1 2 3 4 5 6 7 
Этот урок я запомнил навсегда и с тех пор никогда не забывал об особенностях мировосприятия смертных. Даже когда в доме беснуется злобное привидение, когда оно швыряет тяжелые оловянные сковороды, заливает водой подушки, заставляет часы бить в неподходящее время, смертные скорее предпочтут поверить «естественному объяснению» происходящего, каким бы абсурдным и глупым оно ни казалось, чем совершенно очевидному, но сверхъестественному.
К тому же с первой минуты я понял, что он считает, будто мы с Габриэль исчезли из дома, воспользовавшись дверью для слуг, – как же мы не подумали об этом раньше! Мне осталось лишь пробормотать что-то невразумительное по поводу искореженного канделябра – нечто вроде того, что при виде умирающей матери я потерял голову от горя и отчаяния. Он, конечно же, прекрасно понимал мое состояние…
Что же касается причины нашего исчезновения… ну… в общем… Габриэль настаивала на том, чтобы я увез ее в монастырь, где она обретет уединение… там она сейчас и находится.
– Ах, месье, ее выздоровление – настоящее чудо! – говорил я. – Если бы вы только могли ее видеть… впрочем, теперь все позади… Мы немедленно отправляемся в Италию вместе с Никола де Ленфеном, и потому нам срочно нужны деньги, аккредитивы и все такое, а также дорожный экипаж, причем очень большой дорожный экипаж, и шестерка лучших лошадей. Вы должны позаботиться об этом. Вам следует приготовить все к концу пятницы. Кроме того, напишите моему отцу и сообщите, что мы увозим матушку в Италию. Надеюсь, у отца все в порядке?
– О да, конечно! Я сообщал ему только самые утешительные…
– Очень разумно с вашей стороны. Я знал, что могу полностью вам доверять. Что бы я без вас делал?! А как насчет этих рубинов? Вы можете немедленно обратить их в деньги? И вот, у меня есть еще несколько испанских монет – кажется, они старинные.
Он, словно сумасшедший, все записывал. Если у него и были какие-то сомнения и подозрения, то теперь от них не осталось и следа – они растаяли в тепле моих самых обаятельных улыбок. Он был несказанно рад быть для меня полезным.
– Помещение принадлежащего мне театра на бульваре Тамплиеров должно оставаться свободным, – продолжал я. – Кроме того, вы и дальше будете вести все мои дела здесь.
Театр на бульваре Тамплиеров будет служить убежищем для отчаявшейся компании оборванцев-вампиров, если, конечно, Арман еще не успел найти их там и сжечь, как старые костюмы. Это я выясню в самое ближайшее время.
Насвистывая что-то веселенькое, как самый обыкновенный человек, я сбежал по ступеням, радуясь тому, что весьма неприятная задача наконец-то выполнена. Но на улице я не обнаружил ни Ники, ни Габриэль.
Застыв на месте, я лихорадочно оглядывался вокруг.
Я увидел наконец Габриэль – она как будто материализовалась из воздуха почти рядом со мной, и в ту же секунду я услышал ее голос:
– Лестат, он исчез! Пропал!
В первый момент я буквально лишился дара речи, а потом не смог придумать ничего умнее, кроме как спросить:
– Что значит – пропал?
Но думал я в ту минуту совсем о другом. Если прежде я сомневался в том, что люблю его, то теперь от моих сомнений не осталось и следа. До сих пор я лгал себе.
– Не успела я отвернуться, как он тут же сбежал, просто испарился! – объясняла мне Габриэль, и в голосе ее звучали одновременно горечь и гнев.
– Ты не слышала каких-нибудь других…
– Нет, ничего. Все произошло так быстро.
– Но по своей ли воле он исчез? А что, если его похитили?..
– Если бы его похитил Арман, я непременно почувствовала бы его страх, – возразила она.
– А разве способен он испытывать страх? Может ли он вообще что-либо чувствовать?
Я был очень зол, и вместе с тем мне было отчаянно страшно. Я сжал кулаки. Ники растворился где-то в непроглядной тьме, окружавшей нас со всех сторон! Должно быть, у меня непроизвольно вырвался вскрик или жест отчаяния.
– Послушай, – снова заговорила Габриэль, – он постоянно думал только о двух вещах…
– О каких именно? Расскажи!
– О погребальном костре в подземном склепе кладбища Невинных мучеников, на котором его чуть не сожгли, и о маленьком театре, о сцене, об огнях рампы…
– Театр Рено!

Мы были похожи на двух архангелов. Не прошло и четверти часа, а мы уже пробирались сквозь шумные толпы людей, заполнивших бульвар, и вскоре оказались перед задней дверью театра, ведущей на сцену.
Все афишные доски были сорваны, а замки сломаны. Но я нигде не ощущал присутствия Элени и остальных вампиров. Мы тихо вошли внутрь и направились за кулисы. Никого…
А вдруг Арман все же сумел вернуть домой своих подданных? В таком случае вина ляжет на мои плечи, потому что я не захотел принять их под свое покровительство.
Никого и ничего, кроме сваленных в беспорядке декораций, нарисованных картин дня и ночи, гор и равнин… и распахнутые настежь двери гримерных – тесных комнатушек, в которых то тут, то там мы ловили взглядом отражение в зеркалах света, проникающего сквозь оставленную нами открытой дверь на улицу.
Габриэль вдруг сжала мою руку и жестом указала в сторону кулис. По выражению ее лица я понял, что она почувствовала не присутствие других вампиров, нет… Там был Ники!
Я подошел к боковому краю сцены. Бархатный занавес был полностью раздвинут, и в оркестровой яме я отчетливо увидел его темную фигуру. Он сидел на своем обычном месте, сложив и зажав коленями руки. Он смотрел прямо на меня, но ничего не видел. Взгляд его по-прежнему оставался отсутствующим.
Неожиданно на память мне пришли слова, сказанные Габриэль в первый же вечер после ее перерождения. О том, что она не в силах избавиться от ощущения, что умерла и отныне не может никоим образом влиять на события, происходящие в мире смертных.
Никола казался почти прозрачным и совершенно безжизненным. Он был похож на бессловесный и лишенный всякого выражения призрак, какие обычно передвигаются по мрачному, населенному привидениями дому, сливаясь со старой, покрытой толстым слоем пыли мебелью. Видеть его таким было для меня страшнее всего.
Я внимательно осмотрелся в поисках скрипки, но ее нигде не было – ни на полу, ни на стуле возле Никола. И тогда я подумал, что, может быть, еще не все потеряно.
– Стой здесь и следи за ним, – шепнул я Габриэль.
У меня самого перехватило дыхание, когда я окинул взглядом темный зал театра и вдохнул до боли знакомые запахи. Почему, ну почему ты привел нас сюда, Ники? В это полное призрачных воспоминаний место?! А впрочем, разве имею я право задавать тебе эти вопросы? Ведь и сам я вернулся сюда!
Я зажег найденную в гримерной примадонны свечу. Повсюду валялись открытые баночки с гримом, а на крючках остались висеть старые костюмы. Во всех комнатах я видел разбросанную одежду, забытые расчески и щетки для волос, увядшие и засохшие цветы в вазах, рассыпанную по полу пудру.
Я опять вспомнил об Элени и остальных и почувствовал в воздухе слабый запах кладбища Невинных мучеников. Лишь теперь я заметил оставшиеся на усыпанном пудрой полу отчетливые следы босых ног. Да, они были здесь и даже зажигали свечи, потому что запах воска был совсем свежим.
Они, однако, не входили в гримерную, которую мы делили с Ники и где проводили много времени перед выходом на сцену. Она оставалась запертой. Взломав замок и распахнув дверь, я испытал страшное потрясение. Комната выглядела точно такой же, какой я ее оставил!
В ней царили чистота и порядок, даже зеркало было отполировано до блеска. Все мои вещи лежали точно в таком же порядке, как и тогда, когда я был здесь в последний раз. На крючке висел старый сюртук, в котором я приехал из провинции и который давно уже не носил, на полу стояли сморщившиеся от времени башмаки, а все баночки с гримом были расставлены в идеальном порядке на столике рядом с натянутым на деревянную болванку театральным париком, небольшой стопкой писем от Габриэль и вырезок с рецензиями на наши спектакли из французских и английских газет. Осталась даже наполовину опорожненная бутылка вина с высохшей пробкой.
А в темноте под мраморной столешницей, наполовину прикрытый смятым черным сюртуком, лежал блестящий футляр от скрипки. Тот самый футляр, который мы привезли с собой из дома и который все время был с нами. Но внутри его должна лежать новая скрипка, та самая, которую я купил Ники в подарок уже потом, на «королевские деньги», – скрипка Страдивари.
Я наклонился и поднял крышку. Да, это была она. Среди множества забытых и никому не нужных вещей лежал изящный, поблескивающий темным лаком великолепный инструмент.
Интересно, подумал я, если бы Элени и остальные вошли в эту комнату, взяли бы они ее? Сумели бы понять, на что способна эта скрипка?
Поставив на минуту свечу, я осторожно взял инструмент в руки и подтянул струны – так, как тысячи раз на моих глазах делал это Никола. Вместе со скрипкой я вернулся на сцену, наклонился и с помощью свечи один за другим зажег длинный ряд огней рампы.
Габриэль бесстрастно следила за моими действиями, потом подошла и стала мне помогать. Она зажгла все свечи на сцене и за кулисами.
Мне показалось, что Ники встрепенулся, но, возможно, все дело было лишь в игре света и теней на его профиле, в контрасте сияния огней на сцене и темноты зала. Складки черного бархата словно ожили, а маленькие зеркала, укрепленные по всей длине барьера на балконе, ярко засияли собственным светом.
Как необычайно прекрасен был маленький театр, наш театр, служивший нам при жизни преддверием всего остального мира. И в конце концов ставший преддверием ада.
Наконец я остановился у края сцены и обвел взглядом зал: позолоченные перила, новую люстру, свисающую с потолка, арку с укрепленными на ней масками Трагедии и Комедии, соединенными так, что они напоминали голову двуликого божества.
Пустой зал показался мне вдруг очень маленьким, но не было в Париже театра просторнее и грандиознее, когда его заполняли зрители.
Снаружи доносился грохот проезжающих по бульвару экипажей, то тут, то там возникающие на фоне общего шума голоса людей. Должно быть, в этот момент промчалась тяжелая карета, потому что в маленьком театре все задрожало – пламя свечей, отраженное во множестве блестящих поверхностей, складки тяжелого, раздвинутого в стороны бархатного занавеса, задник сцены с нарисованным на нем прекрасным садом и плывущими по небу облаками.
Я прошел мимо Ники, который даже не взглянул в мою сторону, спустился по ступенькам со сцены в оркестровую яму и, приблизившись к Никола, протянул ему скрипку.
Габриэль стояла в одной из боковых кулис и с холодным терпением наблюдала за нами. Она облокотилась на стропила и казалась мне сейчас странным незнакомцем с копной прекрасных длинных волос.
Перегнувшись через плечо Ники, я положил скрипку ему на колени и почувствовал, как он глубоко вздохнул и прислонился ко мне головой. Медленно, очень медленно он взялся левой рукой за скрипку, а в правой зажал смычок.
Опустившись на колени, я взял его за плечи и поцеловал в щеку. Никакого намека на человеческий запах и человеческое тепло. Лишь холодная скульптурная копия моего Никола.
– Сыграй на ней, – прошептал я. – Сыграй здесь, сейчас, сыграй для нас!
Он медленно повернул голову и впервые за все время, прошедшее после совершенного над ним Обряда Тьмы, посмотрел мне прямо в глаза. Но с губ его слетел лишь какой-то тихий звук, словно он не в силах был говорить. Облизав языком пересохшие губы, он все же заговорил, но так тихо, что я едва мог расслышать его слова:
– Инструмент дьявола…
– Что ж, – ответил я, – можешь думать так, если хочешь. Но только играй.
Он погладил струны и постучал кончиками пальцев по полированному дереву. Потом очень медленно и осторожно подтянул колки, настраивая инструмент, и на лице его появилось напряженное, сосредоточенное выражение, как будто он делал это впервые в жизни.
Где-то на бульваре весело смеялись дети. Стук деревянных колес по камням мостовой казался необычайно резким и еще больше усиливал напряжение.
Никола на мгновение прижался ухом к скрипке, но мне показалось, что он сидел не двигаясь целую вечность, пока наконец не встал во весь рост. Я вышел из оркестровой ямы и направился в зал. Остановившись в проходе, я обернулся и посмотрел на четко вырисовывающийся на фоне ярко освещенной сцены темный силуэт Ники.
Повернувшись лицом к залу, как всегда во время своих сольных выступлений, он поднял к подбородку скрипку. И вдруг едва уловимым движением взмахнул смычком и опустил его на струны.
Пронзительные звуки разорвали тишину и взмыли ввысь, проникая в самые потаенные уголки души. Они звучали то резко, то протяжно, наполнялись какой-то мрачной красотой, суровым очарованием, словно на хрупкой скрипке играл величайший чародей и волшебник… Безумный поток мелодии заполнил зал.
Казалось, музыка завладела всем моим телом, она пронизывала меня до костей.
Я не видел движения его пальцев, не видел, как скользит смычок, я мог видеть только мучительный изгиб его тела, которое музыка заставляла то резко наклоняться вперед, то откидываться назад.
Музыка звучала все пронзительнее, темп становился все быстрее и быстрее, и в то же время каждый звук ее был само совершенство. Легкость и виртуозность исполнения выходили далеко за пределы человеческих возможностей. Скрипка не просто пела, она разговаривала… Рассказывала историю жизни.
Она то жаловалась и плакала, то предсказывала грядущие кошмары, исполняя завораживающий танцевальный ритм и с еще большей силой швыряя Ники то в одну, то в другую сторону. Волосы его растрепались и сверкали в свете огней рампы, на лбу выступил кровавый пот. Я явственно ощущал запах его крови.
Я невольно попятился и рухнул на одну из скамей, сжимаясь от страха точно так же, как когда-то в этом зале пятились от меня и сжимались от страха смертные.
Не знаю почему, но я был твердо уверен в том, что скрипка рассказывала обо всем, что произошло с Ники. Она распространяла вокруг себя темноту и была воплощением самой сущности тьмы. Красота ее была сродни сиянию углей, достаточному лишь для того, чтобы продемонстрировать и подчеркнуть окружающий мрак.
Я видел, что под безжалостным натиском музыки Габриэль с трудом удерживает себя в руках. Лицо ее сморщилось, как от боли, волосы в беспорядке рассыпались и напоминали львиную гриву. Крепко сжав руками голову и закрыв глаза, она застыла на месте.
Однако до меня донеслись вдруг и другие звуки… Они были здесь, в театре. Они вошли через заднюю дверь и теперь приближались к нам.
Музыка достигла невообразимых вершин, на мгновение задохнулась, замерла, потом зазвучала вновь. Сочетание чувства, чистого разума и фантастического мастерства вывело ее за грань возможного. И тем не менее она продолжала и продолжала звучать.
Из-за занавеса медленно выходили они. Сначала я увидел стройную фигуру Элени, за ней шел Лоран, а следом – Феликс и Эжени. Они выглядели как самые настоящие уличные акробаты. Мужчины были одеты в белые рейтузы и короткие курточки из свалявшейся шерсти, женщины – в длинные шаровары, плиссированные юбочки и балетные туфельки. На безупречно чистых белоснежных лицах яркими пятнами выделялись красные румяна, а удивительный, свойственный только вампирам блеск глаз оттеняла черная краска для век.
Как притягиваемые магнитом, они приближались к Ники. В слепящем сиянии свечей на сцене их красота становилась еще более яркой, волосы блестели. Они двигались по-кошачьи изящно и бесшумно, ни на секунду не отрывая от Ники горящих восхищением глаз.
Ники медленно повернул в их сторону искаженное мукой лицо, и пение скрипки превратилось в отчаянную мольбу, звуки взметнулись ввысь, то стихая и дрожа, то превращаясь в оглушительно ревущий океан.
Элени как завороженная в ужасе смотрела на него широко открытыми глазами. Потом вдруг трагическим жестом медленно подняла к голове руки, тело ее напряглось, а шея вытянулась. Вторая женщина сделала пируэт и замерла с высоко поднятым коленом и вытянутым носком, словно собираясь сделать первый шаг в танце. И только высокому мужчине удалось точно попасть в ритм музыки Ники – он неожиданно резко вскинул и повернул вбок голову, а потом, как огромная марионетка, управляемая спускавшимися сверху веревочками, стал выполнять поистине фантастические движения руками и ногами.
Остальным тоже приходилось видеть представления театра марионеток на бульваре. Взглянув на собрата, они все вдруг принялись механически двигаться, судорожно вскидывая руки и ноги, а лица их при этом оставались совершенно бесстрастными.
Меня охватило щемящее чувство восторга – я вдруг оказался подхваченным теплым порывом ветра. Слушая восхитительную музыку, глядя, как они прыгают и кружатся, высоко выбрасывая вверх ноги, повинуясь каждому движению управляющего ими с помощью невидимых веревок кукольника, я не мог удержаться от мучительно-восторженного стона.
Однако что-то вдруг изменилось. Теперь он играл только для них, в то время как они в свою очередь танцевали для него.
Он подошел к сцене, перепрыгнул через дымные огни рампы и оказался среди них. Лучи яркого света скользили по поверхности скрипки, по его блестящему от пота лицу.
В мелодии, которую играл он теперь, слышалась горькая насмешка, и одновременно она звучала на удивление сказочно и красиво.
Вокруг него с криками плясали и судорожно дергались марионетки. Они вскидывали вверх руки с растопыренными пальцами, прыгали, кружились и вертелись, качая головами, и вдруг… сломались, неподвижно застыли. В тот же момент мелодия Ники наполнилась печалью и болью, а вампиры медленно закружились в новом танце, и каждое их движение выражало душераздирающе трагическую безысходность.
У меня создалось впечатление, что всеми ими руководит один разум, что они подчиняются не только звукам музыки, но и ходу мыслей Ники. Он уже танцевал вместе с ними, все резче и резче ударяя по струнам, и стал вдруг похож на деревенского музыканта, играющего на празднике возле огромного костра, в то время как вампиры разбились на пары и превратились во влюбленных поселян. Позы их становились все откровеннее, мелькали юбки женщин и ноги мужчин, когда они наклонялись, чтобы подхватить на руки своих возлюбленных.
Застыв на месте, я наблюдал эту картину: пляшущие невиданный танец сверхъестественные существа и чудовище-скрипач, чьи нечеловечески медленные движения и грация просто завораживали. А музыка огнем поглощала нас всех.
Теперь она кричала от ужаса и боли, протестовала против всего, что произошло. И лица танцующих мучительно исказились, стали похожими на маску Трагедии, смотрящую на них сверху. Я понял, что если тотчас же не отвернусь от них, то не удержусь и разрыдаюсь.
Я не мог больше ни видеть, ни слышать это. Тело Ники резко наклонялось то назад, то вперед, словно скрипка превратилась вдруг в дикого зверя, которого он не в силах был укротить. Он резко и быстро ударял смычком по струнам.
Танцоры кружились вокруг него, а когда он вдруг резко вскинул над головой руки с зажатой в них скрипкой, сомкнулись теснее и сжали его в объятиях.
Ники разразился громким пронзительным смехом, от которого сотрясалось все его тело, но смех быстро смолк, Ники опустил голову, пристально посмотрел на меня и вдруг оглушительно выкрикнул:
– Я представляю вам Театр вампиров! Театр вампиров! Величайшее и лучшее представление на бульварах!
Все удивленно уставились на него. Но в следующую секунду как один дружно зааплодировали и закричали. Они взлетали в воздух, кувыркались и визжали от восторга, потом бросились обнимать и целовать Ники. Они танцевали вокруг него по кругу и заставляли его кружиться. Смех стал еще громче, когда он в свою очередь кинулся обнимать их и отвечать на их поцелуи, а они розово-красными языками слизывали кровавый пот с его лица.
– Театр вампиров! – Теперь уже они выкрикивали эти слова для всего мира и кланялись несуществующим зрителям. Кланялись огням рампы, а потом подпрыгивали, взлетая к самому потолку и с грохотом приземляясь обратно на дрожащие доски сцены.
Последние звуки музыки растворились в воздухе, уступив место какофонии визга, топота и смеха.
Я не помню, как повернулся и выбежал из зала, как поднялся по ступенькам на сцену и промчался мимо них. Но, должно быть, я это сделал.
Ибо я вдруг обнаружил, что сижу на узком столике в своей гримерной, прижавшись спиной к стене в углу, подтянув к подбородку колени, и приникаю головой к холодной поверхности зеркала. Рядом со мной стояла Габриэль.
Я тяжело дышал, и хриплый звук собственного дыхания раздражал меня. На глаза мне попались знакомые вещи – парик, который я носил на сцене, палитра для смешивания грима, – и они вызвали у меня в душе бурю эмоций. Я буквально задыхался и не в силах был думать о чем-либо.
В проеме двери возникла фигура Ники. С удивительной для нас с Габриэль силой он отодвинул ее в сторону, подошел ко мне почти вплотную и ткнул в меня пальцем.
– Ну и как тебе все это понравилось, мой господин и покровитель? – выпалил он почти скороговоркой, так, что слова едва ли не сливались в единый поток. – Разве тебе не доставило удовольствие столь великолепное совершенство? Ужель ты не преподнесешь Театру вампиров немного золота и монет, которых, насколько мне известно, у тебя несметное количество? Как это ты говорил: «Новое зло, червоточина в самой сердцевине розового цветка, смерть в гуще жизни…»?
После долгого молчания он, казалось, никак не мог остановиться, и, даже когда наконец замолчал, с губ его продолжали слетать бессвязные, нечленораздельные звуки. Выражение его измученного лица было напряженным, а капли кровавого пота испачкали воротник рубашки. За его спиной простодушно рассмеялись остальные, все, кроме Элени, которая напряженно всматривалась в наши лица, изо всех сил пытаясь понять, что именно происходит между нами.
Он придвинулся еще ближе, с полунасмешливой-полузлобной улыбкой тыкая пальцем мне в грудь.
– Ну же, отвечай! Разве не величайшего гения видишь ты сейчас перед собой? – И на этот раз он ударил пальцем в грудь себя. – Они будут приходить на наши представления и наполнят наши сундуки золотыми монетами. И никогда не догадаются, кого именно приютили эти стены, что пышным цветом расцвело почти в самом центре Парижа! В темных уголках мы будем пить их кровь, а они будут аплодировать нам, стоя перед ярко освещенной сценой…
Мальчик-вампир засмеялся, слабо звякнул бубен, тихо запела женщина, мужчина с хохотом пустился по кругу, изображая какой-то невероятный танец среди полусгнившего хлама.
Нависшая надо мной фигура Ники не позволяла мне хорошо видеть происходящее, я не мог отыскать взглядом Элени.
– Величественное, восхитительное зло! – продолжал он голосом, полным злобы и ненависти, протягивая ко мне больше похожие на звериные лапы руки, которые готовы были в любой момент разорвать меня на куски. – Здесь, в самом центре цивилизации, служить Властелину Тьмы! Служить так, как никто и никогда не служил ему прежде! Вот для чего ты сохранил театр! Только благодаря твоему любезному покровительству смогла родиться столь грандиозная идея!
– Все это глупости и пустяки, – ответил я. – Красиво, хитро, но не более.
Я произнес эти слова очень тихо, но тем не менее они заставили всех замолчать, в том числе и Ники. Первое потрясение прошло и уступило место иным, не менее болезненным чувствам, сдерживать которые, однако, мне было значительно легче.
В наступившей тишине слышался только шум, доносящийся с бульвара. Ники смотрел на меня, и в глазах отражалась переполняющая его злоба.
– Ты обманщик, презренный лгун, – наконец произнес он.
– Во всем этом нет никакого величия, – ответил я, – ничего возвышенного. Одурачивать глупых и беспомощных смертных, насмехаться над ними, а потом, выйдя отсюда, все тем же старым и примитивным способом отнимать у них жизнь, убивать одного за другим все с той же неизбежной жестокостью только ради того, чтобы продлить собственное убогое существование! Человек тоже способен убить другого человека. Что ж, играй на своей скрипке, танцуй, если тебе угодно, показывай то, за что тебе заплатят, если это поможет тебе занять время и пережить вечность. Это действительно красиво и хитро! Небольшая роща посреди бескрайнего Сада Зла.
– Подлый обманщик, – процедил он сквозь зубы. – Ты просто юродивый, вот ты кто! Ты, кто владел тайнами Тьмы, которые превыше всего и которые делают все остальное бессмысленным, что сделал ты с ними? Как воспользовался ими, когда после смерти Магнуса остался единовластным хозяином башни? Ты не придумал ничего лучше, кроме как попытаться жить, изображая из себя приличного человека! Добродетельного человека!
Он стоял так близко, что брызги его слюны летели на мое лицо.
– Покровитель искусства! – с издевкой продолжал он. – Благодетель, рассылающий подарки семье и всем нам!
Он сделал шаг назад, по-прежнему глядя на меня с нескрываемым презрением.
– Что ж, мы примем от тебя в дар этот маленький театр, который ты покрыл позолотой и обил бархатом. И он станет служить силам Тьмы и дьяволу гораздо лучше, чем когда-либо служили им члены древней общины вампиров. – Он оглянулся на Элени и остальных. – Мы станем насмехаться над всем, что только есть на земле святого. Заставим людей поступать еще более вульгарно и глупо. Заставим их удивляться. Будем обманом завлекать и совращать. Но прежде всего мы будем процветать и становиться сильнее не только благодаря их крови, но и с помощью их золота. И станем самыми могущественными в мире.
– Да, – подхватил стоящий позади него мальчик, – мы станем непобедимыми. – Он смотрел на Никола взглядом безумного фанатика. – Обретем высокое положение в их обществе, и имена наши станут известны всем.
– Мы обретем власть, – добавила женщина, – и будем пристально изучать их, постигать их недостатки и завоевывать преимущество, чтобы иметь возможность в случае необходимости уничтожить людей наверняка и разработать для этого наилучшие методы.
– Я хочу получить в свое распоряжение этот театр, – вновь заговорил Никола. – Получить его от тебя. Мне нужна твоя помощь и деньги, чтобы открыть его вновь. А мои помощники уже здесь, они ждут моих распоряжений и готовы слушаться меня во всем.
– Если тебе так хочется, ты его получишь, – ответил я. – Он твой, если только это поможет мне навсегда избавиться от твоей злобы, от твоего безумия и от тебя самого.
Я слез со стола и направился к выходу. Я шел прямо на него, и мне показалось, что он собирается преградить мне путь. Однако случилось непредвиденное. Когда я понял, что он не желает уступить дорогу, во мне поднялся вдруг такой гнев, который невольно, невидимым кулаком выплеснулся наружу. Я увидел, что Никола неожиданно попятился, как будто я и вправду ударил его, и с силой врезался спиной в стену.
Путь был свободен, и я знал, что Габриэль ждет только моего знака, чтобы последовать за мной. Но я не ушел. Оглянувшись, я увидел, что Ники все еще стоит прислонившись к стене, не в состоянии отойти от нее, даже пошевелиться. И сила ненависти, горящей в его устремленном на меня взгляде, была ничуть не меньшей, чем сила той любви, что когда-то связывала нас.
Но я хотел понять, хотел точно знать, что же все-таки произошло. Я подошел к нему снова, и на этот раз неистовая злоба исходила от меня, а мои руки были похожи скорее на звериные лапы. Я чувствовал, что он боится; всех их, кроме Элени, переполнял страх.
Когда я подошел совсем близко и встретился с ним взглядом, мне показалось, что он уже знает, о чем я хочу спросить его.
– Все это сплошное недоразумение, любовь моя, – сказал он ядовито. Глаза его блестели словно от слез, а на лице вновь выступил кровавый пот. – Разве ты не понял, что я играл на скрипке, чтобы причинить боль другим, разозлить их и обрести для себя безопасный остров, на который не распространяется их власть? Они должны были наблюдать, как я погибаю, и не иметь возможности что-либо сделать.
Я молчал в ожидании продолжения.
– Когда мы решили сбежать в Париж, я думал, что мы будем умирать здесь от голода, будем опускаться все ниже и ниже. Вот чего хотел я в отличие от того, чего от меня ожидали. Все хотели, чтобы я, любимый сын, прославился и добился многого. Я же думал, что мы опустимся на самое дно и погибнем. Мы практически были обречены.
– О Ники… – прошептал я.
– Но ты не захотел сдаваться, Лестат, – продолжал он, и брови его удивленно приподнялись. – Тебя не могли остановить ни голод, ни холод. Ты победил и добился успеха. – Голос его вновь стал хриплым от ярости. – Ты не спился и не погиб в чреве Парижа. Ты все поставил с ног на голову, все перевернул вверх дном! Всякий раз, когда мы, казалось, должны были погибнуть, ты находил выход и умудрялся отыскать источник богатства и изобилия. Твоему энтузиазму не было конца, ты страстно брался за любое дело и всегда излучал свет. Только свет! Но чем больше было в тебе света, тем глубже я погружался во тьму. Каждый твой успех, каждая удача, обеспечивавшая нам процветание, порождали во мне мрак и отчаяние, рвали на куски мое сердце! И наконец, эта волшебная сила! Страшнейшая ирония судьбы заключена в том, что, получив этот волшебный дар, ты всячески оберегал от него меня! А что делал сам?! Использовал великую сатанинскую силу и власть только для того, чтобы играть роль добродетельного человека!
Я обернулся и увидел, что все вампиры в ожидании стоят в темноте, а чуть подальше, за их спинами, ждет Габриэль. Блики света промелькнули на ее белой руке, когда она призывно взмахнула ею, показывая, что нам пора уходить.
Ники крепко взял меня за плечи, и от его прикосновения повеяло ненавистью. Отвратительное, должен сказать, ощущение, когда тебя касается тот, кто с такой силой тебя ненавидит.
– Подобно безмозглому солнечному лучу ты разогнал и уничтожил летучих мышей, составлявших древнюю общину! – прошептал он. – И ради чего? Смешно сказать: исполненное света чудовище, убивающее всех и вся!
Развернувшись, я с такой силой ударил его, что он отлетел в дальний угол гримерной, задев по пути рукой зеркало, и стукнулся головой о противоположную стену.
Какое-то время он неподвижно лежал на куче тряпья, но постепенно пришел в себя, в глазах вновь появилось осмысленное выражение, а губы медленно сложились в улыбку. Он не торопясь выпрямился и с достоинством, присущим полному негодования смертному, расправил плащ и пригладил волосы.
Он почти в точности повторил мои движения в подземном склепе, после того как похитители швырнули меня в грязь.
Сохраняя на лице маску негодования и достоинства, с самой отвратительной улыбкой из всех, какие мне когда-либо приходилось видеть, он вышел вперед.
– Я презираю тебя, – сказал он. – Но я создан тобой, ты дал мне силу и власть, и в отличие от тебя я знаю, как ими пользоваться. И теперь я оказался именно там, где всегда хотел добиться успеха. В Мире Тьмы мы с тобой отныне равны. И ты отдашь мне театр, потому что обязан это сделать: ты у меня в долгу. Кроме того, ты ведь у нас любишь делать подарки – великий благодетель, осыпающий золотыми монетами голодных детей! А после этого я никогда больше даже не взгляну в твою сторону – я не нуждаюсь в твоем свете.
Он обошел меня стороной и протянул руки к остальным.
– Вперед, мои дорогие! Нас ждут впереди пьесы, которые мы должны написать, и дело, которым мы станем заниматься с удовольствием! Вам придется многому у меня научиться. Я знаю, что в действительности представляют собой смертные. Мы должны создать поистине прекрасное, неповторимое искусство Мира Тьмы. Мы создадим общество, которое не будет идти ни в какое сравнение со всеми остальными. Совершим то, что еще никогда и никто не совершал.
Все в страхе и замешательстве смотрели на меня. Момент был чрезвычайно напряженным, и в полной тишине я услышал собственный глубокий вздох. Поле моего зрения вдруг расширилось, и я увидел всех нас на сцене, кулисы по краям, высокие стропила, утопающие во тьме, декорации и дымные огни рампы. При виде погруженного во тьму театра я вдруг вспомнил все, что здесь произошло. Я осознал связь между случившимися кошмарами и понял, что это конец.
– Театр вампиров… – прошептал я. – Мы и здесь совершили наш Обряд Тьмы.
Никто не осмелился мне ответить. Никола лишь улыбнулся.
Я повернулся, чтобы уйти, и поднял руку, как бы приказывая им остаться с ним. Я попрощался с ними навсегда.

