У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка  с туго запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой  кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший кучером Рябинину. Сам Рябинин  был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был высокий, худощавый  человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и выпуклыми  мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с пуговицами ниже зада  и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах сапогах, сверх которых  были надеты большие калоши. Он округло вытер платком свое лицо и, запахнув  сюртук, который и без того держался очень хорошо, с улыбкой приветствовал  вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы желая поймать что-то.    

– А вот и вы приехали, – сказал Степан Аркадьич,  подавая ему руку. – Прекрасно.    

– Не осмелился ослушаться приказаний вашего  сиятельства, хоть слишком дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком шел, но  явился в срок. Константину Дмитричу мое почтение, – обратился он к Левину,  стараясь поймать и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает  его руки, и вынимал вальдшнепов. – Изволили потешаться охотой? Это какие,  значит, птицы будут? – прибавил Рябинин, презрительно глядя на  вальдшнепов, – вкус, значит, имеют. – И он неодобрительно покачал  головой, как бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.    

– Хочешь в кабинет? – мрачно хмурясь, сказал Левин  по-французски Степану Аркадьичу. – Пройдите в кабинет, вы там  переговорите.    

– Очень можно, куда угодно-с, – с презрительным  достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других  могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не  может быть затруднений.    

Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы  отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с  книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся  и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла  стоить выделки.    

– Что ж, привезли деньги? – спросил  Облонский. – Садитесь.    

– Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить  приехал.    

– О чем же переговорить? Да вы садитесь.    

– Это можно, – сказал Рябинин, садясь и самым  мучительным для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. – Уступить  надо, князь. Грех будет. А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За  деньгами остановки не бывает.    

Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из  двери, но, услыхав слова купца, остановился.    

– Задаром лес взяли, – сказал он. – Поздно он  ко мне приехал, а то я бы цену назначил.    

Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на  Левина.    

– Оченно скупы, Константин Дмитрич, – сказал он с  улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, – окончательно ничего не укупишь.  Торговал пшеницу, хорошие деньги давал.    

– Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле  нашел и не украл.    

– Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно  невозможно. Все окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все  нынче благородно; а не то что воровать. Мы говорили по чести. Дорого  кладут за лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.    

– Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего  торговаться, а если не кончено, – сказал Левин, – я покупаю лес.    

Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и  жесткое выражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами  расстегнул сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку  часов, и быстро достал толстый старый бумажник.    

– Пожалуйте, лес мой, – проговорил он, быстро  перекрестившись и протягивая руку. – Возьми деньги, мой лес. Вот как  Рябинин торгует, а не гроши считать, – заговорил он, хмурясь и размахивая  бумажником.    

– Я бы на твоем месте не торопился, – сказал  Левин.    

– Помилуй, – с удивлением сказал Облонский, –  ведь я слово дал.    

Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на  дверь, с улыбкой покачал головой.    

– Все молодость, окончательно ребячество одно. Ведь  покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто  другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу.  Пожалуйте. Условьице написать…    

Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув  крючки сюртука, с условием в кармане сел в свою туго окованную тележку и поехал  домой.    

– Ох, эти господа! – сказал он приказчику, –  один предмет.    

– Это как есть, – отвечал приказчик, передавая ему  вожжи и застегивая кожаный фартук. – А с покупочкой, Михаил Игнатьич?    

– Ну, ну…    

 XVII    

     

Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий[61], которые за три месяца  вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в  кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом  расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение,  нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день за ужином так же приятно, как он  был начат.    

Действительно, Левин был не в духе и, несмотря на все свое  желание быть ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя.  Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его.    

Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку,  который пренебрег ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский  пренебрег ею, а она пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право  презирать Левина и потому был его враг. Но этого всего не думал Левин. Он  смутно чувствовал, что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сердился  теперь не на то, что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось  ему. Глупая продажа леса, обман, на который попался Облонский и который  совершился у него в доме, раздражал его.    

– Ну, кончил? – сказал он, встречая наверху  Степана Аркадьича. – Хочешь ужинать?    

– Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне,  чудо! Что ж ты Рябинину не предложил поесть?    

– А, черт с ним!    

– Однако как ты обходишься с ним! – сказал  Облонский. – Ты и руки ему не подал. Отчего же не подать ему руки?    

– Оттого, что я лакею не подам руку, а лакей во сто раз  лучше.    

– Какой ты, однако, ретроград! А слияние  сословий? – сказал Облонский.    

– Кому приятно сливаться – на здоровье, а мне противно.    

– Ты, я вижу, решительно ретроград.    

– Право, я никогда не думал, кто я. Я – Константин  Левин, больше ничего.    

– И Константин Левин, который очень не в духе, –  улыбаясь, сказал Степан Аркадьич.    

– Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня,  твоей глупой продажи…    

Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого  безвинно обижают и расстраивают.    

– Ну, полно! – сказал он. – Когда бывало,  чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи:  «Это гораздо дороже стоит»? А покуда продают, никто не дает… Нет, я вижу, у  тебя есть зуб  против этого несчастного Рябинина.    

– Может быть, и есть. А ты знаешь за что? Ты скажешь  опять, что я ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и  обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому  я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу. И  обеднение не вследствие роскоши – это бы ничего; прожить по-барски – это  дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около нас скупают  земли, – мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет  праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно  смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности. Тут  арендатор-поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное  имение. Тут отдают купцу в аренду за рубль десятину земли, которая стоит десять  рублей. Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать тысяч.    

– Так что же? считать каждое дерево?    

– Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин  считал. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих,  пожалуй, не будет!    

– Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом  считанье. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано,  и конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст  нам этого травничку чудесного…    

Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей  Михайловной, уверяя ее, что такого обеда и ужина он давно не ел.    

– Вот вы хоть похвáлите, – сказала Агафья  Михайловна, – а Константин Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба  корку, – поел и пошел.    

Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и  молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог  решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан  Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную  ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных  пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.    

– Как это удивительно делают мыло, – сказал он,  оглядывая и развертывая душистый кусок мыла, который для гостя приготовила  Агафья Михайловна, но который Облонский не употреблял. – Ты посмотри, ведь  это произведение искусства.    

– Да, до всего дошло теперь всякое  усовершенствование, – сказал Степан Аркадьич, влажно и блаженно  зевая. – Театры, например, и эти увеселительные… а-а-а! – зевал  он. – Электрический свет везде[62]…  а-а!    

– Да, электрический свет, – сказал Левин. –  Да. Ну, а где Вронский теперь? – спросил он вдруг, положив мыло.    

– Вронский? – сказал Степан Аркадьич, остановив  зевоту, – он в Петербурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был  в Москве. И знаешь, Костя, я тебе правду скажу, – продолжал он,  облокотившись на стол и положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого  светились, как звезды, масленые, добрые и сонные глаза. – Ты сам был  виноват. Ты испугался соперника. А я, как и тогда тебе говорил, – я не  знаю, на чьей стороне было более шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе  говорил тогда, что… – Он зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.    

«Знает он или не знает, что я делал предложение? –  подумал Левин, глядя на него. – Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в  нем», – и, чувствуя, что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана  Аркадьича.    

– Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было  увлеченье внешностью, – продолжал Облонский. – Этот, знаешь,  совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовали не на нее,  а на мать.    

Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он  прошел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он  был дома, а дома стены помогают.    

– Постой, постой, – заговорил он, перебивая  Облонского, – ты говоришь: аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем  это состоит аристократизм Вронского или кого бы то ни было, – такой  аристократизм, чтобы можно пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом,  но я нет. Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого Бог  знает с кем не была в связи… Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и  людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные  поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум –  это другое дело), и которые никогда ни пред кем не подличали, никогда ни в ком  не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких. Тебе низко  кажется, что я считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но  ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу родовым и  трудовым… Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками  от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный.    

