1 2 3 4 5 6 7 
— В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но,   главное, не берите себе никого в помощники. Главное, никому не доверяйте этой   тайны, никому на свете. Видите ли, знаток при одном взгляде на луковичку сможет   оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно храните третью   луковичку, которая у нас осталась.      

— Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне ее   дали, господин Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими   кружевами, которые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой   бедный заключенный!      

— Как, уже?      

— Нужно идти.      

— Прийти так поздно и так рано уйти!      

— Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу;   влюбленный может заподозрить, что у него есть соперник.      

И она вдруг стала тревожно прислушиваться.      

— Что с вами? — спросил ван Берле.      

— Мне показалось, что я слышу…      

— Что вы слышите?      

— Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице.      

— Да, правда, — сказал Корнелиус, — но это,   во всяком случае, не Грифус, его слышно издали.      

— Нет, это не отец, я в этом уверена. Но…      

— Но…      

— Но это может быть господин Якоб.      

Роза кинулась к лестнице, и действительно было слышно, как   торопливо захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти   ступенек.      

Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось   только прелюдией.      

Когда злой рок начинает выполнять свое дурное намерение, то   очень редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою жертву, подобно   забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому время принять меры   предосторожности.      

Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемыми   человеком инстинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, —   почти всегда, говорим мы, с этими предупреждениями не считаются.      

Следующий день прошел без особенных событий. Грифус трижды   обходил камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение   шагов тюремщика, — а Грифус в надежде обнаружить тайны заключенного   никогда не приходил в одно и то же время, — когда он слышал приближение   шагов своего тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а   затем — под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при помощи   придуманного им механизма, подобного тем, которые применяются на фермах для   подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки, при помощи которой этот   механизм приводился в движение, то наш механик ухитрялся прятать ее во мхе, которым   обросли черепицы, или между камнями.      

Грифус ни о чем не догадывался.      

Хитрость удавалась в течение восьми дней.      

Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей   луковички, из которой росток пробивался уже наружу, не слышал, как поднялся   старый Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в башне всё кругом трещало.   Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиус был захвачен врасплох с кувшином на   коленях.      

Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а   следовательно, запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол   набрасывается на свою жертву.      

Случайно или благодаря роковой ловкости, которой злой дух   иногда наделяет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой   прямо в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась драгоценная   луковица. И попал он именно той рукой, которая была сломана у кисти и которую   так хорошо вылечил ван Берле.      

— Что у вас здесь? — закричал он. —   Наконец-то я вас поймал!      

И он засунул свою руку в землю.      

— У меня ничего нет, ничего нет! — воскликнул,   дрожа всем телом, Корнелиус.      

— А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть   какая-то преступная тайна.      

— Дорогой Грифус… — умолял ван Берле,   взволнованный подобно куропатке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами.      

Но Грифус принялся разрывать землю своими крючковатыми   пальцами.      

— Грифус, Грифус, осторожнее! — сказал, бледнея,   Корнелиус.      

— В чем дело, чорт побери? — рычал тюремщик.      

— Осторожнее, говорю вам, вы убьете его!      

Он быстрым движением, в полном отчаянии, выхватил из рук   тюремщика кувшин и прикрыл, как драгоценное сокровище, руками.      

Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против   принца Оранского, — замахнулся на своего заключенного палкой. Но, увидя   непреклонное решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что   заключенный боится больше за кувшин, чем за свою голову.      

И он старался силой вырвать у него кувшин.      

— А, — закричал тюремщик, — так вы бунтуете!      

— Не трогайте мой тюльпан! — кричал ван Берле.      

— Да, да, тюльпан! — кричал старик. — Мы знаем   хитрость господ заключенных.      

— Но я клянусь вам…      

— Отдайте, — повторял Грифус, топая ногами. —   Отдайте, или я позову стражу.      

      

— Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный   цветок только вместе с моей жизнью.      

Грифус в озлоблении вновь запустил свою руку в землю и на   этот раз вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время как ван Берле был   счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал что содержимое — у его   противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку, которая разломалась на   каменных плитах пола и тотчас же исчезла, раздавленная, превращенная в кусок   грязи под грубым сапогом тюремщика.      

И тут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки   луковички, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В голове ван   Берле молнией промелькнула мысль — убить этого злобного человека. Пылкая кровь   ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками тяжелый, полный   бесполезной теперь земли, кувшин. Еще один миг, и он опустил бы его на лысый   череп старого Грифуса.      

Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался   невыразимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, —   бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между   отцом и другом.      

Корнелиус уронил кувшин, который с грохотом разбился на   тысячу мелких кусочков.      

И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался,   и разразился ужасными угрозами.      

— О, — заметил Корнелиус, — нужно быть очень   подлым и тупым человеком, чтобы отнять у бедного заключенного его единственное   утешение — луковицу тюльпана.      

— О, какое преступление вы совершили, отец! —   сказала Роза.      

— А, ты, болтунья, — закричал, повернувшись к   дочери, старик, кипевший от злости. — Не суй своею носа туда, куда тебя не   спрашивают, а главное, проваливай отсюда, да быстрей.      

— Презренный, презренный! — повторял с отчаянием   Корнелиус.      

— В конце концов это только тюльпан, — прибавил   Грифус, несколько сконфуженный. — Можно вам дать сколько угодно тюльпанов,   у меня на чердаке их триста.      

— К чорту ваши тюльпаны! — закричал   Корнелиус. — Вы друг друга стоите. Если бы у меня было сто миллиардов   миллионов, я их отдал бы за тот тюльпан, который вы раздавили.      

— Ага! — сказал, торжествуя, Грифус. — Вот   видите, вам важен вовсе не тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид   луковицы, а на самом деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может,   какой-нибудь способ переписываться с врагами его высочества, который вас   помиловал. Я правильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову.      

— Отец, отец! — воскликнула Роза.      

— Ну, что же, тем лучше, тем лучше, — повторял   Грифус, приходя всё в большее возбуждение: — я его уничтожил, я его уничтожил.   И это будет повторяться каждый раз, как вы только снова начнете. Да, да, я вас   предупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой.      

— Будь проклят, будь проклят! — рычал в полном   отчаянии Корнелиус, щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички, конец   стольких радостей, стольких надежд.      

— Мы завтра посадим другую, дорогой господин   Корнелиус, — сказала шопотом Роза, которая понимала безысходное горе цветовода.      

Ее нежные слова падали, как капли бальзама на кровоточащую   рану Корнелиуса.      

 XVIII      

Поклонник Розы      

       

Не успела Роза произнести эти слова, как с лестницы   послышался голос. Кто-то спрашивал у Грифуса, что́ случилось.      

