1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Чтоб знал беглец, о ком ему вздохнуть.
       
Хоть красоты иноплеменной гений
       
И мог порой в нем сердце всколыхнуть,
       
Он скорбный край войны и преступлений
       
Покинул холодно, без слез, без сожалений.
      
     
     17
     
      
       
Кто бороздил простор соленых вод,
       
Знаком с великолепною картиной:
       
Фрегат нарядный весело плывет,
       
Раскинув снасти тонкой паутиной.
       
Играет ветер в синеве пустынной,
       
Вскипают шумно волны за кормой.
       
Уходит берег. Стаей лебединой
       
Вдали белеет парусный конвой.
       
И солнца свет, и блеск пучины голубой.
      
     
     18
     
      
       
Корабль подобен крепости плавучей.
       
Под сетью здесь — воинственный мирок.
       
Готовы пушки — ведь неверен случай!
       
Осиплый голос, боцмана свисток,
       
И вслед за этим дружный топот ног,
       
Кренятся мачты и скрипят канаты.
       
А вот гардемарин, еще щенок,
       
Но в деле — хват и, как моряк завзятый,
       
Бранится иль свистит, ведя свой дом крылатый.
      
     
     19
     
      
       
Корабль надраен, как велит устав.
       
Вот лейтенант обходит борт сурово,
       
Лишь капитанский мостик миновав.
       
Где капитан — не место для другого.
       
Он лишнего ни с кем не молвит слова
       
И с экипажем держит строгий тон.
       
Ведь дисциплина — армии основа.
       
Для славы и победы свой закон
       
Британцы рады чтить, хотя им в тягость он.
      
     
     20
     
      
       
Вей, ветер, вей, наш парус надувая,
       
День меркнет, скоро солнце уж зайдет.
       
Так растянулась за день наша стая,
       
Хоть в дрейф ложись, пока не рассветет.
       
На флагмане уже спускают грот.
       
И, верно, остановимся мы вскоре,
       
А ведь ушли б на много миль вперед!
       
Вода подобна зеркалу. О, горе —
       
Ленивой свиты ждать, когда такое море!
      
     
     21
     
      
       
Встает луна. Какая ночь, мой бог!
       
Средь волн дрожит дорожка золотая.
       
В такую ночь один ваш страстный вздох,
       
И верит вам красотка молодая.
       
Неси ж на берег нас, судьба благая!
       
Но Арион нашелся на борту
       
И так хватил по струнам, запевая,
       
Так лихо грянул в ночь и в темноту,
       
Что все пустились в пляс, как с милыми в порту.
      
     
     22
     
      
       
Корабль идет меж берегов высоких.
       
Две части света смотрят с двух сторон.
       
Там пышный край красавиц чернооких,
       
Здесь — черного Марокко нищий склон.
       
Испанский берег мягко освещен,
       
Видны холмы, под ними лес зубчатый,
       
А тот — гигантской тенью в небосклон
       
Вонзил свои береговые скаты,
       
Не озаренные косым лучом Гекаты.
      
     
     23
     
      
       
Ночь. Море спит. О, как в подобный час
       
Мы ждем любви, как верим, что любили,
       
Что друг далекий ждет и любит нас,
       
Хоть друга нет, хоть все о нас забыли.
       
Нет, лучше сон в безвременной могиле,
       
Чем юность без любимой, без друзей!
       
А если сердце мы похоронили,
       
Тогда на что и жизнь, что толку в ней?
       
Кто может возвратить блаженство детских дней!
      
     
     24
     
      
       
Глядишь за борт, следишь, как в глуби водной
       
Дианы рог мерцающий плывет,
       
И сны забыты гордости бесплодной,
       
И в памяти встает за годом год,
       
И сердце в каждом что-нибудь найдет,
       
Что было жизни для тебя дороже,
       
И ты грустишь, и боль в душе растет,
       
Глухая боль… Что тягостней, о боже,
       
Чем годы вспоминать, когда ты был моложе!
      
     
     25
     
      
       
Лежать у волн, сидеть на крутизне,
       
Уйти в безбрежность, в дикие просторы,
       
Где жизнь вольна в беспечной тишине,
       
Куда ничьи не проникали взоры;
       
По козьим тропкам забираться в горы,
       
Где грозен шум летящих в бездну вод,
       
Подслушивать стихий мятежных споры, —
       
Нет, одиноким быть не может тот,
       
Чей дух с природою один язык найдет.
      
     
     26
     
      
       
Зато в толпе, в веселье света мнимом,
       
В тревогах, смутах, шуме суеты,
       
Идти сквозь жизнь усталым пилигримом
       
Среди богатств и жалкой нищеты,
       
Где нелюбим и где не любишь ты,
       
Где многие клянутся в дружбе ныне
       
И льстят тебе, хоть, право, их черты
       
Не омрачатся при твоей кончине —
       
Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне!
      
     
     27
     
      
       
Насколько же счастливее монах,
       
Глядящий из обители Афона[75]
       
На пик его в прозрачных небесах,
       
На зелень рощ, на зыбь морского лона,
       
На все, чем, озираясь умиленно,
       
Любуется усталый пилигрим,
       
Не в силах от чужого небосклона
       
Уйти к холодным берегам родным,
       
Где ненавидит всех и всеми нелюбим.
      
     
     28
     
      
       
Но между тем мы долгий путь прошли,
       
И зыбкий след наш поглотили воды,
       
Мы шквал, и шторм, и штиль перенесли,
       
И солнечные дни, и непогоды —
       
Все, что несут удачи и невзгоды
       
Жильцам морских крылатых крепостей,
       
Невольникам изменчивой природы, —
       
Все позади, и вот, среди зыбей —
       
Ура! Ура — земля! Ну, други, веселей!
      
     
     29
     
      
       
Правь к островам Калипсо, мореход,
       
Они зовут усталого к покою,
       
Как братья встав среди бескрайных год.
       
И нимфа слез уже не льет рекою,
       
Простив обиду смертному герою,
       
Что предпочел возлюбленной жену.
       
А вон скала, где дружеской рукою
       
Столкнул питомца Ментор в глубину,
       
Оставив о двоих рыдать ее одну.
      
     
     30
     
      
       
Но что же царство нимф — забытый сон?
       
Нет, не грусти, мой юный друг, вздыхая.
       
Опасный трон — в руках у смертных жен,
       
И если бы, о Флоренс[76] дорогая,
       
Могла любить душа, для чувств глухая,
       
Сама судьба потворствовала б нам.
       
Но, враг цепей, все узы отвергая,
       
Я жертв пустых не принесу в твой храм
       
И боль напрасную тебе узнать не дам.
      
     
     31
     
      
       
Гарольд считал, что взор прекрасных глаз
       
В нем вызывает только восхищенье,
       
И, потеряв его уже не раз,
       
Любовь теперь держалась в отдаленье,
       
Поняв в своем недавнем пораженье,
       
Что сердце Чайльда для нее мертво,
       
Что, презирая чувства ослепленье,
       
Он у любви не просит ничего,
       
И ей уже не быть царицей для него.
      
     
     32
     
      
       
Зато прекрасной Флоренс было странно:
       
Как тот, о ком шептали здесь и там,
       
Что он готов влюбляться непрестанно,
       
Так равнодушен был к ее глазам.
       
Да, взор ее, к досаде многих дам,
       
Сражал мужчин, целил и ранил метко,
       
А он — юнец! — мальчишка по годам,
       
И не просил того, за что кокетка
       
Нередко хмурится, но гневается редко.
      
     
     33
     
      
       
Она не знала, что и Чайльд любил,
       
Что в равнодушье он искал защиты,
       
Что подавлял он чувств невольный пыл,
       
И гордостью порывы их убиты,
       
Что не было опасней волокиты,
       
И в сеть соблазна многих он завлек,
       
Но все проказы ныне им забыты,
       
И хоть бы страсть в нем синий взор зажег,
       
С толпой вздыхателей смешаться он не мог.
      
     
     34
     
      
       
Кто лишь вздыхает — это всем известно, —
       
Не знает женщин, их сердечных дел.
       
Ты побежден, и ей неинтересно,
       
Вздыхай, моли, но соблюдай предел.
       
Иначе лишь презренье твой удел.
       
Из кожи лезь — у вас не будет лада!
       
К чему моленья? Будь остер и смел,
       
Умей смешить, подчас кольни, где надо,
       
При случае польсти, и страсть — твоя награда!
      
     
     35
     
      
       
Прием из жизни взятый, не из книг!
       
Но многое теряет без возврата,
       
Кто овладел им. Цели ты достиг.
       
Ты насладился, но чрезмерна плата:
       
Старенье сердца, лучших сил утрата,
       
И страсть сыта, но юность сожжена,
       
Ты мелок стал, тебе ничто не свято,
       
Любовь тебе давно уж не нужна,
       
И, все мечты презрев, душа твоя больна.
      
     
     36
     
      
       
Но в путь! Иной торопит нас предмет.
       
Немало стран пройти мы обещали,
       
И не игре Воображенья вслед,
       
А волею задумчивой печали.
       
Мы стран таких и в сказках не встречали,
       
И даже утописты наших дней[77]
       
Такой картиной нас не обольщали, —
       
Те чудаки, что исправлять людей
       
Хотят при помощи возвышенных идей.
      
     
     37
     
      
       
Природа-мать, тебе подобных нет,
       
Ты жизнь творишь, ты создаешь светила.
       
Я приникал к тебе на утре лет,
       
Меня, как сына, грудью ты вскормила
       
И не отвергла, пусть не полюбила.
       
Ты мне роднее в дикости своей,
       
Где власть людей твой лик не осквернила.
       
Люблю твою улыбку с детских дней,
       
Люблю спокойствие — но гнев еще сильней.
      
     
     38
     
      
       
Среди мудрейших в главы хрестоматий,
       
Албания, вошел твой Искандер.
       
Героя тезка[78] — бич турецких ратей —
       
Был тоже рыцарь многим не в пример.
       
Прекрасна ты, страна хребтов, пещер,
       
Страна людей, как скалы, непокорных,
       
Где крест поник, унижен калойер[79]
       
И полумесяц на дорогах горных
       
Горит над лаврами средь кипарисов черных.
      
     
     39
     
      
       
Гарольд увидел скудный остров тот,
       
Где Пенелопа, глядя вдаль, грустила.
       
Скалу влюбленных над пучиной вод,
       
Где скорбной Сафо влажная могила.[80]
       
Дочь Лесбоса! Иль строф бессмертных сила
       
От смерти не могла тебя спасти?
       
Не ты ль сама бессмертие дарила!
       
У лиры есть к бессмертию пути,
       
И неба лучшего нам, смертным, не найти.
      
     
     40
     
      
       
То было тихим вечером осенним,
       
Когда Левкады Чайльд узнал вдали,
       
Но мимо плыл корабль, и с сожаленьем
       
На мыс глядел он. Чайльда не влекли
       
Места, где битвы грозные прошли,
       
Ни Трафальгар,[81] ни Акциум кровавый.[82]
       
Рожденный в тихом уголке земли,
       
Он презирал, пустой не бредя славой,
       
Солдат-наемников и даже вид их бравый.
      
     
     41
     
      
       
Но вот блеснул звезды вечерней свет,
       
И, весь отдавшись странному волненью,
       
Гарольд послал прощальный свой привет
       
Скале любви с ее гигантской тенью.
       
Фрегат скользил, как бы охвачен ленью,
       
И Чайльд глядел задумчиво назад,
       
Волны возвратной следуя движенью,
       
Настроясь вновь на свой привычный лад.
       
Но лоб его светлел, и прояснялся взгляд.
      
     
     42
     
      
       
Над скалами Албании[83] суровой
       
Восходит день. Вот Пинд[84] из темных туч
       
В тюрбане белом, черный и лиловый,
       
Возник вдали. На склоне мшистых круч
       
Селенья бледный освещает луч.
       