– На кого ты? Я с тобой согласен, – говорил Степан  Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого  можно купить за двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно  нравилось. – На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про  Вронского, но я не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал  бы со мной в Москву и…    

– Нет, я не знаю, знаешь ли ты или нет, но мне все  равно. И я скажу тебе, – я сделал предложение и получил отказ, и Катерина  Александровна для меня теперь только тяжелое, постыдное воспоминанье.    

– Отчего? Вот вздор!    

– Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я  был груб с тобой, – сказал Левин. Теперь, высказав все, он опять стал тем,  каким был поутру. – Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не  сердись, – сказал он и, улыбаясь, взял его за руку.    

– Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы  объяснились. А знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и  не спал, а прямо с тяги и на станцию.    

– И прекрасно.    

 XVIII    

     

Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была  наполнена его страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по  прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов. Полковые  интересы занимали важное место в жизни Вронского и потому, что он любил полк, и  еще более потому, что его любили в полку. В полку не только любили Вронского, но  его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно богатый, с  прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода  успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных  интересов ближе всего принимал к сердцу интересы полка и товарищества. Вронский  сознавал этот взгляд на себя товарищей и, кроме того, что любил эту жизнь,  чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся на него взгляд.    

Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей  о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он  никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из  легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь. Но,  несмотря на то, что его любовь была известна всему городу – все более или менее  верно догадывались об его отношениях к Карениной, – большинство молодых  людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, – в  высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.    

Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже  давно наскучило то, что ее называют справедливою , радовались тому, что  они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения,  чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже  те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время. Большинство  пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим готовящимся  общественным скандалом.    

Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна – и  потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему  молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся  ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была все-таки такая же, как и  все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской. Но в последнее  время она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного для карьеры,  положения, только с тем, чтоб оставаться в полку, где он мог видеться с  Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные лица, и она  переменила свое мнение. Не нравилось ей тоже то, что по всему, что она узнала  про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она  бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали,  которая могла вовлечь его в глупости. Она не видала его со времени его  неожиданного отъезда из Москвы и через старшего сына требовала, чтоб он приехал  к ней.    

Старший брат был также недоволен меньшим. Он не разбирал,  какая то была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная,  порочная или не порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был  снисходителен на это); но он знал, что это любовь, не нравящаяся тем, кому  нужно нравиться, и потому не одобрял поведения брата.    

Кроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие –  лошади, до которых он был страстный охотник.    

В нынешнем же году назначены были офицерские скачки с  препятствиями[63].  Вронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмотря на  свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен предстоящими скачками.    

Две страсти эти не мешали одна другой. Напротив, ему нужно  было занятие и увлечение, не зависимое от его любви, на котором он освежался и  отдыхал от слишком волновавших его впечатлений.    

 XIX    

     

В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного  пришел съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго  выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам с  половинкою; но надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и  сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись  обеими руками на стол, и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу  французского романа, лежавшую на тарелке. Он смотрел в книгу только затем,  чтобы не разговаривать с входившими и выходившими офицерами, и думал.    

Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче  после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за  границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он  виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он  ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это  сделать.    

«Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить,  приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», – решил он сам с собой,  поднимая голову от книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он  просиял лицом.    

– Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей  коляску тройкой, – сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном  горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал есть.    

В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех.  Из входной двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким  лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый,  старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.    

Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив  их, косясь на книгу, стал есть и читать вместе.    

– Что? подкрепляешься на работу? – сказал пухлый  офицер, садясь подле него.    

– Видишь, – отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот  и не глядя на него.    

– А не боишься потолстеть? – сказал тот,  поворачивая стул для молоденького офицера.    

– Что? – сердито сказал Вронский, делая гримасу  отвращения и показывая свои сплошные зубы.    

– Не боишься потолстеть?    

– Человек, хересу! – сказал Вронский, не отвечая,  и, переложив книгу на другую сторону, продолжал читать.    

Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому  офицеру.    

– Ты сам выбери, что будем пить, – сказал он,  подавая ему карту и глядя на него.    

– Пожалуй, рейнвейну, – сказал молодой офицер,  робко косясь на Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики.  Видя, что Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.    

