1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Простите,  сэр, но мисс Марианна у моего отца, и по дороге я расскажу вам, как она туда  попала.    

– Значит,  Робин сказал тебе, что завтра нам придется защищать женщин? – спросил  монах.    

– Да,  отец мой.    

– Вот  счастливый плут, – проворчал монах, – он хочет похитить Мод. О  женщины, женщины! Да, в одном их волоске хитрости больше, чем у мужчин во всей  их бороде!    

 XI    

     

Барон  рассеянно слушал, как один из его управляющих читает ему счета, когда дверь отворилась  и в комнату ввели Робина: по бокам его шли два солдата, а впереди него  шествовал сержант Лэмбик, чье имя мы забыли назвать раньше.    

Свирепый  барон тут же приказал чтецу умолкнуть и направился к этом небольшому отряду,  бросая на него взгляды, не предвещающие ничего доброго.    

Сержант  поднял глаза на господина и, увидев, что у того, дрожат и шевелятся приоткрытые  губы, силясь что-то произнести, счел долгом вежливости дать ему высказаться  первому, но старый Фиц-Олвин был не из тех, кто терпеливо ждет доклада, а  потому он влепил солдату увесистую пощечину, как бы давая ему знать, что он  слушает.    

– Я  ждал… – пробормотал бедный Лэмбик.    

– Я  тоже ждал. И я тебя спрашиваю, кто из нас двоих обязан ждать? Ты что, дурень ты  эдакий, не видишь, что я уже час готов тебя слушать!?.. Но для начала знай, мой  милый, что мне уже о твоих подвигах рассказали, и, тем не менее, я окажу тебе  честь, выслушав этот рассказ повторно из твоих собственных уст.    

– Это  Хэлберт сказал вам, милорд, что…    

– Мне  кажется, ты задаешь мне вопросы?! Черт побери! Это что-то новенькое! Ему вопросы  угодно задавать! Ну и ну!    

Лэмбик,  дрожа, рассказал об аресте Робина.    

– Вы  забыли об одном маленьком обстоятельстве, сударь. Вы не говорите, что  отпустили, уже держа его в руках, плута, которого я особенно хотел задержать!  Очень остроумно с вашей стороны, сударь!    

– Вы  заблуждаетесь, милорд.    

– Я  никогда не заблуждаюсь, сударь. Да, вы задержали молодого человека,  назвавшегося Робин Гудом, и отпустили его, когда появился этот шервудский  юноша.    

– Это  правда, милорд, – ответил Лэмбик, из осторожности опустивший этот эпизод в  своем рассказе об экспедиции в лес.    

– Ах,  этот сержант Лэмбик – самый мудрый и проницательный, самый горячий из командиров  моих отрядов! – презрительно воскликнул барон и добавил: – Ты что, не  помнишь лиц тех людей, которых ты несколько часов назад поместил в тюрьму, ты,  идиот из идиотов, летучая мышь, увечная улитка!    

– Я  не видел ни того ни другого пленника, милорд.    

– Да  неужели? Тебе глаза пластырем залепили, что ли?! Подойди сюда, Робин! –  крикнул барон громовым голосом и упал в кресло.    

Солдаты  подтолкнули Робина к барону.    

– Прекрасно,  бульдожий щенок! Ты по-прежнему громко лаешь? Я скажу тебе то, что уже говорил:  или ты честно ответишь на мои вопросы, или я прикажу своим людям прикончить  тебя, понимаешь?    

– Спрашивайте, –  холодно ответил Робин.    

– А-а,  так-то лучше, ты больше не отказываешься говорить, браво!    

– Спрашивайте,  говорю вам, милорд. Смягчившийся было взгляд барона снова грозно обратился к Робину,  но тот улыбался.    

– Как  ты бежал, волчонок?    

– Выйдя  из камеры.    

– Об  этом я и без тебя легко догадался. А кто тебе помог?    

– Я  сам.    

– А  еще кто?    

– Никто.    

– Это  ложь! Ты же не мог пройти в замочную скважину. Тебе отперли дверь!    

– Мне  не отпирали дверь, и, если я недостаточно тонок, чтобы пролезть в замочную скважину,  то уж во всяком случае не настолько толст, чтобы не пройти между прутьями  решетки в слуховом окне; оттуда я прыгнул на вал, где нашел отпертую дверь, а  через эту дверь попал на лестницу, прошел по ней, потом по галерее, по лужайке,  дошел до подъемного моста… и очутился на свободе, милорд.    

– А  как бежал твой товарищ?    

– Не  знаю.    

– И  все же ты должен сказать.    

– Невозможно.  Мы были не вместе, мы встретились потом.    

– И  в каком же месте замка вы так удачно встретились?    

– Я  плохо знаю замок, и не могу указать это место.    

– А  где был тот плут, когда сержант Лэмбик тебя арестовал?    

– Не  знаю. Мы расстались незадолго до этого. Я один возвращался к отцу.    

– Это  его арестовали перед тобой?    

– Нет,  не его.    

– Но  где он? Что с ним сталось?    

– О  ком вы говорите, милорд?    

– Ты  прекрасно это знаешь, юный обманщик. Я говорю об Аллане Клере, твоем друге и сообщнике.    

– Я  увидел Аллана Клера в первый раз позавчера.    

– Но  какова наглость, великий Боже! Эти теперешние простолюдины осмеливаются лгать  нам в лицо! Ни веры, ни почтения нет с тех пор, как детей стали учить читать  всякую писанину и выводить на бумаге каракули! Даже моя дочь заразилась этим  пороком: она общается с помощью дьявольских письмён с этим ничтожеством Алланом  Клером. Прекрасно! Раз ты не знаешь, где прячется этот негодяй, помоги мне догадаться,  где он может быть, и в награду я обещаю тебе свободу.    

– Милорд,  у меня нет привычки тратить время на отгадывание загадок.    

– Ну  что ж! Придется мне заставить тебя посвящать этому полезному занятию по нескольку  часов в день. Эй, Лэмбик, посади этого бульдога снова на цепь, и, если он опять  убежит, пусть Бог спасет тебя от виселицы!    

– Нет,  от меня он не убежит, – ответил сержант, силясь улыбнуться.    

– Ну,  ступай, да не сбывай о персике!    

Сержант  попел Робина но переходам и лестницам и привел к маленькой дверце, ведущей и  узкий коридор; здесь он взял из рук посланного вперед слуги горящий факел и  втолкнул Робина в чулан, вся обстановка которого состояла лишь из охапки  соломы.    

Наш юный  лесник огляделся: более отвратительного места, чем эта камера, нельзя было себе  представить; выход был только один – дверь из толстых досок, обитых железом, –  как отсюда выбраться? Он искал в уме способ, который сделал бы тщетными все  предосторожности, принятые его тюремщиком, и ничего не мог придумать, но  неожиданно разглядел в темном коридоре, позади солдат, чистые и ясные глаза  Хэлберта. Вид этого мальчика вселил в него надежду, и он уже не сомневался в  том, что скоро освободится, раз о его спасении пекутся преданные сердца.    

– Вот  ваша спальня, – сказал Лэмбик, – входите, сударь, и оставьте печаль.  Мы все должны однажды умереть, вы ведь знаете; а случится это сегодня, завтра  или позже – какая разница? Да и каким образом – тоже все равно: умереть всегда  значит умереть.    

– Вы  правы, сержант, – спокойно ответил Робин, – я понимаю, что вам все  равно, как умереть: собакой вы жили, собакой и умрете.    

Говоря  это, Робин искоса поглядывал веще незатворенную дверь, пытаясь рассмотреть, где  и как стоят солдаты. Слуга, отдавший Лэмбику факел, уже ушел, юный Хэлберт  тоже; разбитые усталостью солдаты (их было четверо) стояли, небрежно опершись о  стены и не прислушиваясь к тому, о чем их командир разговаривал с пленником.    

Скорый  на решения и их исполнение, шервудский волчонок воспользовался тем, что внимание  солдат рассеяно, а Лэмбик относительно слаб, потому что движения его стесняет  факел, который он держит в правой руке; Робин прыгнул вперед, как дикая кошка,  выхватил факел, ткнул им Лэмбику в лицо, отчего факел погас, и бросился из  камеры.    

Несмотря  на полную темноту и нестерпимую боль от ожога лица, Лэмбик со своими людьми  кинулся в погоню за беглецом, но поднятый заяц не бежит быстрее, лиса, на  хвосте у которой висит свора гончих, не петляет так, как это делал Робин, и  напрасно ищейки барона обшаривали все углы и закоулки в бесконечных галереях:  беглец исчез.    

Молодой  человек уже несколько мгновений продвигался вперед маленькими шажками, вытянув  вперед руки, чтобы ощупывать препятствия на своем пути, потому что не знал, где  он находится, как вдруг наткнулся на человека, который невольно вскрикнул от  испуга.    

– Кто  вы? – раздался дрожащий голос. «Это голос Хэлберта», – подумал Робин.    

– Это  я, дорогой Хэл, – произнес юный лесник.    

– Кто  это, я?    

– Я,  Робин Гуд; я убежал, они меня ищут, спрячьте меня где-нибудь.    

– Идите  за мной, мой господин, – сказал храбрый мальчик, – дайте мне руку и  идите рядом и, самое главное, ни слова.    

Сделав в  темноте тысячу поворотов и все время ведя беглеца за руку, Хэлберт остановился  около какой-то двери, сквозь плохо пригнанные доски которой виднелся слабый  свет, и постучал; нежный голос осведомился, как зовут ночного гостя.    

– Это  ваш брат Хэл. Дверь тотчас же отворилась.    

– Какие  новости, милый брат? – спросила Мод, сжимая руки мальчика.    

– У  меня есть нечто большее, чем новости, дорогая Мод, поверните голову и  взгляните.    

– Небо  праведное! Это он! – воскликнула Мод, повисая на шее у Робина.    

Удивленный  и огорченный приемом, который свидетельствовал о страсти, отнюдь им не  разделяемой, Робин хотел рассказать об обстоятельствах своего возвращения в  замок и нового побега, но Мод не дала ему договорить.    

– Спасен!  Спасен! Спасен! – повторяла она как безумная, то плача, то смеясь, то  целуя его. – Спасен, спасен!    

– Странная  вы девушка, Мод, – простодушно заметил молодой конюший, – я думал,  что приведя к вам господина Робин Гуда, я доставлю вам удовольствие, а вы  рыдаете, как Магдалина.    

– Хэл  прав, – сказал Робин, – не портите ваши красивые глазки, милая Мод,  станьте такой же веселой, как утром.    

– Это  невозможно, – глубоко вздыхая, ответила девушка.    

– Никогда  в это не поверю, – ответил Робин, склонившись к головке Мод и целуя ее в волосы  надо лбом.    

Мод, без  сомнения, почувствовала в простых словах юного лесника «никогда в это не поверю»  некоторую холодность и потому побледнела и горько зарыдала.    

– Дорогая  Мод, не плачьте, я же здесь, – беспрестанно повторял Робин, –  объясните мне причину вашего горя.    