Не успели мы отъехать от ярко освещенного бульвара, как я резко остановился. В голову мне приходили мысли одна кошмарнее другой: я представлял себе, что Арман придет, чтобы уничтожить Ники, что вновь обретенные собратья, устав от его сумасшедших выходок, бросят Никола и уйдут, что однажды рассвет застанет его бредущим по улице не в силах найти себе укрытие от солнца… У меня перехватило дыхание, и я с тоской устремил взгляд в небо.
Габриэль обняла меня, и я зарылся лицом в ее волосы. Кожа ее лица и губы были прохладными и бархатистыми. Я вдруг почувствовал, что буквально утопаю в ее великой любви, поистине нечеловеческой, ничего общего не имеющей со смертной плотью и сердцами людей.
Я схватил ее в объятия и поднял на руки. В густой темноте мы напоминали высеченных из единого монолита любовников, которые не представляли себе жизни друг без друга и совершенно забыли, что когда-то существовали по отдельности.
– Он сам сделал свой выбор, сынок, – сказала она. – Что сделано, то сделано, и теперь ты от него освободился.
– Как вы можете говорить так, матушка?! – прошептал я. – Ведь он ничего не знал! Он до сих пор не знает…
– Отпусти его, Лестат, – ответила она, – они позаботятся о нем.
– Но я теперь должен найти этого демона, Армана! – устало промолвил я. – Я заставлю его держаться от театра как можно дальше. Пусть он навсегда оставит их в покое.

Когда на следующий вечер я приехал в Париж, то узнал, что Никола уже успел побывать у Роже.
Он появился за час до моего прихода и бешено заколотил кулаками в дверь. Стоя в темноте, он кричал, требуя документы на театр и деньги, которые, как он утверждал, я ему обещал. Он угрожал Роже и его семье. Велел Роже написать в Лондон Рено и приказать ему вместе с труппой немедленно вернуться обратно, потому что дома их ждет новый театр. Когда Роже отказался, он потребовал дать ему адрес Рено и сам начал рыться в ящиках стола адвоката.
Услышав обо всем этом, я пришел в холодное бешенство. Значит, этот неоперившийся еще птенец, этот новоиспеченный демон решил превратить их всех в вампиров. Поистине безрассудное, безумное чудовище!
Нет, я не должен допустить, чтобы это случилось.
Я приказал Роже послать в Лондон курьера с сообщением о том, что Никола де Ленфен лишился рассудка и что актерам запрещено возвращаться в Париж.
После этого я отправился в театр на бульваре, где нашел Никола на репетиции. Он был по-прежнему слишком возбужден и производил впечатление безумца. Он вновь был одет очень красиво и элегантно, и на нем были те драгоценности, которые он носил еще в те времена, когда был любимым сыном своего отца, но галстук на шее висел криво, чулки на ногах сморщились, а спутанные волосы выглядели не лучше, чем прическа узника Бастилии, лет двадцать не имевшего возможности взглянуть на себя в зеркало.
В присутствии Элени и остальных я заявил, что он не получит от меня ничего, если не пообещает, что ни один актер, ни одна актриса в Париже никогда не будут убиты, похищены или обольщены обществом; что Рено и его труппа ни сейчас, ни когда-либо впоследствии не переступят порог Театра вампиров; что мэтру Роже, которому предстоит вести финансовые дела театра, не будет причинен даже малейший вред.
Он рассмеялся мне в лицо и стал, как и прежде, издеваться надо мной. Однако Элени успокоила его и заставила замолчать. Услышав о том, что он намеревался совершить, она пришла в ужас. Именно она пообещала выполнить все мои требования и заставила дать такое же обещание остальных. Она быстро заговорила с Никола на непонятном мне древнем языке, чем-то припугнула его, отчего он пришел в замешательство и наконец уступил.

Именно Элени я в конце концов поручил вести все дела в театре и вместе с Роже подсчитывать выручку и решать другие финансовые вопросы. Она получила от меня полную свободу действий.

Прежде чем уйти в тот вечер из театра, я спросил у Элени, что ей известно об Армане. Габриэль присутствовала при нашем разговоре. Мы стояли на улице возле задней двери театра.
– Он наблюдает за нами, – ответила она. – Иногда позволяет нам его увидеть. – Меня очень смущает удивительно печальное выражение ее лица. – Но одному Богу известно, что он сделает, – добавила она со страхом, – когда узнает, что в действительности здесь происходит.

Часть V
Вампир Арман

Глава 1

Весенний дождь. Светлый дождь, насытивший каждый зеленый листочек на деревьях, умывший все парижские мостовые. Казалось, поток дождевых струй пронизывал светом непроглядную тьму.
Бал в Пале-Рояле.
Король и королева танцевали на балу вместе со всеми. В темных уголках дворца затевались новые интриги. Кому какое дело до всего этого? Государства возникают и рушатся. Лишь бы не сгорели и остались в целости и сохранности хранящиеся в Лувре полотна великих художников.
Я вновь оказался среди моря смертных. Свежие лица с румянцем на щеках, горы напудренных волос над женскими головками, забитыми всяческими женскими глупостями, – некоторые прически украшают миниатюрные трехмачтовые корабли, деревья и птицы. Океан лент и драгоценностей. Гордо выпятившие грудь мужчины, разодетые, как боевые петухи, в атласных и шелковых плащах, похожих на павлиньи перья. От блеска бриллиантов больно глазам.
Время от времени я кожей ощущаю чьи-то голоса, слышу смех, тихие непристойные смешки, меня ослепляет сияние свечей и оглушает сотрясающая стены музыка.
В распахнутые двери врываются потоки дождя.
Запах смертных понемногу разогревает мой аппетит. Белоснежные плечи, белоснежные шеи, отбивающие вечный ритм здоровые, сильные сердца… Какие они все разные, эти разодетые в нарядные туалеты дети… Под прекрасного качества шенилью, под кружевами и вышивкой скрываются поистине первобытное варварство и жестокость; уставшие от высоких каблуков ноги нестерпимо болят; маски на лицах напоминают струпья на коже возле глаз.
Все дышат одним и тем же воздухом, он вылетает из уст одного и тут же попадает в уста другому. Все поглощают одну и ту же музыку, один и тот же свет, одно и то же быстротекущее мгновение.
Время от времени кто-то останавливает на мне взгляд, в котором явственно читается ожидание. Моя слишком белая кожа поначалу приводит их в недоумение, но ведь и сами они часто пускают себе кровь, чтобы сохранить нежную бледность собственной кожи. (Позвольте мне, господа, подержать для вас тазик во время этой процедуры. А потом выпить его содержимое.) Тогда как на мои глаза среди сияния драгоценных камней никто не обращает внимания.
И тем не менее меня со всех сторон окружают голоса. Я чувствую их запах… О! У каждого свой неповторимый аромат! И я словно слышу их призывы, как будто они манят меня отовсюду, словно чувствуют, кто я, и испытывают ко мне страстное желание.
На каком-то древнем, неведомом языке они призывают смерть, жаждут ее, когда она проходит по залу. Но разве они знают и понимают правду? Конечно же нет! Весь ужас в том, что я и сам ее не знаю! Да и кто я такой, чтобы нести в себе эту тайну, быть голодным настолько, чтобы поделиться ею с кем-либо? Какое имею право украсть вот эту стройную женщину и высосать кровь прямо из мягкой и нежной округлости ее маленькой груди?
А музыка все продолжала звучать. Это была музыка смертных. Краски перед глазами вдруг вспыхнули ярче, словно готовые вот-вот растаять. Голод мой усиливался. Он перестал быть просто отвлеченной мыслью. Он заставлял вибрировать мои вены. Кому-то суждено умереть. Не пройдет и минуты, как чья-то кровь окажется выпитой до последней капли. Я больше не в силах был думать об этом, знать, что это должно случиться, представлять сомкнувшиеся на горле пальцы, явственно ощущать пульсацию крови в венах, теплую плоть… Дайте же, дайте мне ее! Где? Где она?! Это мое тело! Это моя кровь!
Воспользуйся своей властью, Лестат! Усилием воли протяни, как змея, свой язык, чтобы отыскать и одним резким движением вырвать нужное тебе сердце!
Пухлые маленькие ручки, которые так хочется пожимать, мужские лица, украшенные коротко подстриженными светлыми бородками, подрагивающие под моими пальцами мускулы… у вас нет ни одного шанса…
И вдруг под восхитительными нарядами и украшениями моим глазам открылась невероятная картина разложения – я увидел скелеты.
Голые черепа под изысканными и вычурными париками, два пустых черных отверстия, обращенные на меня поверх веера… Зал был полон скелетов, слоняющихся в ожидании звона колоколов. Все выглядело точно так же, как в зале театра Рено, когда я смотрел со сцены на пришедшую в ужас после моего выступления публику.
Мне необходимо выйти отсюда. Это и есть смерть, и я могу убежать от нее, если сумею отсюда выбраться. Но я оказался в плену у смертных, тесным кольцом окружавших меня со всех сторон, как будто это ужасное место было не чем иным, как ловушкой для вампиров. Если я сейчас брошусь бежать, то приведу в ужас остальных и вызову панику. А потому я начал как можно осторожнее пробираться к выходу.
У дальней стены я краем глаза заметил призрачную фигуру, одетую в атлас, шелк и кружева. Арман!
Арман! Если он и звал меня, я не слышал его призывов. Если он в тот момент приветствовал меня, я этого не ощущал. Он просто стоял и смотрел на меня – а я видел сияние бриллиантов и изящные кружева с фестонами. Он был словно видение, словно Золушка, появившаяся на балу, словно Спящая Красавица, открывшая глаза среди пыли и смахивающая ее одним движением теплой и нежной руки. При виде этой поистине неземной красоты я едва не задохнулся.
Несмотря на вполне обычный для смертных наряд, Арман выглядел тем не менее существом совершенно сверхъестественным: ослепительно чистое лицо, темные бездонные глаза, абсолютно непроницаемые, время от времени вспыхивающие пламенем, словно приоткрывающие врата в ад. Когда он заговорил, голос его был очень тихим, почти умоляющим и в то же время дразнящим, заставляющим меня сосредоточенно прислушиваться к его словам.
– Ты искал меня всю ночь, – сказал он, – и вот я здесь. Я ждал тебя. Ждал тебя все это время.
Я стоял и смотрел на него, не в силах отвести взгляд. И тогда в голову мне вдруг пришла мысль, что никогда, сколько бы ни пришлось скитаться по этой земле, я не найду более полного и очевидного воплощения кошмара, который мы собой представляем, чем это поистине прекрасное существо.
В сравнении со всеми окружающими внешне он казался поразительно невинным и простодушным.
Но при взгляде на него я видел перед собой подземные склепы и слышал звуки литавр. Я видел незнакомые мне места, освещенные факелами, слышал таинственные песнопения, чувствовал, как моего лица касается жар огня. Но эти видения исходили не от него. Скорее они возникали из глубин моей собственной души.
Никола никогда так не притягивал меня к себе, не казался столь привлекательным. И никогда Габриэль не заставляла меня в такой степени чувствовать себя ее преданным рабом.
Господи, вот она, истинная любовь! Вот он, зов истинной страсти! Все, что я чувствовал до сих пор, было лишь слабой тенью моего нынешнего душевного восторга.
Мне показалось, что он послал мне мысленный импульс, говоря о том, что с моей стороны было неразумно думать, что все могло быть иначе.
– Кто может любить нас с тобой так, как только мы способны любить друг друга? – прошептал он, и мне показалось, что его губы дрогнули.
На него обращали внимание абсолютно все. Я видел, как люди, проходя мимо него, замедляли шаги и окидывали его с ног до головы пристальными взглядами. Когда он опускал голову, падающий под другим углом свет делал его еще прекраснее.
Я двинулся по направлению к нему. В какой-то момент мне показалось, что он поднял правую руку и поманил меня за собой, но в следующий миг я подумал, что ошибся. Он повернулся, и я увидел впереди стройную фигуру мальчика с тонкой талией и прямыми плечами, с тугими бедрами, скрытыми под шелковыми чулками. Возле самой двери мальчик обернулся и снова жестом поманил меня за собой.
В голову мне приходили безумные мысли. Я шел за ним, и мне казалось, что прежде ничего не происходило. Как будто не было подземного склепа у Невинных мучеников и не был этот мальчик ужасным демоном, пришедшим из далеких веков…
Мы сами были пределом своих желаний, и это спасало нас, а передо мной не простирался неведомый ужас моего вечного бессмертия… Мы плыли по волнам спокойного моря, видели вдали знакомые маяки… и для нас настало наконец время заключить друг друга в объятия.
Мы были одни в холодной и пустой комнате. Звуки далекого бала сюда почти не проникали. От недавно выпитой крови тело его было теплым, и я отчетливо слышал мощные удары его сильного сердца. Он еще теснее прижал меня к себе. За высокими окнами мелькали огни проезжающих мимо экипажей, и беспрестанно доносящиеся до нас с улицы тихие звуки давали ощущение безопасности и уюта, обещали все, что только может обещать Париж.
Я никогда не умирал. Жизнь начиналась сначала. Я протянул руки и прижал его к себе, слушая, как бьется его сердце. Я звал своего Никола, обращался к нему, чтобы предупредить о том, что все мы обречены. Капля за каплей из нас уходила жизнь, перед моими глазами стояли цветущие в саду яблони, и мне казалось, что я схожу с ума.
– Успокойся, успокойся, мой дорогой, – тихо шептал он мне, – нет ничего, кроме мира, покоя и наших сомкнутых рук.
– Тебе ведь известно, что для меня это было проклятой случайностью, – неожиданно заговорил я. – Я стал демоном против своего желания. Я все время плачу, словно потерявшийся ребенок. Я хочу вернуться домой.
– Да, да, конечно, – шептал он.
Вкус его губ был вкусом крови, но это была не человеческая кровь. Она была тем эликсиром, который дал мне Магнус, и я готов был отпрянуть от Армана. В тот момент я еще мог уйти. Я получил еще один шанс. Колесо сделало полный оборот.
Я кричал, что не стану пить, ни за что не стану пить, и вдруг почувствовал, как два горячих острых клыка с силой вонзились мне в шею и проникли в самые глубины моей души.
Я не в силах был пошевелиться. Все происходило точно так же, как и в ту ночь. Восторг, который я испытывал, был в тысячи раз сильнее, чем тот, который охватывал меня всякий раз, когда я держал в своих объятиях смертного. Я понимал, что он делает. Он насыщался мной! Опустошал меня!
Чувствуя, что он по-прежнему прижимает меня к себе, я опустился на колени. Из раны на шее неудержимым потоком хлестала кровь.
– Дьявол! – хотел было крикнуть я, но прошло какое-то время, прежде чем мне удалось произнести это слово. Тело мое было словно парализовано. – Дьявол! – снова прорычал я и, воспользовавшись замешательством Армана, отшвырнул его от себя.
Он рухнул на пол почти без сознания.
В ту же секунду я навалился на него, распахнул французское окно и выволок Армана в темноту ночи.
Пятки его царапали по камням, лицо превратилось в ужасную маску ярости. Потом я, крепко держа его за правую руку, принялся вертеть Армана из стороны в сторону, так что голова его запрокинулась и он не мог ни увидеть, ни догадаться, куда я его тащу, ни уцепиться за что-нибудь. Все это время я свободной рукой продолжал колотить его, пока кровь не хлынула у него из ушей, из глаз и носа.
Я волок его подальше от дворцовых огней. Он отбивался, стараясь освободиться, и заявлял, что непременно меня убьет, потому что теперь получил мою силу. Он выпил ее вместе с моей кровью, и в соединении с его собственной силой она сделает его непобедимым.
Совершенно обезумев, я схватил его за шею и прижал головой к дорожке. Я давил, душил до тех пор, пока из его разинутого рта крупными сгустками не потекла кровь.
Он не мог даже кричать. Колени мои буквально впились ему в грудь. Крепко сдавленная моими пальцами шея распухла, он вертел головой, а кровь все продолжала с булькающими звуками вырываться из его рта. Глаза его становились все больше и больше, но уже ничего не видели. Наконец, когда я почувствовал, что он ослабел и обмяк под моими руками, я отпустил его.
Однако потом вновь принялся избивать его и в конце концов вытащил шпагу, чтобы рассечь ему голову.
Пусть так и живет, если сможет. Пусть остается в таком виде бессмертным, если ему это удастся. Я уже замахнулся было шпагой, но в этот момент взгляд мой упал на его лицо. Струи дождя стекали по его щекам. Полуживой, не в состоянии даже молить меня о милосердии, не в силах пошевелиться, он пристально смотрел на меня.
Я ждал. Я хотел, чтобы он умолял меня. Я жаждал вновь услышать его коварный и обольстительный голос, который всего лишь на одно волшебное мгновение заставил меня поверить в то, что я снова жив, свободен и достоин уважения. Проклятый, непростительный обман. Ложь, которую я отныне не смогу забыть. Я жаждал, чтобы мой гнев преследовал его даже за порогом могилы.
Но он продолжал молчать.
И в это мгновение полного поражения и падения к нему вдруг вернулась его неземная красота.
Он лежал на посыпанной камнями дорожке всего в нескольких шагах от оживленной улицы, откуда доносился стук деревянных колес по мостовой и цокот лошадиных копыт, и был в эти минуты похож на искалеченного ребенка.
Но в этом ребенке были заложены вековое зло и вековые знания, и с его губ сейчас не слетали бесчестные обманы и мольбы. От него исходило ощущение того, что он есть на самом деле. Древнее, очень древнее зло, чьи глаза воочию видели те мрачные времена, о которых я мог только мечтать.
Я отпустил его, поднялся и вложил шпагу в ножны.
Потом отошел от него на несколько шагов и буквально рухнул на каменную скамью.
Вдалеке я заметил фигурки людей, занятых починкой сломанного французского окна во дворце.
Он лежал неподвижно. Вокруг царила темнота. Я смотрел на него совершенно равнодушно.
Лицо его непроизвольно оказалось повернутым ко мне. Спутанные, локонами вьющиеся волосы слиплись от крови. С закрытыми глазами и раскинутыми в стороны руками он казался забытым и брошенным порождением времени и сверхъестественной случайности, таким же несчастным, как и я сам.
Что сделало его таким, какой он есть? Мог ли он, такой юный и наивный, много веков назад хотя бы догадываться о значении принимаемого им решения? Не говоря уже об обетах или клятвах стать таким существом!
Я встал и медленно подошел к нему, а потом долго всматривался в него и в кровь, впитавшуюся в кружева рубашки и пятнами засохшую на лице.
Мне почудилось, что он вздохнул, что я услышал его отрывистое дыхание.
Глаза его по-прежнему оставались закрытыми, и любому из смертных, наверное, показалось бы, что его лицо лишено всякого выражения. Но я отчетливо ощущал его печаль. Я почувствовал, как она велика, хотя мне совсем этого не хотелось. И на какое-то мгновение я ясно понял, какая пропасть разделяет нас, лежит между его попыткой одержать надо мной верх и моим желанием всего лишь защитить себя самого.
В отчаянии он предпринял попытку покорить то, что даже не в силах был понять.
А я импульсивно, без всякого труда отразил нападение и поставил Армана на место.
Ко мне вновь вернулась боль, связанная с Никола, я вспомнил слова Габриэль по поводу брошенных им мне в лицо обвинений. Мой гнев не шел ни в какое сравнение с горем и отчаянием, которые испытывал он.
Возможно, именно по этой причине я наклонился и поднял Армана с земли. А быть может, я сделал это потому, что он был на редкость красив и казался таким потерянным, ведь в конце концов мы были с ним одного поля ягоды.
Вполне естественно, что один из ему подобных должен увести его оттуда, где рано или поздно его могут обнаружить смертные.
Он не сопротивлялся. Не прошло и минуты, как он уже стоял на ногах. Потом он, шатаясь, оперся на меня, я обнял его за плечи, чтобы помочь удержать равновесие, и мы медленно пошли прочь от Пале-Рояля в сторону улицы Сент-Оноре.
Я едва обращал внимание на проходящих мимо людей, но сразу же заметил стоящую в тени деревьев фигуру, от которой не исходило и намека на человеческий запах. Я догадался, что Габриэль ждет меня там уже довольно давно.
Она молча и неуверенно сделала несколько шагов вперед, и лицо ее исказилось при виде пятен крови на кружевах и царапин на белой коже Армана. Она протянула руки, чтобы помочь мне вести его, хотя едва ли понимала, что от нее требуется.
Где-то далеко в погруженном во тьму парке были остальные. Я явственно ощутил их присутствие задолго до того, как их увидел. Ники тоже был среди них.
Так же как и Габриэль, их привлек сюда шум, а может быть, какие-то непонятные, неизвестные мне мысленные призывы. Они просто стояли и смотрели нам вслед.

