1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– Ой!..

А потом он стал молиться Господу Иисусу Христу и жаловаться на то, какая несправедливость над ним происходит. Он в Америку едет, а его посреди пути убивают духи!..

Господи, спаси!!!

И тотчас все стихло.

Ягердышка открыл глаза и никого в иглу не увидел. Лишь похрапывал в ногах Аляска.

– Спасибо тебе, Господи! – поблагодарил чукча и улегся, подложив под щеку ладошку. – Спасибо!.. – И заснул, уверенный во всесилии Добра.

Утром, снарядив нарты и с трудом волоча ноги, он отправился в путь.

Ягердышка рассчитывал к середине дня добраться до пролива Иван Иваныча, а к вечеру… На следующей фантазии дух захватывало!

– Теп-теп-теп! – поторапливал чукча собак. – Теп!..

К концу дня он наконец увидел море и почти заплакал, учуяв приближение путешествия.

– Заночую на берегу, а завтра переплыву в Америку! – решил Ягердышка, но, вспомнив братьев-эскимосов, струхнул новых побоев и решил уже сегодня плыть. Отвязал от нарт каяк, сунул в него рюкзачок, медвежонка, шестерых собак и сам, оттолкнувшись от берега ногой, уселся. Нартами пришлось пожертвовать, но что были нарты в сравнении с перспективами, ожидающими его на том берегу.

Он неторопливо греб веслом, стараясь успокаивать собак, которые повизгивали на волнах, грозя опрокинуть легкую лодочку. Ягердышка греб, и по мере отдаления от родного берега что-то тоскливое забиралось в его душу, а что – он понять не мог… Может быть, оттого ему было грустно, что все избитое тело болело, оттого, что по макушке попало?..

Над проливом сгущались свинцовые сумерки, а соседского берега видно не было.

– Там огни светятся! – предупреждал Бердан. – Много огней, как в Москве!

– А я не был в Москве…

– Я тоже, – признавался старик. – Но их столько, что не пропустишь!..

Кто-то большой проплыл недалеко от каяка, подняв волну, которая стукнулась о лодочку и качнула ее опасно. Собаки залаяли, и Ягердышке пришлось шлепнуть коренника по хребтине, чтобы тот угомонился. Лишь только собаки притихли, как водяной зверь проплыл совсем рядом, и каяк зачерпнул левым бортом ведро воды. Собаки подняли такой лай на черную воду, что Ягердышке никак невозможно было их унять. Он и кричал на них, и бил, толку было мало! Чуяли друзья человека в водной среде опасность, и все тут. И не зря чуяли!

Через минуту чей-то хвост ударил по дну лодочки, так что она взлетела со всеми своими мореплавателями в воздух, а падая, уже перевернулась дном к небу. В ледяной воде собаки замолчали, только перебирали лапами и сверкали полными от ужаса глазами. Медвежонок Аляска барахтался здесь же, но, в отличие от человека и собак, испытывал лишь радость родной стихии. Он то и дело подплывал к Ягердышке и норовил лизнуть чукчу в нос…

– Вот и смерть пришла, – определился чукча. – В самый неприятный момент пришла!

Он испугался и заколотил по воде руками.

Испуг его был родом из религии. Что такое небытие, Ягердышка не понимал, а страшился лишь ада и старого разговора о том, что живет с чужой женой, а за это полагалось в ад! А в аду кипящая смола, вот и получится, что не старик Бердан станет в ней вариться, а именно он – Ягердышка…

Ледяная вода туманила разум, собаки потопли одна за другой, и если бы не Аляска, вдруг укусивший чукчу за нос, он бы тоже стал якорем и пошел бы ко дну…

Последнее, что услышал северный человек, – шум моторов. Далее его глаза залило светом, он подумал, что Америка сама приплыла к нему, и потерял сознание…

Пограничники на американском боте кричали по-английски: «Человек за бортом!», затем слаженно бросали спасательные круги и бросались в воду сами. Таким образом, Ягердышка был спасен Америкой, раздет ею донага, натерт спиртом и завернут в верблюжьи одеяла…

Заворачиваемый, он пришел в сознание и увидел над собой улыбающиеся лица.

«Какие белые зубы у них, – подумал Ягердышка с восхищением. – Ангелы, что ли?»

– Америкен! – говорили люди. – Ми есть америкен!

«Американцы!» – понял чукча и тоже заулыбался.

– How are you? – спрашивали, а он все улыбался! – Are you good?

Как человек вежливый, Ягердышка ответил:

– Spearmint!

Американцы почему-то невообразимо обрадовались чукчиному приветствию, заулыбались еще ослепительней, кто-то захохотал, а через секунду-другую к Ягердышке потянулись руки с жевательными резинками.

«Америка», – благостно подумал путешественник и аккуратно собрал все подношения.

– Спасибо, – кивал он всем по очереди. – Спасибо.

Внезапно вспомнил о мишке и взволновался.

– Мишка мой где? – вопрошал.

– Who is «mishka»? – не понимали американцы.

– Аляска его зовут!

– Альяска?..

Ягердышкино терпение не выдержало, он встал на колени и зарычал по-медвежьи!

– О-о, bear! – догадался кто-то и знаками принялся успокаивать Ягердышку, мол, спасли и медведя твоего, просто сейчас он в другом месте, волноваться не стоит, лучше пока поесть, – и сунули чукче миску с огромным куском мяса и бобами.

– Spearmint! – почему-то сказал Ягердышка и принялся с жадностью поглощать мясо.

Ему добавили еще бобов, но в то же время разводили руками и говорили: «No spearmint more!»

Неожиданно Ягердышка отвалился от тарелки, обвел всех мутным взглядом, растянул губы в улыбке и тотчас заснул…

Очнулся чукча в каком-то огромном помещении, в котором находились различные люди, а на окна были навешены решетки. «Тюрьма, что ли? – прикинул Ягердышка, лежа на кровати. – А где мишка мой?»

Он попытался было обратиться к людям вокруг, но оказалось, что американцы не слишком образованны, так как не знали языков, коих чукча перебрал аж четыре: чукотский, русский, эскимосский и алеутский…

Эти американцы показались ему гораздо менее дружелюбными, чем спасители с корабля. Они не улыбались и вообще не смотрели в Ягердышкину сторону. «Ну и Бог с вами, – решил чукча. – Посплю лучше, утро вечера мудренее!»

Но не тут-то было!

Лишь только чукотское сознание отправилось к Полярной звезде, как сокрушительный удар обрушился Ягердышке на физиономию. Он открыл глаза и увидел перед собою дырявую голову Кола. Бала стоял поодаль, с интересом рассматривая плакат, трактующий о правилах пожарной безопасности на английском языке.

– Что, – с издевкой прошипел Кола, – думал, от нас в Америке скроешься!

– Чего надо? – твердым голосом спросил Ягердышка и схватился за нательный крестик.

– Чтоб ты сдох! – зловеще выдавил Кола.

– Господи, да что же это такое! – вскричал чукча. – Что же эти уроды ко мне пристали?! Неужели, Господи ты Всемогущий, не можешь отыскать для них подходящего места, где много кипящей смолы?!

Ягердышка соскользнул с кровати и встал на колени, уперев лоб в пол.

– Не могу более, Господи, такие мучения принимать! – зашептал чукча.

– Шепчи-шепчи! – ухмылялся Кола, а Бала все рассматривал плакат.

Ягердышка продолжал молиться, пока на его затылок не обрушился выдающейся силы удар.

– А-а-а-а! – завопил чукча, пытаясь сфокусировать зрение. – А-а-а-а!

За первым ударом последовал второй, а далее подошел Бала и добавил от себя в ухо, которое тотчас набрякло кровью.

