1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.
- Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, - сказал он. - Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
- А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, - продолжал Телянин. - Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
- Ну, что, юноша? - сказал он, вздохнув и из‑под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой‑то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
- Подите сюда, - проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. - Это деньги Денисова, вы их взяли: - прошептал он ему над ухом.
- Что?: Что?: Как вы смеете? Что?: - проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
- Здесь люди Бог знает что могут подумать, - бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, - надо объясниться:
- Я это знаю, и я это докажу, - сказал Ростов.
- Я:
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где‑то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
- Граф!: не губите молодого человека: вот эти несчастные деньги, возьмите их: - Он бросил их на стол. - У меня отец‑старик, мать!:
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. - Боже мой, - сказал он со слезами на глазах, - как вы могли это сделать?
- Граф, - сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
- Не трогайте меня, - проговорил Ростов, отстраняясь. - Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. - Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.V
Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
- А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, - говорил, обращаясь к пунцово‑красному, взволнованному Ростову, высокий штаб‑ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб‑ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
- Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! - вскрикнул Ростов. - Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так:
- Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, - перебил штаб‑ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. - Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл:
- Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу: так пусть даст мне удовлетворение:
- Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что‑нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб‑ротмистра он отрицательно покачал головой.
- Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, - продолжал штаб‑ротмистр. - Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
- Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
- Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
- Ни за что! - крикнул Ростов.
- Не думал я этого от вас, - серьезно и строго сказал штаб‑ротмистр. - Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из‑за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по‑вашему? А по‑нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из‑за фанаберии какой‑то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? - Голос штаб‑ротмистра начинал дрожать. - Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
- Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, - продолжал штаб‑ротмистр, - а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду‑матку скажу. Нехорошо!
И штаб‑ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
- Пг'авда, чог'т возьми! - закричал, вскакивая, Денисов. - Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
- Нет, господа, нет: вы не думайте: я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так: я: для меня: я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени:ну, всё равно, правда, я виноват!.. - Слезы стояли у него в глазах. - Я виноват, кругом виноват!: Ну, что вам еще?:
- Вот это так, граф, - поворачиваясь, крикнул штаб‑ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
- Я тебе говог'ю, - закричал Денисов, - он малый славный.
- Так‑то лучше, граф, - повторил штаб‑ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. - Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да‑с.
- Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, - умоляющим голосом проговорил Ростов, - но извиняться не могу, ей‑Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
- Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, - сказал Кирстен.
- Ей‑Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу:
- Ну, ваша воля, - сказал штаб‑ротмистр. - Что ж, мерзавец‑то этот куда делся? - спросил он у Денисова.
- Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, - проговорил Денисов.
- Это болезнь, иначе нельзя объяснить, - сказал штаб‑ротмистр.
- Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза - убью! - кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
- Ты как? - обратились вдруг офицеры к вошедшему.
- Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
- Врешь!
- Сам видел.
- Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
- Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
- Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака:Ты что, Ростов, точно из бани?
- Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
- Поход, господа!
- Ну, и слава Богу, засиделись.VI
Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23‑го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из‑за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по‑турецки на мокрой траве.
- Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? - говорил Несвицкий.
- Покорно благодарю, князь, - отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. - Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
- Посмотрите, князь, - сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, - посмотрите‑ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что‑то. .Они проберут этот дворец, - сказал он с видимым одобрением.
- И то, и то, - сказал Несвицкий. - Нет, а чего бы я желал, - прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, - так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
- А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
- Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
- Им ведь и скучно, - смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что‑то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
- Ну, так и есть, так и есть, - сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, - так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно‑белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
- Не угодно ли закусить вашему превосходительству? - сказал он.
- Нехорошо дело, - сказал генерал, не отвечая ему, - замешкались наши.
- Не съездить ли, ваше превосходительство? - сказал Несвицкий.
- Да, съездите, пожалуйста, - сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, - и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
- Очень хорошо, - отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
- Право, заеду к монашенкам, - сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
- Нут‑ка, куда донесет, капитан, хватите‑ка! - сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. - Позабавьтесь от скуки.
- Прислуга к орудиям! - скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
- Первое! - послышалась команда.
Бойко отскочил 1‑й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди - движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из‑за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.VII
Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только‑что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
- Экой ты, братец, мой! - говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, - экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: - Эй! землячки! держись влево, постой! - Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из‑под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно‑усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
- Вишь, их, как плотину, прорвало, - безнадежно останавливаясь, говорил казак. - Много ль вас еще там?
