1 2 3 4 5 6 
– Слушай,  Куаутемок, брат мой! Я поклялся в верности вашему делу и породнился с вашим  народом. Но сегодня я говорю тебе: дело ваше отныне проклято! Ваши кровавые  идолы и жрецы сами обрекли его на погибель. Те, кто поклоняется истинному богу,  скоро вернутся с новыми силами. Поруганный крест будет снова стоять на месте  ваших идолов, и уже никто его никогда не свергнет!    

Так я  сказал ему, и мои слова, хотя никто мне их не внушал и я говорил просто в порыве  гнева, оказались пророческими. На месте жертвенников в Мехико сегодня возвышается  церковь.    

– Ты  слишком неосторожен, брат мой, – проговорил в ответ Куаутемок. Он казался  довольно спокойным, но было видно, что мое мрачное пророчество его  встревожило. – Повторяю, ты слишком неосторожен. Если кто-нибудь услышит  твои слова, ты снова встретишься со жрецами, которых поносишь, и тогда ничто  тебя не спасет – ни твое положение, ни твои заслуги в бою и перед советом, ни  твое бегство с жертвенного алтаря. И потом, что мы такого сделали христианскому  богу? Ведь твои белые единоверцы точно так же осквернили и оскверняют наших  богов! Но не будем об этом говорить! И прошу тебя, брат, если ты дорожишь моей  любовью, больше не повторяй таких пророчеств, чтобы не накликать беду. Скажи  лучше, ты вправду думаешь, что теули вернутся?    

– Ах,  Куаутемок, это так же ясно, как солнце светит. Вы держали Кортеса в своих руках  и упустили его. После этого он ухитрился выиграть битву при Отумбе.[30] Неужели ты  думаешь, что такой человек сложит оружие и безропотно канет во мрак бесчестья и  неизвестности? Не пройдет и года, как испанцы снова будут стоять у ворот  Теночтитлана.    

– Видно,  сегодня ночью ты меня вряд ли чем-нибудь утешишь, – проговорил Куаутемок. –  Но боюсь, что ты прав. Ладно, если придется сражаться, постараемся победить. По  крайней мере – у нас теперь нет Монтесумы, и никто не станет согревать змею у  себя на груди и ждать, пока она укусит.    

Куаутемок  поднялся и вышел, не проронив больше ни слова. Я видел, что на сердце у него  было тяжело.    

На  следующее утро после этого разговора я смог покинуть свое ложе, а еще через неделю  я был уже совершенно здоров. Куаутемок снова навестил меня и сказал, что  император Куитлауак повелел ему и мне завершить одно важное дело, требующее  абсолютной тайны. Только узнав о чем идет речь, я понял, насколько мне доверяют  вожди ацтеков, ибо дело это касалось ценностей, отнятых у испанцев в «Ночь  печали», и прочих неисчислимых богатств, извлеченных из тайных хранилищ  империи. Мне и Куаутемоку было поручено надежно спрятать все эти сокровища.    

С  наступлением темноты мы с Куаутемоком и другими знатнейшими ацтеками отправились  к пристани, где нас ожидало десять больших лодок, тяжело нагруженных какими-то  предметами, укрытыми хлопковыми тканями. Всего под предводительством Куаутемока  было тридцать человек. Надеясь, что нас никто не видел, мы сели в лодки – по  трое в каждую – и два с лишним часа гребли поперек озера Тескоко, пока не  пристали к противоположному берегу в том месте, где у Куаутемока были обширные  владения. Здесь мы сошли на землю и сняли покровы с нашего таинственного груза.    

В лодках  оказались большие глиняные вазы и мешки с золотом, драгоценными камнями и  ювелирными украшениями, а кроме того, всевозможные ценные предметы и среди них –  отлитая из массивного золота голова Монтесумы, настолько тяжелая, что мы с  Куаутемоком едва-едва ее подняли. Что же касается глиняных ваз – насколько  помню, их было семнадцать штук, – то каждую с трудом перетаскивали на  носилках из весел шесть человек.    

Весь  этот бесценный груз мы постепенно перенесли на вершину холма, расположенного  футах в шестистах от озера, и уложили возле входа в отвесную шахту на куче  выброшенной земли. Когда в лодках ничего не осталось, Куаутемок тронул за плечо  меня и еще одного высокородного ацтека, чья мать была тласкаланкой. Он спросил,  не хотим ли мы спуститься вместе с ним в шахту, чтобы помочь ему уложить  сокровища.    

– Охотно, –  ответил я, потому что мне хотелось увидеть подземелье. Однако ацтек замешкался  и, только преодолев нерешительность, согласился пойти вместе с нами себе на  горе.    

Куаутемок  взял факелы, и его спустили вниз. Затем настала моя очередь. Словно паук на  паутине, висел я на веревке, опускаясь все ниже: шахта оказалась очень  глубокой. Наконец я достиг дна и очутился рядом с Куаутемоком. При свете  факела, который он держал в руке, я увидел выложенный по стенам шахты на высоту  человеческого роста карниз из сухих глиняных кирпичей. На нем стояла  прислоненная к стене огромная каменная плита с высеченными ацтекскими  письмами-рисунками, которые теперь я разбирал без труда. В надписи говорилось о  том, что в первый год правления Куитлауака, императора Анауака, здесь погребены  сокровища его страны; далее следовало ужасающее проклятие, грозившее тому, кто  на них посягнет. Позади нас в правом углу шахты открывался горизонтальный ход  длиной шагов в десять и довольно высокий – по нему можно было идти, не  сгибаясь. Он оканчивался пещерой примерно такой же величины, как эта комната,  где я сегодня пишу. У самого входа в пещеру был приготовлен известковый раствор  и штабеля адобов, напомнившие мне штабеля обтесанных камней в севильском  подземелье, где была замурована заживо Изабелла де Сигуенса.    

– Кто  вырыл эту пещеру? – спросил я.    

– Те,  кто не знали, что они роют, – ответил Куаутемок. – А, вот и наш помощник!  Прошу тебя, брат, ничему не удивляйся и помни, – если я так поступаю,  значит, у меня есть на то причины…    

Прежде  чем я успел что-либо спросить, знатный ацтек оказался рядом с нами. Затем  оставшиеся наверху начали спускать вниз мешки и глиняные сосуды. Куаутемок  отвязывал веревки, и мы с ацтеком перекатывали груз по проходу в пещеру точно  так же, как у нас в Англии перекатывают бочки с элем. Так мы трудились часа два  с лишним, пока не разместили все сокровища. Последний мешок разорвался, когда  его спускали, и на нас хлынул белый дождь драгоценных камней. Большое ожерелье  из поразительных по красоте и величине изумрудов упало мне прямо на голову и  повисло, зацепившись за мое плечо.    

– Возьми  его себе, брат, на память об этой ночи! – рассмеялся Куаутемок, и я с радостью  спрятал бесценный дар на груди. Это ожерелье до сих пор у меня. С него-то я и  снял тот изумруд, один из самых маленьких, который подарил нашей милостивой  королеве Елизавете. Долгие годы его носила Отоми, и потому я хочу, чтобы  ожерелье похоронили вместе со мной. Знающие люди говорили, что ему нет цены, но  какое мне до этого дело! Сколько бы оно ни стоило, ожерелье будет погребено в  моей могиле на дитчингемском кладбище, и горе тому, кто задумает отнять у  мертвеца эту драгоценность! Пусть поразит его проклятие, начертанное на камне,  скрывающем под собой сокровища ацтеков.    

Закончив  работу, мы вышли на пещеры в подземный ход и начали закладывать пещеру стеной  из адобов. Когда кладка достигла высоты двух-трех футов, Куаутемок разогнулся и  попросил меня поднять факел повыше. Я повиновался, недоумевая, что он еще хочет  тут разглядеть. Тогда принц отступил шага на три по проходу и окликнул нашего  спутника-ацтека.    

– Знаешь  ли ты, друг, какая судьба ожидает разоблаченного предателя?    

– заговорил  Куаутемок, высвобождая из ременной петли свою боевую палицу, усаженную  обсидиановыми остриями. Голос его звучал очень спокойно, и от этого казался еще  страшнее.    

Ацтек  посерел, несмотря на смуглую кожу, и задрожал от страха.    

– Что  ты хочешь сказать, господин? – прохрипел он.    

– Ты  сам знаешь, что, – ответил Куаутемок тем же ужасающе спокойным тоном и поднял  палицу.    

Обреченный  рухнул на колени, моля о пощаде. Вопль его прозвучал так жутко в глубине  безмолвного подземелья, что я от страха едва не выронил факел.    

– Врага  я мог бы еще пощадить, но предателя никогда! – ответил Куаутемок и, бросившись  на ацтека, сразил его одним ударом палицы. Затем он поднял труп могучими руками  и швырнул в пещеру с сокровищами. Там он и лежит до сих пор среди золота я драгоценных  камней, жуткий страж, раскинувший руки, словно пытаясь прижать к себе два  больших глиняных сосуда.    

Я  взглянул на Куаутемока, полагая, что теперь настал мой черед. Когда принцы  тайно прячут свои сокровища, они стараются избавиться от лишних  свидетелей, – это я знал достаточно хорошо. Но Куаутемок сказал:    

– Не  бойся, брат. Этот человек был изменником, трусом и вором, Мы узнали, что он  дважды пытался предать нас теулям. Мало того! Он хотел найти этот тайник, чтобы  рассказать о нем нашим врагам, если они вернутся, и поживиться добычей вместе с  ними. Все это мы узнали от одной женщины, которую он считал своей возлюбленной,  но в действительности она была нашей шпионкой, подосланной, чтобы проникнуть в  тайные замыслы его черной души. Вот он и получил свою долю сокровищ! Смотри,  как он их обнимает! Даже белый человек не смог бы крепче вцепиться в золото.  Ах, теуль, если бы земля Анауака не приносила ничего, кроме маиса для еды да  кремней и меди для стрел, никто бы не посягал на нашу свободу. Будь прокляты  все эти сокровища! Ведь из-за них заморские акулы хотят перегрызть нам горло.  Проклятие на них, говорю я! Пусть они никогда больше не засверкают при свете  солнца, пусть исчезнут навечно!    

И  Куаутемок снова яростно принялся за работу, стремясь поскорее замуровать  пещеру.    

Скоро стена  была почти готова. Когда осталось положить всего несколько квадратных адобов,  похожих на те кирпичи, какие у нас в Норфолке идут на постройку амбаров и батрацких  хижин, я просунул в отверстие факел и последний раз заглянул в сокровищницу,  ставшую одновременно могильным склепом. Она была вся завалена мерцающими  драгоценностями. Поверх одного из сосудов лежала, сверкая, золотая голова  Монтесумы с инкрустированными изумрудными глазами. Казалось, они смотрели прямо  на меня. А внизу, привалившись спиной к этому же сосуду и обнимая руками два  других, полулежал сраженный предатель. Но, казалось, он не был мертв. Может  быть, это мне почудилось, только я увидел, как его глава открылись и уставились  на меня так же, как изумрудные глаза золотого изваяния, только взгляд их был  еще ужаснее.    

Я  поспешно выдернул факел из отверстия, и мы в полном молчании продолжали работу,  Когда все было кончено, мы вернулись по ходу к шахте. Здесь я с облегчением  снова увидел высоко над головой сияющие звезды.    

Сделав  на конце веревки двойную петлю, мы дали сигнал, и нас подняли на высоту  верхнего края черной мраморной глыбы, которой суждено было стать надгробной  плитой над сокровищами Монтесумы и над тем, кто с ними остался.    

Огромный  камень едва держался. Мы начали его раскачивать руками и ногами, пока он не  обрушился вниз прямо на специально приготовленный кирпичный уступ, наглухо закрыв  отверстие шахты; теперь проникнуть внутрь можно было, только взорвав каменную  плиту порохом.    

Веревку  снова потянули, и скоро мы благополучно достигли поверхности.    

Кто-то  спросил, что случилось со знатным ацтеком, который спустился вняв вместе с нами  и не вернулся.    

– Как  достойный и преданный слуга, он предпочел остаться, чтобы охранять сокровища,  пока они не понадобятся его повелителю, – мрачно ответил Куаутемок.    

Объяснений  не потребовалось; все понимающе склонили головы. Затем ацтеки начали заваливать  узкую шахту лежавшей тут же землей. Они работали без передышки и закончили свое  дело с первыми лучами рассвета. Когда от шахты не осталось никаких следов, один  из ацтеков взял мешочек с семенами и засеял взрыхленную землю. Кроме того, он  посадил над шахтой два привезенных с собой молодых деревца, очевидно, для того,  чтобы отметить это место. Наконец, собрав веревки и лопаты, все сели в лодки и  к утру вернулись в Теночтитлан. Оставив челны у верхних причалов, мы  пробирались в город поодиночке или по двое, надеясь, что нас никто не заметит.    

Так мне  довелось похоронить в тайнике сокровища Монтесумы, из-за которых позднее меня  подвергли жестоким пыткам. Вряд ли кто-нибудь сможет их теперь отыскать! К тому  времени, когда я покидал землю Анауака, никому еще не удалось проникнуть в  тайник; я думаю, что из всех принимавших участие в том деле уже тогда не  оставалось в живых никого, кроме меня. Я видел то самое место, когда в  последний раз ехал в Мехико в сопровождении испанских солдат. Саженцы  превратились в высокие могучие деревья. Я узнал их и поклялся в душе, что с  моей помощью испанцы никогда не получат зарытых под ними сокровищ. Я и сейчас  не указываю точные места, где они покоятся вместе с прахом изменника, опасаясь,  как бы эти строки не попались на глаза кому-нибудь из испанцев.    

А  теперь, прежде чем говорить об осаде Теночтитлана, я должен рассказать о том,  как мы с моей женой Отоми отправились к народу отоми и многих из них снова  привели к верности и союзу с ацтеками.    

Следует  сказать, если только я не говорил этого раньше, что держава ацтеков объединяла  самые разные народы. Кругом обитало множество племен. Одни были подданными ацтеков,  другие – их союзниками, а третьи – их смертельными врагами. К числу последних относились,  например, тласкаланцы, с помощью которых Кортес одолел Монтесуму и Куаутемока,  небольшое, но воинственное племя, жившее между Теночтитланом и морским  побережьем. К западу от тласкаланцев в горах жил, а может быть и сейчас живет,  многочисленный народ отоми, разделенный на несколько племен. Горцы-отоми  гораздо мужественнее ацтеков и отличаются от них по языку и происхождению.  Временами они входили в могучую державу ацтеков, временами были их союзниками,  но иногда вступали с ними в открытую борьбу на стороне тласкаланцев. В общем,  для обитателей Анауака племена отоми были примерно тем же, что для нас,  англичан, шотландские кланы.    

Для того  чтобы укрепить связи между ацтеками и отоми, Монтесума женился на единственной  законной наследнице их великих вождей. Она умерла во время родов, а ее дочь  Отоми, наследственная принцесса народа отоми, стала моей женой. Несмотря на  свое высокое положение среди соплеменников, Отоми до сих пор только два раза  посещала свой народ, да и то в детстве. Однако язык отоми и их обычаи она знала  превосходно – всему этому ее научили кормилицы и наставники из племени отоми.  От своих подданных, которые подчинялись ей гораздо охотнее, чем самому  Монтесуме, Отоми получала огромную дань и пользовалась среди них большой  властью.    

Как уже  было сказано, некоторые мятежные племена отоми, соединились с тласкаланцами и  вместе с ними принимали участие в войне на стороне испанцев. Поэтому большой  совет решил направить Отоми и меня, ее мужа, в Город Сосен, служивший столицей  для всего народа отоми. Нам было поручено важное дело – вернуть горцев под  знамена ацтеков.    

По  обычаю, первыми отправились гонцы, а затем и мы двинулись в путь, который мог  для нас окончиться чем угодно. Путешествовали мы с большой пышностью. С каждым  днем наш почетный эскорт увеличивался, потому что едва племена отоми узнавали о  приближении их принцессы и ее мужа-теуля, принявшего сторону ацтеков, толпы  народа спешили присоединиться к ее свите, и когда на восьмой день мы достигли,  наконец, Города Сосен, за нами двигалась, оглушая нас дикой музыкой, целая  армия – по крайней мере тысяч десять рослых свирепых горцев. Однако по дороге  Отоми не вступала в разговоры ни с воинами, ни с их вождями, ограничиваясь  обычными приветствиями, хотя горцы каждое утро, когда мы отправлялись в путь –  я верхом на отбитом у испанцев коне, а моя жена в паланкине, – встречали  нас громкими криками и невероятным шумом.    

По мере  нашего продвижения страна, как и ее обитатели, становилась все более дикой и  прекрасной. Теперь мы двигались сквозь сосновые леса с островками дубовых рощ,  зарослей красивого кустарника и папоротника. То и дело нам приходилось  пересекать полноводные бурные реки или пробираться по ущельям и горным  проходам, с каждым часом поднимаясь все выше и выше. Здесь в горах природа  напоминала мне Англию, только солнца было гораздо больше.    

Наконец,  на восьмой день пути, мы углубились в ущелье среди красных скал. Оно тянулось  на протяжении почти мили и было местами таким узким, что по нему не смогли бы  проехать рядом три всадника. Отвесные утесы вздымались по обеим его сторонам на  высоту до двух тысяч футов. Это была единственная дорога, ведущая к Городу  Сосен, если не считать нескольких тайных горных троп.    

– Смотри, –  сказал я Отоми, – здесь одна сотня воинов сможет задержать целую армию!    

Тогда я  не думал, что в будущем мне придется это сделать самому.    