Глава 2

Мы довели Армана до платных конюшен, и там я посадил его на свою кобылу. Он был так слаб, что, казалось, вот-вот упадет с нее, поэтому я сел позади него, и все трое мы выехали из города.
Всю дорогу я размышлял о том, что должен теперь делать. Могу ли я позволить ему войти в свое убежище? Габриэль не возражала, но время от времени поглядывала в его сторону. Арман же за все время не произнес ни слова. Он сидел впереди меня, погрузившись в свои мысли, маленький и легкий, как ребенок. Однако он не был ребенком.
Конечно же, он всегда знал, где находится башня, и я задумался, что мешало ему проникнуть в нее. Неужели решетки были для него непреодолимой преградой? Теперь же я сам собирался пустить его внутрь. Но почему молчит Габриэль? Мы давно ожидали этой встречи, жаждали встретиться с ним, но она, конечно, знала, что он со мной сделал.
Мы подъехали к башне, спешились, и он пошел впереди меня. Когда я подошел к воротам, он уже ждал возле них. Доставая ключ, я думал о том, каких клятв и обещаний должен от него потребовать, прежде чем позволить ему войти в дом. Значат ли что-нибудь для таких, как он, созданий мрака законы гостеприимства?
В его огромных карих глазах застыло безразличное, почти сонное выражение, свидетельствующее о признании им полного крушения всех его надежд. Он долго смотрел на меня, а потом вдруг протянул руку и крепко обхватил пальцами один из прутьев в центре решетки. Застыв от удивления, я беспомощно наблюдал, как с громким скрежетом решетка выползает из своего каменного основания. Однако он быстро взял себя в руки и ограничился тем, что слегка погнул прутья. Он уже доказал, что хотел: при желании он в любой момент мог проникнуть в башню.
Я осмотрел погнутые прутья. Да, я победил его. Но мог ли я сделать то, что он только что сотворил? Не уверен. Как же я могу определить его силу, власть и возможности, если не знаю своих собственных?
– Пошли, – нетерпеливо произнесла Габриэль и первой стала спускаться по каменной лестнице в склеп.
Там было, как всегда, очень холодно – теплый весенний воздух не проникал в подземелье. Пока я зажигал свечи, она разожгла огонь в старинном камине. Он сидел на каменной скамье и наблюдал за нами. Я видел, как действует на него исходящее от огня тепло: он дышал теперь как-то по-иному, и тело его словно увеличилось в размерах.
Он оглядывался вокруг, как будто впитывая в себя свет. Взгляд его прояснился.
Трудно переоценить значение тепла для вампиров. Однако члены старинного общества начисто его отрицали.
Присев на другую скамью, я попытался увидеть все окружающее его глазами.
Все это время Габриэль оставалась стоять, но теперь она подошла к нему ближе. Потом достала платок и коснулась его лица.
Он смотрел на нее с тем же выражением, с каким смотрел на огонь в камине, на пламя свечей, на пляшущие по сводам потолка тени. Казалось, происходящее почти не интересует его.
Меня потрясло еще одно открытие: синяки и царапины на его лице почти исчезли, кости срослись, лицо вновь приняло прежние очертания. Осталась только большая, чем обычно, бледность от потери крови.
Сердце мое непроизвольно вздрогнуло, совсем как тогда, когда я слушал его голос на зубчатой стене башни.
Я вспомнил о боли, которую испытал во дворце, когда этот подлый обманщик вонзил мне в шею острые клыки.
Я ненавидел его всеми силами своей души.
И в то же время я не мог отвести от него взгляд. Габриэль причесала его и смыла с его рук кровь. Пока она делала это, он казался совершенно беспомощным. А на ее лице было написано искреннее любопытство; чувствовалось, что она жаждет быть рядом с ним, прикасаться к нему, исследовать каждую черточку его лица, каждый сантиметр тела. Она походила на ангела, на посланца небес. В мерцающем сиянии свечей они пристально смотрели друг на друга.
Он вновь повернулся к огню, слегка наклонился вперед, и взгляд его перестал быть равнодушным. В эти минуты он был почти похож на обыкновенного человека. Почти…
– Что ты собираешься теперь делать? – спросил я вслух, чтобы меня могла слышать и Габриэль. – Останешься ли в Париже и позволишь ли Элени и остальным спокойно заниматься тем, чем они хотят?
Он не ответил, продолжая пристально всматриваться во все, что его окружало. Взгляд его остановился на саркофагах. Трех саркофагах…
– Тебе, конечно, известно, кем они стали, – продолжал я. – Так ты покидаешь Париж или остаешься?
Мне показалось, что ему хочется вновь объяснить мне значение того, что я сделал с ним и остальными, но он тут же отказался от этой мысли. На мгновение лицо его сморщилось. Оно стало грустным, печальным и почти по-человечески страдальческим. Сколько же ему все-таки лет, подумал я. Как давно живет на земле человек, выглядящий так, как выглядит сейчас он?
Он слышал меня, но не захотел ответить. Потом взглянул на стоявшую возле камина Габриэль, вновь перевел взгляд на меня и безмолвно заговорил:
– Люби меня! Ты разрушил и уничтожил абсолютно все. Но если ты полюбишь меня, это можно восстановить, создать заново, на этот раз в другом виде. Люби меня!
Красноречивость и силу его мольбы невозможно передать словами.
– Что мне сделать, чтобы заставить тебя полюбить меня? – шептал он. – Что я могу дать тебе? Поведать тебе обо всем, что я видел? Открыть секрет нашего могущества? Тайну собственного существования?
Мне показалось, что я совершу святотатство, если сейчас отвечу ему. И так же, как в ту ночь на стене, я едва не разрыдался. Его безмолвный голос был удивительно чист, и в нем так явственно отражались его чувства, как если бы он на самом деле высказывал их вслух.
Я вдруг подумал, что он разговаривает со мной так, как, наверное, разговаривали бы, существуй они в действительности, ангелы. То же самое я думал, когда слушал его возле алтаря собора Нотр-Дам.
От неуместных мыслей меня отвлекло осознание того, что он находится сейчас рядом со мной. Он обнял меня и прижался лбом к моему лицу. И вновь я услышал его молчаливое обращение ко мне, но теперь оно звучало не так соблазнительно и искушающе, как в Пале-Рояле. Я вновь слышал голос, зовущий меня с расстояния многих миль, говорящий мне о существовании вещей, которые способны понять только мы двое и постичь которые не дано смертным. Он говорил, что, если я доверюсь ему, открою ему секреты и поделюсь своим могуществом, он отдаст мне все, чем владеет сам. Сам того не желая, он пытался меня уничтожить, но не сделал этого и потому полюбил еще сильнее.
Его предложение было одновременно и мучительным и соблазнительным. Однако я чувствовал, что оно таит в себе опасность. Именно это слово – «опасность» – невольно пришло мне в тот момент на ум.
Не знаю, что видела и слышала Габриэль. Не знаю, о чем она тогда думала.
Инстинктивно я избегал встречаться взглядом с Арманом. В эти минуты мне больше всего хотелось взглянуть ему в глаза, понять, что у него на уме, но я твердо знал, что не должен это делать. Перед моим взором вновь возникли скелеты на кладбище Невинных мучеников, отблески адских костров, которые я видел в Пале-Рояле. И никакой бархат, никакие кружева восемнадцатого века не в силах были возвратить ему человеческое лицо.
Мне не удалось скрыть свои мысли, и мне было больно оттого, что я не мог ничего объяснить Габриэль. Невозможность мысленного общения с нею, разделяющее нас безмолвие были особенно невыносимыми.
Только с ним я мог беседовать подобным образом, только с ним мог видеть одни и те же сны. Благоговейный страх заставлял меня цепляться за него, и вопреки собственным сомнениям и желаниям я был не в силах отпустить его.
– Да, – шептал он, – уезжай из Парижа. Но только возьми меня с собой. Я не знаю, как мне теперь жить. Со всех сторон меня окружает ужас, повсюду мне видятся только кошмары. Пожалуйста…
– Нет! – услышал я собственный голос.
– Неужели я для тебя ничего не значу?
Он повернулся к Габриэль. Ее лицо мучительно исказилось. Не знаю, что творилось в тот момент в ее душе, но я вдруг с болью понял, что он обращается к ней и при этом не позволяет мне услышать их разговор. Каков будет ее ответ?
– Неужели во всем мире вы никого не уважаете и вам не дорог никто, кроме вас самих? – Теперь уже он обращался к нам обоим.
– Сегодня ночью я мог тебя уничтожить, – ответил я. – И только уважение удержало меня от этого шага.
– Нет, – он совсем по-человечески покачал головой, – ты никогда не смог бы убить меня.
Я улыбнулся. Возможно, он был совершенно прав. И в то же время мы уничтожали его, но совершенно другим способом.
– Да, – подтвердил он, – это правда. Вы меня убиваете. Помогите мне, – прошептал он. – Подарите всего лишь несколько коротких лет из той вечности, что ждет впереди вас обоих. Умоляю вас! Это все, о чем я прошу.
– Нет, – снова ответил я.
Он сидел на скамье всего в футе от меня и смотрел мне прямо в глаза. И вдруг лицо его стало мрачнеть и быстро меняться, морщась и искажаясь от ярости. Создавалось впечатление, что он вообще лишен плоти и только усилием воли заставляет себя казаться столь очаровательным и красивым. А когда воля его слабеет, он тает, словно восковая кукла.
Однако он снова – почти мгновенно – вернул себе прежний вид. «Галлюцинация» исчезла.
Он встал и попятился от меня, пока не уперся спиной в камин.
Исходящая от него мощная воля была почти осязаемой. Глаза его словно жили сами по себе, не принадлежа ни ему, ни кому бы то ни было еще на земле. Пылающий за спиной огонь создавал нечто вроде нимба над его головой.
– Я проклинаю тебя! – прошептал он.
Я почувствовал укол страха.
– Я проклинаю тебя! – снова повторил он, подходя ко мне ближе. – Что ж, люби смертных и живи так, как тебе хочется, беспечно и бездумно, с любовью ко всему и жаждой получить все на свете. Но настанет час, когда спасти тебя сможет только любовь тебе подобного. – Он бросил взгляд на Габриэль. – Я не имею в виду таких, как она, детей.
Эти слова произвели на меня столь сильное впечатление, что я не сумел его скрыть. Я почти непроизвольно вскочил со скамьи и бросился к Габриэль.
– Я пришел к тебе не с пустыми руками, – сознательно понизив голос, настойчиво продолжал он. – Я пришел не как нищий, которому нечего предложить взамен. Посмотри на меня. Неужели ты не нуждаешься в том, что видишь во мне, ведь я тот, у кого достаточно силы и могущества, чтобы помочь тебе преодолеть все испытания и преграды, которые ждут впереди?
Он сверкнул глазами в сторону Габриэль и на какое-то мгновение задержал взгляд, словно устанавливая с ней невидимую связь. И вдруг я заметил, как она вся напряглась и задрожала.
– Оставь ее! – крикнул я.
– Ты не знаешь, о чем я говорил с ней, – сказал он. – Я не пытаюсь обидеть ее. Но скажи, что со своей любовью к смертным успел ты сделать?
Я знал, что, если не остановлю его, он совершит нечто ужасное, причинит боль мне или Габриэль. Ему было известно все, что случилось с Ники. В этом я был уверен. И если я в самой глубине души хотел покончить с Ники, он непременно узнал и об этом. Зачем я позволил ему войти сюда? Почему не подумал о том, что он способен на многое?
– Неужели ты не понимаешь, что это не более чем жалкая пародия? – продолжал он все так же тихо и мягко. – Каждый раз смерть и последующее пробуждение будут опустошать человеческую душу. И тогда одни будут вечно ненавидеть тебя за то, что ты отнял у них жизнь, а другие ударятся в крайности, которые ты так презираешь. Кто-то станет безумствовать и неистовствовать, а кто-то превратится в неподвластное тебе чудовище. Иные позавидуют твоему превосходству, а иные просто отдалятся, начисто исключат тебя из своего разума. – Он бросил взгляд на Габриэль и едва заметно улыбнулся. – Между тобой и ними всегда будет существовать непроницаемая завеса. Ты можешь создать целый легион и все равно будешь обречен на вечное и полное одиночество!
– Я не желаю тебя слушать. Все это не имеет никакого значения.
Я заметил, что Габриэль переменилась в лице. Теперь она смотрела на него с нескрываемой ненавистью.
Он горько усмехнулся, хотя едва ли можно было назвать это смехом.
– Возлюбленные с человеческими лицами, – насмешливо произнес он. – Разве ты не понимаешь, что жестоко ошибаешься? Один люто тебя ненавидит, а другая… что ж, другая, напившись темной крови, стала еще холоднее, чем была. Или я не прав? Но даже у нее, такой сильной и хладнокровной, бывают моменты, когда она страшится своего бессмертия. А кого она может винить в том, что произошло с ней?
– Ты просто глупец! – прошептала Габриэль.
– Ты пытался уберечь скрипача. Но тебе и в голову не приходило спасти ее!
– Замолчи! – воскликнул я. – Или я тебя возненавижу! Ты этого добиваешься?
– Но я лишь говорю правду, и ты это знаешь. А что никому из вас никогда не доведется узнать, так это всю глубину обиды и ненависти, которые каждый из вас испытывает! Глубину страданий! И глубину любви!
Он замолчал, а я не мог ничего ему ответить. Он делал сейчас именно то, чего я так боялся. А я не знал, как защитить себя.
– Если сейчас ты уйдешь от меня вместе с ней, тебе придется совершить это снова, – продолжал он. – Никола тебе не получить никогда, а она уже давно мечтает от тебя освободиться и ищет способы, как это сделать. В отличие от нее ты никогда не сможешь жить один.
Я не мог ничего ему ответить, но заметил, как сузились глаза Габриэль и как жестко сжались ее губы.
– А это значит, что придет время, когда ты станешь искать других смертных, – снова заговорил Арман, – в надежде на то, что Обряд Тьмы поможет тебе обрести любовь, которой ты так жаждешь. И из этих новообращенных, непредсказуемых в своих мыслях и поступках детей ты надеешься построить для себя крепость, чтобы спастись от времени? Что ж, хорошо, если такая крепость устоит хотя бы в течение полувека. Предупреждаю: защититься от времени ты сможешь только с помощью таких же сильных и наделенных мудростью существ, как ты сам.
Крепость для защиты от времени… При всем моем невежестве эти слова произвели на меня впечатление. Дремавший в душе страх вновь проснулся и стал еще сильнее.
На какой-то миг он отдалился от меня. На фоне пылающего в камине огня он казался невероятно красивым: темные пряди сверкающих волос слегка касались гладкого и совершенно чистого лба, а на губах играла почти счастливая и поистине неземная улыбка.
– Если мы не будем придерживаться древних обычаев, разве сможем мы обрести друг друга? – спросил он. – Кто еще сумеет разделить твои страдания? Кто еще способен понять, что творилось в твоей голове в тот вечер, когда ты стоял на сцене своего маленького театра и нагонял ужас на тех, кого так любил?
– Не смей говорить со мной об этом! – прошептал я, чувствуя, что его слова, голос и глаза лишают меня воли и неудержимо влекут к себе. Я был близок к экстазу, который испытывал в ту ночь на сцене. Всеми силами я тянулся к Габриэль, обращался к ней за помощью.
– Кто еще способен понять, о чем ты думал, когда мои неверные подданные бесновались под музыку твоего обожаемого скрипача и устроили это ужасное представление на бульваре? – снова спросил он.
Я молчал.
– Театр вампиров… – Губы его растянулись в печальной улыбке. – Понимает ли она иронию и жестокость этих слов? Знает ли, что ты чувствовал, когда совсем еще юным стоял на сцене и слушал восторженные крики публики, которая приветствовала тебя? Когда время было твоим другом, а не врагом, как сейчас. Что ты испытывал, когда за кулисами, стоило тебе протянуть руки, и все твои друзья, маленькая семья, тотчас бросались в твои объятия и прижимались к тебе со всех сторон?..
– Остановись, прошу, замолчи!
– Способен ли кто-либо еще оценить твою душу?
Колдовство! Чародейство! Пользовался ли им кто-либо с большим умением и искусством? В действительности за безудержным потоком его слов скрывалось нечто совсем другое. «Приди ко мне, и я стану солнцем, вокруг которого ты будешь вечно вращаться, мои лучи осветят, откроют те тайны, которые ты не желаешь открывать никому. И тогда я, обладающий возможностями и властью, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия, завладею тобой и уничтожу тебя!»
– Я уже спрашивал, чего ты от меня хочешь, – обратился я к нему. – Что тебе нужно от меня на самом деле?
– Мне нужны вы, – ответил он. – Ты и она! Я хочу, чтобы на дорогах судьбы нас стало трое!
– А не того ли, чтобы мы сдались и подчинились тебе?
Я покачал головой. Лицо Габриэль выражало настороженность и отвращение. Арман уже не сердился и не кипел от злобы. И все же он вновь произнес:
– Я проклинаю тебя!
Его сказанные обманчиво спокойным тоном слова прозвучали для меня как торжественная клятва.
– Я предложил тебе свои услуги в тот момент, когда ты оказался сильнее меня, – сказал он. – Вспомни об этом, когда твои собственные Дети Тьмы нанесут тебе удар в спину, когда они восстанут против тебя. Вспомни обо мне!
Его слова потрясли меня. Потрясение было гораздо более сильным, чем то, которое я испытал в минуты ужасного прощания с Никола в театре Рено. Я ни секунды не боялся в подземном склепе кладбища Невинных мучеников, но испытывал страх здесь, в этой комнате, с той самой минуты, как мы сюда вошли.
В нем снова закипал гнев, на этот раз слишком сильный, чтобы он мог его скрыть.
Он опустил голову и отвернулся. Прижав руки к груди и став вдруг каким-то очень маленьким, он стоял лицом к огню и изобретал угрозы одну страшнее другой, придумывая, как бы причинить мне боль посильнее. Хотя ни одна из угроз так и не сорвалась с его губ, я слышал их все до единой.
Буквально на долю секунды что-то отвлекло мое внимание. Быть может, мигнуло пламя свечи, а может, я сам моргнул.
Как бы то ни было, но он исчез. Точнее, попытался исчезнуть. Я успел заметить лишь темную тень, удаляющуюся от камина.
– Нет! – громко крикнул я, устремляясь за кем-то почти невидимым, и в следующую секунду уже держал его в своих объятиях, а он снова обрел плоть.
Он умел двигаться очень быстро, но я оказался еще проворнее, и вот мы стояли лицом к лицу возле самой двери склепа. Я снова и снова повторял свое «нет», отказываясь его отпустить.
– Нет, только не так! Ты не можешь уйти вот так! Мы не должны расстаться с ненавистью в душе, только не это!
Неожиданно я как будто совершенно лишился воли. Я мог лишь обнимать его и прижимать к себе так крепко, что он не мог не только вырваться, но даже пошевелиться.
Мне было совершенно все равно, кто он на самом деле и что сделал со мной в тот проклятый момент, когда бессовестно меня обманул; я уже не помнил о том, что он хотел подчинить меня своей воле; мне не было никакого дела до того, что я навсегда перестал быть смертным человеком.
Я хотел только одного: чтобы он остался. Кем бы он ни был, я жаждал жить рядом с ним и знал, что все сказанное им было правдой. И в то же время так, как хочет он, не может быть никогда. Он никогда не получит над нами власть. Он не сможет разлучить нас с Габриэль.
Хотел бы я знать, понимает ли он сам, чего у нас просит? Возможно ли, что он верит всему, о чем говорит?
Не спрашивая на то его согласия, я молча довел Армана обратно до скамьи возле камина. Меня вновь охватило ощущение опасности, страшной опасности. Но это не имело значения. Он должен остаться здесь, с нами.
Габриэль ходила из угла в угол и что-то бормотала себе под нос. Плащ свешивался с ее плеча, и казалось, что она совершенно забыла о нашем присутствии.
Арман внимательно наблюдал за ней. Наконец она резко обернулась и обратилась к нему.
– Ты приходишь и говоришь: возьмите меня с собой. Ты говоришь: любите меня. Намекаешь на то, что тебе известно очень многое, в том числе и древние секреты. Но не даешь в результате ничего, кроме обмана и лжи.
– Я продемонстрировал вам свои возможности, чтобы вы смогли понять, – тихо ответил он.
– Нет, ты проделывал свои трюки, чтобы понять самому, – возразила она. – Ты посылал нам видения и картины, причем по-детски примитивные. Ты только этим и занимался. Возвышенными иллюзиями соблазнял Лестата во дворце, но только лишь затем, чтобы напасть на него. А здесь, в башне, когда мы получили передышку в нашей борьбе, что сделал ты? Попытался поссорить нас с Лестатом, посеять между нами раздор…
– Да, признаю, я действительно соблазнял Лестата иллюзиями, – перебил он Габриэль, – но все, что я говорил здесь, правда. Ты уже сейчас презираешь своего сына за его любовь к смертным, за то, что он испытывает потребность постоянно быть рядом с ними, за привязанность к скрипачу и уступки его желаниям. Ведь ты же знала, что Темный Дар сведет Никола с ума и в конце концов уничтожит! И ты действительно жаждешь освободиться от всех до единого Детей Тьмы! От меня тебе не удастся это скрыть.
– Да ты просто глуп! – ответила она. – Ты видишь, но не способен понять то, что видишь. Сколько лет ты успел прожить в своей смертной жизни? Ты хоть что-нибудь о них помнишь? Ты не способен оценить всю глубину моей любви к сыну. Я любила его так, как никого и никогда на свете. В моем одиночестве сын для меня – все! Как же ты не смог постичь то, что увидел?
– Нет, это ты не способна понять, – вновь возразил ей Арман. – Если бы ты когда-нибудь испытывала истинную любовь и привязанность к кому-либо, то признала бы, что твои чувства к сыну ровным счетом ничего не стоят.
– Все это пустые разговоры… – вмешался я.
– Нет, – решительно и без всяких колебаний перебила Габриэль. – Нас с сыном связывает слишком многое. Я прожила на свете пятьдесят лет и за все это время не встретила никого, кроме моего сына, кто обладал бы такой же сильной волей, как у меня. А то, что нас с ним разделяет, мы всегда можем устранить, уничтожить все разногласия. Но как можем мы принять тебя в семью и сделать одним из нас, если ты используешь наши мелкие несогласия, чтобы разжечь между нами огонь вражды? И, что еще важнее, кем ты себя вообразил, кто ты такой, чтобы быть уверенным в том, что мы захотим тебя принять?
– Мои наставления – вот в чем вы сейчас нуждаетесь, – промолвил он. – Ваш путь только начинается, и у вас недостаточно веры, чтобы крепко стоять на ногах, следуя по этому пути. Вы не сможете выжить без чьей-либо помощи…
– Миллионы живут без веры и без чужих наставлений. Это ты не в состоянии обойтись без них, – возразила она.
Я почувствовал исходящие от него боль и страдание. Но она ровным, лишенным выражения голосом продолжала говорить:
– Я, например, хочу знать, почему на земле существует красота. Почему природа продолжает создавать все новые и новые ее формы? Какая связь между грозой и теми чувствами, которые она в нас вызывает? Если Бог не существует, если все эти понятия не объединены в одну метафорическую систему, почему же тогда они продолжают обладать властью над нами? Лестат называет все это Садом Зла, но для меня этого недостаточно. И я должна признаться тебе, что мое маниакальное любопытство, назови его как угодно, способно отвлечь меня от моих жертв – от смертных. Оно заставляет меня удаляться на природу, подальше от всего, что создано людьми. И я допускаю, что когда-нибудь оно может заставить меня покинуть собственного сына, потому что он чересчур привязан ко всему человеческому.
Она подошла к Арману и, прищурившись, пристально взглянула ему в глаза. В этот момент ничто не напоминало в ней женщину.
– Это тот светильник, который помогает мне видеть Путь Дьявола, – продолжала она. – А что освещает этот путь для тебя? Чему ты действительно успел научиться, кроме поклонения дьяволу и своих предрассудков? Что тебе известно о нас и о том, как мы появились? Расскажи, и, возможно, это будет действительно чем-то заслуживающим внимания. А быть может, не будет стоить ничего.
Он буквально лишился дара речи и не в силах был скрыть свое изумление.
Он смотрел на нее с искренним смущением, а потом поднялся со скамьи и отошел в сторону, явно стараясь избежать встречи с нею лицом к лицу и уставившись перед собой невидящим взглядом. Он явно был повержен и совершенно пал духом.
Наступила полная тишина. И в этот момент мне вдруг отчаянно захотелось выступить в его защиту. Габриэль высказывала неприукрашенную правду о тех вещах, которые интересовали ее. Сколько я ее помню, она поступала так всегда, и всегда в ее манере так говорить было что-то пренебрежительное, отчасти жестокое.
Она предложила ему поставить себя на ее место и подняться до ее уровня. И он оказался униженным и загнанным в угол. Его полная беспомощность начинала меня тревожить. Я видел, что ему не оправиться от ее нападения.
Он повернулся и направился к скамье, как будто собираясь сесть на нее, потом снова повернулся и пошел к саркофагам, потом к стене… Казалось, их твердые поверхности отталкивают его, вызывают у него неприязнь, словно его воля натыкается на них в том невидимом пространстве, в котором он сейчас блуждает.
Он вышел из комнаты и стал подниматься по узкой лестнице, потом развернулся и двинулся обратно.
Его мысли были наглухо закрыты от нас, а быть может, что еще хуже, он вообще лишился способности думать.
Перед его глазами мелькали лишь простейшие картины и образы – отражение того, что он когда-либо видел: обитая железом дверь, свечи, огонь. Перед ним воскресали парижские улицы, торговцы и мальчишки-газетчики, проносящиеся мимо кабриолеты; он слышал отдаленные звуки музыки и ужасную какофонию слов и фраз из тех книг, которые ему пришлось прочитать совсем недавно.
Я больше не мог выносить все это, но Габриэль молча сделала мне знак, чтобы я оставался на месте.
Что-то возникало в старинном склепе, что-то происходило в самой его атмосфере.
Что-то явно менялось. Таяли свечи, огонь в камине трещал, и алые языки лизали почерневшие камни на задней стенке. Внизу, в других склепах, забегали крысы.
Арман стоял в проеме одной из арок, и казалось, что он стоит там уже много часов, хотя на самом деле это было не так. Габриэль застыла в дальнем углу комнаты, лицо ее было холодным и сосредоточенным, а глаза сияли как никогда и казались маленькими звездами.
Арман собирался говорить с нами, но он не намерен был давать какие-либо объяснения. Тому, что он готов был нам рассказать, нельзя было даже придумать название. Мы как будто вскрыли его душу, и теперь образы лились из него потоком крови.
Арман стоял, обхватив себя руками, и походил сейчас на маленького мальчика. И я понял, что тогда чувствовал. Это было поистине чудовищное единение, невероятная близость с другим существом, близость, которая заставляет даже восхитительные моменты убийства казаться далекими, туманными и вполне управляемыми. Он весь раскрылся нам навстречу и не в силах был больше сдерживать рвущийся наружу поток картин и образов, заставляющих его древний внутренний голос звучать нежно, просительно, даже заискивающе.
Может быть, в этом и состояла та опасность, которую я чувствовал все это время, может быть, это и было источником, причиной моего страха? Но, даже сознавая это, я сдался и уступил, мне вдруг подумалось, что все великие уроки в своей жизни я усваивал только благодаря полному отказу от страха. И вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в моей жизни появилось что-то новое.
Никогда, ни в моей смертной, ни в бессмертной жизни, мне не угрожали единение и близость, подобные этим.