– Пойдем в бильярдную, – сказал он.    

Пухлый офицер покорно встал, и они направились к двери.    

В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин  и, кверху, презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.    

– А! вот он! – крикнул он, крепко ударив его своею  большою рукой по погону. Вронский оглянулся сердито, но тотчас же лицо его  просияло свойственною ему спокойною и твердою лаской.    

– Умно, Алеша, – сказал ротмистр громким  баритоном. – Теперь поешь и выпей одну рюмочку.    

– Да не хочется есть.    

– Вот неразлучные, – прибавил Яшвин, насмешливо  глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле  Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна  и голени в узких рейтузах. – Что ж ты вчера не заехал в красненский театр?  Нумерова совсем недурна была. Где ты был?    

– Я у Тверских засиделся, – отвечал Вронский.    

– А! – отозвался Яшвин.    

Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил,  но с безнравственными правилами, – Яшвин был в полку лучший приятель  Вронского. Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он  большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все  таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к  начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он  вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо,  что считался первым игроком в Английском клубе. Вронский уважал и любил его в  особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его имя и  богатство, а за него самого. И из всех людей с ним одним Вронский хотел бы  говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что,  казалось, презирал всякое чувство, – один, казалось Вронскому, мог  понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь. Кроме  того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и  скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь  эта – не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.    

Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все  знает, все понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.    

– А, да! – сказал он на то, что Вронский был у  Тверских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за левый ус и стал  заправлять его в рот по своей дурной привычке.    

– Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? – спросил  Вронский.    

– Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.    

– Ну, так можешь за меня и проиграть, – сказал  Вронский, смеясь. (Яшвин держал большое пари за Вронского.)    

– Ни за что не проиграю.    

– Один Махотин опасен.    

И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой  только и мог думать теперь Вронский.    

– Пойдем, я кончил, – сказал Вронский и, встав,  пошел к двери. Яшвин встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.    

– Мне обедать еще рано, а выпить надо. Я приду сейчас.  Эй, вина! – крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и  заставлявшим дрожать стекла голосом. – Нет, не надо, – тотчас же  опять крикнул он. – Ты домой, так я с тобой пойду.    

И они пошли с Вронским.    

 XX    

     

Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженной надвое  чухонской избе. Петрицкий жил с ним вместе и в лагерях. Петрицкий спал, когда  Вронский с Яшвиным вошли в избу.    

– Вставай, будет спать, – сказал Яшвин, заходя за  перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного  Петрицкого.    

Петрицкий вдруг вскочил на колени и оглянулся.    

– Твой брат был здесь, – сказал он  Вронскому. – Разбудил меня, черт его возьми, сказал, что придет  опять. – И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. – Да  оставь же, Яшвин, – говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него  одеяло. – Оставь! – Он повернулся и открыл глаза. – Ты лучше  скажи, что  выпить; такая гадость во рту, что…    

– Водки лучше всего, – пробасил Яшвин. –  Терещенко! водки барину и огурец, – крикнул он, видимо любя слушать свой  голос.    

– Водки, ты думаешь? А? – спросил Петрицкий,  морщась и протирая глаза. – А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский,  выпьешь? – сказал Петрицкий, вставая и закутываясь под руками в тигровое  одеяло.    

Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел  по-французски: «Был король в Ту-у-ле»[64].    

– Вронский, выпьешь?    

– Убирайся, – сказал Вронский, надевавший  подаваемый лакеем сюртук.    

– Это куда? – спросил его Яшвин. – Вот и тройка, –  прибавил он, увидев подъезжавшую коляску.    

– В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об  лошадях, – сказал Вронский.    

Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти  верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть  побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.    

Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы,  как бы говоря: знаем, какой это Брянский.    

– Смотри не опоздай! – сказал только Яшвин и,  чтобы переменить разговор: – Что мой саврасый, служит хорошо? – спросил  он, глядя в окно, про коренного, которого он продал.    