Но вот  ущелье повернуло, и я от удивления остановил коня: передо мной во всей своей  красе раскинулся Город Сосен. Он лежал в круглой долине диаметром миль в  двенадцать, окруженной кольцом гор, склоны которых были сплошь покрыты дубовыми  и кедровыми лесами. Только одна вершина позади города в самом центре этого  горного кольца была не зеленой, а черной от лавы. Над ее снежной шапкой днем  вздымался столб дыма, озаряемый ночью бушующим пламенем. Это был вулкан Хака,  или «Королева». Он не так высок, как его собратья, вулканы Орисаба,  Попокатепетль и Истаксиуатль, но мне кажется, Хака превосходит их всех  совершенством формы и красотой то синего, то пурпурного огня, который  вздымается над ним по ночам или когда его недра потревожены. Племена отоми  поклоняются вулкану, как богу, принося ему человеческие жертвы, и в этом нет  ничего удивительного, ибо однажды потоки лавы вырвались из кратера и проложили  себе дорогу через весь Город Сосен. Они считают, что на священной вершине живут  духи, а потому никто не осмеливается переступить границу снегов. И тем не менее  мне суждено было это сделать – мне и еще одному человеку.    

В самом  центре горного кольца, у подножия могучего вулкана Хака с его снежной вершиной,  увенчанной дымным султаном, лежит Город Сосен. Вернее – не лежит, а лежал,  потому что, когда я его покинул, там остались одни развалины. Но в те времена  это был настоящий город, хотя и не столь обширный, как другие города Анауака,  которые мне довелось повидать. В нем жило всего тысяч тридцать пять человек,  ибо горцы-отоми не любят селиться в городах. Но хотя Город Сосен и невелик,  зато он был красивее всех других индейских городов. Прямые улицы сходились к  центральной площади. Вдоль них стояли утопающие в зелени садов дома из лавы с  кровлями, выбеленными известкой. Посреди площади возвышался текапли, священная  пирамида, с храмами, украшенными рядами черепов, а напротив стоял дворец  предков Отоми    

– длинное,  низкое и очень старое здание со множеством дворов и бесчисленными изваяниями  змей и ухмыляющихся богов. Дворец и теокалли были облицованы великолепным белым  камнем, сверкавшим при солнечном свете, как серебро, благодаря чему оба здания  резко выделялись на фоне темных домов, выстроенных из лавы.    

Таким я  увидал Город Сосен впервые. Когда я его видел в последний раз, он представлял  собой груду дымящихся развалин, а сегодня его руины, наверное, служат убежищем  лишь для летучих мышей да шакалов, сегодня там «царство сов», сегодня «хаос  простерся над городом сим и камни пустоты заполнили его улицы».    

Выбравшись  из ущелья, мы ехали еще около мили по долине, где каждый клочок был возделан и  засажен маисом, агавой и другими растениями, пока не очутились перед одними из  четырех ворот города. На улице я увидел, что все кровли домов по обеим сторонам  заполнены сотнями детей и женщин. Они осыпали нас цветами и кричали:    

– Привет  тебе, Отоми, принцесса отоми!    

Наконец,  мы достигли центральной площади. Казалось, здесь собралось все мужское  население гор. Воины встретили Отоми такими оглушительными криками, что,  казалось, от них обрушатся скалы. Меня тоже приветствовали, прикасаясь правой  рукой к земле, а затем поднимая ее ко лбу, но я полагаю, что эти почести  относились не столько ко мне, сколько к моему коню. Почти никто ив отоми  никогда не видал лошадей, которых они принимали за каких-то чудовищ или  дьяволов.    

Так мы  продвигались сквозь кричащую толпу, окруженные сотнями воинов. Многие из них  были разодеты в сверкающие наряды из перьев и несли расшитые боевые значки. Воины  расчищали нам путь и следовали за нами, пока мы не пересекли всю площадь и,  пройдя перед теокалли, где жрецы совершали свое кровавое дело, не очутились во  дворце. Только здесь, в странной комнате с высеченными на стенах изображениями  смеющихся демонов, мы смогли, наконец, отдохнуть.    

На  следующий день в большой зал дворца на совет вождей и старейшин племен отоми  сошлось человек сто с лишним. Когда все были в сборе, я появился перед ними в  одеянии знатного ацтека из само высокого рода. Вместе со мной вошла Отоми. В  своем царственном платье она была в тот день особенно хороша.    

Члены  совета поднялись, приветствуя нас. Отоми попросила всех сесть я заговорила:    

– Слушайте  меня, вожди и военачальники народа моей матери? С вами говорю я, ваша принцесса  по праву рождения, последняя из рода ваших великих правителей, дочь Монтесумы,  императора Анауака, ныне мертвого, но вечно живого в Обиталище Солнца. Вот мой  муж, теуль! Я была дана ему в жены, когда в нем обитал дух бога Тескатлипоки, и  снова вышла за него замуж по нашим земным обычаям, когда он невредимым сошел с  алтаря и присоединился к нашему народу, чтобы помогать нам в битвах с врагом.  Такова была воля небес и моих царственных братьев. Знайте, вожди и  военачальники, – муж мой не из наших людей и не совсем из племени теулей,  с которыми мы воюем. Он из рода настоящих детей Кецалькоатля, обитающих на  берегах северных морей. Дети Кецалькоатля – враги теулей, а потому и мой  повелитель враждует с ними. Вы уже, конечно, слышали, что он первый узнал о  бегстве незваных пришельцев и был первым воином в ночь отмщения.    

Вождя и  военачальники великого и древнего народа отоми! Я, ваша принцесса, прибыла к  вам вместе с моим супругом по воле Куитлауака, моего и вашего императора. Он поручил  мне говорить с вами о деле. Наш император слышал, и я тоже со стыдом узнала,  что многие воины нашего племени примкнули к тласкаланцам, связанным подлым  сговором с теулями, врагами ацтеков. Сейчас белые люди разбиты и изгнаны, но  они уже почувствовали вкус золота, они снова вернутся, как возвращаются пчелы к  недопитому цветку. Одним теулям никогда не одолеть могущественный Теночтитлан.  Но что будет, если вместе с ними пойдут тысячи и десятки тысяч воинов нашей  земли? Я знаю, в это смутное время, когда государства колеблются, когда небо  полно знамениями и сами боги кажутся бессильными, многие хотят воспользоваться  смутой для своей выгоды. Многие люди и целые племена вспоминают старые войны и  обиды и начинают кричать: «Пришел час отмщения! Теперь мы припомним ацтекам все  – слезы вдов, пленников, принесенных в жертву, дань, собранную с бедняков!»    

Разве  это не так? Это так, я знаю и не удивляюсь. Но прошу вас подумать о другом.  Если вы поможете теулям надеть ярмо на шею Теночтитлана, владыки всех городов,  это же ярмо ляжет и на вашу шею. Безумцы! Неужели вы думаете, что если теули  разрушат Теночтитлан и уничтожат ацтеков, то вас они пощадят? Нет, не пощадят!  Это говорю вам я. Они сломают по одной те самые стрелы, которые направляли в  грудь Теночтитлана, и обломки сожгут на своих кострах. Если падут ацтеки, все  племена на нашей земле рано или поздно падут одно за другим. Жители Анауака  будут перебиты, города сравнены с землей, богатства разграблены, а дети их  будут есть хлеб рабства и пить воду унижения. Выбирай же, народ отоми! За кого  ты будешь стоять: за своих бывших врагов, но людей близких тебе по крови и по  обычаям, или за проклятых чужеземцев? Выбирайте, люди отоми, но помните: от  вашего выбора и от выбора других племен Анауака зависит судьба всей нашей  земли. Я ваша принцесса, и вы должны мне повиноваться, однако сегодня я не хочу  приказывать. Я даю вам право выбрать между союзом с ацтеками и рабством у  теулей. Выбирайте сами, говорю вам, и пусть бог богов, всемогущий незримый  владыка, поможет вам решить правильно!    

Отоми  умолкла. Одобрительный шепот пробежал по залу. Увы, я бессилен передать весь  пыл ее речи и тем более не могу описать ее благородство и красоту. Скажу  только, что слова Отоми проникли в суровые души вождей. Многие из них презирали  ацтеков, считая их торгашами и бабами, способными лишь копаться в тине своих  озер; многие в течение поколений сводили с ними счеты кровной мести, но все они  понимали, что их принцесса была права. Победа теулей над Теночтитланом означала  бы победу над всеми городами Анауака. И, зная это, они не стали колебаться в  выборе, хотя потом многие и отступились от своего слова в дни поражения, как  это свойственно делать людям.    

– Отоми! –  воскликнул глашатай совета, когда все высказали свое решение. – Отоми, мы  выбрали! Твои слова убедили нас, принцесса! Мы пойдем против теулей вместе с  ацтеками и будем сражаться до последнего за нашу свободу!    

– Теперь  я вижу, что вы воистину мой народ и я воистину ваша правительница, – ответила  Отоми. – Так сказали бы вам великие вожди былых времен, мои предки, ваши  правители. Так говорю вам я! Надеюсь, вы никогда не раскаетесь в своем выборе,  братья мои, люди отоми!    

Таким  образом, мы увезли из Города Сосен обещание выставить по первому слову Куитлауака  армию в двадцать тысяч воинов, готовых в борьбе с испанцами стоять за него  насмерть.    

 26. ИМПЕРАТОР  КУАУТЕМОК    

     

Окончив  переговоры с народом отоми, мы двинулись в обратный путь и благополучно прибыли  в Теночтитлан. Это дело заняло у нас всего один месяц, однако даже такого короткого  промежутка оказалось достаточно, чтобы на многострадальный город в дополнение к  прежним бедам обрушилось новое несчастье. Если раньше здесь сеяли гибель мечи  белых людей, то теперь сюда явилась сама смерть. Испанцы привезли из Европы  страшные неведомые болезни. Страну опустошала оспа.    

Изо дня  в день гибли тысячи людей. Не знакомые с ужасной болезнью, индейцы лечили ее,  поливая тела больных холодной водой, но этим они только загоняли заразу внутрь,  к важным жизненным центрам, и на второй день почти все несчастные умирали.[31] Жутко было  смотреть, как обезумевшие от страданий больные мечутся по улицам, разнося  заразу повсюду. Ацтеки умирали в каждом доме, сотни трупов лежали на торговых  площадях, ожидая погребения, смерть собирала жатву во всех семьях. Даже в  храмах жрецы падали перед алтарями, на которых приносили в жертвы детей,  пытаясь умилостивить богов. Однако самое страшное заключалось в том, что оспа  поразила императора Куитлауака. Когда мы прибыли в город, он умирал, но, узнав  о нашем приезде, пожелал нас видеть. Тщетно я умолял Отоми не ходить к  больному; она не – знала страха.    

– Что  ты говоришь, муж мой? – со смехом воскликнула она. – Неужели я должна  бояться того, чего ты не боишься? Пойдем вместе и дадим отчет о нашей поездке.  Если я заболею и умру, значит, просто пришел мой час.    

И мы  отправились вдвоем.    

Нас  впустили в комнату, где лежал Куитлауак, уже покрытый погребальной пеленой,  словно покойник. Вокруг него в золотых чашах курились благовония. Когда мы  вошли, больной находился в забытьи, но скоро очнулся, и ему о нас доложили.    

– Здравствуй,  племянница, – хрипло проговорил Куитлауак из-под покрова. – Видишь,  дело плохо. Дни мои сочтены. Зараза теулей добивает тех, кого пощадил их меч.  Скоро мое место займет другой владыка, так же как я занял место твоего отца, но  я об этом не жалею, ибо ему придется вынести всю славу и всю тяжесть последней  битвы ацтеков. Говори, племянница! Не трать времени. Что тебе ответили твои  отоми?    

– Повелитель, –  скромно сказала Отоми, не поднимая головы, – да пощадит тебя эта болезнь,  чтобы ты правил нами долгие годы! Мы с моим мужем теулем привлекли на нашу  сторону и вернули под твои знамена большую часть племен отоми. Армия из  двадцати тысяч горцев ожидает твоего приказа, и если они падут, на их место  встанут другие.    

– Добрую  весть принесла ты, дочь Монтесумы, и ты, белый человек! – прохрипел умирающий  властелин. – Боги мудры, они не приняли вас в жертву, когда вы лежали на  алтаре, а я был глупцом, когда хотел убить тебя, теуль. Но говорю вам всем:  укрепите ваши сердца, и если придется умереть, умрите с честью. Битва  надвигается… Мне уже не придется в ней сразиться… Кто знает, чем она  кончится?..    

Некоторое  время Куитлауак лежал молча, потом вдруг сел на ложе, отбросив смертную пелену,  и заговорил, словно на него снизошел пророческий дар. На императора страшно  было смотреть: так изуродовала его болезнь.    

– Увы,  я вижу улицы Теночтитлана в огне и в крови! – стонал Куитлауак. – Я  вижу, как лошади теулей ступают по сотням трупов! Я вижу душу моего народа:  голос ее прерывается и на шее у нее цепи. Дети расплачиваются за грехи отцов.  Народ мой, который я вскармливал, как орел своего птенца, обречен на гибель.  Земля разверзнется под ним, и бездна поглотит его за все наши злодеяния, а те,  кто останутся, будут рабами из поколения в поколение, пока возмездие не свершится!    

Прокричав  последние слова, Куитлауак упал на подушки, и прежде чем испуганный знахарь,  ухаживавший за ним, успел приподнять его голову, император Анауака уже избавился  от всех земных страданий. До последние его слова глубоко запали в сердца тех,  кто их слышал. Впрочем, помимо нас, о них узнал только один человек –  Куаутемок.    

Так на  наших с Отоми глазах умер император Куитлауак, правивший ацтеками всего четыре  месяца.[32]  Народ снова оплакивал своего вождя, духовного отца многих тысяч детей, которого  мор унес в Обиталище Солнца, а может быть, и в Зазвездный Мрак.    

Но траур  не мог длиться долго. Время не ждало. Необходимо было как можно скорее избрать  нового императора, чтобы он встал во главе армии и всего народа. Поэтому на другой  же день после похорон Куитлауака четыре главных выборщика созвали большой совет  принцев и прочих знатных людей общим числом более трехсот.    

Я тоже  принял в нем участие как военачальник и как муж принцессы Отоми.    

Собственно  говоря, спорить нам было не о чем. Сколько бы ни называлось разных имен, все  знали, что трон императора Анауака по праву рождения, по праву благородного ума  и мужественного сердца мог занять только один человек, способный справиться со  всеми трудностями. И этим человеком был мой друг и кровный брат Куаутемок, племянник  двух последних императоров, муж Течуишпо, дочери Монтесумы, сестры Отоми.  Повторяю: все это прекрасно знали – все, кроме самого Куаутемока. Когда мы шли  на совет, он назвал двух других принцев и сказал, что выбор, несомненно, падет  на одного из них.    

Этот  совет был торжественным и великолепным зрелищем. Четыре великих вождя собрались  в центре зала, а вокруг них на некотором отдалении, но так, чтобы все слышать и  видеть, расположились триста вождей и принцев, которые должны были подтвердить  решение выборщиков. Верховный жрец, чьи мрачные одеяния выделялись, как кусок  угля среди россыпи золота, вознес торжественную молитву.    

– О  божество, всевидящее и вездесущее! – взывал он. – Наш повелитель  Куитлауак отошел к тебе. Ныне он прах у подножия твоего трона, и да покоится он  там с миром. Он прошел тот путь, который нам всем предстоит пройти, он достиг  царства мертвых, обители бессмертных теней. Он погрузился в сон, который никто  уже не потревожит. Недолгий труд его завершен, и ныне он отошел к тебе со всеми  своими страданиями и грехами. Ты дал ему вкусить радость, но не дал испить ее  до конца; величие власти мелькнуло перед его глазами, как видение бреда. С  мольбой, обращенной к тебе, и со слезами поднял он это бремя и с радостью и  надеждой сбросил его с себя. Он ушел к своим предкам и уже не вернется. Пламя  стало золой, светоч стал мраком. Те, кто носил до него пурпурную мантию, вместе  с ней передали ему всю тяжесть власти, и сейчас он оставил ее другому. Воистину  он должен благодарить тебя, вождя над вождями, владыку звезд, стоящего выше  всех, ибо ты снял с его плеч непосильное бремя, ты избавил его от венца забот,  ты дал ему вместо войны мир, а вместо трудов – отдохновение.    

О бог, с  надеждой молим тебя! Избери того, кто заменит ушедшего! Избери его по воле своей,  чтобы он не ведал ни страха, ни колебаний, чтобы он трудился и не уставал,  чтобы он вел за собой народ наш, как ведет своих детей мать. О вождь вождей!  Будь милостив к сыну своему Куаутемоку, нашему избраннику. Благослови его на  этот подвиг и дозволь ему по нашей мольбе оставаться на троне земном до конца  его дней. Пусть враги станут прахом у него под ногами, да возвысится его слава,  да укрепит он веру в богов и могущество своего царства! Молю тебя об этом от  лица всего нашего народа. Да свершится твоя божественная воля!    

Когда  верховный жрец закончил молитву, поднялся один из четырех великих выборщиков я  сказал:    

– Именем  бога и волей народа Анауака мы возводим тебя, Куаутемок, на трон Анауака. Живи  долго, правь справедливо, и пусть тебе достанется слава победы над врагами, которые  хотели нас уничтожить. Сбрось их в море, Куаутемок! Слава тебе, Куаутемок, император  ацтеков и всех других подвластных ацтекам племен!    

И все  триста человек большого совета откликнулись громовым раскатом, подтверждая  избрание:    

– Слава  тебе, император Куаутемок!    

Тогда  принц выступил вперед и заговорил:    

– Слушайте  меня, великие выборщики, и вы, принцы, военачальники, вожди и командиры, члены  большого совета! Видят боги, по пути сюда я не думал и не знал, что вы облечете  меня столь высоким доверием. И видят боги, если бы моя жизнь принадлежала  только мне, а не всему народу, я бы ответил вам: «Найдите кого-нибудь более  достойного для трона!» Но я над собой не властен. Анауак призывает своего сына,  и я повинуюсь. Родине угрожает война не на жизнь, а на смерть. Неужели же я  отступлю, когда моя рука полна силы для удара, а разум полон замыслами  сражений? Нет, ни за что! Отныне и навечно я отдаю себя служению родине и  борьбе с теулями. Я не примирюсь с ними и не успокоюсь до тех пор, пока не  сброшу их в море, из-за которого они явились, или сам не паду от вражеского  меча. Никто не знает, что готовят нам боги – победу или разгром. Но что бы нас  ни ожидало, смерть или слава, поклянемся великой клятвой! Братья мои, народ  мой! Поклянемся сражаться с теулями и примкнувшими к ним изменниками за наши  города, за наши очаги и алтари до тех пор, пока сердца наши не остановит  смерть, пока города не превратятся в дымящиеся руины и пока алтари не обагрятся  кровью тех, кто им поклоняется. Если нам суждено победить, мы победим, а если  нам суждено погибнуть, о нас сохранится память! Клянетесь ли вы, народ мой и  братья мои?    