— Вы слышите, отец! — сказала Роза.      

— Что?      

— Господин Якоб зовет вас. Он волнуется.      

— Вот сколько шума наделали! — заметил   Грифус. — Можно было подумать, что этот ученый убивает меня. О, сколько   всегда хлопот с учеными!      

Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал:      

— Ну-ка, иди вперед, сударыня. — И, заперев дверь, он   крикнул: — Я иду к вам, друг Якоб!      

И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив в глубоком   горе и одиночестве бедного Корнелиуса.      

— О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу.      

И действительно, бедный ученый захворал бы, если бы   провидение не послало ему того, что еще придавало смысл его жизни и что   именовалось Розой.      

Девушка пришла в тот же вечер.      

Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не   будет ему мешать сажать цветы.      

— Откуда вы это знаете? — спросил заключенный   жалобным голосом девушку.      

— Я это знаю потому, что он это сам сказал.      

— Быть может, чтобы меня обмануть?      

— Нет, он раскаивается.      

— О, да, да, но слишком поздно.      

— Он раскаялся не по своей инициативе.      

— Как же это случилось?      

— Если бы вы знали, как его друг ругает его за это!      

— А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас   совсем не покидает.      

— Во всяком случае, он покидает нас, по возможности,   реже.      

И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла   тень ревности, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса.      

— Как это произошло? — спросил заключенный.      

— А вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга,   рассказал ему историю с тюльпаном или вернее, с луковичкой и похвастался   подвигом, который он совершил, когда уничтожил ее.      

Корнелиус испустил вздох, похожий на стон.      

      

— Если бы вы только видели в этот момент нашего   Якоба, — продолжала Роза. — Поистине я подумала, что он подожжет   крепость: его глаза пылали, как два факела, его волосы вставали дыбом; он   судорожно сжимал кулаки; был момент, когда мне казалось, что он хочет задушить   моего отца. “Вы это сделали! — закричал он: — вы раздавили луковичку?” —   “Конечно”, — ответил мой отец. — “Это бесчестно! — продолжал он   кричать. — Это гнусно! Вы совершили преступление!”      

Отец мой был ошеломлен. “Что, вы тоже с ума сошли?” —   спросил он своего друга.      

— О, какой благородный человек этот Якоб! —   пробормотал Корнелиус. — У него великодушное сердце и честная душа.      

— Во всяком случае, пробирать человека более сурово,   чем он пробрал моего отца, — нельзя, — добавила Роза. — Он был   буквально вне себя. Он бесконечно повторял: “Раздавить луковичку, раздавить! О,   мой боже, мой боже! Раздавить!”      

Потом, обратившись ко мне: “Но ведь у него была не одна   луковичка?” — спросил он.      

— Он это спросил? — заметил, насторожившись,   Корнелиус.      

— “Вы думаете, что у него была не одна? — спросил   отец. — Ладно, поищем и остальные”.      

“Вы будете искать остальные?” — воскликнул Якоб, взяв за   шиворот моего отца, но тотчас же отпустил его.      

Затем он обратился ко мне: “А что же сказал на это бедный   молодой человек?”      

Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не   говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец   вывел меня из затруднения.      

Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила   пена.      

Я прервала его. “Как же ему было не обозлиться? —   сказала я. — С ним поступили так жестоко, так грубо”.      

“Вот как, да ты с ума сошла! — закричал в свою очередь   отец. — Скажите, какое несчастье — раздавить луковицу тюльпана! За один   флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме”.      

“Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица”, — ответила   я, на свое несчастье.      

— И как же реагировал на эти слова Якоб? — спросил   Корнелиус.      

— При этих словах, должна заметить, мне показалось, что   в его глазах засверкали молнии.      

— Да, — заметил Корнелиус, — но это было не   всё, он еще что-нибудь сказал при этом?      

— “Так вы, прекрасная Роза, — сказал он вкрадчивым   тоном, — думаете, что это была ценная луковица?”      

Я почувствовала, что сделала ошибку.      

“Мне-то откуда знать? — ответила я небрежно: — разве я   понимаю толк в тюльпанах? Я знаю только, раз мы обречены — увы! — жить   вместе с заключенными, что для них всякое времяпрепровождение имеет свою   ценность. Этот бедный ван Берле забавлялся луковицами. И вот я говорю, что было   жестоко лишать его забавы”.      

“Но прежде всего, — заметил отец, — каким образом   он добыл эту луковицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать”.      

Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но я   встретилась с глазами Якоба. Казалось, что он старается проникнуть в самую   глубину моих мыслей.      

Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами,   повернулась и направилась к двери.      

Но меня остановило одно слово, которое я услышала, хотя оно   было произнесено очень тихо.      

Якоб сказал моему отцу: “Это не так трудно узнать, чорт   побери”. “Да, обыскать его, и если у него есть еще и другие луковички, то мы их   найдем”, — ответил отец. “Да, обычно их должно быть три…”      

— Их должно быть три! — воскликнул   Корнелиус. — Он сказал, что у меня три луковички?      

— Вы представляете себе, что эти слова поразили меня не   меньше вашего. Я обернулась. Они были оба так поглощены, что не заметили моего   движения. “Но, может быть, — заметил отец: — он не прячет на себе эти   луковички”. — “Тогда выведите его под каким-нибудь предлогом из камеры, а тем   временем я обыщу ее”.      

— О, о, — сказал Корнелиус: — да ваш Якоб —   негодяй.      

— Да, я опасаюсь этого.      

— Скажите мне, Роза… — продолжал задумчиво   Корнелиус.      

— Что?      

— Не рассказывали ли вы мне, что в тот день, когда вы   готовили свою грядку, этот человек следил за вами?      

— Да.      

— Что он, как тень, проскользнул позади бузины?      

— Верно.      

— Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты?      

— Ни одного.      

— Роза, — произнес, бледнея, Корнелиус.      

— Ну что?      

— Он выслеживал не вас.      

— Кого же он выслеживал?      

— Он влюблен не в вас.      

— В кого же тогда?      

— Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой   тюльпан.      

— А, это вполне возможно! — согласилась Роза.      

— Хотите в этом убедиться?      

— А каким образом?      

— Это очень легко.      

— Как?      

— Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так, чтобы   Якоб знал, как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, чтобы, как и в   первый раз, он последовал за вами; притворитесь, что вы сажаете луковичку,   выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что́ он будет   делать.      

— Хорошо. Ну, а потом?      

— Ну, а потом мы поступим в зависимости от того, что он   сделает.      

— Ах, — вздохнула Роза: — вы, господин Корнелиус,   очень любите ваши луковицы.      

