1 2 3 4 
— Я понимаю, вы сказали, что я услышу слова… И хотя я представлял себе… хотя я понимал…
   
— Это еще одна грань эмпатии, взаимной симпатии, хотя тут и нет прямой связи. Сегодня вечером она установила контакт между нами. И при настоящем мысленном общении речевой центр в мозгу находится в активном состоянии, так же, как…
   
— Нет, нет, нет. Расскажете мне об этом потом. Но почему вы говорили голосом моего брата? — не скрывая напряжения, спросил он.
   
— На это я не могу ответить. Не знаю. Расскажите мне про него.
   
— Нусут… Мой полный брат Арек Харт рем ир Эстравен был на год старше меня. Он должен был стать Лордом Эстре. Мы… И ради него я оставил дом. Он мертв уже четырнадцать лет.
   
Некоторое время мы оба молчали. Я не мог спросить о том, что лежало за его словами: эти несколько слов ему и так обошлись слишком дорого.
   
Наконец я сказал:
   
— Обратитесь ко мне, Терем. Назовите меня по имени. — Я верил, что теперь у него получится, связь между нами установилась или, как говорили эксперты, фазы совпали, хотя, конечно, он еще не имел представления, как по своей воле преодолевать этот барьер. Если бы я был Слушающим, я бы услышал, как и о чем он думает.
   
— Нет, — сказал он. — Никогда. Не сейчас…
   
Но никакой шок, никакие потрясения и ужас уже не могли остановить надолго этот ненасытный стремительный мозг. После того, как он снова притушил свет, я внезапно ощутил, как, спотыкаясь, он пытается добраться до меня:
   
«Дженри…» — даже в мыслях он не мог правильно произнести звук «л» правильно.
   
Я сразу же ответил. В темноте он сделал слабое испуганное движение, которое потом сменилось покоем удовлетворения.
   
— Больше не надо, больше не надо, — громко сказал он.
   
И немного погодя мы наконец заснули.
   
Ему было нелегко, он трудно осваивал это. И дело было не в том, что ему не хватало одаренности или он с трудом осваивал новое искусство, но оно сильно волновало его, и воспринимал он свой новый дар без благодарности. Он быстро научился преодолевать барьеры, но я не был уверен, что он считается с ними. Возможно, все мы вели себя таким образом, когда первый Учитель пришел с Рокканона столетия назад, чтобы научить нас «Последнему Искусству»; геттениане в своей замкнутости воспринимают телепатическую речь, как насилие над их совершенством, как пробоину, которую они с трудом воспринимают. Возможно, дело было в индивидуальном характере Эстравена, для которого и откровенность и сдержанность играли важную роль: каждое слово, сказанное им, поднималось из темных глубин. Мой голос, обращавшийся к нему, он воспринимал как голос мертвеца, как голос его брата. Я не знал, что, кроме любви и смерти, лежало между ним и братом, но я знал, что каждый раз, когда я обращался к нему, что-то в нем вздрагивало и отдергивалось, словно я касался раны. Да, внутренняя телепатическая близость, установившаяся между нами, в самом деле сближала нас, но ни легче, ни свободнее нам не стало, ибо с ней пришел не свет (на что я надеялся), а понимание бездонности тьмы.
   
День за днем мы ползли к востоку по ледяной равнине. Середина нашего путешествия, которая, по нашим расчетам, должна была прийтись на тридцать пятый день, Одорни месяца Аннера, застала нас довольно далеко от той точки пространства, в которой мы должны были оказаться. По счетчику расстояния мы в самом деле прошли четыреста миль, но по сути, лишь три четверти этого расстояния действительно представляло собой продвижение к цели, так что мы могли оценивать, сколько нам еще осталось, лишь очень грубо, очень приблизительно. Уходили дни, мили, припасы, пока мы неустанно боролись со Льдом. Мили пространства, лежавшего перед нами, Эстравена беспокоили куда меньше, чем меня.
   
— Сани становятся легче, — сказал он. — Ближе к концу они станут совсем легкими, да и кроме того, если понадобится, мы уменьшим порции. Пока мы едим очень хорошо, вы же знаете.
   
Я подумал, что он иронизирует, но мне следовало бы знать его лучше.
   
На сороковой день пути после двух успешных переходов нас застал снегопад с молниями. В течение этих долгих часов, пока мы, как одурманенные, валялись в палатке, Эстравен спал почти без перерывов и ничего не ел, хотя время от времени просыпаясь, пил орш или подслащенную воду. Он настаивал, чтобы я ел, хотя бы полпорции.
   
— У вас нет опыта голодовок, — сказал он.
   
Я был раздосадован.
   
— Откуда у вас, Лорда Домена, премьер-министра…
   
— Дженли, мы настолько привыкли к лишениям, что являемся специалистами в этом деле. Меня учили голодать, еще когда я был ребенком в доме в Эстре, а затем в Хандарре, в Крепости Ротхерер. Это верно, я почти разучился этой науке в Эренранге, но в Мишноре мне пришлось снова овладевать ею… Пожалуйста, друг мой, делайте, как я вам говорю, и я знаю, что делаю.
   
Он знал — так же, как и я.
   
Мы шли четыре последующих дня по очень сильному морозу, температура никогда не поднималась выше –25 градусов, а затем с востока снова налетел шторм и молнии опять заполыхали нам в лицо. После порыва ветра через две минуты повалил такой густой снег, что я не видел Эстравена в шести футах от меня. Я повернулся спиной к нему и саням, и режущему, липкому, забивающему дыхание снегу, чтобы перевести дух, а когда через минуту повернулся обратно, никого уже не было. Исчезли и сани. Не осталось ничего. Я сделал несколько шагов в ту сторону, где они только что были, и огляделся. Крикнув, я не услышал свой собственный голос. Я оглох и чувствовал себя совершенно одиноким в пространстве, заполненном лишь снегом. Меня охватила паника, и я кинулся вперед, отчаянно вызывая про себя Эстравена:
   
«Терем!»
   
И тут же я нащупал его рукой, стоящего на коленях, и он мне сказал:
   
— Идите сюда, вот тут палатка.
   
Я сделал это и, успокоившись, никогда больше не вспоминал ту минуту, когда ударился в панику.
   
Молнии били два дня. Нами было потеряно уже пять дней и должно было быть еще больше. Ниммер и Аннер — месяцы, известные самыми сильными бурями.
   
— Мы начинаем крепко отставать, не так ли? — спросил я как-то вечером, отмерив наши порции гичи-мичи и бросив их в горячую воду.
   
Он посмотрел на меня. Его твердое широкоскулое лицо осунулось, и скулы обтянулись, глаза провалились, а губы, изломанные в скорбной гримасе, потрескались и обветрились. Бог знает, на кого был похож я, если он выглядел подобным образом. Он улыбнулся.
   
— Если повезет, мы все сделаем, а без удачи у нас ничего не получится.
   
Именно это он и говорил с самого начала. Отвечая на мое беспокойство, мое ощущение, что мы вступаем в последнюю отчаянную игру и так далее. Тогда я не представлял, насколько его слова реалистичны. Даже сейчас я думал — конечно, нам повезет после того, как мы так тяжело работали…
   
Лед не знал, как нам было тяжело. Да и с чего ему знать? Его это не волновало.
   
— И куда ведет нас ваша удача, Терем? — спросил я наконец.
   
Он не улыбнулся в ответ на мои слова. И ничего не ответил. Лишь помолчав, он сказал:
   
— Насколько я представляю, вниз.
   
Вниз для нас означало движение к югу, в мир, простиравшийся под ледяным плато, в мир, где есть земля, люди, дороги, города, все то, что невозможно было себе представить реально существующим.
   
— Вы должны знать, что в тот день, когда я покидал Мишнор, я переправил Королю послание относительно вас. Я поведал ему то, что мне рассказал Шуссгис — что вас выслали на Ферму Пулефен. В то время я еще не представлял себе совершенно ясно, что мне придется делать, и действовал под влиянием импульсов. Потом я все обдумал. И вот что должно произойти: Король увидит возможность сыграть на своем шифтгретторе. Тибе будет протестовать против этого, но в Аргавене, должно быть, уже растет легкая усталость от Тибе, и он может не обратить внимания на его совет. Он будет интересоваться: где Посланец, гость Кархида? — Мишнор соврет: к нашему величайшему сожалению, осенью он умер от лихорадки. — В таком случае, каким же образом мы получили информацию от нашего посольства, что он находится на Ферме Пулефен? — Его там нет, можете сами убедиться. — Да, да, его, конечно, там нет, мы принимаем на веру слова Сотрапезников Оргорейна… Но через несколько недель после обмена этими посланиями Посланец объявляется в Северном Кархиде, сбежав с Фермы Пулефен. Переполох в Мишноре, ликование в Эренранге. Сотрапезники, пойманные на вранье, теряют лицо. Дженри, для Короля Аргавена, вы станете самым драгоценным существом, долгожданным братом по Очагу. На какое-то время. При первой же возможности, которая вам представится, вы должны вызвать ваш корабль. Доставьте своих людей в Кархид и приступайте к своей миссии сразу же, прежде чем у Аргавена будет время увидеть в вас возможного врага, прежде чем Тибе или кто-то другой из его советчиков снова не напугают Короля, играя на его сумасшествии. Если он заключит с вами сделку, он будет соблюдать ее условия. Нарушить их значило бы нанести удар по своему шифтгреттору. Короли из рода Хардж держат свои обещания. Но вы должны действовать как можно скорее и побыстрее опустить корабль.
   
— Я сделаю это, если получу хоть малейший признак того, что его тут хорошо встретят.
   
— Нет — простите, что я даю вам советы, но вы не должны дожидаться благожелательного приема. Тем не менее, я думаю, что вас встретят хорошо. Так же, как и корабль. За последние полгода Кархид претерпел немало унижений. Вы дадите Королю Аргавену возможность занять место во главе стола. И я думаю, он воспользуется такой возможностью.
   
— Отлично. Но, кстати, что будет с вами?
   
— Я Эстравен Предатель. Я не должен иметь с вами ничего общего.
   
— Сначала.
   
— Сначала, — согласился он.
   
— Вам будет куда укрыться, если вам на первых порах будет угрожать опасность?
   
— О да, конечно.
   
Наша еда тем временем поспела, и мы приступили к ней. Пища была столь важным, столь всепоглощающим делом, что в это время мы никогда не говорили о делах; табу было столь всеобъемлющим, что пока не исчезала последняя крошка, мы не обменивались ни единым словом. Когда с едой было покончено, он сказал:
   
— Надеюсь, я не обманываюсь в своих ожиданиях. Вы… вы простите меня…
   
— За то, что вы даете мне советы? — сказал я, ибо только теперь я стал понимать ситуацию. — Конечно, Терем. Как вы можете сомневаться в этом? Вы же знаете, у меня нет такого шифтгреттора. — Мои слова развеселили его, но он продолжал размышлять.
   
— Почему, — сказал он наконец, — почему вы явились один? Почему вас послали одного? Ведь теперь все зависит от того, приземлится ли корабль. Почему и вы, и мы должны преодолевать такие трудности?
   