– Стой! – закричал Петрицкий уже уходившему  Вронскому. – Брат твой оставил письмо тебе и записку. Постой, где они?    

Вронский остановился.    

– Ну, где же они?    

– Где они? Вот в чем вопрос! – проговорил  торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем.    

– Да говори же, это глупо! – улыбаясь, сказал  Вронский.    

– Камина я не топил. Здесь где-нибудь.    

– Ну, полно врать! Где же письмо?    

– Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой!  Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылочки на брата,  ты бы и забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!    

Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.    

– Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да… Вот  оно! – И Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.    

Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что  он ожидал, – письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и  записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал,  что это все о том же. «Что им за дело!» – подумал Вронский и, смяв письма,  сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях  избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.    

Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.    

– Куда?    

– Нужно, в Петергоф.    

– А лошадь пришла из Царского?    

– Пришла, да я не видал еще.    

– Говорят, Махотина Гладиатор захромал.    

– Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? –  сказал другой.    

– Вот мои спасители! – закричал, увидав вошедших,  Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и огурцом на подносе. – Вот  Яшвин велит пить, чтоб освежиться.    

– Ну, уж вы нам задали вчера, – сказал один из  пришедших, – всю ночь не давали спать.    

– Нет, каково мы окончили! – рассказывал  Петрицкий. – Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю:  давай музыку, погребальный марш! Он так на крыше и заснул под погребальный  марш.    

– Так что ж пить? – говорил он, держа рюмку и  морщась.    

– Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской  воды и много лимона, – говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать,  заставляющая ребенка принимать лекарство, – а потом уж шампанского  немножечко, – так, бутылочку.    

– Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.    

– Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.    

– Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай  сельтерской воды и лимон.    

– Вронский! – закричал кто-то, когда он уж выходил  в сени.    

– Что?    

– Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы,  особенно на лысине.    

Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он  весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину,  вышел и сел в коляску.    

– В конюшню! – сказал он и достал было письма,  чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра  лошади. – «Потом!..»    

 XXI    

     

Временная конюшня, балаган из досок, была построена подле  самого гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он еще  не видал ее. В эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру  и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь. Едва  он вышел из коляски, как конюх его (грум), так называемый мальчик, узнав еще  издалека его коляску, вызвал тренера. Сухой англичанин в высоких сапогах и в  короткой жакетке, с клочком волос, оставленным только под подбородком, неумелою  походкой жокеев, растопыривая локти и раскачиваясь, вышел навстречу.    

– Ну что Фру-Фру[65]? –  спросил Вронский по-английски.    

– Аll right, sir, – все исправно, сударь, –  где-то внутри горла проговорил голос англичанина. – Лучше не ходите, –  прибавил он, поднимая шляпу. – Я надел намордник, и лошадь возбуждена.  Лучше не ходить, это тревожит лошадь.    

– Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.    

– Пойдем, – все так же не открывая рта,  нахмурившись, сказал англичанин и, размахивая локтями, пошел вперед своею  развинченною походкой.    

Они вошли в дворик пред бараком. Дежурный, в чистой куртке,  нарядный молодцеватый мальчик, с метлой в руке, встретил входивших и пошел за  ними. В бараке стояло пять лошадей по денникам, и Вронский знал, что тут же нынче  должен быть приведен и стоит его главный соперник, рыжий пятивершковый  Гладиатор Махотина. Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хотелось видеть  Гладиатора, которого он не видал; но Вронский знал, что, по законам приличия  конской охоты, не только нельзя видеть его, но неприлично и расспрашивать про  него. В то время когда он шел по коридору, мальчик отворил дверь во второй  денник налево, и Вронский увидел рыжую крупную лошадь и белые ноги. Он знал,  что это был Гладиатор, но с чувством человека, отворачивающегося от чужого  раскрытого письма, он отвернулся и подошел к деннику Фру-Фру.    

– Здесь лошадь Ма-к… Мак… никогда не могу выговорить  это имя, – сказал англичанин через плечо, указывая большим, с грязным  ногтем пальцем на денник Гладиатора.    

– Махотина? Да, это мой один серьезный соперник, –  сказал Вронский.    

– Если бы вы ехали на нем, – сказал  англичанин, – я бы за вас держал.    

– Фру-Фру нервнее, он сильнее, – сказал Вронский,  улыбаясь от похвалы своей езде.    

– С препятствиями все дело в езде и в pluck, – сказал  англичанин.    

Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только  чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден,  что ни у кого в мире не могло быть этого рluck больше, чем у него.    

– А вы верно знаете, что не нужно было большего  потнения ?    

– Не нужно, – отвечал англичанин. –  Пожалуйста, не говорите громко. Лошадь волнуется, – прибавил он, кивая  головою на запертый денник, пред которым они стояли и где слышалась  перестановка ног по соломе.    

Он отворил дверь, и Вронский вошел в слабо освещенный из  одного маленького окошечка денник. В деннике, перебирая ногами по свежей  соломе, стояла караковая лошадь с намордником. Оглядевшись в полусвете денника,  Вронский опять невольно обнял одним общим взглядом все стати своей любимой лошади.  Фру-Фру была среднего роста лошадь и по статям не безукоризненная. Она была вся  узка костью; ее грудина хотя и сильно выдавалась вперед, грудь была узка. Зад  был немного свислый, и в ногах передних, и особенно задних, была значительная  косолапина. Мышцы задних и передних ног не были особенно крупны; но зато в  подпруге лошадь была необыкновенно широка, что особенно поражало теперь, при ее  выдержке и поджаром животе. Кости ее ног ниже колен казались не толще пальца,  глядя спереди, но зато были необыкновенно широки, глядя сбоку. Она вся, кроме  ребер, как будто была сдавлена с боков и вытянута в глубину. Но у ней в высшей  степени было качество, заставляющее забывать все недостатки; это качество была кровь  , та кровь, которая сказывается , по английскому выражению. Резко  выступающие мышцы из-под сетки жил, растянутой в тонкой, подвижной и гладкой,  как атлас, коже, казались столь же крепкими, как кость. Сухая голова ее с  выпуклыми блестящими, веселыми глазами расширялась у храпа в выдающиеся ноздри  с налитою внутри кровью перепонкой. Во всей фигуре и в особенности в голове ее  было определенное энергическое и вместе нежное выражение. Она была одно из тех  животных, которые, кажется, не говорят только потому, что механическое  устройство их рта не позволяет им этого.    

Вронскому по крайней мере показалось, что она поняла все,  что он теперь, глядя на нее, чувствовал.    

Как только Вронский вошел к ней, она глубоко втянула в себя  воздух и, скашивая свой выпуклый глаз так, что белок налился кровью, с  противоположной стороны глядела на вошедших, потряхивая намордником и упруго  переступая с ноги на ногу.    

– Ну, вот видите, как она взволнована, – сказал  англичанин.    

– О, милая! О! – говорил Вронский, подходя к  лошади и уговаривая ее.    

Но чем ближе он подходил, тем более она волновалась. Только  когда он подошел к ее голове, она вдруг затихла, и мускулы ее затряслись под  тонкою, нежною шерстью. Вронский погладил ее крепкую шею, поправил на остром  загривке перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы и придвинулся лицом к ее  растянутым, тонким, как крыло летучей мыши, ноздрям. Она звучно втянула и  выпустила воздух из напряженных ноздрей, вздрогнув, прижала острое ухо и  вытянула крепкую черную губу ко Вронскому, как бы желая поймать его за рукав.  Но, вспомнив о наморднике, она встряхнула им и опять начала переставлять одну  за другою свои точеные ножки.    

– Успокойся, милая, успокойся! – сказал он,  погладив ее еще рукой по заду, и с радостным сознанием, что лошадь в самом  хорошем состоянии, вышел из денника.    

Волнение лошади сообщилось и Вронскому; он чувствовал, что  кровь приливала ему к сердцу и что ему так же, как и лошади, хочется двигаться,  кусаться; было и страшно и весело.    

– Ну, так я на вас надеюсь, – сказал он  англичанину, – в шесть с половиной на месте.    