Глава 3
История жизни Армана
Комната исчезла. Стены будто растворились. Появились всадники. Черная туча росла на горизонте. Вопли ужаса. Золотоволосый ребенок в грубой крестьянской одежде все бежит и бежит вперед. Вокруг него уже целая орда всадников, они хватают его, мальчик вырывается, отбивается, но его уже перебрасывают поперек седла, и всадник уносится к самому краю света. Этим ребенком был Арман.
Все происходило в степях южной России, но Арман тогда не знал, что это Россия. Он знал лишь маму, отца, то, что на свете существуют Бог и дьявол, что есть церковь. Однако ему не было известно ни имя его родины, ни название родного языка, ни то, что похитившие его всадники – татары. Не мог он знать и того, что уже никогда больше не придется ему увидеть тех, кого он любил.
Тьма, корабль плывет по волнующемуся морю, ребенок страдает от непрекращающейся тошноты, он охвачен отчаянием и ужасом. И вот на горизонте возникает невероятное скопление величественных зданий Константинополя эпохи заката Византийской империи с ее фантастическим скоплением народов и крупнейшими рынками рабов. Невероятное смешение языков, угрозы, высказываемые на международном языке жестов, и вокруг – одни только враги, которых не умилостивить и от которых не укрыться нигде.
Пройдут годы и годы его жизни после смерти, прежде чем Арман найдет в себе силы вернуться в то ужасное время и дать окружающим имена, вспомнить о византийских судебных чиновниках, которые обязательно кастрировали бы его; о непременно сделавших бы то же самое сыновьях ислама – смотрителях гаремов; о гордых воинах властителей Египта мамелюках, которые обязательно взяли бы его с собой в Каир, будь он выше и сильнее; о нарядных и сладкоголосых венецианцах в коротких бархатных камзолах и туго обтягивающих ноги рейтузах – эти люди произвели на него неизгладимое впечатление. Но они, христиане, при том что он сам был христианином, лишь с улыбкой переглядывались между собой, когда рассматривали его, а он безмолвно стоял, не в силах умолять и уже ни на что не надеясь.
Я видел лежащую перед ним водную гладь Эгейского и Адриатического морей. Его снова безудержно тошнило, он молил о смерти и в душе дал себе клятву, что не будет жить.
Потом над блестящей поверхностью лагуны поднялись венецианские дворцы, построенные в марокканском стиле. Его привели в дом с огромным количеством комнат, с дюжинами и дюжинами потайных ходов и секретных помещений. Солнечный свет с трудом проникал сюда сквозь зарешеченные окна. Его окружили другие мальчики, говорящие на певучем и мягком языке, который назывался венецианским диалектом. Потом были угрозы и уговоры. От него требовали, чтобы, забыв о своих страхах и предрассудках, он совершил то, что считал грехом. Совершил его вместе со многими и многими незнакомцами, появлявшимися в этом освещенном факелами царстве мрамора, где в каждой комнате перед ним возникали все новые картины теплоты и нежности, рано или поздно уступающие место невыразимому и жестокому желанию. Каждый раз все завершалось одним и тем же ритуалом.
Наконец однажды вечером, после того как он в течение многих дней отказывался подчиниться и потому уже едва не умирал от голода и ни с кем не разговаривал, его снова втолкнули в одну из комнат. Он был грязен и почти ослеп, попав после многих дней заточения в темноте на яркий свет, а перед ним стоял человек в костюме из красного бархата, с тонким и почти светящимся лицом. Человек протянул руку и нежно коснулся его холодными пальцами, а потом Арман словно сквозь сон увидел, как из руки в руку перешли несколько монет, и у него не было сил даже заплакать. Это была очень большая сумма. Его продали. Это лицо… оно было таким гладким, что его легко можно было принять за маску.
В последний момент он все же разрыдался. Он плакал и говорил, что будет слушаться, что не станет больше сопротивляться. Умолял сказать, куда его ведут, и вновь клялся, что станет послушным… Когда его тащили вниз по лестнице к темной, пахнущей водорослями воде, он снова почувствовал нежное и одновременно твердое прикосновение холодных пальцев нового господина. И вдруг к его шее прижались мягкие губы, и этот поцелуй, против которого невозможно было устоять, обещал, что ему никто больше не причинит вреда.
О, сколько любви, бесконечной любви было в этом поцелуе вампира! Она окутывала Армана и очищала его, в ней была заключена вся вселенная. Его посадили в гондолу, и лодка огромным зловещим жуком понеслась по узким каналам к другому огромному дому.
Он опьянел от удовольствия, от прикосновения белых с шелковистой кожей рук, причесывающих его волосы, от голоса, шепчущего ему, что он очень красив, от лица, которое то искажалось от переполняющих его обладателя эмоций, то прояснялось и почти светилось, как будто было вылеплено из алебастра и украшено бриллиантами. Иногда оно походило на пруд, в котором отражается лунный свет. Коснись его кончиком пальца, и поверхность оживает, но уже через секунду вновь становится спокойной и гладкой.
Он пьянел по утрам от воспоминаний об этих поцелуях, когда в одиночестве бродил по дому, открывая одну за другой двери, за которыми видел множество книг, географических карт, скульптур из гранита и мрамора, или когда другие ученики Мастера, обнаружив его в одной из комнат, спокойно отводили его на рабочее место и терпеливо объясняли, что он должен делать, показывали, как смешивать краски и добиваться чистоты цвета с помощью яичного желтка, как покрывать поверхность дерева лаком. Они брали его с собой на леса, где осторожными мазками касались самых краев огромной картины, изображающей небо, облака и ангелов на их фоне. Они объясняли ему, что прекрасных лиц, рук и крыльев этих ангелов может касаться только кисть Мастера.
Он пьянел от удовольствия, когда вместе со всеми сидел за длинным столом и наслаждался вкусом блюд, которые ему не приходилось пробовать в своей жизни, и чудесным вином, какого до этого никогда не пил.
Он засыпал лишь затем, чтобы проснуться в сумерках и увидеть возле огромной кровати Мастера, невообразимо красивого в своем костюме из красного бархата, с густыми светлыми волосами, сияющими в отблесках света, и полными счастья, сверкающими кобальтовыми глазами. И поцелуи, от которых можно было умереть…
– О да… я никогда не разлучусь с тобой… да, да… ничего не бойся…
– Скоро, уже совсем скоро, мой дорогой, мы воистину соединимся… скоро…
Факелы ярко освещают весь дом. Мастер с кистью в руке стоит на лесах…
– Встань там, на свету, не шевелись…
И долгие часы он стоит, застыв в одной позе, а перед рассветом видит лицо ангела, так напоминающее его собственное. Потом улыбающийся Мастер уходит по бесконечному коридору.
– Нет, Мастер, пожалуйста, не уходите, не оставляйте меня, возьмите меня с собой…
И снова день. Он идет с полными денег, настоящего золота, карманами, и перед ним открываются великолепие и роскошь Венеции с темно-зеленой водой ее каналов в окружении роскошных дворцов. Рядом с ним рука об руку идут другие ученики. Пахнущий свежестью воздух на площади Сан-Марко и высокий свод голубого неба – это было похоже на сны, которые он видел в детстве. Наступают сумерки, и во дворец приходит Мастер. Он стоит с кистью в руке, склонившись над небольшой панелью, а его ученики с благоговением и едва ли не с ужасом завороженно следят за его работой. Мастер поднимает голову, видит его, откладывает в сторону кисть и уводит Армана из огромной мастерской, в которой до полуночи будут трудиться другие ученики. Они снова одни в спальне, и его лицо в руках Мастера, и тайный поцелуй, о котором не должен знать никто…
Сколько прошло времени? Два года? Или три? Нет слов, чтобы описать то счастливое время: военные корабли, покидающие порт, чтобы принять участие в морских сражениях; рвущиеся ввысь песнопения перед византийскими алтарями; возвышенные и сказочные представления с адскими пропастями и скачущими дьяволами, разыгрываемые на подмостках церквей и во дворце; сверкающие мозаики на стенах Сан-Марко и Сан-Дзаниполо; Дворец дожей; великие художники, гуляющие по улицам города: Джамбоно, Уччелло, Виварини и Беллини; бесконечные праздничные карнавалы и процессии – и каждый вечер часы, проведенные наедине с Мастером, в то время как все остальные спят, надежно запертые под замком. Кисть Мастера быстрыми мазками касается панели, словно он не пишет, а лишь расчищает картину– солнце, небо и простирающееся под крыльями ангела море.
И ужасные, но неизбежные моменты, когда Мастер вдруг вскакивает с мучительным криком, расшвыривает вокруг баночки с красками и прижимает руки к глазам, словно готов вырвать их навсегда.
– Почему, почему я не вижу? Почему я не способен видеть лучше, чем смертные?!
Он прижимается к Мастеру в ожидании восхитительного поцелуя. Мрачная тайна… секрет, который нельзя открыть никому… Перед рассветом Мастер неслышно выскальзывает за дверь.
– Мастер, позвольте мне пойти с вами!
– Скоро, мой дорогой, моя любовь, мой малыш, когда ты немного подрастешь и станешь достаточно сильным, когда избавишься от всех своих изъянов. А теперь иди и познай все доступные тебе развлечения, познай любовь женщин и любовь мужчин, пока у тебя еще есть время. Забудь о тех горестях, которые пришлось тебе испытать в борделе, и наслаждайся всем, что ждет тебя впереди.
Редкую ночь он не видел Мастера возле себя перед рассветом. Мастер возвращался порозовевший, с потеплевшей кожей, чтобы обнять Армана и дать ему силы на целый день, помочь пережить долгие часы до следующего восторженного поцелуя в сумерках.
Арман научился читать и писать. Он относил готовые картины в соборы и часовни богатых дворцов, собирал с заказчиков плату и торговался о ценах на краски и масло. Отчитывал слуг, если кровати не были убраны или еда не была приготовлена вовремя. Его любили все ученики, и он плакал каждый раз, когда провожал тех, кто закончил учебу, к новому месту их службы. Пока Мастер рисовал, он читал ему стихи и даже научился играть на лютне и петь.
В печальные дни, когда Мастер надолго покидал Венецию, он вел все его дела в доме, тщательно скрывая свои страдания от других и зная, что им придет конец только тогда, когда вернется Мастер.
Это случилось однажды перед рассветом, когда вся Венеция была погружена в сон…
– Вот и наступил этот момент, моя радость. Настало время тебе прийти ко мне и стать таким же, как я. Этого ты хотел?
– Да.
– Тайно пить кровь злодеев, которая поможет тебе процветать вечно, как делаю это я? Обещаешь ты до скончания мира хранить наш секрет?
– Я даю обет, клянусь, подчиняюсь вам во всем! Я… я хочу всегда быть с вами, мой Мастер, мой Господин… Ведь только вам я обязан всем, что имею и что я есть. Никогда и ничего не желал я больше, чем этого!
Мастер указал кистью на картину, которая простиралась до самого потолка.
– Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Но миллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который недоступен никому из смертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный и бесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира.
Сколько месяцев прошло с тех пор? Времени, когда он купался во власти Темного Дара…
Они вели ночную жизнь, вместе путешествуя по сумеречным улицам и каналам, – его больше не пугали таящиеся в темноте опасности, он сам превратился в такую опасность. Он испытал древний восторг убийства, но никогда жертвой его не становилась невинная душа. Нет, это всегда был злодей, преступник, какой-нибудь очередной Тифон – убийца собственного брата. Они отыскивали его в темных лабиринтах улиц и нападали на свою жертву, вместе с кровью впитывая в себя порочность. Это был настоящий совместный пир, от которого оба приходили в восторг, который был сродни экстазу. И Мастер всегда указывал ему верную дорогу.
А потом они писали картины, и Арман наслаждался обретенным мастерством. Иногда казалось, что кисть движется сама по себе по покрытой лаком поверхности, и они оба яростно трудились над триптихом, а смертные ученики в это время спокойно спали среди баночек с краской и бутылок с вином. И только одно омрачало это безоблачное счастье: то, что иногда Мастер, как и прежде, покидал его, уезжал из Венеции. Его отсутствие казалось всем бесконечным.
А для Армана расставание стало еще более мучительным.
Ужасно, что приходилось в одиночку охотиться, а потом лежать в глубоком подземелье и ждать. Ужасно не слышать звонкого смеха Мастера и биения рядом его сердца.
– Но куда же ты уезжаешь? Почему я не могу поехать вместе с тобой? – умоляющим голосом спрашивал его Арман.
Разве не были они связаны одной тайной? Почему он не хотел объяснить ему и эту загадку?
– Нет, любовь моя. Ты еще не готов нести это бремя. Как и тысячу лет до того, оно останется лежать только на моих плечах. Когда-нибудь ты станешь помогать мне в том, что я должен делать, но только тогда, когда будешь действительно готов обрести знания и докажешь, что на самом деле хочешь все узнать. Когда станешь настолько сильным, чтобы быть уверенным, что никто и никогда не заставит тебя открыть эту тайну, если ты сам того не пожелаешь. А до тех пор… пойми… у меня нет другого выбора. Я должен покидать тебя. Я обязан позаботиться о Тех, Кого Следует Оберегать.
Те, Кого Следует Оберегать…
Арман долго размышлял, эти слова пугали его. Но хуже всего то, что они разлучали его с Мастером. Он переставал бояться этих слов, только когда Мастер возвращался и снова был рядом.
– Те, Кого Следует Оберегать, пребывают в мире… или в безмолвии, – обычно говорил он, скидывая плащ из красного бархата. – Большего нам знать не дано.
И вновь они выслеживали злодеев на улицах Венеции, вновь пировали вместе.
Сколько человеческих жизней могло все это длиться? Быть может, тысячу?
Но прошло, наверное, всего лишь полгода, прежде чем однажды ночью в глубоком подземелье возле самой воды он увидел возле своего гроба Мастера.
– Вставай, Арман! Нам надо бежать. Они пришли.
– Кто они, Мастер? Те, Кого Следует Оберегать?
– Нет, мой дорогой. Это не они – другие. Скорее, нам следует поторопиться!
– Но что могут они нам сделать? Почему мы должны бежать?
Белые лица за окнами. Сильные удары в дверь. Дребезжат стекла. Мастер оглядывается вокруг, смотрит на свои картины. Запах дыма. Запах горящей смолы. Они появились снизу. Они спускались сверху.
– Беги! Нет времени, чтобы пытаться хоть что-то спасти!
Оба мчатся вверх по лестнице, на крышу.
Черные фигуры, лица которых скрыты под капюшонами, швыряют горящие факелы в открытые двери. Внизу, в комнатах, бушует огонь, вырывается из окон, охватывает лестницу. Все картины в огне.
– На крышу, Арман! Скорее!
Существа в темных одеждах, очень похожие на них. И еще такие же, и еще… Мастер раскидывает их в стороны, прокладывая путь по лестнице наверх, они ударяются о стены и потолок, слышится хруст ломающихся костей.
– Отступник! Еретик! – ревут незнакомые голоса.
Чьи-то руки хватают и крепко держат Армана. Он видит Мастера на самом верху лестницы, тот обернулся и смотрит на него.
– Арман! Положись на свои силы! Скорее!
Но они толпой возникают за спиной Мастера, они окружают его. На место каждого, кого он сбрасывает вниз, встают еще трое. И вот уже не менее пятидесяти пылающих факелов сразу впиваются в красный бархат плаща и светлые волосы Мастера. Огонь с ревом взвивается к самому потолку и поглощает Мастера, превращая его в живой факел. Но и теперь пылающими руками он продолжает защищаться, отражает нападение, а они все швыряют и швыряют к его ногам горящие факелы.
Однако самого Армана потащили вниз по лестнице, прочь из охваченного пожаром дома, откуда доносились вопли смертных учеников Мастера. Потом с криками и воем его бросили в ужасный трюм корабля, который был еще страшнее, чем корабль работорговцев, и они поплыли прочь из Венеции, в открытое море, над которым раскинулся черный шатер ночного неба.
– Отступник! Отступник! – Горит погребальный костер, а вокруг него суетятся темные фигуры, и в небо летят крики: – В костер! В костер!
«Нет, пожалуйста, не делайте это со мной! Нет!»
Ошеломленно застыв, он наблюдал, как к костру тащат учеников Мастера, его смертных братьев, единственных братьев, и не мог удержаться от горестного вопля, когда увидел, как их одного за другим швыряют в огонь.
– Нет!.. Перестаньте! Они ни в чем не виноваты! Ради самого Господа, остановитесь!..
Он не переставая кричал и плакал, но теперь пришла и его очередь. Он отчаянно сопротивлялся, а они подбрасывали его все выше и выше, и он вот-вот должен был упасть прямо в середину костра.
– Мастер! Помогите мне! Мастер!
Но все слова исчезли, и остался только протяжный горестный вопль.
Его избивают… он кричит… он сходит с ума…
И все же его вытащили оттуда. Вернули к жизни. Он остался лежать на земле, глядя в далекое небо. Ему казалось, что языки пламени лижут звезды, но он был далеко и даже не чувствовал жара. Он чувствовал запах обгоревшей одежды и опаленных волос. Лицо и руки нестерпимо болели, все тело кровоточило, он с трудом мог пошевелить губами…
– …Все творения твоего господина уничтожены, все, что он из тщеславия и гордыни создал с помощью своего Темного Дара в мире смертных, – все образы ангелов и святых и портреты живущих ныне людей. Хочешь ли и ты быть уничтоженным? Или будешь служить сатане? Выбирай! Ты успел на себе испытать, что такое огонь, и костер по-прежнему ждет тебя, жаждет объять твое тело! Тебя ждет ад! Ты сделал свой выбор?
– Да…
– Служить сатане так, как это положено…
– Да!..
– Все в этом мире лишь суета и тщеславие… И ты никогда не воспользуешься своим Темным Даром, чтобы потешить гордыню смертных… не будешь рисовать… сочинять музыку… декламировать стихи ради развлечения смертных… отныне и навсегда будешь служить только сатане и пользоваться Темным Даром лишь затем, чтобы соблазнять, приводить в ужас и разрушать… только разрушать…
– Да!..
– Всего себя посвящу моему единственному господину – сатане, только ему одному, сатане, отныне и навсегда… служить моему истинному господину во тьме, терпеть боль и страдания, отдать ему свой разум и сердце…
– Да…
– Не иметь никаких тайн от братьев моих в сатане, поведать им обо всем, что мне известно об отступнике и его деяниях…
Тишина.
– Поведать все, что тебе известно об отступнике и его деяниях, дитя! Не забывай, костер ждет тебя!
– Я не понимаю, о чем вы…
– Те, Кого Следует Оберегать… Расскажи о них!
– Рассказать о чем? Я ничего не знаю. Я знаю только, что не хочу больше страдать. Мне очень страшно.
– Правду и только правду, Дитя Тьмы! Где они? Где сейчас Те, Кого Следует Оберегать?
– Я не знаю! Если это в ваших силах, вы можете сами прочесть все в моей голове! Мне нечего рассказать вам!
– Но кто они, поведай нам, кто они? Неужели он тебе ничего не говорил о них? Кто такие Те, Кого Следует Оберегать?
Так, значит, они тоже ничего не знают о них?! «Когда ты станешь настолько сильным, чтобы быть уверенным, что никто и никогда не заставит тебя открыть эту тайну, если ты сам того не пожелаешь». Мастер поступил очень мудро.
– Что означают эти слова? Кто они? Мы должны узнать ответ!
– Уверяю вас, мне это неизвестно! Клянусь вам собственным страхом, потому что, кроме него, у меня ничего больше нет! Я не знаю!
Одно за другим возникают перед ним белые лица. Холодные губы крепко прижимаются к нему в сладких поцелуях. Руки гладят его, и из запястий капает кровь. Они хотят через кровь узнать правду. Но какое это сейчас имеет значение? Кровь – всего лишь кровь.
– Отныне ты дитя дьявола!
– Да.
– Ты не должен оплакивать своего прежнего господина – Мариуса. Мариус сейчас в аду, и иного он не заслуживает. А теперь пей кровь, которая излечит тебя и возродит к новой жизни, а потом вставай и танцуй во славу твоего нового мастера – сатаны! И тогда ты станешь поистине бессмертным!
– Да. – Он поднял голову, и кровь обожгла ему язык, наполнила его мучительным томлением. – О, пожалуйста…
Вокруг него звучали непонятные латинские слова, слышался звон литавр. Они были удовлетворены. Они убедились, что он сказал правду. Они не станут его убивать, и восторг при этой мысли лишал Армана способности размышлять, заглушал боль.
– Вставай, новообращенный, и присоединяйся к сонму Детей Тьмы!
– Да, я повинуюсь.
К нему тянутся их белые руки. Трубы и лютни заглушают грохот литавр, звуки арф гипнотизируют. Он оказывается в центре движущегося круга. Головы всех закрыты капюшонами, черные лохмотья развеваются, когда его новые собратья высоко выбрасывают ноги и низко склоняют спины.
Потом они расцепляют руки и начинают кружиться на месте, высоко подпрыгивают в воздух и вновь кружатся и кружатся. Несмотря на то что губы их сомкнуты, он слышит пение, оно становится все громче и громче…
Кольцо вокруг него движется все быстрее, пение, скорее напоминающее однообразный вибрирующий звук, кажется, никогда не закончится, они не произносят ни слова, и в то же время создается впечатление, что они говорят что-то, высказывают свои мысли. Громкое пение похоже на стон, который вот-вот может превратиться в оглушительный крик.
Он вместе с ними поет песню без слов, крутится на одном месте, пока у него не начинает кружиться голова, потом выпрыгивает высоко вверх. Руки гладят его, губы целуют, они крутят его и передают друг другу по кругу, кто-то выкрикивает латинские слова, ему отвечает другой голос, следующий кричит еще громче, ему опять вторит кто-то…
Он летит, и его больше ничто не связывает ни с землей, ни с ужасными воспоминаниями о смерти Мастера и гибели его картин, гибели тех смертных, которых он любил. Его обдувает ветер, лицо обдает жаром. Но пение так прекрасно, и не важно, что он не в силах понять ни слова, что он не умеет молиться сатане, не знает, как следует в него веровать и как возносить ему молитвы. Никому ведь не известно, что он не знает этого, все поют единым хором, произносят какие-то заклинания, выкрикивают непонятные слова, кружатся, подпрыгивают, низко склоняются то вперед, то назад, запрокидывают головы, и в глазах их отражаются отблески обжигающего их пламени…
– Да! ДА!!! – кричит кто-то.
Музыка звучит все громче и громче. Бубны и литавры отбивают какой-то бешеный, дикий ритм, им вторят голоса, и все наконец сливается в едином неистовом и варварском мотиве. Вампиры с воем вскидывают руки; мелькающие в отсветах костра, судорожно дергающиеся фигуры движутся вокруг него, глухо ударяя пятками о землю. Это было поистине празднество бесов в аду. Оно приводило его в ужас и одновременно неудержимо притягивало, приглашало принять участие. И когда их руки схватили и закружили его, он принялся скакать и топать вместе со всеми, охваченный болью, завертелся в едином безумном танце, извиваясь и громко крича.
К рассвету он пребывал в полнейшем исступлении, и обретенные им новые братья, поглаживая, целуя и лаская, повели его вниз по ступеням лестницы в самые недра земли.
В последующие месяцы Арман не раз предавался мечтам о том, что Мастер не погиб в огне.
Ему снилось, что Мастер пылающей кометой свалился с крыши в спасительные воды канала. Что он выжил, а потом далеко в горах Северной Италии залечил свои раны. Ему снилось, что Мастер зовет его к себе, что он пребывает в обители Тех, Кого Следует Оберегать.
Иногда в своих снах он видел Мастера таким же могучим и прекрасным, как и прежде, буквально окутанным красотой. А иногда видел его сгоревшим до черноты, искалеченным, съежившимся, с огромными желто-золотистыми глазами, по-прежнему сияющими, и густыми светлыми волосами.
Он видел, как обессиленный, с изуродованным телом Мастер ползает по земле и зовет Армана, умоляет его о помощи. А из видневшейся позади обители Тех, Кого Следует Оберегать, доносится запах ладана, обещающий чудеса древней магии, появление невиданной холодной красоты, лежащей вне пределов понятий добра и зла.
Но все эти видения были лишь плодом его воображения. Разве не говорил ему Мастер, что огонь и солнечный свет способны полностью уничтожить их? А ведь он своими глазами видел, как пламя охватило Мастера с ног до головы. Верить в реальность этих снов все равно что мечтать о возвращении к смертной жизни.
Глядя широко раскрытыми глазами на луну и звезды, на спокойную гладь моря, он ни на что больше не надеялся, не испытывал ни радости, ни горя. Все это мог дать ему только Мастер, но Мастера больше не было рядом.
– Я теперь дитя дьявола, – твердил он сам себе.
Он утратил всю свою волю и все желания, и впереди его не ждало ничего, кроме Темного Братства и способности убивать – теперь уже не только злодеев, но и совершенно невинных людей. Убийство превыше всего!
В огромном помещении римских катакомб, которое занимало общество, он преклонил колени перед Сантино, предводителем, который с распростертыми объятиями встретил его у подножия лестницы. Великий предводитель принял посвящение Тьме еще во времена Черной смерти. Он рассказал Арману о видении, посетившем его в самом разгаре эпидемии чумы 1349 года, когда ему было сказано, что Темное Братство само по себе должно превратиться в Черную смерть, вызывать у людей необъяснимый ужас, тревожить их и заставлять сомневаться в возможности милосердного вмешательства Господа.
Рассказывая историю вампиров, Сантино привел Армана в святая святых их убежища, где повсюду лежали человеческие черепа.
– Подобно волкам, мы существовали всегда, с истоков бытия человечества. И высшего совершенства мы достигли здесь, в Риме, где наше общество стало мрачной тенью римской церкви.
Арман уже знаком с основными обрядами, ему известны все запреты, а теперь ему предстояло узнать Великие Законы.
Первый: каждое общество должно иметь своего предводителя, и только он имеет право совершать Обряд Тьмы над смертными. Он должен следить, чтобы все ритуалы исполнялись как положено.
Второй: никогда обладателем Темного Дара не может стать урод или калека, ребенок или тот, кто не в состоянии выжить самостоятельно даже с помощью Темных Сил. Тот, кто получает Темный Дар, непременно должен быть очень красив, дабы совершением Обряда Тьмы еще сильнее оскорбить Господа.
Третий: магический обряд не должен совершать никто из старых вампиров, дабы кровь новообращенного не обрела чрезмерную силу. Мастерство и мудрость вампиров со временем возрастают, и потому с кровью старых вампиров может быть передано слишком много могущества и знаний. Раны и ожоги, в случае если не приводят к немедленной смерти, после излечения делают Детей Сатаны еще сильнее. Однако сатана охраняет своих последователей от чрезмерной власти стариков – все они без исключения рано или поздно сходят с ума.
В связи с этим Арман должен обратить внимание на то, что среди членов общества нет никого старше трехсотлетнего возраста. Никто из ныне живущих не помнит, каким было первое римское общество. Дьявол часто призывает к себе вампиров.
Арману необходимо также понять, что последствия Обряда Тьмы непредсказуемы, даже если его совершает очень молодой вампир и при этом тщательно соблюдает все необходимые ритуалы. По никому не известным причинам одни заново рожденные для Тьмы смертные становятся могущественными и сильными, как титаны, а другие больше напоминают ходячих покойников. Вот почему следует с особой тщательностью подходить к выбору смертных, здесь требуется великое мастерство. Чересчур страстные натуры с несгибаемой волей не подходят на роль будущих Детей Сатаны, равно как и те, которые напрочь лишены страстей.
Четвертый: никогда вампир не должен уничтожать другого вампира. Право распоряжаться их жизнью и смертью имеет только предводитель общества. В его власти также посылать слишком старых и лишившихся разума в огонь, если они не могут больше служить сатане как положено. Он обязан уничтожать и тех вампиров, которые были созданы не по правилам или неудачно. Обязан уничтожать тех, кто получил настолько серьезные раны, что не может выжить самостоятельно. И наконец, обязан находить и уничтожать всех отступников и всех, кто осмелился нарушить законы.
Пятый: ни один вампир никогда не должен раскрывать перед смертным свою истинную сущность, а если это произойдет, он не может позволить смертному остаться в живых. Ни один вампир не имеет права рассказывать кому-либо из смертных историю вампиров, а если такое случится, смертный не должен оставаться в живых. Ни один вампир не имеет права записывать историю вампиров или доверять бумаге какие-либо истинные факты и знания, дабы это не мог прочесть кто-либо из смертных и поверить в то, что это действительно правда. Имена вампиров не могут быть открыты смертным, кроме как написанными на камнях гробниц. И никогда не должен вампир открывать смертным место тайного убежища другого вампира.
Таковы Великие Законы, которые должны соблюдаться всеми вампирами без исключения. И только при этом условии может благополучно существовать Великое Общество Бессмертных.
И все же Арману следует знать и о том, что испокон веков существовали легенды о древних вампирах, обладающих невероятным могуществом и не признающих никаких авторитетов. Они не склонялись даже перед самим дьяволом. Эти вампиры жили тысячи лет. Иногда их так и называют – Дети Тысячелетий. На севере Европы рассказывают легенды о Маэле, который обитает в густых лесах Англии и Шотландии, а в Малой Азии – легенды о Пандоре. Ходят слухи, что в Египте до сих пор иногда встречают героя древних легенд – вампира Рамзеса.
Во всех частях света можно услышать такие легенды. И вполне возможно принять их за абсолютную выдумку, если бы не одно обстоятельство. Древний еретик Мариус был найден Детьми Тьмы в Венеции и понес заслуженное наказание. Легенда о Мариусе оказалась правдивой. Но Мариуса больше нет.
Арман ничего не ответил. Он не стал рассказывать Сантино о своих снах. Да и, по правде говоря, воспоминания об этих снах потускнели в его душе, так же как и краски на картинах Мариуса. Арман больше не хранил их ни в уме, ни в сердце, дабы никто не смог обнаружить их, если бы захотел туда заглянуть.
Когда Сантино заговорил о Тех, Кого Следует Оберегать, Арман снова поклялся, что не знает даже значения этих слов. Не знали его ни Сантино, ни кто-либо еще из известных Сантино вампиров.
Тайна умерла. Умерла вместе с Мариусом. А потому следует придать забвению эту древнюю и никому теперь не нужную загадку. Сатана – единственный наш Господин и Учитель. Только поклоняясь сатане, мы все поймем и все узнаем.
Арман завоевал расположение Сантино. Он выучил все законы, в совершенстве освоил ритуальные песнопения, обряды и молитвы. Он стал свидетелем грандиознейших шабашей. Он учился у наиболее могущественных, искусных и прекрасных вампиров, каких только ему приходилось встречать. Он сам стал таким знающим и умелым, что получил должность миссионера, призванного собирать в общины разбросанных по всему миру странствующих Детей Тьмы. Ему доверяли руководить во время шабашей и следить за правильностью исполнения Обрядов Тьмы, когда в них появлялась необходимость.
В Испании, Германии и во Франции он обучал других вампиров Темным Молитвам и Ритуалам Тьмы, он познал степень их жестокости и степень их стойкости и способности к выживанию. В обществе вампиров, в те минуты, когда он сидел в их окружении и чувствовал, что его собственная сила помогает им объединиться и найти покой, он ощущал, как в душе его бушует мрачное пламя.
В искусстве убивать ему не было равных среди Детей Тьмы. Он научился находить и приманивать к себе тех, кто действительно хотел умереть. Ему достаточно было приблизиться к человеческому жилищу и послать мысленный призыв, и жертва тут же оказывалась перед ним.
Молодые и старые, больные и калеки, негодяи и добропорядочные горожане, красивые и уроды – жертвами его становились все. Он убивал всех без разбора. При необходимости мысленно посылал им туманные видения, но никогда не приближался к ним сам и не заключал их в объятия. Напротив, влекомые необъяснимой, но безудержной силой, они бросались обнимать его. И только в те минуты, когда он ощущал прикосновение теплой человеческой плоти, когда приоткрывал губы и чувствовал пульсацию льющейся крови, он переставал страдать от горя и забывал о своих несчастьях.
В такие лучшие для него моменты ему казалось, что он идет путем чистой одухотворенности, что он свободен от всех пороков и соблазнов мира, за исключением чувственного восторга, который испытывает в минуты убийства.
В этом акте духовность соединялась с чувственностью, и, по его мнению, духовность побеждала. Для него это было нечто вроде Святого причастия, вкушения крови Детей Христа, служащего постижению сущности самой жизни в те краткие доли секунды, которые несут в себе смерть. И в эти минуты духовно равными ему были только христианские святые.
Но ему приходилось видеть, как уходят его величайшие спутники, как уничтожают себя, лишаются ума. Он был свидетелем неизбежного распада обществ, наблюдал, как бессмертие разрушает наиболее выдающихся Детей Тьмы. Иногда вдруг попадал во власть суеверного страха, и ему казалось, что его наказание состоит именно в том, что бессмертие никогда не разрушит его самого.
Быть может, ему суждено стать одним из древнейших вампиров – Детей Тысячелетий? Можно ли верить в правдивость существующих и поныне легенд?
Время от времени какой-нибудь странствующий вампир рассказывал о том, что легендарную Пандору видели в далеком городе под названием Москва или что Маэл по-прежнему обитает на туманных берегах Альбиона. Странники упоминали даже о Мариусе – о том, что его видели в Египте или в Греции. Правда, ни один из них не мог похвастать тем, что видел кого-либо из древних своими глазами. На самом деле они ничего толком не знали. Это были не более чем давно всем известные сказки.
Они не доставляли удовольствия, но и нельзя сказать, чтобы расстраивали преданного служителя сатаны. Он продолжал ревностно исполнять все законы и обряды Пути Тьмы.
Но в течение долгих веков полного повиновения Арман глубоко в душе хранил две тайны. Они принадлежали только ему, и никому другому, они были его собственностью даже в большей степени, чем тот гроб, в котором он скрывался от света дня, и те несколько амулетов, которые носил на себе.
Первая состояла в том, что, несмотря на вечное мучительное одиночество и долгие поиски среди братьев и сестер тех, от общения с которыми он получал удовольствие, сам он никогда не совершал Обряд Тьмы. Такого подарка сатана не видел от него никогда, и он не хотел становиться творцом Детей Тьмы.
Вторая тайна, которую он никогда не открывал своим подданным ради их же спокойствия, заключалась во все возрастающей степени его отчаяния, в том, что он давно уже утратил всякую надежду.
Он давно ничего не жаждал, никого и ничего не любил, ни во что не верил и не испытывал ни малейшего удовольствия от своего с каждым часом возрастающего и внушающего всем благоговейный ужас могущества. Он существовал в абсолютной пустоте, за исключением наступающих каждую ночь его вечной жизни моментов убийства. Эту тайну он будет хранить до тех пор, пока вампиры будут в нем нуждаться и пока он будет оставаться предводителем их общества, потому что страх, который испытывает он, способен привести их в ужас.
И вот теперь со всем этим покончено. Великий круг замкнулся. Он давно чувствовал, что круг сужается, хотя и не отдавал себе в этом отчета.
Нарядно одетые путешественники принесли ему вести из Рима, причем вести эти были отнюдь не новы и известны многим, кроме него. Они рассказали, что Сантино покинул своих подданных. Некоторые говорили, что он лишился рассудка и скрылся где-то в сельской местности, другие – что он шагнул в костер, третьи утверждали, что его поглотил «мир», что он был похищен и неизвестно куда увезен смертными в большой черной карете.
– Мы либо идем в огонь, либо становимся легендой, – сказал ему тогда тот, кто принес эту весть.
Потом до Армана доходили слухи о царящем в Риме хаосе, о множестве претендентов на главенство в обществе, которые, надев черные капюшоны, вступали в борьбу между собой. И вдруг все словно куда-то исчезли.
С 1700 года он не получал из Италии ни одного известия. Около полувека Арман не находил в себе сил и не видел достаточной стойкости духа в тех, кто его окружал, чтобы устроить настоящий шабаш. И все это время он не переставая думал о старом Мастере, видел во сне Мариуса, одетого в нарядный костюм из красного бархата, вспоминал полный его прекрасных картин дворец в Венеции – и ему становилось страшно.
Потом появился новый вампир. Взволнованные подданные примчались в подземелье под кладбищем Невинных мучеников, чтобы рассказать ему о новом вампире, который носит подбитый мехом плащ из красного бархата, безбоязненно входит в храмы, убивает тех, на ком есть распятие, и посещает места света. Красный бархат!.. Он понимал, что это всего лишь совпадение, и тем не менее едва не лишился рассудка. Ему казалось, что это нанесенное лично ему оскорбление, и мысли об этом вампире причиняли Арману невыносимую боль.
Потом появилась женщина. Созданная новым вампиром красавица с волосами, напоминающими львиную гриву, и такая же сильная, как ее сын.
Вот тогда он и вышел из подземного склепа во главе членов общества вампиров, чтобы уничтожить нас так же, как когда-то, много веков назад, в Венеции существа в черных капюшонах уничтожили Мастера и разрушили его жизнь.
Но он потерпел поражение. Он надел на себя украшенную кружевами и расшитую золотом одежду. Его карманы были набиты монетами. Разум наполнился образами и картинами из тысяч прочитанных книг. Он был до глубины души потрясен тем, что ему пришлось увидеть в местах света, в огромном городе, который называется Париж, и в ушах его вновь звучали слова, которые когда-то шептал ему Мастер: «Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Но миллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который недоступен никому из смертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный и бесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира».
– Я так и не сумел постичь обещанное, – сказал Арман. – Земля словно отказалась от меня. А вы, Лестат и Габриэль, напоминаете мне те образы, которые лазурью, кармином и золотом рисовал мой старый Мастер.
Он продолжал неподвижно стоять в проеме двери, обхватив себя руками и глядя прямо на нас. И я услышал безмолвно обращенный к нам вопрос:
«Что можете вы узнать от меня? Что я могу вам дать? Все мы изгнанники Бога. И передо мной не простирается Путь Дьявола, и не звучат в моих ушах колокола ада!»