– Что хотите?! – завопил Ягердышка, понимая, что может скончаться от побоев.

– Что хотим?! – захохотал Кола. – Смерти твоей!

– А что у тебя есть? – поинтересовался Бала. – Душу продашь?

– Нет, – испуганно ответил Ягердышка. – А вот Spearmint готов отдать весь, без остатка!

– Чего это? – спросил Кола.

– А это наподобие нашей смолы! Жевать можно. Только вкуснее! Американская!..

– Покажь! – протянул руку Кола.

– Вот. – Ягердышка вложил в ладонь Кола пластинку жвачки, а когда тот поднес ее ко рту, предупредил: – Развернуть надо! Бумажку не едят!

– Сам знаю!

Кола принялся жевать, и уже через мгновение его продырявленное лицо приняло благостное выражение.

– И много ее у тебя?

Ягердышка порылся в карманах и вытащил из них все, давеча подаренное американцами. Набралось пластинок двадцать.

– Вот! – протянул чукча.

– За эту кучку хочешь жизнь купить? – поинтересовался Кола, впрочем, незлобно.

– Покоя хочу, – признался Ягердышка.

– Хочешь покоя… – задумался каннибал и выдал свое решение: – Будет тебе покой. Раз в три дня станем приходить, а ты белую смолу приготавливай! Ровно такую же кучку! Не наберешь, пеняй на себя, бить будем!

– Согласен, – кивнул головой Ягердышка, хотя не знал, где сыщет такое богатство. Но три дня покоя!..

На том и порешили. Братья в сей же миг забыли о чукче и стали растворяться в пространстве, но со скандалом меж собой. Бала требовал законной доли. Последнее, что увидел Ягердышка, – как Кола съездил по физиономии Бала. Далее братья растворились окончательно, как сахар в чае.

Впервые за многие месяцы Ягердышка спокойно заснул.

Во сне он чувствовал какое-то смутное беспокойство, то чум ему снился родной, то Укля, а то вдруг светило в лицо огромным серебряным шаром Полярной звезды, которую, казалось, можно есть. Ягердышка даже поклацал челюстями, пытаясь откусить от мечты, но звезда вдруг исчезла, и во сне чукча заплакал…

– Чего плачешь? – раздался громкий голос над самым ухом.

Ягердышка открыл мокрые глаза и увидел перед собою толстого эскимоса в черном костюме и галстуке-удавке, с нависшим над узлом кадыком.

– Чего плачешь? – повторил эскимос, сняв с головы бейсболку. – Или не понимаешь по-эскимосски?

Ягердышка лежал с открытым ртом и думал о том, что старик Бердан не обманул его и в Америке живут богатые эскимосы. А этот, наверное, очень богатый – жирный и надменный!

– По-русскы понымаешь?

– И по-русскы, и по-эскимосски понымаю! – ответил счастливый Ягердышка.

Он сел в кровати и зачарованно уставился на жирного, как полярный гусь, гостя.

– А дразнытца не надо! – обиделся толстяк. – Я адвокат твой. Будем подавать прошение об политыческим убежище!

– Ты лучше по-эскимосски говори! – предложил Ягердышка. – Язык я этот знаю!

– Ты чукча? – поинтересовался адвокат, почесав кадык.

– Ага.

– Как звать?

– Ягердышка.

– Откуда язык эскимосов знаешь?

– Так я… Жена у меня эскимоска!.. А тебя как зовут?

– Меня зовут мистер Тромсе.

– Тромсе?! – удивленно воскликнул Ягердышка. – У нас так в стойбище шамана звали. Тромсе.

Толстяк еще раз оглядел Ягердышку и поинтересовался, кто его жена. Ягердышка ответил, что зовут ее Уклей, что взял ее вдовой.

– А что с Кола?

Далее чукча поведал о судьбе братьев Кола и Бала и только после рассказа понял, что жирный эскимос каким-то образом знает этих персонажей.

– Ты наш, что ли? – спросил Ягердышка.

– Я не ваш! – отчеканил адвокат. – Я – американец! Я отец шамана Тромсе!

– Неужели?! – воскликнул Ягердышка и бросился на грудь эскимоса.

Сие обильное проявление нежных чувств не обрадовало адвоката Тромсе, он оттолкнул Ягердышку на кровать и поинтересовался, жив ли еще старик Бердан.

– Жив-жив! – радостно уверил чукча. Я его щокуром кормил. Старый только…

– Будем подавать на политическое убежище! – повторил эскимос.

– А что это?

– Тебе этого знать не надо. Хочешь жить в Америке?

– Очень! – признался Ягердышка.

– Тогда меня слушать будешь! Слушать будешь во всем. Понял?

– Ага.

Более адвокат Тромсе не задержался и ушел по-деловому.

Вот это поворот, радовался Ягердышка. Надо же, в такой большой стране встретить родственника… Почти родственника… Не зря написано: неисповедимы пути Господни!

Поскольку делать было нечего, Ягердышка прилег на кровать и стал мечтать о том, что он станет таким же толстым и богатым, как адвокат Тромсе; как выпишет на новое место жительства жену Уклю, а родителям пошлет подарок… Какой подарок, он еще не придумал, а потому стал вспоминать о своем мишке, надеясь, что цивилизованные американцы не съедят зверя!

А потом чукча заснул…

И проспал он восемь часов.

И ничего не снилось ему в этот раз.

А разбудил его адвокат Тромсе, больно тряся за плечо.

– В суд идем! – предупредил. А когда испугавшийся Ягердышка стал оправдываться, что ничего противозаконного не совершал, жирный эскимос пояснил: – На политическое убежище подавать станем.

Он усадил Ягердышку в свежевымытый «Кадиллак», отчего чукча чуть не впал в столбняк, а когда добрались до здания суда, на его лице блуждала глупая улыбка.

Глядя на своего клиента, Тромсе вспомнил, как тридцать лет назад сам пересек Берингов пролив на утлой лодчонке, оставив на Родине брюхатую жену и двух оленей. Тогда он искренне верил, что заберет родственников, как только сможет, но Америка таила в себе столько соблазнов, что все его помыслы отложились до сего дня.

Ягердышка то и дело пытался потерять сознание лишь от одного взгляда на какой-нибудь многоэтажный дом, но жирный эскимос возвращал его в реальность болезненным щипком за ляжку.

Адвокат Тромсе втащил Ягердышку по лестнице в здание суда, в котором, глядя на мраморные колонны, чукча стал слегка выть, за что получил подзатыльник.

– Хочешь хорошо жить? – поинтересовался обозленный эскимос.

Ягердышка кивнул.

– Тогда возьми себя в руки и молчи!

На этих словах дверь в зал судебных заседаний открылась, и они вошли в огромное помещение с множеством пустых кресел. Лишь на возвышении, в центре огромного стола, сидела обезьяна, точно такая же, какую Ягердышка видел по телевизору в военкомате. Обезьяна была одета в толстые очки, белый парик и черное пальто. В руках она держала деревянный молоток.

Самое удивительное, что жирный эскимос поклонился обезьяне, а та, в свою очередь, блеснула белыми зубами.

Тромсе что-то заговорил по-английски, а Ягердышка принялся дергать адвоката за рукав, пытаясь узнать, зачем адвокат разговаривает с обезьяной. Эскимос незаметно отбивался, говорил все громче, но из английской речи чукча понимал единственное слово – «Yagerdishka».

Подзащитный не оставлял своих попыток вразумить глупого эскимоса, дергал его за рукав настойчивее, так что чуть не порвал материю.

И вдруг произошло самое неожиданное. Обезьяна заговорила! Впрочем, она произнесла всего два слова:

– Translate, please!

