1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Да, –  ответил Гримо, указывая рукой на здание.    

– И  он сейчас дома?    

– Там,  под каштанами.    

– Парри, –  сказал король, – я не хочу упустить такой драгоценной возможности отблагодарить  вельможу, которому наше семейство обязано столь великолепным доказательством  преданности и великодушия. Подержите мою лошадь, друг мой.    

И,  бросив поводья Гримо, король один направился к Атосу, как к равному. Карл  запомнил лаконическое объяснение Гримо: «Там, под каштанами».    

Поэтому  он прошел мимо дома и направился прямо к указанной аллее. Ее не трудно было  найти: верхушки каштанов, уже покрытых листьями и цветами, возвышались над  всеми остальными деревьями.    

Войдя  под своды аллеи, освещенной полосами света там, где солнце пробивалось сквозь густую  листву каштанов, король увидел Атоса. Тот прогуливался, заложив руки за спину,  в спокойной задумчивости. Карлу, вероятно, часто описывали внешность Атоса,  поэтому он тотчас узнал его и пошел прямо к нему.    

Услышав  шум шагов, граф де Ла Фер поднял голову и, видя, что к нему подходит человек  изящной и благородной наружности, снял шляпу. В нескольких шагах от него Карл тоже  снял шляпу, потом, как бы отвечая на немой вопрос графа, сказал:    

– Граф,  я явился исполнить свой долг. Уже давно я хотел высказать вам свою глубокую благодарность.  Я – Карл Второй, сын того Карла Стюарта, который правил Англией и погиб на  эшафоте.    

При этом  имени Атос содрогнулся; он взглянул на молодого короля, стоявшего перед ним с  непокрытой головой, и в его чистых голубых глазах заблестели слезы.    

Он  почтительно поклонился, но король взял его за руку.    

– Понимаете  ли вы, граф, как я несчастлив! Нужно было, чтобы случай привел меня к вам. Ах!  Почему нет при мне людей, которых я люблю и уважаю? Почему принужден я только  хранить их имена в памяти, а заслуги в сердце? Если б ваш слуга не узнал моего,  я проехал бы мимо ваших ворот.    

– Правда, –  сказал Атос, отвечая словами на первую фразу короля и поклоном на вторую, –  правда, ваше величество видали дурные дни.    

– А  самые дурные, может быть, еще впереди!    

– Не  теряйте надежды, ваше величество!    

– Граф,  граф! – отвечал Карл, покачав головою. – Я надеялся до вчерашнего  вечера, как добрый христианин, клянусь вам.    

Атос  вопросительно посмотрел на короля.    

– О,  это легко рассказать, – продолжал Карл II. – В изгнании, ограбленный,  заброшенный, я решился на последнюю попытку. Кажется, в Книге судеб написано,  что вечным источником всякого горя и всякой радости для нашего семейства будет  Франция! Вы сами это знаете, граф, ведь вы были одним из тех французов, которых  мой несчастный отец в сражениях видел по правую руку от себя, а в день  смерти – у эшафота.    

– Ваше  величество, – скромно ответил Атос, – я был не один; товарищи мои и я  в этом случае поступили как дворяне, не более. Но ваше величество оказали мне  честь, начав свой рассказ.    

– Да,  правда. Мне покровительствует… – вы понимаете, граф, как тяжело Стюарту  выговорить это слово, – мне покровительствует двоюродный брат мой,  штатгальтер Голландии, но без участия или, по крайней мере, без согласия  Франции он ничего не хочет предпринять. Я приехал просить этого согласия у  короля Франции; он отказал мне…    

– Король  отказал вашему величеству?    

– Нет,  надо отдать ему справедливость, это сделал не он, а Мазарини.    

Атос  закусил губу.    

– Вы  полагаете, что я должен был ожидать отказа? – спросил король, заметив  движение Атоса.    

– Именно  так я и думал, ваше величество, – отвечал Атос почтительно.    

– Я  давно знаю этого пронырливого итальянца.    

– Я  хотел довести дело до конца и немедленно узнать, как решится моя участь. Я  сказал, брату моему Людовику, что я не хочу причинять Франции и Голландии  затруднений и попытаю счастья, как уже делал прежде, с двумя сотнями дворян,  если он захочет дать их мне, или с миллионом, если ему угодно будет одолжить  мне его.    

– И  что же?    

– Что?..  Я испытываю сейчас странное чувство: я упиваюсь отчаянием.    

Некоторые  души – моя, по-видимому, принадлежит к их числу – находят наслаждение  в уверенности, что все потеряно и наконец настал час, когда надо погибнуть.    

– О,  надеюсь, ваше величество, – сказал Атос, – что вы еще не дошли до  такой крайности!    

– Если  вы говорите мне это, граф, если вы стараетесь оживить надежду в моем сердце, значит,  вы неправильно поняли меня. Я приезжал в Блуа, граф, просить как милостыню  миллион у Людовика, надеясь при его помощи поправить свои дела. Но брат мой  Людовик отказал мне… Вы видите, что все погибло.    

– Позвольте,  ваше величество, не согласиться с вами.    

– Как,  граф, вы не предполагаете во мне достаточно мужества, чтобы оценить свое положение?    

– Ваше  величество, я всегда замечал, что резкие повороты судьбы случаются именно в отчаянных  положениях.    

– Благодарю  вас, граф. Отрадно встретить человека с таким сердцем, как ваше, человека, чья  вера в бога и монархию никогда не позволит ему разувериться в судьбе короля,  каким бы испытаниям она его не подвергала.    

К  несчастью, ваши слова, граф, похожи на лекарства, которые излечивают раны, но  бессильны против смерти. Благодарю вас, граф, за желание утешить меня;  благодарю за вашу добрую память, но я знаю, что мне нужно делать… Теперь меня  ничто не спасет. И я так уверен в этом, что еду в изгнание с моим старым Парри;  еду упиваться своими бедствиями в пустынном убежище, которое предлагает мне  Голландия. Там, поверьте мне, граф, скоро все кончится. Смерть не замедлит  явиться. Ее так часто призывало это тело, терзаемое душевными муками, и эта  душа, взывающая к небесам.    

– У  вашего величества есть мать, сестра, братья, вы глава семейства, вы должны  просить у бога долгих лет жизни, а не скорой смерти. Вы в изгнании, в  несчастье, но за вами ваше право. Вы должны искать битв, опасностей, подвигов,  а не покоя смерти.    

– Граф, –  ответил Карл, улыбаясь с невыразимой грустью, – слыхали ли вы  когда-нибудь, чтобы король завоевал государство с одним слугою, таким старым,  как Парри, и с тремястами экю, которые везет этот слуга в своем кошельке?    

– Нет,  этого я не слыхал, но я знаю, что не один развенчанный король вступал на престол  с помощью твердой воли, постоянства друзей и миллиона франков, умело  израсходованного.    

– Вы,  очевидно, не поняли меня? Этот миллион я просил у брата моего Людовика… и мне  было отказано.    

– Ваше  величество, – произнес Атос, – не угодно ли вам уделить мне несколько  минут и внимательно выслушать то, что мне остается сказать вам?    

Карл  пристально посмотрел на Атоса.    

– Извольте,  говорите.    

– Соблаговолите  пройти ко мне, ваше величество, – сказал граф, направляясь к дому.    

Он  привел короля в свой кабинет и предложил ему сесть.    

– Ваше  величество, – начал он, – говорили мне, что при нынешнем положении  вещей в Англии с помощью миллиона франков вы сможете возвратить себе престол?    

– Могу,  по крайней мере, решиться на попытку и, если она не удастся, умереть как  подобает королю.    

– Так  исполните ваше обещание и выслушайте меня терпеливо.    

Карл  кивнул в знак согласия. Атос подошел к двери, посмотрел, не подслушивает ли  кто-нибудь, запер задвижку и сел на прежнее место.    

– Ваше  величество, – сказал он, – изволили вспомнить, что я находился при  благородном и несчастном короле Карле Первом, когда палачи перевезли его из  Сент-Джемса в Уайт-Холл.    

– Да,  помню и вечно буду помнить.    

– Сыну  трудно слушать такую мрачную повесть, которую он, вероятно, не раз уже выслушивал.  Однако я должен повторить ее вам со всеми подробностями.    

– Говорите.    

– Когда  король, отец ваш, готовился взойти на эшафот, поставленный у самого окна его комнаты,  все было подготовлено к побегу. Палача удалили.    

Устроили  ход под полом помещения, в котором находился король. Я сам стоял под роковым  помостом, как вдруг услышал на нем шаги вашего отца.    

– Парри  рассказывал мне все эти страшные подробности, граф.    

Атос  поклонился и продолжал:    

– Но  вот чего он не мог рассказать вам, потому что это происходило только между  вашим отцом, богом и мною и я никогда не говорил об этом даже самым близким из  моих друзей. «Отойди, – сказал ваш отец палачу в маске, – отойди на  минуту. Я знаю, что принадлежу тебе, но помни, что ты должен поразить меня,  только когда я дам знак. Я хочу спокойно помолиться».    

– Извините,  если я перебью вас, – молвил Карл II, побледнев, – но вы, граф,  знаете все подробности этого страшного события, никому другому не известные. Не  помните ли вы имени этого проклятого палача, этого труса, который закрыл свое  лицо, чтобы безнаказанно лишить жизни короля?    

Атос  слегка побледнел.    

– Его  имя? – повторил он. – Помню, но не могу сказать.    

– А  что с ним стало?.. В Англии никто ничего о нем не знает. Где он теперь?    

– Он  умер.    

– Он  умер, но как? Неужели в своей постели, спокойной и тихой смертью честных людей?    

– Он  умер насильственной смертью, в страшную ночь, пораженный гневом людским и громом  небесным. Тело его, пронзенное кинжалом, низверглось в бездну океана. Бог да  простит его убийцу.    

– Продолжайте, –  попросил Карл II, заметив, что Атос не хочет больше говорить об этом.    

– Сказав  это палачу, король прибавил: «Ты поразишь меня, когда я подниму руку и скажу:  Remember!»    

– В  самом деле, – прошептал Карл II, – я знаю, что это было последнее  слово моего несчастного отца. Но с какой целью сказал он его? Кому?    

– Французскому  дворянину, стоявшему под эшафотом.    

– Стало  быть, вам, граф?    

– Да,  ваше величество, и каждое слово короля, проникшее через покрытые черным сукном  доски эшафота, и теперь еще звучит в моих ушах. Король стал на колени. «Граф де  Ла Фер, здесь ли вы?» – спросил он. «Здесь, ваше величество», –  отвечал я. Тогда король наклонился ниже.    

Карл II  в сильном волнении тоже наклонился к Атосу, ловя каждое его слово. Голова его почти  касалась головы Атоса.    

Граф  продолжал:    

– «Граф  де Ла Фер, – сказал он, – ты не мог спасти меня. Меня нельзя было  спасти. Пусть я совершу святотатство, но последние слова будут обращены к тебе.  Ради поддержки дела, которое я считал правым, я потерял престол своих предков и  погубил наследие своих детей».    

Карл II  закрыл лицо руками, и слеза скатилась между его бледными худыми пальцами.    

– «У  меня остался миллион золотом, – рассказывал король. – Я зарыл его в  подземелье Ньюкаслского замка, когда покидал этот город».    

Карл  поднял голову с такой скорбной радостью, которая могла бы вызвать слезы у всех,  кто знал о его неисчислимых бедствиях.    

– Миллион! –  прошептал он.    

– «Ты  один знаешь об этих деньгах. Используй их, когда будет нужно, для блага моего  старшего сына. А теперь, граф де Ла Фер, простись со мной!» – «Прощайте!  Прощайте!» – вскричал я.    

Карл II  встал и подошел к окну охладить пылавшую голову.    

Атос  продолжал:    

– Тогда  король сказал: «Remember!» Это слово было обращено ко мне. Вы видите, ваше величество,  я не забыл.    

Король  не мог сдержать волнения. Атос видел судорожное движение его плеч, слезы на его  глазах и сам замолчал, подавленный воспоминаниями, которые пробудил в молодом  короле.    

Карл II  величайшим усилием поборол рыдания, отошел от окна и сел возле Атоса.    

– Ваше  величество, – сказал Атос, – до сих пор я думал, что еще не настал  час использовать эти деньги. Но, присматриваясь к событиям в Англии, я  почувствовал, что час этот приближается. Завтра я собирался узнать, где вы  скрываетесь, и ехать к вашему величеству. Вы сами явились ко мне. Это знак  того, что с нами бог.    

– Граф, –  отвечал Карл голосом, дрожащим от сильного волнения, – вы мой  ангел-хранитель, посланный богом. Вы – мой избавитель, присланный мне  отцом из его могилы. Но уже десять лет междоусобная война разоряет мою родину.  Она уничтожила многих людей, истерзала землю. Вероятно, в Англии уже нет этого  золота, как в сердцах моих подданных – любви.    

– Ваше  величество, место, где король зарыл деньги, мне хорошо известно. И никто, я  уверен, не мог найти их. Притом разве Ньюкаслский замок совершенно разрушен?  Разве его разобрали по камням до – самого основания?    

– Нет,  он еще цел, но сейчас генерал Монк занял его и стоит в нем лагерем.  Единственное место, где меня ждет помощь, где у меня есть средства, занято, как  вы видите, моими врагами.    

– Генерал  Монк не мог найти сокровище, о котором я говорю вашему величеству.    

– Допустим,  что так. Но неужели я должен отдаться в руки Монка, чтобы воспользоваться  сокровищем? Ах, вы видите, граф, надо отказаться от борьбы с судьбой. Она  обрушивается на меня всякий раз, как я поднимаюсь.    

Что я  смогу сделать вдвоем с Парри, которого Монк уже один раз прогнал?    

Нет,  граф, нет, покоримся этому последнему удару!    

– А  я, не могу ли я сделать попытку там, где вы и Парри бессильны?    

– Вы,  граф, вы?!    

– Я  поеду с вами, – отвечал Атос, кланяясь, – если это угодно вашему  величеству.    

– Ведь  вы так счастливы здесь!    

– Я  не могу быть счастлив, пока на мне лежит неисполненный долг, а король, ваш  отец, возложил на меня заботу о вашей судьбе и распоряжение его деньгами  согласно его воле По первому знаку вашего величества я готов двинуться в путь.    

– Ах,  граф! – вскричал король, забывая этикет и бросаясь на шею к Атосу. –  Вы живое доказательство, что есть на небесах бог, который посылает еще своих  вестников несчастным, страждущим на земле.    

Атос, взволнованный  этим порывом молодого короля, почтительно поблагодарил его и, подойдя к окну,  крикнул:    

– Гримо,  лошадей!    

– Как!  Вы хотите ехать сейчас же? – спросил король. – Ах, граф, вы  удивительный человек!    

– Ваше  величество, – отвечал Атос, – для меня всего важнее служить вам.  Притом же, – прибавил он с улыбкой, – эту привычку я приобрел давно,  на службе у королевы, вашей тетки, и у короля, вашего отца. Как я могу  отступить от нее в ту минуту, когда надо послужить вашему величеству?    

– Что  за человек! – прошептал король.    

Потом,  подумав, прибавил:    

– Но,  граф, я не могу подвергать вас таким тяжким лишениям, не имея никаких средств  вознаградить вас за услуги.    

– О, –  сказал Атос с улыбкой, – ваше величество смеется надо мной. У вас целый  миллион. Ах, если б у меня была половина этих денег, я давно бы уже завербовал  целый полк. Но, к счастью, у меня есть еще немного золота и горстка фамильных  брильянтов. Надеюсь, вашему величеству угодно будет разделить их с преданным  слугой?    

– Не  со слугой, а с другом Согласен, граф, но с условием, что потом мои друг  разделит со мной мое состояние.    

– Ваше  величество, – сказал Атос, отворяя ларец и вынимая из него деньги и  драгоценности, – теперь мы богаты. По счастью, нас будет четверо против  грабителей.    

Радость  окрасила румянцем бледные щеки Карла II. Он увидел, как Гримо, уже одетый  по-дорожному, подвел двух лошадей к крыльцу дома.    

– Блезуа,  отдай это письмо виконту де Бражелону. Отвечай всем, что я уехал в Париж.  Надзор за домом поручаю тебе.    

Блезуа  поклонился, простился с Гримо и отпер путешественниками ворота.    

 Глава 17. ИЩУТ АРАМИСА,  А НАХОДЯТ ТОЛЬКО БАЗЕНА    

     

Не  прошло и двух часов с момента отъезда Атоса, направившегося на виду у Блезуа по  дороге в Париж, как всадник на прекрасной пегой лошади остановился у ворот дома  и звонким «Эй!» окликнул конюхов, толпившихся вместе с садовником около Блезуа,  обычного поставщика всяких новостей.    

Услышав  хорошо знакомый голос, Блезуа повернул голову и воскликнул:    

– Господин  д'Артаньян!.. Скорей бегите, отоприте ему ворота!    

Человек  восемь бросились к решетке и быстро, словно она была легкой, как перышко, отворили  ее. Все низко поклонились д'Артаньяну, зная, что граф особенно ласково  принимает этого друга, а такие вещи слуги всегда замечают.    

– Ну, –  начал д'Артаньян с любезной улыбкой, став на стремя, чтобы спрыгнуть с  лошади, – где мой дорогой граф?    

– Ах,  сударь, какая неудача, – отвечал Блезуа, – и как будет досадно графу,  когда он узнает, что вы приезжали! Граф, волею случая, уехал часа два тому  назад.    

Д'Артаньяна  не смутило это известие.    

– Хорошо, –  сказал он, – я вижу, что ты все еще говоришь на самом чистом французском  языке; ты дашь мне урок грамматики и красноречия, пока я буду ждать возвращения  твоего господина.    

– Это  никак не выйдет, сударь, – возразил Блезуа. – Вам придется ждать  слишком долго.    

– Он  не воротится сегодня?    

– Ни  завтра, ни послезавтра: граф отправился в далекое путешествие.    

– Путешествие! –  повторил д'Артаньян с удивлением. – Что за вздор ты мелешь?    

– Это,  сударь, сущая правда Граф поручил мне надзор за домом и прибавил: «Отвечай  всем, что я поохал в Париж».    

– А,  он поехал в Париж! – воскликнул д'Артаньян. – Больше мне ничего не  надо… С этого следовало начать, болтун!.. Он уехал часа два назад?..    

– Так  точно.    

– Я  быстро догоню его. Он один?    

– Нет,  сударь.    

– Кто  же с ним?    

– Какой-то  вельможа, которого я не знаю, да еще старик и наш Гримо.    

– Они  не могут мчаться так, как я… Прощай, я спешу.    

– Не  угодно ли вам, сударь, выслушать меня? – сказал Блезуа, удерживая лошадь  за повод.    

– Пожалуй,  если ты бросишь свое краснобайство и будешь говорить побыстрее.    

– Извольте,  сударь. Мне кажется, что граф произнес слово Париж так, нарочно…    

– Ого, –  протянул д'Артаньян задумчиво.    

– Да,  сударь. Я уверен, что граф поехал не в Париж. Я готов в этом поклясться.    

– Что  заставляет тебя так думать?    

– А  вот что: господин Гримо всегда знает, куда направляется наш господин, и он  обещал мне, в первый же раз, как они поедут в Париж, взять у меня немного  денег, чтобы передать моей жене.    

– Ах,  вот что! У тебя есть жена?    

– Со  мною была жена, она местная, но господин нашел, что она слишком много болтает,  и я отослал ее в Париж; иногда это стеснительно, но порою бывает даже приятно.    

– Я  понимаю, но договаривай, однако: значит, ты не думаешь, что граф уехал в Париж?    

– Нет,  сударь, ибо это означало бы, что Гримо но сдержал своего слова, нарушил клятву,  а это невозможно.    

– Это  невозможно, – повторил д'Артаньян мечтательно, но с твердой  уверенностью. – Хорошо, мой добрый Блезуа, благодарю тебя.    

Блезуа  поклонился.    

– Слушай,  Блезуа, ты знаешь, что я нелюбопытен…    

Мне непременно  нужно увидеться с твоим господином, не можешь ли ты… хотя бы (ты говоришь так  хорошо), намекнуть. Скажи одно слово… Остальное я пойму, – Честью клянусь,  сударь, не могу… Я решительно не знаю, куда поехал граф. Подслушивать у дверей  я не привык, это у нас строго запрещено.    

– Ах,  мой друг, – отвечал д'Артаньян, – какое плохое начало для меня!    

Знаешь  ли ты, по крайней мере, когда граф воротится?    

– Тоже  не знаю.    

– Вспомни,  Блезуа, сделай усилие!    

– Вы  не верите моей искренности?.. Вы меня чувствительно обижаете!    

– Черт  бы побрал его позлащенный язык! – проворчал д'Артаньян. – Лучше бы  встретить простого мужика, он сказал бы мне все, что нужно… Прощай!    

– Имею  честь, сударь, всенижайше вам кланяться.    

«А, чтоб  тебя! – подумал д'Артаньян. – Какой несносный болтун!»    

Он в  последний раз взглянул на красный дом, повернул лошадь и поехал с видом беззаботного  человека.    

Доехав  до конца стены, скрытый от всех посторонних взоров, он тяжело вздохнул и  сказал:    

– Обсудим  положение. Неужели Атос был дома? Кет. Все эти лентяи, стоявшие сложа руки  посреди двора, бегали бы как сумасшедшие, если б хозяин мог видеть их. Атос  путешествует?.. Это непостижимо. Он ужасно любит таинственность. Вообще не  такой человек нужен мне. Мне нужен ум хитрый, терпеливый. Мой герой живет в Мелюне,  в знакомом церковном доме. Сорок пять лье! Четыре с половиной дня! Ну что ж,  погода прекрасная, и я свободен. Проглотим это пространство.    

Он  пустил лошадь рысью по дороге в Париж. Через четыре дня он приехал в Мелюн, как  и задумал.    

Д'Артаньян  имел обыкновение ни у кого не спрашивать дороги. Он всегда полагался на свою  проницательность, которая никогда его не обманывала, на свой тридцатилетний  опыт и старую привычку читать по внешнему виду зданий и лицам людей.    

В Мелюне  д'Артаньян сразу разыскал церковный дом, красивое оштукатуренное здание из  кирпича. Виноградные лозы вились вдоль труб, а на крыше виднелся высеченный из  камня крест. Из залы, расположенной в нижнем этаже дома, доносился говор или,  лучше сказать, гул голосов, похожий на писк птенцов, сидящих б гнезде под  крылом матери. Один голос громко называл буквы азбуки. Другой, густой и  певучий, бранил шалунов и поправлял ошибки учеников.    

Д'Артаньян  узнал этот голос. И так как окно было открыто, то он наклонился с лошади, раздвинул  листья винограда и крикнул:    

– Базен!  Милый Базен, здравствуй!    

Низенький  толстяк, с плоским лицом, с коротко стриженными, – чтобы походить на тонзуру, –  седыми волосами и в черной бархатной ермолке на голове, встал, услышав голос  д'Артаньяна, впрочем, даже не встал, а, скорее, подпрыгнул, уронив табуретку.  Ученики бросились поднимать ее, и между ними завязалась битва не хуже той,  какую затеяли греки, чтобы отнять у троянцев тело Патрокла. Букварь и линейка  тоже выпали из рук Базена.    

– Вы  здесь! – вскричал он. – Вы, господин д'Артаньян?!    

– Да,  это я. Где Арамис… то бишь шевалье д'Эрбле?.. Ах, опять ошибся! Где господин  главный викарий?    

– Сударь, –  отвечал Базен с достоинством, – его преосвященство в своей епархии.    

– Что  такое? – сказал д'Артаньян. – Так он епископ?    

– Откуда  вы явились, что не знаете этого? – перебил Базен довольно непочтительно.    

– Любезный  Базен, мы, язычники, люди военные, знаем только, когда кого-нибудь производят в  полковники, генералы или фельдмаршалы; но о епископах и папе, черт меня побери,  вести до нас доходят только тогда, когда три четверти мира знает об этом!    

– Шш!  Шш! – сказал Базен, вытаращив глаза. – Не портите мне детей, которым  я стараюсь внушить добрые нравы.    

Дети  действительно оглядывали д'Артаньяна и любовались его лошадью, длинной шпагой,  шпорами и воинственным видом. Они особенно удивлялись его громкому голосу, и  когда он произнес свое любимое словцо, вся школа закричала: «Черт побери! –  со страшным хохотом, визгом и топаньем. Мушкетер усмехнулся, а старый учитель  совсем потерял голову.    

– Да  замолчите ли вы, шалуны! – закричал он. – Ах, господин Д'Артаньян,  вот вы приехали, и прощай мои добрые нравы!.. Как всегда, вместе с вами  приходит беспорядок!.. Просто столпотворение вавилонское!.. Ах, такие несносные  мальчишки!    

Достопочтенный  Базен стал раздавать направо и налево затрещины, от которых ученики его  принялись кривить еще громче, только другими голосами.    

– А  где епархия Арамиса? – спросил Д'Артаньян.    

– Его  преосвященство Рене состоит епископом в Ванне.    

– Кто  выхлопотал ему это место?    

– Наш  сосед, господин суперинтендант финансов.    

– Кто?  Господин Фуке?    

– Конечно,  он.    

– Так  Арамис с ним в дружбе?    

– Господин  епископ каждое воскресенье говорил проповедь в капелле господина суперинтенданта  в Во; и потом они вместе ходили на охоту.    

– Вот  как!    

– И  господин епископ часто работал над своими нотациями… то есть я хотел  сказать – над своими проповедями, вместе с суперинтендантом.    

– Так  он стихами, что ли, проповедует, сей достойный епископ?    

– Сударь,  не шутите над религией, ради бога!    

– Ладно,  Базен, ладно. Так что Арамис в Ванне?    

– В  Ванне, в Бретани.    

– Ты  скрытен, Базен, это неправда.    

– Но,  сударь, ведь священнический дом пустует.    

– Он  прав, – промолвил Д'Артаньян, глядя на дом, вид которого говорил об  отсутствии хозяина.    

– Но  монсеньер должен был написать вам о своем посвящении.    

– А  давно он посвящен?    

– Уже  месяц.    

– Ну,  так времени прошло немного. Я не мог еще понадобиться Арамису.    

А почему  ты не поехал с ним, Базен?    

– Нельзя,  сударь, у меня здесь дело.    

– Азбука?    

– И  мои прихожане.    

– Как!  Ты исповедуешь, ты аббат?    

– Почти.  Таково мое призвание.    

– А  ты прошел предварительные ступени?    

– О, –  сказал Базен с апломбом, – теперь, когда мой господин назначен епископом,  мне в этом нет надобности.    

И он  самодовольно потер руки.    

«Решительно, –  подумал д'Артаньян, – с этим человеком ничего не поделаешь».    

– Вели  дать мне поесть, Базен.    

– С  удовольствием, сударь.    

– Цыпленка,  бульон и бутылку вина.    

– Сегодня  суббота, день постный, – заме! ил Базен.    

– Мне  разрешено, – возразил д'Артаньян.    

Базен  посмотрел на него с сомнением.    

– Ах  ты, лицемер! – закричал д'Артаньян. – Так ты, слуга Арамиса,  надеешься получить позволение совершать злодеяния, не пройдя предварительных  ступеней, а мне, его другу, не разрешено даже поесть скоромного в субботу?  Базен, будь со мною любезен, или, клянусь богом, я пожалуюсь королю, и ты  навсегда лишишься права исповедовать. Ты знаешь, что король утверждает  епископов? Король на моей стороне; значит, я сильнее вас.    

Базен  двусмысленно улыбнулся.    

– О,  на нашей стороне господин суперинтендант!    

– Так  ты издеваешься над королем?    

Базен  ничего не ответил, но улыбка его была довольно красноречива.    

– Давай  ужинать! – попросил д'Артаньян. – Скоро семь часов.    

Базен  обернулся и приказал старшему ученику пойти к кухарке. Тем временем д'Артаньян  занялся осмотром дома.    

– Ну, –  сказал он пренебрежительно, – господин епископ живет неважно.    

– У  него есть замок в Во, – молвил Базен.    

– Который,  может быть, стоит Лувра? – спросил мушкетер с насмешкой.    

– Он  гораздо лучше, – ответил Базен хладнокровно.    

– Вот  как? – ответил д'Артаньян.    

Может  быть, он стал бы спорить и отстаивать превосходство Лувра. Но тут он заметил,  что лошадь его все еще стоит на привязи у ворот.    

– Черт  возьми! – сказал он. – Вели-ка позаботиться о моей лошади. У твоего  господина, верно, нет такого коня.    

Базен искоса  взглянул на лошадь и произнес:    

– Господин  суперинтендант пожаловал нам четырех лошадей из своей конюшни, и каждая из них  стоит четырех таких, как ваша.    

Кровь  бросилась в лицо д'Артаньяну. У него зачесались руки. Он посмотрел на голову  Базена, обдумывая, куда хватить кулаком Но вспышка эта тотчас же прошла,  д'Артаньян успокоился и усмехнулся:    

– Черт  возьми! Я хорошо сделал, что оставил королевскую службу. А скажи-ка мне, любезный  Базен, сколько мушкетеров у господина суперинтенданта?    

– На  свои деньги он купит всех, сколько их есть во Франции, – отвечал Базен,  закрывая книгу и выпроваживая учеников из залы ударами линейки.    

– Черт  возьми! – сказал д'Артаньян в последний раз.    

Тут ему  доложили, что ужин готов. Он пошел за кухаркой, которая провела его в столовую,  где ожидал накрытый стол.    

Д'Артаньян  сел за стол и решительно атаковал жаркое. «Мне кажется, думал он, запуская зубы  в цыпленка, которого, видимо, забыли откормить, – что я напрасно не  поступил в свое время на службу к этому господину.    

Суперинтендант,  должно быть, могущественный вельможа. Право же, живя при дворе, мы ровно ничего  не знаем. Лучи солнца мешают нам видеть крупные звезды; а они такие же солнца,  только немного подальше от земли, вот и вся разница».    

Д'Артаньян  любил, для своего удовольствия и пользы, заставлять людей говорить о предметах,  занимавших его. Поэтому он всячески стал тормошить Базена, но тщетно: от  державшегося настороженно Базена ничего не удалось добиться, кроме однообразных  и преувеличенных похвал суперинтенданту финансов. С досады д'Артаньян тотчас по  окончании ужина попросил, чтобы ему указали место для ночлега.    

Базен  ввел д'Артаньяна в неуютную комнату, где он увидел скверную постель. Но  мушкетер был нетребователен. Базен заявил ему, что Арамис взял с собою ключи от  остальных комнат. Это нисколько не удивило д'Артаньяна, так как он знал, что  Арамис часто прячет у себя вещи, которые никто не должен видеть. Поэтому  д'Артаньян так же решительно атаковал жесткую постель, как раньше жесткого  цыпленка. Ему не меньше хотелось спать, чем прежде есть, и потому он заснул так  же быстро, как обглодал цыплячьи косточки.    

Выйдя в  отставку, д'Артаньян дал себе слово, что будет теперь спать так же крепко, как  прежде чутко; хотя он дал себе это обещание от души и с твердым намерением  неукоснительно исполнить его, однако же вскоре после полуночи его разбудил стук  экипажей и топот коней… Внезапно свет проник в его комнату. В одной рубашке он  соскочил с постели и подбежал к окну.    

«Неужели  король решил вернуться? – подумал он, протирая глаза. – Такая свита  может сопровождать только короля…»    

– Да  здравствует господин суперинтендант! – кричал или, лучше сказать, вопил  кто-то в окне нижнего этажа.    

Д'Артаньян  узнал голос Базена. Базен орал изо всех сил, одной рукой размахивая платком, в  другой держа свечу.    

Перед  глазами д'Артаньяна в окне первой кареты промелькнуло лицо блестящего вельможи.  В то же время в карете раздался громкий хохот, вероятно, относившийся к  странной фигуре Базена. Свита тоже хохотала.    

– Я  должен был догадаться, что это не король, – сказал д'Артаньян. Никто так  от души не смеется, когда проезжает его величество.    

– Эй,  Базен! – закричал он своему соседу, который высунулся из окна, чтобы  подольше видеть карету. – Кто это такой?    

– Господин  Фуке, – отвечал Базен важно.    

– А  все эти люди?    

– Двор  господина Фуке.    

– Ого! –  пробормотал д'Артаньян. – Что сказал бы Мазарини, если б слышал это?    

И он  снова лег в раздумье, спрашивая себя, каким образом случается, что Арамису  всегда покровительствует самый могущественный в королевстве вельможа.    

«Неужели  он счастливее меня? Или я глупее его?.. Эх!..»    

Словом  «эх» д'Артаньян, научившись мудрости, оканчивал теперь каждую свою мысль и  фразу. Прежде он говаривал: «черт возьми!», похожее на удар шпор. Теперь он  состарился и шептал только философское «эх», служившее уздой для всех страстей.    

 Глава 18. Д'АРТАНЬЯН  ИЩЕТ ПОРТОСА, А НАХОДИТ ТОЛЬКО МУШКЕТОНА    

     

Когда  д'Артаньян убедился, что господина главного викария д'Эрбле нет дома и что его  нельзя найти ни в Мелюне, ни в окрестностях, он расстался с Базеном без особого  сожаления и лишь искоса взглянул на великолепный замок Во, начинавший уже  гордиться тем величием, которое впоследствии послужило причиной его падения.    

Кусая  губы, как человек, полный подозрений и недоверия, он сказал, пришпорив свою  пегую лошадь:    

– Ну,  верно, в Пьерфоне я найду человека получше и сундук пополнее. А мне только  этого и надо, потому что у меня возникла одна идея.    

Не  станем передавать читателю прозаических подробностей путешествия д'Артаньяна,  прибывшего в Пьерфон лишь на третий день. Д'Артаньян ехал через  Нантейль-ле-Одуан и Крепи. Еще издалека он увидел замок Людовика Орлеанского,  который, став достоянием короны, охранялся старым привратником. Это был один из  тех волшебных средневековых замков, обнесенных стеною толщиной в двадцать  футов, с башнями высотой в сто.    

Д'Артаньян  проехал вдоль стен замка, взглядом измерил его башни и спустился в долину.  Вдалеке возвышался замок Портоса, расположенный над большим прудом и  прилегавший к великолепному лесу. Это был тот же замок, который мы уже имели удовольствие  описать нашим читателям; так что сейчас мы ограничимся тем, что лишь укажем на  него.    

Первое,  что заметил д'Артаньян после того, как взглянул на прекрасные деревья, на  майское солнце, золотившее зеленые холмы, на тенистые леса, тянувшиеся к Компьену,  был огромный ящик на колесах; два лакея подталкивали его сзади, а другие два  тащили спереди. В ящике помещалось нечто странное, зеленого и золотого цвета.  Издалека оно представлялось какой-то бесформенной массой. Когда ящик немного  приблизился, содержимое его стало походить на огромную бочку, обтянутую зеленым  сукном с галунами; еще ближе оно оказалось человеком, неуклюжим толстяком,  нижняя часть туловища которого расползлась внутри ящика, заполнив все его пространство;  наконец, подъехав, этот толстяк обернулся Мушкетоном. Да, это был Мушкетон, разжиревший  и состарившийся, с седыми волосами и красным, как у паяца, лицом.    

– Клянусь  богом, – воскликнул д'Артаньян, – это наш добрый, милый Мушкетон!    

– А! –  вскричал толстяк. – Какая радость! Какое счастье! Господин д'Артаньян!..  Стойте, дураки!    

Последние  слова относились к лакеям, которые везли его. Ящик остановился, и все четыре  лакея с военной четкостью разом сняли шляпы, украшенные галуном, и стали в ряд  за ящиком.    

– Ах,  господин д'Артаньян! – сказал Мушкетон. – Как бы я желал обнять ваши  колени! Но я не могу двигаться, как вы изволите видеть.    

– Что  же это, от старости?    

– О  нет, сударь, не от старости, а от болезней, от горестей!    

– От  горестей? – повторил д'Артаньян, подходя к ящику. – Что, ты с ума  сошел, добрый друг? Слава богу, ты здоров, как трехсотлетний дуб.    

– Ах,  а ноги-то, господин д'Артаньян, а ноги-то? – простонал верный слуга.    

– Что  же?    

– Ноги  не хотят меня носить.    

– Неблагодарные!  А ведь ты, верно, очень хорошо кормишь их, Мушкетон?    

– Увы,  сударь, да! Они не могут пожаловаться на меня в этом отношении, – вздохнул  Мушкетон. – Я всегда делал все, что мог, для своего тела; ведь я не  эгоист. – И Мушкетон опять вздохнул.    