Глава 4

Прошел час. Быть может, больше. Все это время Арман продолжал сидеть возле камина. С лица его давно исчезли следы нашей драки. В своей неподвижности он казался хрупким, как пустая скорлупа.
Сидящая чуть наискось против него Габриэль тоже не сводила глаз с огня. Она не проронила ни слова, и ее задумчивое лицо выглядело изможденным и усталым. Я не мог понять, о чем она думает, и это причиняло мне боль.
А сам я думал о Мариусе. Мариус… Мариус… вампир, рисовавший картины в мире живых и отражавший в них жизнь этого мира. Триптихи, портреты, фрески на стенах его дворца…
И никто в этом реальном мире никогда и ни в чем не заподозрил его, на него не устраивали охоту и его не изгоняли из общества. Но свора демонов в черных капюшонах пришла, чтобы сжечь его картины. Те, кто, так же как и он, были наделены Темным Даром. Интересно, называл ли сам он этот дар Темным? Они пришли и заявили, что он не имеет права жить и творить среди смертных.
Перед моими глазами возникла маленькая сцена театра Рено, и я увидел, как стою и пою на этой сцене, а потом пение перерастает в оглушительный рев. Никола назвал мое пение «великолепным». А я ответил ему, что все это ничтожно и не более чем пустяк. И этим своим ответом словно влепил ему пощечину. В своем воображении я услышал то, что он тогда не произнес: «Позволь мне получить то, во что я могу верить. Сам ты не сделаешь это никогда».
Триптихи Мариуса украшают соборы и монастырские часовни, дома богатых людей в Венеции и Падуе. Вампиры никогда бы не осмелились войти в эти святые места, чтобы сорвать их со стен. А потому они должны висеть там и поныне. Они существуют где-то, и, возможно, на них даже стоит его подпись. Изображения выписаны до мельчайших деталей – это поистине шедевры, созданные вампиром, окружавшим себя смертными учениками и осмелившимся иметь юного любовника, кровь которого он, быть может, понемногу пил, прежде чем в одиночестве отправиться на охоту.
Я вспомнил ночь в деревенском кабачке, когда мне вдруг открылась вся бессмысленность жизни, и беспредельное отчаяние, пронизывавшее весь рассказ Армана о его жизни, показалось мне бездонным океаном, в котором я мог утонуть. Это было намного страшнее, чем рухнувшие опоры разума Ники. Три века абсолютной тьмы и безнадежной пустоты…
Если этот сидящий у камина прелестный ребенок с золотисто-каштановыми волосами заговорит вновь, из уст его может политься чернильная чернота, способная затопить весь мир.
Да, именно так и могло бы случиться, если бы не тот, кто сыграл решающую роль в его судьбе, венецианский художник, еретик, осмелившийся придать великое значение тому, что он изображал на своих картинах, – а в его намерениях я не сомневался, – которого существа, нам подобные, избранники сатаны, превратили в пылающий живой факел.
Видела ли Габриэль во время рассказа Армана эти картины так же отчетливо, как видел их я? Стояли ли они перед ее глазами так же, как и перед моими?
Мариус каким-то образом проник в мою душу и отныне останется там навсегда, равно как и демоны в черных капюшонах, которые превратили великие картины в ничто.
Чувствуя в груди тупую боль, я размышлял над тем, что рассказывали странствующие вампиры: что Мариус жив и что его видели в Египте и Греции.
Мне очень хотелось спросить у Армана, возможно ли, что это было правдой… Но мне показалось, что такой вопрос будет бестактным с моей стороны.
– Старая легенда… – прошептал он словно про себя и медленно, не отрывая взгляда от огня, продолжил: – Легенда, пришедшая из древности задолго до того, как они разрушили нашу жизнь.
– А если это не так? – отозвался я, в то время как перед моими глазами проходили видения: я вновь видел множество картин на стенах. – Быть может, Мариус жив.
– Мы можем казаться как чудом, так и ужасом, – тихо промолвил он, – это зависит от того, как нас хотят воспринимать. И когда о нас узнают впервые – будь тому причиной темная кровь, наши обещания или наш приход, – становится возможным все. Но на самом деле это не так. Очень скоро реальный мир сводит чудо на нет, и на другое чудо уже не остается надежды. Я хочу сказать, ты начинаешь привыкать к новым ограничениям и уже эти ограничения определяют в дальнейшем все. Вот почему говорят, что Мариус продолжает жить. Все вампиры продолжают где-то существовать – вот во что тебе хочется верить.
В римском обществе не осталось никого из тех, с кем я проводил ночи в давние времена. Вполне возможно, что нет больше и самого общества. С тех пор как до нас доходили хоть какие-то вести оттуда, прошло много лет. Но ведь они по-прежнему где-то существуют, не так ли? В конце концов, мы не можем умереть. Впрочем, теперь все это уже не важно, – со вздохом закончил он.
Намного важнее и гораздо ужаснее было нечто другое, что повергло Армана в глубочайшую бездну отчаяния. И это нечто привело к тому, что, несмотря на жесточайшую жажду, потерю большого количества крови во время нашей с ним драки, несмотря на то что все его тело горело в процессе залечивания нанесенных ему ран, он не испытывал никакого желания выйти наверх и отправиться на охоту. Он предпочитал страдать от жажды и сжигающего тело жара. Он предпочитал быть в нашем обществе.
Хотя он уже предвидел наш ответ и знал, что не сможет и дальше оставаться с нами.
Нам с Габриэль не нужно было ничего говорить, чтобы он понял это. Нам не было необходимости даже мысленно возвращаться к решению этого вопроса. Он знал это так же, как предвидит будущее Господь Бог, потому что сам является его творцом и держит будущее в своих руках.
Невыносимая, мучительная боль! Я заметил, что лицо Габриэль тоже выражает глубочайшую печаль.
– Ты знаешь, я всей душой хочу, чтобы ты отправился вместе с нами, – заговорил я, удивляясь силе собственных чувств. – Но это будет поистине катастрофой для всех нас.
Он никак не отреагировал. Он это знал. Габриэль тоже молчала.
– Я не могу не думать о Мариусе, – признался я.
– Знаю. Но ты почему-то совершенно не думаешь о Тех, Кого Следует Оберегать, и мне это кажется очень странным.
– Это не более чем еще одна легенда из тысяч ей подобных, – ответил я. – Я думаю о Мариусе. Я всегда становлюсь рабом своих привязанностей и навязчивых идей. Это ужасно, что меня так притягивает к себе личность Мариуса, ужасно, что меня так заинтересовал только он один.
– Не важно. Если тебе хочется, думай о нем: «Я отдаю, но это не означает, что сам я теряю».
– Если кто-то так откровенно высказывает собственную боль, следует с уважением отнестись ко всем участникам трагедии. Необходимо постараться понять. Но такие отчаяние и беспомощность находятся за пределами моего понимания. Вот почему я думаю о Мариусе. Его я понимаю. А тебя – нет.
– Почему?
Я молчал. Но разве он не заслужил того, чтобы знать правду?
– Я всегда был бунтарем по натуре, – сказал я. – А ты всегда становился рабом обстоятельств.
– Я был предводителем своего общества!
– Нет, ты был сначала рабом Мариуса, а потом рабом Детей Тьмы. Ты попал под обаяние одного и долго жил под влиянием других. И сейчас ты страдаешь прежде всего от отсутствия чьего бы то ни было влияния. Я содрогаюсь при мысли о том, что ты заставил меня на какое-то время стать совсем не таким, каков я есть на самом деле, чтобы понять все это.
– Ничего страшного, – ответил он, по-прежнему глядя в огонь. – Ты придаешь всему слишком большое значение. Своим рассказом я вовсе не пытался что-либо тебе объяснить. И я не нуждаюсь в том, чтобы ты в мыслях своих или на словах демонстрировал уважение ко мне, понимание или благодарность. Все мы знаем, что ответ, который ты мне дал, слишком важен, чтобы придавать значение той форме, в которой он выражен, и нам троим известно, что решение окончательно. Одного я никак не могу осмыслить: почему? Неужели я настолько отличаюсь от вас, что меня совершенно невозможно понять? Почему я не могу поехать вместе с вами? Если вы возьмете меня с собой, я сделаю все, что вы захотите. Я буду подчиняться вам во всем.
И вновь я вспомнил о Мариусе и его баночках с темперой на яичном желтке.
– Как мог ты поверить хотя бы единому их слову, после того как они сожгли картины? – спросил я. – Как мог ты отдать себя в их руки?
Я почувствовал его возбуждение и поднимающийся гнев.
Выражение лица Габриэль призывало меня к осторожности, но я не увидел в нем страха.
– А ты? Во что верил ты, когда стоял на сцене театра и смотрел, как публика с воплями пытается выбраться из зала? Именно так рассказывали мне мои подданные: вампир, приводящий в неописуемый ужас зрителей, которые кричат и выбегают на бульвар Тамплиеров. Ты верил в то, что уже не принадлежишь к породе смертных. Знал, что ты больше не один из них. И для этого тебе не потребовалось вмешательство банды демонов в черных капюшонах. Ты знал это и без них. Точно так же не был смертным и Мариус. И я тоже.
– Ну, это совсем другое дело.
– Нет, не другое. Именно поэтому ты презираешь актеров Театра вампиров, которые в эти самые минуты разыгрывают свои маленькие драмы, чтобы вытрясти из карманов прогуливающейся по бульварам публики золотые монеты. Ты не хочешь обманывать и вводить в заблуждение, как это делал Мариус. И это еще в большей степени отдаляет тебя от людей. Ты хочешь прикидываться смертным, но необходимость обмана сердит тебя и заставляет убивать.
– В те минуты на сцене, – возразил ему я, – я выражал свою истинную сущность. Я не обманывал, а поступал как раз наоборот. Мне хотелось каким-то образом продемонстрировать чудовищность собственной натуры в надежде, что это поможет мне вновь вернуться к моим смертным собратьям. Пусть лучше они в страхе убегут, чем не заметят моего существования, думал я тогда. Пусть лучше знают, что я монстр, чем я вечно буду скитаться по миру, никому не известный и не признанный теми, на кого готов был молиться.
– Но из этого ничего хорошего не вышло.
– Не вышло. То, что делал Мариус, гораздо лучше. Он никого не обманывал.
– Конечно же обманывал. Он одурачил всех!
– Ничего подобного! Он просто нашел способ, позволяющий делать вид, что он живет как обычный смертный. Способ жить вместе со смертными. Он убивал только злодеев и рисовал, как делают это смертные. Когда ты рассказывал о нем, ты заставил меня видеть перед собой ангелов, голубое небо и облака. Он создавал то, что несло в себе доброе начало. И я вижу в нем только мудрость и полное отсутствие тщеславия. Ему не было нужды раскрывать свою истинную сущность. Он прожил тысячу лет и все это время больше верил небесным видениям, которые изображал на своих картинах, чем себе самому.
Арман явно смутился.
– Кого сейчас интересуют дьяволы, рисовавшие ангелов?
– Это всего лишь метафоры, – ответил я. – И на самом деле все это имеет значение! Если ты хочешь возродиться и вновь увидеть перед собой Путь Дьявола, это имеет значение! Существует множество способов нашего существования. Если бы я только мог имитировать жизнь, найти путь…
– То, что ты говоришь, мне непонятно и мало меня интересует. Бог давно от нас отказался.
Габриэль бросила на него быстрый взгляд.
– Ты веришь в Бога? – спросила она.
– Да, я всегда верил только в Бога. Это сатана, наш господин, не больше чем выдумка. И выдуманный господин предал меня.
– Тогда ты действительно проклят! – воскликнул я. – Ибо тебе прекрасно известно, что твое вступление в братство Детей Тьмы было бегством от греха, который на самом деле грехом не был.
Арман вскипел от гнева.
– Ты отчаянно жаждешь того, что никогда не можешь иметь, – возразил он, и голос его неожиданно зазвенел. – Ты смог провести Габриэль и Никола через барьеры, отделявшие их от тебя, но сам никогда не вернешься обратно.
– Почему же ты не в состоянии сделать выводы из собственного рассказа? – спросил я. – Или ты не в силах простить Мариуса за то, что он не предупредил тебя об их существовании и позволил тебе попасть в их руки? И теперь не желаешь принять от Мариуса ничего, даже намека на то, как тебе жить дальше? Я, конечно, не Мариус, но хочу сказать вот что: с того момента как я ступил на Путь Дьявола, я слышал только лишь об одном вампире старше меня по возрасту, который мог бы меня чему-то научить. И этот вампир – Мариус, твой Мастер из Венеции. И сейчас он разговаривает со мной. Он учит меня бессмертию.
– Ты смеешься надо мной!
– Нет, это не насмешка. А твое сердце разрывается при мысли о том, чего у тебя уже не будет, – нового объекта для поклонения, другого источника воздействия и влияния на тебя.
Ответом мне было молчание.
– Мы не можем стать для тебя еще одним Мариусом, – снова заговорил я, – или мрачным господином Сантино. Мы не художники, наделенные способностью широкого видения мира, чтобы вести тебя вперед. И не злобные предводители общества, уверенные в своем праве обрекать на гибель тысячи себе подобных. А именно такая власть, великое господство и уверенность в своем праве наставлять других нужны тебе сейчас.
Я невольно вскочил на ноги, подошел поближе к камину и посмотрел на Армана сверху вниз.
Краешком глаза я увидел, что Габриэль едва заметно кивнула мне в знак одобрения и на секунду прикрыла глаза, словно позволив себе наконец вздохнуть с облегчением.
Арман сидел совершенно неподвижно.
– Ты должен пройти через эту пустоту и отыскать то, что заставит тебя продолжать жить. Если же ты пойдешь с нами, то мы помешаем тебе сделать это, а ты погубишь нас.
– Но как же мне пережить все это? – Он поднял на меня полные страдания глаза, и брови его в мучительном раздумье сошлись на переносице. – С чего начать? Вы ходите по земле словно посланники самого Бога! Но для меня реальный мир, мир, в котором жил Мариус, недосягаем. Я никогда в нем не жил. Я бьюсь о стекло, не зная, как проникнуть на другую сторону.
– В этом я не могу тебе помочь.
– Тебе необходимо узнать нынешний век, – вмешалась Габриэль.
Слова ее, сказанные очень спокойным тоном, тем не менее прозвучали как приказание.
Он обернулся в ее сторону.
– Тебе нужно понять, в какое время мы живем, – продолжала она. – С помощью литературы, музыки, искусства вообще. Ты сам сказал, что вышел из-под земли. Так научись теперь жить на ней.
Он молчал. В моем сознании вспыхнули вдруг видения: квартира Ники, в которой все перевернуто вверх дном, кучами сваленная на полу мировая цивилизация.
– А есть ли для этого лучшее место, чем бульвар и театр на нем, которые поистине являются центром жизни и отражением всего, что происходит на свете? – спросила Габриэль.
Он хмуро покачал головой, отказываясь от ее предложения. Но она настойчиво продолжала:
– Ты обладаешь даром предводителя общества, и твои подданные все еще там.
Он издал не то вздох, не то вскрик отчаяния.
– Никола не имеет никакого опыта, – настаивала Габриэль, – он может многое рассказать им о жизни за пределами театра, но не может по-настоящему управлять. Эта женщина, Элени, очень умна, но она с удовольствием уступит тебе место.
– Что для меня в их играх? – прошептал он.
– Это способ существования, – ответила Габриэль. – И это все, что для тебя сейчас важно и нужно тебе.
– Театр вампиров! Я скорее предпочту огонь!
– Подумай хорошенько. Ты не станешь отрицать, что в этом есть своя прелесть и даже совершенство. Все мы не более чем иллюзорные образы тех, кого называют смертными, а театр – иллюзорное воспроизведение того, что называют реальной жизнью.
– Это так отвратительно для меня, – ответил он. – Лестат совершенно справедливо назвал сие пустячной мелочью. Так, кажется?
– Это касалось только Никола, потому что Никола выдумал какую-то поистине фантастическую философию, – покачала головой она. – А ты не должен ничего изобретать, ты просто должен жить так, как жил, когда был учеником Мариуса. Живи и познавай этот век. К тому же Лестат не верит в то, что зло имеет свою цену. А ты веришь. Я знаю, что веришь.
– Я сам есть зло, – с неким подобием улыбки ответил Арман, и мне показалось, что он готов расхохотаться. – Так что это не вопрос веры или неверия. Но неужели ты думаешь, что после трехвекового следования по пути, освященному духовностью, я смогу свернуть на дорогу сластолюбия и разврата. Мы были святыми проповедниками зла! И я не хочу становиться обыкновенным злом!
– Так сделай его необыкновенным! – Габриэль уже проявляла явное нетерпение. – Если ты – зло, то скажи мне, как сластолюбие и разврат могут быть твоими врагами? Разве не подстерегают на каждом шагу человечество искушения мирские, плотские и сатанинские?
Он покачал головой, словно желая сказать, что его это мало волнует.
– Тебя больше волнует духовность, чем зло? – спросил я, пристально глядя ему в глаза.
– Да, – не задумываясь ответил он.
– Но разве ты не знаешь, что духовным и возвышенным может быть даже цвет вина в бокале? – продолжал я. – Выражение лица, звуки скрипки… С таким же успехом духовным может быть и парижский театр. Ведь все в нем создается теми, кто обладает духовностью и через нее воспринимает видения и образы, которые затем воспроизводит на сцене.
Что-то в нем дрогнуло, но он тут же взял себя в руки.
– Силой своей чувственности ты должен обольщать, соблазнять публику, – вновь заговорила Габриэль. – Во имя Бога и во имя дьявола пользуйся всеми возможностями театра так, как сочтешь нужным.
– Разве не были духовными творения твоего Мастера? – спросил я. При мысли о нем и его картинах по телу моему разлилось тепло. – Мог ли кто-либо, глядя на великие произведения того времени, сказать, что они лишены духовности?
– Я и сам задавал себе этот вопрос, – отозвался Арман, – множество раз. Чего в них было больше – духовного или плотского? Становился ли ангел, изображенный на картине, чем-то материальным, или, напротив, трансформировалась материя?
– Независимо от того, что с тобой сделали впоследствии, ты никогда не сомневался в величайшей ценности его работ, – сказал я. – Я уверен в этом. Материальное и в самом деле трансформировалось. Его материальные творения переставали быть просто живописью, они становились магией, точно так же как во время убийства кровь перестает быть просто кровью и становится самой жизнью.
Взгляд его затуманился, но я не уловил каких-либо исходящих от него образов. Какой бы дорогой ни возвращался он в прошлое, он шел по этому пути в полном одиночестве.
– В театре, как и в живописи, – говорила Габриэль, – духовное и плотское существуют рядом. Все мы по натуре склонные к чувствительности демоны. Вот что следует тебе понять и что послужит тебе ключом к дальнейшей жизни.
Он на мгновение прикрыл глаза, словно желая скрыть от нас свои чувства.
– Иди к ним и вслушайся в музыку, которую исполняет Ники, – убеждала Габриэль. – Твори вместе с ними в Театре вампиров. Ты должен уйти от того, что разрушало тебя, к тому, что заставит тебя испытывать удовлетворение. В противном случае у тебя не останется никакой надежды.
Не знаю, стоило ли ей говорить с ним так резко и откровенно.
Однако он вдруг кивнул головой, и губы его сжались в горькой усмешке.
– Важно только понять вот что, – тихо продолжала она, – ты всегда бросаешься в крайности.
Он смотрел на нее непонимающим взглядом. Возможно, до него просто не доходил смысл ее последних слов. Мне же показалось, что она чересчур жестоко поступает с ним, говоря столь горькую правду. Он, однако, ничего не возразил. Лишь его лицо стало вдруг задумчивым и гладким, как у ребенка.
Он долго сидел, молча глядя на огонь, потом заговорил снова:
– Но зачем вам вообще уезжать? У вас теперь не осталось здесь врагов. Никто не собирается воевать с вами и изгонять вас отсюда. Почему вы не можете управлять этим маленьким обществом вместе со мной?
Означали ли его слова, что он согласен присоединиться к остальным и стать членом маленькой труппы театра на бульваре?
Он больше не спорил со мной. Только спрашивал, почему я не могу создать эту… как я назвал ее?.. имитацию жизни там же, на бульваре, если уж мне это так необходимо.
Однако, задавая этот вопрос, он едва ли рассчитывал получить мое согласие. Он отлично знал, что я не в состоянии видеть этот театр, не в силах видеть Никола. Даже сама идея исходила не от меня, предложение было сделано ему Габриэль. Он понимал и то, что настаивать и уговаривать нас уже поздно и бесполезно.
– Мы не можем жить среди нам подобных, Арман, – в конце концов ответила за меня Габриэль.
Это был наиболее правдивый и точный ответ, подумал я, удивляясь тому, что сам не осмелился высказать его вслух.
– Путь Дьявола – вот что нам нужно, – сказала Габриэль. – И нам вполне достаточно друг друга. Возможно, когда-нибудь, через много-много лет, после того как мы побываем во множестве мест и увидим тысячи вещей, мы возвратимся сюда. И тогда соберемся вместе и побеседуем так же, как этой ночью.
Казалось, он отнесся к ее словам довольно спокойно, однако узнать, о чем он думает, было теперь невозможно.
Мы долго сидели молча. Не знаю, сколько времени мы провели в полной тишине.
Я старался не думать больше ни о Мариусе, ни о Ники. У меня уже не было ощущения грозящей мне опасности, но я испытывал страх перед близкой разлукой, которая, я был уверен, будет горькой и печальной. К тому же меня мучила вина за то, что, получив в подарок от этого юноши удивительную повесть его жизни, я слишком мало смог дать ему взамен.
Тягостное молчание прервала наконец Габриэль. Она поднялась со своего места и подошла к скамье, на которой он сидел.
– Арман, мы уезжаем. Если это будет зависеть от меня, то уже завтра к полуночи мы будем очень далеко от Парижа.
Он смотрел на нее спокойно и обреченно. Понять, какое решение он в конце концов принял, было невозможно.
– Даже если ты не захочешь присоединиться к остальным в театре, прими от нас хотя бы то немногое, что мы в состоянии тебе дать. У моего сына достаточно денег, чтобы облегчить тебе вступление в этот совершенно новый для тебя мир.
– Ты можешь жить в башне, сделать ее своим убежищем, – добавил я. – Пользуйся ею столько, сколько сам захочешь. Магнус считал, что это вполне безопасное место.
После минутного размышления он кивнул с угрюмой вежливостью, но не произнес ни слова.
– Позволь Лестату дать тебе достаточно золота, чтобы ты мог жить как настоящий джентльмен, – продолжала Габриэль. – Все, что мы попросим у тебя взамен, это оставить в покое бывших членов твоего общества, если ты не захочешь вновь стать их предводителем.
Он вновь пристально посмотрел на огонь, и его спокойное лицо стало невероятно красивым. Потом молча кивнул. Но этот жест означал лишь то, что он слышал обращенные к нему слова, но отнюдь не значил обещание чего-либо.
– Если ты не пойдешь к ним, – медленно заговорил я, – то, по крайней мере, не причиняй им вреда. Не причиняй вреда Никола.
После этих слов выражение его лица слегка изменилось. Мне показалось, что на губах его промелькнула слабая улыбка. В обращенных ко мне глазах я прочел презрение.
Я отвернулся, но этот взгляд нанес мне сокрушительный удар.
– Я не хочу, чтобы ему причиняли боль, – повторил я напряженным шепотом.
– Неправда. Ты хочешь, чтобы его уничтожили, – так же шепотом ответил он. – Чтобы тебе больше не пришлось ни бояться, ни страдать из-за него.
Презрение на его лице было теперь совершенно очевидным.
– Арман, – вмешалась в разговор Габриэль, – он не представляет никакой опасности. Эта женщина вполне сможет держать его в руках. Но он может научить всех вас очень многому, что касается нынешних времен, если, конечно, вы прислушаетесь к тому, что он будет говорить.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Лицо Армана вновь стало нежным и красивым.
И вдруг он с необычайной галантностью взял руку Габриэль и крепко сжал ее. Оба они встали, он отпустил ее руку, отступил на шаг и расправил плечи. Потом посмотрел на нас обоих.
– Я пойду к ним, – голос его звучал мягко. – И возьму то золото, которое вы мне предлагаете. Я найду себе убежище в этой башне. Я научусь всему, что сможет мне дать ваш обожаемый птенчик. Но я поступаю так только потому, что все это плавает на поверхности огромной бездны, в которую я погружаюсь. Однако я не утону, а сначала пойму и постигну все до конца. Я не оставлю вам в распоряжение вечность без… без последней битвы.
Я пристально всматривался в него, но не смог уловить ни одной мысли, способной прояснить смысл этих слов.
– Возможно, что по прошествии многих лет ко мне вновь вернутся желания, аппетит и даже страсть. Быть может, когда мы встретимся в другом веке, эти понятия перестанут быть для меня абстрактными. Я стану таким же бодрым, как вы, вместо того чтобы быть слабым отражением вашей энергии. И тогда мы обсудим все проблемы бессмертия и великой мудрости. Тогда поговорим о покорности и мщении. А сейчас достаточно того, что я признаюсь в своем желании встретиться с вами снова. Я искренне хочу, чтобы в будущем пути наши непременно пересеклись. И только по этой причине я сделаю то, о чем вы меня просите, но чего на самом деле не хотите: я пощажу вашего злосчастного Никола.
У меня вырвался громкий вздох облегчения. Однако меня тревожил новый тон его слов – они звучали очень мощно и уверенно. Со мной говорил сейчас новый вождь общества, несомненно обладающий могуществом и силой воли. Не оставалось никаких сомнений в том, что он способен выжить в любых обстоятельствах, как бы ни рыдала, ни разрывалась от горя его осиротевшая душа.
И вдруг на лице его стала медленно появляться такая восхитительная и одновременно печальная улыбка, что оно сделалось поистине прекрасным. Он вновь превратился в святого с полотен да Винчи, точнее, в маленького бога кисти Караваджо. На мгновение мне показалось, что он вообще не способен причинить кому-либо вред и не может представлять ни для кого опасность. Он был сияющим воплощением всей доброты и мудрости мира.
– Помни мои предостережения, – сказал он, – и забудь о моих проклятиях.
Мы с Габриэль кивнули одновременно.
– А если я буду вам нужен, – продолжал Арман, – вы всегда найдете меня здесь.
И тут Габриэль сделала поистине удивительную вещь: она обняла и поцеловала его. Я последовал ее примеру.
Он был таким нежным и трогательным в наших объятиях… Мысленно он дал нам понять, что уходит к своему обществу и что завтра вечером мы сможем найти его там.
В следующее мгновение он исчез. Мы с Габриэль снова остались одни, словно его никогда и не было рядом с нами. В башне стояла абсолютная тишина. Слышался только шум ветра в лесу за ее стенами.
Я поднялся наверх, подошел к распахнутым настежь воротам и долго смотрел на простирающиеся передо мной погруженные в спокойствие поля.
Я любил его. И это чувство было для меня таким же недоступным для понимания, как и он сам. И в то же время я был рад, что все закончилось. Рад, что мы можем продолжать спокойно жить. Я долго стоял, прислонившись к прутьям решетки и глядя на далекий лес и на окутанное туманом сияние городских огней, отражающееся в опускающихся все ниже и ниже облаках.
И охватившая меня печаль была связана не только с его уходом, но и с Ники, и с Парижем, и со мной самим…