– Клянемся! –  ответили все как один.    

– Хорошо, –  проговорил Куаутемок – Пусть вечный позор падет на того, кто нарушит эту  великую клятву!    

Так  Куаутемок, последний и величайший из императоров Анауака, был возведен на трон  своих предков. К счастью для себя, он не мог знать, какой постыдной смертью ему  придется умереть в один страшный день от рук этих самых теулей. Но отныне  участь его была связана с участью обреченной страны. Чем выше стоял человек,  тем неизбежнее была его гибель.    

Когда  церемония окончилась, я поспешил во дворец, чтобы рассказать обо всем Отоми. Я  нашел ее в комнате, где мы обычно спали. Она не поднималась с ложа.    

– Что  с тобой, Отоми? – спросил я.    

– Увы,  муж мой, – ответила она, – болезнь поразила меня. Не подходи близко.  Прошу тебя, не подходи! Пусть за мной ухаживают женщины. Ты не должен ив-за  меня рисковать жизнью, любимый.    

– Успокойся, –  печально сказал я, приближаясь к ней. Да, к несчастью, она не ошиблась. Как  врач, я сразу распознал знакомые симптомы.    

Чтобы  спасти Отоми, мне пришлось собрать все свои знания. Три бесконечных недели я не  отходил от ее ложа, сражаясь со смертью, пока, наконец, не победил. Жар спал, и  благодаря моим заботам на прекрасном лице Отоми не осталось следов оспы. Восемь  дней она беспрестанно бредила. За эти дни я узнал, как глубока и возвышенна  была ее любовь. Все время она говорила только обо мне, высказывая в забытьи  свои тайные страхи и опасения. Отоми боялась, что наскучит мне, что ее красота  и любовь утомят меня и я брошу ее, что заморская «девушка-цветок» – так она  называла Лили    

– увлечет  меня колдовскими чарами. Вот что заполняло помутившийся разум моей жены.    

Наконец  Отоми пришла в себя и заговорила со мной:    

– Я  долго была больна? – спросила она.    

Я  ответил.    

– И  ты не отходил от меня все это время?    

– Да,  Отоми, я лечил тебя.    

– За  что ты так добр ко мне? – прошептала Отоми.    

Затем у  нее мелькнула какая-то ужасная мысль. Она мучительно застонала и воскликнула:    

– Зеркало!  Скорей дай мне зеркало!    

Я принес  ей зеркало. Выхватив его из моих рук, Отоми впилась взглядом в отражение своего  лица, стараясь получше его разглядеть в полумраке затененной комнаты. Потом, выронив  полированную золотую пластинку, она откинулась на ложе со счастливым возгласом:    

– Ах,  я так боялась, так боялась стать такой же уродливой, как все другие, кого поразила  эта зараза! Я боялась, что ты разлюбишь меня. Тогда лучше бы мне умереть!    

– Стыдись! –  упрекнул я Отоми. – Неужели ты думаешь, что какие-то оспины убили бы мою  любовь?    

– Да, –  ответила Отоми. – Такова любовь мужчин. Я люблю тебя по-другому, муж мой,  но если бы со мной случилось такое – о, я дрожу при одной этой мысли! – ты  бы через год возненавидел меня. Не знаю, переменился бы ты к другой, к той,  далекой девушке, но меня бы ты возненавидел. Да, да, я знаю это так же верно,  как то, что я бы не пережила твоей ненависти. О, как я тебе благодарна!    

Я  оставил ее на некоторое время одну, удивляясь в глубине души силе ее любви.  «Неужели она права, и сердце мужчины настолько подло и неблагодарно – думал  я. – Что, если бы Отоми действительно превратилась в одну из тех  несчастных женщин, которые бродят сейчас по улицам Теночтитлана, покрытые  страшными язвами, лысые, слепые, с бельмами на глазах? Неужели я отвернулся бы  от нее?»    

На этот  вопрос я не могу ответить и благодарю бога, что мне не пришлось на него отвечать,  ибо я знаю наверное, что Отоми не оставила бы меня, будь я хоть прокаженным.    

Вскоре  Отоми совершенно оправилась от тяжкой болезни, а еще через некоторое время оспа  покинула Теночтитлан.    

Теперь у  меня было много дел. Избрание моего друга и кровного брата Куаутемока  императором сразу возвысило меня. Я стал одним из высших военачальников,  главным его советником, и не щадил себя, стараясь всемерно помочь Куаутемоку в  подготовке города к обороне. Работа шла день и ночь. Я обучал войска, особенно  отряды отоми, которые, как было обещано, явились в количестве двадцати тысяч  воинов. Это был поистине адский труд. Горцы не имели ни малейшего понятия о  дисциплине и духе единства, без чего все их многотысячные толпы немного стоили  в войне с белыми людьми. Соперничество и зависть разъединяли вождей разных  племен, и мне приходилось с этим ежечасно бороться, не говоря уже о зависти,  которую они все питали ко мне. Кроме того, многие союзные или подвластные  ацтекам племена, пользуясь смутой, изменили нам и либо перекинулись к испанцам,  либо решили остаться в стороне, выжидая исхода борьбы.    

Несмотря  на все это, мы продолжали делать свое дело. Войска были разделены на полки по  европейскому образцу, и каждому отведен свой лагерь. Мы заставили воинов упражняться  в обращении с оружием, мы завозили в город запасы продовольствия на случай осады  и старались по возможности сократить число бесполезных едоков. Только один  человек во всем Теночтитлане трудился больше меня, и это был император  Куаутемок, не знавший отдыха ни днем и ночью. Я даже попытался изготовить  порох, использовав для этого серу, которую мне принесли из кратера вулкана  Попекатепетль, но, не зная его состава, потерпел неудачу. К тому же порох  немногим бы нам помог, потому что у нас не было ни пушек, ни аркебуз, ни умения  их делать. Мы могли бы использовать порох только для закладки мин на дорогах и  дамбах да еще, может быть, в виде ручных гранат с фитилем.    

Так  проходил месяц за месяцем. Но вот, наконец, лазутчики донесли нам о приближении  большой армии испанцев, с которыми шли бесчисленные отряды их союзников.    

Я хотел  отослать жену к ее народу, где она была бы в безопасности, но Отоми только презрительно  рассмеялась и сказала:    

– Я  буду там, где будешь ты, мой муж. Ты встретишься со смертью и, может быть, погибнешь.  Я должна быть рядом, чтобы умереть с тобой вместе. Если белые женщины поступают  иначе, это их дело, а я останусь с моим любимым.    

 27. ПАДЕНИЕ  ТЕНОЧТИТЛАНА    

     

Вскоре  после рождества Кортес с большой армией расположился лагерем у города Тескоко в  долине Мехико. Многие авантюристы, приплывшие из-за океана, встали под его  знамена, а кроме того, к нему присоединились десятки тысяч союзников-туземцев.    

Город  Тескоко лежит недалеко от берега одноименного озера, милях в двадцати к северо-востоку  от Теночтитлана. Расположенный на земле тласкаланцев, он был особенно удобен  для Кортеса как опорная база. Отсюда и началась самая ужасная из всех войн, какую  только видел свет. Она продолжалась восемь месяцев, и к концу ее от  Теночтитлана и других цветущих многолюдных городов остались одни почерневшие  развалины. Большинство ацтеков погибло от меча или голода, и как народ они  перестали существовать.    

Я не собираюсь  описывать все подробности этой войны, ибо тогда не успею довести мою книгу до  конца, а мне еще нужно рассказать свою собственную повесть. К тому же дело это  не мое, и я всецело предоставляю его историкам. Скажу только, что план Кортеса  заключался в том, чтобы сначала уничтожить один за другим все союзные и  подвластные ацтекам города, а уж потом обрушиться на Теночтитлан, жемчужину  долины. И он выполнял свой план с настойчивостью и решительностью, проявляя  такое искусство, каким со времен Цезаря могли похвастаться лишь немногие  полководцы.    

Первым  пал город Истапалапан. Десять тысяч его жителей, мужчин, женщин и детей,  погибли от меча или были сожжены заживо. Затем наступил черед других городов.  Кортес захватывал их один за другим, пока все они не оказались у него в руках.  Теперь оставался свободным один Теночтитлан. Многие города сдались без боя, ибо  империя ацтеков, состоявшая из различных племен, скорее напоминала сноп, а не  единое дерево; когда испанцы, ослабив власть императора, разрубили перевязь,  все колосья рассыпались в разные стороны. Таким образом, по мере того как  убывали силы Куаутемока, могущество Кортеса возрастало, ибо рассыпавшиеся  колосья он собирал в свою корзину. Едва другие племена увидели, что Теночтитлан  в беде, сразу возгорелась старая ненависть, всплыли на поверхность скрытая  зависть и соперничество, и они бросились на своего властелина, чтобы растерзать  его на куски точно так же, как наполовину прирученные волки бросаются на  укротителя, сломавшего свой бич. Это и привело к гибели Анауака. Если бы все  племена сохранили единство и, забыв о старой вражде и соперничестве, дружно  обрушились на испанцев, Теночтитлан никогда бы не пал, а Кортес вместе со  своими теулями очутился бы на жертвенном алтаре.    

В самом  начале моей книги я написал, что зло не остается неотомщенным, кто бы его ни  творил, один человек или целый народ. Так оно и случилось тогда. Теночтитлан  был разрушен из-за страшных жертвоприношений своим богам. Отвратительный обычай  приносить людей в жертву породил ненависть между племенами. Совсем недавно  ацтеки везли пленников из всех покоренных городов, чтобы возложить их на алтари  Теночтитлана, убить во славу своих богов, а трупы отдать на растерзание  фанатикам-людоедам. Теперь все эти зверства припомнились. Теперь, когда мощь владыки  городов ослабла, дети тех, кого он приносил в жертву, ринулись на него, чтобы  стереть Теночтитлан с лица земли и возложить его детей на свои алтари.    

В мае,  несмотря на все усилия и чудеса храбрости, последние наши союзники были  разгромлены или изменили, и осада города началась.    

Она  началась одновременно с суши и с озера, ибо неистощимый в своей изобретательности  Кортес ухитрился построить в Тласкале тринадцать боевых бригантин.[33] Их доставили  по частям за двадцать лиг[34]  через горы, собрали в его лагере и спустили на воду по каналу, вырытому в  течение двух месяцев десятками тысяч индейцев. Во время переноски бригантины  охраняла целая армия из двадцати тысяч тласкаланцев. Если бы мне дали волю, я  бы напал на них в горных проходах. Такого же мнения держался и Куаутемок,  однако в нашем распоряжении было тогда мало войск – большую часть своих сил мы  были вынуждены бросить против города Чалько, жители которого позорно изменили  нам, хотя и принадлежали к родственному ацтекам племени. Несмотря на это, я  предложил повести против тласкаланцев двадцать тысяч моих героев-отоми. В  военном совете разгорелись жаркие споры, но в, конце концов, большинство  высказалось против, опасаясь вступать в бой с испанцами или их союзниками на  таком большом расстоянии от города. Так была упущена неповторимая возможность,  и это стало одной из многих причин падения Теночтитлана, потому что впоследствии  бригантины сыграли роковую роль: с их помощью испанцы лишили нас подвоза  продовольствия, которое доставлялось по озеру на челнах. Увы, даже самые  храбрые люди отступают перед голодом! Как говорят индейцы, голод – большой  человек!    

Итак,  ацтеки остались один на один со своими врагами, и битва началась. Прежде всего  испанцы разрушили акведук, по которому в город шла вода из источников того самого  императорского парка в Чапультепеке, куда меня привели, когда я впервые попал в  Теночтитлан. С этого дня и до конца осады нам приходилось довольствоваться  солоноватой грязной водой из озера и вырытых наспех колодцев. Ее можно было  пить, предварительно перекипятив, чтобы избавиться от соли, однако она  оставалась нездоровой, отвратительной на вкус и вызывала мучительные  расстройства и лихорадку.    

В тот  день, когда акведук был перерезан, Отоми родила нашего первенца. Тяготы осады  были уже так велики, а пища так скудна, что будь она послабее или окажись я  менее опытным врачом, вряд ли она пережила бы эти роды. Однако, к моему  великому облегчению и радости, Отоми поправилась, и я сам окрестил  новорожденного по правилам нашей христианской церкви, хотя я вовсе не  священник. Я дал ему свое имя – Томас.    

Ожесточенная  битва не прекращалась изо дня в день, из недели в неделю и с переменным успехом  кипела то на подступах к городу, то на озере, а то и прямо на улицах. Иногда  испанцы откатывались с большими потерями, но затем снова бросались на штурм со  всех сторон. Однажды мы захватили в плен шестьдесят испанских солдат и тысячу с  лишним их союзников. Все они были принесены в жертву на алтаре Уицилопочтли, а  тела их отданы на растерзание фанатикам. Ацтеки придерживались этого зверского  обычая и пожирали тела принесенных в жертву богам вовсе не потому, что им  нравилось человечье мясо, а потому, что так предписывал какой-то тайный  религиозный обряд.[35]    

Тщетно я  умолял Куаутемока прекратить эти ужасы.    

– Сейчас  не время церемониться! – злобно ответил он. – Я не могу их спасти от  алтаря и не стал бы спасать, даже если бы мог. Пусть эти псы умирают по обычаям  нашей страны. А тебе, теуль, брат мой, я советую – не заходи слишком далеко.    

Увы,  сердце Куаутемока ожесточалось с каждым днем сражения, и удивляться тут было  нечему.    

Кортес  выработал страшный план полного разрушения города по мере продвижения к центру  и выполнял его беспощадно. Как только испанцы захватывали какой-нибудь квартал,  тысячи тласкаланцев принимались за работу, сжигая подряд все дома вместе с их  обитателями. Прежде чем осада закончилась, Теночтитлан, жемчужина всех городов,  был превращен в груду почерневших развалин, и Кортес мог только оплакивать его  руины, подобно пророку Исайе:    

«В  преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем многозвучием лютен твоих; ныне  черви – ложе твое, и черви – покров твой.    

Как упал  ты с неба, денница, сын зари? Как разбился о землю, попиравший народы?»    

Я  принимал участие во всех схватках, хотя гордиться тут, собственно, нечем. Во всяком  случае испанцы меня знали, и не без основания. Едва завидев меня, они начинали  выкрикивать проклятия, называя меня «предателем», «изменником», «белой собакой  Куаутемока» и прочими именами. Узнав через своих шпионов, что многие наиболее  удачные атаки и передвижения Куаутемок производил по моему совету, Кортес даже  назначил награду за мою голову. Я старался не обращать на это внимания, хотя  оскорбления врагов ранили меня, точно стрелы. Несмотря на всю мою ненависть к  испанцам, несмотря на то, что среди ацтеков у меня было много друзей, мне,  христианину, все-таки было зазорно сражаться на стороне язычников, приносивших  человеческие жертвы.    

Я не  прятался еще и потому, что хотел отыскать де Гарсиа, своего врага. Мне было известно,  что он здесь, я видел его несколько раз, но никак не мог до него добраться.  Если я выслеживал его, он тоже следил за мной, только с иной целью – чтобы  вовремя скрыться, ибо и теперь де Гарсиа страшился меня, как прежде. Он верил,  что встреча со мной будет для него роковой.    

Согласно  обычаю, воины обеих армий посылали друг другу вызовы на единоборство. Подобные  дуэли не раз происходили на виду у всех, причем обе стороны не нападали на  сражающихся и тех, кто был с ними в роли секундантов. Однажды, отчаявшись  встретиться с де Гарсиа в бою, я послал к испанцам глашатая, вызывая на  единоборство того, кто носил ложное имя Сарседа. Через час глашатай вернулся с  запиской на испанском языке, и я прочел:    

«Христианин  не станет сражаться на дуэли с презренным изменником, белым идолопоклонником и  людоедом. Для таких уготовано лишь одно оружие – веревка. Она давно по тебе  плачет, Томас Вингфилд!»    

В  бешенстве я изорвал записку на клочки и затоптал их ногами. Отныне ко всем совершенным  против меня злодеяниям де Гарсиа прибавил еще гнусную клевету. Но ярость моя  была бессильна, потому что мне ни разу не удалое к нему приблизиться. Однажды с  десятью воинами отоми я устремился за ним в самую гущу испанцев. Мне удалось  вырваться живым, но десять отоми погибли из-за моей ненависти к негодяю.    

Как  описать все новые ужасы, которые каждый день обрушивались на обреченный город?  Кончилось продовольствие, и теперь не только мужчинам, но даже слабым женщинам  и детям приходилось, чтобы протянуть хоть еще немного, пить солоноватую озерную  воду и есть то, от чего отказалась бы и свинья. Самой желанной пищей для них  стали трава, древесная кора, улитки и насекомые да еще мясо пленников,  принесенных в жертву.    

Люди  гибли сотнями и тысячами. Мертвецов было столько, что их не успевали хоронить.  Они валялись всюду, где их настигла смерть, разлагаясь и распространяя страшную  болезнь, черную смертоносную горячку, от которой гибли новые тысячи ацтеков,  становясь в свою очередь источником заразы. На каждого убитого испанцами или их  союзниками приходилось два защитника города, умерших от голода или мора.  Попробуйте теперь представить, сколько всего погибло ацтеков, если испанцы  уничтожили не менее семидесяти тысяч только огнем и мечом! Говорят, что за одну  лишь ночь они перебили сорок тысяч человек. Это было в ночь накануне падения  Теночтитлана.    

Как-то  на закате я вернулся в жилище, где теперь ютилась Отоми со своей царственной  сестрой Течуишпо, женой Куаутемока, – все дворцы были уже сожжены. Я  умирал от голода, потому что не ел почти сорок часов. Отоми дала мне три  маленьких тортильи, три лепешки из маиса с толченой корой, – это было все,  что она могла найти. Она поцеловала меня и попросила их съесть, но, узнав, что  она сама ничего не ела в тот день, я заставил ее разделить со мной скудную  пищу. Отоми с трудом глотала горькие кусочки лепешки и старалась скрыть слезы,  которые лились по ее лицу.    