— Да, — ответил заключенный, — с тех пор, как   ваш отец раздавил эту несчастную луковичку, мне кажется, что у меня отнята   часть моей жизни.      

— Послушайте, хотите испробовать еще один способ?      

— Какой?      

— Хотите принять предложение моего отца?      

— Какое предложение?      

— Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов.      

— Да, это правда.      

— Возьмите две или три, и среди этих двух — трех вы   сможете вырастить и свою луковичку.      

— Да, это было бы неплохо, — ответил Корнелиус,   нахмурив брови, — если бы ваш отец был один, но тот, другой… этот Якоб,   который за нами следит…      

— Ах, да, это правда. Но всё же подумайте. Вы этим   лишаете себя, как я вижу, большого удовольствия.      

Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной   иронии.      

Корнелиус на момент задумался. Было видно, что он борется с   очень большим желанием.      

— И всё-таки нет! — воскликнул он, как древний   стоик. — Нет! Это было бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы   подлостью отдавать на долю прихоти, гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я   был бы человеком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем   решение относительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим   указаниям. А что касается третьей, — Корнелиус глубоко вздохнул, —   что касается третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет   свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своего сына; как раненый   бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза. У меня   предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше богатство. Берегите ее,   и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то поклянитесь мне, Роза, что вместо   ваших колец, вместо ваших драгоценностей, вместо этого прекрасного золотого   чепца, так хорошо обрамляющего ваше личико, — поклянитесь мне, Роза, что   вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку, которая содержит в себе   мой черный тюльпан.      

— Будьте спокойны, господин Корнелиус, — сказала   мягким, торжественно грустным голосом Роза. — Будьте спокойны, ваши   желания для меня священны.      

— И даже, — продолжал молодой человек, всё более и   более возбуждаясь, — если бы вы заметили, что за вами следят, что все ваши   поступки выслеживают, что ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или   у этого ужасного Якоба, которого я ненавижу, — тогда, Роза, пожертвуйте   тотчас же мною, мною, который живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни   единого человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше.      

Роза почувствовала, как сердце сжимается у нее в груди;   слезы выступили на ее глазах.      

— Увы! — сказала она.      

— Что? — спросил Корнелиус.      

— Я вижу…      

— Что вы видите?      

— Я вижу, — сказала, рыдая, девушка, — вы   любите ваши тюльпаны так сильно, что для другого чувства у вас в сердце не   остается места.      

И она убежала.      

После ухода девушки Корнелиус провел одну из самых тяжелых   ночей в своей жизни.      

Роза рассердилась на него, и она была права. Она, быть   может, не придет больше к заключенному, и он больше ничего не узнает ни о Розе,   ни о своих тюльпанах.      

Но мы должны сознаться, к стыду нашего героя и садовода, что   из двух привязанностей Корнелиуса перевес был на стороне Розы. И когда, около   трех часов ночи, измученный, преследуемый страхом, истерзанный угрызениями   совести, он уснул, в его сновидениях черный тюльпан уступил первое место   прекрасным голубым глазам белокурой фрисландки.      

 XIX      

Женщина и цветок      

       

Но бедная Роза, запершись в своей комнате, не могла знать, о   ком или о чем грезил Корнелиус. Помня его слова, Роза склонна была думать, что   он больше грезит о тюльпане, чем о ней. И, однако же, она ошибалась.      

Но так как не было никого, кто мог бы ей сказать, что она   ошибается, так как неосторожные слова Корнелиуса, словно капли яда, отравили ее   душу, то Роза не грезила, а плакала.      

Будучи девушкой неглупой и достаточно чуткой, Роза отдавала   себе должное: не в оценке своих моральных и физических качеств, а в оценке   своего социального положения.      

Корнелиус — ученый, Корнелиус — богат или, по крайней мере,   был богат раньше, до конфискации имущества. Корнелиус — родом из торговой   буржуазии, которая своими вывесками, разрисованными в виде гербов, гордилась   больше, чем родовое дворянство своими настоящими фамильными гербами. Поэтому   Корнелиус мог смотреть на Розу только как на развлечение, но если бы ему   пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бы его скорее тюльпану, то   есть самому благородному и самому гордому из всех цветов, чем Розе, скромной   дочери тюремщика.      

Розе было понятно предпочтение, оказываемое Корнелиусом   черному тюльпану, но отчаяние ее только усугублялось от того, что она понимала.      

И вот, проведя бессонную ночь, Роза приняла решение: никогда   больше не приходить к окошечку.      

Но так как она знала о пылком желании Корнелиуса иметь сведения   о своем тюльпане, а с другой стороны — не хотела подвергать себя риску опять   пойти к человеку, чувство жалости к которому усилилось настолько, что, пройдя   через чувство симпатии, эта жалость прямо и быстрыми шагами переходила в   чувство любви, и так как она не хотела огорчать этого человека, — то   решила одна продолжать свои уроки чтения и письма.      

К счастью, она настолько подвинулась в своем учении, что ей   уже не нужен был бы учитель, если б этого учителя не звали Корнелиусом.      

Роза горячо принялась читать библию Корнеля де Витта, на   второй странице которой, ставшей первой, с тех пор как та была оторвана, —   на второй странице которой было написано завещание Корнелиуса ван Берле.      

      

— Ах, — шептала она, перелистывая завещание,   которое она никогда не кончала читать без того, чтобы из ее ясных глаз не   скатывалась на побледневшие щеки слеза, — ах, в то время было, однако же,   мгновение, когда мне казалось, что он любит меня!      

Бедная Роза, она ошибалась! Никогда любовь заключенного так   ясно не ощущалась им, как в тот момент, до которого мы дошли и когда мы с   некоторым смущением отметили, что в борьбе черного тюльпана с Розой,   побежденным оказался черный тюльпан.      

Но Роза, повторяем, не знала о поражении черного тюльпана.      

Покончив с чтением — занятием, в котором Роза сделала   большие успехи, — она брала перо и принималась с таким же похвальным   усердием за дело, куда более трудное, — за письмо.      

Роза писала уже почти разборчиво, когда Корнелиус так   неосторожно позволил проявиться своему чувству. И она тогда надеялась, что   сделает еще большие успехи и не позднее как через неделю сумеет написать   заключенному отчет о состоянии тюльпана.      

Она не забыла ни одного слова из указаний, сделанных ей   Корнелиусом. В сущности, Роза никогда не забывала ни одного произнесенного им   слова, хотя бы оно и не имело формы указания.      

Он, со своей стороны, проснулся влюбленным больше, чем   когда-либо. Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его воображении, но   уже не рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже   Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок, чудесное соединение природы   с искусством, нечто такое, что сам бог предназначил для того, чтобы украсить   корсаж его возлюбленной.      

