1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Я, –   отвечал Каноль.      

– Как,   вы? – отвечал голос, выражая явный ужас.      

– Да,   я. Представьте, виконт, что во всей гостинице нет ни одной свободной комнаты,   все занято. Ваш глупый Помпей вовсе забыл обо мне. Во всем селении нет другой   гостиницы, а в вашей комнате стоят две кровати…      

Виконт с   невыразимым ужасом взглянул на две кровати, стоявшие в его комнате рядом, их   разделял только стол.      

– Вы   понимаете, – продолжал Каноль, – я пришел просить у вас ночлега,   сделайте одолжение, отворите скорее, или я умру от холода.      

Тут в   комнате виконта послышался страшный стук, шорох платья и быстрые шаги.      

– Хорошо,   сейчас, барон, – кричал виконт совершенно изменившимся голосом, –   позвольте, сейчас, через минуту отопру!      

– Я   подожду, но сделайте милость, друг мой, отоприте скорей, если не хотите, чтобы   я замерз.      

– Извините,   но я ведь уже спал.      

– Ба,   а мне показалось, что у вас огонь…      

– Нет,   вы ошиблись.      

Огонь   тотчас погасили.      

Каноль   не жалел об этом.      

– Я   ищу, но никак не могу найти двери, – сказал виконт.      

– Я   в этом не сомневаюсь, – отвечал Каноль. – Так должно быть, я слышу   ваш голос на другом конце комнаты… Сюда, сюда.      

– Постойте,   я ищу колокольчик… Хочу позвать Помпея.      

– Помпей   на том конце коридора и не услышит вас. Я хотел разбудить его, но никак не мог.   Он спит, как убитый.      

– Так   я позову трактирщицу.      

– Нельзя,   трактирщица уступила свою постель какому-то путешественнику и отправилась спать   на чердак. Стало быть, никто не придет, друг мой. Притом же, зачем звать людей?   Мне не нужно никого.      

– Но   как же быть?      

– Вы   отворите мне дверь, я поблагодарю вас, потом я ощупью найду кровать, лягу   спать, и все будет кончено. Отворите же, прошу вас.      

– Но, –   возразил виконт в отчаянии, – верно, есть какие-нибудь другие комнаты,   хоть бы даже без кроватей. Не может быть, чтобы не было другой комнаты. Позовем   людей, поищем…      

– Но,   любезный виконт, пробило одиннадцать часов. Вы поднимите на ноги всю гостиницу,   подумают, что у вас пожар. После этой суматохи мы не заснем всю ночь, а это   будет очень жалко, потому что я едва держусь на ногах, так мне хочется спать!      

Эти   последние слова несколько успокоили виконта. Легкие шаги раздались у двери.      

Дверь   отворилась.      

Каноль   вошел и запер за собою дверь.      

Виконт,   отперев дверь, поспешил отбежать от нее.      

Барон   увидел себя в комнате, почти темной, потому что последние уголья в камине   потухли. Атмосфера была тепла и наполнена всеми благоуханиями, которые   показывают крайнюю заботливость о туалете.      

– Покорно   вас благодарю, виконт, – сказал Каноль, – признаюсь, здесь гораздо   лучше, чем в коридоре.      

– Вам   хочется спать? – спросил виконт.      

– Разумеется.   Укажите мне мою постель, ведь вы знаете комнату, или позвольте мне зажечь   свечку.      

– Нет-нет,   не нужно! – вскричал виконт. – Ваша постель здесь, налево.      

Конечно,   левая сторона виконта приходилась на правой стороне барона, барон пошел направо,   наткнулся на окно, возле окна встретился со столом, а на столе ощупал   колокольчик, который виконт искал так старательно. На всякий случай Каноль   положил колокольчик в карман.      

– Да   что же вы мне говорите, виконт? – сказал он. – Мы, верно, играем в   жмурки? Но чего ищете вы там впотьмах?      

– Ищу   колокольчик… Позвать Помпея.      

– Да   зачем он вам?      

– Я   хочу, чтобы он приготовил постель.      

– Кому?      

– Себе.      

– Ему   постель! Что вы такое рассказываете, виконт? Лакей будет спать в вашей комнате!   Вы точно трусливая девочка! Фи! Ведь мы не дети, и сами можем защитить себя в   случае нужды. Нет, дайте мне только одну руку и доведите меня только до   постели, которую я никак не мог найти… Или, лучше всего… позвольте зажечь   свечку.      

– Нет!   Нет! Нет! – вскричал виконт.      

– Если   вы не хотите дать мне руку, так по крайней мере дали бы мне какую-нибудь путеводную   нить, ведь я здесь точно как в лабиринте.      

Он   пошел, протянув руки вперед, к тому месту, откуда раздавался голос виконта, но   мимо него пролетела какая-то тень, и пронеслось благоухание. Он свел руки, но   подобно виргильевскому Орфею, обнял только воздух.      

– Тут!   Тут! – сказал виконт из другого угла комнаты, – вы перед вашею   постелью, барон.      

– Которая   из двух моя?      

– Берите   какую угодно, я не лягу.      

– Как!   Вы не хотите спать? – спросил Каноль, оборачиваясь при этом неосторожном   слове. – Так что же вы намерены делать?      

– Посижу   на стуле.      

– Что   вы! – вскричал Каноль. – Разве я позволю вам так ребячиться. Извольте   ложиться спать.      

Каноль   при последней вспышке угольев в камине увидел, что виконт стоит в углу между окном   и комодом и закрывается плащом.      

Свет   камина блеснул на минуту, но и этого было довольно. Виконт понял, что ему нет   спасения. Каноль пошел прямо к нему, и хотя в комнате стало темно по-прежнему,   но бедный виконт ясно видел, что нельзя уйти от преследователя.      

– Барон,   барон, – шептал виконт, – остановитесь, умоляю вас! Барон, не сходите   с места, стойте там, где вы теперь! Ни шагу вперед, если вы дворянин!      

Каноль   остановился. Виконт стоял так близко от него, что он слышал биение его сердца и   чувствовал его теплое дыхание, в то же время барона обдало благоуханием   невыразимым, необъяснимым, тем благоуханием, которое всегда сопровождает   молодость и красоту.      

Барон   простоял с минуту на одном месте, простирая руки к тем рукам, которые уже   отталкивали его. Он видел, что ему остается сделать один шаг, чтобы стоять   возле прелестного создания, которым он столько восхищался в продолжение двух   дней.      

– Сжальтесь,   сжальтесь! – прошептал виконт голосом, в котором нежность смешивалась с   трепетом. – Сжальтесь надо мною!      

Голос   замер на его устах. Он стал на колени.      

Барон   перевел дух, в голосе слышались ему звуки, показывавшие, что победа на его   стороне.      

Он   сделал шаг вперед, протянул руки и встретил две сложенные, умоляющие ручки.   Тотчас послышался не крик, а болезненный, печальный, грустный вздох.      

В ту же   минуту под окном раздался конский топот, сильные удары посыпались в дверь гостиницы,   за ударами послышались крики. Кто-то стучал и кричал.      

– Здесь   ли барон? – закричал голос за дверью.      

– О,   я спасен! – вскрикнул виконт.      

– Черт   возьми этого дурака! – пробормотал Каноль. – Не мог он прийти завтра?      

– Барон   Каноль! Барон Каноль! – кричал голос за дверью. – Барон Каноль! Мне   непременно нужно переговорить с вами сейчас же!      

– Ну   что такое? – спросил барон, подходя к двери.      

– Вас   спрашивают, сударь, – отвечал Касторин из-за двери, – вас ищут.      

– Да   кто ищет?      

– Курьер.      

– От   кого?      

– От   герцога д'Эпернона.      

– Зачем?      

– По   королевским делам.      

При этом   магическом слове, которому нельзя было не повиноваться, Каноль с досадой отворил   дверь и пошел с лестницы.      

Можно   было слышать, как храпел Помпей.      

Курьер   между тем вошел в гостиницу и ждал в зале.      

Каноль   вышел к нему и, бледнея, прочел письмо Наноны.      

Читатель   уже догадался, что курьер был Куртово, который уехал часов на десять позже Каноля   и при всем своем усердии, мог догнать его не прежде, как на втором этапе.      

Каноль   предложил курьеру несколько вопросов и убедился, что непременно нужно спешить с   доставкою депеши. Он во второй раз прочел письмо Наноны и окончание его, где   она называет себя сестрою барона, заставило его понять все, что случилось, то   есть, что госпожа Лартиг выпуталась из дела, выдав Каноля за своего брата.      

Каноль   несколько раз слыхал, как Нанона говорила не в очень лестных выражениях об этом   брате, которого место он теперь занимал. Это еще более увеличило досаду, с   которою он принял поручение герцога д'Эпернона.      

– Хорошо, –   сказал он удивленному Куртово, не открывая ему кредита в гостинице и не вручая   ему своего кошелька, что он непременно сделал бы во всяком другом случае. –   Хорошо, скажи своему господину, что ты успел догнать меня и что я тотчас   повиновался его приказаниям.      

– А   что прикажете сказать госпоже Лартиг?      

– Скажи   ей, что брат ее ценит чувство, по которому она действовала, и много обязан ей.   Касторин, седлай лошадей!      

И не   сказав более ни слова посланному, который стоял в изумлении от такого грубого   приема, Каноль пошел наверх, где нашел виконта, бледного, трепещущего и уже   одетого. Молодой человек следил за его взглядом с чувством стыдливости и весь   покраснел.      

– Будьте   довольны, виконт, – сказал Каноль. – Теперь вы избавитесь от меня на   все остальное время вашего путешествия. – Я сейчас еду на почтовых по   королевским делам.      

– Когда   вы едете? – спросил виконт голосом, еще не совсем твердым.      

– Сейчас,   я еду в Мант, где теперь, по-видимому, находится двор.      

– Прощайте! –   едва мог отвечать молодой человек и опустился в кресло, не смея поднять глаз на   своего товарища.      

Каноль   подошел к нему.      

– Я   уже верно не увижусь больше с вами! – сказал он дрожащим голосом.      