– Что  случилось, жена? – спросил я.    

Отоми  безудержно разрыдалась.    

– Любимый, –  проговорила она, – вот уже два дня, как в моей груди нет ни капли молока.  Голод иссушил меня… и наш сынок умер! Взгляни, он умер!    

И,  откинув в сторону покрывало, она показала мне крохотное тельце.    

– Не  плачь, – сказал я, – он свое отстрадал. Неужели ты хотела, чтобы он  вырос и дожил до таких дней, как сейчас?    

– Но  ведь это был наш сын, наш первенец! – рыдала Отоми. – О, за что нам  такие муки?    

– Мы  должны терпеть, ибо рождены для страданий. Будь счастлива тем, что мы еще не  сошли с ума, и не требуй большего. Не спрашивай меня ни о чем – я не могу тебе  ответить. На такое не найти ответа ни у моего бога, ни у твоего.    

И,  взглянув на мертвого младенца, я сам разрыдался.    

На  протяжении всех этих страшных месяцев мне ежечасно приходилось видеть тысячи  самых ужасных вещей, но вид маленького жалкого трупика потряс меня больше  всего. Это был мой ребенок, мой сын, мой первенец! Его мать плакала рядом со  мной, и мне казалось, что окоченевшие тоненькие пальчики младенца разрывают мое  сердце. Один бог всеведущий знает, откуда берутся у людей силы пережить  подобную муку и за что она нам ниспослана, но деяния его выше нашего разумения!    

Я взял  мотыгу и начал рыть возле дома могилу, пока не дошел до воды; в Теночтитлане  она стоит в каких-нибудь двух футах от поверхности. Прошептав молитву над телом  нашего ребенка, я опустил его прямо в воду и забросал землей. По крайней мере,  он не достанется коршунам, как другие.    

Вернувшись  в дом, мы плакали друг у друга в объятиях, пока не заснули, но даже сквозь сон  Отоми шептала:    

– О,  муж мой, хорошо бы вот так уснуть и не просыпаться, уснуть навсегда вместе с  нашим малюткой…    

– Подожди  немного, – ответил я, – смерть уже недалеко.    

Наступило  утро, а вместе с ним началась смертельная схватка, еще более жестокая, чем  раньше. За этим днем пришел второй, третий, четвертый. Ежедневно смерть  собирала богатую жатву, но мы все еще были живы, потому что Куаутемок делился с  нами своей пищей. Кортес послал глашатаев, требуя, чтобы мы сдались. Три  четверти города уже были превращены в развалины, а три четверти его защитников –  в трупы. Мертвецы громоздились во всех домах, как пчелы, убитые в своих ульях;  на улицах тела лежали так густо, что нам приходилось шагать прямо по ним.    

Чтобы  обсудить предложение Кортеса, собрался совет – кучка ожесточенных людей,  измученных голодом и ранами. Все молчали.    

– Что  скажешь ты, Куаутемок? – спросил наконец один на них.    

– Разве  я Монтесума, что ты меня спрашиваешь? – гневно ответил император. – Я  поклялся защищать город до конца, и я буду его защищать! Лучше всем умереть,  чем попасть живьем в руки теулей!    

– Мы  согласны, – проговорили советники, и битва возобновилась.    

Но вот  наступил день, когда испанцы снова пошли на приступ и захватили еще одну часть  города. Теперь люди теснились в последних кварталах, как овцы в загоне. Мы старались  их защитить, но руки наши ослабели от голода. Испанцы расстреливали ацтеков в  упор, и те валились, как трава под косой. Потом на нас выпустили тласкаланцев,  словно разъяренных псов на беззащитного оленя. Именно тогда, как говорят, и  было убито сорок тысяч человек, ибо тласкаланцы не щадили никого.    

Следующий  день был последним днем осады Теночтитлана.[36]  От Кортеса прибыло новое посольство: он хотел встретиться с Куаутемоком. Но  ответ был прежним: ничто не могло сломить это благородное сердце.    

– Передайте  ему, – сказал Куаутемок, – я умру там, где стою, но не стану с ним  разговаривать. Мы беззащитны. Пусть Кортес делает с нами что хочет.    

Весь  город уже был разрушен, и те, кто еще оставался в живых, собрались на дамбе или  под прикрытием обвалившихся стен все вместе – мужчины, дети и женщины. Здесь  нас атаковали снова.    

В  последний раз загрохотал большой барабан на теокалли, в последний раз дикие крики  ацтекских воинов понеслись к небесам. Мы защищались, как могли. Я поразил  четырех врагов своими стрелами; мне подавала их Отоми, не отходившая от меня ни  на шаг. Но остальные в большинстве своем были слабы, как малые дети. Что могли  мы сделать? Испанцы носились среди беспомощных людей, словно зверобои среди  тюленей, избивая ацтеков сотнями. Нас загнали в воду и начали топить, пока не  завалили все каналы мертвыми телами. Как мы уцелели, я до сих пор не знаю.    

Наконец  небольшая группа, в которой вместе с нами были Куаутемок и его жена Течуишпо,  очутилась на берегу озера, где стояли челны. Мы сели в них, еще не зная, куда  плыть. Весь город был захвачен, и мы надеялись только спастись бегством. Однако  испанцы заметили челны с бригантин и пустились в погоню. Ветер был попутный – в  этой битве даже ветер помогал нашим врагам! Как мы ни налегали на весла, вскоре  одна из бригантин поравнялась с нами и открыла огонь. Тогда Куаутемок поднялся  в челне во весь рост.    

– Я  Куаутемок! – крикнул он. – Ведите меня к Малинцину.    

Пощадите  только моих людей, еще оставшихся в живых.    

– Ну  вот, жена, мой час пробил, – обратился я к Отоми, которая сидела со мной рядом. –  Испанцы меня наверняка повесят. Лучше умереть самому, чтобы избежать этой позорной  смерти.    

– Нет,  муж мой, – печально ответила она. – Я уже говорила тебе однажды: пока  ты жив, остается надежда, только мертвым надеяться не на что. Может быть, нам  еще удастся спастись! Но, если ты думаешь иначе, я готова умереть.    

– Ты  должна жить, Отоми!    

– Тогда  не убивай себя. Я последую за тобой всюду, куда бы ты ни пошел.    

– Слушай,  Отоми! – прошептал я. – Не говори никому, что ты моя жена. Выдай себя  за одну из приближенных своей сестры Течуишпо. Если нас разлучат и если мне  удастся бежать, я проберусь в Город Сосен. Там, среди твоего народа, мы найдем  убежище.    

– Хорошо,  любимый, – проговорила она, печально улыбаясь. – Только не знаю, как  встретят меня отоми после гибели двадцати тысяч своих лучших воинов.    

В этот  момент мы уже поднялись на палубу бригантины, и ответить я не успел.    

Испанцы  о чем-то поспорили, но потом высадили нас на берег и повели к чудом уцелевшему  дому, где Кортес поспешно готовился к приему своего царственного пленника.    

Окруженный  свитой, испанский военачальник встретил нас, держа шляпу в руке. Рядом с ним  стояла Марина. С тех пор, как я видел ее в Табаско, она стала еще прелестнее.  Наши глаза встретились, и она вздрогнула, узнав меня, хотя распознать старого  друга теуля в измученном, забрызганном кровью оборванце, у которого едва  хватило сил взойти на плоскую кровлю дома, было далеко не просто. Но мы не  обменялись ни словом. Все взоры в этот миг были устремлены на Кортеса и  Куаутемока, на победителя и побежденного.    

Куаутемок,  похожий на живой скелет, но по-прежнему преисполненный гордости и благородства,  приблизился к испанцу и заговорил. Марина переводила его слова:    

– Я  император Куаутемок, Малинцин. Все, что может сделать человек для защиты своего  народа, я сделал. Взгляни, что тебе досталось!    

И  Куаутемок указал на черные руины Теночтитлана, вздымавшиеся повсюду, насколько  хватал глаз.    

– Но  ты взял верх, – продолжал он, – ибо сами боги были против меня. Делай  со мной что хочешь, но лучше всего – убей! Вот это, – Куаутемок  прикоснулся к кинжалу Кортеса, – сразу избавит меня от всех страданий.    

– Не  бойся Куаутемок, – ответил Кортес. – Ты сражался, как подобает  сражаться храброму воину. Таких людей я уважаю. Со мной ты в безопасности,  потому что испанцы ценят честных противников. Вот поешь!    

Кортес  указал на стол, где лежало мясо, которого мы не видели уже много недель, и  продолжал:    

– Пусть  твои товарищи тоже подкрепятся, вам это необходимо. А потом поговорим.    

Мы с  жадностью набросились на еду. Про себя я подумал, что совсем не худо будет  умереть с полным желудком после того, как я столько раз смотрел в лицо смерти  натощак. Пока мы расправлялись с едой, испанцы стояли напротив и смотрели на  нас почти с жалостью.    

Затем к  Кортесу подвели Течуишпо, а с нею Отоми и еще шестерых знатных женщин. Кортес  вежливо приветствовал их и приказал тоже накормить.    

Но вот  один из испанцев, присмотревшись ко мне, что-то шепнул Кортесу. Тот сразу  помрачнел.    

– Скажи-ка, –  обратился он ко мне по-испански, – ты и есть тот самый изменник и предатель,  что помогал ацтекам воевать против нас?    

– Я  не изменник и не предатель, генерал, – смело ответил я; вино и пища  вдохнули в меня силы. – Я англичанин, и я сражался вместе с ацтеками  потому, что у меня есть немало причин ненавидеть вас, испанцев.    

– Сейчас  у тебя их будет еще больше, предатель! – в бешенстве прохрипел  Кортес. – Эй, вздернуть его на мачте вон той бригантины!    

Я понял,  что все кончено, и приготовился к смерти, как вдруг Марина что-то сказала на  ухо Кортесу. Всего я не смог разобрать и расслышал только два слова:  «спрятанное золото». Мгновение Кортес поколебался, затем громко приказал:    

– Подождите!  Повесить его мы всегда успеем. Стерегите этого человека хорошенько! Завтра я с  ним сам разберусь.    

 28. ТОМАС ОБРЕЧЕН    

     

По  приказу Кортеса два испанца приблизились ко мне, схватили меня за руки и так повели  к лестнице, спускавшейся с кровли дома.    

Отоми  все слышала. Испанского языка она не знала, но ей достаточно было взглянуть на  лицо Кортеса, чтобы понять, что он приказал увести меня в темницу или на казнь.  Когда я поравнялся с ней, она сделала шаг вперед. Страх за меня светился в ее  главах. Я увидел, что Отоми готова броситься мне на шею, и, боясь, что этим она  выдаст себя и подвергнется той же участи, остановил ее предостерегающим  взглядом. Затем, сделав вид, что споткнулся от страха и истощения, я упал прямо  к ее ногам.    

Солдаты,  которые вели меня, грубо расхохотались, и один из них пнул меня своим сапожищем.  Но тут Отоми наклонилась и протянула руку, чтобы помочь мне подняться. Пока я  вставал, мы успели обменяться несколькими быстрыми чуть слышными словами.    

– Прощай,  жена! – шепнул я. – Что бы ни случилось, молчи!    

– Прощай, –  отозвалась Отоми. – Если тебе придется умереть, жди меня у врат смерти – я  приду к тебе.    

– Нет,  ты должна жить. Время залечит раны.    

– Любимый,  моя жизнь – это ты! Без тебя жить незачем.    

В это  время я уже поднялся на ноги. По-видимому, никто не приметил нашего тихого  разговора, потому что все смотрели на Кортеса и слушали, как он разносит  ударившего меня солдата.    

– Что  я тебе приказал? – шипел Кортес. – Я приказал стеречь пленника, а не  пинать его сапогами! Ты что меня перед дикарями позоришь? Если что-нибудь  похожее повторится, ты мне за это дорого заплатишь! Поучись вежливости хотя бы  у этой женщины. Смотри, она сама умирает от голода, а все-таки бросила еду,  чтобы помочь ему встать. А ты?.. Ведите его в лагерь да смотрите, чтобы с ним  ничего не случилось! Он мне еще понадобится.    

Недовольно  ворча, солдаты повели меня вниз, и последнее, что я увидел, оглянувшись, было  лицо моей жены Отоми, полное затаенной муки.    

Когда я  уже начал спускаться, стоявший возле самой лестницы Куаутемок поймал мою руку и  пожал.    

– Прощай,  брат, – проговорил он, скорбно улыбаясь. – Мы сыграли нашу игру до конца,  теперь можно и отдохнуть. Благодарю тебя за помощь и за твое мужество.    

– Прощай,  Куаутемок, – ответил я. – Ты проиграл, но утешься! Это поражение  сделает твое имя бессмертным навеки.    

– Ступай,  ступай! – подгоняли меня солдаты, и я расстался с Куаутемоком, даже не  подозревая, при каких обстоятельствах нам вскоре придется встретиться.    

Солдаты  посадили меня в лодку, тласкаланцы взялись за весла и переправили через озеро в  испанский лагерь. Страшась гнева Кортеса, мои стражи больше не давали воли рукам,  но зато издевались и насмехались надо мной всю дорогу. Они спрашивали, хорошо  ли быть идолопоклонником, как я ел человечье мясо, сырым или жареным, и тому  подобное. В своих грубых шутках они были неистощимы. Сначала я все переносил  молча, потому что индейцы научили меня терпению, и лишь под конец дал им  короткий, но достойный ответ.    

– Молчите,  трусы! – сказал я. – Если бы я был силен и вооружен, как раньше, мне  бы не пришлось слушать, а вам повторять подобные слова – кто-нибудь из нас уже  был бы мертв! А сейчас вы пользуетесь моей беспомощностью.    

После  этого я умолк, и солдаты тоже замолчали.    

Когда мы  достигли лагеря, мне пришлось пройти сквозь толпу разъяренных тласкаланцев,  которые разорвали бы меня на куски, если бы их не удерживал страх. Нам  навстречу попалось также несколько испанце, но те ничего и никого не замечали –  настолько все были пьяны от мескаля и от радости, что наконец-то Теночтитлан  взят и сражение кончилось! Я еще никогда не видел людей в таком состоянии. Ими  овладело настоящее безумие. Несчастные воображали, что отныне будут есть свою  солдатскую похлебку на золотых блюдах! Ради золота они последовали за Кортесом,  ради золота они участвовали в сотнях схваток, рискуя попасть на жертвенный  алтарь, и вот теперь это золото, как они полагали, было у них в руках.    

Меня  заперли в одной из комнат каменного дома, окна которого были забраны деревянной  решеткой. Пока продолжалось мое заключение, сквозь эту решетку я видел и слышал  все, что делали солдаты. Целыми днями и большую часть ночей, если только они не  были заняты службой, испанцы пьянствовали и играли, ставя за раз по нескольку  десятков песо, которые проигравший обязывался уплатить из своей доли  неисчислимых ацтекских сокровищ. Они были настолько уверены в своей добыче, что  никакие проигрыши их не огорчали. Игра прекращалась лишь тогда, когда опьянение  брало верх и все игроки либо валились без чувств на землю, либо вскакивали из-за  стола и пускались в дикую пляску под палящим солнцем, выкрикивая как одержимые:    

– Золото!  Золото! Золото!    

Иногда  мне удавалось услышать через свое окно лагерные новости. Так я узнал, что  Кортес вернулся в лагерь, а вместе с ним – Куаутемок и еще несколько знатных  индейцев индианок. Я сам видел и слышал, как солдаты, которым надоело играть на  деньги, начали разыгрывать этих женщин в карты, записав их приметы на отдельных  листках бумаги. Одна ив женщин, судя по этим приметам, весьма походила на мою  жену Отоми. Ее выиграл какой-то мерзавец и тут же продал другому солдату за сто  песо. Эти люди не сомневались, что теперь им достанется все – и золото, и  женщины.    

Так я  сидел в своей тюрьме в течение многих дней, и никто меня не беспокоил, за исключением  индеанки, прибиравшей комнату и приносившей пищу. В эти дни я только и делал,  что ел за троих да спал, потому что никакие несчастья не могли у меня отбить  аппетит или сон. Мне самому не верилось, но к концу недели я поправился ровно  вдвое, от слабости моей не осталось и следа, и я снова стал силен, как прежде.    

В  перерывах между сном и едой я не отходил от окна, надеясь хотя бы издали  увидеть Отоми или Куаутемока. Но все было тщетно. Зато вместо своих друзей я  увидел, наконец, своего врага. Однажды вечером перед моей тюрьмой остановился  де Гарсиа, Меня он не мог разглядеть, но мне-то хорошо была видна на его лице  дьявольская, волчья усмешка, от которой мороз пробирал по коже. Де Гарсиа  простоял так минут десять, поглядывая на мое окно, словно голодный кот на  клетку с птицей. Я почувствовал, что он ждет, когда перед ним откроется дверь,  и понял, что она откроется скоро.    

Это  случилось под вечер того самого дня, когда меня подвергли пытке.    

Между  тем я подмечал, что настроение солдат постепенно меняется. Они перестали ставить  на кон неисчислимые сокровища, перестали даже напиваться до умопомрачения, и  буйное веселье прекратилось. Вместо этого испанцы все время сходились теперь  небольшими кучками, яростно о чем-то споря. В тот день, когда де Гарсиа пришел  взглянуть на мою тюрьму, на большой площади напротив моего окна, собралась  целая толпа солдат. Сам Кортес, облаченный в парадное платье, выехал к ним на  белом коне. Площадь была слишком далеко, чтобы слышать, что там говорилось, но  я видел, как некоторые офицеры злобно упрекали своего начальника и солдаты  поддерживали их дружными криками. Кортес что-то долго говорил им в ответ, и,  наконец, все молча разошлись.    

На  следующее утро едва я успел закусить, как в мою тюрьму вошли четыре солдата и  приказали мне следовать за ними.    

– Куда? –  спросил я.    

– К  нашему капитану, предатель! – ответил старший из них.    