– Политического убежиша прошу для тебя! – злобно зашептал жирный эскимос. – Говорю, что над тобой в России издевались, спаивали и преследовали за защиту малочисленных народов!

– Это же неправда! – удивился Ягердышка. – Мне даже в армии разрешили не служить!

– Так-так! – потер ладони адвокат и сообщил на английском, что его доверителю было отказано защищать свою бывшую Родину!

Обезьяна покачала головой, удрученная речами Тромсе, а также видом избитой физиономии представителя малых народов, и ударила деревянным молотком. Сразу же после этого жирный эскимос утащил Ягердышку из зала судебных заседаний и сказал, что у того есть два часа свободного времени.

– А кто это был?

– Как кто? – не понял Тромсе.

– Ну, эта… – Ягердышка замялся. – Ну, обезьяна. В тот же миг на лицо Тромсе накатило кровью, и он зашептал Ягердышке в самое ухо, что это не обезьяна, а старейшая судья штата Аляска.

– Ты что, никогда негров не видел?

И тут Ягердышка вспомнил, что в школе про негров проходили, но поскольку учебников не было, то и наглядных пособий не имелось вовсе. «Так вот какие они, негры», – покачал головой чукча, и ему стало стыдно за то, что он пожилую женщину спутал с обезьяной. А она просто негр!

– Ты надоел мне! – заявил жирный Тромсе, утирая с шеи пот. – У тебя есть свободное время, у меня дела, так что через два часа приходи!

– А куда идти? – поинтересовался Ягердышка. – И где мой медведь?

– Иди в музей! – распорядился адвокат. – Напротив суда этнографический музей. Там бесплатно! А медведя тебе отдадут, кому он нужен! – и исчез, войдя в какую-то маленькую дверку.

И Ягердышка отправился в музей. На входе он поклонился седому негру и был пропущен безо всяких церемоний.

То, что увидел чукча в первом зале американского музея, ничуть его не тронуло и не заинтересовало. Под толстыми стеклами помещались экспонаты, которые чукча использовал в своей жизни повседневно. Гарпуны, костяные ножи, унты, всякая другая одежда воображение не воспаляли.

Во втором зале Ягердышка немного удивился. Как смогли затолкать в стеклянные ящики всяких моржей, тюленей и собачью упряжку вместе с нартами?.. И зачем?..

Думать об этом чукча не стал, а прошел в третий, последний зал, в котором находился лишь один экспонат.

В стеклянном ящике помещался человек Ягердышкиного телосложения, в такой же одежде, как и чукча, с физиономией, как две капли воды похожей на Ягердышку, так что он сначала принял ящик за большое зеркало, которому скорчил рожу. Но изображение не ответило на хулиганство, а оставалось хранящим серьез.

И только тут Ягердышка понял, что это тоже музейный экспонат.

Его чрезвычайно потрясло то, что живого человека засунули под стекло, и он сидит перед потухшим костром как дурак, а еще более тронуло удивительное сходство экспонируемого с ним самим. Воображение Ягердышки тотчас нарисовало картину похищения его новорожденного брата и насильственное помещение под стеклянный колпак.

Ах, вот ты какая, Америка!

Но здесь чукча вспомнил, что родители никогда не говорили о брате-близнеце, и тут все окончательно смещалось в его голове. Он приблизился к стеклянному шкафу и, роняя слезы, заговорил:

– Эй, брат! Ты что здесь делаешь? Наверное, родители просто не сказали мне о брате, не хотели волновать!.. Как же ты в ящике-то?..

Но «брат» не отвечал, а смотрел куда-то вдаль, и столько в его взгляде помещалось грусти, что Ягердышкино сердце трепыхалось в груди, как пойманный воробей в ладонях, стремясь вспорхнуть к небесам!

– Сейчас я выпущу тебя, брат!

Ягердышка хотел было размахнуться, но тут позади него раздался голос адвоката Тромсе:

– Так вот ты где!

Жирный эскимос схватил его за руку и потащил к выходу, но Ягердышка упирался, не желая бросать родственника.

– Опаздываем! – обозлился Тромсе.

– Никуда не пойду без брата! – заявил Ягердышка и выдернул руку из цепких пальцев адвоката.

– Какого брата? – опешил эскимос.

– Вот! – указал чукча.

Тромсе оглядел экспонат, пробормотал: «Идиот», – а Ягердышке перевел надпись под ящиком: «Первобытный чукча, найденный во льдах замерзшим. Предположительный возраст экспоната четыре тысячи лет».

– Понял?! Болван!!! Мертвый он! Четыре тысячи лет мертвый! И внутри у него опилки! А теперь пошли!..

Пока чукча пытался осмыслить сказанное Тромсе, они снова оказались в зале суда, где судья-негр что-то проговорила по-английски и ударила молоточком. После сего Тромсе уволок Ягердышку на улицу и сказал, что чукча теперь политический беженец и должен ему две тысячи долларов.

– Ага, – согласился беженец, не зная, что такое доллары.

– Это деньги, – пояснил Тромсе. – Их надо заработать!..

Далее он повел Ягердышку по какой-то улице, на какой-то склад, где им выдали по представленной адвокатом бумажке клетку с медвежонком. Но чукча так был потрясен музейным экспонатом, что лишь слабо улыбнулся, когда Аляска скользнул через клеткины прутья красным язычком и лизнул его руку.

– За углом – зоопарк! – указал Тромсе. – Пойдешь туда, найдешь эскимоса Джона, он даст тебе работу! – и вновь растворился в неизвестном направлении.

Ягердышка побрел, куда ему было указано, порывы холодного ветра освежили его голову, а поскольку он не мог долго находиться в печали, то подумал – мало ли кто во льдах замерзал, а что похож на меня, чего не бывает!.. И зашагал веселее.

За углом действительно располагался небольшой «ZOO», в ворота которого Ягердышка зашел смело и закричал:

– Джон! Джон! Это – Ягердышка, от адвоката Тромсе!

Звал чукча громко, а потому эскимос Джон явился быстро, с выпученными глазами и сжатыми кулаками.

– Чего орешь!

– Так на работу я, от Тромсе!

– А чего орешь? Тихо сказать не можешь? Иди за мной…

Они вошли в небольшое административное здание.

– Пять долларов в час! – определил Джон на ходу. – Четыре дня отпуска в году, два дня больничный!

– Ага, – на все согласился Ягердышка.

– Станешь клетки чистить…

Тут навстречу им явился высокий человек с седой головой, в клетчатой рубахе и больших ботинках. Джон поклонился ему, человек на это приветливо улыбнулся, почти уже разминулся с чукчей и его провожатым, но вдруг остановился как вкопанный, сделал шаг обратно, выхватил из рук Ягердышки клетку и, по мере вглядывания в медвежонка, что-то возбужденно заговорил по-английски.

– Босс, – прошептал Джон. – Начальник! Говорит, что твой медведь не просто медведь!..

– А какой?

– Какой-то ассирийский. Ишь, взволновался как! Я его таким никогда не видел! Говорит, что морда у него вытянутая и острая, как у лисы! Только альбинос… Фантастика, говорит! Только на картинках такие медведи остались!..

– И что? – не понимал Ягердышка. И что такое «альбинос», он не понимал, и что такое «ассирийский» – тоже.

– А то, что ассирийские медведи вымерли две тысячи лет назад!..

7.

Через неделю после автомобильной аварии полковник Иван Семенович Бойко находился уже в Москве. События развивались следующим образом.

В больнице города Бологое офицер задерживаться не стал, а уже на следующее утро явился на место службы, где возбудил четыре уголовных дела по факту кражи государственного имущества в особо крупных размерах.