Однако же весь день Корнелиуса преследовало смутное   беспокойство. Он принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей,   чтобы на время забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий   день. Поборов это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнью.   Только время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они   вздрагивают, спрашивают себя, в чем дело, затем вспоминают то, что они забыли.   “О, да, — говорят они со вздохом, — это именно то”.      

У Корнелиуса это “именно то” было опасение, что Роза не   придет на свидание, как обычно, вечером.      

И по мере приближения ночи опасение становилось всё сильнее   и всё настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом и не стало его   единственной мыслью. С сильно бьющимся сердцем встретил он наступившие сумерки.   И по мере того, как сгущался мрак, слова, которые он произнес накануне и   которые так огорчили бедную девушку, ярко всплывали в его памяти, и он задавал   себе вопрос, — как мог он предложить своей утешительнице пожертвовать им   для тюльпана, то есть отказаться, в случае необходимости, встречаться с ним, в   то время как для него самого видеть Розу стало потребностью жизни?!      

Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные часы.   Пробило семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон   часового механизма не проникал ни в чье сердце так глубоко, как проник в сердце   Корнелиуса этот девятый удар молотка, отбивавший девятый час.      

Всё замерло. Корнелиус приложил руку к сердцу, чтобы   заглушить его биение, и прислушался. Шум шагов Розы, шорох ее платья,   задевающего о ступени лестницы, были ему до того знакомы, что, едва только она   ступала на первую ступеньку, он говорил:      

— А, вот идет Роза.      

В этот вечер ни один звук не нарушил тишины коридора; часы   пробили четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину   десятого, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили не только   гостей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов.      

Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час   пробил, а Розы еще и не было.      

Итак, значит, его предчувствие не обмануло. Роза,   рассердившись, осталась в своей комнате и покинула его.      

— О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось.   Она не придет и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы,   конечно, так же.      

Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и всё еще   надеялся.      

Так он прислушивался и ждал до полуночи, но в полночь   потерял надежду и, не раздеваясь, бросился на постель.      

Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, но и утро не   принесло никакой надежды.      

В восемь часов утра дверь его камеры открылась, но Корнелиус   даже не повернул головы. Он слышал тяжелые шаги Грифуса в коридоре, он   прекрасно чувствовал, что это были шаги только одного человека.      

Он даже не посмотрел в сторону тюремщика.      

Однако же ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы   спросить, как поживает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос,   Корнелиус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от   Грифуса, что его дочь больна.      

Роза обычно, за исключением самых редких случаев, никогда не   приходила днем. И пока длился день, Корнелиус обыкновенно не ждал ее. Но по   тому, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к звукам со   стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко, было ясно,   что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек?      

При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения,   спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус,   лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:      

— Очень хорошо.      

При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.      

— В Левештейне никто не болен? — спросил он.      

— Никто, — еще более лаконично, чем в первый раз,   ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного.      

Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны   Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его.      

Корнелиус остался один. Было семь часов вечера, а тут вновь   началось еще сильнее, чем накануне, то терзание, которое мы пытались описать.   Но, как и накануне, часы протекали, а оно всё не появлялось, милое видение,   которое освещало сквозь окошечко камеру Корнелиуса и, уходя, оставляло там свет   на всё время своего отсутствия.      

Ван Берле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус   показался ему еще более безобразным, более грубым, более безнадежным, чем   обычно. В мыслях или, скорее, в сердце Корнелиуса промелькнула надежда, что это   именно он не позволяет Розе приходить.      

Им овладевало дикое желание задушить Грифуса. Но если бы   Корнелиус задушил Грифуса, то по всем божеским и человеческим законам Роза уже   никогда не смогла бы к нему прийти. Таким образом, не подозревая того, тюремщик   избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни.      

Наступил вечер, и отчаяние перешло в меланхолию. Меланхолия   была тем более мрачной, что, помимо воли ван Берле, к испытываемым им   страданиям прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили как раз   те дни апреля месяца, на которые наиболее опытные садоводы указывают, как на   самый подходящий момент для посадки тюльпанов. Он сказал Розе: “Я укажу вам   день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю”. Именно в   следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки. Погода стояла   прекрасная, воздух, хотя слегка и влажный, уже согревался бледными апрельскими   лучами, которые всегда очень приятны, несмотря на их бледность. А что, если Роза   пропустит время посадки, если к его горю, которое он испытывает от разлуки с   молодой девушкой, прибавится еще и неудача от посадки луковички, от того, что   она будет посажена слишком поздно или даже вовсе не будет посажена?      

Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его   аппетита, что и случилось с ним на четвертый день. На Корнелиуса жалко было   смотреть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не   вытащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна, пытаясь увидеть   маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза и ограда которого, как   она говорила, прилегала к речке. Он рассматривал сад в надежде увидеть там, при   первых лучах апрельского солнца, молодую девушку или тюльпан, свои две разбитые   привязанности.      

Вечером Грифус отнес обратно и завтрак, и обед Корнелиуса;   он только чуть-чуть к ним притронулся. На следующий день он совсем не   дотрагивался до еды, и Грифус унес ее обратно совершенно нетронутой.      

Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели.      

— Вот и прекрасно, — сказал Грифус, возвращаясь в   последний раз от Корнелиуса, — вот и прекрасно, скоро, мне кажется, мы   избавимся от ученого.      

Роза вздрогнула.      

— Ну, — заметил Якоб, — каким образом?      

— Он больше не ест, и не пьет, и не поднимается с   постели. Он уйдет отсюда, подобно Гроцию, в ящике, но только его ящик будет   гробом.      

Роза побледнела, как мертвец.      

— О, — прошептала она, — я понимаю, он   волнуется за свой тюльпан.      

Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и   всю ночь старалась написать письмо.      

Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и   заметил клочок бумаги, который подсунули под дверь. Он набросился на записку и   прочел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал почерк   Розы, настолько он улучшился за эти семь дней.      

       

“Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем   состоянии”.      

       

Хотя записка Розы и успокоила отчасти страдания Корнелиуса,   но он всё же почувствовал ее иронию. Так, значит, Роза действительно не больна.   Роза оскорблена; значит, Розе никто не мешает приходить к нему, и она по   собственной воле покинула Корнелиуса.      

Итак, Роза была свободна, Роза находила в себе достаточно   силы воли, чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней.      

У Корнелиуса была бумага и карандаш, который ему принесла   Роза. Он знал, что девушка ждет ответа, но что она придет за ним только ночью.   Поэтому он написал на клочке такой же бумаги, какую получил:      

       

“Меня удручает не беспокойство о   тюльпане. Я болен от разлуки с вами”.      