— Таковы обычаи Эйкумены, и для них есть серьезные основания. Хотя порой сомневаюсь, понимаю ли я их. Я думаю, что, когда я появился один, это служило лишь вашему благу — я был совершенно один и настолько беззащитен, что сам по себе не представлял никакой угрозы, не мог нарушить никакого равновесия: я представлял собой не вторжение, а появление, скажем так, мальчика-посыльного. Но не только. В одиночку я не мог изменить ваш мир. Скорее, я сам мог измениться в нем. В одиночку я должен был не столько говорить, сколько слушать. Отношения, которые мне удавалось установить в одиночку, если вообще удавалось, были бескорыстными и не носили политического характера, главным образом, это были чисто личные отношения. И лишь потом их в той или иной мере можно было считать политическими. Не «мы» и «они», не «я» и «эти» — а лишь Я и Ты. Эти отношения были не столько деловыми и политическими, а интимными, мистическими, если хотите. В определенном смысле, Эйкумена не столько политическое образование, сколько мистическое. И это исключительно важно — ее начала, ее смысл. Ее доктрина в корне отличается от взглядов, по которым цель оправдывает средства. Она добивается своих целей более тонко и умно, порой медленно и неторопливо, а порой идет на риск, напоминая собой эволюцию, своеобразной моделью которой она и является… Ради вашего ли блага я был послан сюда один? Или ради своего? Я не знаю. Да, конечно, действовать в одиночку труднее. Но я могу спросить вас столь же откровенно — почему вы никогда не видели смысла в создании воздушного транспорта? Ведь стоило бы нам украсть один маленький аэроплан — и мы были бы избавлены от массы трудностей!
   
— Неужели нормальному человеку может прийти в голову, что он способен летать по воздуху? — серьезно сказал Эстравен. Это был прекрасный ответ, который мог родиться лишь в мире, где ни одно живое существо не имеет крыльев и где даже ангелы и святые в Иомеште не летают, ибо бескрылы, а лишь скользят по поверхности земли, подобно легкому снегу, как семена в этом мире, где нет цветов.
   
Ближе к середине Ниммера, после того, как много дней нас мучили сильные морозы и жесткие ветра, нам надолго досталась тихая погода. Если где-то бушевали бури, они были от нас далеко к югу, внизу, а мы, находящиеся «внутри молний», в худшем случае попадали в снегопад без ветра. На первых порах облака лишь слегка затягивали небо, так что воздух чуть светился, пронизанный рассеянным солнечным светом, пробивавшимся сквозь облака и снег, который был и сверху и снизу. К ночи облака сгущались. Освещение исчезало, не оставляя по себе буквально ничего. По выходе из палатки нас окружало ничто. Палатка и сани были на месте, рядом со мной стоял Эстравен, но ни он, ни я не отбрасывали теней. Вокруг нас было тусклое пасмурное свечение, разлитое повсюду. Когда мы вышли на хрустящий снег, то увидели, что наши продавливавшиеся следы не оставляют ни малейшей тени. Казалось, что мы вообще не оставляли следов. Не было ни солнца, ни неба, ни горизонта, ни мира — ничего. Серовато-белая пустота, в которой мы зависли как бы в невесомости. Иллюзия была столь полной, что я не решался сдвинуться с места, опасаясь, как бы у меня не закружилась голова. Сигналы, поступавшие от вестибулярного аппарата, были в явном противоречии с тем, что видели глаза: перед ними была ровная серая белизна, и мне казалось, что я ослеп. Пока мы грузили сани, все еще было ничего, но когда мы двинулись в путь, ничего не видя перед собой, когда глазу не за что было зацепиться, каждый шаг давался с огромным трудом, и скоро мы почувствовали полное изнеможение. Шли мы на лыжах, по ровной гладкой поверхности без застругов, и под нами была — в этом мы не сомневались — сплошная целина глубиной в пять или шесть тысяч футов. Все вроде бы было нам на руку. Но мы шли все медленнее и медленнее, словно что-то держало нас за ноги, нам стоило больших усилий переходить хотя бы на нормальный шаг. Любое легкое изменение наклона приводило нас в ужас, лишало сил — словно нам предстояло карабкаться по ступенькам не существующей, но от этого не менее реальной лестницы, которую мы не видели перед собой: полное отсутствие теней сбивало нас с толку. Пристально глядя перед собой, мы шли вперед как слепые. Так было день за днем, и мы стали сокращать продолжительность переходов, потому что к полудню оба мы обливались потом от напряжения и усталости. Я мечтал о снегопаде, о молниях, о чем угодно, но каждое утро за пологом палатки перед нами открывалась пустота, белое Ничто, которое Эстравен называл Бестенье.
   
В день Одорни месяца Ниммера, на шестьдесят первый день нашего пути слепая белая пустота, окружавшая нас, начала колыхаться и рваться. Я подумал: мои глаза обманывают меня, что нередко случалось и раньше, и с удвоенным вниманием стал вглядываться в бесформенное колыхание воздуха перед собой, как внезапно увидел над головой маленький тусклый диск солнца. Отведя от него глаза и посмотрев прямо перед собой, я увидел огромную черную скалу, появившуюся перед нами из пустоты. Я остановился как вкопанный, заставив Эстравена, который шел за мной на лыжах, обойти меня; у обоих из нас на плечах были постромки.
   
— Что это?
   
Он долго смотрел на смутное уродливое образование, вырисовывавшееся из тумана, и наконец сказал:
   
— Утесы… Должно быть, это Эшерхотские Утесы. — И двинулся вперед, таща за собой сани. Мне казалось, что я могу дотянуться до этого видения рукой, но мы были в нескольких милях от него. Белая пелена постепенно превращалась в легкую туманную завесу и наконец полностью рассеялась, и перед самым закатом стало совсем ясно: нунатаки, огромные выщербленные пальцы которых высовывались изо льда, вызывая сравнения с айсбергами, плавающими по морю, застывшие в ледяной неподвижности скалы, на которые вечность положила печать смерти.
   
Они дали нам понять, что мы отклонились к северу от самого короткого пути, если мы вообще могли доверять кустарной карте, которой пользовались. На следующий день мы впервые повернули к юго-востоку.
  
  
   
    
19. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
   
   
В пасмурной ветреной погоде, с трудом переставляя ноги, мы брели дальше, стараясь найти утешение в том, что увидели Эшерхотский Камень, первое, что не имело отношения к снегу, льду и нависшему над ними небу, попавшееся нам за семь недель. По карте он был расположен недалеко от Шенсейских Болот к югу и от Залива Гаттен на востоке. Но карте, на которой был обозначен район Гобрина, особо доверять было нельзя. И мы чувствовали сильную усталость.
   
Мы оказались несколько ближе к южному краю Ледника Гобрин, чем указывала карта, потому что на второй день, как мы свернули к югу, нам стали попадаться следы подвижек льда и трещины. Лед тут не был так вздыблен и перекорежен, как в районе Огненных Холмов, но он стал ненадежным. Нам попадались большие пространства подтаявших провалов, которые летом превращались в озерки, ложные снежные мостики с воздушными карманами под ними, которые проваливались под ногами; милю за милей мы шли, пробираясь среди провалов, трещин и каньонов во Льду, некоторые из которых были широки, как горный отрог, а другие всего по два или три фута в ширину, но все неизменно глубокие. В день Одирни месяца Ниммер (если верить записям Эстравена, потому что я не вел их), на ясном небе сияло солнце и дул сильный северный ветер. Перетаскивая сани по снежным мостикам над узкими трещинами, мы видели по обеим сторонам синеватые провалы и пропасти, куда, обломанные полозьями, летели куски льда, с тонким мелодичным звоном стукаясь о неровности стен и тихо звеня при этом. Помнилось, с каким наслаждением утром мы двинулись в путь под таким ясным и чистым небом. Но небо стало понемногу затягиваться, в воздухе потемнело, тени поблекли, и снег стал терять свою синеву. Мы не боялись, что здесь нас снова застанет белое безмолвие. Когда мы выходили на сильно изрезанный лед, я обычно толкал сани сзади, пока Эстравен тянул их; когда меня отбросило в сторону, я не спускал глаз с саней, не думая ни о чем, кроме того, как бы получше провести их сквозь завалы льда, как вдруг постромки, которыми я направлял их сзади, почти вырвались из моей руки, когда сани вдруг рванулись вперед в неожиданном рывке. Инстинктивно я удержался на ногах и крикнул «Эй!» Эстравену, чтобы успокоить его, потом я решил, что он, увидя перед собой гладкое пространство, резко ускорил шаг. Но сани тут же остановились, клюнув носом вперед, и Эстравена перед ними не было.
   
Я едва не выпустил постромки, кинувшись выяснить, что с ним. Слава богу, что я этого не сделал. Я тупо озирался в поисках Эстравена, пока наконец не увидел провал трещины и обрушившийся край снежного мостика. Он рухнул ногами вперед прямо в нее, и ничто не могло удержать сани от такого же падения, кроме моего веса, благодаря которому треть полозьев еще осталась на льду. Они качались на краю трещины, клюя носом вперед, так как Эстравен повис на постромках в провале.
   
Вцепившись в сани сзади, я, упираясь изо всех сил, принялся оттаскивать их от края трещины. Они еле ползли. Но, приложив все силы, я отчаянно потащил их, пока наконец они не стали двигаться, отползая от трещины. На ее краю показались руки Эстравена и, запутавшийся в постромках, он выбрался из пропасти и лицом вниз распростерся на льду.
   
Я встал рядом с ним на колени, расстегивая пряжки постромок, и меня серьезно обеспокоила безвольная податливость его тела и глубокое хриплое дыхание, поднимавшее и опускавшее грудную клетку. Губы его приобрели синеватый оттенок, а половина лица была в синяках и царапинах.
   
Придя в себя, он осторожно принял сидячее положение и свистящим шепотом сказал:
   
— Синее… все синее… там в глубине Башни…
   
— Что?
   
— В трещине… Все синее… все полно света.
   
— Как вы себя чувствуете?
   
Он начал снимать с себя постромки.
   
— Теперь вы пойдете впереди, — еле выдохнул он. — С шестом. Чтобы проверять дорогу.
   
Теперь часами мы двигались вперед, когда один тащил сани, а второй осторожно, как кот на яичной скорлупе, шел впереди, предваряя каждый шаг шестом, протыкавшим снег. В белой бессолнечной погоде было невозможно увидеть трещину, пока она вдруг не открывалась под ногами. Каждый шаг таил в себе неожиданность, которая могла завершиться падением или катастрофой. Ни малейшего признака теней. Однообразная, беззвучная белая сфера: мы двигались словно в огромном шаре из замерзшего стекла. Ничего не было ни в шаре, ни вне его, лишь по стеклу постоянно шли трещины. Проверь и шагни, попробуй — и шагни. Ищи невидимые трещины, сквозь которые ты можешь рухнуть вниз, выпав из непрозрачного шара и падать, падать, падать… Мало-помалу непрерывное напряжение стало сковывать мои мышцы. Каждый шаг вперед давался с непосильным трудом.
   
— Что с вами, Дженри?
   
Покачиваясь, я остановился в середине белой мглы. Выступающие слезы замерзали на ресницах.
   
— Боюсь, что я сейчас упаду, — сказал я.
   
— Но вы же на страховке, — сказал он. Затем, подойдя поближе и убедившись, что в поле зрения нет никаких трещин, Эстравен понял, что происходит, и сказал. — Разбиваем лагерь.
   
— Для него еще не время. Мы должны идти дальше.
   
Но он уже отвязывал палатку.
   
Позже, после того, как мы поели, он сказал:
   
— Надо было остановиться. Сомневаюсь, чтобы мы могли так двигаться дальше. Похоже, что Лед начинает медленно опускаться, и всю дорогу, когда он будет уходить у нас из-под ног, нам придется идти среди трещин. Если они будут нам видны, мы сможем идти, но когда вокруг бестенье, мы не можем двигаться.
   