Охрана палладиевых колес была подвержена искушению подземелья, и, вооружившись напильниками, четверо прапоров наскоблили аж килограмм драгоценного металла. Впрочем, были взяты с поличным и отправлены в СИЗО.

В 10 часов 45 минут полковнику Бойко позвонил полковник с площади и попытался было резко выговорить Ивану Семеновичу, что тот влез не в свое дело, что колеса должны находиться в компетенции ФСБ. На это Бойко ответил, что имеется бумага, в которой данная уважаемая организация отказывается вести дело, считая его прерогативой МВД.

– Ваша подпись имеется! – похрустел бумагой полковник. – Секретарша выдала!

В прикрытой ладонью трубке послышалось: «Ах ты пи…! Я тебя, е… твою мать!» Иван Семенович осторожно положил трубку на рычаги и приказал отправить зашифрованную депешу в Москву.

Только после этого он пустил в кабинет жену, которая бросилась к мужу, целуя руку, ввинченную в аппарат Илизарова.

– Ванечка, – приговаривала жена, вливая в полковничий организм черный кофе из китайского термоса.

– Машенька, – ласково вторил полковник, стараясь хоть на мгновение забыть о деле, утапливая узловатые пальцы во все еще густых волосах женщины…

К вечеру в кабинет Ивана Семеновича, чеканя шаг, вошел дежурный прапорщик и объявил, что звонит министр внутренних дел. Дождавшись, пока посторонние покинут кабинет, полковник поднял трубку и ответил:

– Слушаю, товарищ генерал!

Одновременно Иван Семенович созерцал себя в зеркале с бледно-синей рукой, согнутой шурупами и винтами в фашистское приветствие.

«В римское», – поправил себя полковник.

– Вы, Бойко, молодец! – были первые слова генерала. – Мы хоть с вами лично не знакомы, но про вас знаю много.

– Спасибо.

– Завтра Президентом будет подписан приказ о присвоении вам звания генерал-майора. Через неделю вы должны находиться в Москве, там для вас будет подготовлен кабинет. Дело, которое будете продолжать в столице, представляется нам очень важным, так что получите неограниченные полномочия. Все, что посчитаете нужным доделать в Бологом, – доделывайте!.. Кстати, где предполагаете жить в Москве?

– В квартире отца жены, – через секунду замешательства ответил полковник Бойко.

– К сожалению, она… – министр запнулся. – Правильный выбор… За вами будет выслан самолет, как прилетите, сразу свяжитесь со мной!

– Так точно!

– Благодарю за службу!

– Служу России! – с гордостью ответил полковник Бойко и закончил связь с Москвой.

Потом хоронили Арамова.

А еще потом одним из отделов милиции было возбуждено дело по факту исчезновения патологоанатома Ахметзянова.

Палладиевые колеса погрузили в транспортный самолет и под охраной спецгруппы отправили в столицу. Этим же рейсом в Москву были доставлены тела погибших машиниста с помощником, проводницы Розы и почему-то тело десантника Алехи, который все-таки попал в сердце нашей Родины, хоть и мертвым, убитым в сердце.

– Я знала, – говорила Маша, упаковывая вещи. – Была уверена, что тебя не забудут, что твои таланты пригодятся на самом высоком уровне!

Жена говорила все это в ночь перед отъездом, когда Иван Семенович Бойко закончил, волею Божьей, все дела в Бологом и получил возможность слегка расслабиться. Он сидел в казенном кресле с алюминиевой биркой «МВД, № 666999» и пил из бокала самый дорогой коньяк, который нашли в городе.

– Мой полковник!

Жена присела на ручку кресла, поцеловала Ивана Семеновича в губы, поморщившись от коньячного вкуса.

– Дай и мне, что ли, выпить!

– Машенька, – муж плеснул из бутылки в свой же бокал и протянул жене, – я теперь генерал-майор.

– Когда? – глаза Машеньки округлились.

– Пять дней назад, указом Президента, – смущенно ответил генерал-майор.

– Почему же ты мне ничего не сказал! – с упреком воскликнула Машенька и выпила до дна.

– Забыл, – признался Иван Семенович.

Потом они сидели молча, пока не зазвонил телефон и кто-то из подчиненных не сообщил, что самолет ожидает генерала на взлетной полосе. Под окнами тихо тарахтела единственная в городе бронированная «Волга».

– Потрудитесь доставить к самолету из больницы Никифора Боткина! – отдал распоряжение генерал-майор. – Он полетит с нами!

– Есть, – отозвались в трубке.

Они посидели на дорожку всего пару секунд и впустили в квартиру двух маленьких прапорщиков и молоденького лейтенанта, которые живо перетаскали имущество в автомобиль.

Машина рванула форсированным движком.

На дом не оглядывались, так как ни жилье свое, ни город этот не любили.

Молча доехали до аэродрома и через пятнадцать минут взлетели навстречу рождающемуся утру.

– Смотри, – прошептала Маша, указывая еще выше в небо. – Полярная звезда.

Иван Семенович в этот момент глядел не на небо, а на землю, на могучие русские леса – черные и дремучие…

А где-то внизу, по дремучему русскому лесу, мчался, не разбирая дороги, некто злобный и освещал себе путь недобрым сиянием глаз. От тяжелого бега с рельсом на плече язык злобного не удерживался во рту, а, свешиваясь, капал желтым.

Летели меньше часа и приземлились в Чкаловске, где генерала и его жену ждал «мерседес» с мигалками, две «Волги» сопровождения и машина «скорой помощи» с такой же цветомузыкой на крышах.

Никифора Боткина загрузили, а врач «скорой» поинтересовался:

– Куда его, бессознанного?

– В Боткинскую, – пожал плечами Иван Семенович.

Рванули на огромных скоростях к Москве и скоро были дома.

– Спокойного утра, товарищ генерал! – попрощался сопровождающий полковник и мягко закрыл дверь.

Маша включила свет и тихо охнула.

Квартира была абсолютно пуста. Даже стула не было… Зато на полу гостиной, на листе газеты, обнаружилось несколько пачек с долларами, а на верхней было написано от руки: «Потратьте на обстановку». Рядом лежал мобильный телефон.

– Доброе утро, Машенька.

Полковник обнял жену и предложил позавтракать. Она вопросительно обвела взглядом квартиру.

– В «Арагви», – уточнил генерал.

Далее они завтракали под неустанным оком охраны, а потом посетили ЦПКиО, где долго стояли под колесом обозрения и делали то, что обычно люди в их возрасте наблюдают по телевизору, – они целовались…

Полковнику Штыкову, возглавляющему охрану новоиспеченного генерала, эти нежности не понравились. Густо сплюнув, он позвонил из машины и поинтересовался, как идет закупка мебели для квартиры Бойко. Ему ответили, что все нормально, кухня в квартиру уже установлена, и спросили, плазму покупать или обыкновенный.

– Чего?.. – не понял Штыков.

– Телевизор какой?

– Обыкновенный, – уточнил начальник охраны и снова сплюнул, на сей раз себе на ботинок…

В понедельник генерал-майор был на приеме у министра МВД. Они разговаривали как люди штатские, безо всяких обиняков.

– Знаете, сколько стоят ваши колеса?

Иван Семенович развел руками.

– Больше пятидесяти миллионов.

Министр был мужчиной крепким, спортивного телосложения, человеком русским, но со сросшимися бровями, а также с проплешинами в прическе. Он посмотрел на Бойко внимательными, уставшими глазами, думая, спросит ли визави: «Миллионов чего?» А он скажет утомленно и буднично: «Долларов, конечно».

