1 2 3 4 5 
     
      
Продолжай.
      
Я слушаю.
     
    
    Аббат
    
     
      
Ты, говорят, предался
      
Греховным и таинственным наукам,
      
Вступил в союз с сынами преисподней,
      
С нечистой силой демонов и бесов,
      
Блуждающих в долине сени смертной.
      
С людьми, своими братьями по духу,
      
Общаешься ты редко, жизнь проводишь
      
В уединенье, — свято ли оно?
     
    
    Манфред
    
     
      
Скажи, кто распускает эти слухи?
     
    
    Аббат
    
     
      
Мои благочестивые собратья,
      
Окрестный люд, — твои вассалы даже,
      
Что на тебя взирают с беспокойством,
      
Да мы и все за жизнь твою трепещем.
     
    
    Манфред
    
     
      
Возьми ее.
     
    
    Аббат
    
     
      
Я прихожу спасать,
      
А не губить. Я не хочу касаться
      
Твоей души, но, если справедливы
      
Все эти слухи, верь, еще не поздно
      
Очиститься от скверны покаяньем
      
И примириться с церковью и небом.
     
    
    Манфред
    
     
      
Я выслушал. И вот что я отвечу:
      
Кто б ни был я, но я не изберу
      
Посредником меж мной и небесами
      
Ни одного из смертных. Если я
      
Уставы нарушаю — покарайте.
     
    
    Аббат
    
     
      
Мой сын, я не о каре говорю, —
      
Я только призываю к покаянью.
      
Пусть наказует небо. «Мне отмщенье»,
      
Сказал господь, и, со смиренным сердцем,
      
Раб господа, я только повторяю
      
Его глаголы грозные.
     
    
    Манфред
    
     
      
Старик!
      
Ни власть святых, ни скорбь, ни покаянье,
      
Ни тяжкий пост, ни жаркие молитвы,
      
Ни даже муки совести, способной,
      
Без демонов, без страха пред геенной,
      
Преобразить в геенну даже небо, —
      
Ничто не в состоянии исторгнуть
      
Из недр души тяжелого сознанья
      
Ее грехов и сокровенной муки.
      
Та кара, что преступник налагает
      
Сам на себя, страшней и тяжелее
      
Загробных мук.
     
    
    Аббат
    
     
      
Я рад все это слышать,
      
Затем что все это должно смениться
      
Надеждой благодатной, что спокойно
      
Взирает на блаженную обитель,
      
Ее же всякий ищущий обрящет,
      
Коль скоро он покинет путь неправый.
      
Начало же спасения — сознанье
      
Его необходимости. Покайся —
      
И все грехи, что отпустить я властен,
      
Я отпущу, — что преподать сумею,
      
Все преподам.
     
    
    Манфред
    
     
      
Когда несчастный Нéрон,
      
Чтобы избегнуть мук позорной смерти
      
Перед лицом сенаторов, недавних
      
Его рабов, ударил в грудь кинжалом,
      
Какой-то воин, полный состраданья,
      
Прижал свой плащ к его смертельной ране,
      
Но Нерон оттолкнул его и молвил
      
С величием во взоре: «Слишком поздно!»
     
    
    Аббат
    
     
      
К чему ты клонишь речь?
     
    
    Манфред
    
     
      
Я отвечаю
      
На твой призыв к спасенью: слишком поздно!
     
    
    Аббат
    
     
      
Нет, никогда не поздно примириться
      
С своей душой, а чрез нее и с небом.
      
Иль у тебя нет никаких надежд?
      
Ведь даже те, что в небеса не верят,
      
Живут какой-нибудь земной мечтой,
      
Прильнувши к ней, как тонущий к тростинке.
     
    
    Манфред
    
     
      
О да, отец, и я лелеял грезы,
      
И я мечтал на утре юных дней:
      
Мечтал быть просветителем народов,
      
Достичь небес, — зачем? Бог весть! быть может,
      
Лишь для того, чтоб снова пасть на землю,
      
Но пасть могучим горным водопадом,
      
Что, с высоты заоблачной свергаясь
      
В дымящуюся бездну, восстает
      
Из бездны ввысь туманами и снова
      
С небес стремится ливнем. — Все прошло,
      
И все это был сон.
     
    
    Аббат
    
     
      
Но почему же?
     