— Но как в таком случае мы спустимся к Шенсейским Болотам?
   
— Вместо того, чтобы двигаться к югу, мы повернем на восток и сможем выйти на хороший лед у Залива Гаттен. Как-то с борта судна, на котором я летом плавал по Заливу, я видел этот Лед. Он идет с Красных Предгорий и, как ледяная река, спадает в Залив. Если мы спустимся по одному из таких ледников к югу, по морскому льду мы сможем добраться до Кархида, в который войдем со стороны моря, что в общем-то будет еще лучше, чем пересекать его границу. Этот крюк добавит мили к нашему пути — по моим прикидкам, от двадцати до пятидесяти. Что вы об этом думаете, Дженри?
   
— Я думаю, что пройду не более двадцати футов, если вокруг нас будет стоять та же белая пелена.
   
— Но если мы выйдем из зоны трещин…
   
— В таком случае я буду в полном порядке. А если к тому же еще и выйдет солнце, вы можете ложиться на сани, и я прямиком доставлю вас в Кархид. — Такие попытки шутить были типичны для этого этапа путешествия; сами по себе шутки бывали глуповаты, но порой заставляли собеседника улыбаться.
   
— Со мной все в порядке, — сказал я, — если не считать постоянно преследующего меня острого страха.
   
— Страх очень полезен. Как темнота, как тени. — Улыбка Эстравена была уродливым прорезом в обугленной морщинистой коричневой маске, в которую превратилось его лицо; лишь поблескивали две черных гальки его глаз. — Странно, что днем так мало света. Чтобы двигаться, нам нужны тени.
   
— Дайте мне на минутку ваш блокнот.
   
Он только что записал, сколько мы прошли за день, и делал подсчеты оставшегося пути и рациона. Вырвав листик, он протянул его мне над печкой вместе с карандашом. На свободном пространстве листка я нарисовал два переплетающихся символа «инь» и «ян», образующие вместе круг, и, зачернив половину «инь», протянул листик своему спутнику.
   
— Вы знаете, что это такое?
   
— Он долго смотрел на мой рисунок со странным выражением лица и наконец сказал:
   
— Нет.
   
— Эти символы обнаружены на Земле, на Хайн-Давенанте и на Чиффоре. Это «инь» и «ян». Свет — левая рука тьмы… как там дальше? Свет и тьма. Страх и отвага. Холод и тепло. Женщина и мужчина. Это вы сами, Терем. Вы вместе и вы один, тень на снегу.
   
   
   
   
На следующий день мы двинулись на северо-восток сквозь белую пустоту и шли весь день, пока не перестали слышать шелестящий шорох распадающегося льда. Теперь мы использовали только две трети привычного рациона, стараясь растянуть запасы пищи на все время пути. Мне показалось, что почти ничего не изменилось, так как разница между «мало» и «почти» была неощутима. Эстравен был полон уверенности, что ему удалось поймать удачу, за которой он следовал, прислушиваясь к своей интуиции, но, главным образом, полагаясь на свой опыт и рассудительность. Четыре дня мы шли на восток, сделав четыре самых длинных перехода из всех, от восемнадцати до двадцати миль в день, а затем погода решительно испортилась и рассыпалась на куски, превратившись в сплошные вихри и смерчи бьющего по глазам снега, летящего снизу, сверху, с боков. Три дня мы лежали в палатке, озаряемые светом полыхавших вокруг молний, три дня мы лежали молча, проклиная все на свете.
   
«Кончится тем, что я начну орать», — мысленно обратился я к Эстравену, и он, сделав полагающуюся паузу, говорящую о том, что он принял мое послание, ответил:
   
«Не имеет смысла. Никто ничего не услышит».
   
Мы бесконечно спали, лечили наши обмороженности, раны и синяки, немного ели, мысленно общались друг с другом и снова спали. На третий день мы обменялись лишь несколькими словами и наступило молчание. Рассветало. Сквозь откинутый полог палатки сияло ясное небо. На сердце полегчало, хотя мы были слишком измотаны для бурного выражения радости. Мы сложили лагерь, что потребовало от нас около двух часов, так как мы двигались, как старики, и отправились в путь. Он шел под гору, и ошибиться в этом было нельзя: лыжи скользили сами собой. К середине утра термометр показывал минус десять градусов. Казалось, что при ходьбе к нам прибавляются силы, и мы двигались легко и быстро. В этот день мы шли, пока на вечернем небе не стали показываться звезды.
   
К обеду Эстравен выложил полные порции. При такой раскладке нам должно было хватить припасов только на семь дней.
   
— Колесо удачи повернулось, — безмятежно сказал он. — И чтобы вращать его и дальше, нам надо хорошо подкрепиться.
   
— Будем пить, есть и веселиться, — сказал я. От сытости у меня поднялось настроение. Я громко рассмеялся своим собственным словам. — Почему-то говорят все вместе: есть-пить-веселиться. Но разве мы не можем быть веселыми и без еды? — Это сочетание показалось мне полным тайны, как круг «инь» и «ян», но ощущение это длилось недолго, стоило только мне увидеть лицо Эстравена. Затем я почувствовал, как к глазам у меня подступают слезы, но я взял себя в руки. Эстравен был послабее меня, и заставлять его плакать вместе со мной было нечестно. Потому что он уже спал; он спал сидя, уронив тарелку на колени. Это было непохоже на него. Но заснуть было неплохой идеей.
   
На следующее утро мы проснулись довольно поздно, сделали усиленный завтрак, на который пошло две порции, затем впряглись в постромки и потащили почти невесомые сани к далекому концу нашего мира.
   
За его концом, представлявшим собой крутой каменистый откос, который в лунном свете отсвечивал белым и красным, лежало замерзшее море: Залив Гаттен, покрытый льдом от берега до берега, льдом, который тянулся от Кархида до Северного полюса.
   
Для того, чтобы среди раскрошившихся торосов и обломков льда спуститься на морской лед, нам потребовался остаток этого дня и весь следующий. На второй день, выйдя на морскую гладь, мы бросили сани. Нам пришлось сделать заплечные мешки: вместе с палаткой, которая горбом взгромоздилась на плечи одного и со свертком на плечах другого, поровну разделив припасы, нам пришлось тащить не больше, чем по двадцать пять фунтов на каждого; я прибавил к своему грузу еще и печку и все же чувствовал, что у меня не больше тридцати фунтов. Было большим наслаждением освободиться от саней, которые нам все время приходилось тащить, подталкивать, вытаскивать, освобождая полозья, и я сказал это Эстравену, когда мы двинулись в путь. Он из-за плеча посмотрел на сани, которые еле виднелись среди льда и красноватых скал.
   
— Мы правильно сделали, — сказал он.
   
Он был предан надежным верным вещам, которые выручали нас и с которыми мы жили бок о бок. Он прощался с санями.
   
Этим вечером, на семьдесят пятый день пути и на пятьдесят первый день, что мы провели на плато, спустившись с Ледника Гобрина, мы пошли по льду Залива Гаттен. Снова мы шли долго и безостановочно, пока не упала темнота. Стоял сильный холод, но было тихо и ясно, и поверхность льда была совершенно ровной, и мы шли на лыжах, избавленные от необходимости тащить за собой сани. И когда к ночи мы расположились на отдых, было странно представлять, что под тобой не миля льда, а всего лишь несколько футов его, отделявших нас от соленой воды. Но размышлять долго на эту тему нам не пришлось. Мы поели и улеглись спать.
   
На рассвете, когда вместе с первыми лучами солнца пришел сильнейший мороз и термометр опустился ниже сорока градусов, к югу от нас мы увидели береговую линию, которая вырисовывалась среди сползающих языков ледников далеко от нас странно прямой линией. Мы сразу же двинулись к ней. Северный ветер помогал нам, дуя в спину, пока мы не оказались в устье долины среди двух огромных оранжевых холмов, с вершины которых сорвался такой штормовой порыв ветра, который едва не сбил нас с ног. Нам пришлось уклониться к востоку, прежде чем мы смогли наконец разогнуться и продолжать движение.
   
— Лед Гобрина выплюнул нас из своей пасти, — сказал я.
   
На следующий день берег, развернувшийся к востоку, открыл перед нами ровную гладь пространства. Справа от нас был Оргорейн, а этот синеватый изгиб перед нами был Кархидом.
   
В этот день мы использовали последние зерна орша и последние несколько унций смеси каддика: у нас осталось только два фунта гичи-мичи на человека и шесть унций сахара.
   
Я не могу доподлинно описать эти последние несколько дней нашего путешествия. Наверно, потому, что, в сущности, я совершенно не запомнил их. Голод в принципе может усиливать восприятие мира, но не когда он связан с предельной усталостью: все мои чувства в эти дни омертвели. Я помню лишь, как меня терзали голодные спазмы, но не припоминаю, чтобы очень уж страдал от них. У меня было все время лишь смутное ощущение приближающейся свободы, ждущей нас радости, избавления от чего-то невыносимого, но все воспринималось смутно, словно бы во сне. Мы выбрались на берег в день Постхе месяца Аннера и распростерлись на замерзших камнях в снежной пустыне Берега Гаттена.
   
Мы пришли в Кархид. Мы достигли нашей цели. Но победа наша могла оказаться ни к чему, потому что сумки наши были практически пусты. Мы устроили праздник, подогрев воду, чтобы отметить наше прибытие. На следующее утро, поднявшись, мы отправились искать дорогу, поселение. Мы были в совершенно пустынной местности, и у нас не было ее карты. Под толщей снега высотой в пять или десять футов могли быть дороги, которые мы несколько раз пересекали, сами не подозревая об этом. Не было ни малейшего следа человеческой деятельности. Мы брели на юго-запад весь этот день и следующий, и вечером, увидев сквозь сумрак и падающий снег легкий отблеск на далеких холмах, никто из нас не сказал друг другу ни слова. Мы просто стояли и смотрели. Наконец мой спутник прохрипел:
   
— Это свет?
   
Давно уже спустились сумерки, когда мы вползли, ковыляя, в кархидскую деревню, представлявшую собой единственную улицу домов с высокими крышами, забитую снегом до самых порогов зимних дверей. Мы остановились у харчевни, сквозь опущенные ставни которой пробивались лучи и стрелки того света, который мы увидели среди зимних холмов. Открыв двери, мы вошли внутрь.
   
Был день Одсордни месяца Аннера, восемьдесят первый день нашего путешествия; мы на одиннадцать дней отстали от расписания Эстравена. Рационы наши он рассчитал точно: их нам хватило на семьдесят восемь дней. По счетчику расстояния мы прошли 840 миль, плюс еще несколько за последние дни. Немало из этих миль было потрачено на возвращение к старым следам, и если бы перед нами в самом деле лежало восемьсот миль, мы бы никогда не одолели их; посмотрев по настоящей карте, мы вычислили, что расстояние между Фермой Пулефен и этой деревней составляло меньше 730 миль. Все эти мили, которые мы покрывали день за днем, проходили в молчаливой пустыне, в которой не было и следа крыши над головой: только скалы, лед, небо и молчание — и ничего больше мы не видели восемьдесят один день, если не считать нас самих.
   
Мы вошли в большую комнату, наполненную запахами пищи и теплом, и светом, и людьми, и звуками их голосов. Мне пришлось опереться на плечо Эстравена. Удивленные лица повернулись к нам, странные и непривычные, и так же непривычно было видеть обращенные на нас человеческие глаза. Я и забыл, что среди живущих есть люди, которые непохожи на Эстравена. Я был испуган.
   