       

Затем, когда ушел Грифус, когда наступил вечер, он просунул   под дверь записку и стал слушать. Но, как старательно он ни напрягал слух, он   всё же не слышал ни шагов, ни шороха платья. Он услышал только слабый, как   дыхание, нежный, как ласка, голос, который прозвучал сквозь окошечко:      

— До завтра.      

Завтра — то был уже восьмой день.      

Корнелиус не виделся с Розой в продолжение восьми дней.      

 XX      

Что случилось за восемь   дней      

       

Действительно, на другой день, в обычный час ван Берле   услышал, что кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала   Роза в счастливые дни их дружбы. Не трудно догадаться, что Корнелиус был   недалеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно   исчезнувшее милое личико.      

Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего   волнения при виде, как бледен и грустен заключенный.      

— Вы больны, господин Корнелиус? — спросила она.      

— Да, мадемуазель, я болен и физически, и нравственно.      

— Я видела, что вы перестали есть, — молвила   Роза, — отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда я написала вам,   чтобы успокоить, о судьбе волнующего вас драгоценного предмета.      

— И я ответил вам, — сказал Корнелиус. — И,   видя, что вы снова пришли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.      

— Да, это правда, я ее получила.      

— Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не   могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали   большие успехи и в письме.      

— Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу   записку. Потому-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.      

— Вылечить меня! — воскликнул Корнелиус. — У   вас, значит, есть какие-нибудь приятные новости для меня?      

При этих словах молодой человек устремил на Розу пылающие   надеждой глаза. Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она   не хотела его понять, но она сурово ответила:      

— Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане,   который, как мне известно, интересует вас больше всего на свете.      

Роза произнесла эти несколько слов таким ледяным тоном, что   Корнелиус вздрогнул.      

Пылкий цветовод не понял всего того, что скрывала под маской   равнодушия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником —   черным тюльпаном.      

— Ах, — прошептал Корнелиус, — опять, опять…   Боже мой, разве я вам не говорил, Роза, что я думал только о вас, что я   тосковал только по вас, что вас одной мне недоставало, только вы своим   отсутствием лишили меня воздуха, света, тепла и жизни!..      

Роза грустно улыбнулась.      

— Ах, какой опасности подвергался ваш тюльпан! —   сказала она.      

Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку,   если только она была поставлена.      

— Большой опасности? — переспросил он, весь   дрожа. — Боже мой, что же случилось?      

Роза посмотрела на него с состраданием, она поняла: то, чего   она хотела, было выше сил этого человека, и его нужно было принимать таким,   каков он есть.      

— Да, — сказала она, — вы правильно   угадали, — поклонник, влюбленный Якоб, приходил совсем не ради меня.      

— Ради кого же он приходил? — спросил Корнелиус с   беспокойством.      

— Он приходил ради тюльпана.      

— О, — произнес Корнелиус, побледнев при этом   известии больше, чем две недели тому назад, когда Роза, ошибаясь, сказала ему,   что Якоб приходил из-за нее.      

Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее   лице как раз те мысли, о которых мы только что говорили.      

— О, простите меня, Роза, — сказал он. — Я   вас хорошо знаю, я знаю вашу доброту и благородство вашего сердца. Природа   одарила вас разумом, рассудком, силой и способностью передвигаться — словом,   всем, что нужно для самозащиты, а мой бедный тюльпан, которому угрожает   опасность, беспомощен.      

Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она   продолжала:      

— Раз этот человек, который шел следом за мной и сад и   в котором я узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще больше. И   я поступила так, как вы сказали. На утро того дня, когда мы с вами виделись в последний   раз и когда вы сказали мне…      

Корнелиус прервал ее:      

— Еще раз простите, Роза, — сказал он. — Я не   должен был говорить вам того, что я сказал. Я уже просил у вас прощения за эти   роковые слова. Я прошу вас еще раз. Неужели вы никогда меня не простите?      

— На другое утро этого дня, — продолжала   Роза, — вспомнив, что вы мне говорили об уловке, к которой я должна   прибегнуть, чтобы проверить, за кем, за мной или за тюльпаном, следил этот   гнусный человек…      

— Да, гнусный…. Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого   человека?      

— О, я его ненавижу, — сказала Роза, — потому   что из-за него я страдала в течение восьми дней.      

— А! Так вы тоже, тоже страдали! Спасибо за эти добрые   слова, Роза.      

— Итак, на следующее утро после этого злосчастного   дня, — продолжала Роза, — я спустилась в сад и направилась к гряде,   на которой я должна была посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не   следуют ли за мной, как и в первый раз.      

— И что же? — спросил Корнелиус.      

— И что же, та же самая тень проскользнула между   калиткой и оградой и опять скрылась за бузиной.      

— И вы притворились, что не заметили его, не так   ли? — спросил Корнелиус, вспоминая во всех подробностях совет, который он   дал Розе.      

— Да, и я склонилась над грядой и стала копать ее   лопатой, как будто я сажаю луковичку.      

— А он, а он… в то время?      

— Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него   горели, словно у тигра.      

— Вот видите! Вот видите! — сказал Корнелиус.      

— Затем я сделала вид, что закончила какую-то работу, и   удалилась.      

— Но вы вышли только за калитку сада, не правда ли,   чтобы сквозь щели или скважины калитки посмотреть, что́ он будет делать,   увидев, что вы ушли?      

— Он выждал некоторое время для того, по всей   вероятности, чтобы убедиться, не вернусь ли я, потом, крадучись, вышел из своей   засады, пошел к грядке, сделав большой крюк и, наконец, подошел к тому месту,   где земля была только что взрыта, то есть к своей цели. Там он остановился с   безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотрел во все уголки сада,   посмотрел на все окна соседних домов, бросил взгляд на землю, небо и, думая,   что он совершенно один, что вокруг него никого нет, что его никто не видит,   бросился на грядку, вонзил свои руки в мягкую почву, взял оттуда немного земли,   осторожно разминая ее руками, чтобы найти там луковичку. Он три раза повторял это   и каждый раз всё с большим рвением, пока, наконец, понял, что стал жертвой   какого-то обмана. Затем он поборол снедающее его возбуждение, взял лопату,   заровнял землю, чтобы оставить ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и,   сконфуженный, посрамленный, направился к выходу, стараясь принять невинный вид   прогуливающегося человека.      

— О, мерзавец! — бормотал Корнелиус, вытирая капли   пота, который струями катился по его лбу. — О, мерзавец! Но что вы, Роза,   сделали с луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее.      

      

— Луковичка уже шесть дней в земле.      

