1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Господин  д'Артаньян! Господин д'Артаньян! – вырвалось из толстых щек Мушкетона, захлебывавшегося  от радости. – Господин д'Артаньян! Ах, какая радость для моего господина и  хозяина дю Валлона де Брасье до Пьерфона!    

– Милейший  Мушкетон! Так твой господин здесь?    

– Вы  в его владениях.    

– Но  какой же ты нарядный, жирный, цветущий! – продолжал д'Артаньян, без устали  перечисляя перемены, происшедшие под влиянием благоденствия в некогда голодном  парне.    

– Да,  да, слава богу, сударь, – ответил Мушкетон, – я чувствую себя  недурно.    

– Что  же ты ничего не скажешь своему другу Планше?    

– Планше,  друг мой Планше, ты ли это? – вскричал Мушкетон, с распростертыми объятиями  и со слезами на глазах бросаясь к Планше.    

– Я  самый, – ответил благоразумный Планше, – я хотел только проверить, не  заважничал ли ты.    

– Важничать  перед старым другом! Нет, Планше, никогда! Ты этого и сам не думаешь, или плохо  ты знаешь Мушкетона.    

– Ну  и хорошо! – сказал Планше, соскочив с лошади и, в свою очередь, обнимая  Мушкетона. – Ты не то что эта каналья Базен, продержавший меня два часа в  сарае и даже не подавший вида, что он знаком со мной.    

И Планше  с Мушкетоном расцеловались с чувством, весьма растрогавшим присутствующих,  решивших, ввиду высокого положения Мушкетона, что Планше какой-нибудь  переодетый вельможа.    

– А  теперь, сударь, – сказал Мушкетон, освободившись от объятий Планше,  безуспешно пытавшегося сомкнуть руки на спине своего друга, – а теперь,  сударь, позвольте мне вас покинуть, так как я не хочу, чтобы мой барин узнал о  вашем приезде от кого-либо, кроме меня; он не простит мне, что я допустил  опередить себя.    

– Старый  друг! – сказал д'Артаньян, избегая называть Портоса и старым и новым именем. –  Так он еще не забыл меня?    

– Забыть?  Это ему-то? – воскликнул Мушкетон. – Да не проходило дня, чтобы мы не  ожидали известия о вашем назначении маршалом либо вместо господина до Гассиона,  либо вместо господина де Бассомпьера.    

На губах  д'Артаньяна промелькнула одна из тех редких грустных улыбок, что остались в  глубине его сердца как след разочарований молодости.    

– А  вы, мужичье, – продолжал Мушкетон, – оставайтесь при его сиятельстве  графе д'Артаньяне и постарайтесь как можно лучше служить ему, пока я съезжу  доложить монсеньеру о его приезде.    

И,  взобравшись при помощи двух сердобольных душ на своего дородного коня, в то  время как более расторопный Планше вскочил без чужой помощи на своего, Мушкетон  поскакал по лужайке мелким галопом, свидетельствовавшим более о прочности  спины, чем о быстроте ног его скакуна.    

– Вот  хорошее начало! – сказал д'Артаньян. – Здесь нет ни тайн, ни  притворства, ни политики; здесь смеются во все горло, плачут от радости, у всех  лица в аршин шириной. Право, мне кажется, что сама природа справляет праздник,  что деревья, вместо листьев и цветов, убраны зелеными и розовыми ленточками.    

– А  мне, – сказал Планше, – кажется, что я отсюда чую восхитительнейший  запах жаркого и вижу почетный караул поварят, выстроившихся нам навстречу. Ах,  сударь, уж и повар должен быть у господина де Пьерфона: он ведь любил хорошо  покушать еще тогда, когда именовался всего-навсего Портосом.    

– Стой, –  сказал д'Артаньян, – ты меня пугаешь! Если действительность соответствует  внешним признакам, я пропал. Такой счастливый человек никогда не отступится от  своего счастья, и меня ждет неудача, как у Арамиса.    

 Глава 13. КАК  Д'АРТАНЬЯН, ВСТРЕТИВШИСЬ С ПОРТОСОМ, УБЕДИЛСЯ, ЧТО НЕ В ДЕНЬГАХ СЧАСТЬЕ    

     

Д'Артаньян  въехал за решетку и очутился перед замком. Едва он соскочил с лошади, как какой-то  великан появился на крыльце. Следует отдать должное д'Артаньяну: независимо от  всяких эгоистических соображений, сердце его радостно забилось при виде высокой  фигуры и воинственного лица, сразу напомнившего ему, какой это храбрый и добрый  человек.    

Он  взбежал на крыльцо и бросился в объятия Портоса; вся челядь, выстроившаяся  кружком на почтительном расстоянии, смотрела на них с любопытством. Мушкетон в  первом ряду утирал себе глаза. Бедняга не переставал плакать с той минуты, как  узнал д'Артаньяна и Планше.    

Портос  взял приятеля за руку.    

– Ах,  как я рад опять вас видеть, дорогой д'Артаньян! – воскликнул он (теперь  вместо баритона он говорил басом). – Вы, значит, меня не забыли.    

– Забыть  вас? Ах, дорогой дю Валлон, можно ли забыть лучшие дни молодости, и своих верных  друзей, и пережитые вместе опасности. Увидя вас, я припомнил каждый миг нашей  былой дружбы.    

– Да,  да, – сказал Портос, подкручивая усы и стараясь придать им прежний  щегольской вид, который они утратили за время его затворничества. – Да,  славные дела совершали мы в свое время, – было над чем поломать голову  бедному кардиналу.    

И он  тяжело вздохнул. Д'Артаньян взглянул на него.    

– Во  всяком случае, – продолжал томно Портос, – добро пожаловать, дорогой  друг, вы меня развлечете. Мы затравим завтра зайца в моих превосходных полях  или косулю в моих великолепных лесах. Мои четыре борзые слывут самыми легкими в  наших краях, а гончие у меня такие, что равных им не найти на двадцать миль в  окружности.    

И Портос  вздохнул второй раз.    

«Ого! –  подумал Д'Артаньян. – Неужели мой приятель не так счастлив, как кажется?»    

– Но  прежде всего, – ответил он, – вы представите меня госпоже дю Валлон,  потому что я помню любезное приглашение, которое вы мне прислали и в котором  она соблаговолила приписать несколько строк.    

Третий  вздох Портоса.    

– Я  потерял госпожу дю Валлон два года тому назад и до сих пор скорблю об этом. Потому-то  я и уехал из моего замка Валлон, близ Корбея, и поселился в Брасье, а из-за  этого переезда в конце концов прикупил вот это именье. Бедная госпожа дю  Валлон! – продолжал Портос, делая унылую мину. – У нее был не очень  покладистый характер, но под конец она все же примирилась с моими привычками и  вкусами.    

– Значит,  вы богаты и свободны? – сказал Д'Артаньян.    

– Увы, –  ответил Портос, – я вдовец, и у меня сорок тысяч дохода. Пойдемте  завтракать. Хотите?    

– И  очень, – ответил Д'Артаньян. – Утренний воздух возбудил мой аппетит.    

– Да, –  заметил Портос, – у меня превосходный воздух.    

Они  вошли в замок. Внутри все сверху донизу сияло позолотой: золоченые карнизы,  золоченая резьба, золоченая мебель.    

Накрытый  стол ожидал их.    

– Вот  видите, – сказал Портос, – так у меня всегда.    

– Черт  возьми, я восхищен! Такого стола и у короля не бывает.    

– Да,  я слышал, что Мазарини его очень скверно кормит. Отведайте котлет, милый Д'Артаньян.  Из собственной баранины.    

– У  вас очень нежные бараны, могу вас поздравить.    

– Да,  они откармливаются на моих превосходных лугах.    

– Дайте  мне еще.    

– Нет,  попробуйте лучше зайца. Я убил его вчера в одном из моих заповедников.    

– Черт!  Как вкусно! Да вы кормите ваших зайцев, верно, одной богородичной травкой!    

– А  как вам нравится мое вино? Не правда ли, приятное?    

– Оно  превосходно.    

– А  тем не менее это местное.    

– В  самом деле?    

– Да,  небольшой виноградничек на южном склоне горы: он дает двадцать мюидов.    

– Великолепный  сбор.    

Портос  вздохнул в пятый раз. Д'Артаньян считал вздохи Портоса.    

– Но  послушайте наконец, – сказал он, желая разрешить эту загадку, – можно  подумать, друг мой, что вас что-то печалит? Уж не больны ли вы? Разве здоровье…    

– Превосходно,  мой друг, лучше, чем когда-либо: я убью быка ударом кулака.    

– Значит,  семейные огорчения?..    

– Семейные?  К счастью, у меня нет семьи.    

– Чем  же тогда вызваны ваши вздохи?    

– Я  буду откровенен с вами, мой друг, – сказал Портос. – Я несчастлив.    

– Вы  несчастливы, Портос? Вы, владеющий замками, лугами, холмами, лесами, – вы,  имеющий, наконец, сорок тысяч ливров доходу, вы несчастливы?    

– Дорогой  мой, – отвечал Портос, – правда, у меня все есть, но я одинок среди  всего этого.    

– А,  понимаю: вы окружены нищими, знаться с которыми для вас унизительно…    

Портос  слегка побледнел и осушил огромный стакан вина со своего виноградника.    

– Нет,  не то, – сказал он, – скорее наоборот. Эти мелкопоместные дворянчики,  которые все имеют кой-какие титулы и считают себя потомками Фарамонда, Карла  Великого или по меньшей мере Гуго Капета. Так как я был новоприбывший, я должен  был первый к ним ехать, вначале я так и делал; но вы знаете, мой милый, госпожа  дю Валлон… – (здесь Портос словно поперхнулся) – госпожа дю Валлон была  сомнительная дворянка. Первый раз она была замужем, – мне кажется,  Д'Артаньян, вам это известно, – за стряпчим; это, по их мнению, было  отвратительно. Они так и выразились: «отвратительно». Вы понимаете, за такое  выражение можно убить тридцать тысяч человек. Я убил двоих; это заставило  остальных замолчать, но не принесло мне их дружбы. Так что теперь я лишен  всякого общества; живу один, скучаю, дохну с тоски.    

Д'Артаньян  улыбнулся; он знал теперь слабое место в готовил удар.    

– Но  в конце концов, – сказал он, – вы же сами дворянин и женитьба не  отняла у вас дворянства.    

– Да,  но, понимаете, я не принадлежу к исторической знати, как, например, Куси, довольствовавшиеся  титулом «сир», или Роганы, которые не хотели быть герцогами; я вынужден уступать  этим людям, которые все графы и виконты; в церкви, на всех церемониях, всюду  они пользуются преимуществами передо мною, и я ничего с этим не могу поделать.  Ах, если б только я был…    

– Барон,  не так ли? – окончил Д'Артаньян фразу приятеля.    

– Ах! –  воскликнул Портос, просияв. – Ах, если б я был барон!    

«Отлично, –  подумал Д'Артаньян, – тут успех обеспечен».    

– А  знаете, дорогой друг, – сказал он Портосу, – этот-то титул, которого  вы так желаете, я и привез вам сегодня.    

Портос  подпрыгнул так, что все кругом затряслось; две-три бутылки, потеряв равновесие,  скатились со стола и разбились. Мушкетон прибежал на шум, и в дверях появился  Планше с набитым ртом и салфеткой в руках.    

– Вы  меня звали, монсеньер? – спросил Мушкетон.    

Портос  сделал знак Мушкетону подобрать осколки стекла.    

– Я  рад видеть, – сказал Д'Артаньян, – что этот славный малый по-прежнему  при вас.    

– Он  мой управляющий, – ответил Портос. – Он умеет-таки обделывать свои делишки,  этот мошенник, сразу видно, – сказал он громко, – но, – прибавил  он, понижая голос, – он мне предан и не покинет меня ни за что на свете.    

«И  притом зовет тебя монсеньером», – подумал д'Артаньян.    

– Можете  идти, Мустон, – сказал Портос.    

– Вы  сказали Мустон? Ах, да, понимаю, сокращенное имя, Мушкетон – это слишком  длинно!    

– Да,  и к тому же от этого имени за целую милю пахнет казармой. Однако мы говорили о  деле, когда вошел этот дуралей.    

– Да, –  сказал Д'Артаньян. – Но отложим разговор до другого времени, а то ваши  люди могут что-нибудь пронюхать: быть может, тут есть шпионы.    

Вы  понимаете, Портос, это дело важное.    

– Черт  побери! – проговорил Портос. – Что ж, пойдемте прогуляться по парку,  для пищеварения.    

– С  удовольствием, – сказал д'Артаньян.    

Так как плотный  завтрак подошел к концу, они отправились осматривать великолепный сад.  Каштановые и липовые аллеи окружали участок, по крайней мере, десятин в  тридцать. В садках, обсаженных частой живой изгородью, резвились кролики, играя  в высокой траве.    

– Честное  слово, – сказал д'Артаньян, – парк у вас так же великолепен, как и  все остальное; а если у вас в прудах столько же рыбы, сколько кроликов в  садках, то вы должны быть счастливейшим человеком в мире, разке что вы  разлюбили охоту и не сумели пристраститься к рыбной ловле.    

– Рыбу  ловить, мой друг, я предоставляю Мушкетону: это мужицкое удовольствие. Охотой  же я иногда занимаюсь, другими словами, когда я скучаю, то сажусь здесь на  мраморной скамейке, приказываю подать мне ружье, привести Гредине – это  моя любимая охотничья собака – и стреляю кроликов.    

– Это  очень весело, – сказал д'Артаньян.    

– Да, –  ответил со вздохом Портос, – это очень весело.    

Д'Артаньян  уже перестал считать вздохи Портоса.    

– Потом, –  прибавил Портос, – Гредине их отыскивает и сам относит к повару: он хорошо  выдрессирован.    

– Какой  чудесный пес! – сказал д'Артаньян.    

– Но  оставим Гредине, – продолжал Портос. – Если хотите, я вам его подарю,  он мне уже надоел; вернемтесь теперь к нашему делу.    

– Извольте, –  сказал д'Артаньян. – Но, дорогой друг, чтобы вы не могли потом упрекнуть  меня в вероломстве, я вас предупреждаю, что вам придется совершенно изменить  образ жизни.    

– Как  так?    

– Снова  надеть боевое снаряжение, подпоясать шпагу, подвергаться опасностям, оставляя  подчас в пути куски своей шкуры, – словом, зажить прежнею жизнью,  понимаете?    

– Ах,  черт возьми! – пробормотал Портос.    

– Да,  я понимаю, что вы избаловались, милый друг; вы отрастили брюшко, рука утратила  прежнюю гибкость, которую, бывало, вы не раз доказывали гвардейцам кардинала.    

– Ну,  рука-то еще не плоха, клянусь вам, – сказал Портос, показывая свою ручищу,  похожую на баранью лопатку.    

– Значит,  мы будем воевать?    

– Ну,  разумеется.    

– А  с кем?    

– Вы  следите за политикой, мой друг?    

– Я?  И не думаю.    

– Тем  лучше. Словом, вы за кого: за Мазарини или за принцев?    

– Я  просто ни за кого.    

– Иными  словами, вы за нас? Тем лучше, Портос, это выгоднее всего.    

Итак,  мой милый, я вам скажу: я приехал от кардинала.    

Это  слово оказало такое действие на Портоса, как будто был все еще 1640 год и речь  шла о настоящем кардинале.    

– Ого!  Что же угодно от меня его преосвященству?    

– Его  преосвященство желает, чтоб вы поступили к нему на службу.    

– А  кто сказал ему обо мне?    

– Рошфор.  Помните?    

– Еще  бы, черт возьми! Тот самый, что, бывало, так досаждал нам, по чьей милости нам  пришлось столько гонять по проезжим дорогам! Тот, кого вы трижды угостили  шпагой, и ему, можно сказать, не зря досталось!    

– Но  знаете ли вы, что он стал нашим другом? – спросил д'Артаньян.    

– Нет,  не знал. Он, видно, незлопамятен…    

– Вы  ошибаетесь, Портос, – возразил д'Артаньян, – это я незлопамятен.    