«Вот  оно!» – подумал я, но вслух сказал:    

– Ладно.  Любая перемена лучше сидения в этой дыре.    

– Охотно  верю! – отозвался солдат. – Только для тебя это последняя перемена.    

Я понял:  испанец думает, что ведет меня на казнь.    

Через  пять минут я уже стоял перед Кортесом в его доме. Рядом с ним сидела Марина, а  вокруг – несколько ближайших соратников. Предводитель испанцев некоторое время  смотрел на меня молча, потом заговорил:    

– Твое  имя Вингфилд; ты полукровка, наполовину испанец, наполовину англичанин. Ты  высадился в устье реки Табаско, а оттуда попал в Мехико. Здесь тебя заставили  изображать ацтекского бога Тескатлипоку. Тебе удалось спастись от смерти, когда  мы захватили большой теокалли. Затем ты примкнул к ацтекам и принял участие в  нападении и кровопролитии «Ночи печали». Впоследствии ты стал другом и  советником Куаутемока, которому помогал защищать город. Отвечай пленник, это  правда?    

– Правда,  генерал, – ответил я.    

– Хорошо.  Теперь ты попал к нам в плен и, будь у тебя хоть тысяча жизней, тебе не  спастись, потому что ты предал свою веру и свою расу. Я не желаю рассматривать  причины, побудившие тебя совершить это предательство. Мне важны факты! Ты убил  многих испанцев и наших союзников, Вингфилд, убил подло, изменническим путем, и  для меня ты – просто убийца! Тебя ждет смерть. Как изменника и святотатца, я  приговариваю тебя к повешению.    

– Если  так, говорить больше не о чем, – спокойно ответил я, хотя кровь застыла в  моих жилах.    

– Нет,  есть, – возразил Кортес. – Несмотря на все твои преступления, я готов  подарить тебе жизнь и свободу. Я готов сделать больше – при первой же  возможности отправить тебя в Европу, а там, если бог дозволит, ты, может быть,  сумеешь скрыть совершенные тобой злодеяния. Но для этого ты должен выполнить  одно условие. У нас есть основания полагать, что ты принимал участие в сокрытии  золота Монтесумы, незаконно украденного у нас в «Ночь печали». Не отрицай, мы  знаем, что это так, потому что тебя видели, когда ты садился в лодку с  сокровищами. А теперь выбирай – либо ты умрешь позорной смертью, как предатель,  либо откроешь нам тайну сокровищ.    

Мгновение  я колебался. Поступившись честью, я сохранял жизнь, свободу и надежду вернуться  на родину, в противном же случае меня ждала ужасная смерть. Но тут же я  вспомнил свою клятву; я подумал о том, что будет говорить обо мне, живом или  мертвом, Отоми, если я ее нарушу, и мои колебания кончились.    

– Я  ничего не знаю об этих сокровищах, генерал, – холодно проговорил я. –  Можете меня убить.    

– То  есть ты ничего не хочешь нам говорить, предатель? Подумай! Если ты дал  какую-нибудь клятву, бог освобождает тебя от нее. Царства ацтеков больше нет,  их император – мой пленник, их столица – куча развалин. Истинный бог дал мне  победу над проклятыми идолами! Золото врага – моя законная добыча, и я должен  ее получить, чтобы расплатиться с моими доблестными товарищами, которым нечем  поживиться среди руин. Подумай еще раз.    

– Я  ничего не знаю об этих сокровищах, генерал.    

– Память  иногда изменяет людям. Если она изменит тебе, ты умрешь, предатель, можешь в  этом не сомневаться. Но смерть не всегда приходит быстро. Есть много способов,  о которых ты, конечно, слышал, поскольку жил в Испании.    

Кортес  поднял брови, многозначительно посмотрел на меня и продолжал:    

– Человек  умирает и все-таки продолжает жить в течение долгих недель. Как это ни  печально, мне придется прибегнуть к таким способам, чтобы пробудить твою память  – если она еще спит, прежде, чем ты умрешь.    

– Я  в вашей власти, генерал, – ответил я. – Вы все время называете меня  предателем, но я не предатель. Я подданный английского короля, а не короля  Испании. Сюда я прибыл вслед за одним негодяем, который по отношению ко мне и  моей семье совершил страшное злодеяние, – это один из ваших соратников,  некий де Гарсиа, или, как вы его называете, Сарседа. К ацтекам я присоединился,  чтобы найти его, и еще по некоторым причинам. Ацтеки потерпели поражение, и  теперь я ваш пленник. Но, по крайней мере, обходитесь со мной, как честные  воины обходятся с побежденным противником. Я ничего не знаю о сокровищах.  Убейте меня, и покончим на этом.    

– Как  человек, я, может быть, так и сделал бы, но я не просто человек. Здесь, в Анауаке,  я представляю церковь! Ты примкнул к идолопоклонникам, ты спокойно смотрел, как  твои дикие друзья приносят в жертву и пожирают христиан, твоих братьев. За одно  это тебя надо обречь на вечные пытки, и так оно, несомненно, и будет, когда мы  с тобой разделаемся. Что касается идальго дона Сарседы, я его знаю только как  храброго товарища по оружию и не стану слушать про него всякие россказни,  выдуманные подлым вероотступником. Но если между вами и вправду была какая-то  старая вражда, я тебе не завидую, – тут в глазах Кортеса мелькнул злобный  огонек, – потому что я намереваюсь поручить тебя его заботам. В последний  раз повторяю: выбирай! Либо ты укажешь, где спрятаны сокровища, и получишь  свободу, либо будешь передан дону Сарседе. А уж он-то найдет способ развязать  тебе язык?    

Странная  слабость овладела мной, когда я понял, что обречен на пытки и что пытать меня  будет де Гарсиа. Зная его жестокое сердце, мог ли я рассчитывать на  снисхождение. Еще бы! Наконец-то смертельный враг попал к нему в руки, и теперь  он натешится вволю! Но все же чувство чести и воля заглушили мой страх, и я  ответил:    

– Генерал,  я уже сказал, что ничего не знаю об этих сокровищах. Теперь можете меня  замучить, и да простит господь вашу жестокость!    

– Ах  ты, святотатец! Как смеешь ты произносить имя божье, несчастный идолопоклонник  и людоед? Позвать сюда Сарседу!    

Когда  посланный ушел, воцарилось молчание. Я встретился взглядом с Мариной и увидел  жалость в ее добрых глазах. Но она ничем не могла мне помочь. Кортес был разъярен.  До сих пор золото не удалое найти, солдаты требовали вознаграждения, и страх  перед бунтом заставил его прибегнуть к столь постыдному средству, хотя по  натуре он не отличался жестокостью.    

Несмотря  на это, Марина попыталась вступиться за меня. Некоторое время Кортес  прислушивался к ее горячему шепоту, но затем грубо оттолкнул индеанку.    

– Молчи,  Марина! – сказал он. – Неужели ты думаешь, я пощажу эту английскую собаку,  когда моя власть, а может быть, и сама жизнь зависят от того, найдут сокровища  или нет? Он знает, где они спрятаны! Ты сама это сказала, когда я хотел его  сразу повесить за измену. Да и шпион, конечно, не ошибся. Ведь он его видел  тогда на озере! С ними был еще один наш друг, но он не вернулся: должно быть,  они его убили. Наконец, какое тебе дело до этого человека? Почему ты за него  заступаешься? Оставь меня в покое, Марина, у меня и без того хватает забот.    

Кортес  закрыл лицо руками и погрузился в безрадостные размышления. Марина печально  посмотрела на меня, словно говоря: «Я сделала, что могла». Я поблагодарил ее  взглядом.    

Но вот  послышались шаги, и когда я снова поднял глава, передо мной стоял де Гарсиа. Время  и лишения почти не изменили его; серебряные нити в остроконечной бородке и вьющихся  волосах только придали достоинства гордому облику моего недруга. Когда мот смуглый  испанский красавец в пышном одеянии, украшенном золотыми цепочками, обнажив голову,  поклонился Кортесу, я вынужден был признаться, что еще ни разу не встречал  столь блестящего кавалера, чья привлекательная внешность так ловко скрывала  самое черное сердце. Но я-то знал, что он собой представляет, и при виде его  вся кровь закипела во мне от ярости. А когда я подумал о своем бессилии и о  том, какое поручение он сейчас получит, я заскрежетал зубами и проклял день  своего рождения. Что касается де Гарсиа, то он приветствовал меня быстрой  жестокой улыбкой и обратился к Кортесу:    

– Вы  меня звали, генерал?    

– Здравствуйте,  друг, – откликнулся Кортес. – Вы знаете этого изменника?    

– Даже  слишком хорошо, генерал. Он трижды пытался меня убить.    

– Ну  что ж, это ему не удалось, а теперь пришел ваш час, Сарседа. Кстати, он  говорит, что у вас с ним вражда. В чем там дело?    

Де  Гарсиа заколебался, теребя свою остроконечную бородку, потом ответил:    

– Мне  не хотелось говорить, потому что эта история вызывает во мне боль и раскаяние,  но все-таки я ее расскажу, чтобы вы не думали обо мне хуже, чем я того  заслуживаю. У этого человека есть причины относиться ко мне с  недоброжелательством. Буду откровенен. Когда я был много моложе и предавался  всем безумствам юности, я встретился в Англии с его матерью,  красавицей-испанкой, по несчастной случайности вышедшей замуж за отца этого  человека, деревенского дурня, злого шута, который ее истязал. Короче говоря,  дама полюбила меня, и я убил ее мужа на дуэли. Вот почему этот предатель меня  так ненавидит.    

Пока он  говорил, я думал, мое сердце испепелится от ярости. Ко всем своим злодеяниям и  оскорблениям де Гарсиа прибавил еще одно: он запятнал чести моей покойной  матери!    

– Ты  лжешь, убийца! – крикнул я, тщетно пытаясь разорвать веревки, которыми был  связан. – Ты лжешь!    

– Генерал,  прошу защитить меня от подобных оскорблений, – спокойно проговорил де  Гарсиа. – Будь пленник достоин дуэли, я попросил бы вас развязать его на  некоторое время, но о таких, как он, я не желаю пачкать свой меч. Мне дорога  моя честь.    

– Если  ты посмеешь еще раз оскорбить испанского дворянина, – холодно сказах Кортес, –  у тебя вырвут раскаленными клещами твой подлый язык, проклятый еретик! А вас,  Сарседа, я благодарю за откровенность. Если у вас на душе нет иных грехов,  кроме этой любовной истории, я думаю, наш добрый капеллан Ольмедо избавит вас  от пламени чистилища. Но мы зря тратим слова и время. Этот человек знает тайну  сокровищ Куаутемока и Монтесумы. Если Куаутемок и его приближенные ничего не  скажут, то этого белого язычника можно заставить заговорить. Только индейцы  способны перенести все пытки без единого стона, а ему они быстро развяжут язык!  Займитесь им, Сарседа. Поручаю его вашим особым заботам. Сначала пусть  помучается вместе с другими, а если он окажется несговорчивым, отделите упрямца  от остальных. Выбор способов предоставляю вам. Когда он признается, сообщите.    

– Извините  меня, генерал, но это занятие не для испанского дворянина. Я привык пронзать  своих врагов мечом, а не рвать их клещами, – возразил де Гарсиа, но я  заметил, как торжествующе блеснули его черные глаза, и уловил в деланно  оскорбленном голосе испанца злорадную нотку.    

– Знаю,  друг, ответил Кортес. – Но что делать? Мне самому это не нравится, однако  иного выхода нет. Золото! Золото! Матерь божья, солдаты уже кричат, что я его  украл. Проклятые индейцы вряд ли проронят хоть слово даже под пыткой. А этот  человек знает все, и я нарочно отдаю его вам, потому что вы знаете, какие  злодеяния он совершил, и это избавит вас от ложной жалости. Не давайте ему  пощады! Помните – он должен заговорить!    

– Вы  приказывайте, Кортес, и, хотя это дело не по мне, я подчиняюсь. Но с одним  условием: отдайте приказ в письменном виде.    

– Приказ  вам вручат немедленно, – ответил Кортес. – А пока отправьте пленника!    

– Куда?    

– В  тюрьму, где он сидел. Все уже готово. Там он встретит своих друзей…    

Появились  солдаты и повели меня обратно в мою темницу. Когда мы выходили из комнаты, де  Гарсиа крикнул, что сейчас нас догонит.    

 29. ДЕ ГАРСИА  ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ НАЧИСТОТУ    

     

Меня  поместили не в мою комнату, а в расположенную при входе в дом маленькую  караульную, где отдыхала стража. Здесь, задыхаясь от страха и ярости, я лежал  некоторое время, связанный по рукам и ногам. Два солдата с обнаженными мечами  не спускали с меня глаз. Из-за стены доносились глухие звуки ударов,  сопровождаемые стонами.    

Но вот  дверь распахнулась, в караульню вошли два тласкаланца свирепого вида и, схватив  меня за волосы и за уши, грубо поволокли в комнату. Я услышал, как один испанец  сказал, обращаясь к другому:    

– Бедняга!  Святотатец он или нет, мне его жаль. Проклятая служба!    

Затем  дверь за нами закрылась, и я очутился в камере пыток. Комната была затемнена;  на оконной решетке висел какой-то лоскут, и только огонь жаровен освещал стены  призрачными отблесками. При свете этих отблесков я старался разглядеть  обстановку.    

Посреди  комнаты стояли три грубо сколоченных деревянных кресла. Одно было пусто, а в  двух других сидели император ацтеков Куаутемок и мой старый знакомый, касик Такубы.  Они были привязаны к креслам, а под ногами у них стояли жаровни с пылающими углями.  Позади кресел примостился писец с бумагой и чернильницей. Вокруг пленников суетились  занятые своим страшным делом тласкаланцы, которыми руководили два испанских  солдата.    

Перед  третьим пустым креслом стоял еще один испанец, – казалось, не принимавший  участия во всем происходящем. Это был де Гарсиа.    

Но вот  один из тласкаланцев схватил босую ногу правителя Такубы и прижал ее к пылающим  угольям жаровни. Несколько мгновений стояла мертвая тишина, затем касик Такубы  глухо застонал. Куаутемок повернулся к нему – только тогда я заметил, что его  нога тоже стоит на горящих угольях.    

– На  что ты жалуешься, друг? – заговорил он твердым голосом. – Я тоже не  отдыхаю на своем ложе, однако молчу! Смотри на меня, друг, и не выдавай своих  страданий.    

Я  услышал, как заскрипело перо по бумаге: писец записал его слова. В этот миг Куаутемок  повернул голову и увидел меня. Его лицо было свинцовым от боли, но когда он обратился  ко мне, я услышал все тот же неторопливый, ясный голос, который столько раз  звучал на большом совете.    

– Увы,  ты тоже здесь, друг мой теуль? – сказал Куаутемок. – Я надеялся, что  тебя они пощадят. Теперь ты видишь, что значит верить испанцам. Малинцин  поклялся обходиться со мной с уважением, вот он и воздает мне честь горящими  углями и раскаленными клещами. Они думают, что мы спрятали сокровища, и  пытаются вырвать у нас эту тайну. Но ведь ты знаешь, теуль, что это неправда.  Если бы у нас были сокровища, разве бы мы не отдали их сами нашим победителям,  божественным сыновьям Кецалькоатля? Ты знаешь, что у нас не осталось ничего,  кроме развалин наших городов и праха наших близких.    

– Молчи,  собака! – оборвал его один из палачей и ударил по лицу. Но я уже понял и в  глубине души поклялся, что скорее умру, чем выдам тайну своего собрата. Скрыв  от алчных испанцев сокровища, Куаутемок хоть в этом мог одержать над ними  победу. Нет, я не предам его в последнем бою!    

Так я  дал клятву, которой тут же было суждено подвергнуться испытанию. По знаку де  Гарсиа тласкаланцы схватили меня и привязали к третьему креслу. Затем он  склонился к моему уху и заговорил по-испански:    

– Пути  господни неисповедимы, кузен Вингфилд. Ты охотился за мной по всему свету, мы  не раз встречались, и каждый раз было тебе на горе. Я думал, что разделаюсь с  тобой на рабском корабле, я надеялся, что акулы прикончат тебя в море, но ты  каким-то образом всегда ускользал от меня, мой преследователь, и я каждый раз  сожалел об этом, узнавая правду. Но теперь я ни о чем не жалею. Теперь я знаю,  что тебе был уготован сегодняшний день. На сей раз ты от меня не уйдешь, кузен  Вингфилд, и я надеюсь, что мы проведем с тобой несколько приятных дней, прежде  чем расстаться навсегда. Я буду с тобой обходителен. Выбирай сам, с чего нам  начать. К сожалению, выбор не так богат, как бы мне хотелось; святая инквизиция  еще не прибыла сюда со своими милосердными орудиями, но я собрал все, что мог.  Эти дикари ничего не понимают в своем деле: у них хватило воображения только на  горящие угли. У меня, как видишь, больше фантазии, – де Гарсиа показал на  различные орудия пыток. – Итак, что тебе больше нравятся?    

Я не  ответил, решив не издавать ни звука, что бы со мной ни делали.    

– Сейчас  подумаем, подумаем, – продолжал де Гарсиа, теребя свою бородку. –  Ага, есть! Эй, рабы, сюда!    

Я не  хочу описывать пережитые мной страдания, чтобы не возбудить ужас в душе того,  кому доведется прочесть мою историю. Достаточно будет сказать, что этот дьявол  с помощью тласкаланцев истязал меня в течение двух с лишним часов, подвергая  самым ужасным мучениям. Он перепробовал на мне все пытки, какие только мог  придумать, проявив в этом деле незаурядные способности и неистощимую  изобретательность. Когда я временами терял сознание, меня тотчас приводили в  себя ведрами холодной воды и водкой, которую вливали мне в рот. Но, несмотря на  все это, я с гордостью могу сказать, что за два с лишним часа невыносимых  страданий не издал ни единого стона и не произнес ни слова. А ведь я испытывал  не только телесные муки. Мой враг, не переставая, осыпал меня издевками и  насмешками, терзавшими мою душу сильнее, чем орудия пыток и горящие угли  терзали мою плоть. Наконец де Гарсиа выбился из сил и, обозвав меня упрямой  английской свиньей, приостановил пытку. В этот момент в залитую кровью комнату  вошел Кортес, а за ним – Марина.    