– Почем   знать? – отвечал виконт, стараясь улыбнуться.      

– Дайте   одно обещание человеку, который вечно будет помнить вас, – сказал Каноль,   положив руку на сердце, таким сладким и нежным голосом, что нельзя было   сомневаться в его искренности и любви.      

– Какое?      

– Что   вы будете иногда обо мне думать.      

– Обещаю.      

– Без…   гнева?      

– Извольте!      

– А   где доказательство? – спросил Каноль.      

Виконт   подал ему руку.      

Каноль   взял дрожавшую ручку с намерением только пожать ее, но невольно с жаром прижал   ее к губам и выбежал из комнаты как безумный, прошептав:      

– Ах,   Нанона! Неужели ты когда-нибудь можешь вознаградить меня за то, что я теперь теряю.      

 XI      

       

Теперь,   если мы последуем за принцессами Конде в место изгнания их, в Шантильи, о котором   Ришон говорил барону Канолю с таким отвращением, вот что мы увидим.      

На   аллеях под красивыми каштановыми деревьями, усыпанными как снегом белыми цветами,   на зеленых лугах, лежащих около синих прудов, гуляет беспрестанно толпа,   смеется, разговаривает и поет. Кое-где в высокой траве являются фигуры людей,   любящих чтение, фигуры, утопающие в зелени, из которой выглядывают только   чистенькие книжки – «Клеопатра» Вальпренеда, «Астрея» д'Юрже или» Великий Кир»   девицы Скюдери. В беседках из роз и жасминов раздаются звуки лютни и невидимых   голосов. Наконец по большой аллее, которая ведет к замку, иногда несется с   быстротою молнии всадник, доставляющий какое-нибудь приказание.      

В это   самое время на террасе три дамы, одетые в шелковые платья, с молчаливыми и почтительными   шталмейстерами медленно прогуливаются с надменностью и величием.      

В   средине группы самая старшая дама лет пятидесяти семи важно рассуждает о государственных   делах. Направо высокая молодая женщина с важным видом слушает, нахмурив брови,   ученую теорию своей соседки. Налево другая старуха, менее всех знаменитая,   говорит, слушает и размышляет одновременно.      

В   середине группы находится вдовствующая принцесса Конде, мать того Конде,   который остался победителем при Локруа, Нордлингене и Лане, которого начинают с   тех пор, как его гонят, называть «Великим», именем, которое будет оставлено за   ним потомством. Эта принцесса, в которой можно еще видеть красавицу, пленившую   Генриха IV, недавно еще была поражена и как мать, и как гордая женщина, одним   итальянским facchino, которого звали Мазарини, когда он был слугою у кардинала   Бентивольо, и которого зовут теперь кардиналом Мазарини с тех пор, как он   подружился с Анною Австрийскою и стал первым министром Франции.      

Он-то   осмелился посадить великого Конде в тюрьму и сослать в Шантильи мать и жену благородного   пленника.      

Другая   дама, помоложе – Клара Клеменция де Малье, принцесса Конде, которую по тогдашней   аристократической привычке называли просто принцессой. Она всегда была горда,   но с тех пор, как ее стали преследовать, ее гордость еще возросла, и принцесса   стала надменною. С тех пор, как Конде в тюрьме, она стала героиней; стала   жальче вдовы, а сын ее, герцог Энгиенский, которому скоро будет семь лет,   возбуждает сострадание более всякого сироты. На нее все смотрят, и если бы она   не боялась насмешек, то надела бы траур. С той минуты, как Анна Австрийская отправила   обеих принцесс в ссылку, пронзительные крики их превратились в глухие угрозы:   из угнетенных они скоро превратятся в непокорных. У принцессы, у этого   Фемистокла в чепце, есть свой Мильтиад в юбке, и успехи герцогини Лонгвиль,   несколько времени владевшей Парижем, мешают ей спать.      

Дама с   левой стороны – маркиза Турвиль, она не смеет писать романов, но сочиняет в политике.   Она не сражалась лично, как храбрый Помпей, и подобно ему не получала раны в   битве при Корбии, зато муж ее, довольно уважаемый полководец, был ранен при   Ла-Рошели и убит при Фрибуре. Получив в наследство его родовое имение, маркиза   Турвиль воображала, что в то же время получила в наследство его военный гений.   С тех пор, как она приехала к принцессам в Шантильи, она составила уже три   плана кампании, которые поочередно возбудили восторг в придворных дамах и были   не то что брошены, а, так сказать, отложены до той минуты, когда обнажат шпагу   и бросят ножны. Маркиза Турвиль не смеет надеть мундир мужа, хотя ей очень   хочется этого; но его меч висит в ее комнате над изголовьем ее постели, и   иногда, когда маркиза бывает одна, она вынимает его из ножен с самым   воинственным видом.      

Шантильи,   несмотря на свою внешность, может быть, в самом-то деле, огромная казарма, если   поискать хорошенько, то найдешь там порох в погребах и штыки в чаще деревьев.      

Все три   дамы во время печальной прогулки при каждом повороте подходят к главным воротам,   и, кажется, поджидают появления какого-то важного посланного; уже несколько раз   вдовствующая принцесса сказала, покачивая головою и вздыхая:      

– Нам   не будет удачи, дочь моя, мы только осрамим себя.      

– Надобно   хоть чем-нибудь платить за великую славу, – возразила маркиза Турвиль со   своим обычным неприятным выражением. – Нет победы без борьбы!      

– Если   нам не удастся, если мы будем побеждены, – сказала молодая   принцесса, – мы отомстим за себя.      

– Никто   ничего не пишет нам, – продолжала вдовствующая принцесса,      

– ни   Тюрен, ни Ларошфуко, ни Бульон! Все замолкли разом!      

– Нет   и денег! – прибавила маркиза Турвиль.      

– И   на кого надеяться, – сказала принцесса, – если даже Клара забыла нас?      

– Да   кто же сказал вам, дочь моя, что виконтесса де Канб забыла вас?      

– Она   не едет!      

– Может   быть, ее задержали; на всех дорогах рассеяна армия господина де Сент-Эньяна, вы   сами это знаете.      

– Так   она могла бы написать.      

– Как   может доверить она бумаге такую важную тайну: переход такого большого города,   как Бордо, на сторону принцев!.. Нет, не это беспокоит меня более всего.      

– Притом   же, – прибавила маркиза, – в одном из трех планов, которые я имела   счастие представить на рассмотрение вашего высочества, предполагалось возмутить   всю Гиенну.      

– Да,   да, и мы воспользуемся им, если будет нужно, – отвечала принцесса. –   Но я соглашаюсь с мнением матушки и начинаю думать, что с Кларой что-нибудь случилось,   иначе она была бы уже здесь. Может быть, ее фермеры не сдержали слова, эти   дрянные люди всегда пользуются случаем не платить денег, иногда случай   представляется сам собою. Притом как знать, что сделали гиеннцы, несмотря на   все свои обещания?.. Ведь они гасконцы!      

– Болтуны! –   прибавила маркиза Турвиль. – Лично они очень храбры, это правда, но предурные   солдаты, годные только на то, чтобы кричать «Да здравствует принц!», когда они   боятся испанца…      

– Однако   же, они очень ненавидели герцога д'Эпернона, – сказала вдовствующая принцесса. –   Они повесили портрет его в Ажане и обещали повесить его особу в Бордо, если он   туда воротится.      

– А   он, верно, воротился и повесил их самих, – возразила принцесса с досадой.      

– И   во всем этом виноват, – прибавила маркиза, – господин Лене, этот   упрямый советник, которого вам непременно угодно держать при себе, а он только   мешает исполнению наших намерений. Если бы он не отвергнул второго моего плана,   который имел целью, как вы изволите помнить, внезапное занятие замка Вера,   острова Сен-Жоржа и крепости Бле, то мы держали бы теперь Бордо в осаде, и   город принужден был бы сдаться.      

– А   по-моему, не вопреки мнению их высочеств, будет гораздо лучше, если Бордо сам   отдаст себя в наше распоряжение, – сказал за маркизою Турвиль голос, в   котором уважение смешивалось с иронией. – Город, сдающийся на капитуляцию,   уступает мне, и ничем не обязывает себя. Город, который отдается добровольно,   должен поневоле быть верным до конца тому, на чью сторону перешел.      

Все три   дамы обернулись и увидели Пьера Лене, который подошел к ним сзади, когда они   шли к главным воротам.      

Слова   маркизы Турвиль были отчасти справедливы. Пьер Лене, советник принца Конде, человек   холодный, ученый и серьезный, получил от заключенного принца поручение   наблюдать за друзьями и врагами. И надобно признаться, ему было труднее   удерживать безрассудное усердие приверженцев принца, чем отражать злые замыслы   врагов его. Но он был ловок и предусмотрителен, как адвокат, привык к приказным   крючкам и хитростям. Он обыкновенно побеждал их каким-нибудь ловким обманом или   своею непоколебимою твердостью.      

Впрочем,   лучшие и упорнейшие битвы приходилось ему выдерживать в самом Шантильи.   Самолюбие маркизы Турвиль, нетерпение принцессы равнялось с хитростью Мазарини,   с хитростью и с нерешительностью парламента.      

Лене,   которому принцы поручили всю корреспонденцию, принял за правило сообщать принцессам   новости только в необходимое время и назначил себя самого судьею этой необходимости.   Несколько планов Лене были выболтаны друзьями его врагам, потому что женская   дипломатия не всегда основана на тайне, на первейшем правиле дипломатии мужчин.      

Обе   принцессы, признававшие усердие и особенно пользу Пьера Лене, несмотря на   частые его противоречия, встретили советника дружеским жестом. На устах   старушки показалась даже улыбка.      

– Ну,   любезный Лене, – сказала она, – вы слушали, маркиза Турвиль   жаловалась или, лучше сказать, жалела о нас: все идет у нас хуже и хуже… Ах!   Наши дела, любезный Лене, наши дела!      

– Обстоятельства   представляются мне не такими мрачными, как кажутся вашему высочеству, –   отвечал Лене, – Я очень надеюсь на время и на изменение счастья. Вы   изволите знать поговорку: «Кто умеет ждать, тому все приходит вовремя».      