– Не  спрашивайте меня ни о чем… позже вы все узнаете… Леди Кристабель и я думали,  как нас освободить… О, как она обрадуется, когда узнает, что вы уже на воле!  Сэр Аллан Клер получил ее письмо? Какой ответ вы ей принесли?    

– У  сэра Аллана не было возможности ни написать, ни что-либо передать со мной, но  его намерения мне известны, и я хочу, с Божьей помощью и при вашем содействии,  дорогая Мод, похитить леди Кристабель из замка и отвести ее к жениху.    

– Бегу  предупредить миледи, – живо ответила Мод, – мое отсутствие продлится  недолго. Подождите меня здесь; идем со мной, Хэл.    

Оставшись  один, Робин сел на край девичьей кровати и задумался. Мы уже говорили, что,  несмотря на свою молодость, Робин говорил и действовал как зрелый мужчина.  Столь ранней разумностью он был обязан заботам Гилберта о его воспитании.  Гилберт научил его, что он должен думать сам и действовать сам, причем  действовать хорошо, но он не объяснил ему, что иные чувства, кроме чувства  дружбы, могут внезапно вспыхнуть и неодолимо разрастись в сердцах двух существ разного  пола. С того самого времени, когда Мод, убегая из часовни, тайком поцеловала  ему руку, поведение девушки немало удивляло Робина. Но, поразмышляв, он как бы  интуитивно понял, что это, должно быть, любовь; он понял также, что она любит  его, и он этим огорчился, потому что сам ничего к ней не испытывал, хотя и  находил ее красивой, изящной, приветливой и верной.    

Огорченный  своим невольным равнодушием к Мод, он даже стал себя упрекать за него и  задавать себе вопрос, не должен ли он, из опасения утратить честь, постараться  ответить любовью за любовь. Простодушный юноша хотел подарить свое сердце,  полагая, что оно еще свободно, но тут вдруг перед его глазами встал милый образ  Марианны.    

– О  Марианна, Марианна! – восторженно воскликнул он.    

И Мод  проиграла навсегда.    

Но за  восторгом последовали сомнение и печаль. Марианна, как и Кристабель, принадлежала  к благородной семье, и она, несомненно, пренебрежительно отнесется к любви  безвестного лесника. Может быть, она уже любит какого-нибудь прекрасного  придворного кавалера. Конечно, Марианна одарила его нежными взглядами, но какие  у него были доказательства, что эти ее взгляды не были внушены чистой признательностью?    

По мере  того как Робин задавал себе все эти вопросы, а также и другие (ответы на них были  отнюдь не и его пользу), шансы Мод увеличивались.    

Мод была  красива, столь же красива, как Марианна и Кристабель, но не была благородной  крови, среди ее поклонников не было дворян, и простой лесник вполне мог  соперничать с любым из них; Мод тоже бросала на Робина нежные взгляды, и эти  взгляды были вызваны не признательностью; напротив, это Робину следовало быть  признательным Мод.    

Так  раздумывал Робин, испытывая незнакомые ему чувства и переходя в своих мечтах от  счастья к тревогам, как вдруг он услышал в коридоре тяжелые шаги, ничем не  похожие на легкую походку Мод; шаги приблизились к двери, и при первом громком  стуке Робин сразу же погасил свет.    

– Эй,  Мод! – окликнул снаружи голос. – Почему вы гасите свет?    

Робин  предусмотрительно ничего не ответил и забился между кроватью и стеной.    

– Мод,  отвори!    

Устав  ожидать ответа, гость отворил дверь и вошел. Если бы было не так темно, Робин  увидел бы, что вошедший – высокий, статный мужчина.    

– Мод,  Мод, скажи же что-нибудь. Я уверен, что ты здесь. Я видел свет сквозь щели в двери.    

И  человек, у которого был низкий хриплый голос, ощупью стал передвигаться по  комнате.    

Робин  для большей надежности скользнул под кровать.    

– Дурацкая  мебель! – пробурчал пришедший, ударившись лбом о шкаф и налетев на  стул. – Нет, истинное слово, уж лучше я поберегусь и сяду на пол.    

Наступило  долгое молчание. Робин старался затаить дыхание.    

– Но  где же она может быть? – снова заговорил незнакомец, протягивая руку и  ощупывая кровать. – Она не ложилась; душой своей клянусь, похоже, что  Гаспар Стейнкоф мне правду сказал, а я его за эту правду кулаком двинул; он  сказал мне: «Твоей дочери, мастер Герберт Линдсей, кого-нибудь поцеловать, что  мне кружку эля выпить». Негодяй этот Гаспар! Посметь мне сказать, что мое дитя,  мое собственное, которому я отец родной, целует узников!.. Вот негодяй!.. И все  же странно мне, что в такой поздний час Мод не у себя в комнате. Не может же  она быть у леди Кристабель, где же тогда она? О Боже, у меня ад в голове! Где  же моя маленькая Мод, где она? Пресвятая Матерь Божья! Если Мод оступится, я…  Ба! Я такой же жалкий негодяй, как Гаспар Стейнкоф, я оскорбляю свою кровь,  спою жизнь, снос сердце, снос дитя, мою любимую Мод. Ах я старый безумец! Я и  забыл, что Хэлберт уехал из замка за врачом, так как миледи заболела и Мод  около нее. Ох, как хорошо, как хорошо-то, что я это вспомнил. Меня колесовать  стоило бы за то, что я дурно подумал о своей любимой дочери!    

Робин  под кроватью не шевелился, но и ему в голову сначала пришли дурные мысли, и он  даже дрожал от ревности, пока не узнал в ночном госте привратника замка,  Герберта Линдсея, почтенного отца Мод.    

Речь  Герберта прервали легкие торопливые шаги и шуршание платья; засветилась лампа,  и Герберт встал на ноги.    

При виде  его Мод вскрикнула от ужаса и с беспокойством спросила:    

– Почему  вы здесь, отец?    

– Чтобы  поговорить с тобой, Мод.    

– Завтра  поговорим, отец; сейчас очень поздно, я устала, и мне нужно отдохнуть.    

– Да  мне нужно всего пару слов тебе сказать.    

– И  слушать ничего не хочу, отец, я вас поцелую и считайте, что я оглохла. Доброй  ночи.    

– У  меня к тебе только один вопрос, ты ответишь, и я уйду.    

– Говорю  вам, я оглохла, а теперь я еще и онемела. Доброй ночи, доброй ночи, –  добавила Мод, подставляя для поцелуя свой лоб старику.    

– Мне  не до доброй ночи, дочка, – серьезно сказал Герберт, – я хочу знать,  откуда вы пришли и почему еще не спите.    

– Я  пришла из покоев миледи: она очень нездорова.    

– Хорошо.  Другой вопрос: почему вы так щедры на поцелуи некоторым узникам? Почему вы  целуете чужого мужчину как родного брата? Нехорошо так поступать, Мод.    

– Это  я целовала чужих мужчин?! Я?! Да кто же меня так оклеветал?    

– Гас  пар Стейнкоф.    

– Гаспар  Стейнкоф вам солгал, отец; вот если бы он рассказал о своих попытках соблазнить  меня и о том, как я возмутилась и разгневалась, тогда бы он не солгал.    

– И  он посмел! – в гневе прорычал Герберт.    

– Посмел,  посмел, – решительно подтвердила девушка. И, разразившись слезами, она добавила:    

– Я  сопротивлялась и убежала от него, и он пригрозил мне отомстить.    

Герберт  прижал дочь к своей груди и, помолчав, сказал спокойно, но в спокойствии его  сквозило хладнокровие неумолимого гнева:    

– Если  Господь прощает Гаспару Стейнкофу, путь пошлет ему мир на Небесах, а у меня не  будет мира на земле, пока я не накажу этого подлеца… Поцелуй меня, моя девочка,  поцелуй старого отца, который тебя любит, верит тебе и просит Небо охранять  твою честь.    

И  Герберт Линдсей ушел на свой пост.    

– Робин, –  тотчас же спросила девушка, – где вы?    

– Здесь,  Мод, – ответил Робин, уже успевший вылезти из укрытия.    

– Если  мой отец заметил, что вы здесь, я погибла.    

– Нет,  дорогая Мод, – ответил юноша с восхитительным чистосердечием, – нет,  напротив, я бы засвидетельствовал вашу невинность. Но скажите, кто такой этот  Гаспар Стейнкоф? Я его уже видел?    

– Да,  он сторожил вашу камеру, когда вы первый раз попали в тюрьму.    

– Тот  самый, который застал нас, когда мы… беседовали?    

– Он  самый, – ответила Мод, невольно покраснев.    

– Я  отомщу за вас; я помню его лицо, и если он встретится мне…    

– Не  тратьте силы на этого человека, он того не стоит, его следует презирать, как  его презираю я… Леди Кристабель желает видеть вас. Но, прежде чем отвести вас к  ней, я хочу вам кое-что сказать, Робин… Я очень несчастна, и…    

Тут Мод  замолчала: ее душили рыдания.    

– Опять  слезы! – ласково воскликнул Робин. – Ну, не надо так плакать. Чем я  могу быть вам полезен? Чем могу помочь вашему горю? Скажите, и душой и телом я  готов вам служить; не бойтесь доверить мне свое горе; брат все должен сделать  для своей сестры, а я ваш брат.    

– Я  плачу, Робин, потому что вынуждена жить в таком ужасном замке, где, кроме леди  Кристабель и меня, нет женщин, только кухарки и птичницы; я выросла вместе с  миледи, и, несмотря на разницу в положении, мы любим друг друга как сестры. Я  поверенная ее горестей, я делю с ней ее радости, но, невзирая на усилия моей  доброй госпожи, я чувствую и понимаю, что я только ее служанка и не смею  просить ее совета и утешения. Мой отец – человек добрый, честный и храбрый, но  он может только издали охранять меня, а я, признаюсь, нуждаюсь в постоянной  защите… Каждый день солдаты барона увиваются за мной и оскорбляют меня, неправильно  истолковывая мой легкий от природы характер, веселость, смех и пение… Нет у меня  больше сил терпеть это унизительное существование! Оно должно измениться, или я  умру. Вот что я хотела вам сказать, Робин, и если леди Кристабель покинет  замок, я прошу вас забрать меня вместе с ней.    

На нее  это юный лесник мог ответить только удивленным восклицанием.    

– Не  отталкивайте меня, возьмите меня с собой, заклинаю вас! – снова страстно  заговорила Мод. – Я умру, руки на себя наложу, да, наложу на себя руки,  если вы без меня перейдете через ров по подъемному мосту!    

– Вы  забываете, Мод, что я сам еще ребенок и не имею права ввести вас в дом моего  отца. А вдруг мой отец вас выгонит?    

– Ребенок?! –  презрительно воскликнула девушка. – Хорош ребенок, который еще сегодня  утром пил за любовь!    

– А  еще вы забыли о своем старом отце… Он умрет от горя… Я только что слышал его:  он благословил вас и поклялся отомстить клеветнику.    

– Он  простит мне, вспомнив, что я последовала за своей госпожой.    

– Но  ваша госпожа как раз может бежать! Ведь сэр Аллан – ее жених.    

– Да,  вы правы, Робин, а я бедная, всеми покинутая девушка.    