– Как  дела? – спокойно спросил Кортес, хотя лицо его побелело при виде всех  ужасов.    

– Касик  Такубы признался, что золото спрятано у него в саду, – ответил писец, заглянув  в свои бумаги. – Двое других молчат, генерал.    

Я  услышал, как Кортес пробормотал про себя:    

– Какие  люди! Поистине железные…    

Затем  громко приказал:    

– Завтра  отнесите касика в сад, о котором он говорил; пусть покажет, где лежит золото. А  этих двух оставьте на сегодня в покое. Может быть, за ночь они образумятся.  Надеюсь на это, надеюсь ради их же блага!    

Кортес  отошел в дальний угол и начал совещаться с Сарседой я другими палачами. Передо  мной и Куаутемоком осталась одна Марина. Некоторое время она смотрела на принца  почти с ужасом, затем странный огонь промелькнул в ее прекрасных главах и она  тихо обратилась к нему по-ацтекски:    

– Помнишь,  Куаутемок, как ты однажды оттолкнул меня там, в Табаско, и что я тебе тогда  сказала? Я говорила, что возвышусь без твоей помощи и вопреки тебе. Видишь, все  сбылось, и даже больше того, ибо смотри, до чего ты дошел! Скажи, ты не жалеешь  о том далеком дне, Куаутемок? Я жалею, хотя многие женщины на моем месте только  радовались бы, увидев тебя в беде.    

– Женщина, –  ответил принц хриплым голосом, – ты предала свою родину, унизила меня и  довела до пыток. Да, если бы не ты, пожалуй, все было бы по-другому. Да, я  сожалею – сожалею о том, что не убил тебя сразу. Но да будет впредь имя твое  постыдной бранью в устах каждого честного человека, да будет душа твоя проклята  навеки и да испытаешь ты еще при жизни самую страшную измену и унижение! Твое  предсказание сбылось, женщина. Но и мое исполнится!    

Марина,  трепеща, отвернулась и некоторое время не могла произнести ни слова. Но вот  взгляд индеанки упал на меня, и слезы полились из ее глаз.    

– Увы,  друг мой, – пробормотала она, – бедный, бедный…    

– Не  плачь надо мной, Марина, – отозвался я по-ацтекски. – Какой толк от  твоих слез? Лучше помоги мне, если можешь!    

– О,  если бы я могла! – воскликнула она, рыдая, повернулась и выбежала из  комнаты пыток. Кортес последовал за ней.    

К нам  снова приблизились испанцы. Они подняли Куаутемока и касика Такубы и понесли на  руках, потому что те не могли идти, а касик вообще был без сознания.    

– Прощай,  теуль! – сказал мне Куаутемок, когда его проносили мимо. – Ты  поистине благородный человек, настоящий сын Кецалькоатля. Да вознаградят тебя  боги за все, что ты выстрадал ради меня и моего народа, ибо я наградить тебя не  могу.    

Это были  последние слова Куаутемока, которые мне довелось услышать, ибо в следующее  мгновение его вынесли из комнаты.    

Я  остался один лицом к лицу с тласкаланцами и де Гарсиа. Он не переставал надо  мной насмехаться:    

– Что,  друг мой Вингфилд, устал немножко? Ничего, все дело в привычке! Игра трудна  только поначалу. За ночь сон освежит тебя, а утром ты проснешься новым  человеком. Ты, наверное, думаешь, что худшее уже позади, что на большее я не  способен? Глупец, это только цветики. Ты, конечно, воображаешь, что твое  упрямство злит меня? Опять ошибка! Я молюсь о том, чтобы ты не вздумал  заговорить, дружок! Я готов отказаться от своей доли спрятанного золота, лишь  бы провести с тобой еще пару подобных деньков! Я могу расплатиться с тобой  сполна – мне посчастливилось найти такой способ. Ведь можно терзать не только  плоть, не правда ли? Когда я хотел отомстить твоему отцу, я поразил ту, которую  он любил. А теперь я добрался и до тебя. Ты, конечно, не понимаешь, о чем идет  речь? Хорошо, я скажу. Может быть, ты знаешь некую знатную индеанку царского  рода по имени Отоми?    

– Отоми?  Что с ней? – воскликнул я, впервые разжав уста, ибо страх за нее поразил  меня сильнее, чем перенесенные пытки.    

– О,  какая удача! Наконец-таки я нашел способ заставить тебя говорить. Завтра ты у  меня будешь соловьем разливаться! А способ простой: Отоми, дочь Монтесумы, и,  кстати, весьма приятная дама, согласно обычаям индейцев, стала твоей женой,  кузен Вингфилд. Я знаю всю вашу историю. Так вот, твоя жена в моей власти, и я  тебе это докажу. Сейчас ее приведут сюда; можете утешить друг друга. Но завтра  она сядет на твое место, и на твоих глазах ей придется испытать все, что  испытал здесь ты. Слышишь, собака? О, тогда ты заговоришь! Ты скажешь все,  только боюсь, будет слишком поздно!    

Первый раз  за все время я почувствовал, что силы мои сломлены, и начал молить своего  злейшего врага о милосердии.    

– Пощади  ее! – стонал я. – Делай со мной, что хочешь, но ее пощади! Ведь есть  же у тебя сердце, даже у тебя, ибо и ты человек. Ты никогда этого не сделаешь,  и Кортес этого не допустит.    

– Кортес? –  рассмеялся де Гарсиа. – Кортес ничего не узнает, пока все не будет кончено.  У меня есть его письменный приказ – использовать все способы, чтобы вырвать у  тебя признание. Пытки не помогли – значит, остается только этот способ. А что  касается остального, то, по-видимому, ты меня плохо знаешь. Тебе известно, что  такое ненависть, потому что ты меня ненавидишь. Так вот, увеличь это чувство в  десять раз и тогда ты поймешь, как я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твою  семью, за то, что у тебя глаза твоей матери, но больше всего – за тебя самого!  Меня, испанского дворянина, ты избил палкой, как собаку! Разве может хоть  что-нибудь остановить меня теперь, когда я могу, наконец, удовлетворить свою  ненависть? Ты смелый человек, но сейчас ты дрожишь, сейчас и ты узнал муки  ужаса. Какое счастье! Теперь я могу сказать все начистоту: я боюсь тебя, Томас  Вингфилд. Я испугался, когда встретился с тобой впервые – у меня были на то  причины, – и только поэтому пытался тебя убить. По временам я не мог спать  от необъяснимого ужаса, который ты мне внушал. Из-за тебя я бежал из Испании,  из-за тебя я вел себя, как трус, во многих схватках. В этой странной дуэли мне  всегда везло, но все равно я боялся тебя по-прежнему. Я боюсь тебя и сейчас.  Если бы мог, я бы убил тебя сразу, но тогда твой призрак начал бы преследовать  меня вместе с призраком твоей матери, а главное – мне пришлось бы ответить за  тебя Кортесу. Страх кузен Вингфилд, – отец жестокости. Страх перед тобой  заставляет меня быть беспощадным. Я знаю, что в конечном счете ты меня  победишь, живой или мертвый, но сейчас моя очередь торжествовать. Пока в тебе  или в тех, кто тебе дорог, теплится жизнь, я буду делать все, чтобы довести  тебя или твоих близких до позора, унижения и гибели. А почему бы и нет? Ведь я  уже погубил твою мать, кузен, хотя мне и пришлось это сделать, чтобы спасти  свою жизнь. Мне все равно нет прощения – сделанного не переделать! Ты гнался за  мной, чтобы отомстить, и рано или поздно твоей рукой или с твоей помощью эта  месть свершится. Но сегодня мой час, и я им воспользуюсь, хотя бы для этого мне  пришлось превратиться в мясника!    

Внезапно  де Гарсиа повернулся и вышел из комнаты, а я от слабости и боли потерял  сознание.    

Очнулся  я на чем-то вроде ложа и почувствовал, что путы мои сняты. Надо мной склонилась  какая-то женщина. Шепча слова жалости и любви, она перевязывала мои раны.    

Была уже  ночь, но в комнате горел светильник, и в его мерцании я разглядел, что женщина  эта была не кто иная, как Отоми, но уже не измученная и истощенная, а почти  столь же прекрасная, как задолго до дней голодной осады.    

– Отоми,  ты здесь! – прошептал я израненными губами и застонал, потому что вместе с  сознанием в моей памяти всплыли угрозы де Гарсиа.    

– Да,  любимый, это я, – тихо отозвалась Отоми. – Мне позволили ухаживать за  тобой. Проклятые, что они с тобой сделали? Если бы я могла отомстить!..    

Отоми  разрыдалась.    

– Тш-ш-ш! –  проговорил я. – Тише. У нас есть еда?    

– Сколько  угодно. Принесла женщина от Марины.    

– Дай  мне поесть, Отоми.    

Она  принялась меня кормить, и постепенно смертельная слабость прошла. Осталась  только боль, раздиравшая на части мое бедное тело.    

– Слушай,  Отоми, ты видела де Гарсиа?    

– Нет,  муж мой. Два дня назад меня разлучили с моей сестрой Течуишпо и другими  женщинами, но обращались со мной хорошо, и я не видела ни одного испанца, если  не считать солдат, с которыми сюда пришла. Они сказали, что ты болен. О,  теперь-то я знаю, что это за болезни…    

И она  снова заплакала.    

– Однако  кто-то тебя увидел и донес, что ты моя жена.    

– Это  понятно, – ответила Отоми. – Все ацтеки знали о нашей женитьбе,  сохранить подобную тайну невозможно. Но за что они тебя так мучили? За то, что  ты сражался против них?    

– Мы  одни? – спросил я.    

– Снаружи  стоит стража, но в комнате мы одни.    

– Тогда  наклонись поближе, и я тебе скажу.    

Когда я  объяснил Отоми все, она вскочила на ноги с горящими главами и заговорила,  прижимая руки к сердцу:    

– О,  я любила тебя и раньше, но теперь люблю еще сильнее, если только это возможно!  Кто вынес бы подобные страдания, сохранив верность клятве и побежденным  друзьям? Да будет благословен день, когда я впервые увидела твое лицо, о муж  мой, самый верный из всех людей! Но те, кто посмел это сделать с тобой, где  они? Теперь они не придут, правда? Теперь все кончено, и я буду ухаживать за тобой,  пока ты не поправишься. Ведь иначе они не пустили бы меня к тебе!    

– Увы,  Отоми, я должен тебе сказать правду: ничто еще не кончено!    

И  прерывающимся голосом я рассказал ей все, да, все, потому что не имел права ничего  скрывать. Я объяснил ей, для чего ее привели сюда. Она выслушала меня молча, и  только губы ее побелели.    

– Поистине  теули превзошли наших жрецов, – заговорила она, когда я кончил. – Жрецы  нашего народа пытают и приносят жертвы во славу богов, а не во имя золота и  тайной злобы. Но что нам теперь делать? Скажи мне, муж мой, ты должен сказать!    

– Я  не смею, – простонал я.    

– Ты  словно девочка, которая не решается признаться в сжигающей ее любви, –  проговорила Отоми с печальной и гордой усмешкой. – Хорошо, я скажу за  тебя. Ты думал о том, что этой ночью мы должны умереть.    

– Да, –  ответил я. – Умереть сейчас или умереть завтра, испытав все муки и унижения, –  иного выбора у нас нет. Если бог нам не поможет, мы должны помочь себе сами, а  способ у нас только один.    

– Бог?  Нет никакого бога! Было время, когда я усомнилась в богах своего народа и обратилась  к твоему божеству. Но сейчас я отвергаю и проклинаю его! Если бы был милосердный  бог, о котором ты говорил мне, разве бы он допустил подобное? Ты единственный  мой бог, и только тебе я поклоняюсь, Нечего взывать к тому, чего нет! А если  что-то и есть, то все равно никто не услышит наши жалобы и не увидит наши  страдания. Поэтому будем надеяться только на себя. Вон лежат веревки. На окне  есть решетка. Одно мгновение – и мы улетим за пределы солнца, прочь от  жестокости теулей или просто уснем навеки. Но пока еще у нас есть время. Давай  поговорим немного! Вряд ли они приступят к пыткам до рассвета, а к рассвету мы  будем уже далеко.    

И мы  повели беседу, насколько мне позволяла боль. Мы вспоминали о нашей первой встрече,  о том, как Отоми была отдана мне, богу Тескатлипоке, Душе Мира, о дне, когда мы  лежали бок о бок на жертвенном алтаре, о нашей настоящей свадьбе, об осаде  Теночтитлана и о смерти нашего первенца. Так мы проговорили далеко за полночь и  умолкли лишь часа в два утра. Гнетущая тишина воцарилась в темнице. Наконец  Отоми обратилась ко мне, и голос ее зазвучал торжественно и глухо:    

– Муж  мой, ты измучен болью, а я усталостью. Время совершить неизбежное. Печальна  наша судьба, но впереди нас ждет, наконец, покой. Благодарю тебя, муж мой, за  твою доброту, но еще больше благодарю тебя за верность моей семье и моему  народу. Прикажи приготовить все для нашего последнего странствия.    

– Приготовь, –  ответил я.    

Отоми  встала и занялась веревками. Вскоре все было сделано. Час смерти пробил.    

– Помоги  мне, Отоми, – попросил я. – Я сам не могу ходить.    

Она  подняла меня своими сильными нежными руками, и поставила на табурет под зарешеченным  окном. Потом она накинула мне на шею петлю, встала со мной рядом и затянула  вторую петлю у себя на горле. В торжественной тишине мы обменялись последним  поцелуем. Все уже было сказано.    

Но вдруг  Отоми спросила меня:    

– О  чем ты думаешь в этот миг, муж мой? Обо мне и нашем мертвом ребенке или о той  девушке, что живет далеко за морем? Нет, не отвечай! Я была счастлива в моей  любви – этого достаточно. Сейчас любовь моя оборвется вместе с жизнью. Я ни о  чем не жалею; мне жалко тебя. Прикажи, я оттолкну табурет. Скажи – да!    

– Да,  Отоми. Нам не на что надеяться, кроме смерти. Я не могу изменить Куаутемоку, и  я не вынесу твоего позора и мучений.    

– Тогда  поцелуй меня в последний раз!    

Я снова  поцеловал ее, и Отоми толкнула табурет, пытаясь его опрокинуть. В тот же миг  двери распахнулись и снова быстро захлопнулись. Перед нами стояла закутанная женщина  с факелом в одной руке и каким-то узлом в другой. Увидев эту ужасную сцену, она  бросилась к нам с криком:    

– Что  вы делаете? Ты сошел с ума, теуль!    

Я сразу  узнал голос Марины.    

– Кто  эта женщина, муж мой? – спросила Отоми. – Откуда она тебя знает, и  почему она мешает нам умереть спокойно?    

– Я  Марина, – ответила закутанная гостья. – Я пришла вас спасти, если  только смогу.    

 30. ПОБЕГ    

     

Отоми  сбросила петлю с шеи и, спустившись на пол, встала перед Мариной.    

– Так  это ты, Марина? – заговорила она гордо и холодно. – И ты пришла нас  спасти, ты, погубившая свою родину, отдавшая тысячи ее детей на поругание,  смерть и пытки? Если бы я была одна, я предпочла бы обойтись без твоей помощи и  умереть, как я этого хотела.    

Никогда  еще Отоми не выглядела так царственно, как в тот миг, когда отказалась от  последней возможности на спасение ради того, чтобы высказать все свое презрение  той, кого она называла предательницей. Впрочем, Марина и была предательницей.  Если бы не она, Кортес вряд ли покорил бы Анауак.    

Я  задрожал, услышав гневные слова Отоми. Несмотря на все перенесенные страдания,  жизнь все еще была мне дорога, хотя десять секунд назад я был готов переступить  порог смерти. Неужели Марина сейчас уйдет, и мы погибнем? Но этого не  случилось. Марина только отпрянула и задрожала под взглядом Отоми.    

Удивительный  контраст являла столь несхожая красота этих двух женщин, стоявших лицом к лицу  в камере пыток, но еще разительнее было превосходство царственного духа  обреченной на позорную смерть или на еще более постыдную жизнь принцессы над  этой индеанкой, которую судьба на миг вознесла до звезд.    

– Скажи,  принцесса, – заговорила Марина своим нежным голосом, – если мне не солгали,  ты сама легла на жертвенный камень рядом с этим человеком? Почему ты это сделала?    

– Потому  что я его люблю.    

– По  той же причине и я, Марина, бросила свою честь на другой алтарь, по той же  причине я пошла против детей своего народа – я люблю другого человека. Только  из любви к Кортесу я помогала ему, поэтому не презирай меня. Твоя любовь  поможет тебе оправдать мою, ибо для нас, женщин, любовь    

– это  все, Если я виновата, за эту вину я готова нести самое тяжкое наказание.    

– Поистине  ты его заслужила, – подхватила Отоми. – Моя любовь никому не причинила  зла, а что сделала твоя? Смотри – вот лишь одно зерно твоего посева! На этом  кресле твой хозяин Кортес пытал императора Куаутемока, нарушив все свои клятвы!  А на этом рядом с ним сидел мой муж и твой друг теуль, которого Кортес отдал в  руки его злейшему врагу де Гарсиа, или Сарседе. Смотри, что он с ним сделал! О  нет, не отворачивайся, добрая женщина, смотри на его раны! Подумай, до какого  ужаса нас довели, если мы оба готовы умереть здесь, как собаки: мой муж –  потому, что он не может пережить, чтобы меня тоже пытали, я – потому, что дочь  Монтесумы, принцесса народа отоми, не дойдет до подобного позора. Лучше смерть!  А ведь это только один колосок твоей жатвы, отверженная изменница! На  развалинах Теночтитлана ты соберешь богатый урожай позора и смерти. Если бы на  то была моя воля, я бы скорей умерла десять раз, чем приняла спасение из рук,  залитых кровью моего народа! Когда-то он был и твоим…    

– О,  замолчи, замолчи, умоляю! – простонала Марина, закрывая лицо руками,  словно устрашенная видом Отоми. – Что сделано, то сделано – зачем ты меня  терзаешь? Но неужели тебя, принцессу Отоми, привели сюда, чтобы пытать?    