– Время,   перемена счастья – все это философия, Лене, а не политика, – сказала принцесса.      

Лене   улыбнулся.      

– Философия   всегда и везде полезна, – отвечал он, – и особенно в политике. Она   научает не гордиться при успехе и не падать духом в бедствии.      

– Все   равно, – возразила маркиза Турвиль, – по-моему, лучше бы видеть   курьера, чем слушать ваши истины. Не так ли, ваше высочество?      

– Да,   согласна.      

– Так   ваше высочество будете довольны, потому что увидите сегодня трех   посланных, – сказал Пьер Лене с прежним хладнокровием.      

– Как?   Трех!      

– Точно   так, ваше высочество. Первого видели на дороге из Бордо, второй едет от Стене,   а третий от Ларошфуко.      

Обе   принцессы вскрикнули от радостного удивления. Маркиза закусила губы.      

– Мне   кажется, любезный господин Лене, – сказала она с ужимками, желая скрыть   досаду и позолотить колкие слова свои, – такой искусный колдун, как вы, не   должен останавливаться на половине пути. Сказав нам, что курьеры скачут, он   должен бы в то же время рассказать нам, что содержится в депешах.      

– Мое   колдовство, – скромно отвечал он, – не простирается так далеко и   ограничивается желанием служить усердно. Я докладываю, но не угадываю.      

В ту же   минуту (как будто какой дух служил Пьеру Лене) показались два всадника, скакавшие   около решетки сада. Тотчас толпа любопытных, оставив цветники и луга, бросилась   к решеткам, чтобы получить свою долю новостей.      

Оба   всадника сошли с лошадей. Первый, бросив поводья лошади второму, который   казался его лакеем, подбежал к принцессам, шедшим к нему навстречу.      

– Клара! –   вскричала принцесса.      

– Да,   я, ваше высочество, позвольте поцеловать вашу руку.      

Упав на   колени, он хотел почтительно взять руку супруги Конде.      

– Нет!   Нет! В мои объятия, милая виконтесса! В мои объятия! – воскликнула   принцесса, поднимая Клару.      

Когда   принцесса расцеловала всадника, он с величайшим почтением повернулся к вдовствующей   принцессе и низко поклонился ей.      

– Говорите   скорей, милая Клара, – сказала она.      

– Да,   говори, – прибавила принцесса Конде. – Виделась ли ты с Ришоном?      

– Виделась,   и он дал мне поручение к вашему высочеству.      

– Приятное?      

– Сама   не знаю, всего два слова.      

– Что   такое? Скорей, скорей!      

Самое   живое любопытство выразилось на лицах обеих принцесс.      

– Бордо   – да! – произнесла Клара со смущением, не зная, какое действие произведут   слова ее.      

Но она   скоро успокоилась: на эти два слова принцессы отвечали радостным криком. Услышав   его, Лене тотчас прибежал.      

– Лене!   Лене! Подите сюда! – кричала молодая принцесса. – Вы не знаете, какую   новость привезла нам наша добрая Клара?      

– Знаю, –   отвечал Лене улыбаясь, – знаю. Вот почему я не спешил сюда.      

– Как!   Вы знали?      

– Бордо   – да! Не правда ли, вот ответ? – сказал Лене.      

– Ну,   вы в самом деле колдун! – вскричала вдовствующая принцесса.      

– Но   если вы знали эту новость, Лене, – сказала молодая принцесса с   упреком, – почему же вы не вывели нас из томительного беспокойства этими   двумя словами?      

– Я   хотел оставить виконтессе де Канб награду за ее труды, – отвечал Лене,   кланяясь взволнованной Кларе. – Притом же, я боялся, что на терассе вы   станете радоваться при всех.      

– Вы   всегда правы, всегда правы, мой добрый Пьер, – сказала принцесса. –   Довольно об этом!      

– И   всем этим обязаны мы верному Ришону, – начала вдовствующая   принцесса. – Вы довольны им, он превосходно действовал, не так ли, кум?      

Старушка   употребляла слово кум вместо ласки, она выучилась этому слову от Генриха IV,   который очень часто употреблял его.      

– Ришон   человек умный и притом в высшей степени исполнительный, – отвечал   Лене. – Верьте мне, ваше высочество, если бы я не был уверен в нем, как в   самом себе, то не рекомендовал бы вам его.      

– Чем   наградить его? – спросила принцесса.      

– Надобно   поручить ему какое-нибудь важное место, – отвечала старушка.      

– Важное   место! – повторила маркиза Турвиль. – Помилуйте, ваше высочество,   Ришон не дворянин.      

– Да   ведь и я тоже не дворянин, – возразил Лене, – а все-таки принц   оказывал мне полное доверие. Разумеется, я особенно уважаю французское   дворянство, но бывают обстоятельства, в которых я осмелюсь сказать, великая   душа лучше старого герба.      

– А   зачем сам он не приехал с этою дорогою новостью? – спросила принцесса.      

– Он   остался в Гиенне с целью набрать несколько сот человек. Он сказывал мне, что   может уже надеяться на триста солдат. Только он говорил, что они, по недостатку   времени, будут плохие рекруты и что ему хотелось бы получить место коменданта   какой-нибудь крепости, например, в Вере или на острове Сен-Жорж. «Там, –   говорил он мне, – я уверен, что буду полезен их высочествам».      

– Но   каким образом исполнить его желание? – спросила принцесса. – Нас так   не любят при дворе, что мы никого не можем рекомендовать, а если кого   рекомендуем, то он в ту же минуту станет человеком подозрительным.      

– Может   быть, – сказала виконтесса, есть средство, о котором говорил мне сам   Ришон.      

– Что   такое?      

Виконтесса   отвечала, покраснев:      

– Герцог   д'Эпернон, говорят, влюблен в какую-то барышню.      

– Да,   в красавицу Нанону, – перебила принцесса с презрением, – мы это   знаем.      

– Говорят,   что герцог д'Эпернон ни в чем не отказывает этой женщине, а эта женщина продает   все, что угодно. Нельзя ли купить у ней место для Ришона?      

– Это   были бы не потерянные деньги, – сказал Лене.      

– Да,   правда, но наша касса пуста, вы это знаете, господин советник, – заметила   маркиза Турвиль.      

Лене с   улыбкою повернулся к Кларе.      

– Теперь   вы можете, виконтесса, показать их высочествам, что вы обо всем позаботились.      

– Что   вы хотите сказать, Лене?      

– Вот,   что хочет он сказать: я так счастлива, что могу предложить вашему высочеству небольшую   сумму, которую я с трудом добыла от моих фермеров; приношение очень скромно, но   я не могла достать больше. Двадцать тысяч ливров! – прибавила виконтесса,   покраснев и нерешительно, стыдясь, что предлагает такую неважную сумму   важнейшим принцессам после королевы.      

– Двадцать   тысяч! – повторили обе принцессы.      

– Но   это просто богатство в наше время! – продолжала старушка с радостью.      

– Милая   Клара! – вскричала молодая принцесса. – Как мы заплатим тебе за   усердие… Чем?      

– Ваше   высочество подумаете об этом после.      

– А   где деньги? – спросила маркиза Турвиль.      

– В   комнате ее высочества, куда отнес их верный слуга мой Помпей.      

– Лене, –   сказала принцесса, – вы не забудете, что мы должны двадцать тысяч ливров   виконтессе де Канб?      

– Они   уже записаны между нашими долгами, – отвечал Лене, вынимая записную книжку   и показывая, что эти 20000 ливров стоят уже в длинном ряду цифр, который,   вероятно, несколько испугал бы принцесс, если бы они вздумали сложить его.      

– Но   как могла ты пробраться сюда? – спросила принцесса у Клары. – Здесь   говорят, что Сент-Эньян занял дорогу, осматривает людей и пожитки, точно как   таможенный сторож.      

– Благодаря   благоразумию моего Помпея, мы избегали этой опасности. Мы пустились в объезд,   это задержало нас в дороге лишних полтора дня, но обеспечило нашу поездку. Без   этого объезда я уже вчера имела бы счастье видеть ваше высочество.      

– Успокойтесь,   виконтесса, время не потеряно, стоит только хорошенько употребить нынешний день   и завтрашний. Сегодня, извольте не забыть, мы ждем трех курьеров. – Один   приехал, остаются еще два.      

– А   нельзя ли узнать имена этих двух курьеров? – спросила маркиза Турвиль,   надеясь как-нибудь поймать советника, с которым она воевала, хотя между ними не   было явной распри.      

– Прежде,   если рассчеты не обманут меня, – отвечал Лене, – приедет Гурвиль от   герцога Ларошфуко.      

– То   есть, от князя Марсильяка, хотите вы сказать? – перебила маркиза.      

– Князь   Марсильяк теперь называется уже герцогом Ларошфуко.      

– Стало   быть, отец его умер?      

– Уже   с неделю.      

– Где?      

– В   Версале.      

– А   второй курьер? – спросила принцесса.      

– Второй   курьер, – капитан телохранителей принца, господин Бланшфорт. Он приедет из   Стене, его пришлет маршал Тюрен.      

– В   таком случае, думаю, – сказала маркиза Турвиль, – чтобы не терять   времени, можно бы исполнить первый мой план на случай покорения Бордо и   соединения господ Тюрена и Марсильяка.      

Лене   улыбнулся по обыкновению.      

– Извините,   маркиза, – сказал он чрезвычайно учтиво, – но планы, составленные   принцем, теперь исполняются и обещают полный успех.      

– Планы,   составленные принцем! – грубо повторила маркиза Турвиль.      

– Принцем!..   Когда он сидит в Венсенской тюрьме и ни с кем не может говорить!      

– А   вот приказания его высочества, писанные его собственною рукою и подписанные вчера, –   возразил Лене, вынимая из карманов письмо принца Конде. – Я получил его   сегодня утром. Мы находимся в постоянной переписке.      

Обе   принцессы почти вырвали бумагу из рук советника и прочли со слезами радости   все, что было на ней написано.      

– О,   в карманах Лене найдешь всю Францию! – сказала с улыбкой вдовствующая   принцесса.      