В сущности, помещение представляло собой небольшую комнату, в которой было всего семь или восемь человек, все из которых были так же ошеломлены, как и я, увидев их. Никто еще не приходил в Домен Куркураст ночью, с севера и в середине зимы. Они смотрели на нас, не отрывая глаз, все разговоры постепенно стихли.
   
Эстравен обратился к ним еле слышным шепотом:
   
— Мы просим гостеприимства Домена.
   
Звуки, голоса, смущение, тревога — и наконец нас приглашают.
   
— Мы пришли со Льда Гобрина.
   
Голоса растут, их звуки становятся все более громкими, нас засыпают вопросами, вокруг нас толпятся.
   
— Не позаботитесь ли вы о моем друге?
   
Мне подумалось, что эти слова сказал я, но их сказал Эстравен. Кто-то усадил меня. Они принесли нам еды; они заботились о нас, ухаживали за нами, приглашали к себе домой.
   
Невежественные, сварливые, страстные души, жители этой бедной земли — встреча с их благородством стала достойным завершением нашего тяжелого путешествия. Они протянули нам навстречу руки и поделились всем, что у них было. Не скупясь и не считаясь. И Эстравен с достоинством брал то, что нам давали, чувствуя себя лордом среди лордов, нищим среди нищих, человеком среди людей.
   
Для этих рыбаков — обитателей деревни, которые жили на самом краю земли, на пределе возможности в том краю, где жить было почти невозможно, честность была так же важна, как пища. Друг к другу они должны были относиться с предельной честностью, и говорить тут не о чем. Эстравен знал это, и когда через день или два они начали задавать ему вопросы, и прямо и уклончиво, с должным уважением к его шифтгреттору, почему мы решили провести зиму, скитаясь по Льду Гобрина, он сразу же ответил им:
   
— Я не выбирал молчание, но все же оно мне служит лучше, чем ложь.
   
— Мы хорошо знаем, что порой благородному человеку приходится скитаться вне закона, но тень его от этого не уменьшается, — сказал повар в таверне, который был следующим по значению человеком в деревне и чей магазинчик был подобием гостиной, в которой зимой собирался весь Домен.
   
— Одного человека могут объявить вне закона в Кархиде, а другого — в Оргорейне, — сказал Эстравен.
   
— Верно, одного изгонит его клан, а другого — его Король в Эренранге.
   
— Как бы Король ни старался, он не может укоротить тень человека, — заметил Эстравен, и повар понял его.
   
Если собственный клан Эстравена изгнал его, он человек подозрительный, а суждение Короля было неважно. Что же касалось меня, вне всякого сомнения, иностранца, то факт моего изгнания из Оргорейна служил мне только на пользу.
   
Мы не называли наши имена хозяевам в Куркурасте. Представляться под иными именами не хотелось, и Эстравен избегал пускать в ход выдуманную фамилию. Даже заговорить с ним было преступлением, не говоря уж о том, чтобы предоставить ему пищу, кров и одежду, как они поступили. Даже в самых отдаленных деревнях на Берегу Гаттена было радио, и они не могли сослаться на то, что не слышали Указ об Изгнании, лишь полное неведение о личностях их гостей могло хоть как-то извинить их. Опасность, которой подвергались рыбаки, постоянно угнетала Эстравена, хотя мне это даже не пришло в голову. На третью ночь нашего пребывания здесь он зашел ко мне в комнату, чтобы обговорить наши дальнейшие действия.
   
Кархидские деревни напоминали старинные замки на Земле тем, что имели несколько, если не совершенно отдельных, то уединенных помещений. Даже в высоченных старинных разбросанных строениях Очагов, Доменов (в Куркурасте не было лорда), каждый из пятисот обитателей деревни мог бы найти уединение и даже обрести полную замкнутость в одной из комнат, протянувшихся по старинным коридорам со стенами в три фута толщиной. Каждому из нас досталось по комнате на верхнем этаже дома Очага. Я сидел около огня, в котором жарко полыхали пахнущие смолой торфяные брикеты из Шенсейских Болот, когда вошел Эстравен.
   
— Скоро мы должны будем сниматься отсюда, Дженри, — сказал он.
   
Я помню, как он стоял, отбрасывая длинную тень в комнате, освещенной лишь пламенем камина — босой, лишь в старых меховых брюках, которые ему дал глава общины. Оставаясь наедине в своих домах и наслаждаясь тем, что они называют теплом, кархидцы часто ходят полуодетыми или совсем нагими. За время нашего путешествия Эстравен потерял всю свою округлую солидность, свойственную геттенианам, он стал сухим и поджарым, а кожа его лица была сожжена морозами, как огнем. Он был спокоен, сумрачен, и его фигура то проступала из темноты, то снова исчезала, озаряемая неверным пламенем очага.
   
— Куда теперь?
   
— Я думаю, на юго-запад. К границе. Первым делом мы должны найти для вас радиопередатчик, достаточно мощный, чтобы вы могли связаться с кораблем. После этого я должен буду найти укрытие или на какое-то время вернуться в Оргорейн, чтобы не навлечь наказания на тех, кто помогал нам здесь.
   
— Как вы вернетесь в Оргорейн?
   
— Как и прежде — пересеку границу. Оргота ничего не имеет против меня.
   
— Где мы сможем найти передатчик?
   
— Не ближе, чем в Сассиноте.
   
Я удивленно моргнул. Он улыбнулся.
   
— Не ближе?
   
— Сто пятьдесят миль или около того: мы одолели куда больше в гораздо более худших условиях. Теперь перед нами лежат дороги, люди будут постоянно помогать нам и, может быть, даже удастся подхватить вездеход.
   
Я согласился с ним, но приуныл, думая, что наше зимнее путешествие еще не кончено, и теперь путь поведет нас не к убежищу, а опять к этой проклятой границе, где Эстравену снова придется уйти в изгнание и оставить меня одного.
   
Поразмышляв над тем, что нам предстоит, я наконец сказал:
   
— Будет одно условие, которое Кархиду придется исполнить прежде, чем он получит право присоединиться к Эйкумене. Аргавен должен будет снять наложенное на вас наказание.
   
Он ничего не сказал, а стоял, молча глядя в огонь.
   
— Именно это я имею в виду, — настаивал я. — Первым делом.
   
— Я благодарю вас, Дженри, — сказал он. Говорил он очень тихо, и тембр его голоса сейчас больше, чем когда-либо, напоминал женский, глухой и чуть хрипловатый. Он мягко взглянул на меня, но на лице его не было улыбки. — Я не жду, что мне скоро придется снова увидеть свой дом — и это будет длиться долго-долго. Я был в изгнании двадцать лет, вы же знаете, так что это наказание не представляет особых трудностей. Я сам позабочусь о себе, а вы думайте о себе и о своей Эйкумене. Этим вы должны заняться в одиночку. Но говорить об этом рановато. Сообщите вашему кораблю, что он должен спускаться! Когда это произойдет, будем думать обо всем остальном.
   
Мы оставались в Куркурасте еще два дня, наедаясь, отдыхая и поджидая грейдер, который должен был прийти с юга и на обратном пути мог подхватить нас. Наши хозяева заставили Эстравена рассказать им целую сагу о нашем путешествии по Льду.
   
Он излагал ее в лучших традициях сказителей времен устной литературы, так что у него в самом деле получилась подлинная сага, украшенная традиционными оборотами и даже отдельными эпизодами, хотя в его изложении они звучали достоверно и живо, о том, как мы шли сквозь серное пламя и мрак по долине между Драмнером и Драмеголем, пригибаясь от диких порывов ветра, которые обрушивались на нас с горных пиков, смотрящих в Залив Гаттен; повествование свое он перемежая комическими отступлениями, вроде того, как он свалился в трещину и одновременно мистическими, вспоминая, как ему казалось, что с ним говорит тишина, царящая над Льдом; он рассказывал об обхватившей нас белой мгле, в которой исчезали все тени, непроглядной ночной тьме. Я слушал его с тем же восхищением, как и все остальные, не сводя глаз со смуглого, сумрачного лица моего друга.
   
Оставив Куркураст, мы тесно, плечом к плечу, сели в кабину дорожного грейдера, одной из тех мощных машин, которые, постоянно курсируя по кархидским дорогам, уминают и уплотняют на них снег — единственный способ уберечь дороги от того, чтоб зимой их не заносило, потому что чистка их потребовала бы половину средств и времени в Королевстве, тем более, что движение зимой все равно осуществляется на полозьях. Грейдер полз со скоростью двух миль в час и доставил нас в соседнюю от Куркураста деревню далеко за полночь. Здесь нас, как обычно, радушно встретили, накормили и разместили на ночь; на следующий день мы двинулись в путь пешком. Теперь мы шли вглубь страны от прибрежных холмов, которые принимали на себя главный удар северных ветров с Залива Гаттен, шли туда, где жили люди, так что двигались мы теперь не от стоянки к стоянке, а от Очага к Очагу. Пару раз нас подбрасывали вездеходы, и как-то сразу мы одолели тридцать миль. Дороги, несмотря на частые и густые снегопады, были утрамбованы и отмаркированы. С собой у нас всегда были припасы, которыми нас снабжали на дорогу хозяева, у которых мы находили приют предыдущей ночью; и в конце дневных переходов нас всегда ждали и кров и пламя очага.
   
И все же эти последние восемь или десять дней наших спокойных переходов и пешком и на лыжах по этой гостеприимной земле стали самой тяжелой, самой неприятной частью нашего путешествия, хуже, чем путь по леднику, тяжелее, чем последние дни голодовки. С сагой было покончено: она осталась во Льдах. Мы предельно устали. Мы шли по неправильному пути. И радости в нас больше не осталось.
   
— Порой приходится вращать колесо в другую сторону, — сказал Эстравен.
   
Он был так же спокоен и собран, как всегда, но чувствовалось, что мужество, сказывавшееся в его походке, его голосе, его поведении, уступило место терпению, а уверенность — упрямству. Он был очень молчалив и даже мысленно не обращался ко мне.
   
Мы дошли до Сассинота. В этом городке, расположившемся на холмах над замерзшей гладью реки Эй, жило несколько тысяч человек: белые крыши, серые стены, холмы, осыпанные черным — рощи и каменные обнажения, белые поля и гладь реки, за ней виднелась та самая спорная Долина Синотт, тоже вся белая…
   
Наконец мы добрались сюда, но руки у нас были пусты. Большинство нашего походного снаряжения мы раздали понемногу нашим гостеприимным хозяевам, и теперь у нас с собой не было ничего, если не считать печки Чабе, лыж и одежды, которая была на нас. Мы шли налегке, пару раз спрашивая дорогу, потому что шли не прямо в город, а решили расположиться на одной из близлежащих ферм. Мы нашли одно, расположенное в скудном месте одинокое поселение, которое было не частью Домена, а находилось под управлением Администрации Долины Синотт. Когда Эстравен был еще юным секретарем в этой Администрации, он дружил с владельцем и в сущности купил ее для него, год или два назад, ибо в то время он старался помочь расселению фермеров к востоку от Эй, надеясь, что таким образом прекратится спор о принадлежности долины. Этот фермер сам открыл нам двери жилища — крепко сбитый человек с мягким голосом, примерно в возрасте Эстравена. Его звали Тесишер.
   
Когда мы шли по этим местам, Эстравен не снимал и даже не откидывал капюшона, низко надвинутого на лицо. Он боялся, что его могут здесь узнать. Ему это не было нужно: лишь очень внимательный глаз мог бы узнать Харта рем ир Эстравена. Когда, представ на пороге, Эстравен сказал, кто он такой, Тесишер продолжал недоверчиво смотреть на него, словно не веря собственным ушам.
   