– Но  мне все же казалось, что брат Тук мог бы вас…    

– О,  это дурно, очень дурно с вашей стороны так говорить! – в негодовании воскликнула  Мод. – Да, я смеялась, пела, болтала с монахом о разных глупостях, но я  невинна, слышите, я невинна! Боже мой, Боже мой! Они все меня обвиняют, для  всех я пропащая девушка! Ах, я чувствую, что с ума схожу!    

И закрыв  лицо руками, Мод со стоном опустилась на колени.    

Робин  был глубоко взволнован.    

– Встань, –  мягко сказал он. – Хорошо, ты бежишь вместе с миледи, ты пойдешь к моему  отцу Гилберту и будешь ему дочерью, а мне – сестрой.    

– Да  благословит тебя Бог, благородное сердце! – ответила девушка, склонив  голову на плечо Робина. – Я буду твоей служанкой, твоей рабой.    

– Ты  будешь мне сестрой. Ну, улыбнись же теперь, Мод, лучше твоя прекрасная улыбка,  чем эти противные слезы!    

Мод  улыбнулась.    

– Время  не ждет, веди меня к леди Кристабель. Мод улыбалась, но не двигалась с места.    

– Ну,  что же ты еще ждешь, дорогая?    

– Ничего,  ничего; идем!    

И она  поцеловала покрасневшего Робина в обе щеки. Леди Кристабель с нетерпением ожидала  посланца сэра Аллана.    

– Я  могу на вас рассчитывать, сударь? – спросила она, как только Робин  появился у нее в комнате.    

– Да,  миледи.    

– Да  возблагодарит вас Бог, сударь, я готова.    

– И  я тоже, дорогая госпожа! – воскликнула Мод. – В.путь! Нам нельзя  терять ни минуты.    

– Нам? –  переспросила удивленно Кристабель.    

– Да,  миледи, нам, нам! – смеясь подтвердила горничная. – Вы же не думали,  что Мод согласится жить вдали от своей госпожи?!    

– Как?  Ты согласна следовать за мной?    

– Не  только согласна, я просто умру от горя, если вы не согласитесь, госпожа моя.    

– И  я тоже отправлюсь с вами! – воскликнул Хэлберт, до этой минуты державшийся  в тени. – Миледи берет меня к себе на службу. Сэр Робин, вот ваш лук и  ваши стрелы, я взял их с собой, когда вас арестовали в лесу.    

– Спасибо,  Хэл, – сказал Робин. – С этой минуты мы друзья.    

– На  жизнь и на смерть, сэр Робин! – с наивной гордостью воскликнул мальчик.    

– Тогда  в путь! – подхватила Мод. – Хэл, ты иди впереди, а вы, миледи, дайте  мне руку. Теперь сохраняйте полнейшее молчание: малейший шепот, самый слабый  звук может нас выдать.    

Ноттингемский  замок сообщался с внешним миром посредством огромных подземных ходов, которые  начинались в часовне и выходили в Шервудский лес. Хэл довольно хорошо их знал и  мог служить проводником; пройти там можно было без особого труда, но вначале  следовало добраться до часовни; дверь же в часовню не была открыта, как  накануне вечером, потому что барон Фиц-Олвин поставил там часового; к счастью  для беглецов, этот часовой решил, что можно нести службу и внутри и, сморенный  усталостью, уснул на скамье, как каноник в церковном кресле.    

Поэтому  четверо молодых людей вошли в святое место, не разбудив солдата и даже не догадавшись  о его присутствии, настолько кругом было темно; они уже почти добрались до  входа в подземелье, как вдруг Хэлберт, шедший впереди, споткнулся о надгробие и  с шумом упал.    

– Стой,  кто идет? – внезапно воскликнул часовой, решив, что его застали спящим на  посту.    

Ему  ответило только эхо, которое, перекатываясь под сводами от колонны к колонне, заглушило  голоса и шаги беглецов. Хэл притаился за надгробием, Робин и Кристабель – под  лестницей, ведущей на кафедру проповедника, только одна Мод не успела  спрятаться; вспыхнул факел, осветив часовню, и солдат воскликнул:    

– Черт  возьми, да это Мод, духовная дочь брата Тука! А знаешь ли ты, красотка, что у  Гаспара Стейнкофа даже усы дыбом встали, потому что ты разбудила его так  неожиданно, когда ему снились твои прелести? Клянусь телом Господним! Я уже  было подумал, что старый иерусалимский вепрь, наш добрый господин, проверяет  посты. Но вот радость-то! Старик храпит, а меня разбудила красавица.    

Произнеся  все это, солдат воткнул факел в подсвечник на аналое и подошел к Мод, раскрыв  объятия, чтобы обхватить ее стан.    

Мод  холодно ответила:    

– Да,  я пришла помолиться за леди Кристабель, она очень нездорова, оставьте меня: я  буду молиться, Гаспар Стейнкоф.    

«Ага! –  подумал Робин, накладывая стрелу на лук. – А вот и клеветник».    

– Отложи  пока молитвы, красавица моя, – сказал солдат, схватив девушку за  талию, – не будь злюкой и подари Гаспару поцелуй, два поцелуя, три  поцелуя, много поцелуев!    

– Назад,  подлец и нахал! – отступая, воскликнула Мод. Но солдат снова шагнул к ней.    

– Назад,  клеветник, ты чуть не сделал так, чтобы мой отец проклял меня, ты хотел мне  отомстить за то, что я с презрением отвергла твои омерзительные приставания!  Назад, чудовище, не уважающее даже святость этого места! Назад!    

– Да  будь ты трижды проклята! – воскликнул Гаспар, впадая в бешенство и снова  хватая девушку в объятия. – Я тебя накажу за наглость!    

Мод  отчаянно сопротивлялась, ни минуты не сомневаясь, что Робин и Хэлберт придут ей  на помощь, но в то же время опасаясь шумом борьбы привлечь внимание солдат с  соседнего поста; поэтому она старалась не кричать и возражала часовому:    

– Это  ты будешь наказан…    

И тут  стрела, пущенная рукой, которая еще ни разу не промахнулась, попала в голову Гаспара,  и он замертво рухнул на каменные плиты. Хэл бросился, чтобы защитить свою  сестру, но стрела его опередила, и Мод упала без сознания, успев прошептать:    

– Спасибо,  Робин, спасибо!    

Пляшущее  пламя факела освещало два неподвижных и безжизненных тела, лежавших одно возле  другого, но первый из этих людей одиноко ушел в небытие, а возвращения к жизни  второго ждали преданные сердца, и глаза друзей следили за малейшими его  признаками. Робин зачерпнул ладонями освященную воду в чаше и смочил девушке виски,  Хэл разминал ее руки в своих ладонях, Кристабель называла ее всеми ласковыми  именами и призывала на помощь Святую Деву; каждый старался как мог привести  девушку в чувство, и все они скорее отказались бы от бегства, чем оставили бы  бедняжку в таком состоянии. Прежде чем Мод снова открыла глаза, прошло  несколько минут, и эти минуты показались всем столетиями; но когда, наконец,  она открыла глаза, то первый ее взгляд, взгляд любви и признательности,  остановился на Робине; по ее побелевшим губам пробежала улыбка, на смертельно  бледных щеках проступил румянец, грудь глубоко вздохнула, руки обхватили того,  кто наклонился ее поднять и, стряхнув с себя оцепенение, она первая  воскликнула:    

– Бежим!    

Они шли  подземными ходами больше часа.    

– Ну  вот, наконец, мы и пришли, – сказал Хэл, – пригнитесь: дверца низкая;  и будьте осторожны: снаружи вход прикрыт колючей изгородью; поверните налево –  вот так, теперь идем по тропинке вдоль изгороди, а теперь тушите факел и да  здравствует свет луны – мы свободны!    

– Ну,  теперь моя очередь вести вас, – сказал, сообразив, где они находятся,  Робин, – здесь я у себя. Лес – мой дом. Не бойтесь ничего, сударыни, на  рассвете мы встретимся с сэром Алланом Клером.    

Несмотря  на усталость обеих девушек, маленький отряд быстро продвигался вперед через  лесные заросли и чащи. Осторожность заставляла их избегать хоженых троп и не  пересекать освещенные поляны, потому что барон несомненно уже послал за  беглецами погоню; приходилось, не щадя рук и ног и вырывая клочья из одежды,  мчаться, как ланям, от чащи к чаще, от просеки к просеке. Уже несколько минут  Робин о чем-то напряженно размышлял, и Мод робко осведомилась, о чем он думает.    

– Милая  сестрица, – сказал он, – мы должны еще до рассвета расстаться.  Хэлберт проводит вас до дома моего отца, и вы объясните доброму старику, почему  я еще не вернулся из Ноттингема; будет правильно и разумно предупредить его,  что я должен без задержки доставить миледи к сэру Аллану Клеру.    

Нежно  распрощавшись, беглецы расстались, и Мод, идя вслед за Хэлбертом по тропинке,  которую показал им Робин, старалась молча проглотить слезы и заглушить рыдания.    

    

Леди же  Кристабель и ее рыцарь (ибо отныне Робин стал настоящим рыцарем), быстро пошли  в сторону большой дороги, ведущей из Ноттингема в Мансфилд-Вудхауз, но, прежде  чем выйти на нее, Робин влез на высокое дерево и оглядел окрестности.    

Сначала  он не увидел ничего подозрительного; дорога казалась пустынной на всем протяжении,  доступном взору; молодой человек уже решил, что судьба ему благоприятствует, и  начал спускаться, как вдруг заметил на вершине холма стремительно скачущего  всадника.    

– Укройтесь  вот тут, миледи, вот в этой яме у подножия дерева, и, Господа Бога ради, ни  двигайтесь, не издавайте ни звука, даже если испугаетесь.    

– Есть  какая-то опасность? Вы чего-то боитесь, сударь? – спросила Кристабель,  видя, что Робин накладывает стрелу на лук и прячется за стволом дерева.    

– Быстро,  миледи, прячьтесь, к нам приближается всадник, и я не знаю, друг это или враг…  Но даже если это враг, то он всего лишь человек, а хорошо пущенная стрела  всегда остановит человека.    

Робин не  посмел добавить ничего больше из опасения напугать свою спутницу, потому что в  свете занимающейся зари он разглядел цвета барона Фиц-Олвина на флажке копья  всадника. Кристабель догадывалась, что Робин питает по отношению к всаднику  враждебные намерения, и ей хотелось крикнуть: «Не надо больше крови! Не надо  смерти! Свобода и так уже обошлась нам слишком дорого!», но Робин, держа в  одной руке лук, другой сделал властный жест, призывающий ее к молчанию; всадник  тем временем летел во весь опор.    

– Во  имя Бога, спрячьтесь, миледи! – шепнул Робин сквозь стиснутые зубы и еще  тише повторил: – Спрячьтесь!    

Кристабель  повиновалась и, накинув на голову плащ, мысленно воззвала к Богоматери. Всадник  все приближался и приближался, а Робин ждал, притаившись за деревом, с луком на  изготове, держа стрелу у самого глаза. Всадник пронесся мимо как молния, но  стрела летела быстрее; на лету задев круп лошади и скользнув наискось по ее  боку вдоль седла, она до оперения вошла в брюхо коня, и животное вместе с седоком  покатилось по пыли.    