Но Иван Семенович и без подсказки министра знал, что в долларах, а еще он знал, что цену генерал занизил, а потому позволил себе вопрос:

– А где сейчас колеса?

– В надежном месте. – Министр был краток. – Итак, что у нас по делу?

– Мало чего, – ответил Иван Семенович. – Дело чрезвычайно странное…

– В чем странность?

– До сих пор непонятно, откуда взялись эти вагоны…

Министр кивнул головой: мол, продолжайте.

– Вагон и локомотив абсолютно новые, первый раз в рейсе.

– Что здесь странного? – Министр почесал заросшую волосками переносицу.

– А то, что мы проверили вагоностроительный завод. Там никогда не производили этих вагонов, а также локомотива.

– А вы что хотели, чтобы они легально их строили?

– Какая разница, легально или нелегально. Вероятно, смысл был в том, чтобы переправить палладий в Москву, – Иван Семенович сделал паузу. – Лучше даже, если бы это были легальные вагоны, меньше подозрений.

– Арестовали руководство вагоностроительного?

– Так точно.

– Говорят что-нибудь?

– Говорят, что понятия не имеют про вагоны! Невозможно на заводе утаить левый заказ.

– Пытали?

– Что? – Иван Семенович едва не поперхнулся.

– Специальные средства воздействия применяли?

– Никак нет!

– Примените! – Министр вновь почесался. – Что насчет машиниста и его помощника?

– Жены говорят, что, как обычно, мужья ушли в рейс… Требуют, чтобы отдали тела для захоронения.

– Потерпят! Кто еще был в поезде?

– Проводница Розалия Семенович и студент медицинского института Михайлов А. А. Студенческий билет нашли.

– Что значит «А.А.»?

– Расшифровать инициалы не представляется возможным. Такой студент ни в одном из медицинских не значится.

– Что говорит?

– Все, кто находился в составе, погибли. В том числе и студент Михайлов.

– Жаль, – посетовал министр и попытался вырвать из переносицы волосок.

– Дело в том… – Иван Семенович поерзал в кресле. – Дело в том, что тело так называемого студента Михайлова исчезло из морга.

– Как исчезло?

– Также исчез и патологоанатом Ахметзянов.

– Тоже мертвый?

– Живой.

– Что же получается? – Министр покрепче ухватился за волосок, тот скрипнул и выдернулся. – Получается, что он труп упер?

– Может быть.

– В розыск объявили маньяка?

– В местный.

– Объявляйте в федеральный, – приказал министр, затем встал, одернул китель и, не дожидаясь ответа, отдал честь, тем показав, что прием закончен.

Честь Иван Семенович в ответ отдать не мог по причине аппарата Илизарова, а потому вытянулся и кивнул головой…

Никифор Боткин очнулся на третий день пребывания в Москве в отдельной палате, с цветами на тумбочке и телевизором. В вену капал физиологический раствор или еще что, а вокруг была такая тишина, что хирург подумал, будто вовсе не приходил еще в сознание, а пребывает в глубинах подсознания, о котором некогда поведал Зигмунд Фрейд.

В городе Бологое ни в одной больнице таких палат не было, уж об этом Никифор знал наверняка.

Тем не менее, находясь в глубинах своего подсознания, Никифор ощущал сильную головную боль, плохое зрение правым глазом, но вместе с тем необыкновенную тягу к жизни со всеми ее коллизиями и радостями.

Тело Никифора встрепенулось, а подсознание устремилось оплодотворить сознание.

Пыхнуло из форточки морозцем, Никифор Боткин окончательно вошел в себя и несколько испугался чужих заоконных запахов… Он попытался приподняться, но в голову словно чугуна залили, а потому Никифор лишь жалобно застонал.

На его стон явилась медсестра, та, с которой он делил диванчик в ординаторской, которая вытянула из него сексуальную энергию, на время опустошив душу от гениальности. Увидев искус во плоти, хирург Боткин застонал еще жалобнее и запекшимися губами произнес:

– Я больше не могу!..

– Я приехала, как только узнала, что тебя перевели в Москву! – Медсестра улыбнулась почти материнской улыбкой, в которой Никифор заподозревал знак ненасытности матки, желающей заполучить от него плод: не дитя человечье, а его гениальность.

– Я знаю-ю, – прошептал Боткин. – Ты хочешь стать гениальной вагиной!

– Ой! – вскрикнула медсестра, которая в действительности хотела лишь прижать голову несчастного к своей не слишком большой груди и укачать ее, болезную, чтобы муки отошли от мозга. Она никак не могла думать о таких сублимативных материях! Для этого у нее многого не хватало в сером веществе, а потому она с ужасом предположила, что военный хирург чересчур поковырялся в извилинах Никифора, нарушив мыслительные закономерности.

– Не дамся я твоей вагине! – Никифор нашел в себе силы приподняться. – Уж лучше умру, чем расплескаюсь в твою утробу! – И добавил: – Катька!

Потом он закричал: «Сука, сука!» – и с неистовой силой принялся биться головой о спинку кровати.

Медсестра бросилась к Никифору, обхватила любимую голову и заговорила на ушко любимому что-то ласковое, успокаивающее, так что Боткин и впрямь, еще немножко потрепыхавшись рыбешкой, успокоился и закрыл глаза. А еще через несколько секунд сознание вновь ушло от него…

Медсестра не отпускала Никифора, а все качала и качала тело с перемешанным сознанием и подсознанием, как вдруг заметила вздыбившееся одеяло в области живота больного. Потрогала пальчиком и убедилась, что не одеяльная складка это, а самая что ни на есть мужская плоть, исполненная в камне.

В палату явился врач и предупредил любовницу Катю, что такое состояние дел, то есть частая потеря сознания, может продолжаться еще долго. Медсестра указала на одеяло пирамидкой, на что врач ответил, что и такое бывает, две операции на открытом мозге все-таки.

После этого врач ушел удрученный, а Катя, дитя наивности, дабы облегчить страдания Никиши, воспользовалась своими губками, со всей нежностью, на которую была способна, заставив пирамидку одеяла обрушиться, а мужскую плоть образумиться, произведя из нее семя.

В сей же миг подсознание выдало Никифору картину жутчайшую.

Он – маленький, белобрысый, с веснушками на носу, в коротеньких штанишках, где-то на лугу. И смазанный луг какой-то. А перед ним вдруг является Сергей Петрович Боткин, в тонких очочках, с усами и бородой, растущей из самого острия подбородка.

– Давай, Никифор, – говорит Сергей Петрович. – Операцию делай!

И теперь уже Никифор не мальчишка, а взрослый мужчина. А перед ним операционный стол, на котором лежит человек с открытой грудной клеткой. А из сердечной аорты кровь хлещет!

– Ну-с, – торопит Боткин.

И понимает Никифор, что пережать аорту надо, делов-то, а рук нет. Отсутствуют руки по самые ключицы.

А Сергей Петрович кричит:

– Теряем больного, теряем!

И тогда Никифор падает лицом в разверзнутую плоть и зубами пережимает сердечную аорту…

В следующей картинке он совершенно голый и желтый перед зеркалом. Даже глаза желтые. А сзади появляется Сергей Петрович и, подмигивая через зеркало, сообщает:

– Да ведь у тебя желтуха, парень, гепатит! Лечить тебя надо! В больницу класть! Тем более не чужой ты мне! Брата старшего, писателя, потомок!..

И тотчас сознание, словно девушка-кокетка, сбежало от подсознания, расположилось в миллиардах нейронов и заставило Никифора открыть глаза.