Он впустил нас, оказав гостеприимство, которое было выше всяких похвал, хотя говорил он немного. Но с нами он держал себя скованно и замкнуто, и чувствовалось, что мы его смущаем. Все это было вполне понятно: он рисковал конфискацией всего имущества, если станет известно, что он дал нам приют. Но так как его хозяйство перешло к нему от Эстравена и лишь поэтому он, так же, как и мы, мог оказаться изгнанником, было вполне справедливо, как объяснил ему Эстравен, попросить его пойти на небольшой риск из-за нас. Тем не менее, мой друг обратился к нему за помощью, воспринимая ее отнюдь не как плату за то, что он для него сделал, а как долг дружбы, обращаясь лишь к его чувствам. И в самом деле, избавившись от первого чувства тревоги, Тесишер проявил характерное для кархидцев чувство радушия и с ностальгическим подъемом стал вспоминать старые дни и старые встречи, просидев полночи с Эстравеном у камина. И когда Эстравен спросил его, не знает ли он какого-нибудь укрытия, какой-нибудь отдаленной или заброшенной фермы, на которой изгнанники могли бы провести месяц-другой, надеясь на отмену Указа, Тесишер сразу же сказал:
   
— Оставайтесь у меня.
   
Губы Эстравена дрогнули при этих словах, но он сдержался, а затем согласившись с нашими доводами, что в непосредственной близости от Сассинота нельзя чувствовать себя в полной безопасности, Тесишер пообещал подыскать нам убежище. Это будет нетрудно, сказал он, если Эстравен скроется под выдуманным именем и постарается наняться поваром на какую-нибудь ферму, что, конечно, не доставит ему больших радостей, но все же будет лучше, чем возвращаться в Оргорейн.
   
— Какого черта ты делал в Оргорейне? У кого ты там жил?
   
— У Сотрапезников, — сказал мой друг, и на его лице мелькнула смутная, как у выдры, тень улыбки. — Ты же знаешь, в их Союзе все обязаны работать. Так что с этим проблем не было. Но я бы предпочел быть в Кархиде… если ты в самом деле думаешь, что тут может все измениться…
   
Мы пользовались печкой Чабе, единственной ценной вещью, оставшейся у нас. Так или иначе, она верно послужила нам до конца нашего путешествия. На следующее утро после того, как мы добрались до Тесишера, я взял ее и, встав на лыжи, побежал в город. Выручив за нее на городском рынке солидную сумму, я поднялся на холм, где размещалась радиостанция, и оплатил десять минут для «частной передачи по частным делам». Все станции отводили часть дня для таких передач на коротких волнах, большинство из которых использовалось купцами для связи со своими агентами за морем или покупателями на Архипелаге, в Сите или Перунтере: плата была высока, но во всяком случае, меньше, чем выручка за подержанную печку Чабе, и игра стоила свеч. Мои десять минут пришлись на начало Третьего Часа. Я не хотел бегать на лыжах к ферме Тесишера и обратно, поэтому, побродив по городу, я плотно, сытно и дешево перекусил в одной из харчевен. Вне всякого сомнения, в Кархиде готовят лучше, чем в Орготе. Сидя за едой, я припомнил, как Эстравен ответил, когда я его спросил, ненавидит ли он Оргорейн; я вспомнил звучание его голоса прошлой ночью, когда он с нежностью сказал: «Я бы предпочел быть в Кархиде…» И не в первый раз я удивился, что же такое патриотизм, из чего состоит подлинная любовь к родине, откуда берется та неизменная верность, которая заставила дрогнуть голос моего друга и как эта подлинная любовь столь часто превращается в тупой и глупый фанатизм. Каким образом это происходит?
   
Перекусив, я пошел гулять по Сассиноту. Весь облик города, его магазины и улицы, застывшие, затянутые снежными вихрями, казались какими-то нереальными, ненастоящими. Я еще не оправился от давящего чувства одиночества и заброшенности, окружавшими нас во Льдах. Я неуютно чувствовал себя среди чужих, и мне все время казалось, что рядом со мной Эстравен.
   
Уже в сумерках я поднялся по утоптанным снежным ступеням к станции, где меня встретили и показали, как пользоваться передатчиком. В назначенное время я послал сигнал «ПРОСЫПАЙТЕСЬ!» на стационарный спутник, который висел на орбите в трехстах милях над поверхностью Южного Кархида. Он был запущен как подстраховка на случай подобных ситуаций, если мне доведется расстаться с ансиблом и я не смогу связаться с Оллулом, чтобы они подняли команду судна, или у меня не будет времени и возможности напрямую связаться с кораблем на околосолнечной орбите. Передатчик в Сассиноте как нельзя лучше подходил для этой цели, но так как спутник не был предназначен для двусторонней связи, мне не оставалось ничего другого, как послать сигнал и предоставить событиям идти своим чередом. Я даже не знал, было ли получено сообщение и переправлено ли оно на корабль. Я не знал, все ли было сделано правильно, чтобы сигнал ушел. Мне оставалось лишь со спокойным сердцем воспринимать это ощущение неопределенности.
   
Снова пошел густой снегопад, и мне пришлось провести ночь в городе, потому что в темноте и в снегу я мог сбиться с обратной дороги. Имея при себе еще немного денег, я расположился в гостинице, о которой мне рассказали на станции; там я поел в компании веселых студентов и заснул в одной из спален. Во сне ко мне пришло блаженное чувство безопасности, источником которой была та неизменная любезность, с которой в Кархиде встречают иностранцев. Я спокойно уснул, но рано проснувшись и даже не позавтракав, поспешил на ферму Тесишера.
   
От встающего солнца, маленького и холодного в ясном небе, к востоку простирались тени, падающие от снежных наносов и сугробов. Утренние сумерки постепенно уползали с дороги. Вокруг меня лежали безмолвные и неподвижные снежные поля, но откуда-то издалека ко мне бежала смутная фигурка, двигавшаяся размашистым шагом опытного лыжника. Задолго до того, как стало видно его лицо, я узнал в ней Эстравена.
   
— В чем дело, Терем?
   
— Я должен уходить к границе, — даже не останавливаясь, сказал он, когда мы поравнялись с ним. Он с трудом переводил дыхание. Я развернулся, и мы оба побежали на запад, хотя мне было трудно держаться рядом с ним. Когда дорога повернула к Сассиноту, он сошел с нее и мы принялись прокладывать путь прямо по полям. В миле или около того от города, мы пересекли замерзшую реку. Берега ее были круты, и в конце подъема нам обоим пришлось остановиться и передохнуть. Такая гонка нам уже была не под силу.
   
— Что случилось? Тесишер?..
   
— Да. Я подслушал его разговор по передатчику. Уже ночью. — Грудь Эстравена тяжело вздымалась и опадала, как в те часы, когда я вытащил его из трещины. — Тибе должен хорошо заплатить ему за мою голову.
   
— Этот подлый неблагодарный предатель! — с силой сказал я, имея в виду не Тибе, а Тесишера, предательский удар которого был нанесен рукой друга.
   
— Да, он таков, — сказал Эстравен, — но я слишком много потребовал от него, слишком понадеялся на него, и душа его не выдержала напряжения. — Слушайте, Дженри. Возвращайтесь в Сассинот.
   
— Не раньше, чем я увижу, что вы благополучно пересекли границу, Терем.
   
— Там может быть орготская стража.
   
— Я буду на этой стороне. И ради Бога…
   
Он улыбнулся. По-прежнему с трудом переводя дыхание, он двинулся дальше, и я последовал за ним.
   
Мы прошли через небольшую застывшую обледенелую рощу, перевалили холмы и оставили за собой поля спорной долины. На них не было ни малейшего укрытия. Под залитым солнцем небом наши две тени скользили по этому белоснежному миру. Кочки и рытвины почвы сказали нам, что мы недалеко от границы, и мы внезапно увидели частокол столбов, пересекавших равнину, чьи окрашенные красным верхушки лишь на пару футов высовывались из-под снега. С орготской стороны стражников не было видно. Неподалеку от нас тянулась лыжня, и где-то далеко к югу двигалось несколько фигур.
   
— Там, в той стороне, стражники. Вам придется подождать до темноты, Терем.
   
— Это Инспекторы Тибе, — резко выдохнул он и рванулся в сторону.
   
Обогнув небольшое возвышение, у подножия которого мы оказались, мы постарались найти ближайшее укрытие. Здесь, среди толстых стволов хеммена, укрытые густыми ветками с нависшими снежными шапками на них, мы провели весь нескончаемый день. Мы обсудили массу вариантов движения к северу или к югу, чтобы выйти из этой опасной охраняемой зоны, среди которых были варианты пробираться среди холмов к востоку от Сассинота или пойти прямо на север в необжитую часть страны, но все они были отброшены. Предательство раскрыло присутствие Эстравена, и мы уже не могли так свободно путешествовать по Кархиду, как делали это недавно. Скрытное путешествие вне людей и обжитых мест вообще было невозможно для нас теперь: у нас не было ни палатки, ни пищи, и мы были без сил. Не оставалось ничего другого, кроме рывка через границу, и иного пути не существовало.
   
Мы сидели, съежившись в темном провале под темными деревьями, в снегу. Мы лежали, прижавшись друг к другу для тепла. К полудню Эстравен немного вздремнул, но я был слишком голоден и замерз, чтобы спать; в каком-то отупении я лежал рядом со своим другом, стараясь припомнить слова, которые как-то он сказал мне: «Два — это одно, жизнь и смерть, что лежат бок о бок…» Мне казалось, что мы лежим под пологом палатки, стоящей во Льдах, но мы лишены укрытия, пищи и отдыха — не осталось ничего, кроме нашего товарищества, но скоро кончится и оно.
   
К полудню небо затянулось мглой и температура стала падать. Даже в выкопанной нами яме, куда не пробирался ветер, стало слишком холодно, чтобы мы могли сидеть без движения. Мы должны были как-то шевелиться, и перед закатом солнца меня стала бить неудержимая дрожь, подобная той, которую я испытал, когда в тюремном грузовике пересекал Оргорейн. Казалось, что темнота никогда не придет. В поздних сине-лиловых сумерках мы оставили наше убежище и, согнувшись, пробрались между деревьями и кустами на вершину холма, откуда можно было почти что дотянуться до линии границы — несколько смутных точек в мерцающем снегу. Вокруг нас стояло безмолвное и непроглядное пространство. Далеко к юго-западу небосвод был освещен желтоватым сиянием маленького городка, одной из деревень Сотрапезничества Оргорейна, куда Эстравену надо добираться, имея с собой очень сомнительные бумаги, после чего ему придется, скорее всего, познакомиться с местной тюрьмой Сотрапезничества или же, возможно, с одной из Добровольческих Ферм. И в эту секунду, в этот последний момент, не раньше, я понял, чего мой эгоизм, обманутый молчанием Эстравена, требует от меня; только сейчас я понял, куда отправляется Эстравен и что его ждет.
   