    
    Манфред
    
     
      
Я обуздать себя не мог; кто хочет
      
Повелевать, тот должен быть рабом;
      
Кто хочет, чтоб ничтожество признало
      
Его своим властителем, тот должен
      
Уметь перед ничтожеством смиряться,
      
Повсюду проникать и поспевать
      
И быть ходячей ложью. Я со стадом
      
Мешаться не хотел, хотя бы мог
      
Быть вожаком. Лев одинок — я тоже.
     
    
    Аббат
    
     
      
Зачем не жить, не действовать иначе?
     
    
    Манфред
    
     
      
Затем, что я всегда гнушался жизни.
      
Я не жесток; но я — как жгучий вихрь,
      
Как пламенный самум, что обитает
      
Лишь в тишине пустынь и одиноко
      
Кружит среди ее нагих песков,
      
В ее бесплодном, диком океане.
      
Он никого не ищет, но погибель
      
Грозит всему, что встретит он в пути.
      
Так жил и я; и тех, кого я встретил
      
На жизненном пути, — я погубил.
     
    
    Аббат
    
     
      
Увы! Я начинаю опасаться,
      
Что я тебе помочь уже не в силах.
      
Но ты еще так молод, я хотел бы…
     
    
    Манфред
    
     
      
Святой отец! Есть люди, что стареют
      
На утре дней, что гибнут, не достигнув
      
До зрелых лет, — и не случайной смертью,
      
Иных порок, иных науки губят,
      
Иных труды, иных томленье скуки,
      
Иных болезнь, безумье, а иных —
      
Душевные страдания и скорби.
      
Страшнее нет последнего недуга:
      
Все имена, все формы принимая,
      
Он требует гораздо больше жертв,
      
Чем значится в зловещих списках Рока.
      
Вглядись в меня! Душевные недуги
      
Я все познал, хотя довольно б было
      
И одного. Так не дивись тому,
      
Что я таков, дивись тому, чем был я,
      
Тому, что я еще живу на свете.
     
    
    Аббат
    
     
      
Но выслушай…
     
    
    Манфред
    
     
      
Отец, я уважаю
      
Твои года и звание; я верю,
      
Что ты пришел ко мне с благою целью,
      
Но ты предпринял тщетный труд. Быть грубым
      
Я не хочу, — я лишь тебя щажу,
      
А не себя, так резко обрывая
      
Наш разговор — и потому — прости!
     
    
    (Уходит.) 
    Аббат
    
     
      
Он мог бы быть возвышенным созданьем.
      
В нем много сил, которые могли бы
      
Создать прекрасный образ, будь они
      
Направлены разумнее; теперь же
      
Царит в нем страшный хаос: свет и мрак,
      
Возвышенные помыслы — и страсти,
      
И все в смешенье бурном, все мятется
      
Без цели и порядка; все иль дремлет,
      
Иль разрушенья жаждет: он стремится
      
К погибели, но должен быть спасен,
      
Затем что он достоин искупленья.
      
Благая цель оправдывает средства,
      
И я на все дерзну. Пойду за ним
      
Настойчиво, хотя и осторожно.
     
    
   
   
    
     
СЦЕНА ВТОРАЯ
    
    Другая комната.
    Манфред и Герман. 
    Герман
    
     
      
Вы, господин, велели мне явиться
      
К вам на закате: солнце уж заходит.
     
    
    Манфред
    
     
      
Да? — Я взгляну.
     
    
    (Подходит к окну). 
    
     
      
Великое светило!
      
Бог первозданной, девственной природы!
      
Кумир могучих первенцев земли,
      
Не ведавших болезней, — исполинов,
      
Родившихся от ангелов и дев,
      
Сиявших красотой неизреченной!
      
Царь меж светил, боготворимый миром
      
От первых дней творения, вливавший
      
Восторг в сердца халдейских пастухов
      
И слышавший их первые молитвы!
      
Избранник неземного, что явило
      
В тебе свой светлый образ на земле!
      
Венец и средоточие вселенной,
      
Дающее небесную отраду
      
Всему, что прозябает в дольнем мире!
      
Владыка всех стихий и повелитель
      
Всех стран земных, повсюду положивший
      
Свои неизгладимые печати
      
На дух и облик смертных! Ты, что всходишь,
      
Свершаешь путь и угасаешь в славе!
      