«С чего  это он так? Может быть, тоже хочет стать бароном», – подумал д'Артаньян.    

– Боже  мой! – продолжал Мушкетон, выходя из задумчивости. – Как монсеньер  будет рад, узнав, что вы вспомнили о нем.    

– Добрый  Портос! – вскричал д'Артаньян. – Я горю желанием обнять его!    

– О, –  сказал Мушкетон с чувством. – Я, разумеется, не премину написать ему.  Сегодня же и немедля.    

– Так  он в отсутствии?    

– Да  нет же, господин.    

– Так  где же он, близко или далеко?    

– О,  если б я знал, господин…    

– Черт  возьми! – вскричал мушкетер, топнув ногой. – Ужасно мне не везет!  Ведь Портос всегда сидел дома.    

– Ваша  правда, сударь. Нет человека, который был бы так привязан к дому, как  монсеньер. Но, однако… по просьбе друга, достопочтенного господина д'Эрбле…    

– Так  Портоса увез Арамис?    

– Вот  как все это случилось. Господин д'Эрбле написал монсеньеру письмо, да такое,  что здесь все перевернулось вверх дном…    

– Расскажи  мне все, любезный друг. Но прежде отошли лакеев.    

Мушкетон  закричал: «Прочь, болваны!» – таким могучим голосом, что мог одним  дыханием, без слов, свалить с ног всех четырех слуг. Д'Артаньян присел на край  ящика и приготовился слушать.    

Мушкетон  начал:    

– Как  я уже докладывал вам, монсеньер получил письмо от господина главного викария  д'Эрбле дней восемь или девять тому назад, когда у нас был день сельских  наслаждений, то есть среда.    

– Что  это значит, – спросил д'Артаньян, – «день сельских наслаждений»?    

– Изволите  видеть, у нас столько наслаждений в этой прекрасной стране, что они нас обременяют.  Наконец мы были вынуждены распределить их по дням недели.    

– Как  узнаю я в этом руку Портоса! Мне бы такая мысль не пришла в голову. Правда,  я-то не обременен различными удовольствиями.    

– Зато  мы были обременены, – заметил Мушкетон.    

– Ну  как же вы распределили их? Говори! – сказал д'Артаньян.    

– Да  длинно рассказывать, сударь.    

– Все  равно говори, у нас есть время; и к тому же ты говоришь так красиво, любезный  Мушкетон, что слушать тебя – просто наслаждение.    

– Это  верно, – отозвался Мушкетон с выражением удовлетворения на лице,  происходящим, вероятно, оттого, что его оценили по справедливости. Это верно,  что я добился больших успехов в обществе монсеньера.    

– Я  жду распределения удовольствий, Мушкетон, и жду его с нетерпением. Я хочу  убедиться, что приехал в удачный день.    

– Ах,  господин д'Артаньян, – отвечал Мушкетон печально. – С тех пор как  уехал монсеньер, улетели все наслаждения!    

– Ну  так призовите к себе ваши воспоминания, милый мой Мушкетон.    

– Каким  днем угодно вам начать?    

– Разумеется,  с воскресенья. Это – божий день.    

– С  воскресенья, господин?    

– Да.    

– В  воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньер идет в капеллу, раздает  освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком  весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно  хорошо, это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас  сон, – так что по воскресеньям – религиозные наслаждения, а по  понедельникам – мирские.    

– Ах,  так! – сказал д'Артаньян. – А как ты сам это понимаешь, Мушкетон?  Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?    

– По  понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на  лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы, – словом, курим фимиам в  честь наших дам.    

– Черт  возьми! Это предел галантности! – вскричал мушкетер, едва удерживаясь от  непреодолимого желания расхохотаться.    

– Во  вторник наслаждения ученые.    

– Браво! –  одобрил д'Артаньян. – Перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.    

– Монсеньер  изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой  башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньера над шаром.  Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке Все это вертится; бесподобное  зрелище! Монсеньер показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не  ездить туда Это чрезвычайно занимательно!    

– В  самом деле, очень занимательно, – отвечал д'Артаньян – А в среду?    

– В  среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать.    

Мы  осматриваем овец и коз монсеньера; заставляем пастушек плясать под звуки  свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньера. Но  это еще ее все. Мы удим «рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из  цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.    

– Да,  среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?    

– И  он не обойден, сударь, – отвечал Мушкетон с улыбкой. – В четверг  наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех  молодых вассалов монсеньера и заставляем их бегать, бороться, метать диски.  Монсеньер сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньер мечет лучше всех. А  если ударит кулаком, так беда!    

– Беда?  Почему?    

– Да,  монсеньеру пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти,  проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.    

– Так  его кулак…    

– Стал  еще крепче прежнего. У монсеньера несколько ослабели ноги, как он сам  сознается; зато вся сила перешла в руки, и он…    

– Убивает  быка по-прежнему?    

– Нет,  сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров, –  вы знаете, какой он пользуется любовью народа, монсеньер вздумал пошутить и  ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну  старуху.    

– Боже  мой! А сам он остался цел?    

– Ему  слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини…  Но кулаку ничего не сделалось.    

– К  черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются  вдовы и сироты…    

– Ничего,  сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньера.    

– Перейдем  к пятнице!    

– В  пятницу наслаждения благородные и воинские.    

Мы  охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота  посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим  картины и статуи монсеньера, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим  из пушек монсеньера.    

– Чертите  планы! Палите из пушек!    

– Да,  сударь.    

– Друг  мой, – сказал д'Артаньян, – барон дю Валлон обладает самым тонким и  благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется…    

– Какие,  сударь? – спросил Мушкетон с тревогой.    

– Материальные.    

Мушкетон  покраснел.    

– Что  вы под этим подразумеваете? – спросил он, опуская глаза в землю.    

– Стол,  вино, веселую беседу за бутылкой.    

– Ах,  сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.    

– Любезный  Мушкетон, – продолжал д'Артаньян, – извини меня, но я так увлекся  твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин  д'Эрбле написал барону.    

– Правда,  сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать.  В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.    

– И  что же?    

– Монсеньер  прочел и закричал: «Лошадей! Оружие! Скорей!»    

– Ах,  боже мой! – воскликнул д'Артаньян. – Наверное, опять дуэль!    

– Нет,  сударь, в письме было только сказано: «Любезный Портос, сейчас же в дорогу,  если хотите приехать раньше экинокса. Жду вас».    

– Черт  возьми, – прошептал д'Артаньян в раздумье. – Должно быть, дело очень  спешное!    

– Да,  должно быть. Монсеньер, – продолжал Мушкетон, – уехал со своим  секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.    

– И  поспел?    

– Надеюсь.  Монсеньер вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно  повторял: «Черт возьми, кто такой этот экинокс?[2]  Все равно, будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня».    

– И  ты думаешь, что Портос приехал раньше? – спросил д'Артаньян.    

– Я  в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких  лошадей, как у монсеньера.    

Д'Артаньян  сдержал желание расхохотаться только Потому, что краткость письма Арамиса  заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за  ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали  по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга  только рыдал – и все.    

Проведя  ночь в мягкой постели, д'Артаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса.  Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая,  он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке  епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.    

Д'Артаньян  выехал из замка Пьерфон так же, как выехал из Мелюна и из замка графа де Ла  Фер. Он казался несколько задумчивым, а это означало, что он в очень дурном  расположении духа. Опустив голову, с неподвижным взглядом, в том неопределенном  раздумье, из которого иной раз рождается высокое красноречие, он говорил себе:    

– Ни  друзей, ни будущности, ничего!.. Силы мои иссякли, как и связи прежней  дружбы!.. Приближается старость, холодная, неумолимая. Черным крепом  обволакивает она все, чем сверкала и благоухала моя юность; взваливает эту  сладостную ношу себе на плечи и уносит в бездонную пропасть смерти…    

Сердце  гасконца дрогнуло, как тверд и мужествен он ни был в борьбе с житейскими невзгодами;  в продолжение нескольких минут облака казались ему черными, а земля липкой и  скользкой, как на кладбище.    

– Куда  я еду?.. – спрашивал он сам себя. – Что буду делать? Один… совсем  один… без семьи… без друзей… Эх! – вскричал он вдруг и пришпорил свою  лошадь, которая, не найдя ничего печального в крупном отборном овсе  Пьерфонского замка, воспользовалась знаком всадника, чтобы выказать свою  веселость, промчавшись галопом добрых две мили. – В Париж!    

На  другой день он был в Париже.    

Все  путешествие заняло у него десять дней.    

 Глава 19. ЧТО  Д'АРТАНЬЯН СОБИРАЛСЯ ДЕЛАТЬ В ПАРИЖЕ    

     

Лейтенант  остановился на Ломбардской улице, перед лавкой под вывеской «Золотой пестик».    

Человек  добродушной наружности, в белом переднике, пухлою рукою гладивший свои седоватые  усы, вскрикнул от радости при виде пегой лошади.    

– Это  вы, господин лейтенант, вы? – воскликнул он.    

– Здравствуй,  Планше, – отвечал д'Артаньян, нагибаясь, чтобы войти в лавку.    

– Скорей, –  вскричал Планше, – возьмите коня господина д'Артаньяна.    

Приготовьте  ему комнату и ужин!    

– Благодарю  тебя, Планше. Здравствуйте, друзья мои, – сказал д'Артаньян суетившимся приказчикам.    

– Позвольте  мне отправить кофе, патоку и изюм? – спросил Планше. Это заказ для кухни  господина суперинтенданта.    

– Отправляй,  отправляй!    

– В  одну минуту все будет кончено, а там – ужинать.    

– Устрой-ка,  чтоб мы ужинали одни, – попросил д'Артаньян. – Мне надо поговорить с  тобою.    

Планше  многозначительно поглядел на своего прежнего господина.    

– О,  не бойся, – прибавил мушкетер. – Никаких неприятностей.    

– Тем  лучше! Тем лучше!    

И Планше  вздохнул свободнее, а д'Артаньян без церемоний сел в лавке на мешок с пробками  и стал рассматривать все вокруг.    

Лавка  была богатая; в ней стоял запах имбиря, корицы и толченого перца, заставивший  д'Артаньяна расчихаться.    

Приказчики,  обрадованные обществом такого знаменитого вояки, мушкетера и приближенного  самого короля, принялись за работу с лихорадочным воодушевлением и обращались с  покупателями с презрительной поспешностью, которая кое-кем была даже замечена.    

Планше  принимал деньги, подводил счета и в то же время осыпал любезностями своего  бывшего господина.    

С покупателями  Планше обращался несколько фамильярно, говорил отрывисто, как богатый купец,  который всем продает, но никого не зазывает.    

Д'Артаньян  отметил это с удовольствием, которое мы объясним потом подробнее. Мало-помалу  наступила ночь. Наконец Планше ввел его в комнату в нижнем этаже, где посреди  тюков и ящиков стоял накрытый стол, ждавший двух Собеседников.    

Д'Артаньян  воспользовался минутою покоя, чтобы рассмотреть Планше, которого он не видал  больше года. Умница Планше отрастил небольшое брюшко, но лицо у него пока не  расплылось. Его быстрые, глубоко сидящие глаза блестели по-прежнему, и жирок,  который уравнивает характерные выпуклости лица, еще не коснулся ни его  выдающихся скул, выражавших хитрость и корыстолюбие, ни острого подбородка,  говорившего о лукавстве и терпении. Планше сидел в столовой так же  величественно, как в лавке; он предложил своему господину ужин не роскошный, но  чисто парижский: жаркое, приготовленное в печке у соседнего булочника, с  овощами и салатом, и десерт, заимствованный из собственной лавки. Д'Артаньяну  очень понравилось, что лавочник достал из-за дров бутылку анжуйского, которое  д'Артаньян предпочитал всем другим винам.    

– Прежде, –  сказал Планше с добродушной улыбкою, – я пил ваше вино; теперь я счастлив,  что вы пьете мое.    

– С  божьей помощью, друг Планше, я буду пить его долго, потому что теперь я  совершенно свободен.    

– Получили  отпуск?    

– Бессрочный!    

– Как!  Вышли в отставку? – спросил Планше с изумлением.    

– Да,  ушел на отдых.    

– А  король? – вскричал Планше, воображавший, что король не может обойтись без  такого человека, как Д'Артаньян.    

– Король  поищет другого… Но мы хорошо поужинали, ты в ударе и побуждаешь меня довериться  тебе…» Ну, раскрой уши!    

– Раскрыл.    

Планше  рассмеялся скорее добродушно, чем лукаво, и откупорил бутылку белого вина.    

– Пощади  мою голову.    

– О,  когда вы, сударь, потеряете голову…    

– Теперь  она у меня ясная, и я намерен беречь ее более чем когда-либо. Сначала поговорим  о финансах… Как поживают наши деньги?    

– Великолепно.  Двадцать тысяч ливров, которые я получил от вас, у меня в обороте; они приносят  мне девять процентов. Я вам отдаю семь процентов, стало быть, еще зарабатываю  на них.    

– И  ты доволен?    

– Вполне.  Вы привезли еще денег?    

– Нет,  но кое-что получше… А разве тебе нужны еще деньги?    

– О  нет! Теперь всякий готов мне ссудить, я умею вести дела.    

– Ты  когда-то мечтал об этом.    

– Я  подкапливаю немного… Покупаю товары у моих нуждающихся собратьев, ссужаю деньгами  тех, кто стеснен в средствах и не может расплатиться.    

– Неужели  без лихвы?    

– О,  господин! На прошлой неделе у меня было целых два свидания на бульваре из-за  слова, которое вы только что произнесли.    

– Черт  подери! Неплохо! – промолвил д'Артаньян.    

– Меньше  тринадцати процентов не соглашаюсь, – отозвался Планше, таков мой обычай.    

– Бери  двенадцать, – возразил д'Артаньян, – а остальные называй премией и  комиссионными.    

– Вы  правы, господин. А какое же у вас дело?    

– Ах,  Планше, рассказывать о нем долго и трудно.    

– Все-таки  расскажите.    

Д'Артаньян  подергал ус, как человек, не решающийся довериться собеседнику.    

– Что  такое? Торговое предприятие? – спросил Планше.    

– Да.    

– Выгодное?    

– Да,  четыреста процентов.    

Планше  так ударил кулаком по столу, что бутылки задрожали, точно от испуга.    

– Неужели?    

– Думаю,  что можно получить и больше, – хладнокровно молвил д'Артаньян. – Но  лучше обещать меньше…    

– Черт  возьми! – сказал Планше, придвигая стул. – Но ведь это бесподобное  дело!.. А много в него можно вложить денег?    

– Каждый  даст по двадцати тысяч ливров.    