Уж вечер на дворе был. Сидела Катерина рядом, уложив свою маленькую ручку на низ живота хирурга. Она минуткою вздремывала, потом наступало томливое бодрствование, мешались мысли в голове. И думала она то о том, что уволят ее из больницы, хоть и предупредила руководство о поездке в Москву, то о своей странной любви к Никифору Боткину, хотя спроси ее, в чем странность, ответить не сумела бы…

– Где я? – открыл глаза Никифор.

– В больнице, дорогой!

– В какой больнице?

– В Боткинской, – отвечала Катя.

– А где Сергей Петрович?

– А это кто, Никиша?

– Как кто! – Никифор поглядел на Катю как на дуру. – Как кто! Боткин! Родственник мой! Диагноз мне поставил – желтуха, то есть гепатит, лечить меня надо!

Сначала Катерина хотела было на кнопочку тревожного звоночка нажать, но передумала и стала успокаивать раненного в голову хирурга.

– Что ты, Никиша! Никакого гепатита у тебя нет… Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Приснилось все тебе! – Она машинально поводила рукой по низу живота Боткина, как будто крошки стряхивала. – Ты в Москве, в Боткинской больнице. У тебя травма головы. Палкой тебя ударили в Бологом!

– А как я в Москве оказался?

– Полковник, которого ты оперировал, душа-человек оказался, самолетом тебя сюда перевез.

Из одеяла вновь стала выстраиваться пирамидка.

– Чего же в Боткинскую меня привезли! – раздражался Никифор, пока не понимая, чему, собственно. – Больница-то по внутренним органам!

– И по голове здесь хорошие врачи, – уверяла Катерина, находя на одеяле все больше крошек.

И тут Никифор Боткин осознал, откуда раздражение нарастало. Да как заорал:

– А ты тут какого хрена! Тебя кто звал! Ты что там рукой волтузишь! Ах ты, вагина ненасытная!

И ударил Катерину по руке, чем вызвал у девушки слезы – крупные, они быстро скатывались по щекам, смачивая пухленькие губки. Удерживаясь от рыданий, Катерина шептала, что она для помоши здесь, ведь медсестра она, а он важный в жизни для нее человек!

– Я на попутках сюда добиралась! Меня чуть дальнобойщик не изнасиловал!.. – добавила.

– Что ж ты ему не отдалась?! – едко прокомментировал Боткин. – У-у-у, ненасытная!!!

Силы у Никифора на этом закончились, он лежал увечный и дышал тяжело, со злобой. Девушка не понимала, за что так с ней Никифор. Какая она такая ненасытная вагина! И вовсе не нужен ей секс как таковой. Ей ласка нужна, да и без нее смирится, лишь бы ему, гению, было хорошо!

Ах, все была готова простить Катерина Никифору Боткину. Все забыть и доставить любимому отдых от ран.

Она поглядела на пирамидку, подумала о том, что мучается мужчина и головой, и телом, а так как не была специалистом по голове, просто отогнула одеяло и солеными губками совершила обессиленному Никифору облегчение.

В наступившей темноте она не могла разглядеть, как гениальный хирург Боткин плачет, как кривится в муке рот, как сознание опять покидает его измученную плоть, проваливаясь в глубокий темный чан…

Три дня Иван Семенович думал над словами министра, что колеса «в надежном месте». За это время он узнал, что палладий применяется в космических технологиях, используется ювелирной компанией «Дюпон» и еще много где.

Самый главный вывод, который сделал Бойко: металл стратегический, а стало быть, надо обнаружить колеса как вещдок и как достояние государства, несмотря на отповедь министра…

Далее, сидя в своем новом кабинете, генерал-майор связался с моргом, в который были доставлены трупы «по факту крушения поезда».

– Пожалуйста, результаты экспертизы дела № 666999!

– Минуту, товарищ генерал-майор, – отозвался женский голос, в котором было столько военного металла, что Иван Семенович вздрогнул.

– Итак, Розалия Семенович… – Голос вернулся в трубку. – Травмы, несовместимые с жизнью, раздавлены почти все внутренние органы, хотя лицо почти не пострадало. В ноге, в кости, металлический штырь… Иван Дмитриевич Сытин – машинист поезда, то же самое, травмы, несовместимые с жизнью, хотя опять голова целехонька… Так… Помощник машиниста – раздавлен в кашу, хотя голова тоже практически не тронута… Алексей Кашлин – пулевое проникающее ранение в левое предсердие. Смерть мгновенная, модернизированный автомат «АК», так что сами понимаете…

– Этого не надо! – остановил медэксперта Бойко.

– Не надо?

– Да-да, он случайно здесь. Его надо вернуть в Бологое. Труп совсем с другого дела…

– Разрешите, товарищ генерал-майор? – В голосе женщины нарастал металл.

– Слушаю.

– Странная ситуация какая-то….

– Чем, собственно?

– У нас тут практикует врач-ринолог. Это специалист по носам, по болезням носа. – Медэксперт сделала паузу. – Так вот, он сказал, что всем жертвам катастрофы были удалены аденоиды…

– Аденоиды? – удивился Иван Семенович.

– Так точно. И сделано это было после смерти. Бойко подумал, что не зря министр назвал Ахметзянова маньяком и необходимо усилить поиски патологоанатома.

– У вашего «случайного» тоже удалены аденоиды! Так, может быть, он не случайный? Повременить с отправкой? Тем более…

– Договаривайте!

– В это трудно поверить!..

– За последнее время произошло достаточно такого, во что трудно поверить!

– На месте аденоидов ринолог обнаружил какие-то корешки растительного происхождения.

Иван Семенович вздохнул, хотел было пригладить волосы, но правая рука, многократно продырявленная шурупами, лишь дернулась, и в локте стрельнуло болью.

– Я хочу, чтобы как можно скорее вы установили, что это… за корешки…

– Так точно.

Генерал-майор повесил трубку, откинулся в кресле и надолго задумался.

Вопросов было много.

Первый – о необходимости дело Ахметзянова выделить в отдельное производство.

Чутье подсказывало Бойко, что торопиться не стоит.

Второе – где прячет колеса министр?

На этот счет у Ивана Семеновича имелась определенная идея. Оттолкнувшись от нее, он позвонил по городскому телефону, назвал добавочный и с человеком, вышедшим на связь, условился о встрече в украинском ресторане «Шинок». Ни по имени, ни по фамилии генерал-майор человека не величал, а просто сказал: «Завтра в „Шинке“, в семнадцать».

Третий вопрос был связан с корешками растительного происхождения, и на него ответа не имелось вовсе. Даже перспективы на ответ.

«Подождем результата экспертизы», – решил Иван Семенович, выпил кофе и поехал на допрос директора вагоностроительного завода, а также его заместителя. Заключенные помещались в некоем СИЗО на территории, негласно принадлежавшей МВД.

О допросе начальство было проинформировано, а потому по приезде Бойко подследственных развели по разным комнатам и почему-то раздели до пояса. Люди, их сопровождавшие, прятали лица под масками, были молчаливы и на испуганные вопросы «Почему раздеваете?» не отвечали, лишь пришлепывали резиновыми дубинками по собственным ляжкам.

Директор вагоностроительного завода, шестидесятилетний Гурин, потел всем телом, то ли от страха, то ли от комплекции – весил он за сто двадцать, страдая инсулиновозависимой формой диабета. Скорее всего, потовые железы работали и от страха, и от ожирения.

Иван Семенович отметил про себя, что заключенный раздет по пояс, но вслух, впрочем, не сказал ничего, а начал допрашивать. Имя, фамилия, адрес, жена, дети – вопросы прошли гладко, если не считать, что Турин извергал пот струйками, затекавшими за пояс мятых брюк со старомодными подтяжками, и это раздражало полковника. Далее начались сложности.