— Терем, — сказал я, — подождите…
   
Но он уже несся вниз по склону холма, летел как лавина, и у него не было ни времени, ни возможности повернуться ко мне. Он стремительно описал большую дугу, огибая тени неровностей почвы. Покинув меня, он рванулся прямо под пули пограничной стражи. Я подумал, что они окликнут его или дадут предупредительный выстрел, после чего вспыхнут прожектора, но я не был в этом уверен: в любом случае он бы не остановился, а рванулся бы напрямик через ограждение, но они остановили его выстрелами в упор, даже не дав приблизиться к себе. Они пустили в ход не сонорные ружья, а пулеметы, древнее оружие, силой взрыва выбрасывавшее куски металла. Они стреляли, чтобы убить его. Он умирал, когда я подбежал к нему, корчась и путаясь в лыжах, носки которых зарылись в снег, и грудь его была разворочена выстрелом. Я взял его голову в свои руки и стал говорить с ним, но он не отвечал мне; я старался передать ему мою любовь к нему, когда, не сдерживая слез, пробирался сквозь стоны и крики его угасающего сознания, в котором я ясно разобрал лишь одно слово — «Арек!» И больше ничего. Скорчившись на снегу, я держал его на руках, пока он не скончался. Они, те, кто стреляли, позволили мне это. Затем они подошли ко мне, подняли, и меня повели одним путем, а его понесли в другую сторону; я отправился в тюрьму, а он ушел во тьму.
  
  
   
    
20. ДУРАЦКАЯ ОШИБКА
   
   
Где-то в своих записях, которые Эстравен набрасывал во время нашего перехода по Гобрину, он удивлялся, почему его спутник стесняется своих слез, стыдится плакать. В то время я мог бы объяснить ему, что еще большим стыдом, чем слезы взрослого человека, является его страх. А теперь, в вечер его гибели, я шел по Долине Синотт, и меня окружали холод и безмолвие, перед которыми отступил страх. И тут мне стало ясно, что ты можешь плакать, сколько тебе заблагорассудится, но толку от этого нет.
   
Я был доставлен в Сассинот и посажен в тюрьму, ибо находился в обществе изгнанника, человека вне закона, а, может быть, и потому, что они не знали, как поступить со мной. С самого начала, еще до того, как пришел официальный приказ из Эренранга, они обращались со мной внимательно и вежливо. На этот раз кархидской тюрьмой для меня стала обставленная комната в Башне Лорда Электра; у меня были камин, радио, и пять раз в день меня сытно кормили. Кровать была жесткой, одеяло тонким, пол голым, воздух холодным — как и в любом помещении в Кархиде. Но мне прислали врача, от чьих рук, голоса и манер шло такое спокойствие, которого я никогда не знал в Оргорейне. После его ухода мне показалось, что дверь осталась открытой. Я крикнул об этом, потому что хотел видеть дверь в свою комнату постоянно закрытой, ибо из холла шел холодный воздух. Но у меня самого не было ни сил, ни решимости встать с кровати и закрыть дверь своей тюрьмы. Врач, любезный молодой человек, обладавший поистине материнским добродушием, сказал мне с умиротворяющей уверенностью:
   
— Пять или шесть месяцев вы недоедали и работали с предельным напряжением сил. Вы вымотали себя. Но теперь вам ничего не надо делать. Лежите и отдыхайте. Лежите столь же спокойно, как замерзшая река в своем русле в долине. Лежите спокойно. И ждите.
   
Но стоило мне заснуть, и я снова видел себя в грузовике, где мы прижимались друг к другу; провонявшие, дрожащие, нагие, мы теснились друг к другу в поисках тепла — все, кроме одного. Он лежал сам по себе у зарешеченной обледеневшей двери, и рот его был полон запекшейся крови. Он был предателем. Он ушел сам по себе, оставив всех нас, оставив меня. Я просыпался, полный ярости, которая трясла меня до тех пор, пока не разражалась невольными слезами.
   
Должно быть, я был болен, потому что у меня были симптомы, которыми сопровождается высокая температура, и врач на ночь оставался со мной. Я не помню эти ночи, но у меня остался в памяти свой собственный голос, когда я жаловался ему:
   
— Он должен был остановиться. Он же видел стражников. Он бежал прямо под их стволы.
   
Молодой врач долго молчал.
   
— Вы же не хотите сказать, что он покончил с собой?
   
— Может быть…
   
— Это самое худшее, что можно сказать о друге. И я бы не хотел так думать о Харте рем ир Эстравене.
   
Когда я говорил, я забыл о том презрении, с которым эти люди относятся к самоубийству. Для них, в отличие от нас, такого выхода не существует. Они отрицают его, такое действие, они считают, равносильно предательству самого себя. Для кархидских читателей наших канонов преступление Иуды заключается не в том, что он предал Христа, а в его поступке, отмеченном отчаянием, которым он лишил себя возможности прощения и возврата к жизни: в его самоубийстве.
   
— Значит, вы не считаете его Эстравеном Предателем?
   
— И не только я. Здесь много таких, кто никогда не верил в обвинения против него, мистер Ай.
   
Но эти слова уже не могли утешить меня, и я мог лишь плакать, раздираемый той же мукой.
   
— Тогда почему же они убили его? Почему он погиб?
   
На это у него не было ответа, его вообще не существовало.
   
Я ни разу не был подвергнут формальному допросу. Они лишь интересовались, как с Фермы Пулефен я добрался до Кархида, и спрашивали о содержании кодового послания, брошенного в эфир с их передатчика. Я рассказал им. Информация пошла прямо в Эренранг к Королю. История с кораблем по-прежнему держалась в секрете, но новости о моем бегстве из орготской тюрьмы, мой переход через Лед зимой, мое присутствие в Сассиноте стало широко известно и оживленно обсуждалось. По радио не упоминалось ни участие Эстравена в этой истории, ни его смерть. И все же о ней было известно. Соблюдение тайны в Кархиде является, скорее, вопросом благоразумия или же ее окружает атмосфера всепонимающего умалчивания — запрет на вопросы, но не запрет на ответы. В Бюллетенях говорилось только о мистере Ае, Посланце, но каждый знал, что именно Харт рем ир Эстравен тайком вырвал меня из рук Орготы и вместе со мной прошел через Лед в Кархид, чтобы разоблачить ложь сказок Сотрапезников о моей внезапной смерти от острой лихорадки в Мишноре прошлой осенью.
   
…Эстравен совершенно точно предсказал эффект, который произведет мое появление; он заблуждался лишь в том, что недооценил его. Ибо из-за иностранца, который больной, недвижимый и бессильный лежал в комнате в Сассиноте, в течение двух дней пали два правительства.
   
По отношению к правительству Орготы это всего лишь означало, что одна группа Сотрапезников сменила другую группу и взяла под свой контроль все правительственные учреждения Тридцати Трех. Кое-какие тени укоротились, а некоторые стали длиннее, как принято говорить в Кархиде. Фракция Сарфа, которая послала меня в Пулефен, все же удержалась, несмотря на беспрецедентную растерянность, когда ее поймали на прямой лжи и когда Король Аргавен объявил об ожидающемся прибытии Звездного Корабля в Кархид. В этот день партия Обсле, фракция Свободной Торговли, заняла руководящее положение в Зале Тридцати Трех. Так что хоть какую-то службу я им сослужил.
   
В Кархиде же падение правительства большей частью означало бесчестье и смещение премьер-министра вместе с заменой его кьоремми, хотя случались и покушения, и отречения от престола, и убийства. Моя несомненная ценность в международных играх с шифтгреттором плюс моя защита и соучастие (в деле с Эстравеном), придали моему престижу вес, настолько превосходящий его, что он тут же подал в отставку и, как я позже узнал, еще до того, как правительство Эренранга узнало, что я связался с кораблем. Получив предупреждение от Тесишера, он ждал только известия о смерти Эстравена, после чего и подал в отставку. Он потерпел поражение и удовлетворил жажду мести — и то, и другое в одно и то же время.
   
Как только Аргавену все стало известно, он прислал мне приглашение тут же явиться в Эренранг и вместе с тем любезное разрешение на оплату всех моих расходов. Сассинот был столь же любезен, решив отправить со мной молодого врача, потому что я был еще далек от нормального состояния. Мы проделали путь на вездеходе. Я запомнил только часть его; двигались мы спокойно и неторопливо, с долгими ожиданиями грейдера, чтобы расчистить дорогу, и долгими ночами в гостиницах. Путешествие заняло у нас только два или три дня, но оно показалось мне бесконечно долгим и не оставившим ничего в памяти, кроме той минуты, когда мы миновали Северные Ворота Эренранга и углубились в узкие тенистые улицы, забитые снегом.
   
Теперь я чувствовал, что сердце мое ожесточилось и голова стала совершенно ясной. И хоть это краткое путешествие немало утомило меня, я чувствовал прилив сил. Сил, которые прихлынули ко мне по привычке, потому что я наконец оказался в знакомом мне месте, в городе, в котором я жил и работал больше года. Я узнавал улицы, башни, сумрачные дворики, дорожки и фасады Дворца. Я знал, чего мне нужно тут желать. И первым делом мне было ясно, что после смерти моего друга я должен завершить дело, из-за которого он погиб. Я должен положить замковый камень в эту арку.
   
В воротах Дворца мы узнали, что дан приказ поместить меня в один из домов для гостей в пределах стен Дворца. То была Круглая Башня, что говорило о высочайшем уважении к моему шифтгреттору, оказанному мне при дворе: это было не столько благоволение Короля, сколько признание моего высокого статуса. Здесь обычно размещались послы дружественных государств. То было хорошим знаком. По пути к моему обиталищу мы прошли мимо Красного Углового Здания, и я бросил взгляд на узкий сводчатый проход, на голые ветви деревьев над прудом, серую гладь льда и на дом, который по-прежнему стоял пустым.
   
В дверях Круглой Башни я был встречен человеком в белом плаще и пурпурной рубашке, с серебряной цепью на плечах: Фейкс, Предсказатель из Крепости Азерхорд. Увидев его прекрасное, нежное и доброе лицо, первое лицо знакомого мне человека, которого я встретил за много дней, нахлынувшая на меня волна облегчения смягчила мою напряженность. Когда Фейкс взял мои руки редким в Кархиде жестом приветствия и назвал меня своим другом, я не мог не ответить на его теплоту.
   
Ранней осенью он был послан в кьоремми своим районом, Южным Рером. Избрание в члены совета обитателей Крепостей Хандарры не является чем-то необычным; скорее, необычностью явилось то, что Ткач согласился принять это предложение, которое, я был уверен, Фейкс, скорее всего, отверг бы, если бы его не беспокоила политика правительства Тибе и то направление, по которому он вел страну. Поэтому он снял золотую цепь Ткача и возложил на себя серебряную цепь Советника; носил он ее недолго, ибо лишь с Терна стал членом Хес-кьоремми или Внутреннего Совета, который должен был служить противовесом премьер-министру, и именно Король попросил его принять эту должность. Чувствовалось, что он на пути к тому высочайшему посту, с которого меньше года назад был свергнут Эстравен. Политические карьеры в Кархиде стремительно взлетают вверх и так же стремительно рушатся.
   
До того, как мне предстояло увидеть еще кого-либо или как-то объявить о своем формальном прибытии, мы немало говорили с Фейксом в Круглой Башне, холодном, помпезном, маленьком домике. Вглядываясь в меня своими ясными глазами, он спросил меня:
   
— Сюда должен опуститься корабль, мы ждем его приземления: корабль куда больший, чем тот, на котором вы спустились на остров X орден три года назад. Это верно?
   
— Да. То есть, я послал сигнал, после которого они должны готовиться к спуску.
   
— Когда он явится?
   
Когда я понял, что не знаю даже, какой сейчас день месяца, я начал соображать, в каком незавидном положении недавно находился. Я должен был отсчитать время назад до дня, предшествовавшего смерти Эстравена. Когда мне стало ясно, что корабль, если он находится на минимальном расстоянии, должен уже вращаться на планетарной орбите, ожидая сигнала от меня, я испытал еще одно потрясение.
   