- Мелион без одного! - подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
- Как он (он - неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, - говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, - забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
- Куда, чорт, подвертки запихал? - говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
- Как он его, милый человек, полыхнет прикладом‑то в самые зубы: - радостно говорил один солдат в высоко‑подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
- То‑то оно, сладкая ветчина‑то. - отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
- Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. - говорил унтер‑офицер сердито и укоризненно.
- Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро‑то, - говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, - я так и обмер. Право, ей‑Богу, так испужался, беда! - говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка‑немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
- Ишь, колбаса‑то, тоже убирается!
- Продай матушку, - ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
- Эк убралась как! То‑то черти!
- Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
- Видали, брат!
- Куда вы? - спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
- Хочешь, возьми себе, - говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
- И что становятся? Порядку‑то нет! - говорили солдаты. - Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера‑то приперли, - говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося: чего‑то большого и чего‑то шлепнувшегося в воду.
- Ишь ты, куда фатает! - строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
- Подбадривает, чтобы скорей проходили, - сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
- Эй, казак, подавай лошадь! - сказал он. - Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
- Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! - послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки‑накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
- Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, - кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
- Э! Вася! - отвечал радостно Несвицкий. - Да ты что?
- Эскадг'ону пг'ойти нельзя, - кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. - Что это? как баг'аны! точь‑в‑точь баг'аны! Пг'очь: дай дог'огу!: Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! - кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
- Что же ты не пьян нынче? - сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
- И напиться‑то вг'емени не дадут! - отвечал Васька Денисов. - Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться - так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
- Каким ты щеголем нынче! - оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
- Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
- Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
- Что от них проку! Только напоказ и водят! - говорил другой.
- Пехота, не пыли! - шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
- Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки‑то бы повытерлись, - обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; - а то не человек, а птица сидит!
- То‑то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, - шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
- Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, - отозвался гусар.VIII
Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое‑где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и - неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно‑оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно‑быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где‑то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно‑разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего‑то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
- Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! - закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб‑ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб‑ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
- Да что? - сказал он Денисову, - не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
- Чог'т их знает, что делают - проворчал Денисов. - А! Г'остов! - крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. - Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
- Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
- Какие тут атаки, - сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. - И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из‑под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
- Полковник, - сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, - велено остановиться, мост зажечь.
- Кто велено? - угрюмо спросил полковник.
- Уж я и не знаю, полковник, кто велено , - серьезно отвечал корнет, - но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
- Как же, полковник, - кричал он еще на езде, - я вам говорил мост зажечь, а теперь кто‑то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
- Вы мне говорили про горючие вещества, - сказал он, - а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
- Да как же, батюшка, - заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, - как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
- Я вам не «батюшка», господин штаб‑офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт:
- Ну, вот всегда так, - махнув рукой, сказал Несвицкий. - Ты как здесь? - обратился он к Жеркову.
- Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
- Вы сказали, господин штаб‑офицер, - продолжал полковник обиженным тоном:
- Полковник, - перебил свитский офицер, - надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб‑офицера, на Жеркова и нахмурился.
- Я буду мост зажигайт, - сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё‑таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2‑му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, - подумал Ростов, - он хочет испытать меня! - Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. - Пускай посмотрит, трус ли я» - подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
- Живо! Живо! - проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, - ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что‑то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
- Носилки! - крикнул чей‑то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
- По обоий сторона, ротмистр, - послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
- Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! - сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
- Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, - сказал полковник.
- Э! виноватого найдет, - отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.
Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
- Ох! достанется гусарам! - говорил Несвицкий, - не дальше картечного выстрела теперь.
- Напрасно он так много людей повел, - сказал свитский офицер.
- И в самом деле, - сказал Несвицкий. - Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
- Ах, ваше сиятельство, - вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из‑за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. - Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам‑то кто же Владимира с бантом даст? А так‑то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
- Ну, - сказал свитский офицер, - это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
- О, ох! - охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. - Посмотрите, упал один, упал, упал!
- Два, кажется?