Ты, видевшее некогда мой первый
      
Взор, полный изумленья и восторга!
      
Прости навек, — прими мой взор последний,
      
В последний раз тебя я созерцаю;
      
Твои лучи уж больше никогда
      
Не озарят того, кому дар жизни
      
Был даром роковым. — Оно сокрылось;
      
Мой час настал.
     
    
   
   
    
     
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
    
    Горы. — В отдалении замок Манфреда. — Терраса перед башней. — Сумерки. 
    Герман, Мануэль и другие слуги Манфреда.
    Герман
    
     
      
Дивлюсь я графу: вот уж сколько лет
      
Все ночи он без сна проводит в башне —
      
И непременно в башне. Я бывал в ней,
      
Но по тому, что есть в ней, не решишь,
      
Чем занят он. Наверно, потайная
      
Есть комната, и сколько бы я отдал,
      
Чтоб только заглянуть в нее!
     
    
    Мануэль
    
     
      
Напрасно.
      
Доволен будь и тем, что ты уж знаешь.
     
    
    Герман
    
     
      
Ах, Мануэль, ты старше нас и мог бы
      
Порассказать нам многое о замке.
      
Когда ты поступил сюда?
     
    
    Мануэль
    
     
      
Давно.
      
Я до рожденья графа был слугою
      
Его отца, с которым никакого
      
Он не имеет сходства.
     
    
    Герман
    
     
      
Что ж, не редкость!
     
    
    Мануэль
    
     
      
Я говорю не о чертах лица.
      
Граф Сигизмунд был горд, но прост и весел,
      
Любил пиры и битвы, а не книги,
      
Любил людей — и ночи превращал
      
Не в бдения угрюмые, а в праздник,
      
Да ведь какой! Он не блуждал, как волк,
      
По дебрям и ущельям, — не чуждался
      
Земных утех и радостей.
     
    
    Герман
    
     
      
Проклятье!
      
Вот были времена! И неужели
      
Они уж не вернутся в эти стены,
      
Что смотрят так, как будто и не знали
      
Счастливых дней?
     
    
    Мануэль
    
     
      
Пусть прежде переменят
      
Владельца эти стены. О, я видел
      
Немало в них диковинного, Герман!
     
    
    Герман
    
     
      
Будь добр и расскажи хоть что-нибудь.
      
Мне помнится, что возле этой башни
      
Случилось что-то: ты мне намекал.
     
    
    Мануэль
    
     
      
Был, видишь ли, точь-в-точь такой же вечер,
      
Как и теперь; на Эйгере[19] краснела
      
Точь-в-точь такая ж тучка; ветер дул
      
Порывистый, и снежные вершины
      
Уж заливала трепетным сияньем
      
Всходившая луна; граф Манфред,
      
Как и теперь, был в башне; что он делал,
      
Бог весть, — но только с ним была
      
Та, что делила все его скитанья
      
И бдения полночные: Астарта,
      
Единственное в мире существо,
      
Которое любил он, что, конечно,
      
Родством их объяснялось…[20]
      
Кто идет?
     
    
    Аббат
    
     
      
Где граф?
     
    
    Герман
    
     
      
Вот в этой башне.
     
    
    Аббат
    
     
      
Постучись —
      
Мне нужно с ним поговорить.
     
    
    Герман
    
     
      
Не смею
      
Я нарушать его уединенье.
     
    
    Аббат
    
     
      
Но мне его необходимо видеть,
      
Я на себя возьму твою вину.
     
    
    Герман
    
     
      
Ведь ты его недавно видел.
     
    
    Аббат
    
     
      
Герман!
      
Ступай без рассуждений.
     
    
    Герман
    
     
      
Я не смею.
     
    
    Аббат
    
     
      
Так я войду без всякого доклада.
     
    
    Мануэль
    
     
      
Святой отец, постойте! Я прошу вас.
     
    
    Аббат
    
     
      
Но почему?
     
    
    Мануэль
    
     
      
Пожалуйте сюда, —
      
Благоволите выслушать.
     
    
   
   
    
     
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
    
    Внутренность башни. 
    Манфред
    (один)
    
     
      
Сверкают звезды, — снежные вершины
      
Сияют в лунном свете. — Дивный вид!
      