– Бежим,  миледи! – воскликнул Робин. – Бежим, время не ждет!    

Кристабель  была ни жива ни мертва, она дрожала всем телом и шептала:    

– Он  его убил! Убил! Убил!    

– Бежим,  миледи, – повторил Робин, – бежим, время не ждет!    

– Он  ею убил! – как безумная стенала Кристабель.    

– Да  нет, я его не убил, миледи.    

– Но  он так жутко вскрикнул, это предсмертный стон!    

– Да  нет, он вскрикнул от удивления.    

– Что  вы говорите?    

– Я  говорю, что всадника этого послали на наши розыски, и, если бы я не попал в его  лошадь, мы бы погибли. Идемте же, миледи, вы все поймете лучше, когда  перестанете дрожать!    

Кристабель  немножко успокоилась и, быстро, как только могла, пошла вслед за Робином.  Пройдя сотню шагов, она спросила:    

– Так  всадник не ранен?    

– И  царапины не получил, миледи, но бедный конь его свое отбегал. У этого всадника  были слишком большие преимущества перед нами: он мог доскакать из  Мансфилд-Вудхауза в Ноттингем и обратно прежде, чем мы одолеем этот путь;  следовательно, нужно было остудить его пыл. Теперь наши возможности равны. Да  что я говорю? У нас их даже больше: он – пешком, и мы – пешком, но наши ноги  проворнее и без лишней тяжести, а его – нет. Мужайтесь, миледи, мы уже будем  далеко отсюда, когда этот седок сумеет выбраться из-под своей лошади и пойдет  по дороге в своих тяжелых сапогах, а они отнюдь не семимильные! Мужайтесь,  миледи, Аллан Клер уже близко!    

 XII    

     

Мало  того что лоб, веки, все лицо Лэмбика было обожжено, когда Робин Гуд затушил об  него факел, так сержант еще погнался за беглецом в совершенно другом  направлении.    

В то  время, о котором мы ведем свой рассказ, Ноттингемский замок имел множество подземных  ходов, прорытых в толще холма, на котором высились башни и зубчатые стены этой  феодальной твердыни, и мало кто даже среди самых давних ее обитателей был  хорошо знаком с планом этого сумрачного и таинственного лабиринта.    

В  результате Лэмбик и его люди блуждали там наугад и по злосчастной случайности  настолько уклонились от правильного пути, что заблудились и потеряли друг  друга, сами того не заметив.    

Лэмбик,  почти ослепший, пошел, как мы уже сказали, в направлении, противоположном тому,  что выбрал Робин, люди ею свернули направо, а сам он пришел к парадной лес шине  замка, и ему показалось, что он слышит шаги своих людей на верхней площадке.    

«Прекрасно, –  сказал он себе, – должно быть, они схватили этого юного негодяя и ведут  его к барону; мне нужно прийти вместе с ними, иначе они скажут милорду, что  поймали преступника благодаря своей бдительности и поставят себе это в заслугу,  они ведь такие скоты!»    

Ворча  себе под нос, храбрый сержант подошел к двери в покои барона и, по опыту зная,  что следует быть осторожным, решил, прежде чем появиться, выяснить, как старый  Фиц-Олвин принял возвращение солдат с пленником, а потому приложил ухо к  замочной скважине и услышал следующий разговор.    

– Значит,  вы говорите, что письмо сообщает мне, будто сэр Тристрам Голдсборо не может  приехать в Ноттингем?    

– Да,  милорд, он должен явиться ко двору.    

– Досадная  помеха!    

– И  он предупреждает, что будет ждать вас в Лондоне.    

– Ну  что же делать! А время свидания он назначил?    

– Нет,  милорд, он только просит вас отправиться в путь со всей возможной поспешностью.    

– Прекрасно!  Сегодня же утром и отправлюсь. Прикажите приготовить лошадей; я желаю, чтобы  меня сопровождало шестеро солдат.    

– Ваш  приказ будет исполнен, милорд.    

Лэмбик,  сильно удивившись отсутствию здесь Робина, решил, что солдаты снова отвели его  в тюрьму и побежал туда убедиться в этом собственными глазами, но дверь в  тюрьму была открыта настежь, в камере никого не было, а на полу валялся еще  дымящийся факел.    

«Ну и  ну! Пропал я! – подумал сержант. – Что же делать?»    

И он  снова вернулся к дверям в покои барона, все еще надеясь, что солдаты привели  туда проклятого лесника. Бедный Лэмбик! Он уже чувствовал, как на его шее  затягивается петля! Однако надежда, которая никогда полностью не покидает  человека в несчастье, улыбнулась ему, ибо, снова приложив ухо к замочной  скважине, он услышал, что в покоях барона все тихо и спокойно. И сержант  рассудил следующим образом:    

«Барон  спит, а следовательно, не гневается; значит, он не знает, что лесник  выскользнул у меня из рук как угорь; а раз он не знает о бегстве лесника, то и  не собирается меня бранить, наказывать или вешать; значит, я могу предстать  перед ним ничего не страшась и отчитаться в том, что я выполнил поручение так,  как будто все вышло по его желанию; таким способом я выиграю время, смогу  узнать, что сделалось с этим чертовым Робином, засажу его обратно в камеру и  буду стеречь там как следует, коль скоро моим солдатам, увальням и дуракам,  посчастливилось его поймать. Значит, я могу без опасений войти в комнату  барона… да, не боясь своего грозного и могущественного сеньора… Ну, войдем. Но  он же спит, спит! Да, лучше было бы войти в клетку к голодному тигру и  погладить его по спине. Не настолько я безумен, чтобы будить милорда. Ну,  хорошо, – продолжал размышлять бедный Лэмбик, то дрожа от страха, то  храбрясь, – а что если барон не спит? Ну тогда бы самое время было войти,  это уж точно значило бы, что ему неизвестны мои злоключения. И вправду, если он  не спит, то это просто чудо, что у него так тихо и спокойно. Поскребусь-ка я в  дверь, и если он тут же разбушуется, у меня еще будет время сбежать!»    

Лэмбик  слегка постучал ногтем в середину двери, в том месте, где звук получался особенно  сильным, но в ответ ничего не последовало, и внутри по-прежнему царила полная  тишина.    

«Решительно,  он спит, – снова подумал Лэмбик. – Да нет, ну я и дурень! Он вышел и,  наверное, сейчас удочери, иначе бы я что-нибудь да услышал, тем более что он  храпит во сне».    

Подталкиваемый  адским любопытством, сержант осторожно повернул ключ в замке, дверь беззвучно  приоткрылась, и он смог просунуть голову внутрь, чтобы оглядеть помещение.    

– Пощадите!    

Этот  крик ужаса слетел с губ Лэмбика, все в несчастном сержанте заледенело, и он так  и остался стоять, просунув голову в щель, а барон, онемев от изумления,  потрясенный такой наглостью, метал в его сторону испепеляющие взгляды.    

Не везло  бедному Лэмбику, не везло во всем, видно, какой-то злой дух преследовал его, и  судьбе было угодно сделать так, что он отворил дверь как раз в ту минуту, когда  старый грешник опустился на колени, чтобы перед поездкой в Лондон испросить у  своего духовника отпущение грехов.    

– Презренный!  Оборванец! Подлый святотатец! Нарушитель тайны исповеди! Чертов прихвостень!  Предатель, продавшийся дьяволу! Ты зачем сюда явился? – закричал барон,  когда он наконец смог перевести дух и дать волю своей ярости. – Кто в этом  замке господин, а кто слуга? Ты, что ли, господин? А я слуга? Веревку тебе,  воронья сыть! Я не сяду на лошадь, пока ты не будешь на виселице!    

– Успокойтесь,  сын мой, – произнес старый духовник-монах, – Бог милосерден.    

– Для  таких святотатцев нет Бога! – снова закричал барон, поднимаясь с колен и  шатаясь как пьяный от гнева. – Сюда, плут! – добавил он, пройдя  несколько раз по комнате, как гиена в клетке. – На колени, встань на мое  место и исповедуйся перед смертью.    

Лэмбик  так и стоял на пороге; он утратил всякую способность соображать, но все же надеялся,  что барон на мгновение перестанет гневаться и тогда ему удастся сказать что-то  в свое оправдание. Барон, у которого мысли и следовавшие за ними слова  противоречили друг другу, невольно предоставил несчастному случай оправдаться.    

– Чего  же ты от меня хотел? – неожиданно произнес он. – Говори!    

– Милорд,  я несколько раз постучал в двери, – смиренно сказал сержант, – решил,  что тут никого нет, и подумал…    

–… и  подумал, что можешь воспользоваться моим отсутствием, чтобы меня обокрасть?    

– О  милорд!    

– Да,  да, обокрасть!    

– Я  солдат, милорд, – гордо произнес Лэмбик.    

Обвинение  в воровстве вернуло ему природное мужество, и он больше не испытывал страха  перед тюрьмой, побоями и виселицей.    

– Боже  ты мой! Какое благородное негодование! – насмешливо промолвил барон.    

– Да,  милорд, я солдат и служу вашей светлости, а ваша светлость никогда на службе  воров не держала.    

– Если  моей светлости угодно, я могу и хочу называть своих солдат ворами. Моя  светлость не станет входить в рассмотрение их частных добродетелей, и у моей  светлости слишком много здравого смысла, чтобы считать, будто в мое отсутствие,  вы, Лэмбик, оказали мне честь, явившись сюда только с целью засвидетельствовать  свою честность. Ну, короче, честный ты человек или вор, зачем ты сюда пришел?  Заодно и отчитаешься мне, как у тебя под стражей содержится волчонок.    

Лэмбик  снова задрожал; приказ барона свидетельствовал о том, что о бегстве Робина тому  еще ничего не было известно, и сержант опасался еще более бурного взрыва  ярости, когда станут известны причины ожогов на его лице, а потому он глупо  вытаращил глаза на своего ужасного властителя, открыв рот и держа руки по швам.    

– Эге!  Да откуда же ты такой появился? – воскликнул барон, разглядывая лицо Лэмбика. –  Да я, пожалуй, был прав, когда сказал сейчас, что ты явился прямо из ада – так  опалить морду можно только в гостях у черта!    

– Меня  обжег факел, милорд.    

– Факел?!    

– Простите,  милорд, но ваша светлость еще не знает, что этот факел…    

– Что  ты мелешь? Давай покороче! Какой еще факел?!    

– Который  Робин держал…    

– Опять  Робин! – закричал барон громовым голосом и кинулся снимать со стены свой  меч.    

«Ну вот  и все, вот я и готов к отправке на тот свет», – невольно отступая к двери,  подумал Лэмбик, готовый убежать при первом взмахе этого меча.    

– Снова  Робин! Где этот Робин?! – вопил барон, рассекая мечом воздух. – Где  он? Я вас обоих проткну заодно!    

Лэмбик  был уже наполовину за дверью и держался за нее, чтобы быстро захлопнуть ее за  собой, если острие меча окажется от него в опасной близости.    