- Был бы я царь, никогда бы не воевал, - сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
- Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто‑то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
- Оооо!: Бросьте, ради Христа, - закричал раненый; но его всё‑таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего‑то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково‑глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса: там тихо, счастливо: «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, - думал Ростов. - Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут: стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность: Вот опять кричат что‑то, и опять все побежали куда‑то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня: Мгновенье - и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»:
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни - всё слилось в одно болезненно‑тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
- Что, бг'ат, понюхал пог'оху?: - прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
- Что это было, картечь? - спросил он у Денисова.
- Да еще какая! - прокричал Денисов. - Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака - любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
- Вот вам реляция и будет, - сказал Жерков, - глядишь, и меня в подпоручики произведут.
- Доложите князу, что я мост зажигал, - сказал полковник торжественно и весело.
- А коли про потерю спросят?
- Пустячок! - пробасил полковник, - два гусара ранено, и один наповал , - сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .VIII
Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое‑где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и - неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно‑оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно‑быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где‑то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно‑разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего‑то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
- Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! - закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб‑ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб‑ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
- Да что? - сказал он Денисову, - не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
- Чог'т их знает, что делают - проворчал Денисов. - А! Г'остов! - крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. - Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
- Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
- Какие тут атаки, - сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. - И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из‑под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
- Полковник, - сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, - велено остановиться, мост зажечь.
- Кто велено? - угрюмо спросил полковник.
- Уж я и не знаю, полковник, кто велено , - серьезно отвечал корнет, - но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
- Как же, полковник, - кричал он еще на езде, - я вам говорил мост зажечь, а теперь кто‑то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
- Вы мне говорили про горючие вещества, - сказал он, - а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
- Да как же, батюшка, - заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, - как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
- Я вам не «батюшка», господин штаб‑офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт:
- Ну, вот всегда так, - махнув рукой, сказал Несвицкий. - Ты как здесь? - обратился он к Жеркову.
- Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
- Вы сказали, господин штаб‑офицер, - продолжал полковник обиженным тоном:
- Полковник, - перебил свитский офицер, - надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб‑офицера, на Жеркова и нахмурился.
- Я буду мост зажигайт, - сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё‑таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2‑му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, - подумал Ростов, - он хочет испытать меня! - Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. - Пускай посмотрит, трус ли я» - подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
- Живо! Живо! - проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, - ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что‑то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
- Носилки! - крикнул чей‑то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
- По обоий сторона, ротмистр, - послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
- Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! - сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
- Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, - сказал полковник.
- Э! виноватого найдет, - отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.
Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
- Ох! достанется гусарам! - говорил Несвицкий, - не дальше картечного выстрела теперь.
- Напрасно он так много людей повел, - сказал свитский офицер.
- И в самом деле, - сказал Несвицкий. - Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
- Ах, ваше сиятельство, - вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из‑за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. - Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам‑то кто же Владимира с бантом даст? А так‑то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
- Ну, - сказал свитский офицер, - это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
- О, ох! - охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. - Посмотрите, упал один, упал, упал!
- Два, кажется?
- Был бы я царь, никогда бы не воевал, - сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
- Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто‑то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
- Оооо!: Бросьте, ради Христа, - закричал раненый; но его всё‑таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего‑то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково‑глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса: там тихо, счастливо: «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, - думал Ростов. - Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут: стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность: Вот опять кричат что‑то, и опять все побежали куда‑то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня: Мгновенье - и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»:
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни - всё слилось в одно болезненно‑тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
- Что, бг'ат, понюхал пог'оху?: - прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
- Что это было, картечь? - спросил он у Денисова.
- Да еще какая! - прокричал Денисов. - Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака - любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
- Вот вам реляция и будет, - сказал Жерков, - глядишь, и меня в подпоручики произведут.
- Доложите князу, что я мост зажигал, - сказал полковник торжественно и весело.
- А коли про потерю спросят?
- Пустячок! - пробасил полковник, - два гусара ранено, и один наповал , - сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .IX
Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно‑расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки - стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28‑го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30‑го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, - несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой‑то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал: После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что‑то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
- На всех, - прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. - Поправляйтесь, ребята, - обратился он к солдатам, - еще дела много.
- Что, г. адъютант, какие новости? - спросил офицер, видимо желая разговориться.
- Хорошие! Вперед, - крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
- Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель‑адъютанта, - сказал ему чиновник. - Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель‑адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель‑адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель‑адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно‑медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
- Возьмите это и передайте, - сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
- От генерала‑фельдмаршала Кутузова? - спросил он. - Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
- Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! - сказал он по‑немецки. - Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что‑то соображая.
- Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
- До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, - повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.X
Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
- А, милый князь, нет приятнее гостя, - сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. - Франц, в мою спальню вещи князя! - обратился он к слуге, провожавшему Болконского. - Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по‑русски (они говорили по‑французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по‑французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение - в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно‑остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что‑нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально‑остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
- Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, - сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
- Ils m'ont reçu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] - заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
- Cependant, mon cher, - сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, - malgré la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по‑русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
- Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
- Однако, серьезно говоря, - отвечал князь Андрей, - всё‑таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма:
- Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
- Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
- Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, - улыбаясь сказал Билибин, - надо было притти в семь часов утра.
- Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? - тем же тоном сказал князь Андрей.
- Я знаю, - перебил Билибин, - вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё‑таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер: Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
- Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, - сказал Болконский. - Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
- Именно от этого, мой милый. Voyez‑vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ça est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю - австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда - un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно - хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!: Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait exprès, comme un fait exprès. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
- Как занята? Вена занята?
- Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
- Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, - продолжал Билибин, - и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murât et tout le tremblement: [Принц Мюрат и все такое:] Вы видите, что ваша победа не очень‑то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель:
- Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! - сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. - Как же Вена взята? А мост и знаменитый tête de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, - сказал он.
- Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё‑таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
- Но это всё‑таки не значит, чтобы кампания была кончена, - сказал князь Андрей.
- А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffourée de Dürenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, - сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. - Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main à l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
- Но что за необычайная гениальность! - вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. - И что за счастие этому человеку!
- Buonaparte? [Буонапарте?] - вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. - Bu onaparte? - сказал он, ударяя особенно на u . - Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grâce de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
- Нет, без шуток, - сказал князь Андрей, - неужели вы думаете,что кампания кончена?
- Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во‑первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому - entre nous, mon cher [между нами, мой милый] - я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
- Это не может быть! - сказал князь Андрей, - это было бы слишком гадко.
- Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] - сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, - он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился:
«Да, всё это было!:» сказал он, счастливо, детски‑улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.XI
На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель‑адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
- Но особенно хорошо, - говорил один, рассказывая неудачу товарища‑дипломата, - особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?:
- Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим‑то пользуется этот Дон‑Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
- Parlez‑moi de ça, [Ну‑ка, ну‑ка,] - сказал он.
- О, Дон‑Жуан! О, змея! - послышались голоса.
- Вы не знаете, Болконский, - обратился Билибин к князю Андрею, - что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал - русской армии) - ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
- La femme est la compagne de l'homme, [Женщина - подруга мужчины,] - произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
- Нет, я должен вас угостить Курагиным, - сказал Билибин тихо Болконскому. - Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
- Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, - начал Ипполит, значительно оглядывая всех, - sans exprimer: comme dans sa derienière note: vous comprenez: vous comprenez: et puis si sa Majesté l'Empereur ne déroge pas au principe de notre alliance: [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая: как в своей последней ноте: вы понимаете: вы понимаете: впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза:]
- Attendez, je n'ai pas fini: - сказал он князю Андрею, хватая его за руку. - Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non‑intervention. Et: - Он помолчал. - On ne pourra pas imputer à la fin de non‑recevoir notre dépêche du 28 novembre. Voilà comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И: Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем‑то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
- Demosthènes, je te reconnais au caillou que tu as caché dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] - сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
- Ну вот что, господа, - сказал Билибин, - Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brünn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я - общество, вы, Ипполит, разумеется, - женщин.
- Надо ему показать Амели, прелесть! - сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
- Вообще этого кровожадного солдата, - сказал Билибин, - надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
- Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, - взглядывая на часы, сказал Болконский.
- Куда?
- К императору.
- О! о! о!
- Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, - пocлшaлиcь голоса. - Мы беремся за вас.
- Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, - сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
- И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, - улыбаясь отвечал Болконский.
- Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть - аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.XII
На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель‑адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
- Скажите, когда началось сражение? - спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
- В котором часу началось сражение? - спросил император.
- Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, - сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
- Сколько миль?
- Откуда и докуда, ваше величество?
- От Дюренштейна до Кремса?
- Три с половиною мили, ваше величество.
- Французы оставили левый берег?
- Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
- Достаточно ли фуража в Кремсе?
- Фураж не был доставлен в том количестве:
Император перебил его.
- В котором часу убит генерал Шмит?:
- В семь часов, кажется.
- В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель‑адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии‑Терезии З‑й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией‑Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
- Что такое? - спросил Болконский.
- Ach, Erlaucht? - сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. - Wir ziehen noch weiter. Der Bösewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
- Что такое? Что? - спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
- Non, non, avouez que c'est charmant, - говорил он, - cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passé sans coup férir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
- Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
- Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
- И не видали, что везде укладываются?
- Не видал: Да в чем дело? - нетерпеливо спросил князь Андрей.
- В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче‑завтра они будут здесь.
- Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
- А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
- Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, - сказал он.
- В этом‑то и штука, - отвечал Билибин. - Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, - говорит один, - вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tête de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. - Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
- Полноте шутить, - грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему‑то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
- Полноте шутить, - сказал он.
- Не шучу, - продолжал Билибин, - ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tête de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tête de pont. Наконец, является сам генерал‑лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон‑Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку: император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tête de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, - продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, - это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, - говорит он, - и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est génial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrêts. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni bêtise, ni lâcheté: [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость:]
- С'est trahison peut‑être, [Быть может, измена,] - сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
- Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, - продолжал Билибин. - Ce n'est ni trahison, ni lâcheté, ni bêtise; c'est comme à Ulm: - Он как будто задумался, отыскивая выражение: - c'est: c'est du Mack. Nous sommes mackés , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это: это Маковщина . Мы обмаковались. ] - заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
- Куда вы? - сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
- Я еду.
- Куда?
- В армию.
- Да вы хотели остаться еще два дня?
- А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
- Знаете что, мой милый, - сказал Билибин, входя к нему в комнату. - Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
- Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг - скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'héroisme. [мой дорогой, это героизм.]
- Нисколько, - сказал князь Андрей.
- Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны: Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
- Перестаньте шутить, Билибин, - сказал Болконский.
- Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
- Этого я не могу рассудить, - холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
- Mon cher, vous êtes un héros, [Мой дорогой, вы - герой,] - сказал Билибин.XIII
В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно‑бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armée russe que l'or de l'Angleterre a transportée, des extrémités de l'univers, nous allons lui faire éprouver le même sort (le sort de l'armée d'Ulm)>, [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)>.] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего‑то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем‑то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voilà le cher ["Вот дорогое] православное воинство", подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого‑нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из‑под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из‑под коврового платка, кричала:
- Адъютант! Господин адъютант!: Ради Бога: защитите: Что ж это будет?: Я лекарская жена 7‑го егерского: не пускают; мы отстали, своих потеряли:
- В лепешку расшибу, заворачивай! - кричал озлобленный офицер на солдата, - заворачивай назад со шлюхой своею.
- Господин адъютант, защитите. Что ж это? - кричала лекарша.
- Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? - сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: - Я те объеду: Назад!:
- Пропустите, я вам говорю, - опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
- А ты кто такой? - вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. - Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, - повторил он, - в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
- Важно отбрил адъютантика, - послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
- Из‑воль‑те про‑пус‑тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
- Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, - проворчал он. - Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи‑тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что‑нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что‑то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
- Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, - кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что‑то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда‑смеющемся лице Несвицкого.
- Где главнокомандующий? - спросил Болконский.
- Здесь, в том доме, - отвечал адъютант.
- Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? - спрашивал Несвицкий.
- Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
- А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, - сказал Несвицкий. - Да садись же, поешь чего‑нибудь.
- Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, - сказал другой адъютант.
- Где ж главная квартира?
- В Цнайме ночуем.
- А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, - сказал Несвицкий, - и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? - спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
- Ничего, - отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
- Что главнокомандующий здесь делает? - спросил он.
- Ничего не понимаю, - сказал Несвицкий.
- Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, - сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное - он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
- Вторая линия: Написал? - продолжал он, диктуя писарю, - Киевский гренадерский, Подольский:
- Не поспеешь, ваше высокоблагородие, - отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из‑за двери слышен был в это время оживленно‑недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, - по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что‑нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
- Сейчас, князь, - сказал Козловский. - Диспозиция Багратиону.
- А капитуляция?
- Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из‑за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
|
The script ran 0.015 seconds.
Поделиться:
