1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Перро, –  продолжала она, – сказал мне вот что: когда меня не станет, ты запрешь  этот дом, отпустишь слуг и переберешься в Монтгомери с нашим мальчиком и  Габриэлем. В Монтгомери ты будешь жить не в самом замке, а уединишься в нашем  домике. Воспитывай наследника графа без роскоши и шума – словом, так,  чтобы друзья знали его, а враги забыли. Лучше будет, пожалуй, чтоб сам Габриэль  до восемнадцати лет не знал своего имени, а знал только, что он дворянин. Ты  сама рассудишь, что лучше.    

Потом он  взял с меня слово исполнить последнее его приказание.    

– Для  Монморанси, – сказал он мне, – я погребен на кладбище Невинных Душ.  Если же обнаружится хоть малейший след моего возвращения сюда, ты погибла,  Алоиза, а вместе с тобою, быть может, и Габриэль. Но у тебя сильная рука и  верное сердце. Едва закроешь мне глаза, соберись с духом, дождись глубокой ночи  и, когда все домашние уснут, отнеси меня в старый подземный склеп сеньоров де  Бриссак, бывших владельцев нашего особняка. В эту покинутую усыпальницу давно  никто не заглядывал, а заржавленный ключ от ее двери ты найдешь в большом бауле  в графской спальне. Так я упокоен буду в освященной могиле…    

К вечеру  начался бред, чередовавшийся с приступами чудовищной боли. В отчаянии я колотила  себя в грудь, но он знаками давал мне понять, что ему никто уже не поможет.    

Наконец,  снедаемый жаром и жестокими страданиями, он прошептал:    

– Алоиза,  пить!.. Одну только каплю…    

Я и  раньше в невежестве своем предлагала ему напиться, но он всякий раз  отказывался. Теперь я поспешила налить ему стакан воды.    

Прежде  чем взять его, он сказал:    

– Алоиза,  последний поцелуй и последнее прости!.. И помни! Помни!    

Обливаясь  слезами, я покрыла его лицо поцелуями. Потом он попросил у меня распятие,  приложился к нему губами, еле слышно шепча: «О боже мой! Боже мой!» – и  лишь тогда взял из моей руки стакан. Сделав один-единственный глоток, он  содрогнулся всем телом и откинулся на подушку. Он был мертв.    

В  молитвах и слезах провела я вечер.    

К двум  часам ночи в доме все стихло. Я смыла кровь с тела покойного, завернула его в  простыню и, призвав бога на помощь, понесла по лестницам свою драгоценную ношу.  Когда силы мне изменяли, я опускалась на колени перед усопшим и молилась.    

Наконец  через долгие полчаса я дотащилась до дверей склепа. Когда я не без труда  отперла ее, ледяной ветер пахнул на меня и задул лампу. Но, собравшись с  силами, я снова зажгла ее и уложила тело мужа в пустую открытую гробницу. В  последний раз приложившись губами к савану, я опустила на гробницу тяжелую  мраморную плиту, навеки отделившую от меня дорогого спутника моей жизни. Гулкий  стук камня о камень привел меня в такой ужас, что, не успев запереть дверь  склепа, я опрометью бросилась обратно и остановилась только у себя в комнате.  Однако до рассвета еще надо было сжечь окровавленные простыни и белье, которые  могли бы выдать меня. Наконец рано утром моя горькая работа была закончена.  Только тогда я свалилась с ног… Но нужно было жить, жить ради двух сирот,  доверенных мне провидением. И я выжила, монсеньер.    

– Несчастная!  Мученица! – проговорил Габриэль, сжимая руку Алоизы.    

– Спустя  месяц, – продолжала она, – я увезла вас в Монтгомери, исполняя  последнюю волю мужа. Впрочем, все произошло так, как и предвидел Монморанси. С  неделю весь двор волновало необъяснимое исчезновение графа Монтгомери. Затем  шум стал утихать и наконец сменился беспечными разговорами об ожидаемом проезде  через Францию императора Карла Пятого. В мае того же года, через пять месяцев  после смерти вашего отца, монсеньер, родилась Диана де Кастро.    

– Да! –  задумчиво протянул Габриэль. – И неизвестно, была ли госпожа де Пуатье возлюбленной  моего отца… Для разрешения этого темного вопроса мало злоречивых сплетен  праздного двора… Но мой отец жив! Отец жив! Отец должен быть жив! И я разыщу  его, Алоиза. Во мне живут теперь два человека: сын и влюбленный. Они-то сумеют  разыскать его!    

– Дай-то  господи! – вздохнула Алоиза.    

– И  до сих пор ты так и не узнала, куда заточили его эти негодяи?    

– Никто  ничего не знает. Единственный намек на это кроется в словах Монморанси о его  преданном друге, коменданте Шатле, за которого он ручался.    

– Шатле! –  воскликнул Габриэль. – Шатле!    

И в  свете вспыхнувшего, как молния, воспоминания перед ним предстал несчастный  старик, брошенный в один из самых глубоких казематов королевской тюрьмы, не  смевший разжать уста, – тот самый старик, при встрече с которым он почувствовал  ничем не объяснимое волнение.    

Габриэль  бросился в объятия к Алоизе и разрыдался.    

 XXV.    

ГЕРОИЧЕСКИЙ ВЫКУП    

     

Но на  другой день, 18 августа, Габриэль, бесстрастный и решительный, направился в  Лувр, чтобы добиться аудиенции у короля. Он долго обсуждал и с Алоизой, и сам с  собой, как следует ему вести себя и что говорить. Прекрасно понимая, что в  открытой борьбе с венценосным противником он разделит участь отца, Габриэль  решил держаться независимо и гордо, но в то же время почтительно и  хладнокровно. Нужно просить, а не требовать. Повысить голос никогда не поздно,  думал он. Лучше посмотреть сначала, не притупилась ли злоба Генриха II за  истекшие восемнадцать лет.    

Подобное  благоразумие и осторожность как нельзя лучше отвечали смелости принятого им  решения.    

Впрочем,  обстоятельства сложились для него благоприятно.    

Войдя во  двор Лувра с Мартен-Герром, на сей раз с Мартен-Герром настоящим, Габриэль  заметил какую-то необычную суматоху, но был так поглощен своими думами, что  почти не обратил внимания на удрученные лица придворных, попадавшихся ему на  пути.    

Однако  все это не помешало ему разглядеть носилки с гербом Гизов и поклониться сходившему  с них кардиналу Лотарингскому.    

– А,  это вы, виконт д'Эксмес! – воскликнул взволнованный кардинал. –  Избавились наконец от своей болезни? Очень рад, очень рад! Еще в последнем  письме мой брат с большим участием справлялся о вашем здоровье.    

– Монсеньер,  такое участие…    

– Вы  заслужили его необыкновенной храбростью. Но куда вы так спешите?    

– К  королю, монсеньер.    

– Гм…  Королю сегодня не до вас, мой юный друг. Знаете что? Я тоже иду к его  величеству по его приглашению. Поднимемся вместе, я вас введу в покои короля…  Вам, надеюсь, уже известна печальная новость?    

– Нет, –  ответил Габриэль, – я иду из дому и только успел заметить здесь некоторое  волнение.    

– Еще  бы не заметить! – усмехнулся кардинал. – Наш доблестный коннетабль,  командовавший армией, решил прийти на выручку осажденного Сен-Кантена… Не  поднимайтесь так быстро, виконт, у меня ноги не двадцатилетнего… Да, так я  говорю, что сей бесстрашный полководец предложил неприятелю бой. Было это  третьего дня, десятого августа, в день святого Лаврентия. Войска у него было  приблизительно столько же, сколько у испанцев, да еще была и превосходная  конница. И не угодно ли – этот опытный военачальник так умело  распорядился, что потерпел на равнинах Жиберкура и Лизероля страшнейшее  поражение, сам ранен и взят в плен, а с ним и все те офицеры и генералы, что не  полегли на поле брани. От всей пехоты не уцелело и сотни солдат. Вот чем  объясняется, виконт, всеобщее смятение… а также, очевидно, и мое приглашение к  королю.    

– Великий  боже! – воскликнул Габриэль, потрясенный этим ужасающим известием. –  Неужели Франции суждено снова пережить дни Пуатье и Азенкура?[33] А что же слышно про  Сен-Кантен, монсеньер?    

– К  моменту отъезда курьера Сен-Кантен еще держался, и племянник коннетабля,  адмирал Гаспар де Колиньи, обороняющий город, поклялся искупить ошибку своего  дяди и скорее дать себя похоронить под развалинами крепости, чем сдать ее. Но я  очень боюсь, что адмирал уже погребен под ними и что рухнул последний оплот,  прикрывавший подступы к Парижу!    

– Но  это же грозит гибелью государства!    

– Спаси  Францию, боже! – перекрестился кардинал. – Вот и покои короля.  Посмотрим, что он собирается делать, дабы спасти самого себя!    

Стража,  отдав честь, пропустила кардинала. В сопровождении Габриэля он вошел к королю и  застал его в состоянии полной растерянности. Рядом с королем сидела в кресле  госпожа де Пуатье. Увидев кардинала, Генрих поспешил ему навстречу.    

– Добро  пожаловать, ваше высокопреосвященство! – проговорил он. – Ведь вот  какая ужасная катастрофа! Кто бы мог ее предвидеть?    

– О,  ваше величество, если бы вы спросили меня месяц назад, когда господин де  Монморанси уезжал к армии…    

– Не  нужно запоздалых уроков, кузен, – остановил кардинала король. – Речь  идет не о прошлом, а о грозном будущем, о гибельном настоящем. Покинул ли  Италию герцог де Гиз? Идет ли сюда?    

– Да,  государь, сегодня, вероятно, он уже в Лионе.    

– Хвала  господу! – воскликнул король. – На вашего доблестного брата я  возлагаю спасение государства, господин кардинал. Передаю вам и ему для этой  благородной цели всю свою верховную власть. Будьте равны королю… будьте даже  выше короля… Я только что сам написал герцогу де Гизу, чтобы он поторопился.  Вот письмо. Пожалуйста, напишите вы ему тоже, ваше высокопреосвященство,  обрисуйте наше страшное положение и объясните, что нельзя медлить ни минуты. И  непременно скажите, что я только на него и полагаюсь! Пройдите сюда, в этот  кабинет, там есть все, что нужно для письма. Внизу ждет уже готовый в дорогу  курьер. Идите же, кузен, умоляю вас, идите!    

– Подчиняюсь  воле вашего величества, – ответил кардинал, направляясь в кабинет, –  как подчинится ей и мой достославный брат. Однако одержит ли он победу или  потерпит поражение, не забывайте, государь, что власть вы ему доверили в  отчаянном положении.    

– Скажите –  в опасном, но не говорите – в отчаянном. Ведь Сен-Кантен еще держится!    

– Во  всяком случае, держался два дня назад, – отозвался кардинал. – Но  укрепления были в жалком состоянии, а изголодавшиеся горожане уже поговаривали  о сдаче. Если же испанец овладеет Сен-Кантеном сегодня, то через неделю в его  руках будет Париж. Но как бы то ни было, ваше величество, я напишу брату.    

И  кардинал, поклонившись, прошел в кабинет.    

Габриэль,  никем не замеченный, задумчиво стоял поодаль. Его потрясла постигшая Францию  катастрофа. Этот благородный и великодушный юноша уже не думал о том, что  побежден, ранен, взят в плен его злейший враг, коннетабль Монморанси. Теперь он  видел в нем только французского полководца. Словом, грозившие отечеству  опасности причиняли ему такую же боль, как и мысль о страданиях отца. Когда  кардинал ушел, король бросился в кресло и, сжав ладонями лоб, воскликнул:    

– О,  Сен-Кантен! Там решается теперь судьба Франции. Сен-Кантен! Если бы ты мог продержаться  еще только неделю, пока не подоспеет к тебе герцог де Гиз! Если же ты падешь,  враг пойдет на Париж, и все погибнет. Сен-Кантен! О! За каждый час твоего  сопротивления я наградил бы тебя особой льготой, за каждый обвалившийся  камень – алмазом! Продержись же только неделю!    

Тогда  Габриэль, наконец решившись, вышел вперед и заявил:    

– Он  продержится дольше недели, государь!    

– Виконт  д'Эксмес! – воскликнули в один голос Генрих и Диана: он – удивленно,  она – с презрением.    

– Как  вы здесь очутились, виконт? – строго спросил король.    

– Меня  привел с собою кардинал, ваше величество.    

– Это  другое дело, – сказал Генрих. – Но что вы сказали? Сен-Кантен сможет  продержаться? Не ослышался ли я?    

– Нет,  государь. Но вы сказали, что наградили бы город льготами и драгоценностями,  если бы он продержался, не так ли?    

– И  я повторяю это еще раз.    

– Но  тогда, наверно, вы не отказали бы человеку, который вдохновил бы Сен-Кантен на  оборону и сдал бы город не раньше, чем рухнет под неприятельскими ядрами его  последняя стена? Если бы этот человек, подаривший вам неделю отсрочки и,  значит, сохранивший вам престол, попросил бы у вас милости, оказали бы вы ее  ему?    

– Еще  бы! – воскликнул Генрих. – Такой человек получил бы все, что во  власти короля.    

– Тогда  договор заключен! Ибо король обладает не только властью, но и правом прощать, а  человек этот просит у вас не золота и не титулов, а лишь прощения.    

– Но  где же он? Кто этот спаситель? – спросил король.    

– Он  перед вами, государь. Это я, простой капитан вашей гвардии. Но в душе и в руке  своей я ощущаю сверхчеловеческую силу. Она докажет вам, что я без похвальбы  берусь спасти свое отечество и вместе с тем своего отца.    

– Вашего  отца, господин д'Эксмес? – изумившись, спросил король.    

– Меня  зовут не д'Эксмес, – сказал Габриэль. – Я Габриэль де Монтгомери, сын  графа Жака де Монтгомери, которого, должно быть, вы помните, ваше величество!    

– Сын  графа де Монтгомери? – привстал в кресле побледневший король.    

Госпожа  Диана, охваченная страхом, тоже отодвинулась назад.    