– Сын  мой, – произнес старик-монах, – удар должен был пасть на филистимлян,  но они вознесли мольбы Господу, и меч был убран в ножны.    

Фиц-Олвин  швырнул меч на стол и бросился к Лэмбику, который не делал более вида, что он  собирается от него бежать.    

– Я  все же спрашиваю, – закричал барон, хватая сержанта за шиворот и  вытаскивая его на середину комнаты, – зачем ты сюда явился? Я желаю знать,  какая связь между Робином, каким-то факелом и твоей омерзительной рожей?  Отвечай четко и быстро, а то ведь это у меня не меч, и я из милосердия не  спрячу его в ножны!    

Произнося  эти слова, Фиц-Олвин показал на стоявшую в углу тяжелую, совершенно необыкновенной  толщины железную трость с золотым набалдашником; на нее он обычно опирался,  прогуливаясь по валу.    

– Милорд, –  живо ответил сержант, придумавший уловку, как ему избежать прямого ответа, –  я пришел спросить, что ваша светлость намеревается делать с этим Робин Гудом?    

– Как,  черт возьми, что? Я желаю, чтобы он оставался в камере, куда его поместили!    

– Соблаговолите  сказать, милорд, где эта камера, чтобы я мог как следует стеречь его.    

– Ты  не знаешь? И часа не прошло, как ты сам его туда отвел!    

– Но  там его нет, милорд. Я приказал солдатам привести его к вам и думал, что вы  решили поместить его в какую-нибудь другую камеру… А в той камере, милорд, он и  обжег мне лицо.    

– Ну,  это уж слишком! – прорычал Фиц-Олвин, шагнув в сторону трости с золотым  набалдашником, и то время как Лэмбик, глядя через плечо, обеспокоенно  прикидывал, достанет ли у него времени убежать, пока не грянул гром.    

И удары  посыпались бы градом, потому что барон, хотя и больной подагрой, руками все же  владел, но тут Лэмбик, доведенный до крайности, забыв о неприкосновенности  своего господина, прыгнул вперед, вырвал у него из рук палку, схватил его за  руки повыше запястий и со всей почтительностью, которая возможна была при  данных обстоятельствах, оттеснил и усадил его в огромное кресло для подагриков,  а сам убежал со всех ног.    

Старый  Фиц-Олвин, которому возбуждение вернуло часть былой ловкости, кинулся за своим  осмелевшим вассалом, но двое солдат, вернувшихся после поисков Робина, избавили  его от труда; услышав его крики «Остановите его, остановите!», они преградили  сержанту дорогу, и тот не успел выбежать из прихожей.    

– Назад, –  приказал сержант своим подчиненным, – назад!    

Но тут  Фиц-Олвин подбежал и запер входную дверь; сопротивление теперь стало бессмысленным,  и бедный Лэмбик в мрачном оцепенении стал ждать, как будет угодно решить его  судьбу благородному и могущественному сеньору.    

Однако  по совершенно необъяснимым причинам с тем произошло нечто странное, подобное в  человеческой психике тому, что происходит в природе, когда слабый дождь  заставляет утихнуть сильный ветер, – открытый мятеж, видимо, успокоил гнев  барона.    

– Проси  у меня прощения, – уже спокойно произнес Фиц-Олвин, рухнув, на этот раз совершенно  добровольно, в свое огромное кресло и едва переводя дыхание. – Ну, проси у  меня прощения, мастер Лэмбик!    

По всей  вероятности, он выглядел успокоившимся и подобревшим лишь потому, что у него не  было больше сил на свой обычный гнев, но это не могло тянуться долго: пока  Лэмбик опасливо колебался, а дыхание старика выравнивалось, гнев его закипал  снова, грозя неминуемым взрывом.    

– Ах,  так ты отказываешься просить прощения! Ну хорошо! – заявил Фиц-Олвин со  злобной язвительностью. – Тогда покайся: это полезно перед смертью.    

– Милорд,  вот что произошло, и эти двое людей могут подтвердить правдивость моих слов.    

– Они  такие же негодяи, как ты!    

– Я  не так уж виноват, как вам кажется, милорд; я собирался запереть дверь камеры,  но тут этот Робин Гуд…    

Не будем  повторять рассказ Лэмбика: он был достаточно многословен и перемежался уверениями  сержанта в своей невиновности, и читатель не узнает из него ничего нового.  Барон выслушал его, время от времени рыча от ярости, топая ногами и ерзая в  кресле, как дьявол в кропильнице, а затем произнес краткую и устрашающую фразу:    

– Если  Робин из замка улизнул, то вы все от меня не улизнете! Если он останется на  свободе – вы умрете!    

Внезапно  в дверь кто-то громко постучал.    

– Войдите! –  крикнул барон. Вошел солдат и доложил:    

– Да  простит меня высокочтимый лорд, что я позволил себе предстать перед его высокочтимой  особой, не будучи вызван его высокочтимой светлостью, но произошло такое  необычайное, такое ужасное происшествие, что я счел своим долгом немедленно  сообщить об этом высокочтимому хозяину замка.    

– Говори,  да не тяни. Давай покороче.    

– Вы,  ваша высокочтимая светлость, будете довольны: история, которую я собираюсь рассказать,  столь же коротка, сколь и ужасна; я знаю, что солдат должен побольше пускать в  ход лук и поменьше – язык, и поскольку я…    

– Короче,  короче, болван! – закричал барон. Солдат учтиво поклонился и закончил:    

–… и  поскольку я считаю себя хорошим солдатом, то от этого правила никогда не отступаю.    

– Чертов  болтун! Или помолчи, если ты хочешь поговорить о своих достоинствах, или рассказывай,  в чем дело.    

Солдат  снова поклонился и, как ни в чем не бывало, продолжал:    

– Долг  обязывал меня…    

– Ты  снова! – заорал Фиц-Олвин.    

– Долг  обязывал меня сменить постового в часовне… «Ну, наконец-то, дошли до  сути», – подумал барон и стал внимательно слушать.    

– Я  и отправился туда пять или десять минут тому назад, как ваша высокочтимая  светлость изволили мне приказать, но, дойдя до дверей святого места, часового я  там не нашел, хотя, раз меня послали его сменить, он должен был там быть.  «Значит, он тут, – подумал я, – нужно только хорошенько поискать;  попробуем». Я искал, звал – никто не появился и не ответил. «Спит он, что ли,  или пьян? Очень может быть, что так, – подумалось мне. – Пойду-ка я в  караульную, попрошу помощи, чтобы захватить нарушителя на месте преступления,  после чего он понесет примерное наказание, не считая наказания, которому его  подвергнет наш командир». Пришел я в караульную и кричу: «Сержант, на выход!»,  а оттуда никто не выходит; вхожу – а там никого. «Ого», – подумал я…    

– К  черту то, что ты подумал! Болтун! Дело говори! – в нетерпении вскричал  барон.    

Солдат  снова отдал ему по-военному честь и продолжал:    

– «Ого, –  подумал я, – похоже, что солдаты из гарнизона Ноттингемского замка своим  долгом пренебрегают. Дисциплина упала, и последствия такого падения…»    

– О  боги! Ты так и будешь ходить вокруг да около, дурак болтливый! Собака  тянучая! – завопил барон.    

– Собака  тянучая! – прошептал в сторону солдат, который приумолкнул, услышав этот  эпитет. – Собака тянучая! Надо же, я такой завзятый охотник, а этой породы  собак не знаю. Ну, все равно, продолжим. Итак, – произнес он громко, –  последствия такого падения дисциплины могут оказаться роковыми; солдат из  караульной я без труда нашел в трапезной за столом, и мы тут же тщательно и  толково обследовали все подходы к часовне и всю ее внутри. В подходах мы ничего  особенного не нашли, если не считать, что часовой по-прежнему отсутствовал;  однако внутри этот самый часовой был, но в каком состоянии, великий Боже! Как  павший на поле битвы, то есть распростертый на земле без признаков жизни, в  луже крови, с головой, пробитой стрелой…    

– Великий  Боже! – воскликнул барон. – Кто же мог совершить это преступление?    

– Не  знаю, я ведь при этом не присутствовал, но…    

– А  кто убитый?    

– Гаспар  Стейнкоф… отличный солдат.    

– И  ты не знаешь, кто убийца?    

– Я  уже имел честь доложить вашему высокочтимому сиятельству, что во время  свершения убийства я там не присутствовал, но, чтобы облегчить милорду розыски,  я сообразил прихватить ту стрелу, которой было совершено человекоубийство… вот  она.    

– Эта  стрела не из моего арсенала, – сказал барон, внимательно ее осмотрев.    

– Однако,  при всем уважении к вашему высокочтимому сиятельству, – продолжал солдат, –  я позволю себе заметить, что раз эта стрела не из вашего арсенала, то, значит,  она из другого места, и, мне кажется, я подобные видел сегодня вечером в  колчане, который нес один новичок-конюший.    

– Что  за новичок?    

– Хэлберт.  Колчан и лук, которые мы видели в руках этого парня, принадлежат одному из  пленников вашего сиятельства, именуемому Робин Гудом.    

– Быстро  найти Хэлберта и привести сюда, – приказал барон.    

– Я  видел, – добавил тот же солдат, – как Хэл с час тому назад в обществе  барышни Мод шел к покоям леди Кристабель.    

– Зажгите  факел – и за мной! – воскликнул барон.    

В сопровождении  Лэмбика и его солдат барон, забыв про свою подагру, быстро двинулся к покоям  дочери. Подойдя к двери, он постучал, но, не получив ответа, распахнул ее и  бросился внутрь. Полная темнота и глухая тишина. Напрасно барон обыскал кабинет  и другие комнаты: повсюду было так же тихо и темно.    

– Убежала!  Она убежала! – горестно воскликнул барон и душераздирающим голосом позвал:  – Кристабель, Кристабель!    

Но  Кристабель не отозвалась.    

– Убежала!  Убежала! – повторял барон, ломая руки и падая в кресло, в котором он ее застал,  когда она писала Аллану Клеру. – Она убежала с ним! О дочь моя,  Кристабель!    

Однако  надежда догнать беглянку в какой-то степени вернула несчастному отцу хладнокровие.    

– К  оружию! Все к оружию! – громовым голосом приказал он. – Разделитесь  на два отряда: один пусть обыщет весь замок, вдоль и поперек, все закоулки, а  другой сядет верхом и обшарит все заросли, кусты и косогоры в Шервудском лесу…  Ступайте!..    

Солдаты  двинулись к выходу, но тут барон добавил:    

– Пусть  прикажут Герберту Линдсею, привратнику, явиться ко мне сюда. Этот побег замыслила  его проклятая дочь, Мод Иезавель, и он за нее ответит. Прикажите также двадцати  моим всадникам оседлать лошадей и быть готовыми выступить по первому приказу.  Ну, ступайте же, ступайте, негодяи!    

Солдаты  поспешно вышли, а Лэмбик воспользовался этим, чтобы оказаться вне пределов  досягаемости своего раздражительного господина.    

Оставшись  один, барон впал сначала в яростный гнев, а потом в полное отчаяние. Он искренне  любил дочь, и стыд от того, что она бежала с чужим мужчиной, мучил его в  меньшей степени, чем мысль о том, что он больше ее не увидит, не сможет обнять  и снова тиранить.    

Пока он  так переходил от ярости к отчаянию, вошел старый Герберт Линдсей. К несчастью  для себя, он появился как раз во время приступа гнева.    

– Раз  они не знают своего солдатского ремесла, я их всех уничтожу! – вопил  барон. – И ни от одного из них на земле и тени не останется, иначе  кто-нибудь из этих нечестивцев посмел бы сказать: «Я помог Кристабель обмануть  отца!» Да, клянусь всеми снятыми апостолами и бородами моих предков, ни одного  не пощажу! А-а, вот и ты, мастер Герберт Линдсей, привратник Ноттингемского  замка! Вот и ты!    

– Ваша  светлость спрашивали меня, – спокойно сказал старик.    

Барон не  ответил; он прыгнул на него, вцепился ему в горло, как дикий зверь, вытащил его  на середину комнаты и, тряся его изо всех сил, закричал:    

– Злодей!  Где моя дочь? Отвечай, не то я тебя задушу!    

– Ваша  дочь, милорд? Да откуда же мне это знать?! – ответил Герберт, которого  гнев барона скорее удивил, чем испугал.    

– Обманщик!    

Герберт  высвободился из рук барона и холодно сказал:    

– Милорд,  окажите мне честь объяснить причину вашего странного вопроса, и я на него  отвечу… Но знайте, милорд, что я человек бедный, честный, правдивый и искренний  и за всю свою жизнь не совершал проступков, за которые мне надо было краснеть.  Убейте меня на месте, пусть я умру без покаяния, но мне упрекнуть себя не в  чем; вы мой хозяин и господин, спрашивайте, и я на все ваши вопросы отвечу, но  не из страха, а из почтения…    

– Кто  выходил из замка за последние два часа?    

– Не  знаю, милорд. Два часа назад я передал ключи своему помощнику, Майклу Уолдену.    

– Это  правда?    

– Такая  же, как то, что вы мой хозяин и господин.    

– А  кто выходил, пока ты еще стоял на часах?    

– Хэлберт,  молодой конюший. Он мне сказал: «Миледи заболела, и мне приказано ехать за  врачом».    

– А-а,  вот где был заговор! – воскликнул барон. – Он тебе солгал: Кристабель  не была больна, Хэл выехал, чтобы подготовить побег.    

– Как?!  Миледи вас покинула, милорд?    

– Да,  неблагодарная покинула своего старого отца, и твоя дочь бежала с ней.    

– Мод?!  О нет, милорд, невозможно, я сейчас пойду за ней, она у себя в комнате.    

В эту  минуту в комнату влетел сержант Лэмбик, жаждавший показать свое рвение.    

– Милорд, –  воскликнул он, – всадники готовы. Хэлберта я напрасно искал по всему  замку; он вошел в замок вместе со мной и Робином и через главные ворота не  выходил, Майкл Уолден в том готов поклясться: за последние два часа никто не  прошел через подъемный мост.    

– Да  какая разница! – оборвал его барон. – Не просто же так убили Гаспара!  Лэмбик! – немного помолчав, позвал сержанта Фиц-Олвин.    

– Да,  милорд?    

– Ты  сегодня ночью ездил к дому некоего Гилберта Хэда, неподалеку от Мансфилд-Вудхауза?    

– Да,  милорд.    

– Так  вот, этот чертов Робин Гуд живет там, и, вне всякого сомнения, именно там  поджидает мою неблагодарную дочь этот проклятый нечестивец… Ладно, не будем об  этом… Лэмбик, скачи со своими людьми к этому дому, захвати беглецов и не  возвращайся, пока это разбойничье гнездо не сгорит дотла.    

– Хорошо,  милорд. И Лэмбик удалился.    

Герберт  Линдсей, вернувшийся в комнату барона несколько минут назад, стоял в стороне и,  скрестив на груди руки, мрачно молчал.    

– Старый  мой слуга, – сказал ему Фиц-Олвин, – не хочу, чтобы гнев заставил  меня забыть, что мы живем рядом уже много лет и ты всегда был мне верен; ты два  раза спас мне жизнь; так забудь и прости мне гнев и грубость, мой старый  товарищ по оружию, забудь оскорбления и несправедливость и, если ты любишь свою  дочь, как я свою, приложи все свое мужество и опыт и помоги мне вернуть домой  этих заблудших овец… Ведь Мод наверняка бежала вместе с Кристабель.    

– Увы,  милорд, ее комната пуста, – ответил старик и зарыдал.    

Такое  искреннее горе должно было бы убедить барона в том, что старик Герберт не был  соучастником бегства девушек, но этот дворянин имел свои странности и был не  только гневлив, но еще и подозрителен, а потому свято верил: низший всегда  обманывает высшего, крестьянин – сеньора, священник – прелата, солдат – офицера  и так далее. А потому он решил поймать Герберта на слове и спросил его:    

– А  не ведет ли какой-нибудь из подземных ходов замка в Шервудский лес?    

Барон  прекрасно знал, что так оно и есть, но не знал, где именно находится выход;  Герберт же и его дочь должны были это знать точно.    

«О! –  подумал барон, задав этот вопрос. – Если девица Мод провела мою дочь под  землей, то я ей отплачу за это при солнечном свете».    

Герберт  был человек преданный и честный, как мы уже сказали, и полагал своим долгом  помочь хозяину разыскать ею дочь, к тому же он сам не меньше барона был  заинтересован и поимке беглянок, а потому поспешно ответил:    

– Да,  милорд, один подземный ход ведет в лес, и я знаю все его повороты.    

– И  Мод их тоже знает?    

– Нет,  милорд, не думаю.    

– А  кто еще, кроме тебя, знает эту тайну?    

– Еще  трое, милорд: Майкл Уолден, Гаспар Стейнкоф и Хэлберт.    

– Хэлберт! –  воскликнул барон в новом приступе бешенства. – Хэлберт! Это он и провел  их! Эй! Факел мне, много факелов, обыщем подземелье!    

Герберт  был вознагражден за свою искренность; барон больше не подозревал его, расточал  ему ласковые слова и клялся в признательности.    

– Мужайтесь,  хозяин, – говорил старик, пока готовили факелы и собирали отряд, –  мужайтесь, Бог нам их вернет!    

Отчаяние  стариков было душераздирающим. Их разделяло все – происхождение, сословные  предрассудки, образ жизни, но общее несчастье сблизило их, ибо в горе они были  равны.    

Барон и  Герберт в сопровождении шестерых солдат прошли через часовню, не остановившись  у тела Гаспара, и спустились в подземелье. Едва они там оказались, как до ушей  Фиц-Олвина донесся слабый звук чьих-то голосов.    

– Ага! –  закричал он. – Мы их поймали! Вперед, Герберт, вперед!    

Герберт  шел во главе отряда.    

– Милорд, –  ответил старик, – голоса, которые мы слышим, доносятся не из хода, ведущего  в лес.    

– Не  важно, это они, вперед, идем же!    

В этом  месте ход разветвлялся, и они пошли на звук голосов. Шум стал сильнее, послышались  крики.    

– Ага,  хорошо, они зовут на помощь. Вот и мы, дети, вот и мы!    

– Значит,  они заблудились, – сказал Герберт.    

– Тем  лучше, – ответил барон, отцовская нежность которого опять уступила место  неистовой жажде мести, – тем лучше!    

Герберт,  шедший на несколько шагов впереди отряда, остановился и прислушался.    

– Милорд,  клянусь вам, это кричат не беглецы, мы только потеряем время и собьемся с  правильного пути, пойдя в ту сторону.    

– Иди  со мной! – вскричал баром, бросая на привратника гневный взгляд, поскольку  он снова стал подозревать его в сговоре с беглецами. – Иди со мной, а вы  все ждите нас здесь!    

– Повинуюсь,  милорд, – ответил Герберт. Старики пошли на крик; с каждой минутой голоса  становились все отчетливее.    

– Душой  клянусь, – шептал Герберт, – хозяин мой обезумел. Неужто он думает,  что, когда пытаются скрыться, так шумят? Люди эти орут изо всех сил и, ей-Богу,  двигаются нам навстречу!    

И не  успел он договорить, как перед глазами изумленного барона предстали двое  солдат.    

– А  вы откуда, нехристи?    

– Мы  преследовали вашего пленника Робин Гуда, – ответили несчастные: они падали  с ног от усталости и страха. – Мы заблудились, милорд, – добавили  они, – и уж было думали, что совсем пропали, но Провидение послало ваше  высокочтимое сиятельство нам на помощь; мы вас издалека услышали и побежали вам  навстречу, чтобы вам лишнего не идти.    

Фиц-Олвин  не знал, какого дьявола поминать, настолько он был разочарован, а тут еще один  из солдат принялся ему рассказывать подробности побега Робин Гуда.    

– Довольно,  довольно, дуралеи! – воскликнул барон. – С тех пор как вы заблудились  в подземелье – а хорошо было бы, чтобы вы тут с голоду сдохли, – вы  какой-нибудь подозрительный шум здесь слышали?    

– Совершенно  ничего не слышали, милорд.    

– Бежим,  Герберт, бежим, надо наверстать упущенное время!    

Но это  время спасло беглецов; когда, четверть часа спустя, маленький отряд преследователей  вышел в лес, не осталось никаких сомнений, что те воспользовались именно этой  дорогой, – дверь подземелья, обычно запертая, была открыта настежь.    

– Предчувствия  меня не обманули! – воскликнул барон. – Солдаты, обыскать весь лес; тому,  кто приведет в замок леди Кристабель и мерзавцев, которые ее насильно увели с  собой, я обещаю сто золотых!    

Барон в  сопровождении одного только Герберта вернулся назад и пошел в свои покои, но,  вместо того чтобы отдохнуть, в чем он очень нуждался, он натянул кольчугу,  опоясался мечом и, потрясая копьем, на котором пестрел флажок цветов его дома,  вскочил на коня и во главе двадцати верховых поскакал по дороге в  Мансфилд-Вудхауз.    

 XIII    

     

А  действующие лица, которые уже не раз упоминались и этой истории, продолжали  идти в это время по старому Шервудскому лесу.    

Робин и  Кристабель двигались к тому месту, где их должен был ждать сэр Аллан Клер, то  есть в направлении, прямо противоположном тому, в каком скакал сержант Лэмбик,  получивший приказ сжечь дом приемного отца Робина.    

В  сопровождении двадцати копейщиков барон, помолодевший от неотступного гнева, бросился  на поиски дочери; оставим его скакать во весь опор по зеленым лесным дорогам и  присоединимся к сэру Аллану Клеру, который с Маленьким Джоном, братом Туком,  Красным Уиллом и шестью другими сыновьями сэра Гая Гэмвелла спешит в долину  Робин Гуда, в то время как Мод и Хэлберт направляются к дому старого лесника.    

Мод уже  не такая бодрая, неутомимая, отважная и веселая, как прежде; она грустно пытается  припомнить все приметы, которые ей указал Робин, чтобы не заблудиться среди  тысячи сходящихся и расходящихся лесных тропинок, и, хотя кавалер ее смел и  неустрашим, напоминает несчастную брошенную девушку и вздыхает, вздыхает после  этой долгой дороги.    

– Мы  еще далеко от дома Гилберта? – спросила она.    

– Нет,  Мод, – весело отвечал Хэл, – я думаю, милях в шести.    

– В  шести милях!    

– Мужайся,  Мод, мужайся, – промолвил Хэлберт, – мы ведь стараемся ради леди  Кристабель… Но посмотри туда: видишь всадника? Да, всадника, а с ним монаха и  нескольких лесников? Это сэр Аллан и брат Тук. Привет вам, господа, нельзя было  встретиться более кстати.    

– А  леди Кристабель и Робин где? – живо спросил сэр Аллан, узнав Мод.    

– Они  должны ждать вас в долине, – ответила Мод.    

– Да  хранит нас Бог! – воскликнул Аллан, после того как он заставил Мод  рассказать во всех подробностях об их бегстве из замка. – Храбрый Робин, я  всем ему обязан, он спас и мою возлюбленную и мою сестру!    

– Мы  шли вместе рассказать его отцу, почему он не явился домой, – сказал Хэл.    

– А  вы не можете теперь пойти один, братец Хэл? – спросила юношу Мод,  сгоравшая от желания встретиться с Робином. – Моя хозяйка, должно быть,  очень нуждается в моих услугах.    

Аллан не  имел ничего против предложения Мол, и нее снова двинулись в путь.    

Брат  Тук, сначала молча стоявший в сторонке, тут же подошел к девушке; он постарался  быть любезным, улыбался, говорил не так резко, как обычно, был почти остроумен,  но все усилия бедного монаха были приняты очень сдержанно.    

Такая  перемена в поведении Мод огорчила Тука и охладила весь его пыл; он снова отошел  в сторону и двигался вперед, задумчиво поглядывая на девушку; та тоже пребывала  в задумчивости.    

А в  нескольких шагах позади Тука шел еще один человек, по-видимому страстно желавший  привлечь к себе взоры Мод; человек этот пытался привести себя в порядок,  отряхивал рукава и полы куртки, прилаживал получше к шляпе перо цапли, которым  она была украшена, приглаживал густые волосы – одним словом, занимался посреди  леса тем невинным кокетством, к которому невольно прибегает любой делающий  первые шаги влюбленный.    

Этот  человек был не кто иной, как наш старый знакомый Красный Уилл.    

Мод  воплощала его идеал красоты; он видел ее в первый раз, но она уже царила и в  его мечтах, и в его сердце. Чуть выпуклый белый лоб, форму которого  подчеркивали тонкие черные брови, черные глаза, затененные длинными шелковистыми  ресницами, розовые бархатистые щеки, нос, как у античной статуи, рот, словно  созданный для вздохов и слов любви, губы, в уголках которых таилась лукавая и  нежная улыбка, подбородок с ямочкой, обещавший наслаждение, как росток семени  обещает прекрасный цветок, лебединая линия шеи и плеч, гибкий стан, легкие  движения и очаровательные ножки, ради которых стоило бы усыпать тропинки  цветами, – такова была Мод, прекрасная дочь Герберта Линдсея.    

Уильям  был не настолько робок, чтобы удовольствоваться молчаливым восхищением; желание,  чтобы девушка взглянула на него, заставило его вскоре подойти к ней поближе.    

– Вы  знаете Робин Гуда, барышня? – спросил Уилл.    

– Да,  сударь, – любезно ответила Мод.    

Сам того  не ведая, Уилл задел за чувствительную струну и заставил Мод обратить на него  внимание.    

– И  он вам очень нравится?    

Мод  ничего не ответила, но щеки ее покраснели. Поистине, Уилл был новичком в делах  любви, иначе бы он не стал вот так, без всякого стеснения, спрашивать женщину о  ее сердечных тайнах; он действовал как слепой, смело идущий по краю пропасти,  ибо он ее не пилит; сколько людей нот так же храбры по неведению!    

– Я  так люблю Робин Гуда, – снопа заговорил он, – что рассердился бы на  вас, если бы он нам не нравился.    

– Будьте  спокойны, сударь, я признаю, что он очаровательный юноша. Вы его, конечно,  давно знаете?    

– Мы  друзья детства, и я скорее готов правую руку отдать, чем потерять его дружбу:  это если говорить о сердечной привязанности. А что касается уважения, так я  Робина ценю за то, что во всем графстве нет равного ему стрелка из лука;  характер же у него прямой, как его стрелы, он храбр, мягок, а скромность его  может сравниться только с его храбростью и мягкостью; с ним я не побоялся бы  встать против всего мира.    

– Какие  горячие похвалы, сударь! Вы уж слишком высоко его ставите!    

– Они  так же справедливы, мои похвалы, как то, что меня зовут Уильям Гэмвелл и я честный  малый; я говорю правду, барышня, чистую правду.    

– Мод,  как вы думаете, – спросил Аллан, – барон уже обнаружил бегство леди  Кристабель?    

– Да,  сэр рыцарь, потому что его светлость как раз сегодня утром собирался  отправиться с миледи в Лондон.    

– Тише!  Тише! – произнес подбежавший к ним Маленький Джон: он шел впереди всех и  разведывал путь. – Спрячьтесь здесь в чаще; я слышу, что скачет конный  отряд; если эти люди нас обнаружат, мы внезапно нападем на них; наш боевой клич  – имя Робин Гуда… быстро прячьтесь, – добавил он, сам скрываясь за стволом  дерева.    

И тут же  показался всадник на лошади, которая неслась с фантастической скоростью, легко  перепрыгивая через все препятствия – рвы, поваленные деревья, кусты и изгороди;  за всадником, сидевшим на обезумевшей лошади как-то странно, – скорее на  корточках, чем верхом, – едва поспевали еще четверо верховых; шляпу  всадник потерял, его длинные растрепанные волосы развевались по ветру, придавая  лицу, дышавшему ужасом, какой-то страшный, дьявольский вид; он пронесся совсем  рядом с зарослями, где притаился маленький отряд, и Маленький Джон заметил, что  в крупе лошади торчит стрела, напоминая веху землемера.    

Всадник в  сопровождении своих четырех спутников вскоре скрылся в чаще леса.    

– Да  хранит нас Небо! – воскликнула Мод. – Это барон!    

– Это  барон! – повторили Аллан и Хэлберт.    

– Если  я не ошибаюсь, – добавил Уилл, – стрела, которая торчит в крупе  лошади, словно руль, вылетела из лука Робин Гуда. А вы что скажете, братец  Маленький Джон?    

– Я  того же мнения, Уилл, и из этого делаю вывод, что Робин и молодая дама в  опасности. Робин слишком осторожен, чтобы тратить стрелы, когда его к тому не  принуждают; ускорим шаг.    

Читателю  будет небесполезно узнать, почему высокородный Фиц-Олвин, будучи отличным  наездником, оказался в столь плачевном положении.    

Поскакав  в лес, барон приказал своему лучшему ездоку посмотреть, что делается на дороге  из Ноттингема в Мансфилд-Вудхауз, и на одном из перекрестков встретиться с ним  и доложить обстановку; мы знаем, что случилось с этим ездоком: Робин оставил  его пешим; случай привел Робина и леди Кристабель как раз на этот перекресток,  где было назначено свидание, – они подошли с одной стороны, а барон с  другой. Беглецам посчастливилось скрыться в чаше прежде чем их заметили, а  барон со своими четырьмя конюшими остался на бугре посреди перекрестка ждать  возвращения разведчика.    

– Пошарьте  вокруг: двое в одной стороне и двое в другой, – приказал барон.    

«Мы  погибли, – подумал Робин. – Что делать? Как убежать? Если мы выйдем  из леса, всадники в два счета нас догонят, а если начнем продираться сквозь  кусты, шум привлечет внимание этих ищеек. Что же делать?»    

Размышляя  таким образом, Робин натянул тетиву и вынул из колчана стрелу с самым острым  железным наконечником. Как ни была испугана Кристабель, она заметила эти  приготовления; дочерняя любовь одержала в ней верх над желанием соединиться с  Алланом, и она стала умолять юношу пощадить ее отца.    

Робин  улыбнулся и кивнул в знак согласия головой.    

Он хотел  сказать этим: «Я его пощажу». А улыбка означала: «Вспомните, как я спешил  всадника».    

Солдаты  тщательно обыскивали опушку леса, но и сто золотых, обещанных за поимку беглецов,  нюха им не прибавили. Тем не менее, положение Робина и Кристабель становилось  все более и более опасным, поскольку солдаты, шедшие попарно навстречу друг  другу по опушке, все равно должны были бы их обнаружить.    

Тем  временем старый Фиц-Олвин, стоявший посередине перекрестка, как конный часовой  на высоте, господствующей над вражеским лагерем, репетировал уничтожающую  проповедь, рассчитывая произнести ее перед своей дочерью, когда она вернется  под отчий кров. Барон также изобретал изощренные пытки для Робина, Мод и Хэла и  прикидывал с точностью до дюйма высоту виселицы, на которой он повесит Аллана;  этот превосходный дворянин уже представлял себе последние содрогания тела  похитителя своей дочери и размышлял, сможет ли он оставить труп разлагаться на  веревке все то время, пока должен был длиться медовый месяц; он даже улыбался  при мысли о том, что на будущий год стараниями сэра Тристрама Голдсборо он уже  будет дедушкой.    

Но  вдруг, посреди этих сладостных мечтаний, лошадь барона становится на дыбы,  начинает припадать то на одну, то на другую ногу, по спине ее пробегает дрожь,  она лягается и яростно пытается сбросить своего седока; старый иояка держится в  седле и старается удержать коня на месте, укротив его, как он некогда укрощал  необузданных арабских скакунов. Но все напрасно: человек и животное перестали  понимать друг друга; Фиц-Олвин крепко сидит в седле, а в крупе лошади накрепко  засела стрела, и тут животное закусывает удила, как барон в своих мечтах, и  мчится по лесу не разбирая дороги; эта беспорядочная, безумная, фантастическая  скачка выносит барона к Аллану Клеру и влечет неведомо куда. Четверо конюших  бросились на помощь своему хозяину, а меткий лучник, схватив свою спутницу за  руку, быстро проскочил перекресток.    

Что же  сталось с бароном? Говоря по правде, мы бы даже не осмелились рассказать о событии,  положившем конец этой скачке с препятствиями, настолько оно невероятно и  чудесно, но хроники того времени единогласно утверждают, что все произошло  именно так. Вот как это было.    

Конюшие  вскоре потеряли барона из виду, и, может быть, он бы так проскакал через всю  Англию до самого океана, если бы конь не споткнулся об обломок дерева,  валявшийся под дубом.    

Наш  барон не потерял присутствия духа; он попытался избежать падения, которое могло  бы стать смертельным, и, бросив поводья, схватился обеими руками за ветвь дуба,  к счастью росшую довольно низко; одновременно он старался удержать лошадь,  сжимая коленями ее бока, но лошадь перевернулась через голову, так что  Фиц-Олвин вылетел из седла и повис на дереве, а конь, лишившийся всадника,  налегке понесся снова.    