– Нет   еще, ваше высочество, нет еще, – отвечал советник, – но с Божьей   помощью, может статься, это и будет. А теперь, – прибавил он, значительно   указывая на виконтессу Клару, – теперь виконтесса, верно, нуждается в   покое…      

Виконтесса   поняла, что Лене хочет остаться наедине с принцессами, и, увидав на лице принцессы   улыбку, которая это подтверждала, поклонилась и вышла.      

Маркиза   Турвиль осталась и ожидала целый запас самых свежих известий, но вдовствующая   принцесса подала знак молодой, и обе в одно время церемонно поклонились по всем   правилам этикета, что и показало маркизе Турвиль, что уже кончилось   политическое заседание, на которое ее призывали.      

Маркиза,   любительница теорий, очень хорошо поняла значение этих поклонов, поклонилась   еще ниже и еще преданнее и ушла, рассуждая про себя о неблагодарности обеих   принцесс.      

Между   тем старушка и молодая принцесса прошли в свой рабочий кабинет.      

Лене   вошел за ними.      

Убедившись,   что дверь крепко заперта, он начал:      

– Если   вашим высочествам угодно принять Гурвиля, то я скажу, что он сейчас приехал и теперь   переодевается, потому что не смеет показаться в дорожном платье.      

– А   что он привез?      

– Важное   известие: герцог Ларошфуко будет здесь завтра или, может быть, даже сегодня вечером,   с пятьюстами дворянами.      

– С   пятьюстами дворянами! – вскричала принцесса. – Да это целая армия.      

– Однако   же это затруднит нам путь. По-моему, лучше бы человек пять-шесть, чем вся эта   толпа. Мы легче бы скрылись от проницательного Сент-Эньяна. Теперь почти   невозможно выехать в Южную Францию без неприятностей.      

– Тем   лучше, тем лучше, пусть беспокоят нас! – вскричала принцесса Конде. –   Если станут беспокоить нас, то мы будем сражаться и останемся, верно,   победителями: дух принца Конде будет вести нас.      

Лене   взглянул на вдовствующую принцессу, как бы желая знать ее мнение. Но она, воспитанная   междоусобными войнами царствования Людовика XIII, она, видевшая столько голов   на эшафоте, потому что они не хотели нагнуться, – она печально провела   рукою по лбу, отягченному самыми горькими воспоминаниями.      

– Да, –   сказала она, – вот до чего мы доведены: скрываться или сражаться… Страшное   дело! Мы жили спокойно, со славою, которую Господь Бог послал нашему дому; мы   хотели – надеюсь, что никто из нас не имел другого намерения – мы хотели только   оставаться на том месте, где мы родились. И вот… вот события принуждают нас   сражаться против общего нашего владетеля…      

– О,   я не так горько смотрю на эту необходимость! – возразила молодая принцесса   Конде. – Мой муж и мой брат в заточении без всякой причины, а мой муж и   мой брат – ваши дети; кроме того, ваша дочь в плену. Вот чем извиняются все   наши замыслы, все, на какие мы вздумаем решиться.      

– Да, –   отвечала старушка с печалью, полною покорности судьбе, – да, я сношу бедствие   лучше, чем вы, принцесса. Но, кажется, нам всем на роду написано быть   пленниками или изгнанниками. Едва вышла я замуж за отца вашего мужа, как мне   пришлось бежать из Франции, потому что меня преследовала любовь Генриха IV.   Едва успели мы воротиться, как нас заключили в Венсен по ненависти, которую   питал к нам Ришелье. Сын мой, который теперь сидит в тюрьме, через тридцать два   года мог увидеть ту самую комнату, в которой родился. Отец вашего мужа недаром   сказал после победы при Рокруа, глядя на залу, украшенную испанскими знаменами:   «Не могу высказать, сколько я радуюсь этой победе сына моего. Но только помните   слова мои: чем более дом наш приобретет славы, тем более подвергнется гонению.   Если бы я не пользовался гербом Франции, которого бросать не намерен, я взял бы   в герб свой ястреба с колокольчиками, которые везде извещают о нем, и в то же   время помогают ловить его. С ястребом взял бы я и девиз: „Fama nocet“. Не   согласны ли вы со мной, Лене?      

– Ваше   высочество правы, – отвечал Лене, опечаленный воспоминаниями, которые   пробудила в нем старушка. – Но мы зашли так далеко, что теперь не можем   воротиться назад. Скажу более: в таком положении, каково наше, надобно решиться   на что-нибудь как можно скорее: не надобно скрывать опасности. Мы свободны   только внешне. Королева подсматривает за нами, а Сент-Эньян держит нас в   блокаде. В чем же дело? Надобно выехать из Шантильи, невзирая на присмотр   королевы и на блокаду Сент-Эньяна.      

– Уедем   из Шантильи, но открыто! – вскричала молодая принцесса.      

– Я   согласна с этим предложением, – прибавила старушка. – Принцы Конде не   испанцы и не умеют обманывать, они не итальянцы и не умеют хитрить, они   действуют открыто, при дневном свете.      

– Ваше   высочество, – возразил Лене с убеждением, – Богом свидетельствую, что   я первый готов исполнить всякое приказание ваше. Но чтобы выехать из Шантильи,   как вам угодно, надобно сражаться. Вы, вероятно, в день битвы не покажетесь   простыми женщинами, вы пойдете впереди ваших приверженцев и станете ободрять   воинов вашим голосом. Но вы забываете, что возле ваших бесценных особ является   особа, не менее бесценная: герцог Энгиенский, ваш сын, ваш внучек. Неужели вы   решитесь сложить в одну могилу и настоящее и будущее вашей фамилии? Неужели вы   думаете, что Мазарини не отомстит отцу за то, что будут предпринимать в пользу   сына? Разве вы не знаете страшных тайн Венсенского замка, печально испытанных   господином Вандомом, маршалом Орнаво и Пюн-Лораном? Разве вы забыли эту   комнату, которая стоит приема мышьяка, как говорит госпожа Рамбулье? Нет, ваше   высочество, – продолжал Лене, сложив руки, – нет, вы послушаете   совета вашего старого слуги, вы уедете из Шантильи, как следует женщинам,   которых преследуют. Не забывайте, что самое сильное ваше оружие и ваша   слабость, сын, лишенный отца, супруга, лишенная сына, бегут, как могут, от   угрожающей опасности. Чтобы действовать и говорить открыто, погодите до тех   пор, пока вырветесь из рук врага. Пока вы в плену, приверженцы ваши немы, когда   вы освободитесь, они заговорят, перестанут бояться, что им предложат тяжкие   условия за ваш выкуп. План наш составлен с помощью Гурвиля. Мы уверены, что у   нас будет порядочный конвой, он защитит нас во время пути. Ведь теперь двадцать   различных партий овладели дорогою и живут, собирая дань с друзей и врагов.   Согласитесь на мое предложение, все готово.      

– Уехать   тайком! Бежать, как бегают преступники! – вскричала молодая   принцесса. – О, что скажет принц, когда узнает, что его мать, жена и сын   перенесли такой стыд и позор.      

– Не   знаю, что он скажет, но если вы будете действовать с успехом, он будет обязан   вам своим освобождением. Если вам не удастся, вы не истощите ваших средств, а   главное, не поставите себя в такое затруднительное положение, как при войне.      

Старушка   подумала с минуту и сказала с задумчивою грустью:      

– Любезный   Лене, убедите дочь мою, потому что я принуждена остаться здесь. Я до сих пор   крепилась, но наконец изнемогаю. Болезнь, которую я скрываю, чтобы не отнять   последней бодрости у наших приверженцев, уложит меня на одр страдания, где я,   может быть, умру… Но вы сказали правду: прежде всего надобно спасти имя Конде.   Дочь моя и внук мой уйдут из Шантильи, и, надеюсь, будут так умны, что станут   сообразовываться с вашими советами, скажу более, с вашими приказаниями.   Приказывайте, добрый Лене, все будет исполнено!      

– Как   вы побледнели! – вскричал Лене, поддерживая старушку.      

Принцесса,   прежде заметив ее бледность, уже приняла ее в свои объятия.      

– Да, –   сказала старушка, все более и более ослабевая, – да, добрые сегодняшние   известия поразили меня более, чем все, что мы сносили в последнее время.   Чувствую жестокую лихорадку. Но скроем мое положение. Такое открытие могло бы   очень повредить нам в теперешнюю минуту.      

– Нездоровье   вашего высочества, – сказал Лене, – было бы небесною милостью, если   бы только вы не страдали. Не сходите с постели, расскажите везде, что вы   больны. А вы, – прибавил он, обращаясь к молодой принцессе, –   прикажите послать за вашим доктором Бурдло. Нам понадобятся экипажи и лошади,   поэтому извольте объявить, что вы намерены повеселить нас оленьею травлею.   Таким образом, никто не удивится, если увидит особенное движение людей, оружия   и лошадей.      

– Распорядитесь   сами, Лене. Но как вы, осторожный человек, не предусмотрели, что всякий   невольно удивится этой страшной травле, назначенной именно в ту минуту, как   матушка почувствовала себя нездоровою?      

– Все   предусмотрено, ваше высочество. Послезавтра герцогу Энгиенскому минет семь лет.   В этот день женщины должны сдать его на руки мужчинам.      

– Так.      

– Мы   скажем, что травля назначается по случаю этого перехода маленького принца с дамской   половины на мужскую, и что ее высочество настояли, чтобы болезнь ее не служила   препятствием празднику. Мы должны были покориться ее желанию.      

– Бесподобная   мысль! – вскричала старушка в восторге от того, что ее внучек становится   уже человеком. – Да, предлог превосходно придуман, и вы, Лене,   удивительный советник.      

– Но   во время охоты герцог Энгиенский будет сидеть в карете? – спросила   принцесса.      

– Нет,   он поедет верхом. О, не извольте пугаться! Я выдумал маленькое седло. Виалас,   шталмейстер герцога, прикрепит к своему седлу это маленькое. Таким образом, все   могут видеть герцога, и вечером мы можем ехать: никто не обеспокоит нас.   Подумайте, в карете его остановят при первом препятствии, а верхом он везде   проедет, не так ли?      