Глава 5

Вернувшись в склеп, я увидел, что Габриэль вновь растапливает остатками дров камин. Она медленными, усталыми движениями подбрасывала поленья, и на ее лице играли красные отсветы пламени, искрами отражающиеся в глазах.
Я тихо опустился на скамью и стал наблюдать за нею, за красными языками пламени, взлетающими на фоне почерневших камней.
– Дал ли он тебе то, чего ты ожидала? – спросил я.
– В некотором роде да, – ответила она. Отложив в сторону кочергу, она села напротив меня и оперлась руками о скамью, так что ее волосы волнами рассыпались по плечам. – Хочу тебе сказать, что меня совершенно не волнует, встречу ли я когда-либо еще кого-то из нам подобных, – холодно заговорила она. – Хватит с меня легенд, проклятий и печалей. Я устала от невыносимой человечности, которая больше всего удивила меня во всем том, что мне пришлось узнать о вампирах. Я снова готова к жизни в этом мире, Лестат, так же как и в ту ночь, когда умерла.
– Но как же Мариус?! – взволнованно воскликнул я. – Матушка, ведь на свете существуют очень древние вампиры, которые совсем по-другому пользуются своим бессмертием!
– Ты в этом так уверен? Лестат, воображение заводит тебя слишком далеко. История Мариуса больше походит на сказку.
– Нет, ты не права.
– Значит, этот сиротка-демон сумел обмануть не только таких же, как он сам, сельских чумазых дьяволов, но и бывшего лорда, чуть ли не само божество! Уверяю тебя, любой деревенский мальчишка, проводящий время в мечтах возле кухонного очага, умеет рассказывать сказки ничуть не хуже.
– Матушка, но он не мог выдумать Мариуса! Возможно, что мое воображение развито чересчур сильно, но он-то почти совершенно лишен его. Я уверен, он видел все своими глазами!..
– Об этом я как-то не подумала, – ответила она с легкой улыбкой. – Но он вполне мог позаимствовать историю Мариуса из тех древних легенд и сказок, которые слышал когда-то…
– Нет, Мариус действительно существовал, как продолжает существовать и поныне. И он такой не один, есть другие, похожие на него. Есть Дети Тысячелетий, которые поступили с обретенными ими способностями гораздо мудрее и лучше, чем Дети Тьмы.
– Лестат, сейчас самое главное, чтобы мы сумели как следует воспользоваться своим даром, – сказала она. – Что я прежде всего узнала от Армана, так это то, что все бессмертные воспринимают смерть как нечто очень соблазнительное, чему они не в силах сопротивляться. И что им никак не удается подавить в себе стремление к смерти и собственную человечность. И вот теперь в своих странствиях по миру я хочу воспользоваться полученными знаниями как щитом. Я говорю сейчас не о постоянно изменяющемся суетном мире, которого так боятся и который вечно считают опасным эти существа, а о том мире, который вечно остается неизменным.
Отбросив назад волосы, она снова стала смотреть на огонь.
– Я мечтаю о покрытых снегом горах, – тихо промолвила она, – о бескрайних пустынях и непроходимых джунглях, об обширных лесах на севере Америки, куда, как говорят, не ступала нога белого человека. – Она перевела взгляд на меня, и лицо ее слегка смягчилось. – Подумай об этом. Нет такого места, куда бы мы не могли отправиться. И если Дети Тысячелетий действительно существуют, то, быть может, они обитают именно там. Вдали от суетного мира людей.
– Но если это так, как же удается им выжить? – спросил я, видя перед своими глазами тот мир, к которому привык, мир, наполненный людьми и всем тем, что сделано их руками. – Ведь человек служит для нас источником питания и жизни.
– О, в этих лесах бьется множество других сердец, – мечтательно ответила она. – И в них течет кровь, которую может взять тот, кому она необходима… Теперь мне по силам сделать то, что делал когда-то ты. Теперь я сама могла бы сразиться с волками… – Голос ее затих, и она глубоко задумалась. – Самое главное, Лестат, – после долгого молчания вновь заговорила она, – это то, что мы отныне можем делать все, что только пожелаем. Мы абсолютно свободны!
– Я был свободен и прежде, – сказал я. – Меня мало заботило, о чем собирался поведать нам Арман. Но Мариус! Я уверен, что Мариус жив. Я это чувствую. Я чувствовал это еще тогда, когда Арман рассказывал нам свою историю. А Мариусу известно так много! Речь не о том, что он знает о нас с тобой или о Тех, Кого Следует Оберегать, нет, но он знает все о жизни вообще и о том, как преодолевать время.
– Что ж, если тебе это так необходимо, пусть он будет для тебя святым покровителем.
Ее слова меня рассердили, и я замолчал. Откровенно говоря, все эти разговоры о джунглях и густых лесах пугали меня. На память пришли слова, сказанные Арманом, когда он пытался поссорить и разлучить нас с Габриэль. Уже тогда, когда я слушал его тщательно обдуманные речи, я не сомневался, что вскоре непременно их вспомню. Итак, подумал я, подобно смертным, все мы отличаемся друг от друга, и вполне возможно, что наши разногласия проявляются в более сильной форме, так же как наши страсть и любовь.
– Есть, правда, одна деталь, один намек… – глядя в огонь, произнесла Габриэль. – Мелочь, которая делает возможной правдивость рассказа о Мариусе.
– Таких намеков и мелочей тысячи, – возразил я.
– Помнишь, он сказал, что Мариус всегда убивал только злодеев? – продолжала она. – И он назвал злодея Тифоном, убийцей собственного брата.
– Я думал, что он говорит о Каине, убившем Авеля, – ответил я. – Именно Каина я видел перед собой, когда слушал его рассказ об этом, хотя он назвал другое имя.
– Именно об этом я и говорю. Арман и сам не понимал, о каком Тифоне идет речь, он только повторил имя. Но я знаю, о ком он на самом деле говорил.
– Расскажи мне.
– Это персонаж мифов Древней Греции и Рима. Здесь имелась в виду история египетского бога Осириса, убитого своим братом Тифоном, который хотел стать царем Подземного мира. Арман, конечно же, мог прочесть об этом у Плутарха, но он явно не знаком с древним мудрецом.
– Теперь ты понимаешь, что Мариус действительно существует? Утверждая, что тот жил уже целое тысячелетие, Арман говорил правду.
– Все может быть, Лестат, все может быть…
– Матушка, расскажи мне еще раз, расскажи эту египетскую сказку!
– Лестат, у тебя впереди еще много лет, чтобы самому прочитать обо всем. – Она поднялась и наклонилась, чтобы меня поцеловать. Как всегда, перед рассветом она двигалась медленнее, чем обычно, и была очень холодной. – Что же касается меня, то я навсегда покончила с книгами. Я читала их тогда, когда больше ничего не могла делать. – Она взяла мои руки в свои. – Пообещай мне, что завтра же мы отправимся в путь. И что мы не увидим предместий Парижа до тех пор, пока не объедем весь свет и не побываем на другой стороне земли.
– Мы сделаем так, как ты захочешь.
Она обратила лицо к звездам.
– Но куда ты идешь? – спросил я, следуя за ней и видя, что она открывает ворота и направляется к росшим неподалеку деревьям.
– Я хочу проверить, смогу ли я спать просто в земле, – ответила она, оглядываясь на меня через плечо. – Если завтра я не проснусь, ты будешь знать, что у меня ничего не вышло.
– Но это же чистейшей воды безумие! – воскликнул я, приходя в ужас от самой идеи.
Она продолжала идти вперед, а затем под сенью толстых вековых дубов встала на колени и принялась руками раскапывать скрытую под опавшими листьями мокрую землю. Зрелище было поистине ужасным: прекрасная колдунья с белокурыми волосами, словно дикий зверь бешено царапающая ногтями землю.
Поднявшись с коленей, она на прощанье послала мне воздушный поцелуй. Потом, собрав всю свою волю, она спустилась в яму, и земля поглотила ее. Я остался один и, не веря своим глазам, смотрел на то место, где она только что стояла. Земля сомкнулась, и листья легли таким ровным слоем, как будто их вообще никто не тревожил.
Я пошел прочь от леса. Я направлялся на юг от башни. Все убыстряя и убыстряя шаг, я принялся что-то тихо напевать себе под нос – возможно, это была мелодия, которую исполняли скрипки на балу в Пале-Рояле.
При мысли о том, что мы действительно покидаем Париж, а значит, и Никола, и Детей Тьмы, и их предводителя, о том, что многие годы не суждено мне видеть ничего, что было бы мне знакомо, меня вновь охватила тоска. И, несмотря на все свое желание быть свободным, я едва не заплакал.
Оказалось, однако, что, сам того не сознавая, я шел с определенной целью. Примерно за полчаса или около того до рассвета я обнаружил, что нахожусь возле развалин старинного постоялого двора на почтовой дороге. Эта своего рода застава неподалеку от заброшенной деревни давно уже развалилась, и только крепко сложенные, намертво скрепленные раствором стены остались стоять, почти не тронутые временем.
Достав острый кинжал, я принялся высекать в мягком камне надпись:

«МАРИУС, ОДИН ИЗ ДРЕВНИХ! ЛЕСТАТ ИЩЕТ ТЕБЯ! СЕЙЧАС МАЙ 1780 ГОДА, И Я ОТПРАВЛЯЮСЬ К ЮГУ ОТ ПАРИЖА, В СТОРОНУ ЛИОНА. ПОЖАЛУЙСТА, ОТЗОВИСЬ!»

Отойдя на несколько шагов, я подумал о том, что совершил величайшую глупость. Упомянув имя одного из бессмертных и написав его на камне, я нарушил Законы Тьмы. Однако мысль об этом почему-то доставляла мне несказанное удовольствие. В конце концов, я никогда не любил законы.