– Да,  государь, – продолжал Габриэль спокойно, – я виконт де Монтгомери,  просящий у вас в обмен на услугу, которую он вам окажет, всего лишь  освобождения своего отца.    

– Но,  сударь, – ответил король, – ваш отец не то скончался, не то исчез… Я  сам не знаю… Мне неизвестно, где ваш отец…    

– Но  мне это известно, государь, – возразил Габриэль, преодолев приступ  страха. – Мой отец восемнадцать лет томился в Шатле, ожидая смерти от бога  или прощения от короля. Отец мой жив, я в этом уверен. А какое он совершил  преступление, я не знаю.    

– Не  знаете? – нахмурившись, переспросил король.    

– Не  знаю, ваше величество. Велика должна быть его вина, ежели он наказан столь  долгим заточением. Государь, выслушайте меня! За восемнадцать лет пора  проснуться милосердию. Страсти человеческие, как добрые, так и злые, столь  долго не живут. Мой отец, вошедший в тюрьму человеком средних лет, выйдет из  нее старцем. Какова бы ни была его вина, не достаточно ли искупление? И если,  быть может, кара была чрезмерна, то ведь он слишком слаб, чтобы помнить обиду.  Государь, верните к жизни несчастного узника, отныне ничем не опасного!  Вспомните слова Христовы и простите другому свои обиды, дабы и вам простились  ваши.    

Последние  слова Габриэль произнес с такой силой, что король и госпожа Валантинуа в смятении  переглянулись.    

Чтобы не  слишком бередить рану, Габриэль поспешно добавил:    

– Заметьте,  ваше величество, что я повел речь как смиренный верноподданный. Я же не заявляю  вам, будто моего отца не судили, а лишь вынесли тайный приговор, даже не  выслушав его, и такой бессудный приговор слишком похож на месть… Я же не говорю  вам, будто я, его сын, попытаюсь довести до сведения всех, кто носит шпагу,  какая обида нанесена всему дворянскому сословию в лице одного из его  представителей…    

У  Генриха вырвался нетерпеливый жест.    

– Нет,  я не пришел к вам с таким заявлением, государь, – продолжал  Габриэль. – Я знаю, что иной раз необходимость бывает сильнее закона, а  произвол – наименьшим из зол. Я уважаю тайны далекого прошлого, как уважал  бы их, без сомнения, и мой отец. Я пришел просить у вас всего лишь позволения  выкупить жизнь своего отца. Я предлагаю вам в виде этого своеобразного выкупа в  течение недели отбиваться от неприятеля в Сен-Кантене, а если этого  недостаточно, то возместить потерю Сен-Кантена взятием другого города у  испанцев или англичан. Это ли не цена свободы старца! И я это сделаю!    

Диана не  могла удержаться от недоверчивой усмешки.    

– Я  понимаю ваше недоверие, герцогиня, – грустно заметил Габриэль. – Вы  думаете, что это великое предприятие окончится моей гибелью. Вполне возможно.  Ну что ж, я погибну! Если до конца недели неприятель вступит в Сен-Кантен, я  дам убить себя на крепостном валу, который не сумел отстоять. Ни бог, ни мой  отец, ни вы не вправе требовать от меня большего. И тогда… тогда мой отец умрет  в темнице, я – на поле брани, а вы… вы, следовательно, можете быть  спокойны.    

– Вот  это, во всяком случае, довольно разумно, – шепнула Диана на ухо  задумавшемуся королю и тут же спросила Габриэля: – Но если вы даже и  погибнете, где гарантия, что вас не переживет ни один наследник ваших прав,  посвященный в вашу тайну?    

– Я  клянусь вам спасением своего отца, – обратился Габриэль к королю, –  что в случае моей смерти все умрет вместе со мною и что никто не будет  располагать правом или возможностью досаждать вашему величеству подобной же  просьбой. Уже сейчас, на случай своей гибели, я освобождаю вас от всех  обязательств, от всякой ответственности…    

Генрих,  по природе своей человек нерешительный, не знал, как поступить, и повернулся в  сторону госпожи де Пуатье, словно прося у нее помощи и совета.    

Она же,  чувствуя его неуверенность, сказала со странной улыбкой:    

– Разве  мы можем, государь, не верить словам виконта д'Эксмеса, истинного дворянина и  благородного рыцаря? Мне думается, что нельзя отвергать столь великодушное  предложение. На вашем месте я охотно обещала бы господину д'Эксмесу оказать  любую милость, если он исполнит свои дерзновенные посулы.    

– Ах,  герцогиня, только этого я и желаю! – воскликнул Габриэль.    

– Однако  я задам вам еще один вопрос, – продолжала Диана, устремив на молодого  человека проницательный взгляд. – Почему и каким образом решились вы  говорить о важной тайне в присутствии женщины, быть может, довольно болтливой и  не имеющей, полагаю, никакого касательства к этому секрету?    

– По  двум основаниям, герцогиня, – ответил с полным самообладанием  Габриэль. – Мне казалось прежде всего, что сердце его величества ничего не  таит и не может таить от вас. Стало быть, впоследствии вы все равно узнали бы  об этом разговоре. А затем я надеялся, как оно и случилось, что вы  соблаговолите поддержать мое ходатайство перед государем, посоветуете ему послать  меня на это испытание, ибо вы, женщины, всегда на стороне милосердия.    

Самый  зоркий наблюдатель не уловил бы ни малейшего оттенка иронии в словах Габриэля,  не заметил бы ни малейшего следа презрения в бесстрастных чертах его лица.  Словом, проницательный взгляд госпожи де Пуатье ничего не узрел.    

Она  слегка кивнула головой, как бы награждая его комплиментом.    

– Разрешите  мне еще один вопрос, виконт, – все же сказала она. – Мне крайне  любопытно, как это вы, такой молодой, оказались обладателем тайны  восемнадцатилетней давности?    

– Охотно  вам отвечу, герцогиня, – торжественно и мрачно ответил Габриэль, – и  вы поймете, что тут во всем видна божья воля. Конюший моего отца, Перро Травиньи,  убитый при происшествии, повлекшем за собою исчезновение моего отца, вышел по  соизволению господа из могилы и открыл мне то, о чем я вам только что говорил.    

При этих  торжественно произнесенных словах король побледнел и, будто задыхаясь, порывисто  вскочил с кресла. Даже Диана, хоть и были у нее стальные нервы, невольно  вздрогнула. В тот суеверный век сверхъестественные видения и призраки  принимались как должное, а поэтому твердый ответ Габриэля не мог не произвести  устрашающего впечатления на нечистую совесть этих людей.    

– Довольно,  сударь! – взволнованно воскликнул король. – На все, о чем вы просите,  я согласен. Ступайте же, ступайте!    

– Следовательно,  я могу немедленно выехать в Сен-Кантен, доверившись слову вашего величества?    

– Да,  поезжайте, сударь, – заторопил его король, еще не пришедший в себя от  испуга. – Сделайте то, что посулили, а я даю вам слово короля и дворянина  выполнить вашу просьбу.    

Обрадованный  Габриэль низко поклонился королю и герцогине и молча вышел.    

– Наконец-то!..  Ушел!.. – облегченно выдохнул Генрих, словно сбросив с себя непомерный  груз.    

– Успокойтесь  и возьмите себя в руки, государь, – укоризненно сказала ему госпожа де Пуатье. –  Вы чуть было не выдали себя в присутствии этого человека.    

– Да,  оттого что это не человек, – ответил задумчиво король, – это  воплощенная говорящая боль моей совести.    

– Ну  что же, вы отлично поступили, государь, удовлетворив просьбу этого офицера и  отправив его туда, куда он пожелал. И если он погибнет под стенами Сен-Кантена,  вы избавитесь от вашей боли.    

Король  не успел ей ответить, так как в этот миг в комнату вернулся кардинал.    

Между  тем Габриэль, уйдя от короля с легким сердцем, думал уже только об одном: как  бы свидеться с той, от которой он некогда бежал в полном смятении, – иначе  говоря, с Дианой де Кастро.    

Он знал,  что она уединилась в монастыре, но в каком именно? Быть может, ее служанки не  последовали за нею? И Габриэль направился в ее бывшие покои в Лувре, чтобы  порасспросить Жасенту.    

Жасента,  как оказалось, тоже уехала с Дианой, но вторая служанка, Дениза, осталась в Лувре.  Она-то и приняла Габриэля.    

– Ах,  господин д'Эксмес! – воскликнула она. – Добро пожаловать! Вы  что-нибудь знаете новое о моей доброй госпоже?    

– Напротив,  я сам пришел к вам, Дениза, разузнать что-нибудь о ней.    

– Ах,  царица небесная! Я ведь ничего не знаю о ней и сильно тревожусь.    

– Тревожитесь?  Почему, Дениза? – спросил Габриэль, чувствуя, как его охватывает беспокойство.    

– Как!  Разве вы не знаете, где теперь находится госпожа де Кастро?    

– Конечно,  не знаю, Дениза, и надеялся именно у вас это узнать.    

– Ах,  боже мой! Да ведь ее угораздило, монсеньер, месяц назад испросить у короля  разрешение удалиться в монастырь.    

– Это  мне известно. А дальше что?    

– Дальше?  Это и есть самое страшное. Знаете, какой она выбрала монастырь? Обитель бенедиктинок  в Сен-Кантене, где настоятельницей сестра Моника, ее подруга! Она не пробыла  там и двух недель, как испанцы осадили город.    

– О,  в этом виден перст божий! – воскликнул Габриэль. – Это только удвоит  мои силы и мужество! Спасибо, Дениза! Прими вот этот подарок за добрые  вести, – добавил он, вручив ей кошелек с золотом, – молись за госпожу  свою и за меня.    

Он  сбежал по лестнице и оказался во дворе, где поджидал его Мартен-Герр.    

– Куда  теперь, ваша милость? – спросил его оруженосец.    

– Туда,  где гремят пушки, мой друг! В Сен-Кантен! Нам надо быть там послезавтра, а  посему отправимся в путь через час.    

– Вот  это да! – воскликнул Мартен-Герр. – О святой Мартин, покровитель мой!  Я еще кое-как мирюсь с сознанием, что я пропойца, игрок и распутник, но если окажется,  что я еще и трус, тогда я брошусь один на целый вражеский полк.    

 XXVI.    

ЖАН ПЕКУА, ТКАЧ    

     

15  августа в Сен-Кантенской ратуше собрались на совет военачальники и именитые граждане.  Город еще держался, но уже подумывал о сдаче. Страдания и лишения горожан дошли  до предела, и поскольку не было ни малейшей надежды отстоять этот старинный  город, то не лучше ли было прекратить эти бесплодные мучения?    

Доблестный  адмирал Гаспар де Колиньи, которому его дядя, коннетабль Монморанси, поручил  оборону города, решил открыть ворота перед испанцем только в самом крайнем  случае. Он знал, что каждый лишний день обороны, как ни тяжел он был для  несчастных горожан, мог оказаться спасительным для судьбы государства. Но как  он мог унять ропот и недовольство населения? Борьба с внешним врагом не  позволяла успешно бороться с внутренним, и если бы сен-кантенцы отказались  вдруг от оборонных работ, то всякое сопротивление стало бы бесполезным и  осталось бы только вручить ключи от города и ключ от Франции Филиппу II и его  полководцу Филиберу-Эммануилу Савойскому.    

Однако,  прежде чем отважиться на этот страшный шаг, Колиньи решил сделать последнюю  попытку, для чего и созвал в ратуше старейшин города.    

На  вступительную речь адмирала, взывавшую к патриотизму собравшихся, ответом было  только угрюмое молчание. Тогда Гаспар де Колиньи предложил высказаться капитану  Оже, одному из отважных дворян своей свиты. Он надеялся, начав с офицеров,  увлечь и горожан на дальнейшую борьбу. Но капитан Оже, к несчастью, высказал не  то мнение, какого ждал Колиньи.    

– Коль  скоро вы оказали мне честь, господин адмирал, и поинтересовались моим мнением,  то я скажу вам с полной откровенностью: Сен-Кантен обороняться больше не может.  Будь у нас надежда продержаться хоть еще неделю, хоть четыре дня, хоть даже  два, я сказал бы: «Эти два дня могут спасти отечество. Пусть падут последняя  стена и последний человек – мы не сдадимся». Но я убежден, что с первого  же приступа неприятель овладеет городом. Не лучше ли, пока еще не поздно,  капитулировать и спасти то, что еще можно спасти?    

– Верно,  верно, хорошо сказано! – зашумели горожане.    

– Нет,  господа, нет! – воскликнул адмирал. – И не разум должен здесь  говорить, а сердце. Впрочем, не верю я и тому, что для овладения городом  испанцам понадобится один только приступ… Ведь мы отбили их уже пять… Что вы  скажете, Лофор, как руководитель инженерных работ? Только говорите правду, для  того мы и собрались здесь.    

– Извольте,  монсеньер, – ответил инженер Лофор. – Я изложу всю правду без  прикрас. Господин адмирал, в наших крепостных стенах неприятель проделал четыре  бреши, и я, признаться, весьма удивлен, почему он еще не воспользовался ими. В  бастионе Сен-Мартен брешь так широка, что через нее могли бы пройти двадцать  человек рядом. У ворот Сен-Жан уцелела только большая башня, а наилучшая часть  куртины снесена. В поселке Ремикур испанцы подвели траншеи к задней стенке рва  и, укрывшись под образовавшимся карнизом, непрерывно подрывают стены. Наконец,  со стороны предместья д'Иль, как вам известно, господин адмирал, неприятель  овладел не только рвами, но и насыпью, и аббатством, и укрепился там настолько  прочно, что в этом пункте ему уже невозможно нанести урон. Остальная же часть  крепостных стен еще продержалась бы, пожалуй, но эти четыре смертельные раны  скоро погубят город, монсеньер. Вы хотели правды, я вам изложил правду во всем  ее неприглядном виде.    

В зале  опять поднялся ропот, и, хотя никто не осмеливался произнести вслух роковое  слово, каждый твердил про себя: «Лучше сдаться и тем самым сохранить город».    

Но  адмирал, собрав все свое мужество, снова заговорил:    

– Еще  одно слово, господа. Вы сказали правду, господин Лофор, но если у нас  ненадежные стены, то взамен их у нас есть доблестные солдаты, живые стены.  Неужели нельзя с их помощью и при активном содействии горожан отдалить сдачу города  на несколько дней? А тогда постыдное деяние превратилось бы в славный подвиг!  Да, укрепления слишком слабы, я согласен, но ведь у нас достаточно солдат,  верно же, господин де Рамбуйе?    

– Господин  адмирал, – ответил де Рамбуйе, – будь мы на площади, среди толпы,  ожидающей наших решений, я сказал бы вам: да, достаточно, – ибо нельзя  лишать горожан надежды и уверенности. Но здесь, перед испытанными храбрецами, я  не колеблясь докладываю вам, что в действительности людей у нас недостаточно  для такой невероятно трудной задачи. Мы раздали оружие всем способным его  носить. Остальные поставлены на оборонные работы, им помогают дети, старики,  женщины. Словом, нет незанятых рук, и все же рук не хватает. Поражение в день  святого Лаврентия лишило нас защитников, на которых мы могли рассчитывать, и  если вы не ждете подмоги из Парижа, монсеньер, то вам судить: не следует ли  сохранить остатки нашего славного гарнизона, которые могут пригодиться для  защиты других крепостей и, может быть, для спасения отчизны.    

Одобрительный  гул прокатился по зале и через окна долетел до волнующейся толпы, теснившейся  вокруг ратуши. Но тут раздался громовой голос:    

– Замолчите!    

И все  действительно умолкли, ибо этот властный голос принадлежал старшине цеха ткачей  Жану Пекуа, человеку уважаемому, влиятельному и даже внушающему согражданам  некоторый страх.    

Жан  Пекуа был выходцем из славного рода городских ремесленников, которые любили  свой город и всегда жили для него, а если надобно было, то за него и умирали.  Для честного ткача существовала на свете только Франция, а во Франции –  только Сен-Кантен. Никто не знал лучше него истории города, его преданий,  древних обычаев и старинных легенд. Не было квартала, улицы, дома, которые бы в  прошлом или настоящем не имели бы для Жана Пекуа своего особого значения. В нем  как бы воплотился дух сен-кантенского самоуправления. Его мастерская была  второй городской площадью, и его деревянный дом на улице Сен-Мартен –  второй ратушей. Этот почтенный дом приковывал к себе взгляды странной вывеской:  она изображала ткацкий станок, увенчанный ветвистыми рогами оленя. Один из  предков Жана Пекуа, тоже, разумеется, ткач и вдобавок знаменитый стрелок из  лука, на расстоянии ста шагов пробил однажды двумя стрелами оба глаза красивого  оленя. Еще и поныне в Сен-Кантене, на улице Сен-Мартен, можно видеть эти  великолепные рога. И они и сам ткач были в ту пору известны всем в округе на  расстоянии десяти лье. Жан Пекуа, таким образом, был как бы самим воплощением  города.    

Вот  почему все замерли в неподвижности, когда возглас ткача покрыл гул голосов в  зале.    

– Да, –  продолжал он, – замолчите и подарите мне, дорогие мои друзья и земляки,  минуту внимания. Поглядим-ка вместе на то, что мы уже сделали: это, может,  подскажет нам, что мы еще можем сделать. Когда неприятель осадил наши стены, мы  мужественно приняли свой жребий. Мы не роптали на провидение за то, что  искупительной жертвой оно избрало как раз наш Сен-Кантен. Да, не роптали.  Больше того, когда прибыл сюда адмирал и отдал нам в помощь свой опыт и свою  отвагу, мы всячески старались содействовать его плану. Мы отдавали свои запасы,  сбережения, деньги, а сами брались за арбалеты, пики, кирки. Словом, мы делали,  думается, все, что можно требовать от людей невоенных. Мы надеялись, что король  вскоре вспомнит о своих доблестных сен-кантенцах и пришлет нам подмогу. Так и  случилось. Господин коннетабль Монморанси поспешил сюда, чтобы отогнать войска  Филиппа Второго. Однако роковая битва в день святого Лаврентия покончила со  всеми нашими надеждами. Коннетабль попал в плен, его армия разгромлена, и мы  теперь одиноки еще больше, чем когда-либо. С тех пор прошло уже пять дней, и  противник не терял даром времени: пушки его и сейчас не перестают грохотать. Но  мы не слушаем этого грохота, мы прислушиваемся к другому: не донесется ли  какой-нибудь шум с парижской дороги, возвещая нам новую помощь. Увы, ничего не  слышно! Король нас покинул. Видно, ему не до нас. Ему нужно собрать все  оставшиеся силы, нужно в первую очередь спасать страну, а не наш город… Дорогие  сограждане и друзья! Господин де Рамбуйе и господин Лофор сказали правду: наш  старый город умирает. Мы покинуты, мы отчаялись, мы погибаем!    

– Да,  да, нужно сдаваться! Нужно сдаваться! – зашумели в зале.    

– Нет, –  возразил Жан Пекуа, – надо умирать.    

Этот  неожиданный вывод так поразил собравшихся, что они вдруг замолкли. Воспользовавшись  этим, ткач продолжал с еще большим жаром:    

– Да,  надо умирать. Господа Лофор и Рамбуйе говорят, что мы сопротивляться не можем  Но господин Колиньи говорит, что мы сопротивляться должны. Будем же  сопротивляться! Господин адмирал знает, что делает и чего хочет. На весах своей  мудрости он взвесил судьбу одного города и судьбу всей Франции. Он считает  нужным, чтобы Сен-Кантен пал, как часовой на посту. И это хорошо! Кто  ропщет – тот трус, кто не повинуется – тот изменник. Стены  разваливаются – что ж, сложим стены из наших трупов! Выиграем неделю,  выиграем два дня, выиграем хоть час ценой собственной крови! Господину адмиралу  известно, каких это потребует жертв, и если он у нас их требует, то, значит,  так надо. Это дело совести господина де Колиньи. Ответственность лежит на нем,  мы же будем повиноваться!    

После  этой мрачной и торжественной речи все в молчании понурили головы, а с ними  вместе и Гаспар де Колиньи. Поистине тяжкое бремя возложил на его плечи  старшина цеха ткачей! Даже сама мысль об ответственности за судьбы этих людей  вызывала у адмирала невольный трепет.    

– Ваше  молчание, друзья, – продолжал Жан Пекуа, – подтверждает, что вы  поняли и одобрили меня. Правильно. Не говорите ничего и умирайте. Никто не  посмеет потребовать от вас восторженных кликов: «Да погибнет Сен-Кантен!». Но  если любовь к родине горит в ваших сердцах таким же пламенем, как и в моем, то  вы должны воскликнуть: «Да здравствует Франция!».    

– Да  здравствует Франция! – послышались растерянные, похожие на жалобные стоны  возгласы.    

Но тут  порывисто встал потрясенный Гаспар де Колиньи.    

– Послушайте!  Послушайте! – в волнении воскликнул он. – Такую страшную ответственность  я не могу нести один. Я еще мог противиться вам, когда вы хотели сдаться  неприятелю, но, когда вы сдаетесь мне, я не в силах больше обсуждать этот  вопрос… и раз вы считаете жертву ненужной…    

– Мне  кажется, – прервал его чей-то голос, – что и вы собираетесь говорить  о сдаче, господин адмирал!    

 XXVII.    

ГАБРИЭЛЬ ДЕЙСТВУЕТ    

     

– Кто  смеет меня прерывать? – спросил, нахмурясь, Гаспар де Колиньи.    

– Я! –  ответил, выходя вперед, человек в крестьянской одежде.    

– Крестьянин? –  удивился адмирал.    

– Нет,  не крестьянин, – возразил незнакомец, – а виконт д'Эксмес, капитан  королевской гвардии, явившийся к вам от имени его величества.    

– От  имени его величества? – изумились в толпе.    

– От  имени короля, – продолжал Габриэль, – и вы видите, что он не покидает  своих храбрых сен-кантенцев и думает о вас постоянно. Я прибыл сюда три часа  назад и за это время успел осмотреть ваши стены и послушать ваши речи.  Позвольте же вам сказать, что речи эти не соответствуют истине. К лицу ли вам  подобное уныние? С чего это вы вдруг теряете всякую надежду и предаетесь  вздорным страхам? Поднимите же головы, черт возьми, и, если вы не в состоянии победить,  ведите себя так, чтобы само ваше поражение превратилось в блистательный триумф!  Я только что побывал на валах и говорю вам: вы можете отстаивать город еще две  недели, а государю для спасения Франции нужна от вас только неделя. На все, что  вы слышали в этой зале, я отвечу в двух словах.    

Именитые  граждане и офицеры, теснившиеся вокруг Габриэля, уже поддались влиянию железной,  неукротимой воли.    

– Слушайте!  Слушайте! – раздалось в толпе. И среди воцарившейся тишины, полной жадного  любопытства, Габриэль продолжал:    

– Прежде  всего, вы говорили, господин Лофор, что четыре слабых пункта укреплений могут  послужить воротами для неприятеля. Так ли это? В самом опасном положении,  говорите вы, находится предместье д'Иль: испанцы захватили аббатство и ведут  оттуда столь сильный огонь, что наши рабочие не смеют показываться на позициях.  Разрешите, господин Лофор, указать вам очень простое, превосходное средство  обезопасить их, применявшееся еще в этом году при осаде Чивителлы. Чтобы укрыть  рабочих от огня испанских батарей, достаточно навалить поперек рва старые  барки, набитые мешками с песком. Ядра застревают в этих тюках, и позади такого  барьера рабочие будут в полнейшей безопасности. В поселке Ремикур неприятель,  защищенный навесом, спокойно подрывает, говорите, стену. Это верно. Но именно  там, а не у ворот Сен-Жан надо заложить контрмину. Переведите же своих саперов  с западной стороны на южную, господин Лофор, и вы поправите дело. Но вы  скажете: тогда ведь останутся без защиты ворота Сен-Жан и бастион Сен-Мартен.  Пятидесяти человек достаточно для ворот, и столько же – для бастиона. Но  людей недостает, – прибавил он. – Так я к вам их привел.    

Радостный  шепот изумления пробежал по толпе.    

– Да, –  еще увереннее продолжал Габриэль, заметив, что речь его воодушевила  сен-кантенцев, – в трех лье отсюда я нагнал барона Вольперга с отрядом из  трехсот человек. Мы с ним пришли к соглашению. Я обещал проникнуть в Сен-Кантен  и выбрать подходящие точки, через которые он мог бы ввести в город своих  солдат. Как видите, я в город проник, и план у меня готов. Я вернусь к  Вольпергу. Мы разделим его отряд на три сотни, одну возглавлю я сам, и в ближайшую  безлунную ночь мы направимся к заранее намеченным пунктам. Как бы то ни было,  но одна колонна наверняка пробьется. Сто решительных бойцов присоединятся к вам  и будут размещены у ворот Сен-Жан и на бастионе Сен-Мартен.    

Восторженными  криками встретили горожане последние слова Габриэля, оживившие угасшую было  надежду.    

– Теперь  мы сможем сражаться, мы сможем победить! – воскликнул Жан Пекуа.    

– Сражаться –  да, но победить – вряд ли, – возразил Габриэль. – Я не хочу  изображать положение в розовых красках. Я лишь хотел доказать вам всем, и  первому вам, Жан Пекуа, произнесшему такую мужественную, но и такую скорбную  речь, – я хотел доказать, во-первых, что король не покинул вас, во-вторых,  что ваша гибель может принести вам только славу, а ваше сопротивление –  огромную пользу стране. Вы говорили: пожертвуем собой! Теперь вы говорите:  будем сражаться! Это же замечательно! Подумайте о том, что, продержавшись еще  десять – двенадцать дней, вы, быть может, потеряете свой город, но  несомненно спасете свое отечество! И ваши внуки будут гордиться своими дедами.  Разрушить можно стены, но кто сможет разрушить великую память об этой осаде?  Мужайтесь же, героические стражи государства! Спасайте короля, спасайте  отчизну! Подымите головы! Если суждено вам погибнуть, то память о вас не  погибнет. Итак, повторите вслед за мною: «Да здравствует Франция! Да  здравствует Сен-Кантен!».    

– Да  здравствует Франция! Да здравствует Сен-Кантен! Да здравствует король! –  тут же подхватила сотня голосов.    

– А  теперь, – воскликнул Габриэль, – на валы! И за работу!    

– На  валы! – закричала толпа.    

И они  ринулись на улицу, опьяненные радостью, гордостью, надеждой, увлекая своими захватывающими  рассказами тех, кто сам не слышал нежданного освободителя, только что ниспосланного  изнуренному городу богом и королем.    

Гаспар  де Колиньи, достойный и великодушный военачальник, внимал Габриэлю, онемев от  удивления и восторга. Когда толпа рассеялась, он поднялся с кресла, на котором  сидел, и, подойдя к молодому человеку, крепко пожал ему руку.    

– Спасибо,  виконт, – сказал он. – Вы спасли от позора не только Сен-Кантен и  меня, вы спасли, быть может, от гибели Францию и государя.    

– Увы,  я еще ничего не сделал, адмирал, – ответил Габриэль. – Мне надо  теперь возвратиться к Вольпергу и ввести в крепость обещанную мною сотню.    

 XXVIII.    

МАРТЕН-ГЕРР ВЕСЬМА  НЕЛОВОК    

     

Габриэль  де Монтгомери еще целый час беседовал с адмиралом. Колиньи был восхищен решительностью,  смелостью и познаниями молодого человека, говорившего о стратегии как полководец,  об обороне – как инженер, а о силе духа – как старец. Габриэль, со  своей стороны, был очарован благородством, добротой и честностью адмирала.  Племянник уж никак не походил на своего дядюшку. Спустя час эти два воина,  один – убеленный сединами, другой – с черными как смоль кудрями,  прониклись друг к другу столь искренним уважением и взаимопониманием, будто  были знакомы лет двадцать.    

Подробно  договорившись о необходимых мерах, которые бы помогли отряду Вольперга  пробраться в крепость, Габриэль распрощался с адмиралом. Они условились о  пароле и необходимых сигналах.    