– Так   вы хотите ехать?      

– Послезавтра   вечером, если вашему высочеству не нужно откладывать отъезда.      

– О,   нет, нет! Убежим из нашей тюрьмы как можно скорее, Лене.      

– А   что вы станете делать, выбравшись из Шантильи? – спросила вдовствующая   принцесса.      

– Мы   проберемся сквозь армию господина Сент-Эньяна и найдем средство отвести ему глаза.   Соединимся с Ларошфуко и с его конвоем и приедем в Бордо, где нас ждут. Когда   мы будем во второй столице королевства, в столице южной Франции, мы можем   воевать или переговариваться о мире, как угодно будет вашим высочествам.   Впрочем, имею честь уведомить вас, что даже и в Бордо мы продержимся весьма   недолго, если не будет близко от нас какой-нибудь крепости, которая отвлечет   внимание врагов наших. Две такие крепости для нас чрезвычайно важны: одна –   Вер, владычествует над Дордонью и пропускает жизненные припасы в Бордо; другая –   остров Сен-Жорж, на который даже жители Бордо смотрят, как на ключ к своему   городу. Но мы подумаем об этом после, в настоящую минуту нам надобно думать   только о выходе отсюда.      

– Это   дело очень легкое, – сказала молодая принцесса. – Все-таки мы здесь   одни и полные хозяева, что бы вы ни говорили.      

– Не   надейтесь ни на кого, пока мы не будем в Бордо. Ни в чем нельзя быть уверенным,   если тебе противостоит дьявольский ум Мазарини. Например, я ждал, пока мы   останемся наедине, чтобы сообщить вам план мой, но эта предосторожность ничего   не значит, я принял ее так, для очистки совести: даже в эту минуту я боюсь за   мой план, за план, изобретенный моею собственной головою и сообщенный только   вам. Мазарини не узнает новости, а угадывает их.      

– О,   пусть попробует помешать нам, – возразила молодая принцесса.      

– Но   пособим матушке дойти до ее спальни. Сегодня же я стану рассказывать, что   послезавтра у нас праздник и травля. Не забудьте написать приглашения, Лене.      

– Не   забуду.      

Старушка   пришла в свою спальню и слегла в постель. Тотчас позвали доктора принцев Конде   и учителя герцога Энгиенского господина Бурдло. Весть об этой неожиданной   болезни в ту же минуту распространилась по Шантильи и через четверть часа боскеты,   галереи, цветники – все опустело. Гости спешили в приемную комнату, узнать о   здоровье вдовствующей принцессы.      

Лене   провел весь день за письменным столом и в тот же вечер курьеры развезли более   пятидесяти приглашений различным лицам и в различные стороны.      

 XII      

       

На   третий день, когда назначено было исполнить замыслы Лене, погода была   чрезвычайно дурная, хотя в то время царствовала весна (как говорят в предании).   Весна – самое неприятное время года, и особенно во Франции. Тонкий и частый   дождь падал на цветники в Шантильи, он пробивал серый туман, покрывавший весь   сад и парк. На огромных дворах пятьдесят оседланных лошадей, повесив уши,   печально опустив головы, и нетерпеливо роя копытами землю, ждали минуты   отъезда. Группы собак, соединенных дюжинами, зевали в ожидании роковой травли и   старались увлечь за собою слугу, который отирал мокрые уши своих любимцев.      

Охотники   прохаживались тут же, забросив руки за спину. Несколько офицеров, привыкших к   непогоде на бивуаках в Рокруа или в Лане, не боялись дождя и, желая развлечься,   разговаривали на террасах или на главной лестнице.      

Всем   было известно, что в этот знаменательный день герцог Энгиенский выходит из рук   женщин, поручается мужчинам и впервые будет травить оленя. Все офицеры,   служившие принцу, все поклонники этого знаменитого дома, приглашенные   циркулярами Лене, почли за обязанность явиться в Шантильи. Сначала они очень   беспокоились о здоровье вдовствующей принцессы, но бюллетень доктора Бурдло   успокоил их: вдовствующая принцесса после кровопускания в то же утро приняла   рвотное лекарство, считавшееся в то время универсальным средством.      

В десять   часов все гости, лично приглашенные принцессою Конде, уже приехали: каждого   приняли, когда он предъявил пригласительную записку, а кто забыл захватить с   собою записку, того проводил сам Лене, показывая швейцару, что можно пустить   гостя. Эти гости вместе со служителями дома могли составить отряд человек в   восемьдесят или в девяносто. Почти все они стояли около белой лошади, которая   имела честь нести на седле небольшое кресло, обитое бархатом, для герцога   Энгиенского. Герцог должен был занять это кресло, когда шталмейстер его Виалас   сядет на лошадь и займет свое место.      

Однако   же никто не говорил еще о начале травли, и, казалось, ждали еще кого-то.      

В   половине одиннадцатого три дворянина в сопровождении шести лакеев, вооруженных   с ног до головы, с чемоданами, в которых поместилось бы все, что нужно для   путешествия по Европе, въехали в замок. Увидев на дворе столбы, они хотели   привязать к ним своих лошадей.      

Тотчас   человек, одетый в голубой мундир с серебряною перевязью, с алебардой в руках, подошел   к приезжим, в которых легко можно было узнать путешественников, приехавших   издалека, потому что они промокли до костей, а сапоги их были покрыты грязью.      

– Откуда   вы, господа? – спросил этот нового рода швейцар, опираясь на алебарду.      

– С   севера! – отвечал один из всадников.      

– Куда   едете?      

– На   похороны.      

– Где   доказательство?      

– Вот   наш креп.      

Действительно,   у всех трех дворян висел креп на руке.      

– Извините   меня, господа, – сказал швейцар, – пожалуйте в замок. Стол   приготовлен, комнаты натоплены, лакеи ждут ваших приказаний. Что же касается до   ваших слуг, то их будут угощать в людских комнатах.      

Дворяне,   истинная деревенщина, голодная и любопытная, поклонились, сошли с лошадей,   отдали поводья своим лакеям, спросили, где столовая, и пошли туда. Камергер   дожидался их у дверей и взялся провожать их и служить им руководителем.      

Между   тем лакеи принцессы взяли лошадей приезжих гостей, повели их в конюшню, принялись   чистить, холить и поставили их перед яслями с овсом.      

Едва   приехавшие три дворянина успели сесть за стол, как на двор въехали новые шесть   всадников, тоже с шестью вооруженными лакеями, и, видя столбы, хотели привязать   к ним лошадей. Но швейцар с алебардой, которому даны были строгие приказания,   подошел к ним и спросил:      

– Откуда   вы, господа?      

– Из   Пикардии. Мы Тюрешевские офицеры.      

– Куда   едете?      

– На   похороны.      

– Где   доказательство?      

– Вот   наш креп.      

Подобно   первым гостям, они указали на креп, висевший у них на шпагах.      

И этих   повели в столовую, как первых, так же занялись их лошадьми, которых вытерли и поставили   в конюшню.      

За ними   явились еще четверо, и повторилась та же сцена.      

От   десяти часов до двенадцати таким образом приехало сто всадников. Они приезжали   по двое, по четыре или по пяти разом, поодиночке или группами, некоторые были   одеты весьма великолепно, некоторые очень бедно, но все были хорошо вооружены и   на хороших лошадях. Всех их швейцар расспросил прежним порядком, все они   отвечали, что едут на похороны, и показывали креп.      

Когда   все они отобедали и познакомились, когда люди их покушали порядочно и лошади их   освежились, Лене вошел в столовую и сказал:      

– Господа,   принцесса Конде поручила мне благодарить вас за честь, которую вы ей сделали   посещением, заехав к ней на пути к герцогу Ларошфуко. Вы отправляетесь на   похороны его родителя. Считайте этот дворец вашим собственным домом и примите   участие в травле, которая назначена сегодня после обеда по случаю нашего   домашнего праздника: герцог Энгиенский сегодня переходит на руки мужчин.      

Общая радость   и самая искренняя благодарность встретили эту первую часть речи Лене, который,   как искусный оратор, остановился на месте, долженствовавшем возбудить громкий   восторг.      

– После   охоты, – прибавил он, – вы будете ужинать за столом принцессы, она   хочет лично поблагодарить вас. Потом вам можно будет отправиться в путь.      

Некоторые   из всадников с особенным вниманием выслушали эту программу, которая несколько   стесняла свободу их действий, но, верно, их предупредил уже герцог Ларошфуко,   потому что ни один из них не возражал. Иные пошли смотреть своих лошадей,   другие разложили чемоданы и начали наряжаться для предстоящего свидания с   принцессой. Иные, наконец, остались за столом и разговаривали о тогдашних   делах, имевших, по-видимому, некоторую связь с событиями этого дня.      

Весьма   многие прохаживались под главным балконом, на котором по окончании туалета   должен был показаться герцог Энгиенский в последний раз в сопровождении женщин.   Юный принц, сидевший в своих комнатах с кормилицами и няньками, не понимал,   какую важную роль он играет. Но уже полный гордости, он нетерпеливо смотрел на   богатый костюм, который наденут на него в первый раз. То было черное бархатное   платье, шитое серебром, что придавало костюму вид траура. Мать принца   непременно хотела прослыть вдовою и задумала уже вставить в свою речь эти   значительные слова:      

– Бедный   мой сирота!      

Но не   один принц с восторгом поглядывал на богатое платье. Возле него стоял другой   мальчик, постарше несколькими месяцами, с розовыми щеками, белокурыми волосами,   дышащий здоровьем, силой и живостью. Он, так сказать, пожирал великолепие,   окружавшее его счастливого товарища. Уже несколько раз, не имея сил удержать   свое любопытство, он подходил к стулу, на котором лежали богатые наряды, и   потихоньку ощупывал материю и шитье, в то же время как принц смотрел в другую   сторону. Но случилось, что принц взглянул слишком рано, а Пьерро отнял руку   слишком поздно.      