— Я должен связаться с кораблем. Они будут ждать указаний от меня. В каком месте, по мнению Короля, они должны опуститься? Это должна быть необитаемая местность, и достаточно обширная. Мне надо получить доступ к передатчику и…
   
Все было организовано быстро и без задержек. Бесконечные проволочки, ранее вызывавшие у меня раздражение, когда я имел дело с правительством Эренранга, растаяли и исчезли, как льдина в весеннем половодье. Колесо удачи продолжало вращаться… На следующий день я получил аудиенцию у Короля.
   
Эстравену потребовалось полгода, чтобы организовать нашу первую встречу. Он должен был отдать жизнь, чтобы состоялась вторая.
   
Я был слишком усталым, чтобы в это время испытывать страх и кое-что другое, о чем я продолжал думать, и это заставило умолкнуть инстинкт самосохранения. Я пересек огромный красный холл, осененный пыльными знаменами, и остановился перед возвышением, где полыхали три огромных камина, поленья в которых шипели, выбрасывая искры. Король сидел у центрального камина, облокотившись на стол.
   
— Садитесь, мистер Ай.
   
Расположившись по другую сторону от огня, в свете пламени я увидел лицо Аргавена. Он выглядел больным и старым. Он напоминал женщину, потерявшую своего ребенка, мужчину, потерявшего сына.
   
— Итак, мистер Ай, ваш корабль готов к посадке.
   
— Он приземлится в Атхтен Фене, как вы того и пожелали, сир. Он спустится вечером, в начале Третьего Часа.
   
— А что, если они промахнутся? Тогда они сожгут все окрестности?
   
— Они спускаются точно по радиолучу; все приготовлено и организовано. Промахнуться они не могут.
   
— И сколько их там — одиннадцать? Это верно?
   
— Да. Поводов для опасений нет, милорд.
   
Руки Аргавена дернулись, но он сдержал себя.
   
— Я больше не боюсь вас, мистер Ай.
   
— Рад слышать.
   
— Вы исправно служили мне.
   
— Но я не ваш слуга.
   
— Знаю, — равнодушно сказал он. Повернувшись к огню, он закусил нижнюю губу.
   
— По-видимому, мой передатчик, мой ансибл в руках Сарфа в Мишноре. Но когда корабль приземлится, на борту у него будут ансиблы. Таким образом, если вы согласны, я могу обрести звание Полномочного Посла Эйкумены, что даст мне право вести переговоры и подписать договор о сотрудничестве с Кархидом. При помощи ансибла наши соглашения будут утверждены Хайном и Столпами.
   
— Очень хорошо.
   
Больше я ничего не сказал, потому что он потерял ко мне всяческий интерес. Носком сапога он пододвинул бревно в пламени камина, где взвился вихрь искр.
   
— Какого черта он обманывал меня? — чуть не закричал он и в первый раз в упор взглянул на меня.
   
— Кто? — спросил я, не отводя глаз от его взгляда.
   
— Эстравен.
   
— Он хотел, чтобы вы сами не обманывали себя. Когда вы стали оказывать предпочтение группе, недружелюбно относящейся ко мне, он постарался убрать меня с ваших глаз. Он дал мне возможность предстать перед вами, когда наша встреча могла убедить вас принять Миссию Эйкумены и прислушаться к ее словам.
   
— Почему же он ни слова не сказал мне о том огромном корабле, что висел над нами?
   
— Потому что он ничего не знал о нем: пока я не оказался в Оргорейне, я ни с кем не говорил о нем.
   
— Прекрасное место, чтобы распустить языки нашли вы вдвоем. Он пытался заставить Орготу принять вашу миссию. Он все время работал с этими Свободными Торговцами. И вы скажете мне, что он не был предателем?
   
— Нет, он не был предателем. Он понимал, что какой бы народ не вступил в союз с Эйкуменой, остальные вскоре последуют за ним, к чему все и идет: как только вы заключите союз, за вами последуют и Сит, и Перунтер, и Архипелаг. Он очень нежно и преданно любил свою страну, но он не мог служить только и исключительно ей или вам, сир. Он служил тому, чему служу и я.
   
— Эйкумене? — удивленно спросил Аргавен.
   
— Нет. Человечеству.
   
Говоря эти слова, я не был уверен, что они заключали в себе полную правду. Здесь была только часть правды, лишь один аспект ее. Такой же правдой было бы утверждение, что все действия Эстравена диктовались чисто личной преданностью, привязанностью, чувством ответственности и дружбы по отношению к единственному человеческому существу — ко мне. Но и это не было полной правдой.
   
Король не ответил. Его мрачное и задумчивое лицо снова было обращено к огню.
   
— Почему вы связались с кораблем до того, как сообщили о вашем возвращении в Кархид?
   
— Чтобы заставить вас действовать, сир. Послание к вам могло первым делом попасть на глаза Лорду Тибе, который не замедлил бы передать меня Орготе. Или приказал бы всадить мне пулю в лоб. Ведь из-за него был убит мой друг.
   
Король ничего не сказал.
   
— Моя собственная жизнь в сущности значит не так уж много, но у меня были и остаются обязанности перед Геттеном и перед Эйкуменой, у меня есть задача, которую я должен исполнить. И потому первым делом я связался с кораблем, чтобы обеспечить себе возможность достигнуть этой цели. Такой совет дал мне Эстравен, и он был прав.
   
— Все правильно. Во всяком случае они опустятся у нас, и мы будем первыми… Они все похожи на вас, а? Извращенцы, постоянно в кеммере? Нам придется поломать себе голову, как бы принять их с почетом… Свяжитесь с Лордом Горчерном, камергером, и сообщите ему условия почетной встречи. Чтобы не было ни малейшего повода для обид, никаких накладок. Мы разместим их во Дворце, если они сочтут его подходящим для себя. Я хочу оказать им честь. Вы пару раз оказали мне неоценимые услуги, мистер Ай. Вы дали повод обвинить Сотрапезников во лжи, а теперь мы их оставим в дураках.
   
— Но они будут вашими союзниками, милорд.
   
— Знаю! — вскрикнул он. — Но первым будет Кархид — первым Кархид!
   
Я кивнул.
   
Помолчав, он спросил:
   
— Как это было… как вы прошли через Лед?
   
— Нелегко.
   
— Если перед Эстравеном предстает такая дикая дорога, он тянет до конца. Он крепок как железо. И никогда не выходит из себя. Мне очень жаль, что он погиб.
   
Я не нашелся, что ответить.
   
— Ваши… ваши земляки получат у меня аудиенцию завтра днем во Втором Часу. Что вы еще хотели бы услышать?
   
— Милорд, можете ли вы отменить Указ об Изгнании Эстравена, очистить его имя?
   
— Еще нет, мистер Ай. И не торопите меня. Что еще?
   
— Больше ничего.
   
— Тогда можете идти.
   
Даже я предал его. Я сказал, что не позволю кораблю опуститься, пока с него не будет снято наказание и не будет восстановлена честь его имени. Настаивая на этих условиях, мне пришлось бы отбросить в сторону то, ради чего он умер. И это не помогло бы ему вернуться из той дали, куда он ушел.
   
Остаток дня прошел в обществе Лорда Горчерна и других, вместе с которыми мы занимались вопросами приема и размещения команды корабля. Затем вездеход доставил нас к Атхтен Фену, примерно в тридцати милях к северо-востоку от Эренранга. Посадочная площадка размещалась на окраине большого пустынного района, столь густо заросшего кустарником, что тут было немыслимо ни селиться, ни вести сельское хозяйство, и сейчас, в середине Иррема, пустынные замерзшие пространства были покрыты толстым слоем снега. Радиомаяк был в действии весь день, и с корабля уже был получен подтверждающий сигнал.
   
Приближаясь к Геттену, команда должна была видеть на экранах корабля и линию терминатора, проходящую через Великий Континент, от Залива Гаттен до Пролива Чаризун, и вершины Каргава, по-прежнему залитые солнцем, и россыпи звезд, потому что уже приближались легкие сумерки.
   
Корабль спускался в грохоте и сиянии славы, и пар с ревом рванулся вверх белыми клубами, когда стабилизаторы опустились в огромное озеро воды и грязи, родившееся под ударом тормозных двигателей; под этой вязкой поверхностью была вечная мерзлота, крепкая как гранит, опустившись на которую, корабль лишь слегка покачнулся и застыл, окруженный водной гладью, которая уже стала схватываться льдом — огромная изящная рыба, балансировавшая на хвосте, и его силуэт отливал темным серебром в сумерках, спустившихся на Зиму.
   
Стоявший рядом со мной Фейкс из Азерхорда, заговорил, едва лишь смолк грохот спускающегося корабля.
   
— Я счастлив, что мне при жизни довелось увидеть это, — сказал он.
   
Эти же слова произнес Эстравен, когда перед его глазами предстал Лед, дышащий смертью; то же он мог сказать и этой ночью. Чтобы избавиться от охватившей меня горькой печали, я двинулся через снежные завалы к кораблю. Обшивка его уже покрылась легкой изморозью, и когда я подошел ближе, распахнулся входной люк, из которого скользнул трап, легко коснувшийся льда. Первой в проеме люка показалась Ланг Хео Хью, конечно, совершенно не изменившаяся со времени нашей последней встречи, которая состоялась три года назад для меня и лишь пару недель для нее. Увидев меня, и Фейкса, и всех прочих из сопровождавшего меня эскорта, она остановилась у подножия трапа и торжественно произнесла на кархидском языке:
   
— Я пришла с дружбой.
   
Для нее все мы были чужими. Я дал возможность Фейксу первым приветствовать ее.
   
Он представил меня ей, и она подошла, протягивая мне правую руку, как это принято у нас, но вглядевшись в мое лицо, она воскликнула:
   
— О, Дженли! Я не узнала тебя! — Было так странно после столь долгих лет услышать женский голос. И остальные, подчинившись моему совету, вышли из корабля: малейший признак недоверия в этом смысле мог бы обидеть сопровождающих меня кархидцев, нанести урон их шифтгреттору. Все высыпали наружу, встречая кархидцев с изысканной любезностью. Я знал всех членов экипажа, и все же мне было так странно смотреть на них. Странными были их голоса для меня: то слишком низкими, то излишне высокими. Они казались мне группой больших и странных животных двух видов: большие обезьяны с умными глазами, в которых светится похоть, ибо все они в кеммере… Они жали мне руки, притрагивались ко мне, обнимали меня.
   
Я постарался взять себя в руки, и пока мы ехали на вездеходе обратно в Эренранг, торопливо изложил Хео Хью и Тюлье самое важное, что им нужно было знать о ситуации, в которой они оказались. Когда мы прибыли во Дворец, я сразу же пошел к себе.
   
Появился врач из Сассинота. Его тихий голос, и его лицо, молодое серьезное лицо, не мужчины и не женщины, а просто человеческое лицо вселили в меня спокойствие и дали облегчение… Но, посоветовав мне улечься в постель и дав мне какие-то слабые транквилизаторы, он сказал мне:
   
— Я видел ваших друзей Посланцев. Как чудесно, что к нам спустились люди со звезд. И я при жизни успел увидеть их!
   
Он был полон восхищения и отваги, которые так высоко ценимы духом Кархида — да и людьми тоже — и хотя я не мог разделить его чувства, что-то объяснять ему, спорить с ним было бы актом невежества. И я сказал, вложив в свои слова полную искренность, хотя и сам не очень верил в нее:
   
— Это в самом деле восхитительное событие для всех — открытие нового мира, нового человечества.
   