– Как так могло произойти, – поинтересовался Иван Семенович, – как так случилось, что на вашем заводе была собрана продукция, не проходящая ни по какой отчетности?

Здесь с господином Гуриным произошли перемены. Пуды жира заколыхались под толстой сальной кожей, глаза, и без того навыкате, вылезли, как пинг-понговые шарики, и завращались против часовой стрелки. Директор тоненько завыл, переходя на более высокие ноты.

– Я ничего не знаю! – пропел Гурин. – Мне не дают достаточно инсулина!.. Зачем меня раздели!..

Стоявший рядом с Гуриным охранник, коротко замахнувшись обеими руками, еле уловимо ударил директора по голове, отчего у того тотчас потекла из ушей кровавая жижа. Казалось, что от такого воздействия подследственный должен завыть еще более страстно, но вместо того он неожиданно затих, а глаза вернулись в свои орбиты.

– Два шага назад!!! – скомандовал Иван Семенович громогласно, сколько был способен.

Охранник послушно отошел, но в прорезях для глаз замельтешило.

Суки, подумал про себя Бойко, глядя, как кровь стекает на плечи Гурина, смешиваясь с потом… Генерал-майор взял себя в руки и продолжил:

– Инсулин вам дадут сполна, бить больше не будут. Обещаю.

Гурин поднял глаза и посмотрел безразлично.

– Ответьте, вы знаете что-нибудь про палладий?

Директор втянул в себя воздух и ответил тоненько:

– Конечно, я заканчивал химфак.

– Откуда у вас на заводе столько металла драгоценного оказалось?

– Сколько? – испуганно спросил Турин.

– Вам должно быть это лучше известно.

– Никак нет. Ничего не известно!

Охранник сделал два шага вперед и опять обеими руками нанес удары, на сей раз по телу. Здесь он просчитался: жировая прослойка была столь толста, что защитила почки, Гурин только качнулся и закрыл глаза.

– Назад! – заорал Бойко. – Назад!!!

Он вышел из-за стола, почти в два шага достиг охранника и зашептал ему в ухо, что если тот еще раз позволит себе подобное, то потеряет погоны и сядет на место Гурина!

На это охранник бесстрастно попросил генерал-майора выйти на минуту и в коридоре, сняв маску, представился:

– Полковник Грановский. Действую по личному приказу товарища министра!.. Понятно?

Иван Семенович некоторое время пребывал в шоке, затем ответил:

– Понятно.

– Без этого никак нельзя, – с некоторой жалостью в голосе сказал Грановский. – В таких делах результата не будет… Вы понимаете?.. Когда нет доказательств, а государство под угрозой глобальных экономических потерь…

Жалость относилась к генералу.

Иван Семенович Бойко молчал. Он не знал, что сказать в ответ, прекрасно понимая, что Грановский ничего не воспримет, потому что существует в логике защиты государства, а не индивидуума.

– Мы же не знаем, сколько у них еще таких колес! – добавил полковник, улыбнувшись.

– Перенесите допрос на завтра! – приказал Иван Семенович и, не возвращаясь к подследственному, пошел по коридору прочь. Дойдя до конца, он обернулся и рассмотрел лицо полковника, обращенное ему вослед.

– Сегодня колите ему инсулин норму!

– Так точно, – отозвался Грановский, а про себя подумал: «Тряпка!»

Сев в машину, Иван Семенович решил съездить в больницу, проведать Никифора Боткина.

Уже въезжая в ворота клиники, он ответил на звонок мобильного телефона.

– Товарищ генерал-майор, – услышал он металлический голос медэксперта.

– Вы хотели узнать, что это за корешки такие?.. Так вот, это – садовая земляника обыкновенная, центнер с гектара!

– Что «центнер с гектара»? – не понял Иван Семенович.

– Собрать можно центнер, – уточнила медэксперт.

– Зачем им затолкали эту дрянь в нос? – скорее себя, чем медэксперта, спросил Бойко.

– Дело в том, что их туда никто не засовывал!.. Корешки обнаружены вросшими в плоть!

– Господи!..

– И еще, товарищ генерал-майор. – Металла в голосе подчиненной поубавилось. – Мы говорили о корешках… Теперь должна сообщить, что были и вершки, но их кто-то оборвал!

– Вы хотите сказать… – Иван Семенович чувствовал, что глупеет. – Вы хотите сказать, что это… плоды, так сказать, земляника… в носу…

– Земляника… Точно не знаю… Но что кустики с цветочками были – наверняка!

– Все? – Голос Бойко сел, и он прокашлялся. – Все?

– Все, – подтвердила медэксперт.

– Выводы!

– Никаких.

– А мне нужны выводы!!! – не сдержался Иван Семенович.

– Выводов не будет. – Металл из голоса женщины исчез бесследно. – Выше моего понимания…

Оба помолчали, пока генерал-майор не вспомнил, что приехал навестить хирурга Боткина.

Вылезая из автомобиля, Иван Семенович попросил медэксперта позвонить ему в любое время суток, если появятся какие-нибудь соображения. Нажав кнопку «отбой», он проговорил: «Господи, бред какой-то!» – и вошел в здание клиники.

В это время Катя только что закончила борьбу с пирамидкой в третий раз, и Никифор лежал с физиономией, словно искаженной инсультом.

В его мозгу вспыхивало, как на солнце, – убить! При этом тело было лишено всяческих сил, даже слезные железы иссякли…

Никифор расслабил кишечник.

Катерина смотрела на возлюбленного глазами круглыми, наполненными жалостью до краев, как финские озера во время таяния снегов выглядели глаза. То, что Боткин обгадился, ничуть ее не смутило, наоборот, беспомощность гения обрадовала, так как показывала Катеринину нужность, и девушка, вспомнив себя квалифицированной медсестрой, ловко перевернула больного на живот и совершила все необходимые гигиенические процедуры.

Она перевернула Никифора обратно.

– Я с тобой, Киша!

«Убить! – пылало в мозгу Никифора. – Сделать анатомическим пособием! Вагина от макушки до пят! Тварь!..»

В это время дверь в палату открылась, и вошел покрытый белым халатом Иван Семенович Бойко. Втянув носом воздух, понял, что не вовремя. Впрочем, генерал виду не показал, а улыбнулся Никифору, а также Катерине.

– Вот, – сказал Иван Семенович, скосившись на руку, зафиксированную буквой Г. – Заживает рука! А вы как? Вижу, что молодцом!..

Здесь Бойко откровенно врал, найдя Никифора Боткина в состоянии ужасном. Скошенные глаза, наполненные безумием, скривленные бледные губы и торчащий из-под повязки толстый рыжий волос.

– Слабенький он еще, – вмешалась девушка. – Часто сознание теряет. Но врачи говорят, что все в порядке будет.

– Вот и чудесно, – улыбнулся Бойко, заметив, что губы девушки влажные, впрочем, как и глаза. – Я всего на минуточку, врачи более не позволяют!..

Никифор собрался с силами, свел глаза к переносице и произнес:

– Убить!!!

– Вот видите, – развела руками Катя. – Пока мозги еще путаются.

– Все будет хорошо! – уверил генерал-майор и уже толкнул спиной дверь, как увидел в кармане висящего на стуле пиджака краешек какой-то книжицы, показавшейся ему знакомой.

«Это же Палладий Роговский из Бологого», – вспомнил Иван Семенович и попросил книжицу на время.

– Конечно, конечно, – согласилась Катерина радушно. – Ему не скоро еще читать!

Она достала Роговского из кармана пиджака и протянула Бойко.

– Спасибо, – поблагодарил Иван Семенович, кивнул головой Никифору и вышел, плотно затворив за собою дверь.