— Где? Как? — воскликнул Корнелиус. — О,   боже, какая неосторожность! Где она посажена? В какой земле? Нет ли риска, что   у нас ее украдет этот ужасный Якоб?      

— Она вне опасности, разве только Якоб взломает дверь в   мою комнату.      

— А, она у вас, она в вашей комнате, Роза, —   сказал, немного успокоившись, Корнелиус. — Но в какой земле? В каком   сосуде? Я надеюсь, что вы ее не держите в воде, как кумушки Гаарлема и   Дордрехта, которые упорно думают, что вода может заменить землю, как будто   вода, содержащая в себе тридцать три части кислорода и шестьдесят шесть частей   водорода, может заменить… но что я вам тут плету, Роза?      

— Да, это слишком для меня учено, — ответила   улыбаясь молодая девушка. — Поэтому я ограничусь только тем, что скажу   вам, чтобы вас успокоить, что ваша луковичка находится не в воде.      

— Ах, мне становится легче дышать.      

— Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же   размера, как кувшин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из трех   частей обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада, и одной части земли,   взятой на улице. — О, я так часто слышала от вас и от этого гнусного, как   вы его называете, Якоба, где нужно сажать тюльпаны, что я теперь знаю это так   же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема.      

— Ну, теперь остается только вопрос о его положении.   Как он поставлен, Роза?      

— Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он   выступит из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы   здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, которое   выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и на окне, которое   выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов.      

— Так, так, — воскликнул Корнелиус, — вы   прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим   тюльпаном отнимет у вас всё ваше время.      

— Да, это правда, — сказала Роза, — но это не   важно, ваш тюльпан — мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы   своему ребенку, если бы была матерью. Только, став его матерью, — добавила   с улыбкой Роза, — я перестану быть его соперницей.      

— Милая, дорогая Роза, — прошептал Корнелиус,   устремляя на молодую девушку взгляд, который походил больше на взгляд   возлюбленного, чем цветовода, и который немного успокоил Розу.      

После короткого молчания, которое длилось, пока Корнелиус   старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он   продолжал:      

— Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?      

— Да, господин Корнелиус, — сказала   девушка, — уже шесть дней.      

— И она еще не проросла?      

— Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток.      

— Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе,   Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще   больше — о его матери.      

— Завтра, завтра, — заметила Роза, искоса   поглядывая на Корнелиуса, — я не знаю, смогу ли я завтра.      

— Боже мой, почему же вы не сможете?      

— Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.      

— В то время, как у меня только одно, — прошептал   Корнелиус.      

— Да, любить свой тюльпан.      

— Вас любить, Роза. Роза покачала головой. Снова   наступило молчание.      

— Впрочем, — продолжал, прерывая молчание,   Корнелиус, — в природе всё меняется; на смену весенним цветам приходят   другие цветы, и мы видим, как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с   такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.      

— Что это значит? — спросила Роза.      

— А это значит, милая барышня, что раньше вам нравилось   выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей   молодости; но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только   в течение одного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, которые   расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прошла, добыча   собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и   прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали,   уединения, чтобы в другом месте искать ароматов и теплых испарений. Искать   счастья, наконец.      

Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее,   так как его глаза были обращены к небу.      

Он со вздохом продолжал:      

— Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить   удовольствия всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я   имею право требовать от вас верности?      

— Моей верности? — воскликнула Роза, зарыдав и не   скрывая больше от Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. — Моей   верности! Это я — то была вам не верна!      

— Да! — воскликнул Корнелиус. — Разве это   верность, когда меня покидают, когда меня оставляют умирать в одиночестве?      

— Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что   может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?      

— Какая горечь в ваших словах, Роза! Вы попрекаете меня   единственной чистой радостью, доступной мне в этом мире.      

— Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким   горем, которое я пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к   смертной казни.      

— Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не   нравится, что я люблю цветы?      

— Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы,   господин Корнелиус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.      

— Ах, милая, дорогая, любимая, — воскликнул   Корнелиус, — посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое   лицо, послушайте, послушайте мое сердце, как оно бьется! Да, и всё это не потому,   что мой тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне,   потому, что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется, — я   не знаю, насколько это верно, — мне кажется, что ваши руки, всё время   прячась, всё же тянутся к моим рукам, что я чувствую за холодом решетки жар   ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана,   разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой девственной,   очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, — пусть! Не нужно   больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных   причуд! Отнимите у меня всё это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, лишите   меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших   шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре,   уверенности в вашей любви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите   меня, Роза, так как я чувствую, что люблю только вас!      

— После черного тюльпана, — вздохнула молодая девушка,   теплые, ласковые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам   Корнелиуса.      

— Раньше всего, Роза…      

— Должна ли я вам верить?      

— Так же, как вы верите в бога.      

— Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?      

— Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает.      

— Меня? — спросила Роза. — К чему же это меня   обязывает?      

— Прежде всего, вы не должны выходить замуж. Она   улыбнулась.      

— Ах, вот вы какие, — сказала она, — вы —   тираны. У вас есть обожаемая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней;   вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний   вздох, и в то же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я вам   пожертвовала своими мечтами, своими надеждами.      

— Но о какой красавице, Роза, вы говорите? —   сказал Корнелиус, пытаясь, но безуспешно, найти в своей памяти женщину, на   которую Роза могла намекать.      

— О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке,   с гибким станом и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о вашем   черном тюльпане.      

Корнелиус улыбнулся.      

— Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не   считая вашего влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены   поклонниками, которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне   рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет   ни студентов, ни офицеров, ни торговцев?      

— О, конечно, есть, даже много, — ответила Роза.      

— И они вам пишут?      

— Пишут.      

— И теперь, раз вы умеете читать…      

И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному   заключенному, Роза обязана тем, что может прочитывать теперь любовные записки,   которые получает.      

— Ну, так что же, — сказала Роза, — мне   кажется, господин Корнелиус, что, изучая своих поклонников по их запискам, я   только следую вашим же наставлениям.      

— Как моим наставлениям?      

— Да, вашим наставлениям. Вы забыли, — сказала   Роза, вздыхая в свою очередь, — вы забыли завещание, написанное вами в   библии Корнеля де Витта. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась   читать, я перечитываю его ежедневно, даже два раз в день. Ну, так вот, в нем вы   и завещаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека, двадцати шести —   двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого человека и, так как весь день мне   приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы предоставить мне   для поисков вечер.      

— О, Роза, завещание было написано в ожидании смерти,   но, милостью судьбы, я остался жив.      

— Ну, хорошо, тогда я перестану искать этого   прекрасного молодого человека, двадцати шести — двадцати восьми лет, и буду   приходить к вам.      

— Приходите, приходите, Роза.      