Люблю я ночь, — мне образ ночи ближе,
      
Чем образ человека; в созерцанье
      
Ее спокойной, грустной красоты
      
Я постигаю речь иного мира.
      
Мне помнится, — когда я молод был
      
И странствовал, — в такую ночь однажды
      
Я был среди развалин Колизея,
      
Среди останков царственного Рима.
      
Деревья вдоль разрушенных аркад,
      
На синеве полуночной темнея,
      
Чуть колыхались по ветру, и звезды
      
Сияли сквозь руины; из-за Тибра
      
Был слышен лай собак, а из дворца —
      
Протяжный стон совы и, замирая,
      
Невнятно доносились с теплым ветром
      
Далекие напевы часовых.
      
В проломах стен, разрушенных веками,
      
Стояли кипарисы — и казалось,
      
Что их кайма была на горизонте,
      
А между тем лишь на полет стрелы
      
Я был от них. — Где Цезарь жил когда-то
      
И где теперь живут ночные птицы,
      
Уже не лавр, а дикий плющ растет
      
И лес встает, корнями укрепляясь
      
В священном прахе царских очагов,
      
Среди твердынь, сровнявшихся с землею.
      
Кровавый цирк стоит еще доныне,
      
Еще хранит в руинах величавых
      
Былую мощь, но Цезаря покои
      
И Августа чертоги уж давно
      
Поверглись в прах и стали грудой камня.
      
И ты, луна, на них свой свет лила,
      
Лишь ты одна смягчала нежным светом
      
Седую древность, дикость запустенья,
      
Скрывая всюду тяжкий след времен!
      
Ты красоты былой не изменяла,
      
Но осеняла новой красотой
      
Все, в чем она погибла, и руины
      
Казалися священными, и сердце
      
Немым благоговеньем наполнялось
      
Перед немым величьем древней славы,
      
Пред тем державным прахом, что доныне
      
Внушает нам невольный трепет. — Странно,
      
Что вспомнилась мне эта ночь сегодня;
      
Уже не раз я замечал, как дико
      
Мятутся наши мысли в те часы,
      
Когда сосредоточиться должны мы.
     
    
    Входит аббат.
    Аббат
    
     
      
Я вновь к тебе непрошеным являюсь,
      
Но пусть мое смиренное стремленье
      
Помочь тебе — не прогневит тебя:
      
Пусть все, что есть в нем темного, дурного,
      
Падет лишь на меня, а все благое —
      
Да осенит твою главу, — я страстно
      
Сказать хотел бы: сердце! Если б тронуть
      
Я мог его молитвой иль словами,
      
Я спас бы дух, который лишь случайно
      
Блуждает в тьме.
     
    
    Манфред
    
     
      
Напрасная надежда!
      
Мой путь свершен, моя судьба решилась.
      
Но уходи, — тебе здесь быть опасно.
     
    
    Аббат
    
     
      
Ты хочешь запугать меня?
     
    
    Манфред
    
     
      
О нет.
      
Я говорю лишь, что близка опасность.
      
Остерегись.
     
    
    Аббат
    
     
      
Чего?
     
    
    Манфред
    
     
      
Гляди сюда:
      
Ты видишь?
     
    
    Аббат
    
     
      
Нет.
     
    
    Манфред
    
     
      
Гляди, я повторяю,
      
И пристально. Теперь скажи, — ты видишь?
     
    
    Аббат
    
     
      
Я вижу, что встает из-под земли,
      
Как адский бог, какой-то мрачный призрак;
      
Его лицо закрыто покрывалом,
      
Он весь повит тяжелыми клубами
      
Свинцовой мглы, но он не страшен мне.
     
    
    Манфред
    
     
      
Я знаю, что тебя он не коснется,
      
Но взор его убьет тебя на месте, —
      
Ты стар и дряхл, — уйди, прошу тебя!
     
    
    Аббат
    
     
      
А я в ответ: доколе не сражуся
      
С исчадьем тьмы, — не сделаю и шагу.
      
Зачем он здесь?
     
    
    Манфред
    
     
      
Да, да, зачем он здесь?
      
Кто звал его? Он гость, никем не званный.
     
    
    Аббат
    
     
      
Погибший смертный! Страшно и подумать,
      
Что ждет тебя! С какою целью ходят