В конце весны, когда месяц Тува подходил к завершению, разлив весеннего половодья вошел в берега, снова освободив дороги для путешествия, я взял отпуск в моем маленьком посольстве в Эренранге и двинулся на восток. Мои люди ныне были во всех уголках планеты. После того, как нам было разрешено пользоваться воздушным транспортом, Хео Хью вместе с тремя другими взяла аэрокар и полетела в Сит и на Архипелаг, которых я совершенно не знал. Другие были в Оргорейне, а еще двое в Перунтере, куда весна приходит на несколько недель позже. Тюлье и Ки'эста прекрасно чувствовали себя в Эренранге и могли справиться с любыми сложностями. Все шло спокойно. Кроме того, корабль, который сразу же отправился на Зиму с космодрома одного из его ближайших соседей, не мог прибыть раньше, чем через семнадцать лет по планетарному времени, ибо Геттен был маргинальным миром, находившимся на самом краю пределов обитаемых миров. За ним располагался Приток Южного Ориона, а за ними не было обнаружено ни одного мира, населенного людьми. От Зимы до самых развитых миров Эйкумены лежал долгий путь — пятьдесят лет до Хайн-Давенанта, колыбели нашей расы, а чтобы добраться до Земли, потребовалась бы целая жизнь. Спешить было некуда.
   
Я пересек Каргав, где в это время года были открыты нижние перевалы, и двинулся по дороге, которая вилась вдоль берегов Южного моря. Я навестил первую деревню, в которой остановился, когда три года назад рыбаки перевезли меня с острова Хорден; обитатели этого Очага встретили меня без малейших признаков удивления. Неделю я провел в большом портовом городе Татхере в устье Энча, и с первыми летними днями направился пешком в Землю Керма.
   
Я шел на восток, уклоняясь к югу, шел по зелёной лесистой стране, равнины которой пересекали большие реки, и на берегах их стояли одинокие дома, пока не пришел к Ледяному Озеру. К югу от него за холмами был виден тот свет, который был так мне знаком: тусклая мертвенная белизна неба, отражающая льды и снега, лежащие под ним. Там был Лед.
   
История Эстре уходила в непроглядную даль веков. Его Очаги и все строения были возведены из серого камня, вырубленного из окрестных скал. Вокруг были суровые и мрачные места, пронизанные свистом ветра.
   
Я постучал, и дверь открылась.
   
— Прошу гостеприимства вашего Домена, — сказал я. — Я был другом Терема из Эстре.
   
Тот, кто открыл мне дверь, стройный, серьезный молодой человек лет девятнадцати или двадцати, молча выслушал мои слова и так же молча пригласил меня к Очагу. Он провел меня в умывальню, в комнату, где я переоделся, в большую кухню и лишь убедившись, что незнакомец привел себя в порядок и поел, он оставил меня в спальне, узкие прорези окон которой смотрели на серую гладь озера и на сумрачные заросли тора, которые простирались между Эстре и Стоком. Мрачный дом в суровой стране. В огромном камине гудело пламя, давая, как всегда больше глазу и духу, чем плоти, ибо каменные стены и пол, и ветер, летящий с гор, покрытых Льдом, требовали почти все тепло. Но я уже не мерз так, как в первые два года на Зиме, теперь я уже прожил достаточно в этой холодной стране.
   
Через час или около того мальчик (стремительное изящество его движений и внешнего облика говорили о нем, скорее, как о девочке, но она не могла бы хранить столь суровое молчание) пришел сказать мне, что Лорд Эстре готов принять меня, если я буду настолько любезен пожаловать к нему. Я пошел вслед за ним по лестницам и по бесконечным коридорам и проходам, в которых так хорошо можно играть в прятки. Вокруг нас шныряли дети, то и дело натыкаясь на нас; малыши порой вскрикивали от удовольствия, а подростки чуть постарше, как тени, скользили из двери в дверь, прижимая ладони ко ртам, чтобы не рассмеяться. Маленький толстячок лет пяти или шести запутался в моих ногах и, рванувшись вперед, схватил за руку моего сопровождающего в поисках защиты.
   
— Сорве! — выдохнул он, не отрывая от меня широко раскрытых глаз, — Сорве, я побегу прятаться в пекарню! — И покатился дальше, как кругленький камешек. Молодой человек по имени Сорве, ничуть не взволновавшись, последовал дальше, пока не привел меня к Внутреннему Очагу Лорда Эстре.
   
Эстванс Харт рем ир Эстравен был стар, за семьдесят, и артрит поразил его, заставив скрючиться некогда высокую фигуру. Но сейчас он, выпрямившись, сидел у огня в кресле на колесиках. Его широкое лицо было изборождено следами времени, как скала, постоянно стоящая на ветру: он был спокоен, до жути спокоен.
   
— Вы Посол Дженри Ай?
   
— Это я.
   
Он смотрел на меня, а я на него. Терем был сыном, плоть от плоти этого старика. Терем был младшим сыном; старшим был Арек, чьим голосом я говорил с ним, когда мы мысленно общались, оба ныне были мертвы. В этом спокойном, усталом твердом лице, от которого я не отрывал взгляда, я не видел ничего общего с внешностью моего друга. В нем не было ничего, кроме непреклонного убеждения, что Терем мертв.
   
Я был дурак, я сделал глупость, придя в Эстре, где надеялся найти утешение. Его здесь мне не найти; да и почему путешествие в те места, где провел свое детство мой друг, должно было что-то дать мне, заполнить пустоту, которую он оставил по себе, утешить угрызения совести? Теперь ничего уже не изменить. Мой приход в Эстре, может быть, преследовал другую цель, которой я должен постичь.
   
— Я был рядом с вашим сыном в те месяцы, что предшествовали его смерти. Я был с ним, когда он погиб. Я принес вам записи, которые он вел. И если я могу что-то рассказать вам об этих днях…
   
Выражение лица старика не изменилось. Спокойствие не покинуло его. Но молодой человек, сделав внезапное резкое движение, вышел из тени и остановившись в луче света, падавшем из окна, и озаряемый неярким пламенем камина, хрипло сказал:
   
— В Эренранге его по-прежнему зовут Эстравен Предатель.
   
Старый лорд посмотрел на мальчика, а потом снова на меня.
   
— Это Сорве Харт, — сказал он, — наследник Эстре, сын моего сына.
   
Здесь не запрещались кровосмесительные связи, теперь я хорошо знал это. Это было странным лишь для меня как для землянина, и удивление, которое я испытал, увидев пламя, пылавшее в душе моего друга, в этом мрачноватом мальчике из далеких краев, заставило меня молча застыть на месте. Заговорив, я почувствовал, что с трудом владею своим голосом.
   
— Король отменит свой указ. Терем не был предателем. И какое имеет значение, если даже дураки и называют его так?
   
Старый лорд медленно и торжественно склонил голову.
   
— Имеет, — сказал он.
   
— Вы вместе пересекли Лед Гобрина, — сказал Сорве, — вы с ним?
   
— Мы с ним.
   
— Я хотел бы послушать это предание, Господин мой Посол, — очень спокойно сказал старый Эстванс.
   
А мальчик, сын Терема, сказал, запинаясь:
   
— Вы расскажете нам, как он погиб? И еще… вы поведаете нам о других мирах среди звезд… о других людях, об иных существах?
  
  
   
    
ГЕТТЕНИАНСКИЙ КАЛЕНДАРЬ И ИСЧИСЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ
   
   
ГОД. Период обращения Геттена составляет 8401 стандартный земной час или 0.96 стандартного земного года.
   
Период вращения составляет 23,08 стандартных земных часа; геттенианский год составляет 364 дня.
   
В Кархиде и Оргорейне исчисление лет не ведется последовательно от какой-то даты; такой базовой датой считается текущий год. В первый день геттенианского нового года, прошедший год становится «годом назад». Столь же просто отсчитывается и будущее время, когда употребляется выражение «год вперед».
   
Неопределенность этой системы датирования, которая сказывается в письменных записях, корректируется разными способами, например, упоминаниями хорошо известных событий, времени правления того или иного короля, династии, местных лордов и так далее: Иомешта оперирует 144-летними циклами от рождения Меше (2022 год назад или по Эйкуменическому календарю, в году 1492-м) и устраивает ритуальные празднества каждый двенадцатый год, но эта система носит чисто культовый характер и не принята даже правительством Оргорейна, которое поддерживает религию Иомешты.
   
МЕСЯЦ. Период обращения геттенской луны составляет 26 геттенских дней. Год состоит из четырнадцати месяцев, и так как солнечный и лунный календарь тесно совпадают, лишь раз в двести лет появляется необходимость в прибавлении одного лишнего дня. Кархидские наименования месяцев:
   
ЗИМА:
   
1. Терн
   
2. Тханерн
   
3. Ниммер
   
4. Аннер
   
ВЕСНА:
   
5. Иррем
   
6. Мот
   
7. Тува
   
ЛЕТО:
   
8. Осме
   
9. Окре
   
10. Кус
   
11. Хаканна
   
ОСЕНЬ:
   
12. Гор
   
13. Сасми
   
14. Гренде
   
26-дневный цикл месяца делится на два полумесяца по 13 дней.
   
ДЕНЬ. День (23,08 с.з.ч.) делится на 10 часов (см. ниже); ничем не отличаясь друг от друга, дни, главным образом, определяются только по имени, как наши дни недели, а не по номерам. (Многие названия дней совпадают с фазами луны, как например, Геттени, что означает — «тьма» или Архад — «полное сияние», приставка «од» употребляется только по отношению к дням второй половины месяца, имея противоположное значение, так что Одгеттени можно перевести как «нетьма»). Кархидские названия дней месяца:
   
1. Геттени
   
2. Сордни
   
3. Эпс
   
4. Архад
   
5. Нетерхад
   
6. Стрет
   
7. Берни
   
8. Орни
   
9. Хархахад
   
10. Джиурни
   
11. Ирни
   
12. Постхе
   
13. Торменбод
   
14. Одгеттени
   
15. Одсордни
   
16. Одэпс
   
17. Одархад
   
18. Однетерхад
   
19. Одстрет
   
20. Одбернц
   
21. Од орни
   
22. Одхархахад
   
23. Одджиурни
   
24. Одирни
   
25. Одпостхе
   
26. Одторменбод
   
ЧАС. Деление суток на десять часов может быть (очень приблизительно) сравнимо с двумя земными двенадцатичасовыми периодами. Геттенское понятие «Час» включает в себя определенное время дня; сложность вносит тот факт, что геттенский день равен 23,08 стандартного земного часа, но в данном случае для меня это не имеет значения:
   
ПЕРВЫЙ ЧАС — от полудня до 2.30
   
ВТОРОЙ ЧАС — от 2.30 до 5.00
   
ТРЕТИЙ ЧАС — от 5.00 до 7.00
   
ЧЕТВЕРТЫЙ ЧАС — от 7.00 до 9.30
   
ПЯТЫЙ ЧАС — от 9.30 до полуночи
   
ШЕСТОЙ ЧАС — от полуночи до 2.30 утра
   
СЕДЬМОЙ ЧАС — от 2.30 до 5.00
   
ВОСЬМОЙ ЧАС — от 5.00 до 7.00
   
ДЕВЯТЫЙ ЧАС — от 7.00 до 9.30
   
ДЕСЯТЫЙ ЧАС — от 9.30 до полудня.