– Это  весь ваш капитал. А на сколько времени?    

– На  один месяц.    

– И  мы получим…    

– По  пятидесяти тысяч наличными каждый.    

– Это  изумительно!.. И много придется сражаться за такие проценты?    

– Да,  конечно, придется немного подраться, – продолжал д'Артаньян с прежним  спокойствием. – Но на этот раз, Планше, нас двое, и я беру все удары на себя.    

– Нет,  я не могу согласиться…    

– Тебе,  Планше, нельзя участвовать в этом деле.    

Тебе  пришлось бы бросить лавку…    

– Так  дело, значит, не в Париже?    

– Нет,  в Англии.    

– В  стране спекуляций? – сказал Планше. – Я ее знаю очень хорошо…    

Но  позвольте полюбопытствовать: какого рода дело, сударь?    

– Реставрация…    

– Памятников?    

– Да,  мы реставрируем Уайт-Холл.    

– Ого!..  И за месяц, вы надеетесь?    

– Беру  все на себя.    

– Ну,  если вы, сударь, все берете на себя, так уж конечно…    

– Ты  прав… мне это дело знакомо… Однако я всегда не прочь посоветоваться с тобою…    

– Слишком  много чести… К тому же я ровно ничего не смыслю в архитектуре.    

– О,  ты ошибаешься, Планше: ты превосходный архитектор, не хуже меня, для постройки  такого рода.    

– Благодарю  вас…    

– Признаться,  я попытался предложить это дело своим друзьям, но их не оказалось дома. Досадно,  что нет больше смелых и ловких людей.    

– Ах,  вот как! Значит, будет конкуренция, предприятие придется отстаивать?    

– Да…    

– Но  мне не терпится узнать подробности.    

– Изволь.  Только запри двери и садись поближе.    

Планше  трижды повернул ключ в замке.    

– И  открой окно. Шум шагов и стук повозок пометают подслушивать тем, кто может услышать  нас.    

Планше  распахнул окно, и волна уличного гама ворвалась в комнату.    

Стук  колес, крики, звук шагов, собачий лай оглушили даже самого д'Артаньяна. Он  выпил стакан белого вина и начал:    

– Планше,  у меня есть одна мысль.    

– Ах,  сударь, теперь я вас узнаю, – отвечал лавочник, дрожа от волнения.    

 Глава 20. В ЛАВКЕ  «ЗОЛОТОЙ ПЕСТИК» НА ЛОМБАРДСКОЙ УЛИЦЕ СОСТАВЛЯЕТСЯ КОМПАНИЯ ДЛЯ ЭКСПЛУАТАЦИИ  ИДЕИ Д'АРТАНЬЯНА    

     

После  минутного молчания, обдумав не одну мысль, а собрав все свои мысли, Д'Артаньян  спросил:    

– Любезный  Планше, ты, без сомнения, слыхал об английском короле Карле Первом?    

– Разумеется,  сударь. Ведь вы покидали Францию, чтобы оказать ему помощь. Однако он все же  погиб, да и вас едва не погубил.    

– Именно  так. Я вижу, что память у тебя хорошая, любезный Планше.    

– Такие  вещи не забываются даже при плохой памяти. Мне рассказал господин Гримо, –  а ведь он не из болтливых, – как скатилась голова Карла Первого, как вы  провели почти целую ночь на корабле, начиненном порохом, и как всплыл труп  милейшего господина Мордаунта с золоченым кинжалом в груди. Разве такое  забудешь!    

– Однако  есть люди, которые все это забыли.    

– Разве  те, которые ничего не видали или не слыхали рассказа Гримо.    

– Тем  лучше, если ты помнишь все это. Мне придется напомнить тебе только об одном: у  короля Карла Первого остался сын.    

– У  него было, разрешите вам заметить, даже два сына, – возразил Планше. –  Я видел меньшого, герцога Йоркского, в Париже, в тот день, когда он ехал в  Пале-Рояль, и мне сказали, что он второй сын Карла Первого. Что касается  старшего, то я имею честь знать его только по имени, но никогда в глаза его не  видел.    

– Вот  о нем-то идет речь, Планше, об этом старшем сыне, который прежде назывался принцем  Уэльским, а теперь называется королем английским, Карлом Вторым.    

– Король  без королевства, – нравоучительно заметил лавочник.    

– Да,  Планше, и можешь прибавить: несчастный принц, несчастнее, чем любой бедняк из самых  нищих кварталов Парижа.    

Планше  безнадежно махнул рукой, как бы выражая привычное сострадание к иностранцам, с  которыми не думаешь когда-либо соприкоснуться лично. К тому же в данной  сентиментально-политической операции он не видел, как может развернуться  коммерческий план д'Артаньяна, а именно этот план занимал его в первую очередь.  Д'Артаньян понял Планше.    

– Слушай  же, – сказал Д'Артаньян. – Этот принц Уэльский, король без  королевства, как ты верно выразился, заинтересовал меня. Я видел, как он просил  помощи у Мазарини, этого скряги, и у Людовика Четырнадцатого, этого ребенка, и  мне, человеку опытному в таких делах, показалось по умным глазам низложенного  короля, по благородству, которое он сохранил, несмотря на все свои бедствия,  что он человек смелый и способен быть королем.    

Планше  молча кивнул в знак согласия. Но все это еще не объясняло ему идеи д'Артаньяна.    

Д'Артаньян  продолжал:    

– Так  вот какой вывод сделал я из всего этого. Слушай хорошенько, Планше, потому что  мы уже приближаемся к сути дела.    

– Слушаю.    

– Короли  не так густо растут на земле, чтобы народы могли бы найти их всюду, где они понадобятся.  Этот король без королевства, на мой взгляд, – хорошо сохранившееся зерно,  которое даст недурные всходы, если его вовремя посадит в землю осторожная и  сильная рука.    

Планше  по-прежнему кивал головою, по-прежнему не понимая, в чем дело.    

– Бедное  зернышко короля, подумал я и окончательно растрогался, но именно поэтому мне  пришло в голову, не глупость ли я затеваю; вот я и решил посоветоваться с тобой,  друг мой.    

Планше  покраснел от радости и гордости.    

– Бедное  зернышко короля! – повторил Д'Артаньян. – Не взять ли тебя да не  перенести ли в добрую почву?    

– Боже  мой! – проговорил Планше и пристально взглянул на своего бывшего  господина, как бы сомневаясь, в здравом ли он уме.    

– Что  с тобой?    

– Ничего,  сударь.    

– Начинаешь  ты понимать?    

– Боюсь,  что начинаю.    

– А!  Ты понимаешь, что я хочу возвратить престол Карлу Второму?    

Планше  привскочил на стуле.    

– Ах, –  сказал он с испугом, – так вот что называете вы реставрацией!    

– А  разве это не так называется?    

– Правда,  правда! Но подумали ли вы хорошенько?    

– О  чем?    

– О  том, что там делается.    

– Где?    

– В  Англии.    

– А  что? Расскажи, Планше!    

– Извините,  сударь, – что я пускаюсь в рассуждения, вовсе не касающиеся моей торговли.  Но так как вы предлагаете мне торговое предприятие…    

Ведь вы  мне предлагаете торговое предприятие, не так ли?    

– Богатейшее!    

– Ну,  раз вы предлагаете мне торговое предприятие, то я могу обсуждать его.    

– Обсуждай,  Планше; это поможет выяснить истину.    

– С  вашего позволения, сударь, я скажу, что, во-первых, там есть парламент.    

– А  потом?    

– Армия.