    

Барон  был не слишком привычен к гимнастике, поэтому, прежде чем разжать руки, он с  опаской измерил расстояние, отделявшее его от земли, но тут вдруг увидел прямо  под ногами в сумеречном свете занимающегося дня две точки, похожие на  раскаленные угли. И эти огненные точки принадлежали какой-то темной массе,  которая двигалась, вертелась, а временами подпрыгивала до самых ног несчастного  лорда. «„Ого! Да это же волк!“ – подумал барон, невольно закричав от ужаса и  попытавшись подтянуться и сесть на ветвь верхом; однако сделать это ему не  удалось, и на лбу у него от ужаса выступил холодный пот, когда он почувствовал,  как скользят по коже его сапог и клацают по шпорам зубы волка; зверь прыгал,  вытягивал шею, высовывал язык и готов был вот-вот схватить добычу; руки старика  онемели, он зацепился за ветвь подбородком и подтянул ноги к груди.    

Но  борьба была неравной: нить, на которой было подвешено лакомство лютого зверя,  должна была вот-вот оборваться; у старого лорда больше не было сил, а потому,  последний раз произнеся имя Кристабели препоручив свою душу Богу, он закрыл  глаза, разжал руки и… упал.    

Но  Провидение сотворило чудо! Барон как камень свалился на голову волку, никак не  ожидавшему такой тяжелой добычи, и всем весом своего тела и самой широкой его  частью вывихнул зверю шейные позвонки и разрушил ему спинной мозг.    

Поэтому,  если бы конюшие прибыли на место происшествия, они нашли бы своего хозяина  лежащим без сознания рядом с мертвым волком; но приводить в чувство  благородного сеньора Ноттингема пришлось другим людям.    

У  подножия старого дуба, ветви которого склонялись к ручью, протекавшему по  долине Робин Гуда, сидела леди Кристабель; в нескольких шагах от нее, опираясь  на лук, стоял Робин; не без нетерпения они ожидали сэра Аллана Клера и его  спутников.    

Исчерпав  все темы разговора о нынешнем своем положении, они заговорили о Марианне, и  похвалы, которые Кристабель, не скупясь, расточала нежной и очаровательной  сестре Аллана, Робин выслушивал со жгучим вниманием влюбленного.    

Молодой  человек хотел было задать Кристабель один вопрос, узнать у нее, не отдала ли  уже сестра Аллана Клера сердце какому-нибудь прекрасному благородному юноше,  как ее брат – девушке, но не осмелился это сделать. «Если это так, – думал  он, – я погиб: как мне, бедному жителю лесов, бороться с таким  соперником?»    

– Миледи, –  неожиданно сказал он, краснея, – я искренне жалею мисс Марианну, если ей  пришлось покинуть своего сердечного друга, чтобы сопровождать брата в  путешествии, преисполненном пусть не опасностями, но трудностями и тяготами.    

– У  Марианны, – ответила Кристабель, – к несчастью, а может быть к  счастью, нет иного сердечного друга, кроме брата.    

– Мне  трудно в это поверить, миледи: такая красивая, очаровательная девушка, как мисс  Марианна, должно быть, владеет тем, чем владеете вы, то есть кто-нибудь предан  ей так же, как сэр Аллан – нам.    

– Сколь  ни странным нам это может показаться, сударь, – ответила, краснея,  девушка, – я утверждаю, что Марианна не знает иной любви, кроме братской.    

Ответ  прозвучал достаточно холодно, и Робину пришлось переменить тему разговора.    

Солнце  уже золотило вершины деревьев, а Аллан все не появлялся. Робин старался скрыть  беспокойство, чтобы не встревожить девушку, но в голову ему по поводу этой  задержки приходили самые мрачные предположения.    

Вдруг  издали донесся чей-то громкий голос; Робин и Кристабель вздрогнули.    

– Это  зов наших друзей? – спросила девушка.    

– Увы,  нет! Уилл, мой друг детства и его двоюродный брат Маленький Джон, сопровождающие  сэра Аллана, прекрасно знают это место, где мы их поджидаем, а наше предприятие  требует такой осторожности, что вряд ли бы они стали развлекаться, будя лесное  эхо.    

Голос  прозвучал ближе, и долину быстро пересек всадник с цветами Фиц-Олвина на флажке  копья.    

– Уйдемте  отсюда, миледи, здесь мы слишком близко к замку. Я воткну под этим дубом стрелу  в землю, и, если наши друзья придут сюда в наше отсутствие, они поймут, увидев  ее, что мы спрятались где-то поблизости.    

– Поступайте  как знаете, сударь, я полностью доверяюсь вашему покровительству.    

Молодые  люди прошли через заросли кустарника и стали искать подходящее место для отдыха,  как вдруг у подножия дерева они увидели распростертое тело, неподвижное и без  признаков жизни.    

– О  Боже! – воскликнула Кристабель. – Мой отец, мой бедный отец мертв!    

Робин  вздрогнул, почувствовав себя виновным в смерти барона. Не послужила ли рана лошади  ее первопричиной?    

– Богоматерь  Пресвятая, – прошептал Робин, – сделай так, чтобы он был только без  чувств!    

И с  этими словами юный лучник опустился рядом со стариком на колени, а Кристабель,  вся во власти горя и раскаяния, жалобно стонала. Из небольшой раны на лбу  барона выступило несколько капель крови.    

– Посмотрите,  да никак он сражался с волком? Ах, вот как, он его придушил! – радостно  воскликнул Робин. – И он просто без сознания. Миледи, миледи, поверьте  мне, у господина барона небольшая царапина, вот и все; встаньте, миледи! Вот  горе! Вот горе! Она тоже потеряла сознание. Ах, Боже мой, Боже мой! Что делать?  Я не могу ее здесь оставить!.. А старый лен уже приходит и себя, лапами  шевелит, рычит! Ах, с ума сойти можно! Миледи, да ответьте же мне! Нет,  недвижима, как ствол этого дерева! Ах, почему у меня нет стольких сил в руках и  в пояснице, как я чувствую в своем сердце? Я бы на руках ее отсюда унес, как  нянька носит ребенка.    

И Робин  попытался поднять Кристабель.    

Барон  тем временем пришел в себя, но первая мысль была не о дочери, а о волке, поскольку  это было единственное и последнее живое существо, которое он видел перед тем,  как закрылись его глаза; поэтому он протянул руку, чтобы схватить зверя, который,  по его мнению, в эту минуту должен был отгрызать его ногу или ляжку; хотя  никакой боли и укусов старик не чувствовал, он уцепился за платье дочери и  поклялся защищать свою жизнь до последнего вздоха.    

– Мерзкое  чудовище, – обратился барон к волку, растянувшемуся рядом с ним, –  мерзкое чудовище, жаждущее моей плоти и алчущее моей крови, у меня, хоть я и  стар; есть еще сила в руках, вот посмотришь… А, высунул язык, я тебя  придушил!.. Да не ты первый!.. А-а! Пусть все волки Шервудского леса сюда  сбегутся, пусть! А-а! Еще один, еще один волк! Пропал я! Боже мой, смилуйся  надо мной! Pater noster qui es in…[3]    

– Да  он с ума сошел, совсем с ума сошел! – шептал Робин, оказавшись перед  необходимостью выбирать между долгом и безопасностью; убежав, он бы покинул ту,  которую поклялся доставить к Аллану, а оставшись, мог попасться в руки людей,  прочесывающих лес и привлеченных криками безумца.    

К  счастью, приступ безумия у барона прошел; старик понял, что никакой зверь его  не терзает, и, все еще не открывая глаз, хотел подняться; но Робин, стоявший на  коленях за его головой, сильно надавил ему на плечи, крепко прижав его к земле.    

– Клянусь  святым Бенедиктом! – прошептал лорд. – У меня на плечах будто тяжесть  в сто тысяч фунтов висит… Бог мой и ты, мой Небесный покровитель! Даю обет  построить часовню у восточного вала крепости, если мне будет сохранена жизнь и  у меня появятся силы вернуться в замок! Libera nos, quajsumus, Domine![4] Воззвав к  Господу, он сделал еще одно усилие, но Робин, надеявшийся, что Кристабель все  же придет в себя, по-прежнему прижимал его к земле.    

– Domino  exaudi orationem meam![5]  – продолжал Фиц-Олвин, стуча кулаком в грудь; потом он начал пронзительно  кричать.    

Такое  совершенно не устраивало Робина, поскольку эти крики угрожали безопасности беглецов;  не зная, как их прекратить, он грубо приказал барону:    

– Да  замолчите вы!    

При  звуках человеческого голоса барон открыл глаза, и каково же было его удивление,  когда он узнал в склонившемся над ним человеке Робин Гуда и увидел, что рядом с  ним лежит на земле без чувств его дочь!    

Это  видение разом смело со вспыльчивого лорда безумие, лихорадку и забытье, и,  точно так же как если бы он был у себя в замке в окружении солдат и оставался  хозяином положения, он чуть ли не с торжеством воскликнул:    

– Наконец-то  я тебя поймал, щенок бульдожий!    

– Замолчите! –  решительно и властно повторил Робин. – Замолчите! Хватит угроз и воплей,  они сейчас совсем неуместны, это вы у меня в руках!    

И Робин  изо всех сил надавил на плечи барона.    

– И  в самом деле, – сказал Фиц-Олвин, с трудом вырываясь из рук юноши и  выпрямляясь во весь рост, – ты начинаешь показывать зубы, щенок!    

Кристабель  по-прежнему была без чувств; в эти минуты она казалась трупом, лежавшим между  двумя мужчинами, ибо Робин отскочил на несколько шагов назад и наложил стрелу  на лук.    

– Еще  шаг, милорд, и вы мертвы! – заявил молодой человек, целясь барону в  голову.    

– Ах,  вот как! – воскликнул, бледнея, Фиц-Олвин, медленно отступая, чтобы  оказаться под прикрытием ствола дерева. – Вы так подлы, что можете убить  беззащитного человека?    

Робин  улыбнулся.    

– Милорд, –  сказал он, все еще целясь ему в голову, – продолжайте отступать дальше. Ну  вот, вы и спрятались за деревом. А теперь обратите внимание на то, что я вам  приказываю, точнее, прошу вас сделать: не высовывайте из-за дерева даже носа,  пусть ни слева, ни справа не покажется ни один ваш волосок, иначе – смерть!    

Барон,  видимо, не очень принял во внимание эти угрозы, потому что, по-прежнему держась  за деревом, он высунул руку и погрозил юному лучнику указательным пальцем, но  тут же жестоко раскаялся в этом, поскольку палец тотчас же был срезан стрелой.    

– Убийца!  Жалкий мошенник! Кровопийца! Раб! – попил раненый.    

– Тише,  барон, или я выстрелю вам в голову, ясно? Фиц-Олвин, прижавшись к дереву,  вполголоса извергал потоки проклятий, но из-за укрытия никоим образом не  показывался, потому что представлял себе, как в нескольких шагах от него Робин  следит за его малейшим неосторожным жестом, прицелившись и натянув тетиву.    

Но Робин  снова перекинул лук через плечо, осторожно поднял Кристабель и исчез с ней в  зарослях.