Часть VI
Путем дьявола от Парижа до Каира

Глава 1

В последний раз в восемнадцатом веке мы видели Армана стоящим вместе с Элени, Никола и остальными актерами-вампирами перед дверью театра Рено. Они смотрели вслед нашему экипажу, выезжающему на бульвар и вливающемуся в общий поток оживленного движения.
Чуть раньше я застал его в своей гримерной, где он вел какой-то странный разговор с Никола, причем Ники, как всегда, горячился, и его высказывания были полны горького сарказма. Арман был в парике и темно-красном сюртуке, и мне показалось, что он уже успел обрести какое-то новое достоинство, словно с каждой минутой, прожитой после гибели прежнего общества, он становился все сильнее и могущественнее.
В эти последние проведенные вместе и поистине ужасные для меня мгновения мы с Ники не нашли, что сказать друг другу. Арман же с благодарностью принял от меня ключи от башни и значительную сумму денег вместе с заверениями в том, что в случае необходимости он всегда может получить у Роже столько золота, сколько нужно.
Мысли его были полностью закрыты от меня, но он снова пообещал, что никогда не причинит зла Никола. Когда мы наконец попрощались, я был уверен, что Ники сумеет выжить в этом обществе и что мы с Арманом отныне стали друзьями.
К концу первой же ночи, как и намеревались, мы были уже далеко от Парижа. В последовавшие за этим месяцы мы побывали в Лионе, Турине, Вене, потом отправились в Прагу, Лейпциг, Санкт-Петербург и снова на юг – в Италию, где застряли на многие годы.
В конце концов мы добрались сначала до Сицилии, после чего поехали на север – в Грецию и Турцию, а потом снова на юг – через древние города Малой Азии в Каир. Там мы на какое-то время остановились.
Везде, где мы бывали, я оставлял на стенах послания Мариусу.
Иногда это было всего лишь несколько строк, нацарапанных лезвием ножа. В других местах я проводил многие часы, выбивая долотом на камне свои сообщения. И повсюду я указывал свое имя, дату и следующий пункт нашего путешествия, и каждое послание заканчивал одними и теми же словами: «МАРИУС, ОТЗОВИСЬ!»
Что касается старинных обществ, мы встречали их повсюду, но с первого же взгляда было совершенно ясно, что старые законы и порядки нарушаются везде без исключения. Редко где им следовали больше чем трое или четверо вампиров, досконально помнивших прежние ритуалы. Как только они понимали, что нас не интересуют ни сами они, ни то, чем они занимаются, они оставляли нас в покое.
Гораздо интереснее было встречать отдельных обманщиков в обществе смертных – одиноких вампиров, которые вели собственную тайную жизнь и не хуже нас умели притворяться обыкновенными смертными. Правда, нам ни разу не удалось подойти к таким существам достаточно близко. При виде нас они обращались в бегство, так же, наверное, как убегали от членов старинных обществ. В их глазах я не видел ничего, кроме страха, и потому даже не пытался их преследовать.
И все же мне, как ни странно, было приятно думать, что я не первый аристократ-демон, который запросто посещает балы и бродит по комнатам в поисках своей очередной жертвы, – этакий смертоносный джентльмен, истинное воплощение представителя нашего племени, который вскоре станет героем прозы, поэзии и дешевых изданий «романов ужасов». Было очень много других мне подобных.
Однако нам предстояло встретить на своем пути и более странных созданий тьмы. В Греции, например, мы обнаружили демонов, которые не знали своего происхождения, иногда нам попадались безумцы, не умевшие ни мыслить, ни говорить. Они нападали на нас, словно мы были обыкновенными смертными, и с воплями бежали прочь, стоило нам произнести молитву.
Вампиры Стамбула обитали в домах, спрятавшись за высокими стенами и крепкими воротами, оборудовали для себя могилы в собственных садах. Они одевались так, как это было принято в их краях среди смертных, и в тех же развевающихся широких одеждах охотились на ночных улицах.
Но даже они приходили в ужас, видя, как я спокойно живу среди французов и венецианцев, разъезжаю в экипажах, присутствую на приемах в европейских посольствах и домах их служащих. Они выкрикивали вслед нам угрозы, но, стоило нам повернуться к ним лицом, в панике мчались прочь, чтобы затем появиться и преследовать нас снова.
Призраки, обитавшие в мавзолеях мамелюков, были злобными и отвратительными. Ими управляли вожди с глубоко посаженными, ввалившимися глазами, которые жили в развалинах Коптского монастыря. Эти вожди заставляли их ревностно следовать древним законам и исполнять полные восточной магии ритуалы, во время которых они взывали ко множеству демонов и злых духов с очень странными именами. Несмотря на весьма злобные угрозы в наш адрес, они старались держаться от нас подальше, хотя наши имена были им хорошо известны.
За долгие годы мы не узнали от этих существ ничего нового. Откровенно говоря, меня это ничуть не удивило.
Хотя многие демоны, жившие в разных местах, слышали легенды о Мариусе и других древнейших вампирах, никому и никогда не приходилось с ними встречаться. Для них даже Арман превратился в легендарную личность, и они часто задавали мне вопрос: «Неужели вы видели Армана своими глазами?» Нигде мне не встретился по-настоящему древний вампир. Ни один из тех, кого я видел, не был действительно притягательной личностью, обладающей великой мудростью или необычайными способностями. Никого нельзя было назвать поистине неординарным существом, в ком Темный Дар произвел интересующие меня заметные перемены.
В сравнении с ними Арман был поистине божеством Тьмы. Равно как и мы с Габриэль.
Однако я забегаю вперед.
Еще почти в самом начале, только-только приехав в Италию, мы получили достаточно полное и доставившее нам удовольствие представление о древних ритуалах. Члены римского общества встретили нас с распростертыми объятиями.
– Милости просим на наш шабаш, – говорили они. – Приходите в наши катакомбы и присоединяйтесь к нам в пении гимнов.
Они прекрасно знали, что мы стали виновниками уничтожения парижского общества, что мы одолели великого обладателя всех тайн Тьмы Армана. Но они были далеки от того, чтобы относиться к нам с презрением. Напротив, они не понимали, почему Арман отказался воспользоваться своей властью и почему его общество не претерпело со временем никаких перемен.
Ибо даже здесь, где ритуалы исполнялись с таким мастерством и чувственностью, что у меня перехватывало дыхание, вампиры, постоянно сталкивающиеся с людьми, не имели ничего против, если в силу обстоятельств им приходилось выдавать себя за смертных. То же самое можно сказать о двух вампирах, встреченных нами в Венеции, и еще о многих, с которыми позже мы столкнулись во Флоренции.
Одетые в черное, они смешивались с толпой в опере или в темных коридорах больших особняков во время даваемых там балов и банкетов, иногда даже посещали переполненные людьми скромные таверны и кабачки, чтобы поглазеть на смертных, сидя с ними буквально бок о бок. В тех краях, как нигде больше, они любили одеваться по моде того времени, в которое родились, и зачастую, когда сами того хотели, выглядели по-королевски нарядно, надев на себя множество драгоценностей и других украшений.
Однако они по-прежнему спали в своих зловонных могилах и с воплями убегали от любого проявления или знака божественной власти. И по-прежнему до самозабвения предавались ритуалам своих великолепных и одновременно жутких шабашей.
В сравнении с ними парижские вампиры были гораздо более примитивны, грубы и по-детски наивны. Мне кажется, однако, что именно развращенность парижан, их любовь к мирским развлечениям заставили Армана и его подданных держаться как можно дальше от общества смертных.
Чем более светским становился Париж, тем крепче цеплялись вампиры за магию старинных обрядов. Итальянские же собратья существовали среди людей глубоко верующих, жизнь которых строго регламентировалась обрядами Римско-католической церкви и которые почитали зло в не меньшей степени, чем церковные законы. Однако в целом образ жизни демонов значительно отличался от того, которому следовали в Италии смертные, а потому итальянские вампиры существовали как бы в двух разных мирах. В ответ на мой вопрос, верят ли они в старинные обряды, они лишь пожали плечами. Шабаши доставляли им огромное удовольствие. Разве нам с Габриэль они не нравятся? Ведь мы тоже в конце концов приняли в них участие.
– Приходите к нам, когда захотите, в любое время, – говорили нам римские вампиры.
Что же касается парижского Театра вампиров, вызвавшего в нашей среде по всему миру самый настоящий скандал, что ж, они поверят в реальность его существования только после того, как увидят его своими глазами. Вампиры, выступающие на сцене, вампиры, своими трюками и способностью к перевоплощению доводящие до исступления толпы смертных… это так по-парижски, говорили они. И при этом смеялись.
Все это время я, конечно же, получал самые полные сведения о театре. Еще прежде, чем мы достигли Санкт-Петербурга, я получил от Роже обширнейший и подробнейший отчет о «хитростях» новой труппы.
«Они ведут себя как огромные деревянные куклы, – писал Роже. – К их щиколоткам, запястьям и макушкам со стропил спускаются золотые нити, которые создают впечатление, что, когда они исполняют свои восхитительные танцы, ими кто-то управляет. На их белых щеках горят красные пятна румян, а огромные глаза похожи на стеклянные бусины. Трудно даже поверить, что можно достичь подобного совершенства в изображении неживых существ.
Еще одной достопримечательностью театра является прекрасный оркестр. Музыканты, чьи лица неподвижны и раскрашены точно так же, как и лица актеров, изображают механических кукол. Они похожи на игрушечных музыкантов на шарнирах, которых можно купить в лавке и которые, стоит только повернуть ключ, начинают играть на своих крошечных инструментах, бить в миниатюрные барабаны и дуть в такие же трубы, но при этом звучит настоящая музыка.
Их представления настолько великолепны, что в публике нередко возникают горячие споры по поводу того, куклы это или все же живые люди. Некоторые утверждают, что все они сделаны из дерева, а их голоса мы слышим благодаря чревовещанию.
Что же касается самих пьес, то они весьма необычны и могли бы производить довольно тягостное впечатление, если бы не были созданы столь талантливо и великолепно.
Самой большой популярностью пользуется драма, в которой призрак-вампир поднимается из могилы прямо через люк в полу сцены. Это существо со спутанной копной волос и длинными когтями поистине ужасно. И подумать только! Он тут же влюбляется в огромную деревянную куклу, даже не догадываясь о том, что она неживая. Не в силах напиться крови из ее деревянного горла, вампир вскоре погибает, и в ту же минуту оказывается, что сделанная из дерева марионетка на самом деле живая женщина. В финале она со злобной улыбкой пляшет над телом поверженного демона.
Уверяю вас, когда я смотрю эту пьесу, кровь стынет у меня в жилах. Однако зрители просто ревут от восторга и бешено аплодируют.
В другой небольшой сценке танцоры-марионетки встают в круг возле девушки и уговаривают ее позволить опутать себя золотыми нитями, словно она тоже марионетка. Печальный результат их действий заключается в том, что в конце концов девушку заставляют танцевать до тех пор, пока жизнь не покинет ее тело. Красноречивыми жестами она умоляет освободить ее, однако актеры только смеются и прыгают вокруг, пока девушка окончательно не угасает.
Музыка божественна. Она напоминает о цыганах, играющих на деревенских ярмарках. Руководит оркестром месье Ленфен. Именно его игра на скрипке чаще всего служит причиной высоких цен на билеты.
Как ваш адвокат я хочу дать вам совет: потребуйте себе часть прибыли, которую приносит столь замечательный театр. Очереди на каждое его представление выстраиваются по всей длине бульвара».
Письма Роже всегда выбивали меня из колеи. Они заставляли трепетать мое сердце, и часто я думал: а чего же я на самом деле ожидал от труппы? Почему их предприимчивость и фантазия так меня удивляют? В конце концов, на такого рода вещи способен любой из нас.
К тому времени, когда я обосновался в Венеции, где прожил довольно долго в тщетных поисках картин, написанных Мариусом, я успел получить весточки и от самой Элени. Письма ее были написаны с исключительным мастерством, присущим вампирам.
Она писала, что их театр стал самым любимым местом ночных развлечений в Париже. Со всей Европы стекались к ним в театр «актеры» в надежде быть принятыми в труппу. А потому труппа выросла теперь до двадцати «актеров», и такое количество было более чем достаточным даже для столь огромного города, как Париж.
«Мы принимаем в труппу только самых умных и действительно обладающих выдающимися способностями, – сообщала Элени, – но превыше всего, как вы понимаете, мы ценим осторожность и тайну. Нам не нужны скандалы».
Что же касается нашего «Дорогого Скрипача», то о нем Элени писала с большой симпатией, утверждая, что он является их главным вдохновителем, что он пишет поистине гениальные пьесы, черпая сюжеты для них из прочитанных когда-то книг.
«Но вне работы он бывает иногда просто невыносим. Приходится постоянно следить за ним, дабы он в огромных количествах не пополнял наши ряды. Он совершенно неразборчив в своих аппетитах. А иногда говорит незнакомцам такие ужасные вещи, что только здравый смысл, к счастью, мешает им поверить его рассказам».
Иными словами, Никола пытается создать новых вампиров и не желает соблюдать осторожность во время охоты.
«Откровенно говоря, его может усмирить только Наш Старший Друг, – речь, конечно же, шла об Армане, – лишь на него мы главным образом и можем положиться. Он добивается этого с помощью самых страшных угроз. Однако и они не всегда оказывают влияние на Скрипача. Он часто говорит о старинных обрядах, ритуальных кострах и переходе в иную форму существования.
Нельзя сказать, однако, что мы не любим его. Хотя ради вас мы заботились бы о нем в любом случае. А Наш Старший Друг проявляет к нему поистине исключительное внимание. И все же, должна вам признаться, в старые времена такие, как он, долго не жили.
Что же касается Нашего Старшего Друга, думаю, вы его сейчас едва ли узнаете. У подножия вашей башни он построил для себя огромный особняк и живет в нем в окружении прекрасных картин и книг, больше похожий на ученого джентльмена, которому почти нет дела до окружающего реального мира.
Каждый вечер тем не менее он подъезжает к театру в своем черном экипаже и смотрит каждое наше представление, сидя за занавеской в собственной ложе.
После спектакля он неизменно приходит к нам за кулисы, чтобы уладить наши споры, дать указания, как он делал это всегда, и пригрозить в очередной раз нашему Божественному Скрипачу. Но сам он никогда не выходит на сцену и не принял участия ни в одном из наших представлений. Именно он набирает новичков в труппу. Как я уже говорила, претенденты приезжают отовсюду. Нам нет необходимости их искать. Они сами стучатся в нашу дверь…
Возвращайтесь, – писала она в заключение, – мы покажемся вам намного более интересными личностями, чем прежде. У нас имеются кое-какие темные чудеса, о которых я не решаюсь рассказать вам в письме. В истории нам подобных мы поистине произвели переворот и сияем, словно звезды. И мы не могли выбрать лучшего момента во всей истории этого великого города, чтобы проявить маленькие чудеса собственной изобретательности. Но только благодаря вам мы так великолепно сейчас живем. Почему вы покинули нас? Вернитесь домой!»
Я хранил эти письма так же бережно, как письма своих братьев из Оверни. В своем воображении я ясно видел актеров-марионеток. Отчетливо слышал плач скрипки Никола. Представлял себе, как подъезжает к театру в черном экипаже Арман и проходит в свою ложу. В довольно туманных и необычных выражениях я даже описал все это в своих посланиях Мариусу, лихорадочно работая в темноте долотом, пока все смертные спали.
Однако мне не было пути обратно в Париж независимо от того, насколько я чувствовал себя одиноким. Моим возлюбленным и учителем стал для меня окружающий мир. Я был буквально заворожен соборами и замками, музеями и дворцами, встречавшимися во время путешествия. Везде, где бы я ни был, я старался вникнуть в самую суть общества смертных. Я впитывал в себя их сплетни и развлечения, литературу и музыку, архитектуру и живопись.
Перечисление того, что я изучал, что пытался понять и постичь, заняло бы целые тома. Я был очарован пением цыганских скрипок и мастерством уличных кукольников, звуками высочайших сопрано в золоченых залах оперных театров и в церковных хорах. Я бывал в борделях и игорных домах, посещал портовые кабачки, где пили и дрались матросы. Повсюду я читал местные газеты и торчал в тавернах, заказывая еду, к которой даже не притрагивался, только лишь затем, чтобы она стояла передо мной для отвода глаз и таким образом давала мне возможность посидеть рядом со смертными. Я настойчиво вступал с ними в разговоры и заказывал для них бесчисленное количество вина, вдыхал дым их сигарет и сигар, позволял этим смертным запахам впитываться в мою одежду и волосы.
А в те часы, когда не бродил по улицам, я странствовал по другому царству – царству книг, которое все долгие годы моей смертной жизни дома принадлежало исключительно Габриэль.
Еще до приезда в Италию я в достаточной степени выучил латынь и теперь мог читать классиков. В старинном венецианском дворце, ставшем местом моего обитания, я собрал огромную библиотеку и часто ночи напролет просиживал за чтением.
Конечно же, первое, что меня заворожило, это легенда об Осирисе, которая возвращала меня к истории жизни Армана и загадочным словам, сказанным Мариусом. Я просмотрел все версии этой легенды, и то, что я прочел, потрясло меня до глубины души.
Легенда повествует о древнем царе Осирисе, человеке, наделенном величайшими добродетелями, который отвратил египтян от каннибализма и научил их выращивать посевы и делать вино. Его брат Тифон уничтожил его – и каким же образом?! Он обманом уговорил Осириса лечь в ящик, сделанный точно по его мерке, а потом наглухо заколотил крышку. Затем Тифон бросил ящик с Осирисом в реку. Когда верная жена Осириса Исида нашла ящик с телом мужа, Тифон снова напал на брата и на этот раз расчленил его тело. Впоследствии были найдены все части тела Осириса, кроме одной.
Так почему же Мариус вспомнил именно об этом мифе? И разве случайно пришла мне на ум мысль о том, что все вампиры спят в гробах, которые не что иное, как сделанные по их размерам ящики? В таких гробах спали даже несчастные и нищие обитатели кладбища Невинных мучеников. Магнус тоже говорил мне, что я должен спать в том саркофаге, который он мне оставил, или в ином, похожем на тот. Что же касается ненайденной части тела Осириса… что ж, только одна часть нашего тела не подвергается воздействию Темного Дара… Мы можем говорить, слышать и видеть, способны ощущать вкус, дышать, двигаться так же, как смертные, но утрачиваем способность к размножению. Этой возможности лишен был и Осирис. Вот почему он стал царем подземного мира мертвых.
Был ли он одновременно и божеством вампиров?
Меня потрясло еще одно. Осирис также был у египтян и богом вина, тем, кого позднее греки называли Дионисом. А Дионис являлся также «темным божеством» театра, дьявольским божеством, о котором давным-давно рассказывал мне Ники. И теперь наш театр в Париже полон вампиров. Нет, это уже слишком!
Я едва дождался Габриэль, чтобы поделиться с нею своим открытием.
Однако она отнеслась к нему совершенно равнодушно, сказав, что существуют сотни подобных древних мифов.
– Осирис был богом плодородия, – заявила она, – хорошим богом в представлении египтян. Какое отношение все это может иметь к нам? – Она бросила взгляд на лежащие передо мной книги. – Тебе еще многому придется научиться, сынок. Множество древних богов были убиты, расчленены и оплаканы их богинями. Прочти мифы об Актеоне и Адонисе. Древние обожали такого рода истории.
И она ушла. Я остался один в освещенной свечами библиотеке и долго сидел среди своих книг, опершись локтями о стол.
Я размышлял о приснившейся Арману обители Тех, Кого Следует Оберегать, скрытой высоко в горах. Было ли все это магией, корнями уходящей во времена древних египтян? Как могли Дети Тьмы забыть об этом? Вполне возможно, что и венецианский Мастер считал миф об убийце собственного брата Тифоне не более чем вымыслом.
Взяв в руки долото, я вышел на улицу и на камнях, которые были гораздо древнее нас с Мариусом, выбил свои вопросы к нему. Мариус стал для меня настолько реальным, что мы с ним уже беседовали точно так же, как когда-то я вел долгие разговоры с Ники. Мариусу я поверял свои восторги, возбуждение и нетерпение, смущение и замешательство, вызванные загадками и чудесами окружающего меня мира.
По мере того как углублялось мое образование и расширялся круг исследований, я постепенно начал понимать истинное значение понятия вечности. В мире смертных я был совершенно одинок, и послания к Мариусу не могли избавить меня от ощущения чудовищности собственной натуры, мучившего меня еще очень давно, в первые ночи, проведенные мною в Париже. В конце концов, ведь Мариуса не было рядом.
Не было рядом и Габриэль.
Не успело наше путешествие начаться, а предсказания Армана уже частично сбылись.

Глава 2

Еще до того как мы покинули Францию, Габриэль пару раз прерывала наше путешествие и исчезала на несколько ночей. В Вене ее не было дома по две недели, а к тому моменту, как я обосновался в венецианском доме, у нее вошло в привычку пропадать месяцами. Во время моей первой поездки в Рим она пропала на полгода. А после того как она бросила меня в Неаполе, я вернулся в Венецию один, со злости решив предоставить ей возможность самостоятельно добираться домой. Что, впрочем, она и сделала.
Нужно ли говорить, что ее неудержимо влекли густые леса, высочайшие горы и необитаемые острова?
Каждый раз она возвращалась в совершенно растерзанном виде: туфли ее разваливались, одежда была порвана, а волосы свисали безнадежно спутанными локонами. Она выглядела не менее устрашающе, чем члены старинного парижского общества, обитавшего на кладбище Невинных мучеников. Она бесцельно бродила в таком ужасном виде по комнатам дворца, вглядываясь в трещины на штукатурке или в отблески света на изгибах выдуваемого вручную оконного стекла.
– Зачем бессмертным читать газеты и жить во дворцах? – спрашивала она. – Зачем носить в карманах золотые монеты? С какой стати они должны писать письма своей давно покинутой семье?
Быстрым шепотом она восторженно рассказывала о скалах, на которые взбиралась, снежных лавинах, вместе с которыми кубарем скатывалась вниз, об открытых ею пещерах, наполненных таинственными письменами и древними ископаемыми.
Позже она вновь исчезала так же тихо, как и появлялась, а я оставался ждать, горько вздыхая и сердясь, чтобы потом, когда она вновь вернется, осыпать ее упреками и высказать все свои обиды.
Однажды, во время нашего первого визита в Верону, она удивила и испугала меня на одной из темных улиц.
– Твой отец все еще жив? – спросила она.
До этого ее не было около двух месяцев. Я очень страдал в ее отсутствие, и вот теперь она задала мне вопрос, как если бы для нее это действительно имело значение. Однако когда я ответил ей, что он жив, но очень серьезно болен, она меня даже не услышала. Я постарался объяснить ей, что во Франции дела действительно обстоят неважно. Никто уже не сомневается, что вот-вот грянет революция. Но она лишь покачала головой и отмахнулась.
– Не думай о них больше, – сказала она, – забудь.
И снова исчезла.
Но в том-то и дело, что я не хотел о них забывать. Я постоянно требовал, чтобы Роже сообщал мне сведения о моей семье. По этой причине я писал ему гораздо чаще, чем в театр Элени. Я получал портреты своих племянников и племянниц, а в ответ посылал во Францию подарки для них отовсюду, где только бывал. И, как любого смертного француза, меня пугала сама мысль о грозящей революции.
В конце концов, по мере того как отсутствие Габриэль становилось все более и более продолжительным, а напряжение между нами после ее возвращения все возрастало, я стал часто ссориться с ней.
– Время отберет у нас семью, – говорил я. – Время уничтожит ту Францию, которую мы знали. Так почему же я должен отказываться от всего этого, пока оно еще у меня есть? Они нужны мне! Уверяю тебя, они для меня означают жизнь!
Но это была только половина горькой правды. Так же, как остальных, я потерял и Габриэль. Она должна была догадаться, о чем я говорю, должна была услышать в моих словах упрек прежде всего самой себе.
Мои высказывания вызвали в ее душе печаль и нежность по отношению ко мне. Она позволяла мне переодеть ее в чистое платье, причесать ее волосы, а после мы вместе отправлялись на охоту и подолгу беседовали. Иногда она даже соглашалась пойти со мной в казино или в оперу. В общем, на какое-то время она вновь становилась настоящей прекрасной леди.
Такие моменты продолжали связывать нас друг с другом. Они поддерживали нашу веру в то, что мы по-прежнему остаемся маленьким обществом, парой любовников, правящих миром смертных.
Сидя у очага на какой-нибудь загородной вилле или на козлах экипажа, уносящего нас в темноту, в то время как я умело правил лошадьми, или гуляя рядышком по ночному лесу, мы обсуждали интересующие нас проблемы и обменивались впечатлениями.
Мы даже вместе обследовали дома, населенные призраками, – это был новый способ времяпрепровождения, который возбуждающе действовал на нас обоих. Иногда, услышав о появлении где-либо нового призрака, Габриэль специально прерывала свои похождения, чтобы уговорить меня отправиться туда и посмотреть.
Конечно же, в большинстве случаев мы никого не обнаруживали в тех пустых домах, о которых говорили, будто они служат пристанищем привидений. А те несчастные, кого считали одержимыми дьяволом, чаще всего оказывались обыкновенными безумцами.
Но бывали случаи, когда мы видели пролетающее видение или становились свидетелями весьма странных событий и явлений: беспричинно падали или висели в воздухе предметы, ревели и рычали одержимые дьяволом дети, холодные порывы ветра тушили свечи в запертых комнатах.
Но толком что-либо узнать нам не удавалось. Мы видели не больше того, что уже давно было описано сотнями ученых.
В конце концов для нас это стало просто игрой. И сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что мы бродили по этим домам только потому, что это позволяло нам быть вместе, дарило множество радостных минут, которых в противном случае мы были бы лишены.
Однако частые исчезновения Габриэль были не единственной причиной разрушения нашей привязанности друг к другу. Наши отношения портились еще из-за того, как она вела себя в те часы, когда мы были вместе, из-за тех безумных идей, которые она высказывала.
Она сохранила привычку прямо и откровенно высказывать все, что было у нее на уме, и даже немного больше.
Однажды ночью она появилась после месячного отсутствия в нашем доме во Флоренции на виа Гибеллина и заговорила буквально с порога:
– Знаешь, ночным существам пора уже иметь своего вождя. Причем не полного предрассудков блюстителя древних ритуалов, а великого царя Темных Сил, способного объединить нас на новых началах и принципах.
– На каких началах и принципах? – спросил я, но она, словно не слыша моего вопроса, продолжала:
– Понимаешь, речь идет не просто о тайном и отвратительном по своей сути убийстве смертных, но о чем-то грандиозном – вроде, например, Вавилонской башни, которая была поистине величайшим творением до того момента, когда была разрушена гневом Божьим. Я говорю о великом властителе, обитающем в сатанинском дворце и посылающем своих подданных во все концы мира, с тем чтобы они наставляли брата идти против брата, побуждали матерей убивать собственных детей, чтобы предавали огню величайшие и совершенные творения человечества, опустошали землю, обрекая на голодную смерть всех – и злодеев и невинных. Страдания и хаос должны царить повсюду, следует уничтожать силы добра и тем самым повергать в отчаяние смертных. Вот тогда можно действительно гордиться тем, что ты есть зло. Именно в этом и состоит предназначение дьявола и его подданных. Ты же сам говорил мне, что мы с тобой не более чем экзотические персонажи в Саду Зла. А мир людей ничуть не отличается от того, о котором я много лет назад, живя в Оверни, читала в книгах.
Мне очень не нравился этот разговор, и тем не менее я был рад, что она сейчас рядом, что у меня есть возможность поговорить с кем-нибудь, кроме несчастного смертного, что я не остаюсь наедине с письмами из дома.
– А как же тогда быть с твоими эстетическими потребностями? – спросил я. – Ведь ты же сама говорила Арману, что хочешь знать, почему существует красота и почему она до сих пор так сильно на нас воздействует.
Она пожала плечами:
– Когда рухнет человеческий мир, красота станет властвовать над всем. Там, где когда-то были улицы, вновь вырастут деревья, цветы покроют прекрасным ковром луга, которые возникнут на месте теперешних болот и грязных лачуг. В том и будет состоять цель властителя-сатаны: увидеть, как дикие травы и густые леса скроют последние следы больших городов, как во всем мире не останется больше ничего.
– Но почему ты называешь сие делом сатаны? Почему бы просто не назвать это хаосом?
– Потому что именно так назвали бы это люди. Сатана придуман ими, не так ли? Сатанинским они называют поведение всех, кто преступает придуманные ими законы и нарушает привычный для них уклад жизни.
– Я не понимаю тебя.
– Что ж, пошевели своими сверхъестественными мозгами, голубоглазенький мой, – ответила она, – мой золотоволосый сынок, мой прекрасный Убийца Волков. Вполне возможно, что, как сказал Арман, весь мир создан Богом.
– Это открытие ты и сделала в лесу? Об этом тебе рассказали листья деревьев?
Она расхохоталась мне в лицо.
– Конечно, Бог не обязательно существо антропоморфное, – сказала она. – Или, как мы в своем беспредельном эгоизме сентиментально называем это, «благопристойная личность». Но все же, вполне возможно, Бог существует. А сатана – изобретение человека, имя, придуманное им для той силы, которая пытается сокрушить цивилизованный ход вещей. Первый, кто придумал законы, будь то Моисей или египетский царь Осирис, этот создатель законодательства одновременно создал и сатану. И этот сатана – любой, кто побуждает тебя нарушить законы. А потому мы – истинные дети сатаны, ибо не признаем законов, защищающих интересы человечества. Так почему бы нам действительно все не разрушить? Почему не разжечь пламя зла, которое поглотит цивилизацию на земле?
Я был слишком потрясен, чтобы ответить.
– Не беспокойся, – рассмеялась она, – я не стану это делать. Но мне хотелось бы знать, что может произойти через несколько десятилетий. Возможно, найдется тот, кто захочет совершить что-либо подобное.
– Надеюсь, что нет. И позволь сказать тебе вот что: если один из нас отважится на такое, начнется война.
– Почему? Его все поддержат.
– Я – нет! Я буду бороться против него.
– Лестат, ты бываешь смешон.
– Все это сущая ерунда.
– Ерунда? – Она отвернулась от окна и вновь посмотрела на меня. Кровь бросилась ей в лицо. – Уничтожение всех городов мира? Я еще могу понять, что ты называл ерундой Театр вампиров, но сейчас ты противоречишь сам себе.
– А тебе разве не кажется ерундой уничтожать что-либо только ради самого уничтожения?
– Ты просто невозможен, – фыркнула она. – Когда-нибудь в далеком будущем такой вождь вполне может появиться. Он вновь повергнет человека в наготу и страх, из которых тот вышел, и нам не составит никакого труда добывать себе пропитание, как, впрочем, это было всегда. Тогда весь мир превратится в сплошной Сад Зла, как ты его называешь.
– Я надеюсь, кто-нибудь попытается это сделать. И тогда я восстану против него, сделаю все, чтобы одержать над ним победу. Если мне удастся спасти мир от этого зла, то, возможно, я сам смогу обрести спасение и вновь стать добродетельным в собственных глазах.
Вне себя от гнева я встал и вышел во двор.
Она следовала за мной по пятам.
– Ты высказал сейчас очень важный аргумент в пользу существования зла, издавна принятый в христианском мире, – говорила она. – Оно затем и существует, чтобы мы могли бороться против него и тем самым совершать добрые поступки.
– Как это мрачно и ужасно звучит, – ответил я.
– Чего я никак не могу понять в тебе, – продолжила Габриэль, – так это твоей непоколебимой приверженности собственным устаревшим понятиям о добродетели. Ты изо всех сил цепляешься за них, и в то же время ты так великолепен в своей новой ипостаси. Когда ты охотишься, ты подобен темному ангелу. Ты убиваешь без всякой жалости. Ночи напролет пируешь над телами своих жертв, если пожелаешь.
– Что ты хочешь этим сказать? – Я холодно посмотрел на Габриэль. – Что я не умею делать плохо то, что на самом деле плохо?
Она рассмеялась.
– В молодости я был прекрасным стрелком, – промолвил я, – и был неплохим актером, когда играл на сцене. А теперь я стал хорошим вампиром. В том смысле, который мы вкладываем в слово «хороший».
Она ушла, а я лежал на каменных плитах двора и смотрел на далекие звезды, думая о тех картинах и скульптурах, которые успел увидеть в одной только Флоренции. Я сознавал, что мне не нравятся те места, где растут лишь деревья, и что нет для меня музыки прекраснее, чем звучание человеческих голосов. Но какое значение, в конце концов, имеет то, что я думаю и чувствую?
Однако она не всегда наносила мне столь сокрушительные удары своей более чем странной философией. Иногда она возвращалась, чтобы рассказать мне о том, что полезного ей удалось узнать. Она была гораздо смелее и предприимчивее меня. Она многому меня научила.
Еще перед нашим отъездом из Франции она заявила, что мы вполне могли бы спать прямо в земле. Гробы и могилы не имеют никакого значения. Часто перед закатом она появлялась прямо из-под земли, даже не успев как следует проснуться.
Те смертные, кому выпадает несчастье обнаружить нас при дневном свете, говорила она, обречены, если только они немедленно не подвергнут нас воздействию солнечных лучей. Однажды она спала в глубоком подвале одного из заброшенных домов недалеко от Палермо, а когда проснулась, то лицо и руки ее горели, а рядом лежал мертвец, который, очевидно, имел неосторожность потревожить ее покой.
– Он был задушен, – сказала она, – и мои пальцы все еще сжимали его горло. А руки и лицо у меня горели из-за того, что сквозь неплотно прикрытую дверь проникал свет.
– А что, если бы человек пришел не один? – спросил я, в душе восхищаясь ею.
Она лишь покачала головой и пожала плечами. Она теперь всегда спала прямо в земле, не пользуясь ни склепами, ни гробами. Никто ее больше не тревожил. И она не беспокоилась по этому поводу.
Я никогда не говорил ей этого, но мне всегда казалось, что сон в гробу или склепе наполнен определенным очарованием. Было так романтично внезапно подняться из могилы. Я в отличие от нее всегда поступал наоборот. Где бы я ни был, я всегда заказывал для себя гробы по своему вкусу и никогда не спал на кладбищах или в соборных склепах, как это было принято, а только в укромных уголках внутри дома.
Должен сказать, что иногда она все же довольно терпеливо выслушивала мои рассказы о величайших произведениях искусства, которыми я любовался в музеях Ватикана, о хоре, певшем в одном из соборов, о тех снах, которые я видел в последние часы, перед тем как проснуться, и которые были навеяны, скорее всего, мыслями проходивших мимо людей. Хотя иногда мне кажется, что она только делала вид, что слушает. Кто знает? А потом без каких бы то ни было объяснений она снова надолго исчезала. А я опять в одиночестве бродил по улицам, разговаривая вслух с Мариусом и выцарапывая на камнях длинные послания к нему. Иногда я проводил за этим занятием всю ночь.
Чего я хотел от нее? Чтобы она была более человечной и похожей на меня? Я не мог не вспоминать предсказания Армана. Но почему она совершенно о них не думала? Ведь она должна была понимать, что происходит, что мы все больше и больше отдаляемся друг от друга, что сердце мое разрывается от горя, но гордость не позволяет мне сказать ей об этом.
Пойми же, Габриэль, я не в силах вынести одиночество! Останься со мной!
К концу нашего пребывания в Италии я научился играть со смертными в одну довольно забавную, но опасную игру. Встретив человека – будь то мужчина или женщина, – короче, какого-нибудь понравившегося мне смертного, я начинал следить за ним. Это могло продолжаться неделю, месяц, иногда даже дольше. Я буквально влюблялся в него. Я воображал, что мы подружились, представлял себе наши разговоры, а иногда даже интимные отношения, которым не суждено было когда-либо стать реальностью. В какой-то волшебный момент я вдруг мысленно обращался к нему: «Так ты догадываешься, кто я на самом деле?» – и это человеческое существо, охваченное возвышенным душевным порывом, отвечало: «Да, догадываюсь, но все понимаю».
Глупость, конечно. Похоже на сказку, в которой принцесса самозабвенно влюбляется в заколдованного принца, и после этого чары исчезают, а он из чудовища вновь превращается в себя самого. Но только в моей мрачной сказке я в буквальном смысле слова проникаю в самую душу моего возлюбленного существа. Мы становимся с ним одним целым, и я вновь обретаю тело из плоти и крови.
Прекрасная мечта. Однако я вспомнил предсказание Армана о том, что однажды те же причины, что и прежде, вынудят меня вновь совершить Обряд Тьмы. И я решительно отказался от своей игры. Я продолжал охотиться как обычно, но с большей жестокостью и исполненный яростного желания отомстить. И жертвами моими становились не только злодеи.
Во время остановки в Афинах я нацарапал для Мариуса очередное послание:

«Я НЕ ЗНАЮ, ПОЧЕМУ СУЩЕСТВУЮ, Я БОЛЬШЕ НЕ ПЫТАЮСЬ НАЙТИ ИСТИНУ. Я ПРОСТО В НЕЕ НЕ ВЕРЮ. Я НЕ РАССЧИТЫВАЮ УЗНАТЬ ОТ ТЕБЯ ДРЕВНИЕ ТАЙНЫ, В ЧЕМ БЫ ОНИ НИ ЗАКЛЮЧАЛИСЬ, НО ВСЕ ЖЕ ПРОДОЛЖАЮ КОЕ ВО ЧТО ВЕРИТЬ. ВОЗМОЖНО, В КРАСОТУ МИРА, ПО КОТОРОМУ ПУТЕШЕСТВУЮ, ИЛИ В САМУ ВОЛЮ К ЖИЗНИ. Я СЛИШКОМ РАНО ПОЛУЧИЛ ЭТОТ ДАР. ДЛЯ ЭТОГО НЕ БЫЛО ДОСТАТОЧНЫХ ОСНОВАНИЙ. И ТОЛЬКО В ВОЗРАСТЕ ТРИДЦАТИ СМЕРТНЫХ ЛЕТ Я ПОНЯЛ, ПОЧЕМУ МНОГИЕ ИЗ НАС НАПРАСНО РАСТРАЧИВАЮТ ЕГО И ТЕРЯЮТ. И ВСЕ ЖЕ Я ПРОДОЛЖАЮ ЖИТЬ. Я ИЩУ ТЕБЯ».