– Да,  пытать, и на глазах моего мужа! А чем дочь Монтесумы, принцесса народа отоми,  лучше императора Анауака? Если их не останавливает то, что я женщина, разве их  удержит мой недавно еще высокий сан?    

– Кортес  ничего об атом не знает, клянусь! – воскликнула Марина. – А все  остальное его заставили сделать солдаты. Они бунтуют и кричат, что он украл  сокровища, которых Кортес сам никогда не видел. Но в этом злодеянии он не  повинен! Он не знает…    

– Тогда  пусть спросит у Сарседы, своего подручного.    

– Обещаю,  я сделаю все, что могу, чтобы отплатить за это Сарседе. Но время идет,  принцесса. Я пришла сюда с ведома Кортеса, чтобы попытаться выведать у твоего  мужа теуля тайну сокровищ Монтесумы. Но ради нашей с ним дружбы я готова  обмануть Кортеса и помочь вам обоим бежать. Ты отказываешься от моей помощи?    

Отоми  промолчала. Тогда впервые заговорил я:    

– Нет,  Марина, мне вовсе не хочется умереть в петле, как какому-нибудь вору. Но как  этого избежать?    

– Надежды,  по правде говоря, мало, но я подумала, что если вы выберетесь из тюрьмы  переодетыми, может быть, вам удастся скрыться. До рассвета в лагере вряд ли кто  проснется, а если и найдутся такие, то лишь немногие из них сумеют отличить  человека от дерева. Все перепились. Смотри, теуль, я принесла тебе одежду  испанского солдата. Кожа у тебя смуглая, и в полумраке ты сойдешь за испанца.  Для принцессы, твоей жены, я достала другое платье. Мне стыдно его предлагать,  но это единственное, в чем женщина может свободно ходить по лагерю ночью. Кроме  того, я принесла тебе меч, который у тебя отобрали, хотя и знаю, что когда-то  им владел другой человек.    

Не  переставая говорить, Марина развязала свой узел и вынула из него одежду я меч,  тот самый, что я отнял у испанца Диаса в кровавую «Ночь печаля». Но сначала  Марина вытащила женское платье и подала его Отоми. Я увидел желто-красный  наряд, какой у индейцев носят только определенные женщины, сопровождающие  войска. Отоми тоже увидела его и отпрянула.    

– Женщина,  ты принесла мне свое собственное платье, – проговорила она спокойно, но с  таким презрением, с такой дикарской гордостью, что даже я, привыкший к людям ее  племени, был поражен. – Наверное, ты ошиблась. Во всяком случае, я его не  надену.    

– О,  это уже слишком! – пробормотала Марина, теряя терпение и тщетно пытаясь  скрыть злые слезы, выступившие у нее на глазах. – Я не могу больше этого  выносить. Прощайте, я ухожу.    

Марина  начала завязывать увел, но я поспешил вмешаться:    

– Прости  ее, Марина! Это горе заставило Отоми так говорить!    

Желание  бежать росло во мне с каждой минутой. Повернувшись к Отоми, я сказал:    

– Прошу  тебя, будь добрее, жена, хотя бы ради меня. Марина – наша последняя надежда.    

– Лучше  бы она дала лам умереть спокойно, муж мой! Хорошо, ради тебя я надену наряд  шлюхи. Но как мы выберемся отсюда, а потом из лагеря? Кто откроет нам дверь,  кто удалит стражу? И даже если нас не заметят, сможешь ли ты идти?    

– Дверь  не откроется, принцесса, – ответила Марина, – тот кто меня впустил,  ждет снаружи, чтобы запереть ее, когда я выйду. Но стражи нечего опасаться,  верьте мне. Смотри, теуль, решетка на окне деревянная, твой меч быстро с ней  справится. А если вас потом заметят, притворись пьяным солдатом, которого  женщина ведет к его отряду. Что будет после – я сама не знаю. Знаю только, что  ради вас обоих я рискую жизнью. Если откроется, что я вам помогла бежать, мне  будет нелегко смягчить гнев Кортеса. Война кончилась, слава богу, но –  увы! – теперь я ему уже не так нужна, как раньше.    

– Я  кое-как могу прыгать на правой ноге, – сказал я. – В остальном  придется положиться на волю случая. Хуже, чем сейчас, нам все равно не будет.    

– Прощай,  теуль, больше мне нельзя задерживаться. Я сделала все, что могла. Пусть твоя  счастливая звезда поможет тебе уйти невредимым. Бели мы никогда больше не встретимся,  прошу тебя, теуль, не думай хоть ты обо мне плохо, потому что в мире и без того  найдется много людей, которые будут меня проклинать.    

– Прощай,  Марина, – ответил я, и она ушла.    

Мы  слышали, как дверь закрылась за ней, и голоса людей, уносивших ее паланкин, постепенно  замерли в отдалении. Потом все стихло. Отоми еще некоторое время прислушивалась,  стоя у окна, но казалось, вся стража ушла, почему и куда – я до сих пор не  знаю. Издалека доносились только хмельные голоса солдат.    

– Теперь  за дело! – сказал я Отоми.    

– Как  хочешь, муж мой, но, боюсь, все это бессмысленно. Я не верю этой женщине.  Изменница предаст и нас. На худой конец теперь у тебя есть меч, и ты сумеешь им  воспользоваться.    

– О  чем тут говорить? – возразил я. – В жизни нет ничего страшней пыток и  смерти, а нас ждет и то и другое. Чего же нам еще спасаться?    

Я сел на  табурет и, пользуясь тем, что руки мои остались сильны и невредимы, принялся  вырубать острым мечом деревянные прутья решетки один за другим, пока не проделал  отверстие, через которое можно было протиснуться. За все это время никто  поблизости не появлялся. Затем Отоми помогла мне одеться в принесенный Мариной  костюм испанского солдата – сам я не смог бы с ним справиться. Трудно  представить, какие муки испытывал я, надевая проклятое платье, а особенно натягивая  длинные испанские сапоги на свои обожженные ноги. Несколько раз я  останавливался и спрашивал себя: не лучше ли просто умереть, чем терпеть такую  ужасную боль? Наконец с этим было покончено, и теперь пришла очередь Отоми  облачиться в позорный наряд, который для большинства индианок был страшнее  смерти. Мне кажется, что, надевая его, она испытывала еще большие страдания,  чем я, хотя и другого рода, ибо для гордой Отоми это платье было ужаснее  тернового венца.    

Но вот  переодевание закончилось. Отоми жеманно прошлась передо мной и спросила с дикой  насмешливой улыбкой:    

– Ну  как, солдатик, хороша ли я? Ах, душка!..    

– Перестань  дурачиться! – оборвал я ее. – Какая разница, во что мы переодеты,  если речь идет о жизни?    

– Большая,  муж мой. Но тебе, мужчине и чужестранцу, этого не понять! Я пролезу в окно  первой и буду ждать тебя. Если ты не сможешь последовать за мной, я вернусь, и  мы покончим с этим маскарадом.    

Отоми  быстро проскользнула в отверстие – она была сильна и гибка, словно оцелот.[37] Поднявшись  на табурет, я постарался сделать то же самое, насколько позволяли мои раны. Мне  удалось наполовину высунуться из окна, но тут я застрял и повис, как дохлая  кошка. Наконец Отоми буквально выдернула меня наружу, и мы оба свалились на  землю. Я не смог удержать стона. Отоми поставила меня на ноги, вернее на ногу,  потому что я мог ступать только на одну из них, и мы огляделись. Вокруг не было  ни души; даже пьяные вопли в лагере стихли. Вершина Попокатепетля уже розовела  под первыми лучами солнца. В долину спускался рассвет.    

– Куда  теперь? – спросил я.    

Хорошо  еще, что Отоми с ее сестрой, женой Куаутемока, и другим женщинам разрешили  свободно ходить по лагерю, и она, подобно большинству индейцев, прекрасно запоминала  дорогу, по которой прошла хоть раз, так что теперь Отоми могла вести меня хоть  в кромешной тьме.    

– Пойдем  к южным воротам, – прошептала она, – может быть, теперь, когда бои кончились,  их не охраняют. По крайней мере эту дорогу я знаю.    

Мы  двинулись вперед. Я прыгал на одной ноге, опираясь на плечо Отоми. С большим  трудом мы одолели ярдов триста, никого не встретив, но тут счастье нам  изменило. Завернув за угол какого-то дома, мы лицом к лицу столкнулись с тремя  солдатами, возвращавшимися к себе в сопровождении нескольких слуг после ночной  попойки.    

– Это  еще кто здесь? – заорал один из них. – Как тебя зовут, друг?    

– Доброй  ночи, братец, бай-бай! – ответил я по-испански хриплым голосом пьяницы.    

– Ты  хочешь сказать, доброе утром – рассмеялся солдат, потому что уже светало. –  Но как твое имя? Я что-то тебя не знаю, хотя рожа твоя мне знакома. Уж не  встречались ли мы в бою?    

– Не  имеешь права спрашивать мое имя! – важно ответил я, раскачиваясь взад и вперед. –  Не дай бог, узнает мой капитан, – тогда всем не поздоровится. Он у нас  непьющий. Дай руку, девка, пора спать, бай-бай. Видишь, солнце уже садится!    

Солдаты  расхохотались. Один из них обратился к Отоми:    

– Брось  этого пьяного дурня, красотка, пойдем с нами!    

Он  потянул ее за руку, но тут Отоми повернулась к нему с таким свирепым видом, что  испанец от удивления отступил, и мы, шатаясь, побрели дальше.    

Когда  угол дома скрыл нас от солдат, силы меня оставили, и я рухнул на землю от невыносимой  боли: пока солдаты могли нас видеть, мне приходилось ступать на раненую ногу,  чтобы не возбудить их подозрения. Отоми попыталась меня поднять.    

– Вставай,  любимый! – умоляла она. – Надо идти или мы погибнем.    

С  мучительным стоном я поднялся на ноги. Ценой каких страданий добрались мы до  южных ворот – невозможно сказать. Мне казалось, я десять раз умру, прежде чем  их достигну. Но вот, наконец, ворота и возле них, по счастью, ни одного  солдата: все испанцы спали в караульне. Только три тласкаланца дремали у  маленького костра, завернувшись с головой в свои плащи-одеяла. На рассвете  посвежело.    

– Открывайте  ворота, собаки! – гордо потребовал я.    

Увидев  перед собой испанского солдата, один ив тласкаланцев встал на ноги, затем,  помедлив, спросил:    

– Зачем?  Кто приказал?    

Я не  видел его лица, скрытого одеялом, но голос показался мне знакомым, и страх  охватил меня. Однако нужно было отвечать.    

– Зачем?  А затем, что я пьян и хочу проспаться на травке, пока протрезвлюсь. Кто  приказал? Я приказал, дежурный офицер! Живей, не то я прикажу тебя сечь до тех  пор, пока ты не отучишься навсегда задавать дурацкие вопросы. Слышишь?    

Тласкаланец  заколебался.    

– Может,  разбудить теулей? – обратился он к своему товарищу.    

– Не  надо, – ответил тот. – Господин Сарседа устал и приказал его зря не  беспокоить. Пропусти их или не выпускай, только его не буди.    

Я  задрожал с головы до ног: в караульне был де Гарсиа! Что, если он уже  проснулся? Что, если он сейчас выйдет и увидит меня? И в довершение всего я  узнал, наконец, голос тласкаланца, – это был один из пытавших меня  мучителей. Только бы он не увидел моего лица! Палач наверняка узнает свою  жертву.    

Оцепенев  от ужаса, я не мог произнести ни слова, и если бы не Отоми, моя история на этом  бы окончилась. Но тут она вступила в свою роль и сыграла ее превосходно.  Солеными солдатскими шуточками Отоми заставила тласкаланца рассмеяться, и он  открыл перед нами ворота. Мы уже миновали их, когда от внезапного приступа  слабости я споткнулся, упал и покатился по земле.    

– Вставай,  дружок, вставай! – тянула меня Отоми с грубым смехом. – Если хочешь  спать, подожди, пока мы доберемся до какого-нибудь укромного местечка под  кустом!    

Она  нагнулась, чтобы поднять меня. Тласкаланец со смехом поспешил ей на помощь, и,  опираясь на них, мне удалось встать на ноги. Но когда я встал, шляпа, и без  того едва прикрывавшая мое лицо, упала на землю. Тласкаланец подобрал ее,  протянул мне, и в этот миг наши глава встретились. Хорошо еще, что свет падал  сзади, так что мое лицо оказалось в тени.    

В  следующее мгновение я, подпрыгивая, двинулся дальше, но, оглянувшись, увидел,  что тласкаланец с растерянным видом смотрит нам вслед, словно не веря своим  глазам.    

– Он  узнал меня, – шепнул я Отоми. – Сейчас он опомнится и побежит за  нами.    

– Скорей,  скорей, – умоляла она. – Вон за тем поворотом заросли агав. Там мы  спрячемся.    

– Не  могу! Сил нет, – прохрипел я и начал снова валиться.    

Отоми  едва успела меня подхватить. И вдруг, напрягая все силы, она подняла меня на  руки и понесла, словно мать ребенка, прижимая к своей груди. Любовь и отчаяние  помогли ей пронести меня так шагов пятьдесят до края насаждений агавы, но здесь  мы оба рухнули наземь.    

Я скосил  глаза на тропинку, по которой мы шли. Там из-за угла появился тласкаланец с  утыканной обсидиановыми остриями палицей. Как видно, он решил избавиться от  всех сомнений.    

– Конец, –  прохрипел я. – Он идет сюда.    

Вместо  ответа Отоми выхватила мой меч из ножен и сунула его рядом в траву.    

– А  теперь закрой глаза, – шепнула она. – Сделай вид, что спишь. Это наша  последняя надежда.    

Я закрыл  лицо локтем и притворился спящим. Мне было слышно, как тласкаланец шел через  заросли. Еще мгновение – и он уже стоял надо мной.    

– Чего  тебе надо? – спросила Отоми. – Ты что, не видишь – он спит? Не буди  его!    

– Сначала  я должен взглянуть на этого человека, женщина, – ответил тласкаланец, отстраняя  мою руку. – О, боги, я так и думал! Это тот самый теуль, с которым мы  вчера возились. Он сбежал!    

– Ты  с ума сошел! – рассмеялась Отоми. – Если он и сбежал, то только от  пьяной драки и выпивки.    

– Ты  лжешь, женщина, или просто ничего не слышала. Этот человек знает тайну сокровищ  Монтесумы. За него дадут царскую награду!    

И  тласкаланец взмахнул палицей.    

– Стой,  зачем же тогда его убивать? Я, конечно, ничего не знаю. Бери его, если хочешь.  Мне этот пьяный дурень давно надоел.    

– А  ведь верно! Убивать его глупо. Лучше я приведу его живым к господину Сарседе,  за это он меня и похвалит и наградит. Эй, помоги мне!    

– Управляйся  сам, – сердито ответила Отоми. – Только сначала пошарь у него в карманах:  может, там найдется, чем поживиться нам обоим?    

– Тоже  верно, – проговорил тласкаланец, опустился передо мной на колени и начал  выворачивать мои карманы.    

Отоми  стояла над ним. Внезапно я увидел, как исказилось ее лицо и в глазах сверкнуло  жуткое пламя, такое же, как в глазах жрецов, приносящих жертву. Быстрее мысли  она схватила меч из травы и со всего размаху обрушила его на затылок  тласкаланца.    

Он упал,  не издав ни звука. Отоми тоже упала, но уже через мгновение она снова стояла на  ногах, сжимая обнаженный меч и не сводя с убитого страшного взгляда.    

– Вставай,  пока другие его не хватились! Ты должен встать!    

И вот мы  снова двинулись вперед, продираясь сквозь заросли. Сознание мое мутилось,  проваливаясь в черную бездну. Иногда мне чудилось, что все это страшный сон, и  во сне я шел по раскаленному докрасна железу. Как сквозь туман, увидел я  каких-то людей с поднятыми копьями, Отоми, бегущую им навстречу с простертыми  руками, и больше я ничего не помню.    

 31. ОТОМИ ГОВОРИТ  СО СВОИМ НАРОДОМ    

     

Я  очнулся в тускло освещенной пещере. Надо мной склонилась Отоми, а чуть поодаль –  какой-то человек подбрасывал сухие стебли агавы в огонь под кипящим горшком.    

– Где  мы? – спросил я. – Что произошло?    

– Мы  спасены, любимый, – ответила Отоми. – Во всяком случае на время ты в  безопасности. Поешь, потом я все расскажу.    

Она  принесла мне похлебки, лепешек, и я с жадностью набросился на еду. Когда голод  был утолен, Отоми заговорила:    

– Ты  помнишь, как тласкаланец бросился за нами и как я… как я от него избавилась?    

– Помню,  хотя и не понимаю, откуда у тебя взялись силы убить его.    

– Мне  дали их любовь и отчаяние, но не хотела бы я это повторять. Не вспоминай, муж  мой. Страшно подумать… Я только тем и утешаюсь, что, наверное, не убила его:  меч повернулся у меня в руке и, пожалуй, только оглушить тласкаланца. Потом мы  бросились бежать. Через некоторое время я оглянулась и увидела его двух  товарищей: они шли по нашим следам. Около бесчувственного тласкаланца они  остановились, а затем со всех ног бросились за нами в погоню. Ты едва двигался,  твой разум мутился, а у меня уже не было сил нести тебя. Они нас настигали, но  мы все шли вперед, пока между нами не осталось всего шагов пятьдесят. И тут я  увидела, как из зарослей на нас бросилось человек восемь вооруженных воинов.  Это были люди моего племени, отоми, твои солдаты. Они следили за испанским  лагерем и, увидев испанца, хотели его убить. И они едва не убили тебя, потому  что я так задыхалась, что не могла говорить. Наконец мне удалось в двух словах  сказать им, кто я, и объяснить, в каком ты положении. И тут подоспели  тласкаланцы. Я позвала своих отоми на помощь, и они бросились на врагов, прежде  чем те успели опомниться. Одного убили на месте, другого взяли в плен. Потом воины  сделали носилки и без отдыха несли тебя двадцать лиг, все дальше в горы, пока  мы не добрались до этого тайного убежища. Здесь ты пролежал три дня и три ночи.  Теули искали тебя везде и всюду, но не нашли. Только вчера двое из них с десятком  тласкаланцев прошли в ста шагах от пещеры, и мне стоило немалого труда удержать  моих воинов: они хотели на них напасть. Сейчас все ушли, и, я думаю, мы на  время в безопасности. Когда тебе станет лучше, тронемся отсюда.    