Портос  не совсем понял эти слова, но, как мы знаем, он не отличался  сообразительностью.    

– Так  вы говорите, – продолжал он, – что граф Рошфор говорил обо мне  кардиналу?    

– Да,  а затем королева.    

– Королева?    

– Чтобы  внушить нам доверие к нему, она даже дала ему знаменитый алмаз, помните, который  я продал господину Дезэссару и который, не знаю каким образом, снова очутился в  ее руках.    

– Но  мне кажется, – заметил Портос со свойственным ему неуклюжим  здравомыслием, – она бы лучше сделала, если б возвратила его вам.    

– Я  тоже так думаю, – ответил д'Артаньян. – Но что поделаешь, у королей и  королев бывают иногда странные причуды. А так как в конце концов в их власти  богатство и почести и от них исходят деньги и титулы, то и питаешь к ним  преданность.    

– Да,  питаешь к ним преданность… – повторил Портос. – Значит, в настоящую  минуту вы преданы?..    

– Королю,  королеве и кардиналу. Более того, я поручился и за вас.    

– И  вы говорите, что заключили некоторые условия относительно меня?    

– Блестящие,  мой дорогой, блестящие. Прежде всего, у вас есть деньги, не так ли? Сорок тысяч  ливров дохода, сказали вы?    

Портос  вдруг встревожился.    

– Ну,  милый мой, – сказал он, – лишних денег ни у кого не бывает.  Наследство госпожи дю Валлон несколько запутано, а я не мастер вести тяжбы, так  что и сам перебиваюсь, как могу.    

«Он  боится, что я приехал просить у него взаймы», – подумал д'Артаньян.    

– Ах,  мой друг, – сказал он громко, – тем лучше, если у вас заминка в  делах.    

– Почему:  тем лучше? – спросил Портос.    

– Да  потому, что его преосвященство даст вам все: земли, деньги, титулы.    

– А-а-а! –  протянул Портос, вытаращив глаза при последнем слове д'Артаньяна.    

– При  прежнем кардинале, – продолжал д'Артаньян, – мы не умели пользоваться  случаем, а ведь была возможность. Я говорю не о вас: у вас сорок тысяч доходу,  и вы, по-моему, счастливейший человек на свете…    

Портос  вздохнул.    

– Но  тем не менее, – продолжал д'Артаньян, – несмотря на ваши сорок тысяч  ливров доходу, а может быть, именно в силу этих сорока тысяч ливров, мне  кажется, что маленькая коронка на дверцах вашей кареты выглядела бы очень  недурно, а?    

– Ну  разумеется.    

– Так  вот, друг мой, заслужите ее: она на конце вашей шпаги. Мы не повредим друг  другу. Ваша цель – титул, моя – деньги… Мне бы только заработать  достаточно, чтобы восстановить Артаньян, пришедший в упадок с тех пор, как мои  предки разорились на крестовых походах, да прикупить по соседству акров  тридцать земли, – больше мне не нужно. Я поселюсь там и спокойно умру.    

– А  я, – сказал Портос, – хотел бы быть бароном.    

– Вы  им будете.    

– А  о других наших друзьях вы тоже вспомнили? – спросил Портос.    

– Конечно.  Я виделся с Арамисом.    

– А  ему чего хочется? Быть епископом?    

– Представьте  себе, – ответил д'Артаньян, не желавший разочаровывать Портоса, – что  Арамис стал монахом и иезуитом и живет как медведь; он отрекся от всего земного  и помышляет только о спасении души. Мои предложения не могли поколебать его.    

– Тем  хуже! – сказал Портос. – Он был человек с головой. А Атос?    

– Я  еще не видался с ним, но поеду к нему от вас. Не знаете ли, где его искать?    

– Близ  Блуа, в маленьком именьице, которое он унаследовал от какого-то родственника.    

– А  как оно называется?    

– Бражелон.  Представьте себе, друг мой, Атос, который и так родовит, как император, вдруг  еще наследует землю, дающую право на графский титул! Ну на что ему эти  графства? Графство де Ла Фер, графство де Бражелон!    