Мартен-Герр  ждал его в вестибюле ратуши.    

– Ну,  вот и вы, монсеньер! – воскликнул бравый оруженосец. – Я целый час  только и делаю, что выслушиваю похвалы виконту д'Эксмесу. Вы перевернули весь  город вверх дном. Какой вы талисман привезли с собой, монсеньер, если в два  счета изменили настроение сен-кантенцев?    

– Всего  лишь одну решительную речь, Мартен, только и всего. Но разговоры есть  разговоры, не больше. Теперь пора действовать.    

– Давайте  же действовать, монсеньер, мне это еще больше по душе, чем пустые разговоры.  Догадываюсь, что нам придется прогуляться за город под самым носом у  неприятеля. Что ж, я готов!    

– Ты  слишком торопишься, Мартен. Еще светло, надо дождаться сумерек, чтобы выбраться  отсюда. В нашем распоряжении около трех часов. За это время мне надо кое-что  сделать… – Габриэль чуть замялся, – кое-что уточнить…    

– Понимаю!  Уточнить силы гарнизона! Или слабые места фортификаций.    

– Ничего-то  ты не понимаешь, бедный мой Мартен, – вздохнул, улыбаясь, Габриэль. –  Нет, об укреплениях и о войсках я знаю все, что хотел узнать… Меня занимает  сейчас нечто… сугубо личное…    

– Скажите  мне, что именно, и, если я могу вам быть чем-нибудь полезен…    

– Да,  Мартен, можешь. Ты верный слуга и преданный друг, поэтому у меня нет от тебя секретов…  Ты просто забыл, кого я ищу в этом городе…    

– Ах,  простите, теперь вспомнил! – воскликнул Мартен. – Речь идет,  монсеньер, об одной… бенедиктинке? Так?..    

– Ты  прав, Мартен. Что с нею сталось в этом городе? Признаться, я не решился  спросить об этом у адмирала. Да и смог ли бы он ответить мне? Диана, полагаю,  переменила имя, уйдя в монастырь.    

– Да, –  заметил Мартен, – мне приходилось слышать, что имя у нее Хли… несколько  языческое…    

– Как  же нам быть? – проговорил Габриэль. – Лучше, пожалуй, сперва  порасспросить вообще о монастыре бенедиктинок…    

– Правильно, –  согласился Мартен-Герр, – а затем перейти от общего к частному, как выражался  мой духовный отец, которого подозревали в склонности к протестантству. Ну что  ж, я к вашим услугам.    

– Будем  наводить справки порознь, Мартен, тогда шансы на успех у нас удвоятся. Будь ловок  и скрытен, а главное, постарайся не напиться.    

– О,  монсеньер, вы же знаете, что со времени отъезда из Парижа я возвратился к  прежней трезвой жизни и пью только воду.    

– В  добрый час! – сказал Габриэль. – Так встретимся через два часа здесь  же.    

– Слушаюсь,  монсеньер.    

И они  расстались.    

Через  два часа они опять встретились. Габриэль сиял, а Мартен имел довольно смущенный  вид. Узнал он совсем немного. Оказывается, бенедиктинки пожелали разделить  общую участь вместе с горожанками и теперь делали перевязки и ходили за  ранеными; они с утра до вечера работали в разных лазаретах и только на ночь  возвращались в обитель, вызывая у горожан чувство почтительного восхищения.    

Габриэль,  по счастью, узнал больше. Получив от первого же прохожего те же сведения, что и  Мартен-Герр, он спросил, как зовут настоятельницу монастыря. Ею оказалась  сестра Моника, подруга Дианы де Кастро. Тогда Габриэль осведомился, где можно  ее видеть.    

– В  самом опасном месте, – ответили ему.    

Габриэль  отправился в предместье д'Иль и действительно разыскал там аббатису. До нее уже  дошли слухи о виконте д'Эксмесе, о его выступлении в ратуше и о цели его  прибытия в Сен-Кантен. Она приняла его как королевского посланца и спасителя  города.    

– Не  удивляйтесь, мать аббатиса, что, явившись от имени короля, я попрошу вас  рассказать мне о дочери его величества, герцогине де Кастро. Я тщетно  высматривал ее среди встречавшихся мне монахинь. Надеюсь, она не больна?    

– Нет,  господин виконт, – ответила настоятельница. – Но все же я велела ей  не покидать сегодня обители и немного отдохнуть, так как она всех нас превзошла  мужеством и самоотречением. Повсюду она поспевала, ко всему была готова. О, это  достойная дочь французского народа! Но она пожелала скрыть свое положение, свой  титул и будет вам признательна, господин виконт, за соблюдение ее достославного  инкогнито. Она назвалась по имени нашего святого, сестрой Бенедиктой. Но наши  раненые не знают латыни и называют ее «сестра Бени».    

– Это  звучит не хуже, чем «госпожа герцогиня»! – воскликнул Габриэль, ощутив  радостные слезы на глазах. – Итак, я смогу ее завтра повидать, если мне  суждено вернуться.    

– Вы  вернетесь, брат мой, – уверенно ответила настоятельница, – и где  будут раздаваться самые громкие стоны, там вы и найдете сестру Бени.    

Теперь  Габриэль был уверен, что он выйдет целым и невредимым из страшных опасностей  предстоящей ночи.    

 XXIX.    

МАРТЕН-ГЕРР СЛИШКОМ  НЕЛОВОК    

     

Чтобы не  заблудиться в незнакомых местах, Габриэль тщательно изучил план окрестностей  Сен-Кантена. Под покровом надвигающейся ночи он беспрепятственно выбрался  вместе с Мартен-Герром из города через плохо охраняемый врагом потайной ход.  Одетые в темные плащи, они проскользнули, как тени, по рвам и через брешь в  стене вышли в поле.    

Но самое  трудное было еще впереди. Неприятельские отряды день и ночь рыскали по  окрестностям осажденного города, и всякая встреча с ними могла оказаться роковой  для наших воинов, переодетых в крестьянскую одежду. Малейшая задержка могла  погубить весь разработанный план.    

Поэтому,  когда они добрались через полчаса до развилки дорог, Габриэль остановился и задумался.  Остановился и Мартен-Герр. Впрочем, ему-то обдумывать было нечего – это  занятие он обычно предоставлял своему господину. Ведь он, Мартен-Герр, –  только длань, а голова же – сам Габриэль, так полагал храбрый и преданный  оруженосец.    

– Мартен, –  заговорил Габриэль после недолгого размышления, – перед нами два пути. Оба  они ведут к Анжимонскому лесу, где нас поджидает барон Вольперг. Если мы пойдем  вместе, то можем и вместе попасть в плен. Если же пойдем разными дорогами, то  шансы у нас удвоятся, как это было и при поисках госпожи де Кастро. Ступай же  вот по этой дороге; она длиннее, но более надежна. На пути ты натолкнешься на  лагерь валлонов[34],  где, вероятно, содержится в плену господин де Монморанси. Обойди лагерь, как мы  это сделали прошлой ночью. Побольше самообладания и хладнокровия! Если тебя  остановят, выдавай себя за анжимонского крестьянина; ты, мол, возвращаешься из  лагеря испанцев, куда ходил сбывать съестные припасы. Постарайся подражать  пикардийскому наречию. Но, главное, помни: лучше нахальство, чем  нерешительность. Надо иметь самоуверенный вид. Если ты растеряешься, пиши  пропало!    

– О,  будьте спокойны, монсеньер! – подмигнул Мартен-Герр. – Не так-то я  прост, как вам кажется, и без труда их одурачу.    

– Хорошо,  Мартен. А я пойду вон той дорогой. Она короче, но опасней, потому что ведет  прямо в Париж и находится под особым контролем. И если я не доберусь до  назначенного места, пусть меня дольше получаса не ждут и не теряют драгоценного  времени. Ведь ночью опасность не так велика, как вечером. Тем не менее  посоветуй барону Вольпергу от моего имени быть крайне осторожным. Ты знаешь,  как надо поступить: разделить отряд на три колонны и, по возможности,  незаметнее подойти к городу с трех противоположных сторон. На успех всех трех  колонн рассчитывать трудно. Но гибель одной, быть может, будет спасением для двух  остальных. Ну вот и все, мой славный Мартен. Может, больше мы и не свидимся…  Дай же мне руку, и храни тебя господь!    

– О,  молю господа сохранить вас! – ответил Мартен. – Все-таки я надеюсь,  что нынче вечером мы сыграем какую-нибудь ловкую штуку с этими треклятыми  испанцами.    

– Я  рад, что ты в таком расположении духа, Мартен. Так будь же здоров! Желаю тебе  удачи и, главное, нахальства.    

– И  я вам желаю удачи, монсеньер, и осторожности.    

Так  расстались рыцарь и оруженосец. Поначалу у Мартена все шло гладко, и он,  скрываясь в густом мраке, ловко избежал нескольких встреч с подозрительными  личностями. Но, приближаясь к лагерю валлонов, Мартен-Герр очутился вдруг между  двумя отрядами, пешим и конным. Грозный окрик: «Кто идет?» – не оставлял  ни малейшего сомнения, что его заметили.    

«Ну, –  подумал он, – теперь как раз пора пустить в ход свое нахальство».    

И, как  бы осененный свыше необыкновенно удачной мыслью, он затянул во все горло чрезвычайно  подходящую к этому случаю песню об осаде Меца:    

     

В  пятницу, день всех святых,    

Не  знали жители Меца,    

Куда  от насевших на них    

Германских  разбойников деться    

     

– Эй!  Кто идет? – снова рявкнули из темноты; владелец этого грубого голоса  говорил на каком-то непостижимом наречии.    

– Крестьянин  из Анжимона, – ответил Мартен-Герр на столь же непонятном языке и продолжал  путь, с еще большим усердием распевая свою песенку.    

– Эй,  стой на месте и перестань горланить свою проклятую песню! Слышишь? –  продолжал свирепый голос.    

Мартен-Герр  мгновенно сообразил, что один против сотни он не боец, что от конных пешком не  убежишь да и бегство его произведет на них самое дурное впечатление. И он  остановился. В сущности, он был до известной степени рад случаю блеснуть своей  ловкостью и хладнокровием. Габриэль, иной раз как будто сомневавшийся в нем, не  имел бы впредь подобных оснований, если бы ему, Мартену, удалось выпутаться из  такого трудного положения.    

Поэтому  он постарался выглядеть как можно беспечнее.    

– Клянусь  святым мучеником Кантеном! – ворчал он, приближаясь к отряду. – Что  за бестолковщина задерживать бедного крестьянина, когда он торопится домой к  ясене и детям в Анжимон! Ну, говорите, да живей, чего вам надобно от меня?    

– Чего  нам надо? – спросил окликнувший его человек. – Допросить и обыскать  тебя, ночной бродяга. Одежда-то на тебе крестьянская, а на деле ты, может быть,  шпион.    

– Хо-хо!  Допрашивайте, обыскивайте, – громко и неестественно рассмеялся  Мартен-Герр.    

– Это  мы сделаем в лагере.    

– В  лагере? – повторил Мартен. – Ладно! Идем! Я желаю говорить с  начальником. Это что ж такое? Останавливать бедняка крестьянина, который  относил провиант вашим товарищам под стены Сен-Кантена и теперь идет домой?  Будь я проклят, если еще раз туда пойду! Это я-то шпион! Я буду жаловаться  начальнику, идем!    

– Ишь  ты языкастый какой! – усмехнулся командир отряда. – Начальник –  это я, приятель. И ты будешь иметь дело только со мной. Не думай, что мы  разбудим генералов ради такого плута, как ты.    

– Нет,  вы меня к генералам ведите! Я требую! – возразил скороговоркой  Мартен-Герр. – Я должен им сказать, что так не хватают ни с того ни с сего  кормильцев армии. Я ничего не сделал плохого. Я честный крестьянин из Анжимона.  Я потребую возмещения, пускай-ка вас повесят.    

– Он,  видно, уверен, что его зря обидели, – заметил один из всадников.    

– Ну  конечно, – согласился начальник, – и я бы его отпустил, да больно уж  знакомы и его голос и фигура… Марш вперед! В лагере все разъяснится.    

Мартен-Герр,  конвоируемый двумя всадниками, не переставал всю дорогу сыпать проклятиями. Не  умолк он и в ту минуту, когда его ввели в палатку.    

– Вот  как вы себя ведете со своими союзниками! Ну ладно же! Поищите вы теперь овса  для коней и муки для себя, я вам больше не поставщик!..    

В этот  миг начальник конного отряда поднес факел к самому лицу Мартен-Герра и даже попятился  от изумления.    

– Дьявол  мне свидетель, я не ошибся! – закричал он. – Это он и есть! Разве вы  не узнаете этого негодяя?    

– Он!  Он самый! – гневно поддакивали остальные солдаты, по очереди подходившие  взглянуть на пленника.    

– Ну  вот! Узнали меня наконец? – заговорил несчастный, начинавший не на шутку  тревожиться. – Сами видите, что перед вами Мартен Корнулье из Анжимона…  Теперь вы меня, слава богу, отпустите.    

– Отпустим  тебя? Вор, свинья, висельник!.. – сжимая кулаки, сверкнул глазами  начальник отряда.    

– Что  такое? Что с тобой, приятель? – изумился Мартен-Герр. – Уж не  перестал ли я вдруг быть Мартеном Корнулье?    

– Ты  и не был никогда Мартеном Корнулье! Мы все тебя знаем и можем запросто изобличить  во лжи. А ну-ка, друзья, скажите этому мошеннику, как его зовут, сорвите с него  личину.    

– Это  Арно дю Тиль! Это же мерзавец Арно дю Тиль! – повторил хором десяток  голосов.    

– Арно  дю Тиль? Это кто же такой? – спросил, бледнея, Мартен.    

– Да,  отрекайся от самого себя, подлец! – воскликнул начальник. – Но вот,  по счастью, десять человек могут опровергнуть твои враки. Неужто у тебя хватит  наглости отрицать, что в день святого Лаврентия я взял тебя в плен и что ты  состоял в свите коннетабля?    

– Да  нет же, нет, я Мартен Корнулье! – бормотал Мартен, совершенно  растерявшись.    