Не могу сказать точно, сколько еще времени я провел в Европе и Азии. Потому что, хоть я и страдал от одиночества, мне нравилось вести такую жизнь, я к ней привык. Было множество новых городов, а значит, новых жертв, новых языков, которые я изучал, и была новая музыка, которую я с наслаждением слушал. Стараясь не обращать внимания на мучающую меня боль, я полностью отдался во власть жизни и поставил перед собой новую цель. Теперь я решил побывать во всех городах мира, повидать даже далекие столицы Китая и Индии. Я думал о том, что самые простые предметы могут показаться мне там чужими и незнакомыми, а разум обитателей неведомых стран я стану воспринимать как разум жителей иных миров.
Из Стамбула мы отправились на юг, и, как только достигли Малой Азии, Габриэль пришла в такое восхищение от новых стран, что практически все время где-то пропадала.
А тем временем во Франции события принимали поистине ужасный оборот. Это касалось не только мира смертных, по которому я так страдал, но и Театра вампиров.

Глава 3

Еще до того, как я покинул Грецию, английские и французские путешественники рассказывали мне о том, что происходит у меня на родине, и эти новости чрезвычайно тревожили меня. А в Анкаре в гостинице для европейцев меня ждала целая пачка писем.
Роже перевел все мои деньги за пределы Франции и поместил их в зарубежные банки. «Даже не мечтайте вернуться сейчас в Париж, – писал он. – Я посоветовал вашим братьям и отцу тщательно избегать каких-либо споров и разногласий. Сейчас не время, и сторонникам монархии приходится туго».
Элени в свойственной только ей манере писала о том же:
«Публике очень нравится видеть на сцене одураченных аристократов. Наша пьеса о неуклюжей королеве-марионетке, которую безжалостно топчут ее же безмозглые солдаты, которыми она пыталась командовать, вызывает у зрителей громкий хохот и вопли удовольствия.
Еще один любимый объект насмешек – священники. В другой нашей пьесе самодовольный монах приходит, чтобы упрекнуть танцовщиц-марионеток в недостойном поведении и сделать им строгий выговор. Но увы, их хозяин, который на самом деле не кто иной, как дьявол с красными рогами, превращает несчастного монаха в оборотня, и тот заканчивает свои дни в золотой клетке, куда посадили его танцовщицы, под градом насмешек.
Все это – плоды труда нашего Божественного Скрипача, однако, должна вам сказать, мы вынуждены ни на минуту не спускать с него глаз. Чтобы заставить его писать, нам приходится привязывать его к стулу. Мы ставим перед ним чернильницу и вкладываем в руку перо, а если он совершенно не в состоянии писать, мы делаем это под его диктовку.
Он останавливает на улице прохожих и обращается к ним с рассказами о том, что в мире существуют такие ужасы, о которых люди понятия не имеют. Уверяю вас, что он давно погубил бы нас всех, не будь парижане столь заняты чтением памфлетов, обличающих королеву Марию-Антуанетту.
Наш Старший Друг с каждой ночью становится все более сердитым».
Стоит ли говорить, что я тут же написал ей ответное письмо, в котором умолял их быть с Ники как можно более терпеливыми и помочь ему пережить столь тяжелые для него первые годы. «На него, несомненно, еще можно повлиять, – писал я и впервые за все время задал вопрос: – Смогу ли сам я чем-то помочь, если вернусь сейчас в Париж?» Я долго смотрел на последние строчки письма, прежде чем поставить свою подпись, потом быстро запечатал конверт и отнес его на почту.
Как мог я вернуться? Несмотря на одиночество, я не в силах был даже думать о возвращении и о том, чтобы снова увидеть свой маленький театр. Да и какая польза будет от меня Никола, даже если я окажусь рядом? Провидческие слова Армана по-прежнему звучали у меня в ушах.
По правде говоря, где бы я ни был, Арман и Ники всегда были рядом со мной. Я ни на секунду не мог забыть мрачные предостережения и предсказания Армана, так же как и насмешливое лицо Ники в тот момент, когда я понял, что любовь обернулась лютой ненавистью.
Никогда еще я не нуждался в Габриэль так, как сейчас. Но она давно уже отправилась вперед. Время от времени я вспоминал, как чудесно все было до нашего отъезда из Парижа, но теперь я от нее ничего уже не ожидал.
В Дамаске меня ждал ответ от Элени.
«Он презирает и ненавидит вас еще больше, чем всегда. В ответ на наши уговоры поехать к вам он только неистово хохочет. Я пишу об этом вовсе не затем, чтобы расстроить вас, но затем, чтобы вы знали, что мы делаем все возможное, чтобы уберечь этого малого ребенка, который никогда не должен был родиться для Тьмы. Новые возможности оказались для него чересчур тяжким бременем, а способность к иному видению вещей ослепляет его и сводит с ума. Нечто подобное нам уже не раз приходилось наблюдать прежде.
И все же в этом месяце он написал величайшую свою пьесу. Танцоры-марионетки – на этот раз они работают без веревок – в расцвете молодости гибнут от какой-то эпидемии и оказываются погребенными под могильными камнями, украшенными венками из цветов. Священник читает над ними погребальные молитвы и уходит. Но тут на кладбище появляется чародей со скрипкой. И его музыка заставляет их подняться из могил. Одетые во все черное вампиры выходят из-под земли и весело пляшут под пение скрипки, а чародей-скрипач ведет их за собой в сторону Парижа – прекрасно нарисованной картины на заднике сцены. Публика буквально ревет от восторга. Уверяю вас, мы можем пить кровь своих жертв прямо на сцене, а публика решит, что это всего лишь иллюзия и театральный трюк и будет весело смеяться и аплодировать».
Кроме того, было еще и очень тревожное послание от Роже.
Он писал, что Париж охвачен революционным безумием, что короля Людовика заставили признать Национальную Ассамблею. Люди всех сословий как никогда тесно объединились в борьбе против него. Роже послал помощника на юг, чтобы тот повидал мою семью, своими глазами взглянул на обстановку в тех местах и определил, насколько сильны там революционные настроения.
Я немедленно ответил на оба письма, чувствуя себя чрезвычайно обеспокоенным и совершенно беспомощным.
После того как я отправил весь свой багаж в Каир, меня вдруг охватил страх при мысли о том, что все, что имело для меня ценность и от чего зависела моя жизнь, находится в страшной опасности. Однако внешне я ничуть не изменился и успешно продолжал играть роль благородного путешествующего джентльмена. Хотя внутри демон-охотник, гроза узких ночных улочек, чувствовал себя безнадежно потерянным.
Я, конечно же, уговаривал сам себя, доказывая необходимость этой поездки на юг, в Египет, в страну пышного древнего великолепия и вечных ценностей. Я говорил себе, что Египет настолько заворожит и очарует меня, что поможет забыть о происходящем в Париже.
Однако в голову мне пришла еще одна связанная с этой поездкой мысль: Египет, как ни одна другая страна на свете, был местом, где смерть пользовалась любовью и почитанием.
Наконец из глубин Аравийской пустыни, словно бесплотный дух, появилась Габриэль, и мы отплыли вместе.
Нам понадобился почти месяц, чтобы добраться до Каира, а в гостинице для европейцев вместе с багажом меня ждала странная посылка.
Я мгновенно узнал почерк Элени, но никак не мог понять, почему она прислала мне эту посылку. Примерно четверть часа я сидел, тупо на нее уставившись, и в голове у меня была абсолютная пустота.
От Роже не было ни слова.
Почему Роже не написал мне? Что в этой посылке? Почему она здесь? Отрывочные мысли крутились у меня в мозгу.
Наконец до меня дошло, что я вот уже час сижу в комнате, заваленной всякого рода чемоданами и пакетами, не спуская глаз с посылки, и что Габриэль, у которой, видимо, еще не возникло желания в очередной раз исчезнуть, пристально смотрит на меня.
– Пожалуйста, оставь меня одного, – прошептал я.
– Хорошо. Если ты так хочешь… – ответила она.
Мне было очень важно вскрыть посылку, вскрыть и узнать, что в ней находится. Но мне вдруг показалось важным и другое: представить себе, что эта унылая комната – та самая комната в маленьком деревенском кабачке в Оверни.
– Я видел тебя во сне, – вслух произнес я, глядя на посылку. – Мне снилось, что мы вместе путешествуем по миру, только ты и я, и что мы оба сильны, чисты и безмятежны. Мне снилось, что мы пьем кровь только негодяев и преступников, как делал это Мариус, а когда оглядываемся вокруг себя, то испытываем печаль и благоговейный страх перед тайнами, которые открылись нам и которыми мы владеем. Но мы полны сил. Мы собираемся жить вечно. И мы беседовали с тобой, наши «разговоры» продолжались, и не было им конца.
Я хотел сказать еще что-то, но горло перехватило, разум мой отказывался произносить слова. Я протянул руку и взял письмо, соскользнувшее с отполированного дерева.
«Как я и опасалась, все закончилось наихудшим образом. Наш Старший Друг, выведенный из себя выходками Нашего Скрипача, в конце концов посадил его под замок в вашем собственном жилище. В камеру ему была дана скрипка, но Скрипачу отрубили руки.
Вы же знаете, что, когда речь идет о таких, как мы, восстановление конечностей не представляет проблемы. Однако в данном случае Наш Старший Друг спрятал конечности, о которых я вам говорила, и приказал на пять ночей лишить нашего раненого пропитания.
В конце концов, после того как вся труппа обратилась к Нашему Старшему Другу, умоляя его возвратить Н. все, что ему принадлежит, просьба была исполнена.
Однако Н., обезумевший от голода и боли – подобные испытания способны полностью изменить какой угодно характер, – погрузился в непроницаемое молчание и оставался в таком состоянии довольно-таки долгое время.
Наконец он пришел к нам и заговорил только лишь затем, чтобы сообщить, что, как положено смертному, он привел в порядок все свои дела. Для нас приготовлены несколько новых, только что им написанных пьес. А мы в свою очередь должны все вместе подготовить для него где-нибудь за городом настоящий древний шабаш и непременно с ритуальным костром. Если же мы этого не сделаем, он превратит в свой погребальный костер весь театр.
Наш Старший Друг скрепя сердце согласился исполнить его просьбу. Уверяю вас, такого шабаша вам никогда не приходилось видеть. Когда мы встали в ритуальный круг и запели со всем доступным нам артистизмом древние гимны, то в своих париках и черных гофрированных танцевальных костюмах вампиров выглядели истинными посланцами ада.
– Нам следовало бы сделать это на бульваре, – сказал он. – Да, вот еще. Пошлите это моему создателю.
И с этими словами он вложил в мои руки скрипку. Мы начали танец, призванный помочь в достижении положенного состояния исступления, и я уверена, что никто из нас никогда прежде не был так тронут и не испытывал такого ужаса, такого горя и печали. Он вошел в огонь.
Понимаю, как подействует на вас эта новость. Но поверьте, что мы действительно сделали все, что было в наших силах, чтобы предотвратить это печальное событие. Наш Старший Друг был вне себя от горя. Думаю, вам также следует знать, что по возвращении в Париж мы обнаружили, что Н. распорядился о том, чтобы отныне театр официально носил название “Театр вампиров”. К моменту нашего приезда эти слова уже были написаны на фасаде. А поскольку героями лучших пьес всегда были вампиры, оборотни и другие не менее сверхъестественные существа, публика считает новое название очень даже удачным, и никому в голову не приходит его изменить. Оно как нельзя лучше подходит для современного Парижа».
Когда много часов спустя я вышел на улицу, то увидел прячущегося в тени прекрасного бледного призрака – некое подобие юного французского путешественника, одетого в испачканную землей белую рубашку и коричневые кожаные башмаки. Лицо его скрывала надвинутая на глаза соломенная шляпа с широкими полями.
Я, конечно же, сразу узнал ее и вспомнил, что когда-то мы с нею очень любили друг друга, но на какое-то мгновение мне показалось, что я ее почти совсем не знаю или не в силах поверить, что это действительно она.
По-моему, я хотел сказать ей что-то обидное, чтобы ранить и оттолкнуть ее от себя. Но она приблизилась и пошла рядом со мной, и я промолчал. Я просто дал ей письмо, чтобы ничего не объяснять. Она прочла его и обняла меня, совсем как когда-то очень давно, и мы зашагали рядом по темным улицам.
Запах смерти и очагов, песка и верблюжьего навоза… Запахи Египта… Запахи страны, в которой ничего не менялось на протяжении вот уже шести тысячелетий.
– Могу я что-нибудь для тебя сделать, дорогой? – шепотом спросила она.
– Нет, ничего, – ответил я.
Я один виноват во всем. Я соблазнил его, сделал тем, кем он стал, а потом бросил там одного. Я заставил его свернуть с пути, который лежал перед ним, и тем самым изменил всю его жизнь. И во тьме неизвестности, лишенный собственной человеческой судьбы, он пришел к такому концу.
Позже она стояла и молча наблюдала, как я царапаю на стене древнего храма очередное послание Мариусу. Я рассказал ему о смерти Никола, скрипача из Театра вампиров, и старался при этом проникнуть в камень так же глубоко, как мастера Древнего Египта. Эпитафия Ники, веха на пути к забвению, которую никогда и никто не сможет прочесть.
Мне казалось странным видеть ее рядом с собой. Странно было, что она проводит возле меня час за часом.
– Ведь ты не собираешься вернуться во Францию? – спросила она наконец. – Ты не захочешь поехать туда из-за того, что он сделал?
– Ты говоришь о руках? О том, что он отрубил ему руки?
Она взглянула на меня, и лицо ее сделалось вдруг совершенно гладким, словно какое-то сильное потрясение лишило его всякого выражения. Но ведь она знала. Она читала письмо. Что же ее так потрясло? Быть может, тон, каким были сказаны мои слова?
– Ты думала, что я вернусь туда ради мести?
Она неуверенно кивнула. Она не хотела подсказывать мне эту мысль.
– Но как я могу? – сказал я. – Это будет чистейшим лицемерием. Ведь я оставил Ники на их попечение, предоставив им полную свободу действий.
Описать почти неуловимые изменения, происходившие с ее лицом, невозможно. Мне не нравилось видеть, что она столь сильно переживает. Это было так не похоже на нее.
– Тебе не кажется, что этот маленький демон действительно хотел помочь ему, когда… отрубил ему руки? Мне кажется, ему было очень нелегко принять такое решение, а ведь он мог поступить гораздо проще: ему ничего не стоило сразу сжечь Ники.
Она кивнула, но выглядела при этом очень несчастной и одновременно, как ни странно, была поистине прекрасна.
– Откровенно говоря, я тоже так считаю, – ответила она, – но я не думала, что ты согласишься со мной.
– О, я вполне законченное чудовище, чтобы понять это, – усмехнулся я. – Ты помнишь, что ты говорила мне много лет назад, еще до того, как мы сбежали из дома? Ты сказала мне это в тот день, когда он поднялся к нам вместе с торговцами, чтобы вручить мне красный плащ. Рассказала, что отец Ники так рассердился на него за то, что его сын стал играть на скрипке, что пообещал переломать ему руки. Тебе не кажется, что рано или поздно судьба все равно настигает нас? Не кажется ли тебе, что, даже будучи бессмертными, мы следуем тем путем, который был предначертан нам в смертной жизни? Ты только представь себе: предводитель общества отрубает ему руки!
В последующие ночи было ясно, что она не собирается оставлять меня одного. Я чувствовал, что из-за смерти Ники она готова следовать за мной куда угодно. Но то, что мы находились в Египте, тоже сыграло свою роль. Как никогда прежде, она была в восторге от древних памятников и руин.
Возможно, для того чтобы заслужить ее любовь, человечество должно было погибнуть шесть тысячелетий назад. Хорошо бы сказать ей об этом и тем самым слегка ее поддразнить, подумал я, но мысль промелькнула и тут же исчезла. Эти горы были достаточно древними, чтобы понравиться ей, а воды Нила с незапамятных времен текли в воображении человека.
Мы вместе поднимались на пирамиды, взбирались в объятия гигантских сфинксов. Пристально вглядывались в надписи на уцелевших фрагментах древних камней. Изучали мумии, которые можно было купить за гроши у местных воришек, старинные украшения, осколки глиняных и стеклянных сосудов. Опускали руки в воды Нила и смотрели, как пробегают между пальцами струи, вместе охотились на узких улочках Каира. Мы посещали бордели, где, удобно устроившись на мягких подушках, наблюдали, как танцуют юноши, и наслаждались звуками эротически возбуждающей музыки, которая на какое-то время заглушала даже постоянно звучащее в моей голове пение скрипки.
Иногда я вдруг вскакивал и тоже принимался исполнять какой-то дикий танец под экзотическую музыку, стараясь подражать изящным и полным гибкости движениям танцоров. Завывание рожков и пение лютней заставляли меня забыть обо всем на свете.
Габриэль спокойно сидела, улыбаясь мне из-под припорошенных землей полей соломенной шляпы. Мы практически не разговаривали друг с другом. По-прежнему сопровождая меня по ночам в моих блужданиях по Каиру, она оставалась не более чем холодной и жестокой красавицей с необыкновенно бледным лицом и испачканными землей щеками. В подпоясанном широким кожаным ремнем сюртуке, с заплетенными сзади в косу волосами, она двигалась с поистине королевским достоинством и характерной для вампиров легкостью и грацией. В темноте я видел, как светится кожа ее изящно очерченных скул и неясно розовеют нежные губы. Она была так прекрасна, и я с болью сознавал, что пройдет немного времени, и она вновь неизбежно исчезнет.
Однако она оставалась со мной даже тогда, когда я снял для себя небольшой, но богато украшенный дом, некогда принадлежавший одному из мамелюков, с прекрасными изразцовыми полами и изысканными, великолепной работы балдахинами, свисающими с потолков. Она даже помогала мне сажать бугенвиллеи, пальмы и другие тропические растения, пока мы не превратили двор в маленький уголок цветущих джунглей. По собственной инициативе она принесла клетки с яркими и нарядными канарейками, попугаями и зябликами.
Габриэль сочувственно кивала, когда я жаловался на отсутствие писем из Парижа и говорил, что неизвестность буквально сводит меня с ума, что я с нетерпением жду хоть каких-нибудь вестей из Франции.
Почему Роже мне не пишет? Неужели Париж охвачен восстанием и безумием? Я надеялся, что страшные события в любом случае не коснутся моей живущей в провинции семьи. Но что, если беда случилась с самим Роже? Почему от него нет писем?
Она уговаривала меня отправиться вместе с ней вверх по реке. И хотя я с волнением ждал хоть каких-нибудь писем или новостей от английских путешественников, я согласился. Мне было приятно, что она позвала меня с собой. В конце концов, она заботилась обо мне, пусть даже по-своему.
Я понимал, что только ради меня она переодевается в чистое белоснежное белье и свежие сюртуки; ради того чтобы доставить мне удовольствие, тщательно расчесывает свои длинные прекрасные волосы.
Но все это не имело значения. Я тонул, погружался в пустоту и отчетливо сознавал это. Я странствовал по миру словно в тумане и воспринимал все происходящее как сон.
Мне казалось совершенно естественным, что вокруг себя я вижу пейзаж, остающийся неизменным в течение многих тысяч лет, с той поры, когда древние художники высекали свои рисунки на камнях пирамид египетских фараонов. Я не считал удивительным, что точно так же, как и тогда, растут вокруг пальмы, что крестьяне тем же способом, что и в древности, достают из реки воду и так же поят ею коров.
Передо мной открывалась картина мира у самых его истоков.
Интересно, бродил ли когда-нибудь по этому песку Мариус?
Мы осматривали гигантский храм Рамзеса, стены которого были сплошь испещрены миллионами миниатюрных изображений. Я не переставал думать об Осирисе, но нарисованные на камне фигуры были мне незнакомы. Мы изучали руины Луксора. Лежали рядом в лодке и смотрели на звезды.
На обратном пути в Каир мы любовались статуями-колоссами Мемнона, и Габриэль шепотом рассказывала мне, что точно так же, как мы сейчас, много веков назад римские императоры специально приходили сюда, чтобы насладиться этим великолепием.
– Статуи считались древними уже во времена Цезаря, – рассказывала она, пока мы двигались сквозь холодные пески на верблюдах.
Ночь была необычно тихой, и на фоне иссиня-голубого неба мы могли отчетливо видеть темные силуэты гигантских статуй. Несмотря на то что соленые ветры и солнце начисто уничтожили их лица, казалось, что эти немые свидетели прошедших эпох пристально вглядываются вперед. Их неподвижность одновременно и пугала меня и вызывала в душе печаль.
В голове у меня крутились те же мысли, что и тогда, когда я стоял перед пирамидами. Древние боги, древние тайны… По спине у меня пробежал холодок. Однако теперь эти статуи всего-навсего древние стражи, безликие правители вечности и разрушения.
«Мариус, – шептал я про себя, – видел ли ты все это? Способен ли кто-либо из нас просуществовать столь долго?»
Мои размышления были прерваны Габриэль. Она захотела спешиться и остаток пути пройти пешком. Я с удовольствием с ней согласился, однако не знал, как управлять огромными, вонючими и упрямыми верблюдами, как заставить их встать на колени.
Она прекрасно справилась с этой задачей, и мы пошли по песку, оставив верблюдов ждать нас на месте.
– Отправляйся вместе со мной в глубь африканских джунглей, – предложила она с необыкновенно печальным и мягким выражением лица.
Я промолчал. Что-то в ее поведении меня встревожило. Во всяком случае, мне следовало бы насторожиться.
Следовало услышать предупреждающий гул, похожий на утренний перезвон колоколов ада.
Мне вовсе не хотелось углубляться в джунгли Африки. И она это хорошо знала. Я был вне себя от волнения в ожидании новостей из Франции, обещанных Роже сведений о судьбе моей семьи. К тому же я планировал посетить крупнейшие города Востока, проехать через Индию и Китай, побывать в Японии.
– Ты должен знать, что я понимаю, какой путь ты для себя избрал, уважаю и ценю настойчивость, с которой ты ему следуешь.
– То же самое могу сказать тебе я.
Она остановилась.
Мы почти вплотную подошли к статуям, во всяком случае насколько это было вообще возможно. И возможно, единственное, что мешало им оказывать на меня подавляющее воздействие, было отсутствие каких-либо предметов, с которыми их можно было бы сравнить. Небо над головой было таким же огромным, как они, пески – бескрайними, а вечно сияющие над головой звезды – бесчисленными и необычайно яркими.
– Лестат, – медленно, взвешивая каждое слово, вновь заговорила она, – я прошу тебя хотя бы раз попытаться увидеть мир так, как вижу его я.
Луна ярко освещала ее фигуру, но широкополая шляпа почти полностью скрывала ее маленькое треугольное личико.
– Забудь о доме в Каире, – продолжала она, внезапно понизив голос, словно тем самым желая подчеркнуть важность своих слов. – Откажись от всех ценностей, от одежды, от всего того, что связывает тебя с цивилизацией. Отправляйся со мной на юг, вверх по реке в самое сердце Африки. Последуй моему примеру.
Я по-прежнему молчал, но чувствовал, как сильно колотится сердце.
Тихо, едва слышно, она заговорила о том, что мы сможем увидеть неизвестные миру африканские племена, сразиться голыми руками с крокодилами и львами и, возможно, отыскать самый исток Нила.
Меня охватила дрожь. Показалось вдруг, что в ночной тьме завыли ледяные ветры. И некуда было от них скрыться.