– Все исправно, – сказал англичанин. – А вы  куда едете, милорд? – спросил он, неожиданно употребив это название  my-Lord, которого он почти никогда не употреблял.    

Вронский с удивлением приподнял голову и посмотрел, как он  умел смотреть, не в глаза, а на лоб англичанина, удивляясь смелости его  вопроса. Но, поняв, что англичанин, делая этот вопрос, смотрел на него не как  на хозяина, но как на жокея, ответил ему:    

– Мне нужно к Брянскому, я через час буду дома.    

«Который раз мне делают нынче этот вопрос!» – сказал он себе  и покраснел, что с ним редко бывало. Англичанин внимательно посмотрел на него.  И, как будто он знал, куда едет Вронский, прибавил:    

– Первое дело быть спокойным пред ездой, – сказал  он, – не будьте не в духе и ничем не расстраивайтесь.    

– All right, – улыбаясь, отвечал Вронский и,  вскочив в коляску, велел ехать в Петергоф.    

Едва он отъехал несколько шагов, как туча, с утра угрожавшая  дождем, надвинулась, и хлынул ливень.    

«Плохо! – подумал Вронский, поднимая коляску. – И  то грязно было, а теперь совсем болото будет». Сидя в уединении закрытой  коляски, он достал письмо матери и записку брата и прочел их.    

Да, все это было то же и то же. Все, его мать, его брат, все  находили нужным вмешиваться в его сердечные дела. Это вмешательство возбуждало  в нем злобу – чувство, которое он редко испытывал. «Какое им дело? Почему  всякий считает своим долгом заботиться обо мне? И отчего они пристают ко мне?  Оттого, что они видят, что это что-то такое, чего они не могут понять. Если б  это была обыкновенная пошлая светская связь, они бы оставили меня в покое. Они  чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта женщина дороже для  меня жизни. И это-то непонятно и потому досадно им. Какая ни есть и ни будет  наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуемся, – говорил он, в слове  мы  соединяя себя с Анною. – Нет, им надо научить нас, как жить.  Они и понятия не имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без этой  любви для нас ни счастья, ни несчастья – нет жизни», – думал он.    

Он сердился на всех за вмешательство именно потому, что он  чувствовал в душе, что они, эти все, были правы. Он чувствовал, что любовь,  связывавшая его с Анной, не была минутное увлечение, которое пройдет, как  проходят светские связи, не оставив других следов в жизни того и другого, кроме  приятных или неприятных воспоминаний. Он чувствовал всю мучительность своего и  ее положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в  которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать,  обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть,  связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали обо всем другом, кроме  своей любви.    

Он живо вспомнил все те часто повторявшиеся случаи  необходимости лжи и обмана, которые были так противны его натуре; вспоминал  особенно живо не раз замеченное в ней чувство стыда за эту необходимость обмана  и лжи. И он испытал странное чувство, со времени его связи с Анною иногда  находившее на него. Это было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли  Александровичу, к себе ли, ко всему ли свету, – он не знал хорошенько. Но  он всегда отгонял от себя это странное чувство. И теперь, встряхнувшись,  продолжал ход своих мыслей.    

«Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна;  а теперь она не может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает  этого. Да, это нужно кончить», – решил он сам с собою.    

И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что  необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить все ей и мне  и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью», – сказал он себе.    

 XXII    

     

Ливень был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на  всей рыси коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по грязи  пристяжных, солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим  сторонам главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей весело капала, а с  крыш бежала вода. Он не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но  теперь радовался тому, что благодаря этому дождю наверное застанет ее дома и  одну, так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод, не  переезжал из Петербурга.    

Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда делал  это, чтобы меньше обратить на себя внимание, слез, не переезжая мостика, и  пошел пешком. Он не пошел на крыльцо с улицы, но вошел во двор.    

– Барин приехал? – спросил он у садовника.    

– Никак нет. Барыня дома. Да вы с крыльца пожалуйте;  там люди есть, отопрут, – отвечал садовник.    

– Нет, я из сада пройду.    

И, убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох,  так как он не обещался быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред  скачками, он пошел, придерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки,  обсаженной цветами, к террасе, выходившей в сад. Вронский теперь забыл все, что  он думал дорогой о тяжести и трудности своего положения. Он думал об одном, что  сейчас увидит ее не в одном воображении, но живую, всю, какая она есть в  действительности. Он уже входил, ступая во всю ногу, чтобы не шуметь, по  отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то,  что составляло самую мучительную сторону его отношения к ней, – ее сына с  его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.    

Мальчик этот чаще всех других был помехой их отношений.  Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе говорить о  чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли  себе даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял. Они не  сговаривались об этом, но это установилось само собою. Они считали бы  оскорблением самих себя обманывать этого ребенка. При нем они говорили между  собой как знакомые. Но, несмотря на эту осторожность, Вронский часто видел  устремленный на него внимательный и недоумевающий взгляд ребенка и странную  робость, неровность, то ласку, то холодность и застенчивость в отношении к себе  этого мальчика. Как будто ребенок чувствовал, что между этим человеком и его  матерью есть какое-то важное отношение, значения которого он понять не может.    

Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять  этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен  иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел,  что отец, гувернантка, няня – все не только не любили, но с отвращением и  страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать  смотрела на него, как на лучшего друга.    

«Что же это значит? Кто он такой? Как надо любить его? Если  я не понимаю, я виноват, или я глупый, или дурной мальчик», – думал  ребенок; и от этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти  неприязненное выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли  Вронского. Присутствие этого ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском то  странное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее время.  Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное  чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он  быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не  в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления  и что признаться себе в отступлении – все равно, что признаться в погибели.    

Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас,  который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели  знать.    

На этот раз Сережи не было дома, и она была совершенно одна  и сидела на террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого  дождем. Она послала человека и девушку искать его и сидела, ожидая. Одетая в  белое с широким шитьем платье, она сидела в углу террасы за цветами и не  слыхала его. Склонив свою чернокурчавую голову, она прижала лоб к холодной  лейке, стоявшей на перилах, и обеими своими прекрасными руками, со столь  знакомыми ему кольцами, придерживала лейку. Красота всей ее фигуры, головы,  шеи, рук каждый раз, как неожиданностью, поражала Вронского. Он остановился, с  восхищением глядя на нее. Но только что он хотел ступить шаг, чтобы  приблизиться к ней, она уже почувствовала его приближение, оттолкнула лейку и  повернула к нему свое разгоряченное лицо.    

– Что с вами? Вы нездоровы? – сказал он  по-французски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли  быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий раз  краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.    

– Нет, я здорова, – сказала она, вставая и крепко  пожимая его протянутую руку. – Я не ждала… тебя.    

– Боже мой! какие холодные руки! – сказал он.    

– Ты испугал меня, – сказала она. – Я одна и  жду Сережу, он пошел гулять; они отсюда придут.    

Но, несмотря на то, что она старалась быть спокойною, губы  ее тряслись.    

– Простите меня, что я приехал, но я не мог провести  дня, не видав вас, – продолжал он по-французски, как он всегда говорил,  избегая невозможно-холодного между ними вы  и опасного ты   по-русски.    

– За что ж простить? Я так рада!    

– Но вы нездоровы или огорчены, – продолжал он, не  выпуская ее руки и нагибаясь над нею. – О чем вы думали?    

– Все об одном, – сказала она с улыбкой.    

Она говорила правду. Когда бы, в какую минуту ни спросили бы  ее, о чем она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастье  и о своем несчастье. Она думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем:  она думала, почему для других, для Бетси например (она знала ее скрытую для  света связь с Тушкевичем), все это было легко, а для нее так мучительно? Нынче  эта мысль, по некоторым соображениям, особенно мучала ее. Она спросила его о  скачках. Он отвечал ей и, видя, что она взволнована, стараясь развлечь ее, стал  рассказывать ей самым простым тоном подробности приготовлений к скачкам.