— Да, но при одном условии.      

— Оно принимается заранее.      

— Если в продолжение первых трех дней не будет   разговоров о черном тюльпане.      

— Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если   вы этого потребуете.      

— О, нет, — сказала молодая девушка, — не   нужно требовать невозможного.      

И, как бы нечаянно, она приблизила свою бархатную щечку так   близко к решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами.      

Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла.      

 XXI      

Вторая луковичка      

       

Ночь была прекрасная, а следующий день еще лучше.      

В предыдущие дни тюрьма казалась мрачной, тяжелой, гнетущей.   Она всей своей тяжестью давила заключенного. Стены ее были черные, воздух   холодный, решетка была такая частая, что еле-еле пропускала свет.      

Но, когда Корнелиус проснулся, на железных брусьях решетки   играл утренний луч солнца, одни голуби рассекали воздух своими распростертыми   крыльями, другие влюбленно ворковали на крыше у еще закрытого окна.      

Корнелиус подбежал к окну, распахнул его, и ему показалось,   что жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру вместе с этим   лучом солнца.      

Это расцветала любовь, заставляя цвести всё кругом; любовь —   небесный цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы.      

Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то вместо того   чтобы найти его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его уже   на ногах и напевающим какую-то оперную арию.      

Грифус посмотрел на него исподлобья.      

— Ну, что, — заметил Корнелиус, — как мы   поживаем?      

Грифус косо посмотрел на него.      

— Ну, как поживают собака, господин Якоб и красавица   Роза?      

Грифус заскрежетал зубами.      

— Вот ваш завтрак, — сказал он.      

— Спасибо, друг Цербер, — сказал заключенный: — Он   прибыл как раз вовремя, — я очень голоден.      

— А, вы голодны?      

— А почему бы и нет? — спросил ван Берле.      

— Заговор как будто подвигается, — сказал Грифус.      

— Какой заговор? — спросил Корнелиус.      

— Ладно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить,   господин ученый, мы будем следить, будьте спокойны.      

— Следите, дружище Грифус, следите, — сказал ван   Берле, — мой заговор так же, как и моя персона, всецело к вашим услугам.      

— Ничего, в полдень мы это выясним. Грифус ушел.      

— “В полдень”, — повторил Корнелиус, — что он этим   хотел сказать? Ну что же, подождем полудня; в полдень увидим.      

Корнелиусу не трудно было дождаться полудня, — ведь он   ждал девяти часов вечера.      

      

Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не   только шаги Грифуса, но также и шаги трех — четырех солдат, поднимавшихся с   ним.      

Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и   запер за ними дверь.      

— Вот теперь начинайте обыск.      

Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и   жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, — ничего не   нашли.      

Искали в простынях, искали в тюфяке, — ничего не нашли.      

Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время   оставить у себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо спрятана, Грифус   при этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и с   первой. Впрочем, никогда еще ни один заключенный не присутствовал с более   спокойным видом при обыске своего помещения.      

Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками   бумаги, которые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.      

В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел   смягчить его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу   рта, и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.      

Корнелиус рассмеялся.      

Грифус крикнул ему сквозь решетку:      

— Ладно, ладно, смеется тот, кто смеется последним.      

Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня   вечером, Корнелиус, так как ждал Розу.      

В девять часов пришла Роза, но Роза пришла на этот раз без   фонаря. Розе больше не нужен был фонарь: она уже умела читать.      

К тому же фонарь мог выдать Розу, за которой Якоб шпионил   больше, чем когда-либо. Кроме того, свет выдавал на лице Розы краску, когда она   краснела.      

О чем говорили молодые люди в этот вечер? О вещах, о которых   говорят во Франции на пороге дома, в Испании — с двух соседних балконов, на   востоке — с крыши дома. Они говорили о вещах, которые окрыляют бег часов,   которые сокращают полет времени. Они говорили обо всем, за исключением черного   тюльпана. В десять часов, как обычно, они расстались.      

Корнелиус был счастлив, так счастлив, как только может быть   счастлив цветовод, которому ничего не сказали о его тюльпане. Он находил Розу   прекрасной, он находил ее милой, стройной, очаровательной.      

      

Но почему Роза запрещала ему говорить о черном тюльпане?      

Это был большой недостаток Розы.      

И Корнелиус сказал себе, вздыхая, что женщина — существо   несовершенное.      

Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве. Это значит,   что всё время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.      

А когда он уснул, он грезил о ней.      

Но в его грезах Роза была куда совершеннее, чем Роза наяву;   эта Роза не только говорила о тюльпане, но она даже принесла Корнелиусу   чудесный черный тюльпан, распустившийся в китайской вазе.      

Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:      

— Роза, Роза, люблю тебя.      

И так как было уже светло, он считал лишним засыпать. И весь   день он не расставался с мыслями, с которыми проснулся.      

Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус   предпочел бы Розу и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве   Анне Австрийской[57],   то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира. Но Роза запретила   говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посещения. Роза запретила   упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.      

Правда, это были семьдесят два часа, подаренные   возлюбленному, но это были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у   цветовода. Правда, из этих семидесяти двух часов — тридцать шесть уже прошли.   Остальные тридцать шесть часов так же быстро пройдут, — восемнадцать — на   ожидание, восемнадцать — на воспоминания.      

Роза пришла в то же самое время. Корнелиус и в этот раз   героически вынес положенное ею испытание.      

Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала, что,   выставляя известные требования, надо в свою очередь идти на уступки. Роза   позволяла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка. Роза   позволяла ему целовать сквозь решетку ее волосы. Бедный ребенок, все эти ласки   были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане!      

Она поняла это, придя к себе с бьющимся сердцем, пылающим   лицом, сухими губами и влажными глазами.      

На другой день, после первых же приветствий, после первых же   ласк, она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, который хотя   и не был виден впотьмах, но который можно было почувствовать.      

— Знаете, — сказала она, — он пророс.      

— Пророс? кто? что? — спросил Корнелиус, не   осмеливаясь поверить, что она по собственной воле уменьшила срок испытания.      

— Тюльпан, — сказала Роза.      

— Как так? Вы, значит, разрешаете?      

— Да, разрешаю, — сказала Роза тоном матери,   которая разрешает какую-нибудь забаву своему ребенку.      

— Ах, Роза! — воскликнул Корнелиус, вытягивая к   решетке свои губы, в надежде прикоснуться к щеке, к руке, ко лбу, к   чему-нибудь.      

И он коснулся полуоткрытых губ. Роза тихо вскрикнула.      

Корнелиус понял, что нужно торопиться, что этот неожиданный   поцелуй взволновал Розу.      

— А как он пророс? Ровно?      