– Смотри,   осторожнее, – вскричал маленький принц с досадой, – говорю тебе,   Пьерро, осторожнее! Ты, пожалуй, испортишь мне платье, ведь это шитый бархат, и   он тотчас портится, как только до него дотронешься. Запрещаю тебе трогать его.      

Пьерро   спрятал преступную руку за спину, пожимая плечами, как всегда делают дети,   когда они чем-нибудь недовольны.      

– Не   сердись, Луи, – сказала принцесса своему сыну, которого лицо   обезобразилось довольно неприятной гримасой, – если Пьерро дотронется до   твоего платья, мы прикажем высечь его.      

Пьерро   грозно отвечал:      

– Он   принц, да зато и я садовник. Если он не позволяет мне дотрагиваться до его   платья, то я не позволю ему играть с моими курами. Да, ведь я посильнее его, он   это знает…      

Едва   успел он выговорить эти неосторожные слова, как кормилица принца, мать Пьерро,   схватила неосторожного мальчика за руку и сказала:      

– Ты   забываешь, Пьерро, что принцу принадлежит все – и замок, и все окрестности   замка, и, стало быть, твои куры принадлежат тоже ему.      

– Ну   вот, – пробормотал Пьерро, – а я думал, что он мне брат.      

– Да,   брат по кормилице.      

– Ну,   если он мой брат, так мы все должны делить, и если мои куры принадлежат ему,   так его платье принадлежит мне.      

Кормилица   хотела пуститься в пространные объяснения с сыном, но юный принц, желавший   особенно удивить Пьерро и заставить его завидовать себе, прервал ее речь и   сказал:      

– Не   бойся, Пьерро, я не сержусь на тебя. Ты сейчас меня увидишь на большой белой   лошади и на маленьком моем седле, я поеду на охоту и сам убью оленя.      

– Как   бы не так! – возразил Пьерро с очевидною насмешкою. – Долго усидите   вы на лошади! Вы третьего дня хотели поездить на моем осле, да и тот сбросил   вас.      

– Правда, –   отвечал принц Энгиенский с возможною гордостью, – но сегодня я представляю   принца Конде и, стало быть, не упаду, притом Виалас будет держать меня обеими   руками.      

– Довольно,   довольно, – сказала принцесса, желая прекратить спор принца с   Пьерро. – Пора одевать его высочество. Вот уже бьет час, а дворяне наши   ждут с нетерпением. Лене, прикажите подать сигнал.      

 XIII      

       

В ту же   минуту на дворе раздался звук рогов и потом пронесся по комнатам. Гости   побежали к своим коням, которые вполне успели отдохнуть, и спешили сесть на   седла. Прежде всех появились егеря с собаками. Дворяне стали в два ряда, и   герцог Энгиенский верхом на лошади, поддерживаемый Виаласом, явился в   сопровождении придворных дам, конюших, дворян. За ним следовала его мать в   роскошном туалете, на черной, как вороново крыло, лошади. Рядом с нею, тоже   верхом на коне, которым она удивительно грациозно правила, ехала виконтесса   Канб, очаровательная в своем женском наряде, который она, наконец, надела к   своей великой радости.      

Что   касается госпожи Турвиль, то ее напрасно все искали глазами еще со вчерашнего   дня. Она исчезла, она, словно Ахилл, ушла в свою палатку.      

Блестящая   кавалькада была встречена единодушными кликами. Все показывали друг другу,   поднимаясь на стременах, принцессу и герцога Энгиенского, которых большинство   придворных не знало в лицо, потому что никогда не появлялось при дворе и жило   вдали от всего этого царственного великолепия. Мальчик приветствовал публику с   очаровательною улыбкою, а принцесса с кротким величием. Это были жена и сын   того, кого даже враги называли первым военачальником Европы. Этот воитель   подвергся преследованиям, был посажен в тюрьму теми самыми, кого он спас от   врага при Лансе и защитил против мятежников в Сен-Жермене. Всего этого было   более чем достаточно, чтобы вызвать энтузиазм, и он в самом деле достиг высшей   степени.      

Принцесса   упивалась всеми этими свидетельствами своей популярности. Потом, после того,   как Лене потихоньку шепнул ей несколько слов, она подала сигнал к отъезду.   Скоро въехали в парк, все ворота которого охранялись солдатами полка принца   Конде. Решетки были заперты вслед за въехавшими охотниками, но, казалось, и   этой предосторожности было мало; все как будто еще боялись, чтоб к празднику не   пристроился кто-нибудь чужой, и солдаты остались на часах у решетки, а около   каждой двери был поставлен швейцар с алебардою, с приказанием отворять только   для тех, кто ответит на три вопроса, служившие паролем.      

Спустя   минуту после того, как заперли решетку, звук рогов и свирепый лай собак дали   знать о том, что олень был выпущен для травли.      

Между   тем с наружной стороны парка, против стены, построенной констеблем Монморанси,   шесть всадников, услыша звуки рога и лай собак, остановились, поглаживая   лошадей, и начали совещаться.      

Глядя на   их платья, совершенно новые, на упряжь, блестевшую на их лошадях, на лоснящиеся   плащи, которые спускались с их плеч даже на лошадей, глядя на роскошь их   оружия, которое они ловко выказывали, нельзя было не удивиться, что такие   красивые и великолепные вельможи едут одни в то время, как все окрестное   дворянство собрано в замок Шантильи.      

Впрочем,   блеск этих вельмож бледнел перед роскошью их начальника или того, кто казался   их начальником. Вот его костюм: шляпа с пером, золотистая перевязь, тонкие   сапоги с золотыми шпорами, длинная шпага со сквозной ручкой и великолепный   голубой испанский плащ.      

– Черт   возьми! – сказал он, подумав несколько минут, пока прочие всадники   смотрели на него с некоторым замешательством. – Как входят в парк? В   ворота или в калитки? Впрочем, подъедем к первым воротам или к первой калитке,   и мы, верно, войдем. Таких молодцев, как мы, не оставят за воротами, когда туда   впускают плохо одетых людей, каких мы встречаем с самого утра.      

– Повторяю   вам, Ковиньяк, – отвечал тот всадник, к которому начальник обратился с речью, –   повторяю, что эти дурно одетые люди, похожие на черт знает кого, но теперь   разгуливающие в парке, имели над нами важное преимущество: они знали пароль. Мы   не знаем пароля и не попадем в парк.      

– Ты   так думаешь, Фергюзон? – спросил с уважением к мнению товарища тот   всадник, в котором читатель узнал уже давнишнего нашего приятеля, являвшегося   на первых страницах этого романа.      

– Думаю!   Нет, не только думаю, а даже совершенно уверен! Неужели вы думаете, что эти   люди охотятся просто для охоты? Как бы не так! Они, верно, замышляют   что-нибудь.      

– Фергюзон   прав, – сказал третий, – они, верно, замышляют что-нибудь и не   впустят нас.      

– Однако   же, не худо позаняться травлею оленя, когда встретишься с нею на дороге.      

– Особенно,   когда травля людей надоела, не так ли, Барраба? – сказал Ковиньяк. –   Ну, так не скажут же, что мы не сумели взглянуть на этого оленя. У нас есть   все, что необходимо для появления на этом празднике, мы блестим, как новые   червонцы. Если нужны солдаты герцогу Энгиенскому, где найдет он людей отчаяннее   нас? Самый скромный из нас похож на капитана.      

– А   вас, Ковиньяк, – прибавил Барраба, – в случае нужды можно выдать за   герцога и пэра.      

Фергюзон   молчал и думал.      

– По   несчастию, – продолжал Ковиньяк с улыбкой, – Фергюзону не хочется   охотиться сегодня.      

– Ну   вот, – сказал Фергюзон, – с чего вы это взяли! Охота – дворянское   занятие, к которому я очень склонен. Поэтому я нимало не пренебрегаю ею и не   отговариваю других от нее. Я только говорю, что парк, в котором охотятся,   защищен решетками, а ворота для нас заперты.      

– Слышите! –   закричал Ковиньяк. – Слышите! Трубы дают знать, что зверь показался.      

– Но, –   продолжал Фергюзон, – это не значит, что мы не будем охотиться сегодня.      

– А   как же мы будем охотиться, когда не можем войти в парк?      

– Я   не говорил, что мы не можем войти, – хладнокровно возразил Фергюзон.      

– Да   как же можем мы войти, когда решетки и ворота для нас заперты?      

– Да   отчего бы, например, не пробить нам бреши в этой стенке, такой бреши, чтобы мы   и лошади наши могли пробраться в парк? За этой стеной мы не найдем никого,   никто не остановит нас.      

– Уррра! –   закричал Ковиньяк, от радости размахивая шляпой. – Прости меня, Фергюзон:   ты между нами самый смышленый человек. Когда я посажу принца на место короля   французского, я выпрошу для тебя место сеньора Мазарини. За работу, друзья, за   работу!      

Тут   Ковиньяк спрыгнул с лошади и с помощью товарищей, из которых один остался у лошадей,   принялся ломать стену, и без того уже разрушенную временем.      

В одну   минуту пятеро рабочих проломали проход в три или четыре фута шириною. Потом они   сели на лошадей и под предводительством Ковиньяка въехали в крепость.      

– Теперь, –   сказал он, направляясь к тому месту, откуда неслись звуки рогов, – теперь   будем учтивы и ласковы, и я приглашаю вас ужинать у герцога Энгиенского.      

 XIV      

       

Мы уже   сказали, что наши самозванцы-вельможи уехали на превосходных конях. Лошади их   имели важное преимущество: они были свежее лошадей, явившихся утром с   дворянами.      

Они   скоро примкнули к свите принцесс и без труда заняли место между охотниками.   Гости съехались из разных провинций и не знали друг друга, стало быть, наши   рыцари, забравшись в парк, могли прослыть за приглашенных.      

Все   прошло бы без беды, если бы они держались на своем месте, или даже если бы они   опередили других и смешались с егермейстерами, но они поступили гораздо хуже.   Через минуту Ковиньяку представилось, что травлю дают собственно для него. Он   выхватил из рук слуги трубу, бросился вперед всех охотников, скакал куда   попало, без устали трубил, сам не разбирая, что трубит, давил собак,   опрокидывал слуг, приветливо кланялся встречным дамам, кричал, бранился,   выходил из себя и прискакал к оленю в ту самую минуту, как бедное животное   выбилось из сил.      