Там лютый барс в расселинах таится,
       
Орел парит, свободен и могуч.
       
Там люди вольны, словно зверь и птица,
       
И буря, Новый год встречая, веселится.
      
     
     43
     
      
       
И вот где Чайльд один! Пред ним края
       
Для христианских языков чужие.
       
Любуясь ими, но и страх тая,
       
Иной минует скалы их крутые.
       
Однако Чайльд изведал все стихии,
       
Не ищет гроз, но встретить их готов,
       
Желаний чужд, беспечен, и впервые
       
Дыша свободой диких берегов,
       
И зной он рад терпеть и холод их снегов.
      
     
     44
     
      
       
Вот Красный крест,[85] один лишь Крест всего,
       
Посмешище приверженцев Ислама,
       
Униженный, как те, кто чтит его.
       
О Суеверье, как же ты упрямо!
       
Христос, Аллах ли, Будда или Брама,
       
Бездушный идол, бог — где правота?
       
Но суть одна, когда посмотришь прямо:
       
Церквам — доход, народу — нищета!
       
Где ж веры золото, где ложь и суета?
      
     
     45
     
      
       
А вот залив, где отдан был весь мир
       
За женщину,[86] где всю армаду Рима,
       
Царей азийских бросил триумвир.
       
Был враг силен, любовь непобедима.
       
Но лишь руины смотрят нелюдимо,
       
Где продолжатель Цезаря[87] царил.
       
О деспотизм, ты правишь нетерпимо!
       
Но разве бог нам землю подарил,
       
Чтоб мир лишь ставкою в игре тиранов был?
      
     
     46
     
      
       
От этих стен, от Города Побед[88]
       
Чайльд едет в иллирийские долины.[89]
       
В истории названий этих нет,
       
Там славные не встретятся руины,
       
Но и роскошной Аттики картины,
       
И дол Тампейский,[90] и тебя, Парнас,
       
Затмил бы многим этот край пустынный,
       
Не будь вы милой классикой для нас.
       
Идешь — любуешься, — и все чарует глаз!
      
     
     47
     
      
       
Минуя Пинд, и воды Ахерузы,[91]
       
И главный город, он туда идет,
       
Где Произвол надел на Вольность узы,
       
Где лютый вождь Албанию гнетет,[92]
       
Поработив запуганный народ.
       
Где лишь порой, неукротимо дики,
       
Отряды горцев с каменных высот
       
Свергаются, грозя дворцовой клике,
       
И только золото спасает честь владыки.
      
     
     48
     
      
       
О Зитца![93] Благодатный монастырь!
       
Какая тень! Как все ласкает взоры!
       
Куда ни смотришь: вниз иль в эту ширь —
       
Как лучезарно-радужны просторы!
       
Все гармонично: небо, лес и горы,
       
Нависших скал седые горбыли,
       
Ручьев, по склонам вьющихся, узоры,
       
Да водопада мерный шум вдали,
       
И синевы потоп от неба до земли.
      
     
     49
     
      
       
Когда б уступы мрачных гор кругом
       
Не высились громадою надменной,
       
Мохнатый холм, увенчанный леском,
       
Казался бы величественной сценой.
       
В обители укрывшись белостенной,
       
От суеты бытийственной храним,
       
Живет монах, анахорет смиренный,
       
И здесь невольно медлит пилигрим,
       
Внимая голосам природы, как родным.
      
     
     50
     
      
       
Он забывает знойный пыльный путь,
       
Его листва объемлет вековая,
       
А ветерок живит и нежит грудь
       
И в сердце льет благоуханье рая.
       
Внизу осталась толчея людская,
       
Не может зной проникнуть в эту сень,
       
До дурноты, до злости раздражая.
       
Лежишь и смотришь, услаждая лень,
       
Как день за утром встал, как вечер сменит день.
      
     
     51
     
      
       
Кругом вулканов мертвая гряда,
       
За ними Альп химерских седловина,
       
А там потоки, хижины, стада —
       
Внизу живет и движется долина.
       
Там сосны, тут стрельчатая раина,
       
Чернеет легендарный Ахерон,
       
Река теней — волшебная картина!
       
И это входы в Тартар) Нет, Плутон,
       
Пусть рай закроется, меня не манит он!
      
     
     52
     
      
       
Не портят вида разные строенья.
       
Янину скрыла ближних гор стена,
       
Лишь там и здесь убогие селенья,
       
Кой-где маячит хижина одна,
       
А вон поляна горная видна,
       
Пасутся козы, пастушок на круче.
       
Простых забот вся жизнь его полна:
       
Мечтает, спит, глядит, откуда тучи,
       
Или в пещере ждет, чтоб минул дождь ревучий.
      
     
     
     53
     
      
       
Додона,[94] где твой лес, твой вещий ключ,
       
Оракул твой и дол благословенный,
       
Слыхавший Зевса голос из-за туч?
       
Где храм его, для Греции священный?
       
Их нет. Так нам ли, коль падут их стены,
       
Роптать на то, что смертным Смерть грозит!
       
Молчи, глупец! И мы, как боги, тленны.
       
Пусть долговечней дуб или гранит,
       
Все — троны, языки, народы — Рок сразит.
      
     
     54
     
      
       
Эпир прошли мы. Насмотревшись гор,
       
Любуешься долинами устало.
       
В такой нарядный, праздничный убор
       
Нигде весна земли не одевала.
       
Но даже здесь красот смиренных мало.
       
Вот шумно льется речка с крутизны,
       
Над нею лес колеблет опахала,
       
И тени пляшут в ней, раздроблены,
       
Иль тихо спят в лучах торжественной луны.
      
     
     55
     
      
       
За Томерит[95] зашло светило дня,
       
Лаос[96] несется с бешеным напором,
       
Ложится тьма, последний луч тесня,
       
И, берегом сходя по крутогорам,
       
Чайльд видит вдруг: подобно метеорам,
       
Сверкают минареты за стеной.
       
То Тепелена, людная, как форум,
       
И говор, шум прислуги крепостной,
       
И звон оружия доносит бриз ночной.
      
     
     56
     
      
       
Минуя башню, где гарем священный,
       
Из-под массивной арки у ворот
       
Он видит дом владыки Тепелены
       
И перед ним толпящийся народ.
       
Тиран в безумной роскоши живет:
       
Снаружи крепость, а внутри палаты.
       
И во дворе — разноплеменный сброд:
       
Рабы и гости, евнухи, солдаты,
       
И даже, среди них, «сантоны» — те, кто святы.
      
     
     57
     
      
       
Вдоль стен по кругу, сотни три коней,
       
На каждом, под седлом, чепрак узорный.
       
На галереях множество людей,
       
И то ли вестовой или дозорный,
       
Какой-нибудь татарин в шапке черной
       
Вдруг на коня — и скачет из ворот.
       
Смешались турок, грек, албанец горный,
       
Приезжие с неведомых широт,
       
А барабан меж тем ночную зорю бьет.
      
     
     58
     
      
       
Вот шкипетар,[97] он в юбке, дикий взор,
       
Его ружье с насечкою богатой,
       
Чалма, на платье золотой узор.
       
Вот македонец — красный шарф трикраты
       
Вкруг пояса обмотан. Вот в косматой
       
Папахе, с тяжкой саблею, дели,[98]
       
Грек, черный раб иль турок бородатый, —
       
Он соплеменник самого Али.
       
Он не ответит вам. Он — власть, он — соль земли.
      
     
     59
     
      
       
Те бродят, те полулежат, как гости,
       
Следя за пестрой сменою картин.
       
Там спорят, курят, там играют в кости,
       
Тут молится Ислама важный сын.
       
Албанец горд, идет, как властелин.
       
Ораторствует грек, видавший много.
       
Чу! С минарета кличет муэдзин,
       
Напоминая правоверным строго:
       
«Молитесь, бог один! Нет бога, кроме бога!»