– Тем  более что у него нет детей, – сказал д'Артаньян.    

– Гм,  я слыхал, что он усыновил одного молодого человека, который очень похож на него  лицом.    

– Атос,  наш Атос, который был добродетелен, как Сципион! Вы с ним виделись?    

– Нет.    

– Ну,  так я завтра же повидаюсь с ним и расскажу о вас. Боюсь только, – но это  между нами, – что из-за своей несчастной слабости к вину он состарился и  опустился.    

– Да,  правда, он много пил.    

– К  тому же он старше нас всех, – заметил д'Артаньян.    

– Всего  несколькими годами; важная осанка очень его старила.    

– Да,  это верно. Итак, если Атос будет с нами – великолепно; ну, а если не  будет, мы и без него обойдемся. Мы и вдвоем стоим целой дюжины.    

– Да, –  сказал Портос, улыбаясь при воспоминании о своих былых подвигах, – но вчетвером  мы стоили бы тридцати шести; тем более что дело будет не из легких, судя по  вашим словам.    

– Не  легкое для новичка, но не для нас.    

– А  сколько оно продлится?    

– Пожалуй,  хватит года на три, на четыре, черт возьми!    

– Драться  будем много?    

– Надеюсь.    

– Тем  лучше в конце концов, тем лучше! – восклицал Портос. – Вы представить  себе не можете, как мне с той поры, что я сижу здесь, хочется размять кости!  Иной раз, в воскресенье, после церкви, я скачу на коне по полям и лугам моих  соседей в чаянии какой-нибудь доброй стычки, так как чувствую, что она мне  необходима; но ничего не случается, мой милый.    

То ли  меня уважают, то ли боятся, что более вероятно. Мне позволяют вытаптывать с собаками  поля люцерны, позволяют над всеми издеваться, и я возвращаюсь, скучая еще  больше, вот и все. Скажите мне, по крайней мере, теперь в Париже уже не так  преследуют за поединки?    

– Ну,  мой милый, тут все обстоит прекрасно. Нет никаких эдиктов, ни кардинальской гвардии,  ни Жюссака и ему подобных сыщиков, ничего. Под любым фонарем, в трактире, где  угодно: «Вы фрондер?» – вынимаешь шпагу, и готово. Гиз убил Колиньи  посреди Королевской площади, и ничего – сошло.    

– Вот  это славно! – сказал Портос.    

– А  затем, в скором времени, – продолжал д'Артаньян, – у нас будут битвы  по всем правилам, с пушками, с пожарами, – все что душе угодно.    

– Тогда  я согласен.    

– Даете  мне слово?    

– Да,  решено! Я буду колотить за Мазарини направо и налево. Но…    

– Что  «но»?    

– Пусть  он сделает меня бароном.    

– Э,  черт возьми! Да это уж решено заранее. Я вам сказал и повторяю, что ручаюсь за  ваше баронство.    

Получив  это обещание, Портос, который никогда не сомневался в слове своего друга, повернул  с ним обратно в замок.    

 Глава 14. ПОКАЗЫВАЮЩАЯ,  ЧТО ЕСЛИ ПОРТОС БЫЛ НЕДОВОЛЕН СВОЕЙ УЧАСТЬЮ, ТО МУШКЕТОН БЫЛ СОВЕРШЕННО  УДОВЛЕТВОРЕН СВОЕЮ    

     

На  обратном пути к замку Портос был погружен в мечты о своем будущем баронстве, а  д'Артаньян размышлял о жалкой природе человека, всегда недовольного тем, что у  него есть, и постоянно стремящегося к тому, чего у него нет. Д'Артаньян, будь  он на месте Портоса, счел бы себя счастливейшим человеком на свете. А чего  недоставало для счастья Портосу? Пяти букв, которые он имел бы право писать  впереди всех своих имен и фамилий, да еще коронки, нарисованной на дверцах  кареты.    

«Видно,  суждено мне, – подумал д'Артаньян, – всю жизнь глядеть направо и  налево и так и не увидеть ни разу вполне счастливого лица».    