– Сюда!   Сюда! – кричал Ковиньяк. – Наконец-то мы поймали оленя! Он здесь!      

– Ковиньяк, –   твердил ему Фергюзон, не отстававший от него, – Ковиньяк, из-за вас   выгонят нас всех. Ради Бога, потише!      

Но   Ковиньяк ничего не слышал и, видя, что собаки не сладят с оленем, сошел с   лошади, обнажил шпагу и кричал во все горло:      

– Сюда!   Сюда!      

Товарищи   его, все, кроме осторожного Фергюзона, ободренные его примером, готовились   напасть на добычу, как вдруг главный егермейстер, отстранив Ковиньяка своим   ножом, сказал:      

– Потише,   милостивый государь, сама принцесса управляет охотой, стало быть, она сама заколет   оленя или предоставит эту честь кому заблагорассудит.      

Ковиньяк   пришел в себя от этого грубого замечания. Когда он неохотно отступал, прискакали   все прочие отставшие охотники, и составили кружок около несчастного оленя,   который лежал под дубом.      

В ту же   минуту в главной аллее показалась принцесса. За нею следовал герцог Энгиенский,   вельможи и придворные дамы, желавшие иметь честь сопутствовать ее высочеству.   Она вся горела, чувствуя, что начинает настоящую войну этим подобием войны.      

Прискакав   в середину круга, она остановилась, гордо оглянула всех присутствующих и заметила   Ковиньяка и его товарищей, на которых злобно поглядывали охотники.      

Егермейстер   подошел к ней с ножом. Этот нож из превосходной стали и превосходно отделанный,   обыкновенно служил принцу Конде.      

– Ваше   высочество изволите знать этого гостя? – спросил он тихим голосом,   указывая глазами на Ковиньяка.      

– Нет, –   отвечала она, – но если он здесь, так верно кто-нибудь знает его.      

– Его   никто не знает, и все, кого я спрашивал, видят его в первый раз.      

– Но   он не мог въехать в ворота, не сказавши пароля.      

– Разумеется,   не мог, – отвечал егермейстер, – однако же осмеливаюсь доложить   вашему высочеству, что его надобно остерегаться.      

– Прежде   всего, надобно узнать, кто он.      

– Сейчас   узнаем, – отвечал с обыкновенною своею улыбкою Лене, который ехал за   принцессою. – Я послал к нему нормандца, пикардийца и бретонца, они   порядочно порасспросят его. Но теперь не извольте обращать на него внимание,   или он ускользнет от нас.      

– Вы   совершенно правы, Лене, займемся охотой.      

– Ковиньяк, –   сказал Фергюзон, – кажется, там разговаривают про нас. Не худо бы нам   скрыться.      

– Ты   так думаешь? Тем хуже! – возразил Ковиньяк. – Я хочу видеть, как   будут резать оленя. Что будет, то будет.      

– Да,   зрелище очень приятное, я знаю, – отвечал Фергюзон, – но мы можем заплатить   здесь за места гораздо дороже, чем в театре.      

– Ваше   высочество, – сказал егермейстер, подавая принцессе нож, – кому   угодно вам предоставить честь зарезать оленя?      

– Беру   эту обязанность на себя, – отвечала принцесса, – я должна привыкнуть   к железу и крови.      

– Намюр, –   сказал егермейстер одному из стрелков, – смотри! На место!      

Стрелок   вышел из рядов и с ружьем в руках стал шагах в двадцати от оленя. Он должен был   убить оленя, если бы тот вздумал броситься на принцессу, как это иногда   случалось.      

Принцесса   сошла с лошади, взяла нож, глаза ее горели, щеки пылали, губы приоткрылись. Так   пошла она к оленю, который лежал под собаками и, казалось, был покрыт   разноцветным ковром. Вероятно, бедное животное не воображало, что смерть идет к   нему в виде красавицы принцессы, из рук которой он много раз ел корм свой. Он   хотел приподняться со слезой, которая всегда сопровождает агонию оленя, лани и   дикой козы, но не успел. Лезвие ножа, отразив блеск солнца, исчезло в горле   оленя. Кровь брызнула на лицо принцессы. Олень поднял голову и застонал, в последний   раз с упреком взглянув на прелестную свою госпожу, повалился и околел.      

В ту же   минуту все трубы затрубили, тысячи голосов закричали: «Да здравствует ее высочество!»,   а маленький принц, припрыгивая на седле, с радостью бил в ладоши.      

Принцесса   вынула нож из горла оленя, гордо, как амазонка, осмотрелась кругом, отдала   окровавленное оружие егермейстеру и села на лошадь.      

Тут Лене   подошел к ней.      

– Не   угодно ли, – сказал он с обыкновенною своей улыбкой, – не угодно ли,   я скажу вашему высочеству, о ком вы думали, когда наносили удар бедному оленю?      

– Скажите,   Лене, я буду очень довольна.      

– Вы   думали о Мазарини и желали, чтобы он был на месте оленя.      

– Да, –   закричала принцесса, – именно так! Я убила бы его без жалости, как зверя.   Но вы настоящий колдун, любезный Лене.      

Потом   она оборотилась к гостям и сказала:      

– Теперь,   когда охота кончилась, господа, извольте идти за мной. Поздно уже травить другого   оленя, притом, ужин ждет нас.      

Ковиньяк   отвечал на это приглашение самым грациозным поклоном.      

– Что   вы делаете, капитан? – спросил Фергюзон.      

– Что?   Принимаю приглашение. Разве ты не видишь, что принцесса пригласила нас к ужину,   как я давеча обещал тебе?      

– Ковиньяк,   послушайте меня, на вашем месте я поспешил бы убраться домой.      

– Фергюзон,   друг мой, на этот раз твоя обыкновенная проницательность ошибается. Разве ты не   заметил, как отдавал приказание этот черный господин, очень похожий на лисицу,   когда он улыбается, и на хорька, когда он не смеется? Поверь мне, Фергюзон, у   бреши уже поставлен караул, и идти в ту сторону, – значит, показать, что   мы хотим выйти тем же путем, которым вошли сюда.      

– Так   что же с нами будет?      

– Не   беспокойся, я за все отвечаю.      

Товарищи   Ковиньяка, успокоенные его обещанием, смешались с дворянами и пошли вместе с   ними по дороге ко дворцу.      

Ковиньяк   не ошибся: за ними наблюдали. Лене стоял близко от него, справа возле Лене шел   главный егермейстер, а слева – главноуправляющий двором принца Конде.      

– Вы   точно уверены, что никто не знает этих кавалеров? – спросил Лене.      

– Никто!   Мы спрашивали уже человек у пятидесяти, ответ все тот же: не знаем!      

Нормандец,   пикардиец и бретонец воротились и ничего не могли сказать Лене. Только нормандец   открыл брешь в стене парка и как человек предусмотрительный приказал стеречь   ее.      

– Ну, –   сказал Лене, – мы прибегнем к самому действенному средству. Неужели для   горсти шпионов должны мы распустить сотню честных дворян? Вы, господин   управляющий, наблюдайте, чтобы никто не мог выйти из галереи, куда войдет вся   свита; вы, господин егермейстер, когда затворят дверь галереи, поставьте на   всякий случай караул, человек двенадцать с заряженными ружьями. Теперь   ступайте, я не спущу с них глаз.      

Впрочем,   господину Лене нетрудно было исполнить дело, за которое он взялся. Ковиньяк и   его товарищи вовсе не думали бежать. Ковиньяк шел в первом ряду и храбро крутил   усы. Фергюзон следовал за ним, совершенно успокоенный его обещанием: он знал,   что Ковиньяк не пошел бы в западню, если бы не был уверен, что из нее есть   другой выход. Что же касается до Баррабы и других его товарищей, то они думали   только о предстоящем превосходном ужине, они были люди чисто меркантильные и с   совершенной беспечностью во всех делах, требовавших размышления, полагались на   двух своих начальников, к которым имели полную и слепую доверенность.      

Все   случилось, как предвидел Лене, и исполнилось по его приказанию. Принцесса села   в приемной комнате под балдахин на кресло, служившее ей престолом, возле нее   стоял ее сын в том же костюме, о котором мы уже говорили.      

Гости   смотрели друг на друга: им обещали ужин, а очевидно, что их хотят угостить   речью.      

Действительно,   принцесса встала и начала говорить. Речь ее была увлекательна. На этот раз   принцесса перестала скрывать чувства и щадить Мазарини. Гости, подстрекаемые   воспоминанием об обиде, нанесенной всему французскому дворянству в лице   принцев, а еще более надеждою, что в случае успеха можно будет выговорить   выгодные условия у Анны Австрийской, два или три раза прерывали речь принцессы,   громко клянясь защищать дело знаменитого Дома Конде и помочь ему выйти из   унижения, в которое ниспровергнул его кардинал Мазарини.      

– Итак,   господа, – сказала наконец принцесса, – сирота мой просит содействия   вашей храбрости, просит жертвы вашей преданности. Вы наши друзья, по крайней   мере, вы приехали сюда под этим именем. Что можете вы сделать для нас?      

После   минутного молчания, полного торжественности, началась следующая величественная   и трогательная сцена.      

Один из   дворян подошел к принцессе, низко поклонился и сказал:      

– Меня   зовут Жерар де Монталан, я привел с собой четырех дворян, друзей моих. У всех у   нас пять добрых шпаг и две тысячи пистолей, и то и другое приносим вашему   высочеству от души. Вот наше рекомендательное письмо, подписанное герцогом   Ларошфуко.      

Принцесса   в свою очередь поклонилась, приняла письмо из рук дворянина, передала его Лене   и показала рукой, чтобы рекомендованные дворяне перешли на правую сторону.      

Едва   успели они занять показанное место, как встал другой дворянин.      