– Ты  Мартен Корнулье? – переспросил начальник, презрительно смеясь. – Так  ты не хочешь быть тем негодяем Арно дю Тилем, который посулил мне выкуп,  снискал мое расположение, а прошлой ночью сбежал, захватив с собой и те  небольшие деньги, что были при мне? Каналья!    

– Вы  уверены, что не ошибаетесь? – пролепетал подавленный Мартен. – Вы  могли бы все поклясться, что мое имя… Арно дю Тиль? Что в день святого  Лаврентия этот бравый молодец взял меня в плен? Вы могли бы присягнуть, что это  так?    

– Могли  бы, могли! – энергично воскликнули солдаты.    

– Ну,  так это меня не удивляет, – понурился Мартен-Герр, который, как мы помним,  всегда городил вздор, когда заходила речь о раздвоении его личности. –  Поистине это меня не удивляет. Я мог бы вам без конца повторять, что меня зовут  Мартеном Корнулье, но раз я знаком вам как Арно дю Тиль, то я умолкаю, я больше  не спорю, я примиряюсь со своею участью. Раз дело обстоит так, то я связан по  рукам и ногам… Этого я не предвидел… Ну что ж, прекрасно, делайте со мною что  угодно, уведите меня, заприте, свяжите!    

После  этой покаянной речи бедняга сознался во всех своих грехах, в которых его  обвиняли, и принял сыпавшиеся на его голову ругательства как воздаяние свыше за  свои новые прегрешения. Только об одном он жалел – о том, что не успел  выполнить поручение, с которым был послан к барону Вольпергу. Но кто мог бы  предвидеть, что ему придется держать ответ за якобы новые злодеяния, которые  обратят в ничто его прекрасное намерение блеснуть ловкостью и присутствием  духа?    

«Утешает  меня лишь то, – размышлял связанный Мартен-Герр, валяясь на сырой земле в  темном чулане, – что Арно дю Тиль, быть может, вступает сейчас в  Сен-Кантен с отрядом Вольперга. Но нет, это тоже пустая мечта. Судя по тому,  что мне известно об этом мерзавце, вернее будет предположить, что теперь он  вовсю мчится в Париж».    

 XXX.    

ВОЕННЫЕ ХИТРОСТИ    

     

Хотя  мечта Мартен-Герра казалась ему совершенно несбыточной, она тем не менее осуществилась.  Когда Габриэль, миновав множество опасностей, вошел в лес, где ждал его барон  Вольперг, первым, кого он увидел, был его оруженосец:    

– Мартен-Герр! –  воскликнул Габриэль.    

– Он  самый, монсеньер, – ухмыльнулся оруженосец. Но этому Мартен-Герру наглости  было не занимать. – На сколько ты меня опередил? – спросил Габриэль.    

– Я  здесь уже с час, монсеньер.    

– Да  что ты?! Но, кажется, ты переоделся? Когда мы расставались три часа назад, на  тебе был другой костюм.    

– Это  верно. Я поменялся одеждой с одним повстречавшимся на пути крестьянином.    

– И  у тебя не было ни одной неприятной встречи?    

– Ни  одной.    

– Ну  хорошо…    

– Если  не возражаете, виконт, – сказал подошедший к ним барон, – мы выступим  только через полчаса. Ведь еще нет и полуночи. Я считаю, что мы должны быть у  Сен-Кантена около трех часов ночи. Кстати, в это время ослабевает и  бдительность часовых. Вы согласны, виконт?    

– Согласен.  И ваше мнение полностью совпадает с инструкциями господина Колиньи. Он будет  ждать нас в три часа утра. К этому времени мы должны быть уже у города. Но  дойдем ли мы до него, неизвестно…    

– Непременно  дойдем, монсеньер, позвольте вас уверить в этом, – вмешался Арно-Мартен. –  Проходя мимо лагеря валлонов, я хорошенько рассмотрел его расположение и  проведу вас мимо него хоть с завязанными глазами.    

– Что  за чудеса, Мартен? – воскликнул Габриэль. – Чего ты не успел за два  часа! Отныне я буду полагаться не только на твою верность, но и на твою  смекалку.    

– О,  монсеньер, полагайтесь только на мое усердие, а главное – на мою  скрытность. Выше этого мое честолюбие не метит.    

Случай и  дерзость так благоприятствовали плутням пронырливого Арно, что с момента появления  Габриэля этот обманщик имел полную возможность говорить лишь правду.    

И пока,  уединившись, Вольперг и Габриэль обсуждали план экспедиции, негодяй тоже заканчивал  разработку своего собственного плана, доверившись удивительному стечению обстоятельств,  которое до сих пор всегда выручало его.    

На самом  же деле произошло вот что. Вырвавшись из плена, Арно полтора суток бродил по  окрестным лесам, не решаясь выйти из них, так как боялся снова очутиться в  плену. Под вечер он разглядел в Анжимонском лесу следы конских копыт; по-видимому,  тут прятались всадники, а коли они углубились в чащу, следовательно, это  французы. Арно постарался к ним присоединиться, и это ему удалось. Первый же  солдат Вольперга, поздоровавшийся с Арно, назвал его Мартен-Герром, и тот,  разумеется, не отрекся от такого имени. Прислушиваясь ко всем разговорам, весь  обратившись в слух, он вскоре узнал, что в эту же ночь сюда должен вернуться  виконт д'Эксмес, отправившийся в Сен-Кантен, а вместе с виконтом и Мартен-Герр.  Поэтому-то Арно и приняли за Мартена и, естественно, стали расспрашивать его о  виконте.    

– Виконт  придет, просто мы пошли разными дорогами, – отвечал он, и тотчас же  сообразил, что непредвиденная встреча с Габриэлем сулит ему немало выгод.    

Во-первых,  можно не заботиться о собственном пропитании в столь трудное время. Во-вторых,  он знал, что пленного коннетабля Монморанси не столько угнетает позор поражения  и плена, сколько мысль о своем ненавистном и всесильном теперь сопернике,  герцоге де Гизе, обретшем полное доверие короля. Увязаться же за одним из  друзей де Гиза значило бы приобщиться к источнику всех сведений, которые Арно  дорого продавал коннетаблю. Наконец, Габриэль был личным врагом Монморанси,  главной помехою для брака его сына Франциска и госпожи де Кастро.    

Но если  вернется настоящий Мартен-Герр, размышлял Арно, то это может начисто расстроить  такие прекрасные планы. Поэтому, дабы не раскрылся обман, нужно во что бы то ни  стало подстеречь простака Мартена и устранить, а то и просто убить его. Какова  же была его радость, когда виконт д'Эксмес вернулся один и сразу же признал в  нем Мартен-Герра! Арно, как оказалось, сам того не ведая, сказал правду  Вольпергу и его людям. Тогда уж он окончательно доверился своей звезде,  полагая, что дьявол, покровитель его, вверг беднягу Мартена в плен к испанцам.    

Вскоре  отряд Вольперга разделился на три колонны и двинулся в путь по трем разным  направлениям.    

Колонна  Габриэля осторожно миновала лагерь валлонов и вскоре оказалась под стенами  Сен-Кантена, обложенного со всех сторон испанцами.    

Город,  казалось, застыл в тревожном ожидании, ибо исход дерзкой операции Габриэля и  Вольперга нес горожанам либо спасение, либо гибель. Поэтому адмирал уже в два  часа ночи сам побывал в тех местах, где должны были пройти солдаты Вольперга, и  приказал часовым быть начеку. Потом он взобрался на сторожевую башню и стал  вглядываться и вслушиваться в ночную зловещую тишину. Но он ничего не услышал,  ничего не увидел. До него доносился лишь глухой далекий шум у испанских  подкопов да виднелись черные пятна лесных массивов и белеющие в темноте  вражеские палатки.    

Тогда,  не в силах совладать с беспокойством, адмирал решил направиться в самое опасное  место, где должна была решиться судьба Сен-Кантена. Он сошел с башни и в  сопровождении нескольких офицеров поскакал к бастиону де-ла-Рэн.    

Когда на  церкви Капитула Каноников пробило три часа, со стороны болот Соммы раздался  крик совы. – Слава богу! Это они! – воскликнул адмирал. По знаку  Колиньи господин дю Брейль, губернатор Сен-Кантена, сложив руки рупором,  ответил на сигнал, умело подражая крику орлана.    

Безмолвная  тишина опустилась на землю. Напрягая слух, адмирал и его свита словно окаменели.    

Внезапно  с той стороны, откуда донесся крик, прогремел мушкетный выстрел, и вслед за ним  послышались стрельба, вопли и какой-то страшный гул…    

Первая  колонна была обнаружена.    

– Сотней  храбрецов стало меньше! – с горечью воскликнул адмирал.    

Быстро  спустившись с насыпи, он снова сел на коня и, не сказав ни слова, поехал к  бастиону Сен-Мартен, где поджидали другую колонну отряда Вольперга.    

Грызущая  душу тревога не покидала адмирала. Гаспар де Колиньи напоминал игрока, поставившего  на три карты все свое состояние. Первая ставка была бита. Что будет со второй?    

Увы!  Такой же крик послышался за валами, такой же отклик прозвучал в городе.  Затем – повторение прежней роковой сцены: выстрел часового, залпы, вопли  раненых…    

– Двести  мучеников! – глухо обронил Колиньи.    

И снова  вскочил в седло. За две минуты домчался он до потайного хода в предместье. Там  было тихо.    

«Конец, –  подумал адмирал, – теперь неприятельский лагерь уже поднят на ноги. Тот,  кто командует третьей колонной, должно быть, не рискнул подвергать ее  смертельной опасности и отступил». Таким образом, этой третьей и последней  возможности у игрока вообще не стало. У Колиньи даже мелькнула мысль, что  третья колонна была застигнута вместе со второй и погибла в это же время.    

Горячие  слезы отчаяния и ярости покатились по смуглым щекам адмирала. Через несколько  часов горожане, узнав о последней неудаче, растеряются и снова потребуют сдать  город. Да если бы город и не пожелал сдаться, при таком упадке духа первый же  приступ откроет испанцам ворота Сен-Кантена и Франции. И ждать этого приступа,  конечно, недолго…    

Как бы  предвидя опасения Колиньи, стоявший подле него губернатор дю Брейль приглушенно  крикнул:    

– Внимание! –  И когда адмирал обернулся, он показал рукой на ров, по которому двигалась  черная, безмолвная тень. – Друзья или враги? – тихо спросил дю  Брейль.    

– Тише! –  ответил адмирал. – Мы готовы ко всему.    

– Как  бесшумно они идут! – продолжал губернатор. – Стука копыт совсем не  слышно… Их, право, можно принять за привидения.    

И  суеверный дю Брейль на всякий случай перекрестился. Колиньи же, человек  бесстрашный, внимательно, до боли в глазах, вглядывался в черный немой отряд.    

Когда  всадники были уже в каких-нибудь пятидесяти шагах, Колиньи сам закричал  орланом. Ему ответил совиный крик.    

Тогда  адмирал вне себя от радости кинулся к потайному ходу, распорядился тут же  открыть ворота, и сто немых всадников в черных плащах на покрытых черными  попонами лошадях въехали в город. Теперь можно было разглядеть, почему не  слышно было стука копыт: копыта лошадей были обмотаны тряпками. Только  благодаря этой уловке, придуманной уже после гибели двух первых колонн, третьей  удалось избегнуть гибели. А придумал такую уловку не кто иной, как Габриэль.    

Эти сто  солдат были, конечно, не слишком-то большой подмогой, и все же они могли отстоять  в течение нескольких дней два самых опасных поста. Но самое главное – что  прибытие их доставило огромную радость осажденным после столь унылого ряда  неудач. Счастливая весть мгновенно распространилась по всему городу. Захлопали  двери, засветились в окнах огни, и дружные рукоплескания провожали Габриэля и  его солдат, проезжавших по улицам.    

– Нет,  радость неуместна, – скорбно сказал Габриэль. – Вспомните о двухстах  павших за валами.    

И он  приподнимал шляпу, как бы салютуя мертвым героям, среди которых был,  по-видимому, и доблестный Вольперг.    

– Да, –  ответил Колиньи, – мы оплакиваем их и восхищаемся ими. Но как мне вас  благодарить, господин д'Эксмес? Позвольте мне, по крайней мере, крепко обнять  вас за то, что вы уже дважды спасли Сен-Кантен.    

Но  Габриэль, пожимая ему руку, ответил:    

– Господин  адмирал, вы мне скажете это через десять дней.    

 XXXI.    

СЧЕТ АРНО ДЮ ТИЛЯ    

     

Адмирал  отвез в ратушу Габриэля, падавшего с ног от усталости; за последние четыре дня  он почти не спал. Колиньи отвел ему комнату рядом со своей, и Габриэль,  кинувшись на постель, заснул так, словно ему не суждено было проснуться.    

И  действительно, проснулся он только в пятом часу дня, да и то лишь потому, что  Колиньи, войдя к нему в комнату, сам разбудил его. Днем неприятель пытался  штурмовать город. Осажденные успешно отбросили его. Но штурм, очевидно, должен  был на другой день повториться, и адмирал пришел посоветоваться с Габриэлем.    

Габриэль  мигом вскочил с постели, готовый выслушать Колиньи.    

– Скажу  только два слова своему оруженосцу, – обратился он к адмиралу, – а  затем я весь в вашем распоряжении.    

– Пожалуйста,  виконт, – ответил Колиньи. – Если бы не вы, на этой ратуше теперь уже  развевался бы испанский флаг, а поэтому вы вправе считать себя здесь хозяином.    

Подойдя  к двери, Габриэль позвал Мартен-Герра. Тот сразу прибежал на его зов.    

– Мартен, –  сказал молодой человек, отведя его в сторону, – ты немедленно пройдешь в лазарет  предместья д'Иль. Там спросишь не госпожу де Кастро, а настоятельницу  бенедиктинок, досточтимую мать Монику, и попросишь ее предупредить сестру Бени,  что виконт д'Эксмес явится к ней через час и заклинает ее подождать его. Ступай  же, и пусть она знает, по крайней мере, что я сердцем с нею.    