– Но  куда идти? Мы теперь как птицы без гнезда, Отоми.    

– Нам  остается только просить убежища в Городе Сосен или бежать за море. Выбор  невелик, муж мой.    

– О  море нечего и думать; сюда приходят только испанские корабли. А как нас встретят  в Городе Сосен – не знаю. Ведь мы разгромлены, и тысячи воинов отоми погибли.    

– Придется  рискнуть, муж мой. В Анауаке есть еще верные сердца, которые сумеют постоять за  себя и за нас в эту годину скорби. Мы ведь с тобой пережили и не такие опасности!  А теперь дай я перевяжу твои раны. Отдохни.    

В этой  горной пещере я пролежал еще три дня. Отоми ухаживала за мной. На четвертую  ночь, когда меня уже можно было нести на носилках – ходить самостоятельно я  начал только через несколько недель, – мы тронулись в путь. Воины донесли  меня на своих плечах до самого ущелья, за которым лежал Город Сосен.    

Здесь  нас остановили часовые. Отоми рассказала им нашу историю и попросила  кого-нибудь отправиться вперед и предупредить старейшин города. Следом за  вестниками двинулись и мы. Утомленные дальней дорогой воины шли медленно, и к  воротам прекрасного города мы подошли как раз в тот миг, когда вечерняя варя  осветила возвышающуюся над ним снежную вершину вулкана Хака, окрасив его дымный  султан в багровые цвета расплавленного железа.    

Слух о  нашем прибытии разнесся по всему городу. Всюду собирались кучки народа, молча  провожая нас взглядами, и лишь изредка какая-нибудь женщина, чей муж или сын  погибли во время осады, посылала нам вслед проклятия.    

Увы, нас  встречали совсем иначе, чем год назад, когда мы прибыли в Город Сосен впервые.  Тогда за нами следовала целая армия, верных десять тысяч воинов, музыканты,  певцы, и путь наш был усыпав цветами, а теперь? Теперь мы были двумя жалкими  беглецами, спасающимися от мести теулей. Четыре воина несли меня на носилках.  Отоми шла рядом, потому что ее нести было некому, и женщины насмехались над ее  нарядом продажной девки, – иного достать она не смогла. Жители города  проклинали нас, как виновников своих бед, и хорошо еще, что они ограничивались  только проклятиями!    

Наконец  мы пересекли площадь, на которую уже пала тень от теокалли, а когда приблизились  к древнему, украшенному изваяниями дворцу, сразу наступили сумерки, и столб  дыма над священной горой Хака осветился изнутри, словно раскаленный пламенем.    

Во  дворце почти ничего не было приготовлено, и в тот день мы поужинали при свете  факела сухими тортильями, или пресными лепешками, запивая их водой, как самые  последние из бедняков. Потом мы легли. Боль от ран мешала мне уснуть, и вскоре  я услышал рядом плач Отоми. Думая, что я сплю, она тихо рыдала. Даже ее гордый  дух был сломлен. До сих пор она так горько не плакала никогда, разве что над  телом нашего первенца, умершего во время осады.    

– О  чем ты скорбишь, Отоми? – спросил я наконец.    

– Я  думала, ты спишь, – проговорила она в ответ прерывающимся голосом. –  Иначе я бы не выдала своей боли. О муж мой, я скорблю обо всем, что выпало на  долю нам и моему народу, но больше всего о тебе. До чего тебя довели! На тебя  смотрят, как на последнего человека! А как нас встретили?!    

– Ты  ведь знаешь причину, жена, – ответил я. – Скажи лучше, что с нами  сделают твои отоми? Убьют? Выдадут теулям?    

– Завтра  мы все узнаем. Но живой они меня не возьмут.    

– И  меня тоже. Лучше смерть, чем великодушные милости Кортеса и его подручного де  Гарсиа. Но есть ли хотя бы надежда?    

– Да,  любимый, надежда есть. Сейчас отоми удручены и помнят только о том, что мы  увели на смерть их лучших воинов. Однако у них добрые мужественные сердца, и  если я сумею их тронуть, все может обойтись к лучшему. Мы с тобой ослабели от  лишений, усталости и перенесенных страданий, а нам, пережившим столько  опасностей, нужно быть сильными и смелыми. Спи, муж мой, дай мне подумать! Все  будет хорошо. Ведь должны же наши несчастья когда-нибудь кончиться?    

Я уснул  и наутро проснулся с новыми силами – телесными и душевными, как всякий человек,  освеженный отдыхом и ободренный сиянием дня.    

Я открыл  глаза, когда солнце уже стояло высоко, но Отоми встала на рассвете и не потратила  эти три часа даром. Прежде всего она добилась, чтобы нам доставили приличную  пищу и другую одежду, более подобающую нашему достоинству, чем старые лохмотья.  Затем она созвала немногих знатных людей, которые даже в беде остались ей  верными, и разослала их по городу, чтобы они известили всех о том, что в  полдень принцесса Отоми будет говорить с народом со ступеней дворца. Она  прекрасно знала, что душу толпы растрогать гораздо легче, чем холодные сердца  старейшин.    

– Ты  думаешь, народ соберется? – спросил я.    

– Не  бойся, – ответила Отоми. – Их приведет желание увидеть тех, кто  пережил осаду, и узнать от них правду. Конечно, придут и те, кто жаждет нам  отомстить.    

Отоми  оказалась права. Ближе к полудню жители Города Сосен начали тысячами собираться  на площади, и вскоре все пространство между ступенями дворца и подножием теокалли  было черно от несметных толп.    

Отоми  расчесала свои волнистые волосы, украсив их цветами, накинула поверх белого  одеяния с золотым поясом сверкающий плащ из перьев, а шею украсила великолепным  изумрудным ожерельем, тем самым, что мне дал в сокровищнице Куаутемок; моя жена  пронесла его через все опасности. Из украшений и символов власти, хранившихся  во дворце, Отоми выбрала маленький жезл из черного дерева с золотым орнаментом.  Несмотря на усталость и пережитые страдания, сейчас она выглядела самой  царственной женщиной, какую я когда-либо видел.    

Затем  Отоми помогла мне лечь на мои грубые носилки и, когда настал полдень, приказала  воинам, которые доставили меня через горы, нести носилки рядом с ней. Так мы  появились в дверях дворца и заняли свое место на верхней площадке широкой  лестницы.    

Многотысячная  толпа встретила нас громкими криками, подобными реву диких зверей, почуявших  добычу. Этот рев, способный вселить ужас в любого храбреца, становился все  громче и громче, и вскоре для меня не осталось сомнений, что он означает.    

– Смерть  им! – вопила толпа. – Выдать этих трусов теулям!    

Отоми  вышла вперед к краю площадки и молча подняла вверх свой черный скипетр. Солнце  озаряло ее прекрасное лицо и величественную фигуру. Люди внизу бесновались.  Тысячи голосов ревели и вопили, волнение все возрастало, и вот толпа ринулась к  Отоми, чтобы растерзать ее на куски, но на самой последней ступени замерла и  отхлынула, как волна от утеса. Потом снизу взвилось чье-то копье и просвистело  мимо шеи Отоми над самым плечом.    

Видя,  что нам грозит верная смерть, и не желая погибать вместе с нами, воины  поставили мои носилки на каменную площадку и укрылись во дворце. Но Отоми не  дрогнула даже тогда, когда копье едва ее не пронзило. Презрительно и  непоколебимо стояла она перед беснующейся толпой, как истинная королева среди  сварливых женщин, и мало-помалу ее величие и мужество заставили всех умолкнуть.  Когда, наконец, воцарилась тишина, Отоми заговорила звонким голосом, слышным  всем собравшимся. Горькими были ее слова:    

– Где  я? Неужели это мой народ отоми? Может быть, мы сбились с дороги и попали к  диким тласкаланцам? Слушай, народ отоми! Я одна, и голос у меня один – я не  могу говорить с толпой. Изберите того, кто будет вашими устами, и пусть он  выскажет все, что у вас на сердце.    

Люди  снова заволновались. Одни выкрикивали одно имя, другие – другое; в конце концов  из толпы вышел жрец и знатный старейшина по имени Махтла. Этот Махтла  пользовался среди отоми большой властью. В свое время он склонял соплеменников  к союзу с испанцами и всеми силами противился посылке армии Куитлауаку для  зашиты Теночтитлана.    

Махтла  был не один. Вместе с ним из толпы вышли еще четыре вождя. Взглянув на их  одеяния, я узнал тласкаланцев, посланников Кортеса, и сердце мое упало.  Догадаться о цели их появления было нетрудно.    

– Говори,  Махтла! – сказала Отоми. – Говори, мы дадим ответ. А вы, люди отоми,  храните молчание и слушайте, чтобы рассудить нас, когда все будет сказано.    

Воцарилась  мертвая тишина. Все сгрудились поближе, как овцы в загоне, и затаили дыхание,  чтобы не проронить ни единого слова.    

– С  тобой, принцесса, и с твоим незаконным мужем теулем разговор будет  коротким, – нагло заговорил Махтла. – Совсем недавно ты явилась сюда  за войском для Куитлауака, императора ацтеков, чтобы помочь ему в войне против  теулей, детей бога Кецалькоатля. Тебе дали это войско против желания многих, ты  убедила совет своими медовыми речами, и никто не стал слушать нас, стоявших за  дружбу и союз с белыми людьми, сыновьями бога. Ты удалилась – и двадцать тысяч  воинов, цвет нашего народа, последовали за тобой в Теночтитлан. Где теперь эти  люди? Я скажу вам. Сотни две из них притащились домой, а все остальные носятся  сейчас в воздухе в зобах у коршунов или ползают по земле в животах у шакалов.  Ты увела их на смерть, и они все погибли. Две ваших жизни за жизнь двадцати  тысяч наших отцов, сыновей и братьев – недорогая плата! Но мы не требуем даже  этого. Здесь, рядом со мной, стоят посланцы Малинцина, вождя теулей, прибывшие  к нам час назад. Вот что говорит Малинцин, слушайте его слова:    

«Выдайте  мне Отоми, дочь Монтесумы, вместе с ее любовником, предателем теулем, сбежавшим  от справедливой кары за свои преступления, и я буду великодушен к вам, люди  отоми. Но если вы спрячете их или откажетесь выдать, Город Сосен постигнет  судьба Теночтитлана, владыки всех городов. Выбирайте между моей милостью и моим  гневом, люди отоми! Если вы подчинитесь, прошлое будет забыто, и моя власть  будет для вас легка. Если же вы отвергнете мою милость, я разрушу ваш город и  даже имя ваше сотру со скрижалей земли».    

– Скажите,  посланники Малинцина, – обратился Махтла к тласкаланцам, – так ли  сказал Малинцин?    

– Это  его слова, Махтла, – ответил глашатай послов.    

Снова в  толпе началось волнение. Послышались возгласы:    

– Выдать  их! Выдайте их Малинцину как залог мира!    

Отоми  шагнула вперед, и снова воцарилась тишина. Все хотели услышать ее ответ.    

– Народ  отоми! – заговорила она. – Я вижу, что мои подданные сегодня судят  меня и моего мужа. Хорошо, я женщина, но я буду говорить в свою защиту, как  умею, и вы, народ мой, рассудите нас с Махтлой и его друзьями, Малинцином и  тласкаланцами.    

Чем мы  вас обидели? Да, мы приходили к вам по приказу Куитлауака просить у вас помощи  в войне с теулями. Но что я тогда говорила? Я говорила, что если народы Анауака  не выступят все вместе против белых людей, их сломают поодиночке, как стрелы,  выдернутые из общей связки, и бросят в огонь. Разве я вам солгала? Нет, я  сказала правду, потому что из-за предательства отдельных племен, а главное –  из-за предательства тласкаланцев Анауак пал и Теночтитлан обратился в руины,  усеянные мертвецами, как поле маисом.    

– Верно!  Это правда! – послышались крики.    

– Да,  люди отоми, это правда. Но если бы воины всех племен Анауака сражались так же,  как сражались сыны моего народа, все было бы иначе. Но они погибли, и теперь вы  хотите из-за этого выдать нас нашим врагам, которые их убили. Я не оплакиваю  павших, хотя среди них немало людей моей крови. Сдержите свой гнев и слушайте!  Я не оплакиваю их потому, что лучше со славою пасть в бою и обрести бессмертие  в Обиталище Солнца, чем жить рабами, как вы этого, кажется, хотите, люди отоми.  Я не сказала вам ни слова неправды. Малинцин уже сломал те стрелы, которые  направлял в грудь Куаутемока, бросил их в огонь, и теперь теули варят на них  похлебку. Изменники, друзья теулей, уже превратились в их рабов. Разве вы не  слышали приказа Малинцина? Он повелел всем союзным племенам работать в  каменоломнях и на улицах Теночтитлана, пока разрушенный им город снова не  поднимется над водой во всем своем великолепии. Может быть, вы, люди отоми,  тоже хотите там проливать пот, не зная отдыха и получая в награду только плети  надсмотрщиков и проклятия теулей? Тогда торопитесь, храбрые горцы! Конечно!  Ведь ваши руки привыкли к заступам и лопатам, а не к лукам и копьям. Вам,  видно, милее исполнять все желания и повеления Малинцина, умножая его богатства  под палящим солнцем долин или в сырости каменоломен, чем свободно жить среди  этих гор, где до сих пор еще не ступала вражеская нога.    

Отоми на  мгновение умолкла. Рокот смущения и беспокойства пробежал по многотысячной  толпе. Махтла вышел вперед и хотел что-то сказать, но его не стали слушать.  Народ кричал:    

– Отоми!  Отоми! Пусть говорит Отоми!    

– Благодарю  тебя, мой народ! – продолжала она. – Мне еще многое надо сказать.  Итак, наше преступление заключается в том, что мы повели за собой войско на бой  с теулями, Но как мы это сделали? Разве я приказала вам встать в строй и идти?  Нет, я объяснила вам все и сказала: «Решайте сами!» Вы сами сделали выбор и  сами послали отряды этих славных воинов, которые погибли. Значит, мое  преступление состоит в том, что вы сделали неверный выбор, хотя я думаю, что он  был правильным. Значит, за это вы хотите сейчас выдать меня и моего мужа как  залог миролюбия теулям? Слушайте! Прежде чем вы нас предадите и наши уста  умолкнут навеки, я хочу рассказать вам правду об этой войне. С чего начать? Я  не знаю. Я родила сына. Если бы он остался жив, он стал бы вашим прицем. Мой  мальчик умер в дни осады, он умирал у меня на глазах от голода день за днем,  час за часом… Но кто я такая, чтобы жаловаться, чтобы оплакивать своего сына, когда  тысячи ваших сыновей погибли и вы кричите, что мои руки запятнаны их кровью? Я  расскажу вам о другом. Слушайте!..    

И Отоми  продолжала свой страшный рассказ. Жгучими словами описывала она ужасы осады,  зверства испанцев и славные подвиги воинов отоми, которыми я командовал. Она  говорила целый час, и вся огромная толпа жадно ловила каждое ее слово. Отоми  рассказала также о моем участии в схватках, и то один, то другой из воинов,  сражавшийся вместе со мной и чудом избежавший смерти от голода или в бою, выкрикивал  из толпы:    

– Правда,  все правда! Я это видел сам!    

– И,  наконец, – продолжала Отоми, – все было кончено: Теночтитлан обращен  в развалины, мой брат император, славный Куаутемок, стал пленником Малинцина, а  вместе с ним мой муж теуль, моя сестра, я сама и еще многие другие. Малинцин  поклялся обходиться с Куаутемоком и всеми его ближними как подобает их высокому  званию. Знаете, как он сдержал свою клятву? Через несколько дней нашего  императора Куаутемока посадили на кресло пыток. Рабы жгли его горящими углями,  чтобы он сказал, где спрятаны сокровища Монтесумы! О, вы можете сколько угодно  кричать теперь: «Позор! Позор!» Вы закричите еще громче, когда узнаете, что  пытали не только Куаутемока. Здесь перед вами лежит один из тех, кто страдал  рядом с ним и тоже не проронил ни слова. Даже я, женщина и ваша принцесса, была  приговорена к пыткам! Но узнайте все до конца. Мы бежали, когда смерть уже  стояла на пороге, ибо я сказала моему мужу, что у людей отоми верные сердца и  они не предадут нас в беде. Я верила! Только потому я, Отоми, переоделась в  наряд продажной девки и бежала вместе с ним. Но если бы я знала, что мне  доведется увидеть здесь и услышать, если бы я только думала, как вы нас  встретите, я бы скорей умерла сто раз, только бы не стоять вот так перед вами и  не молить вас о жалости!    

О народ  мой, народ мой, взываю к тебе! Отвергни лживых теулей! Оставайся всегда  свободным и гордым! Твои плечи не для рабского ярма, твои сыновья и дочери  слишком благородны, чтобы сделаться слугами и забавой для чужестранцев. Бойтесь  Малинцина! Не верьте ему! Многие ваши воины погибли, но тысячи и тысячи живы.  Здесь, в вашем горном гнезде, вы можете разгромить всех теулей Анауака, как в  прошлом лживые тласкаланцы громили здесь ацтеков. Но тогда тласкаланцы были  свободны, а теперь это племя рабов. Может быть, вы завидуете их рабской доле? О  народ мой, народ мой! Не думайте, что я защищаю себя или своего мужа, который  мне дороже всего, кроме чести. Неужели вы надеялись, что сможете отдать нас  живыми этим псам-тласкаланцам, которых Малинцин послал к вам, чтобы вас  унизить? Смотрите!