– Меня   зовут Клод Рауль де Рессак, граф де Клермон, – сказал он. – Я приехал   с шестью дворянами, друзьями моими. У каждого из нас по тысяче пистолей, просим   милостивого дозволения внести их в казну вашего высочества. Мы вооружены и   имеем хороших лошадей и будем довольствоваться обыкновенным содержанием. Вот   наше рекомендательное письмо, подписанное герцогом Бульонским.      

– Перейдите   на правую сторону, господа, – отвечала принцесса, приняв и прочитав письмо   и потом передав его Лене. – Будьте уверены в совершенной моей   признательности.      

Дворяне   поклонились и отошли.      

– Я   Луи Фердинанд де Лож, граф де Дюра, – сказал третий дворянин.      

– Я   приехал без друзей и без денег, богат и силен только моей шпагой: ею открыл я   себе дорогу сквозь неприятельские ряды, потому что был осажден в Бельгарде. Вот   мое письмо от виконта Тюрена.      

– Хорошо,   хорошо, – отвечала принцесса, одною рукою принимая письмо, а другую   подавая ему для поцелуя. – Станьте возле меня, я назначаю вас бригадиром в   моих войсках.      

Прочие   дворяне последовали этому примеру: они приходили с рекомендательными письмами   от Ларошфуко, от герцога Бульонского или от виконта Тюрена. Каждый отдавал   письмо и переходил на правую сторону. Когда правая сторона наполнилась,   принцесса приказала им становиться на левую.      

Таким   образом, середина залы опустела. Там остались только Ковиньяк и его товарищи,   они составляли отдельную группу, на которую все смотрели недоверчиво, с гневом   и угрозой.      

Лене   взглянул на дверь, она была тщательно заперта. Он знал, что за дверью стоит   егермейстер с дюжиной хорошо вооруженных солдат.      

Он   оборотился к незнакомцам и спросил:      

– А   вы, господа, что за люди? Сделайте одолжение, скажите, кто вы, и покажите нам   ваши рекомендательные письма.      

Начало   этой сцены, конца которой Фергюзон не предвидел, обеспокоило его. Беспокойство   его сообщилось и прочим товарищам, которые посматривали на дверь. Но начальник   их, величественно завернувшись в мантию, оставался спокойным.      

По   приглашению Лене он выступил на два шага вперед, поклонился принцессе с   вычурным изяществом и сказал:      

– Я   Ролан де Ковиньяк и привел на службу вашего высочества этих пятерых дворян. Все   они из знатнейших гиеннских фамилий, но желают остаться неизвестными.      

– Но,   вероятно, вы приехали в Шантильи не без рекомендации, милостивые   государи? – возразила принцесса, смущенная мыслью, что произойдут   беспорядки, когда будут арестовывать этих незваных гостей.      

– Где   ваше рекомендательное письмо? Покажите!      

Ковиньяк   поклонился, как человек, понимающий справедливость такого требования, пошарил в   кармане, вынул бумагу, вчетверо сложенную, и подал ее Лене с низким поклоном.      

Лене   развернул бумагу, прочел, и радость выразилась на его лице, до сих пор   несколько неспокойном и смущенном.      

Пока   Лене читал, Ковиньяк торжествующим взглядом окинул собрание.      

– Ваше   высочество! – сказал Лене принцессе вполголоса. – Посмотрите, какое   счастье! Бланк герцога д'Эпернона.      

– Благодарю   вас, милостивый государь! – сказала принцесса с благосклонной   улыбкой. – Три раза благодарю вас. Благодарю за мужа моего, благодарю за   себя, благодарю за моего сына.      

Зрители   онемели от удивления.      

– Милостивый   государь, – сказал Лене, – бумага эта до такой степени драгоценна,   что вы, вероятно, не захотите уступить нам ее без особенных условий. Сегодня   вечером мы потолкуем о ней, и вы скажете, чем мы может отблагодарить вас.      

Лене   положил в карман бланк, которого Ковиньяк из учтивости не попросил назад.      

– Что, –   сказал Ковиньяк своим товарищам, – не говорил ли я вам, что приглашаю вас   ужинать к герцогу Энгиенскому?      

– Теперь,   милостивые государи, перейдем в столовую, – сказала принцесса.      

Обе   половинки боковой двери отворились, и открылся великолепно убранный стол в большой   галерее замка.      

Ужин   прошел шумно и весело: каждый раз, как пили за здоровье принца (а это случилось   раз десять), все гости становились на колени, поднимали шпаги и ругали   кардинала Мазарини так громко, что стены дрожали.      

Никто не   отказывался от прекрасного угощения в Шантильи. Даже Фергюзон, осторожный   благоразумный Фергюзон, предался прелести бургонских вин, с которыми он   знакомился в первый раз. Фергюзон был гасконец и до сих пор умел ценить только   вина своей провинции, которые в то время (если верить герцогу Сен-Симону) не   очень славились.      

Но   Ковиньяк не подвергся общему увлечению. Отдавая должную справедливость превосходному   Мулену, Нюи и Шамбертену, он употреблял их очень умеренно. Он не забывал хитрой   улыбки Лене и думал, что ему нужен весь его рассудок, чтобы заключить выгодный   торг с лукавым советником. Зато он очень удивил Фергюзона, Баррабу и других   своих товарищей, которые, не зная настоящей причины его воздержанности,   вообразили, что он хочет переменить образ жизни.      

По   окончании ужина, когда тосты начали раздаваться чаще, принцесса вышла и увела с   собою герцога Энгиенского: она хотела доставить гостям своим полную свободу   сидеть за столом, сколько им заблагорассудится.      

Лене   сказал ей на ухо:      

– Не   забудьте, ваше высочество, что мы едем в десять часов.      

Было уже   почти девять часов.      

Принцесса   принялась за сборы в дорогу.      

Между   тем Лене и Ковиньяк взглянули друг на друга.      

Лене   встал, Ковиньяк тоже. Лене вышел в маленькую дверь, находившуюся в углу   галереи.      

Ковиньяк   понял, в чем дело, и пошел за ним.      

Лене   привел Ковиньяка в свой кабинет. Ковиньяк шел сзади, стараясь казаться   беспечным и спокойным. Но между тем рука его играла с рукояткой кинжала, и   быстрые и проницательные глаза его заглядывали во все двери и за все занавески.      

Не то,   чтобы он боялся, что его завлекут в западню, но он держался правила: быть   всегда осторожным и наготове.      

Когда   они вошли в кабинет, Ковиньяк тотчас осмотрел его и уверился, что они одни.      

Лене   указал ему на стул.      

Ковиньяк   сел к той стороне стола, на которой горела лампа.      

Лене сел   против него.      

– Милостивый   государь, – сказал Лене с целью задобрить гостя с первого слова, –   позвольте прежде всего отдать вам ваш бланк. Он точно принадлежит вам, не   правда ли?      

– Он   принадлежит тому, у кого он будет в руках, – отвечал Ковиньяк, – на   нем нет никакого имени, кроме имени герцога д'Эпернона.      

– Когда   я спрашиваю, ваш ли это бланк, я разумею, как вы его получили. С согласия ли герцога   д'Эпернона?      

– Я   получил этот бланк из собственных рук герцога.      

– Так   эта бумага не похищена и не выманена? Я говорю не о вас, но о том, от кого вы   ее получили. Может быть, она досталась вам из вторых рук?      

– Повторяю   вам: она отдана мне самим герцогом добровольно за другой акт, который я доставил   герцогу д'Эпернону.      

– А   какие обязательства приняли вы на себя?      

– Ровно   никаких.      

– Стало   быть, владелец бланка может употребить его, как захочет?      

– Может.      

– Так   почему вы сами не пользуетесь им?      

– Потому,   что я с этим бланком могу получить что-нибудь одно, а отдав его вам, я получаю   вдвойне.      

– Что   же вы получите вдвойне?      

– Во-первых,   деньги.      

– У   нас их мало.      

– Я   не жаден.      

– А   во-вторых?      

– Место   в армии принцев.      

– У   принцев нет армии.      

– Скоро   будет.      

– Не   хотите ли лучше взять патент на право набирать рекрутов?      

– Я   только что хотел просить его.      

– Остаются   деньги…      

– Да,   только вопрос о деньгах.      

– Сколько   вы хотите?      

– Десять   тысяч ливров. Я уже сказал вам, что не запрошу слишком много.      

– Десять   тысяч!      

– Да.   Надобно же дать мне хоть что-нибудь вперед на обмундировку солдат.      

– Правда,   вы требуете немного.      

– Так   вы согласны?      

– Извольте!      

Лене   вынул готовый патент, вписал в него имя, сказанное молодым человеком, приложил   печать принцессы и отдал бумагу Ковиньяку. Потом отворил секретный ларчик, в   котором хранилась казна, вынул десять тысяч ливров золотом и разложил кучами,   по двадцати луидоров в каждой.      

Ковиньяк   осторожно пересчитал их. Пересмотрев последнюю кучку, он кивнул головою в знак,   что Лене может взять бланк.      

Лене   взял бумагу и положил в секретный ларчик, вероятно думая, что она гораздо   драгоценнее денег.      

В ту   минуту, как Лене прятал в карман ключ от ларчика, вбежал лакей и объявил, что   советника спрашивают по важному делу.      

Лене и   Ковиньяк вышли из кабинета. Лене пошел за лакеем, Ковиньяк отправился в столовую.      

Между   тем принцесса приготовлялась к отъезду. Она переменила парадное платье на амазонское,   годное для верховой езды и для кареты, разобрала бумаги, сожгла ненужные и   спрятала важные. Взяла свои бриллианты, которые она приказала вынуть из оправы,   чтобы они занимали меньше места и чтобы в случае нужды удобнее было продать их.      

Что же   касается герцога Энгиенского, то он должен был ехать в охотничьем костюме, потому   что ему не успели еще сшить другого платья. Шталмейстер его, Виалас, должен был   постоянно ехать возле кареты и, если нужно, взять его на руки и увезти на белой   лошади, которая была кровным скакуном. Сначала боялись, чтобы не заснуть, и   заставили Пьерро играть с ним, но такая предосторожность вскоре оказалась   совершенно бесполезною. Принц не спал от мысли, что он одет, как взрослый.