– Это  она узнает, монсеньер, – почтительно отозвался Мартен.    

Он  действительно поспешил в лазарет предместья д'Иль и принялся ревностно искать повсюду  сестру Монику.    

Наконец  ему показали настоятельницу.    

– Ах,  как я рад, мать настоятельница, что разыскал вас наконец! – обратился к  ней хитрый плут. – Мой бедный господин был бы так огорчен, если бы мне не  удалось исполнить поручение, с которым он послал меня к вам, а в особенности к  госпоже де Кастро.    

– А  кто вы, мой друг, и от чьего имени пришли? – спросила настоятельница,  удивленная и огорченная тем, что Габриэль так плохо хранит доверенную ему  тайну.    

– Я  от виконта д'Эксмеса, – продолжал Арно-Мартен, прикидываясь добродушным  простачком. – Вам, должно быть, известен виконт д'Эксмес. Весь город  только о нем и говорит.    

– Ну  разумеется, – ответила сестра Моника. – Мы усердно молились за него!  Я имела честь еще вчера с ним познакомиться и рассчитывала свидеться с ним  сегодня.    

– Он  придет к вам, наш герой, придет, – захлебываясь, сказал  Арно-Мартен. – Его задерживает господин Колиньи, а ему не терпится, и он  меня послал вперед к вам и к госпоже де Кастро. Не удивляйтесь, матушка, что я  произношу это имя. Двадцать раз испытав мою давнюю преданность, мой господин  доверяет мне, как самому себе, и у него нет секретов от своего верного и  честного слуги. Ума и сметки у меня только на то и хватает, чтобы его любить и  защищать, клянусь мощами святого Кантена… Ах, простите, матушка, что я так  поклялся в вашем присутствии! Я забылся, а привычка, знаете ли, и душевный порыв…    

– Пустое,  пустое, – остановила его, улыбаясь, настоятельница. – Так господин  д'Эксмес придет? Мы будем очень рады ему. Сестра Бени ждет не дождется его,  чтобы расспросить о здоровье государя.    

– Хо-хо! –  глупо рассмеялся Мартен. – Король прислал его в Сен-Кантен, это верно, но  думаю, отнюдь не к госпоже Диане!    

– Что  вы хотите этим сказать? – удивилась сестра Моника.    

– Только  то, что я, преданнейший слуга виконта д'Эксмеса, поистине рад тому участию, какое  вы принимаете в амурных делах монсеньера и госпожи де Кастро.    

– В  амурных делах госпожи де Кастро? – ужаснулась настоятельница.    

– Разумеется, –  сказал мнимый Мартен. – Не могла же госпожа Диана не довериться вам,  своему единственному другу!..    

– Она  говорила мне вообще о своих душевных страданиях, но про грешную любовь, про виконта  я не знала ничего, решительно ничего!    

– Ну  да, ну да, вы запираетесь… из скромности, – продолжал Арно, кивая головой  с понимающим видом. – Но право же, я нахожу ваше поведение просто  превосходным… Во всяком случае, вы поступаете весьма смело. «Вот как? –  подумали вы. – Король противится любви этих детей и не позволяет Диане  встречаться с виконтом?.. В таком случае, я, святая и достойная женщина,  восстану против монаршей воли и родительской власти и окажу несчастным влюбленным  всяческую поддержку, помогу им видеться и возвращу им потерянную было надежду».  Меня восхищает все, что вы делаете для них, матушка, поверьте мне!    

– О  господи! – только и могла выговорить настоятельница, женщина робкая и  совестливая. – Восстать против воли отца и государя! И мое имя, моя жизнь  замешаны в такие любовные интриги!    

– Смотрите-ка, –  сказал Арно, – вот уже мчится сюда и мой господин… Ему небось не терпится  поблагодарить вас за такое милое посредничество и узнать, когда и как он сможет  повидать свою любезную! Ха-ха!..    

И в  самом деле, к ним торопливо бежал Габриэль. Но прежде чем он подошел вплотную к  настоятельнице, она жестом остановила его и, с достоинством выпрямившись,  сказала:    

– Ни  шага дальше и ни слова, господин виконт! Я знаю теперь, в качестве кого и с  какими намерениями вы желали повидаться с госпожой де Кастро. Не надейтесь же,  сударь, что я впредь буду содействовать начинаниям, вероятно, недостойным  дворянина. Я не только не желаю с вами разговаривать, но, воспользовавшись  своею властью, лишу Диану всякой возможности и всякого предлога видеть вас…    

Не глядя  на остолбеневшего от изумления Габриэля, настоятельница холодно кивнула ему и  удалилась, не дожидаясь его ответа.    

– Что  это значит? – спросил озадаченно молодой человек своего мнимого оруженосца.    

– Я  так же недоумеваю, как и вы, монсеньер, – ответил якобы в растерянности  обрадованный Арно. – По правде говоря, мать настоятельница встретила меня  не очень-то любезно и тут же объявила, будто бы ей известны все ваши намерения  и что она будет всячески противиться их осуществлению… И добавила еще. что  госпожа Диана вас больше не любит, если только вообще когда-нибудь любила…    

– Диана  меня больше не любит? – побледнел Габриэль. – Но, может, это и к  лучшему… Тем не менее я хочу увидать ее, хочу доказать ей, что я-то люблю ее  по-прежнему и ни в чем перед нею не виновен. Ты непременно поможешь мне,  Мартен, добиться этой последней нашей встречи. Я почерпну в ней мужество,  необходимое для предстоящей борьбы.    

– Вы  же знаете, монсеньер, – смиренно ответил Ар-но, – что я преданное  орудие вашей воли и приложу все усилия, чтобы устроить это свидание.    

И хитрый  мерзавец, посмеиваясь про себя, проводил обратно в ратушу огорченного Габриэля.    

Вечером,  после объезда укреплений, мнимый Мартен-Герр очутился наконец один в своей  комнате. Тогда он достал из-за пазухи какую-то бумагу и принялся читать ее с  чувством глубокого удовлетворения. Это был:    

     

«Счет  Арно дю Тиля господину коннетаблю де Монморанси со дня их непредвиденной разлуки  (в каковой вошли услуги как общественные, так и личные).    

За  то, что, пребывая в плену и будучи приведен к Филиберу-Эммануилу, посоветовал  названному полководцу отпустить коннетабля без выкупа, в пользу чего выдвинул  достойный довод, будто монсеньер почти не опасен для испанцев своей шпагой, но  зато весьма полезен им как советник короля, – 50 экю.    

За  то, что, хитростью вырвавшись из плена, сберег тем самым господину коннетаблю  расходы по выкупу столь верного и ценного слуги, на которые господин коннетабль  несомненно поскупился бы, – 100 экю.    

За то,  что искусно провел по незнакомым тропам отряд, который господин виконт д'Эксмес  вел в Сен-Кантен на помощь господину адмиралу Колиньи, возлюбленному племяннику  господина коннетабля, – 20 ливров…»    

     

В счете  был еще целый ряд таких же бесстыдно жадных пунктов, что и вышеприведенные.  Шпион, поглаживая бороду, перечитывал их. Прочитав написанное, он взялся за  перо и прибавил к перечню:    

     

«За  то, что под именем Мартен-Герра поступил на службу к виконту д'Эксмесу, вывел  оного как любовника госпожи де Кастро перед настоятельницей бенедиктинок и тем  самым надолго разлучил этих двух влюбленных, что вполне соответствует интересам  господина коннетабля. – 200 экю».    

     

«Это,  право же, недорого, – подумал Арно, – и благодаря этой статье пройдут  и другие. В итоге получается кругленькая сумма. Дело близится к тысяче ливров,  и при некоторой изобретательности мы доведем ее до двух тысяч. А тогда,  ей-богу, удалюсь от дел, женюсь, буду воспитывать детишек, заделаюсь членом  приходского совета где-нибудь в провинции. Так осуществится мечта всей моей  жизни».    

С такими  добродетельными намерениями Арно улегся на постель и моментально заснул.    

На  другой день Габриэль опять послал его искать Диану, и нетрудно догадаться, как  исполнил он это поручение. Но около десяти утра неприятель пошел на яростный  приступ, и пришлось бежать на валы. Габриэль, по своему обыкновению, показал  там чудеса храбрости и вел себя так, словно был о двух головах. И в самом деле:  ему надо было спасти две головы.    

А кроме  того, он втайне надеялся, что Диана, быть может, услышит о его героических  делах.    

 XXXII.    

БОГОСЛОВИЕ    

     

Едва  передвигая ноги от усталости, Габриэль возвращался вместе с Гаспаром де Колиньи  в ратушу и вдруг услыхал, как двое прохожих упомянули имя сестры Бени. Оставив  адмирала, он догнал этих людей и порывисто спросил, что слышали они об этой  женщине.    

– Ничего  не слышали, во всяком случае, не больше, чем вы, господин капитан, –  ответил один из них. оказавшийся не кем иным, как Жаном Пекуа. – Мы с  товарищем как раз и удивлялись, почему ее не видно было целый день. А ведь  день-то был жаркий и раненых было больше чем достаточно… Ну ничего, скоро все  разъяснится – через ночь ей дежурить в лазарете, а до сих пор ночные  дежурства она не пропускала. Стало быть, завтра вечером мы ее непременно  увидим.    

– Спасибо,  друг, спасибо! – выпалил Габриэль, горячо пожимая руку изумленному Жану Пекуа.    

Гаспар  де Колиньи слышал этот разговор и заметил, как обрадовался Габриэль. Однако он  ничего не сказал ему. Только вернувшись домой и оставшись наедине с ним в своем  кабинете, он заметил с лукавой усмешкой:    

– Я  вижу, друг мой, вы принимаете живое участие в этой монахине, сестре Бени.    

– Такое  же, как Жан Пекуа, – покраснел Габриэль, – такое же, как и вы, надо  думать, господин адмирал. Вы, конечно, заметили, какое благотворное влияние  оказывает она на раненых.    

– Ну  для чего вы обманываете меня, друг мой? – грустно спросил адмирал. –  Как мало вы еще меня знаете, если пытаетесь меня обмануть!    

– Как?  Господин адмирал… – пробормотал растерявшийся Габриэль, – кто мог вам  внушить…    

–…что сестра  Бени – Диана де Кастро? – спросил Колиньи. – И что вы ее любите?    

– Вы  это знаете? – воскликнул ошеломленный Габриэль.    

– Неужели  не знаю! – усмехнулся адмирал. – Ведь господин коннетабль приходится  мне дядей, от него ничего не скрыто при дворе. Король рассказывает все госпоже  де Пуатье, а та передает все услышанное господину Монморанси. И так как со всем  этим делом связаны, по-видимому, крупные интересы нашей семьи, то мне сразу же  приказано было держаться настороже и поддерживать планы моей знатной родни. Я  еще и дня не пробыл в Сен-Кантене, как уже ко мне явился от дяди экстренный  курьер. И вы думаете, что курьер этот привез мне сведения о передвижениях  противника или о военных планах коннетабля? Ничуть не бывало! Пробившись через  множество опасностей, он доставил мне письмо, в котором говорилось, что в  Сен-Кантенской обители скрывается под вымышленным именем герцогиня де Кастро,  дочь короля, и что мне надлежит внимательно следить за всеми ее поступками. Вот  и все… Затем вчера меня вызвал к южному потайному ходу шпион господина  Монморанси. Я надеялся, что он мне скажет от имени дяди, чтобы я бодрился, ждал  от короля новых подкреплений и что мне лучше погибнуть в проломе стены, чем  сдать Сен-Кантен. Но нет, я снова ошибся! Этому человеку поручено было предупредить  меня, что виконт д'Эксмес, пробравшийся на днях в город, любит госпожу де  Кастро и что сближение влюбленных могло бы нанести урон великим замыслам моего  дяди. А поскольку я комендант Сен-Кантена, то мой долг – во что бы то ни  стало отдалить друг от друга герцогиню Диану и Габриэля д'Эксмеса и, главное,  препятствовать их свиданиям, тем самым содействуя возвеличению и усилению моего  рода! Все это было сказано в тоне неприкрытой горечи. Но Габриэль понял только  одно: его надеждам снова нанесен удар.    

– Значит,  это вы донесли на меня настоятельнице, – запальчиво крикнул он,  ослепленный гневом, – и, по-видимому, намерены во исполнение  предначертаний вашего дяди отнять у меня всякую возможность отыскать Диану и  встретиться с нею!    

– Замолчите,  молодой человек! – воскликнул адмирал с непередаваемой гордостью. –  Впрочем, я вас прощаю, – продолжал он спокойнее, – вас ослепляет  страсть, и вы еще не знаете Гаспара де Колиньи.    

В этих  словах и в самом тоне адмирала было столько благородства и доброты, что все подозрения  Габриэля мгновенно улетучились. Ему стало стыдно за свою невоздержанность.    

– Простите! –  сказал он, протягивая руку Гаспару. – Как мог я подумать, что вы причастны  к подобного рода интригам! Еще раз простите меня, господин адмирал!    

– В  добрый час, Габриэль, – ответил Колиньи. – Я действительно держусь в  стороне от таких махинаций, я презираю и сами эти махинации, и тех, кто их  затевает. Я вижу в них не славу, а позор нашей семьи. Я стыжусь их! Все это  требует строгости к самому себе и справедливости к другим.    

– Да,  я знаю, что вы человек чести, адмирал, – сказал Габриэль, – и горько  раскаиваюсь, что на какое-то мгновение мог принять вас за одного из ненавистных  мне бесчестных и бессовестных придворных.    

– Увы, –  отозвался Колиньи, – эти низкие честолюбцы, эти несчастные, слепые паписты  скорее достойны жалости. Впрочем, я забываю, что говорю не с одним из моих  братьев по вере. Но все равно, вы достойны быть и рано или поздно будете нашим,  Габриэль. Да, неравная борьба, в которой ваша любовь разобьется об интриги  растленного двора, в конце концов приведет вас в наши ряды.    

– Мне  было уже раньше известно, господин адмирал, что вы принадлежите к партии гугенотов[35], –  заметил Габриэль, – и я умею уважать тех, кто подвергается гонениям. Но я  чувствую, что моей верою неизменно будет вера Дианы.    