— Ровно, как фрисландское веретено, — сказала   Роза.      

— И он уже высокий?      

— В нем, по крайней мере, два дюйма[58] высоты.      

— О Роза, ухаживайте за ним хорошенько, и вы увидите,   как он быстро станет расти.      

— Могу ли я еще больше ухаживать за ним? — сказала   Роза. — Я ведь только о нем и думаю.      

— Только о нем? Берегитесь, Роза, — теперь я стану   ревновать.      

— Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем — это всё   равно, что думать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с   постели. Это — первое, что я вижу, просыпаясь. Это — последнее, что скрывается   от моего взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него и работаю, так как   с тех пор, как он в моей комнате, я ее не покидаю.      

— Вы хорошо делаете, Роза. Ведь, вы знаете, — это   ваше приданое.      

— Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого   человека двадцати шести — двадцати восьми лет, которого я полюблю.      

— Замолчите, злючка вы этакая!      

И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что   если и не изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его.      

В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком в   мире. Роза позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он   мог в то же время говорить о тюльпане.      

Последующий каждый день вносил что-нибудь новое и в рост   тюльпана и в любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали   разворачиваться, то это был сам цветок, который начал формироваться.      

При этом известии Корнелиус испытал огромную радость, он   стал забрасывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность.      

— Он начал формироваться! — воскликнул   Корнелиус, — начал формироваться!      

— Да, он формируется, — повторяла Роза.      

От радости у Корнелиуса закружилась голова, и он вынужден   был схватиться за решетку окошечка:      

— О, боже мой!      

Потом он снова начал расспрашивать.      

— А овал у него правильный? Цилиндр бутона без вмятины?   Кончики лепестков зеленые?      

— Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой,   цилиндр по бокам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются.      

В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал решительный момент,   когда должны были приоткрыться кончики лепестков.      

Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись.      

— Приоткрылись, Роза, приоткрылись! — воскликнул   Корнелиус. — Значит, можно, значит, уже можно различить….      

И заключенный, задыхаясь, остановился.      

— Да, — ответила Роза, — да, можно различить   полоску другого цвета, тонкую как волосок.      

— А какого цвета? — спросил, дрожа, Корнелиус.      

— О, очень темного, — ответила Роза.      

— Коричневого?      

— О нет, темнее.      

— Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как   черное дерево, темный, как…      

— Темный, как чернила, которыми я вам писала.      

Корнелиус испустил крик безумной радости.      

— О, — сказал он, — нет ангела, равного вам,   Роза.      

— Правда? — ответила Роза улыбкой на этот восторг.      

— Роза, вы так много трудились, так много сделали для   меня; Роза, мой тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета; Роза, Роза   — вы одно из самых совершенных творений природы!      

— После тюльпана, конечно?      

— Ах, замолчите, негодная, замолчите из сострадания, не   портите мне моей радости! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в таком   состоянии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три?      

— Да, завтра или послезавтра.      

— О, я его не увижу! — воскликнул Корнелиус,   отклонившись назад, — и я не поцелую его, как чудо природы, которому нужно   поклоняться, как я целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы, как я целую   ваши щечки, когда они случайно оказываются близко от окошечка.      

Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно;   губы молодого человека жадно прильнули к ней.      

— Ну, что же, если хотите, я срежу цветок, —   сказала Роза.      

— О, нет, нет; как только он расцветет, Роза, поставьте   его совсем в тени и в тот же момент, в тот же момент пошлите в Гаарлем и   сообщите председателю общества цветоводства, что большой черный тюльпан   расцвел. Гаарлем далеко, я знаю, но за деньги вы найдете курьера. У вас есть   деньги, Роза?      

Роза улыбнулась.      

— О, да, — сказала она.      

— Достаточно? — спросил Корнелиус.      

— У меня триста флоринов.      

— О, если у вас триста флоринов, Роза, то вы не должны   посылать курьера, вы должны сами ехать в Гаарлем.      

— Но в это время цветок…      

— О, цветок, вы его возьмете с собой; вы понимаете, что   вам с ним нельзя расставаться ни на минуту.      

— Но, не расставаясь с ним, я расстаюсь с вами, —   господин Корнелиус, — сказала Роза грустно.      

— Ах, это верно, моя милая, дорогая Роза! Боже, как злы   люди! Что я им сделал, за что они лишили меня свободы? Вы правы, Роза, я не   смогу жить без вас. Ну, что же, вы пошлете кого-нибудь в Гаарлем, вот и всё; а,   кроме того, это чудо достаточно велико для того, чтобы председатель мог   побеспокоиться и лично приехать в Левештейн за тюльпаном.      

Затем он вдруг остановился и сказал дрожащим голосом:      

— Роза, Роза, а если тюльпан не будет черным?      

— Ну что же, об этом вы узнаете завтра или послезавтра   вечером.      

— Ждать до вечера, чтобы это узнать, Роза! Я умру от   нетерпения. Не можем ли мы установить какой-нибудь условный знак?      

— Я сделаю лучше.      

— Что вы сделаете?      

— Если он распустится ночью, я приду; я приду сама   сказать вам об этом. Если он распустится днем, я пройду мимо вашей двери и   просуну записку или под дверь, или через окошечко, между первым и вторым   обходом моего отца.      

— Так, так, Роза, одно слово от вас с весточкой об этом   будет для меня двойным счастьем.      

— Вот уже десять часов, я должна покинуть вас.      

— Да, да, идите, Роза, идите.      

Роза ушла почти печальная. Корнелиус почти прогнал ее.   Правда, он сделал это для того, чтобы она наблюдала за черным тюльпаном.      

 XXII      

Цветок расцвел      

       

Корнелиус провел очень приятную, но в то же время очень   тревожную ночь. Каждую минуту ему казалось, что его зовет нежный голос Розы. Он   внезапно просыпался, подбегал к двери, прислонял свое лицо к окошечку, но у   окошечка никого не было, коридор был пуст.      

Роза тоже бодрствовала, но она была счастливее его: она   следила за тюльпаном. Перед ней, перед ее глазами стоял благородный цветок,   чудо из чудес, не только до сих пор невиданное, но и считавшееся недостижимым.      

Что скажет свет, когда узнает, что черный тюльпан расцвел,   что он существует и что вырастил его ван Берле, заключенный?      

Как решительно прогнал бы Корнелиус человека, который пришел   бы предложить ему свободу в обмен на тюльпан!      

Следующий день не принес с собой никаких новостей. Тюльпан   еще не распустился.      

День прошел, как и ночь.      

Пришла ночь, и с ней явилась Роза, радостная и легкая,   подобная птице.      

— Ну, как? — спросил Корнелиус.