Через несколько минут Катерина заметила вздымающееся одеяло и, вздохнув, наклонилась к животу Никифора. Вытаращив правый глаз, Боткин нащупал похудевшими пальцами эмалированное судно возле кровати, вознес его и опустил что было силы на голову девушки.

Катерина крякнула и, выронив измученную добычу, потеряла сознание.

Судно звучно покатилось по полу, Никифор удовлетворенно проследил за ним и потерял сознание вслед за медсестрой с удовольствием…

8.

Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул. Да как прыгнул!!! Как будто не человечьи ноги, а два расправленных крыла вознесли танцора чуть ли не к самому потолку, отчего у балетной старухи клацнули вставные челюсти.

Во время прыжка студент Михайлов исхитрился дважды поменять положение ног и рук, при приземлении сделал немыслимое движение головой, так что всем присутствующим показалось, что голова с чудесными белыми волосами сделала круг по часовой стрелке…

Здесь концертмейстер перешел на пьяно, и молодой человек превратился в грациозную птицу, то вспархивающую, то опускающуюся на землю в томливом поиске любовной пары. Казалось, его позвоночник мог гнуться в разные стороны резиной, шаг начинался чуть ли не из шпагата, шея вытягивалась, словно лебединая, глаза были столь бесстрастны, а их взор столь глубоко устремлен вовнутрь, в самую душу свою, что не оставалось сомнения – танцует гений.

В глазах Ахметзянова дрожали слезы. Он сам забыл обо всем на свете и просто наслаждался великим искусством. Слез прибыло, когда патологоанатом вспомнил мать, выпрыгнувшую со сцены в кулису на смерть. Когда же импресарио увидел слезный блеск в глазах присутствующих, все переполнилось в нем самом и полилось соленым морем на татарские скулы…

Истинным коварством обладал концертмейстер. С пьяно он перебросился на бешеное форте, заставляя универсальное тело студента Михайлова вращаться, словно волчок, как будто он не балерун был вовсе, а фигурист какой-то!..

Вскрикивал Карлович, а Лидочка сидела, вдруг согнувшись, уложив старенькую голову на ладошку, забыв о своей вечно прямой спине, и капала по-старчески мелко в тетрадь, растворяя чернильную вязь.

Неожиданно студент Михайлов остановился и, не поклонившись, отошел к окну, откуда стал разглядывать Малый театр.

Еще с минуту барабанил по клавишам концертмейстер, пока не уразумел, что все кончилось. Его пальцы вдруг ослабели, он почувствовал жуткую боль в плечах и решил уходить на пенсию к старому Новому году…

После финального аккорда еще шестьдесят секунд стояла гробовая тишина, завершившаяся сползанием Лидочки со стула и тихим ударом легкого тела об пол. Если бы не сам студент Михайлов, обернувшийся на звук, никто бы и не заметил, что народная артистка Лидочка лежит бездыханная на полу.

А тут все разом встрепенулись.

Карлович протяжно закричал: «Лидоч-ка-а-а!!!» Ахметзянов побежал к столу комиссии, заявляя, что он врач, чтоб никто тело не трогал!..

В аудиторию проникли показывающиеся и показавшиеся, с любопытством взирая на происходящее и громко шепчась.

– Прочь все! – закричал Карлович, махая полными руками. – Прочь, бездари!!!

Аудитория вмиг опустела.

Ахметзянов, склонившись над Лидочкой, вдруг ощутил запах лета и земляники… Прикладывая пальцы к шее старой балерины, он уже знал наверняка, что пульса не отыщет, что мировая звезда умерла, не выдержав рождения новой.

Он уже хотел заявить трагическим голосом, что лауреатка Сталинских премий скончалась от разрыва сердца, но вдруг увидел рядом со своим лицом бледный лик господина А. Молодой человек смотрел в самые остановившиеся глаза Лидочки, и вдруг патологоанатом уловил под своими пальцами слабое биение.

Пульс поначалу был ниточкой, но через тридцать секунд наполнился, а запах лета и земляники пропал. Лидочка открыла глаза и спросила:

– Где я?

Ее подняли и усадили.

Карлович хлюпал носом и икал. У него не было друзей, кроме Лидочки, а потому он тер ей височки и капал в стакан валокордин.

– Все, все! – отмахивалась старуха. – Прошло все! Да отстань ты, Алик!!! А это кто? – уставилась она на Ахметзянова и тотчас вспомнила сама.

– Импресарио!

– Да-да! – подтвердил Ахметзянов. – Импресарио этого молодого человека, который явил вам талант, не имеющий себе равного в истории.

– Выйдите из аудитории все! – распорядилась Лидочка и глотнула валокордина, словно рюмку водки махнула. – И ты, Алик, оставь нас тоже!

– Это же мой протеже! – возмутился Карлович. – И сын… Аечки!.. – Но под пронизывающим взглядом Лидочки как-то сразу сник и поплелся к выходу.

Зато концертмейстер покидал аудиторию победителем. Какие он имел на то основания, никто не разумел, но в глазах пианиста было по большой гордости в каждом, и себя он выносил с выпяченной грудью и оттопыренной губой. Также никто не знал, что назавтра маэстро напишет заявление об уходе на заслуженный отдых и больше никогда не сядет за рояль.

Когда дверь аудитории закрылась, оставляя троих в гулкой тишине, Лидочка позволила себе короткую речь.

– Вот что, молодой человек, – проговорила старуха. – Есть в вас талант, не спорю…

– Гений! – уточнил Ахметзянов.

– Айка, кстати, посредственностью была, – продолжила Лидочка, коротко скосившись на патологоанатома. – Так вот, молодой человек…

Старуха осеклась, так как поняла, что студент Михайлов не слышит ее, рассматривая что-то в окне. Сначала все вскипело в старческой груди от невнимания к ее исторической персоне, затем также охолонуло… Лидочка сама понимала, что перед ней – гений, а что с гениями разговаривать, гениев надо пользовать! Обижаться же на них бессмысленно, даже глупо.

– Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.

– Спартака? – оторвался от окна студент Михайлов. – Кто это?

– Он – дегенерат? – поинтересовалась Лидочка у Ахметзянова негромко, но достаточно для того, чтобы новоявленный гений услышал.

– Я не дегенерат, – ответил молодой человек. – Просто я вследствие чего-то утерял память.

– Автокатастрофа, – зашептал Ахметзянов. – Сильнейший удар головой!

Лидочка невозмутимо отнеслась к информации и просветила гения, что «Спартак» – это балет, в котором он станцует заглавную партию через месяц и докажет свои возможности.

– Или не докажете! – добавила старуха. – Такое тоже бывает. Очень часто. Тогда в солдаты!

На этом Лидочка сегодня закончила просмотр, встала со стула и, распрямив спину в струну, зашагала из аудитории. На ходу она раздумывала над тем, что колени танцора вовсе не похожи на суставы балеруна. Выворотность отсутствовала абсолютно, ходил молодой человек, как обычный мужик, – мысками вперед, но на то он и гений, чтобы отличия иметь…

Уже закрывая за собой дверь, старуха подумала о ом что физиономия импресарио неуловимо напоминает ей морду Альберта…

Ахметзянов сидел поникший. Он вспоминал мать, небольшого роста танцорку, и представлял ее в интимной сцене с Карловичем.

– Она не была бездарной, – прошептал патологоанатом.

– Я знаю, – отозвался студент Михаилов.

– Вам-то откуда это знать!

– Матери не бывают бездарными никогда. Пойдемте!

– Куда?

– Мы договорились с милиционерами отужинать сегодня в гостинице, – напомнил молодой человек.