– Так  что же? – ответил Гаспар де Колиньи, охваченный, подобно своим  единоверцам, пылом проповедничества. – Если госпожа де Кастро исповедует  веру в добродетели и в святые истины, то она – нашей веры. И вы тоже  будете к ней принадлежать, ибо этот распутный двор, с которым вы неосторожно  вступаете в борьбу, разобьет вас и вы захотите мщения. Неужели вы думаете, что  господин де Монморанси, задавшись целью женить сына на королевской дочери,  уступит вам такую богатую добычу?    

– Я,  может, и не стану с ним бороться из-за нее. Только бы король был верен своему  священному долгу…    

– Священному  долгу! Разве существуют, Габриэль, такие обязательства для того, кто, повелев  парламенту обсуждать в его присутствии вопрос о свободе совести, послал на  костер Анн Дюбура[36]  и Дюфора только за то, что они, доверившись монаршему слову, отстаивали дело  Реформации?    

– О,  не говорите так, господин адмирал! – воскликнул Габриэль. – Не  говорите, что король не сдержит торжественного обещания, данного мне! Ибо  тогда – и это страшно! – восстанет не только моя вера, но и шпага. Не  гугенотом я стану, а убийцей!    

– Никогда,  если станете гугенотом! – возразил Гаспар де Колиньи. – Мы можем быть  мучениками, но убийцами – никогда!.. Но ваша месть, не будучи кровавой, будет  от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей пылкой  преданностью вы поможете делу обновления, которое, быть может, будет для короля  пострашнее, чем удар кинжала. Не забывайте, Габриэль, что нам хотелось бы  лишить его незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий… Вы могли судить  сами, люблю ли я Францию, служу ли ей! Так знайте: я на стороне гугенотов потому,  что вижу в Реформации величие и будущность родины. Габриэль, если бы вы хоть  разок заглянули в книги нашего Лютера[37],  вы почувствовали бы, как дух пытливой мысли и свободы, которым они дышат,  обновляет вашу душу, открывает перед вами новую жизнь! Познакомьтесь и с  другими нашими книгами… вот с этой, например. – Он взял со стола лежавшую  открытой книгу. – Вы поймете тогда эти смелые, суровые и вместе с тем  меткие и прекрасные слова молодого парламентского советника в Бордо Этьенна Ла  Боэси[38],  которые мы недавно прочитали в его книге «О добровольном рабстве»: «Как  прискорбно или как позорно видеть бесчисленное множество не подданных, а лишь  рабов, принадлежащих одному человеку, который суть не правитель, а тиран, и  притом не Геркулес[39],  не Самсон[40],  а чаще всего самый подлый и слабый человечишко…»    

– Это  и впрямь опасные и смелые речи, будящие мысль, – сказал Габриэль. –  Впрочем, вы правы, господин адмирал. Возможно, что гнев меня и толкнет  когда-нибудь в ваш стан, в стан угнетенных. Пока же, должен признаться, жизнь  моя слишком полна и в ней не найдется места для новых мыслей, которые вы мне  внушаете…    

Тем не  менее Колиньи все еще с жаром продолжал излагать Габриэлю идеи и доктрины,  бродившие в нем, словно молодое вино, и беседа между пылким молодым человеком и  убежденным зрелым мужем затянулась далеко за полночь. Первый был решителен и  порывист, как действие; второй – глубок и серьезен, как мысль. Адмирал,  впрочем, почти не ошибся в своем мрачном пророчестве. Несчастье действительно  уже готовилось взрастить семена, зароненные этой беседой в восприимчивую душу  Габриэля.    

 XXXIII.    

СЕСТРА БЕНИ    

     

Был  августовский вечер, тихий и прозрачный. Луна еще не показалась на усеянном  звездами небе, ласкавшем взгляд глубокой и спокойной синевою. Таинственная,  чарующая ночь невольно располагала к мечтательности. И странно было ощущать это  мягкое ночное спокойствие после бурного движения и шума, которыми преисполнен  был ушедший день. Испанцы дважды шли на приступ и дважды были отброшены, но  потери французов были слишком велики для небольшого гарнизона крепости.  Неприятель же, наоборот, располагал мощными резервами и всегда мог пополнить  свежими отрядами свои поредевшие ряды. Поэтому предусмотрительный Габриэль боялся,  что испанцы предприняли эти два дневных штурма лишь с одной целью: изнурить  силы, притупить бдительность осажденных и тем самым облегчить третий штурм,  ночной. Однако на соборной церкви пробило уже десять, и ничто пока не  подтверждало его опасений. В лагере испанцев не видно было ни единого огонька.  Слышалась только заунывная перекличка часовых. Лагерь и город отдыхали после  трудного дня.    

В  последний раз объехав укрепления, Габриэль решил хоть немного отдохнуть от  своего неусыпного бдения. Уже четыре дня провел он в Сен-Кантене, и город пока  держался. Выстоять еще четыре дня – и обещание, данное королю Габриэлем,  будет выполнено, а королю останется только выполнить свое.    

Габриэль  приказал своему оруженосцу проводить его, но не сказал куда. После вчерашнего  неудачного визита к настоятельнице он начинал сомневаться если не в  преданности, то, по крайней мере, в сметке Мартен-Герра, а поэтому поостерегся  сообщить ему сведения, полученные от Жана Пекуа, и мнимый Мартен-Герр,  полагавший, что Габриэль предпринял обычный обход караулов, очень удивился,  когда тот свернул на бастион де-ла-Рэн, где расположен был главный полевой  лазарет.    

– Вы  идете навестить кого-нибудь из раненых, монсеньер? – спросил он.    

– Тсс! –  только ответил Габриэль, прижав палец к губам.    

Главный  лазарет был устроен близ крепостного вала, неподалеку от предместья д'Иль. Это  большое здание, где до осады хранили фураж, теперь приспособили под лазарет.  Через открытую дверь Габриэль заглянул в эту обитель скорби и страданий,  освещенную горящими лампами.    

Зрелище  было удручающее. Там и сям расставлены были наспех складные койки, но такой  роскошью пользовались только избранные. Большинство же раненых лежали на полу:  на тюфяках, одеялах и даже на соломе. Пронзительные вопли и жалобные стоны  звенели в воздухе. Раненые молили, звали хирургов и их помощников, но те просто  не успевали всем им помочь. Производились только самые срочные ампутации, самые  необходимые перевязки; остальным же мученикам, корчившимся от боли, приходилось  ждать…    

Перед  этой горестной и мрачной картиной даже самые доблестные сердца теряли мужество,  а самые жестокие – безразличие к страданиям. Арно дю Тиль невольно  затрепетал, а Габриэль побелел. Но вдруг на его лице промелькнула мягкая  улыбка. В этом аду, похожем на Дантову преисподнюю, предстала пред ним нежная  Беатриче[41]:  среди раненых медленно бродила задумчивая и печальная Диана или, вернее, сестра  Бени.    

Никогда  еще не казалась она прекраснее зачарованному Габриэлю. На придворных празднествах  золото, алмазы и бархат несомненно были ей менее к лицу, чем в этом мрачном  лазарете – грубошерстное платье, белый передник и косынка монахини. По  изящному профилю, по величавой поступи и благородному взору ее можно было  принять за воплощение милосердия, снизошедшего к страдальцам.    

Габриэль  невольно вспомнил лживую, бесчестную Диану де Пуатье и, пораженный странным  контрастом между обеими Дианами, подумал, что, наверное, бог одарил  добродетелями дочь во искупление пороков матери.    

Уйдя в  свои мысли, Габриэль даже и не замечал, как бежит время. А между тем час был  уже поздний, хирурги кончили обход, всякое движение и шум замирали. Раненых  уговаривали соблюдать тишину, отдыхать, и эти советы подкреплялись снотворным.  Не прошло и получаса, как все успокоилось, насколько может быть спокойным  страдание.    

Диана в  последний раз обошла раненых, призывая их к покою и терпению. Потом, проверив  врачебные предписания, она глубоко вздохнула и подошла к наружной галерее,  чтобы подышать у двери свежим ночным воздухом и отдохнуть от горестных земных  страданий.    

Она  оперлась на каменные перила, подняла глаза к звездам и не заметила Габриэля,  словно застывшего в десяти шагах от нее.    

Влюбленного  возвратило на землю резкое движение Мартен-Герра, который, по-видимому, вовсе  не разделял восторга своего господина.    

– Мартен, –  шепнул Габриэль, – мне представляется редчайшая возможность! Я должен воспользоваться  ею и поговорить с госпожой Дианой, быть может, в последний раз. А ты позаботься  о том, чтоб нам не помешали, но далеко от меня не отходи. Ну, иди, иди!    

– А  вы не боитесь, монсеньер, что мать настоятельница…    

– Она,  вероятно, в другой палате. И, кроме того, не приходится выбирать перед лицом  необходимости, которая может нас навеки разлучить.    

Мартену  пришлось лишь смириться, и он ушел, бормоча про себя проклятия.    

А  Габриэль, приблизившись к Диане и стараясь говорить как можно тише, позвал  вполголоса:    

– Диана,  Диана!    

Она  вздрогнула, но, не освоившись еще с темнотой, так и не разглядела Габриэля.    

– Меня  зовут? – спросила она. – И кто меня так зовет?    

– Я, –  ответил Габриэль, будто достаточно было одного этого слова, чтобы она узнала  его.    

И в  самом деле, он не ошибся, ибо Диана заговорила уже дрожащим от волнения  голосом:    

– Виконт  д'Эксмес? В самом деле? Что же вы от меня хотите в этом месте и в этот час?  Если вы привезли поклон от моего отца, как я слышала, то вы слишком медлили и  плохо выбрали время и место встречи. А если не привезли, то я не желаю вас  слушать… Почему вы молчите, виконт д'Эксмес? Вы не поняли меня? Что означает  это молчание, Габриэль?    

– Габриэль?  Ну, в добрый час! – воскликнул он. – Я не отвечал, Диана, потому что  заледенел от ваших слов и не нашел в себе сил назвать вас герцогиней, как вы  меня называли виконтом. Достаточно уж и того, что мы с вами на «вы».    

– Не  называйте меня больше ни герцогиней, ни Дианой. Госпожи де Кастро здесь больше  нет. Перед вами сестра Бени. Называйте меня сестрой, а я буду называть вас  братом.    

– Как?..  Что вы хотите сказать? – в ужасе отпрянул от нее Габриэль. – Мне  называть вас сестрой? О боже, отчего вы хотите, чтоб я вас называл сестрой?    

– Но  теперь все меня так зовут. Разве это страшное имя?    

– Ах  да, да… Конечно… Или, вернее, нет… Простите меня, я безумец… Я к нему привыкну,  Диана, привыкну… сестра моя.    

– Вот  видите, – грустно улыбнулась Диана. – И хотя я еще не принесла обета,  я ношу это истинно христианское имя потому, что сердцем я уже монахиня, а  вскоре стану ею и в самом деле, лишь только получу на это разрешение от короля.  Не привезли ли вы такого разрешения, брат мой?    

– О! –  с болью в сердце воскликнул Габриэль.    

– Боже  мой, в моих словах, уверяю вас, нет никакой горечи. Последнее время я так  страдала среди людей, что, естественно, ищу прибежища.    

В ее  тоне действительно слышались только страдание и печаль. Но к этой печали уже примешивалась  невольная радость, которую она не смогла подавить при виде Габриэля. Ведь не  так давно она считала, что потеряла его, а теперь он стоит перед нею бодрый,  сильный и, быть может, любящий. Поэтому она бессознательно спустилась по  ступеням крыльца и, словно притягиваемая магнитом, оказалась рядом с Габриэлем.    

– Слушайте, –  сказал он, – пусть будет наконец устранено жестокое недоразумение, от которого  разрываются наши сердца. Для меня нестерпима мысль, что вы меня не понимаете,  считаете равнодушным к вам или – как знать? – даже своим врагом. Эта  страшная мысль смущает меня при исполнении священной, трудной задачи, лежащей  на мне. Но отойдем немного в сторону… сестра моя, ведь вы еще немного доверяете  мне, верно же? Отойдем, пожалуйста, от этого здания, пусть никто не увидит и не  услышит нас…    

Диана  уже не колебалась. Она только взбежала на крыльцо, заглянула в палату,  убедилась, что там все спокойно, и, тотчас же спустившись к Габриэлю, доверчиво  оперлась на честную руку своего «рыцаря».    

– Спасибо, –  сказал Габриэль, – нам дорога каждая минута. Знаете, чего я боюсь? –  Чтобы настоятельница не помешала нам объясниться. Ей теперь известно, что я вас  люблю.    

– Так  вот почему, – протянула Диана, – добрая мать Моника сперва мне  сообщила, что вы прибыли и желаете говорить со мной, а потом, узнав, очевидно,  от кого-то о нашей любви, не позволила мне последние три дня выходить из  обители и даже сегодня вечером хотела удержать меня дома. Но пришла моя очередь  дежурить ночью в лазарете, и я пожелала непременно исполнить свой горестный  долг. О, Габриэль, с моей стороны нехорошо обманывать такого доброго и любящего  друга, правда?    

– Нужно  ли мне говорить, – с грустью ответил Габриэль, – что со мной вы  должны себя чувствовать как с братом? Но вы должны знать, что я, ваш преданный  друг, готовый ради вас пойти на смерть, решился отныне внимать не голосу любви,  а скорбному голосу долга.    

– Так  говорите же, брат мой, – сказала Диана.    

«Брат  мой»! Это обращение, и страшное и чарующее, все время напоминало Габриэлю о том  странном распутье, на которое его привела судьба. Это магическое слово  подавляло собой тот страстный, неудержимый порыв, который готов был уже  вспыхнуть в сердце молодого человека.    

– Сестра  моя, – довольно твердо заговорил он, – мне непременно надо было вас  повидать и поговорить с вами, чтоб обратиться к вам с двумя просьбами. Одна  относится к прошлому, другая – к будущему. Вы добры и великодушны, Диана,  и вы не откажете в них другу, который, быть может, уже не встретит вас на своем  пути.    

– Ах,  не говорите так, не говорите! – в отчаянии воскликнула Диана.    

– Я  говорю вам это, сестра моя, не для того, чтобы встревожить вас, а для того,  чтобы вы не отказали мне в прощении, а также в одной милости. Прощения прошу за  тот испуг, за то огорчение, которые вам причинил, вероятно, мой бред в день  последней нашей парижской встречи. Увы, сестра моя, тогда говорил с вами не я,  а горячка. Я поистине не знал, что говорил. Сделанное мною в тот самый день  страшное открытие, которое я с трудом таил от вас, сводило меня с ума и ввергало  в отчаяние. Вы помните, должно быть, что долгая и мучительная болезнь, чуть  было не стоившая мне жизни, настигла меня тотчас же после нашего неудачного  свидания.    

– Мне  ли это не понять, Габриэль?    

– Не  зовите меня Габриэлем, бога ради! Продолжайте называть меня братом…    

– Как  вам угодно… брат мой, – ответила удивленная Диана.    

Но в  этот момент неподалеку от них раздалась мерная поступь идущих людей, и Диана робко  прижалась к Габриэлю.    

– Кто  это? Боже! Нас увидят! – шепнула она.    

– Это  наш дозор, – с досадой поморщился Габриэль.    

И,  увлекая за собой испуганную Диану, он взбежал по лестнице, которая упиралась в  каменную балюстраду. Там, между пустой караульной будкой и зубцами стены, они и  остановились.    

Патруль  прошел в двадцати шагах, не заметив их.    

«Совершенно  незащищенный пункт», – подумал Габриэль. Но тут же заговорил с Дианой, все  еще не оправившейся от страха.    

– Успокойтесь,  сестра моя, опасность миновала. Но выслушайте меня, а то время уходит… Вы еще  не сказали мне, что простили мое безумие…    

– Разве  горячка и отчаяние нуждаются в прощении? – сказала Диана. – Нет,  только в сочувствии, в утешении, брат мой. Я на вас не сердилась, я только  плакала.    

– Спасибо! –  воскликнул Габриэль. – Но вы должны избавить меня и от тревоги за наше будущее.  Поймите меня: вы – одна из лучезарных целей моей жизни. Шагая к этой цели,  я должен быть спокоен и думать только об опасностях пути. Я должен быть уверен,  что в конце его меня ждете вы… Ждете с улыбкой скорби, если я приду, потерпев  неудачу, или с улыбкой радости, если я приду с победой! Для этого между нами не  должно быть никаких недомолвок. Между тем, сестра моя, вам необходимо будет  поверить мне на слово… Ибо тайна, лежащая в основе моих поступков, принадлежит  не мне. Я поклялся хранить ее… Ждите же меня! Спустя некоторое время я вернусь,  чтобы сказать вам одно из двух: «Диана, я люблю тебя, ты должна быть моей, и  нам надо сделать все для того, чтобы король согласился на наш брак». Либо я  скажу вам: «Сестра моя, неодолимый рок воспротивился нашей любви и не желает,  чтобы мы были счастливы. Ничего здесь от нас не зависит… Я возвращаю вам ваше  слово. Вы свободны… Молча склоним головы и примиримся с неизбежным нашим  жребием».    

– Что  за странная и страшная загадка! – невольно вырвалось у Дианы.    

– Разгадку  я смогу сообщить вам только по возвращении, – продолжал Габриэль. –  До тех пор вы тщетно ломали бы себе голову над нею. А поэтому ждите и молитесь.  Обещаете ли вы, во-первых, верить в меня, во-вторых, не носиться со скорбной  мыслью уйти от мира и похоронить себя в монастыре? Обещаете ли вы верить мне?    

– Я  верю в вас!.. Да, теперь я могу вам это обещать. Но почему вы хотите, чтоб я  вернулась в мир?    

– Сестра, –  сказал проникновенным и торжественным тоном Габриэль, – я прошу вас об  этой милости, чтоб отныне спокойно и твердо идти своей страшной и, может быть,  гибельной дорогой в полной уверенности, что я найду вас свободной. Я знаю, что  вы будете меня ждать…    

– Хорошо,  брат мой, я послушаюсь вас, – ответила Диана.    

– О,  спасибо, спасибо! Теперь грядущее принадлежит мне. Дайте мне руку в залог  своего обещания, сестра.    

– Вот  она, брат.    

– О,  тогда я уверен в победе! – пылко воскликнул Габриэль.    

Но в эту  минуту донеслись голоса, зовущие сестру Бени, а из вражеских траншей –  какой-то неясный шум. В первые мгновения Габриэль, испугавшись за Диану, не  обратил внимания на этот шум.    

– Меня  ищут, зовут.. Господи! Что, если нас застанут вместе? До свидания, брат мой! До  свидания, Габриэль!    

– До  свидания, сестра моя! До свидания, Диана! Идите! Я останусь здесь. Скажите, что  вы только вышли подышать свежим воздухом. До скорой встречи, и еще раз спасибо!    

Диана,  сбежав по лестнице, поспешила навстречу людям с факелами, которые во весь голос  выкрикивали ее имя. Впереди шла мать Моника.    

Кто же  мог всполошить настоятельницу? Разумеется, Арно, который затем, скроив невероятно  постную рожу, присоединился к людям, бросившимся на поиски сестры Бени. Ни у  кого не было столь чистосердечного вида, как у этого негодяя. Недаром он так  похож был на честного Мартен-Герра.    

Увидев,  что Диана благополучно встретилась с матерью Моникой и ее людьми, Габриэль  успокоился и собрался было спуститься с вала, когда вдруг перед ним выросла  тень.    

Какой-то  человек из лагеря неприятеля, до зубов вооруженный, уже занес ногу над стеной.    

Подбежать  к этому человеку, свалить его ударом шпаги и с криком: «Бей тревогу!» – подскочить  к неожиданно выросшей над стеной стремянке, усеянной испанцами, – все это  было для Габриэля делом одной секунды.    

Было  ясно: противник решился на ночной штурм. Габриэль не ошибся – испанцы  недаром ходили дважды на приступ днем!    

Но  провидение или, говоря точнее, любовь привела сюда Габриэля. Он ухватился за  оба конца стремянки и опрокинул ее в ров вместе с десятью стоявшими на ней  испанцами.    

Крики  несчастных смешались с криками Габриэля, призывавшего: «К оружию!». Однако  неподалеку от него уже приподнималась над стеной другая лестница, а Габриэль,  как назло, не мог ни во что упереться. По счастью, он разглядел в темноте  каменную глыбу, и так как опасность удвоила его силы, то ему удалось ее  поднять, взвалить на парапет, а оттуда столкнуть на вторую стремянку. Страшная  тяжесть сразу расколола лестницу пополам, и испанцы полетели в ров. Устрашенные  гибелью товарищей, враги заколебались.    

Между  тем крики Габриэля разбудили осажденных. Барабаны забили сбор; набатный колокол  зазвонил в церкви капитула. Не прошло и пяти минут, как на вал сбежалось больше  ста человек, готовых вместе с виконтом д'Эксмесом отбросить новых нападающих.    

Итак,  дерзкая попытка неприятеля не удалась. Нападавшим оставалось только бить отбой,  что они и поспешили сделать, оставив на месте схватки немало трупов.    

Город  был еще раз спасен, и еще раз – благодаря Габриэлю. Но Сен-Кантену надо  было продержаться еще долгих четыре дня.    

 XXXIV.    

ПОБЕДА В ПОРАЖЕНИИ    

     

После  неожиданного отпора неприятель понял, что овладеет городом не раньше, чем уничтожит  одно за другим все средства сопротивления, какие еще оставались у  обороняющихся. Поэтому в течение последующих трех дней не было ни одного  штурма. Защитники крепости, воодушевленные сверхъестественным мужеством, казались  непобедимыми, и, когда противник бросился на стены, стены оказались менее  стойкими, чем сердца. Башни обваливались, рвы заполнялись землей, весь пояс  укреплений рушился камень за камнем.    

Затем,  на четвертый день после ночного нападения, испанцы наконец отважились на новый  штурм. Это был восьмой, и последний день отсрочки, обещанной королю Габриэлем.  Если неприятель и на этот раз будет отбит, отец его получит свободу. В  противном случае все его труды, все его усилия пойдут прахом, а Диану, отца и  его самого, Габриэля, ждет гибель.    

Поэтому  в тот последний день он проявил невиданную доселе отвагу. Никто бы не поверил,  что в человеке могут таиться такие неисчерпаемые силы, такая могучая воля. Он  не думал об опасностях, о смерти, а только о своем отце и о своей невесте и  бросался на пики, ходил под пулями и ядрами, словно заговоренный. Габриэль,  раненный камнем в бок, наконечником копья в лоб, не чувствовал боли; он будто  опьянел от воодушевления: носился с места на место, колол, разил, рубил, словом  и делом поднимая товарищей на бой. Его видели повсюду, где заваривалось  особенно жаркое дело. Он вдохновлял весь город. Он один стоил десяти, двадцати,  ста бойцов. И при этом невероятном увлечении борьбой он не терял ни на миг  самообладания и осмотрительности. Замечая быстрым, как молния, взглядом  опасность, он мгновенно отражал ее.    

Атака  продолжалась шесть часов кряду.    

К семи  часам стемнело, и неприятель затрубил отбой. И когда последний испанец покинул  последний атакуемый редут, Габриэль, обессилев от усталости и счастья, упал на  руки стоявших рядом людей.    

С  триумфом его отнесли в ратушу.    

Раны  Габриэля были не страшны, и его забытье длилось недолго. Когда он очнулся,  подле него сидел сияющий адмирал Колиньи.    

– Адмирал,  не сон ли это? – спросил Габриэль. – Сегодня неприятель опять пошел  на страшный приступ, и мы опять его отбили?    

– Да,  друг мой, и не без вашей помощи, – ответил Гаспар.    

– Значит,  восемь дней, что предоставил мне король, истекли? – воскликнул  Габриэль. – Слава богу!    

– А  чтобы окончательно поставить вас на ноги, я пришел к вам с отличными  известиями, – продолжал Колиньи. – Оборона Сен-Кантена позволила  наладить оборону всей территории. Один из моих лазутчиков, ухитрившийся  повидать коннетабля, обнадежил меня как нельзя более на этот счет. Господин де  Гиз прибыл в Париж с пьемонтской армией и вместе с кардиналом Лотарингским  готовит город и людей к обороне. Обезлюдевший и разрушенный Сен-Кантен теперь  уже не сможет выдержать ближайшего штурма, но его и наша задача выполнена.  Франция спасена, мой друг!    

– Ах,  адмирал, вы не знаете, как вы осчастливили меня! – обрадовался  Габриэль. – Но позвольте спросить вас вот о чем. Не из пустого тщеславия я  задаю вам такой вопрос. Вы меня теперь достаточно знаете, чтобы поверить этому.  В основе этого вопроса лежит очень веское, очень важное побуждение, поверьте.  Вот он: считаете ли вы, господин адмирал, что удачной обороной за последние  восемь дней Сен-Кантен в некоторой мере обязан мне?    

– В  полной мере, друг мой, в полной мере! – ответил Гаспар де Колиньи с  благородной прямотой. – В день прибытия вы видели, что я не решался взять  на себя страшную ответственность, которой сен-кантенцы хотели обременить мою  совесть. Я собирался сам сдать испанцам ключи от города. На другой день вы  завершили свой подвиг, введя в город подмогу и подняв тем самым дух осажденных.  Я уж не говорю о ваших превосходных советах нашим инженерам и саперам. Не говорю  и о блестящей храбрости, какую вы всегда и повсюду проявляли при каждом штурме.  А кто четыре дня назад словно чудом спас город от ночной атаки? А кто еще  сегодня был так неслыханно храбр и удачлив, что продлил казавшееся уже  невозможным сопротивление? Это все вы, мой друг, вы, находившийся одновременно  повсюду, по всей линии обороны! Недаром наши солдаты называют вас не иначе, как  капитан «Сам-Пятьсот», Габриэль. Говорю вам с искренней радостью и глубокой  благодарностью: вы – первый и единственный спаситель этого города, а  следовательно, и Франции.    

– О,  благослови вас бог за ваши добрые и снисходительные слова, господин адмирал! Но  простите меня за такой вопрос: не будете ли вы добры повторить их его  величеству?    

– Таково  не только мое желание, но и мой долг, – сказал Колиньи, – а вам  ведомо, что долгу своему Гаспар де Колиньи не изменяет никогда.    

– Какое  счастье! И как я буду вам обязан, адмирал! Но позвольте просить вас еще об  одном одолжении: пожалуйста, никому не говорите о той помощи, которую мне  удалось вам оказать в вашем славном труде. Пусть о ней знает только король.  Тогда он увидит, что я трудился не ради славы и шума, а ради верности своему  слову. Теперь-то он имеет полную возможность отблагодарить меня наградой,  тысячекрат более завидной, чем все почести и титулы в его королевстве.    

– Ну,  это, видно, и впрямь великолепная награда, – ответил адмирал. – Дай  бог, чтоб король не поскупился на нее. Я, во всяком случае, поступлю согласно  вашему желанию, Габриэль.    

– Ах, –  воскликнул Габриэль, – как давно я не испытывал такого душевного покоя!  Теперь я весело взойду на валы и буду биться там с легким сердцем. Разве железо  и свинец посмеют коснуться человека, полного надежд?    

– Все  же не слишком-то полагайтесь на это, – улыбаясь, ответил адмирал. –  Теперь доступ в город почти открыт, и достаточно нескольких пушечных выстрелов,  чтобы снести последние укрепления. К тому же у нас не хватает солдат. Первый же  приступ отдаст крепость в руки неприятеля.    

– А  не может ли подоспеть нам на помощь господин де Гиз?    

– Господин  де Гиз не станет рисковать своими солдатами ради города, уже на три четверти  взятого, и это будет вполне разумно с его стороны. Пусть он держит их в сердце  Франции, где они сейчас необходимы. Сен-Кантен обречен, и теперь ему остается  только пасть со славою, к чему мы должны приложить свою руку. Нужно, чтоб  победа над Сен-Кантеном обошлась испанцам дороже, чем поражение!