Но не  успел он сделать этот философский вывод, как судьба словно захотела  опровергнуть его. Едва расставшись с Портосом, ушедшим отдать кой-какие  приказания своему повару, д'Артаньян заметил, что к нему приближается Мушкетон.  Лицо доброго малого, если не считать легкого волнения, которое, подобно летнему  облачку, не столько омрачало его, сколько чуть-чуть затуманивало, казалось  лицом вполне счастливого человека.    

«Вот то,  чего я искал, – подумал д'Артаньян. – Но, увы, бедняга не знает,  зачем я приехал».    

Мушкетон  остановился на приличном расстоянии. Д'Артаньян сел на скамью и знаком подозвал  его к себе.    

– Сударь, –  сказал Мушкетон, воспользовавшись позволением, – я хочу вас попросить об одной  милости.    

– Говори,  мой друг, – сказал д'Артаньян.    

– Я  не смею, я боюсь, как бы вы не подумали, что благоденствие испортило меня.    

– Значит,  ты счастлив, мой друг? – спросил д'Артаньян.    

– Так  счастлив, как только возможно, и все же в ваших силах сделать меня еще  счастливее.    

– Что  ж! Говори. Если дело зависит только от меня, то считай, что оно уже сделано.    

– О,  сударь, оно зависит только от вас!    

– Я  жду.    

– Сударь,  милость, о которой я вас прошу, заключается в том, чтоб вы называли меня не  Мушкетоном, а Мустоном. С тех пор как я имею честь состоять управляющим его  милости, я ношу это имя, как более достойное и внушающее почтение моим  подчиненным. Вы сами знаете, сударь, как необходима субординация для челяди.    

Д'Артаньян  улыбнулся: Портос удлинял свою фамилию, Мушкетон укорачивал свою.    

– Так  как же, сударь? – спросил, трепеща, Мушкетон.    

– Ну,  конечно, мой милый Мустон, конечно, – ответил Д'Артаньян. Будь покоен, я  не забуду твоей просьбы и, если тебе угодно, даже не буду впредь говорить тебе  «ты».    

– О! –  воскликнул, покраснев от радости, Мушкетон. – Если вы окажете мне такую  честь, сударь, я буду вам признателен всю жизнь. Но, может быть, я прошу уж  слишком многого?    

«Увы, –  подумал Д'Артаньян. – Это совсем мало по сравнению с теми неожиданными напастями,  которые я навлеку на беднягу, встретившего меня так сердечно!»    

– А  вы долго пробудете у нас, сударь? – спросил Мушкетон.    

Лицо  его, обретя прежнюю безмятежность, расцвело опять, как пион.    

– Я  уезжаю завтра, мой друг, – ответил Д'Артаньян.    

– Ах,  сударь, неужели вы приехали только для того, чтобы огорчить нас?    

– Боюсь,  что так, – произнес Д'Артаньян совсем тихо, и отступавший с низкими поклонами  Мушкетон его не расслышал.    

Раскаяние  терзало д'Артаньяна, несмотря на то что сердце его изрядно очерствело.    

Он не  сожалел о том, что увлек Портоса на путь, опасный для его жизни и благополучия,  ибо Портос охотно рискнул бы всем этим ради баронского титула, о котором мечтал  пятнадцать лет; но Мушкетон-то желал только одного: чтобы его звали Мустоном;  так не жестоко ли было отрывать его от блаженной и сытой жизни? Д'Артаньян  раздумывал об этом, когда вернулся Портос.    

– За  стол, – сказал Портос.    

– Как  за стол? – спросил д'Артаньян. – Который же теперь час?    

– Уже  второй, мой милый.    

– Ваше  обиталище, Портос, просто рай: здесь забываешь о времени. Я следую за вами,  хоть я и не голоден.    

– Идем,  идем. Если не всегда можно есть, то пить всегда можно; это один из принципов бедняги  Атоса, и в его правоте я убедился с тех пор, как начал скучать.    

Д'Артаньян,  который, как истый гасконец, был по натуре весьма умерен, по-видимому, не очень  верил в правильность аксиомы Атоса; все-таки он старался по мере сил не отставать  от хозяина дома.    

Однако,  глядя, как ест Портос, и сам усердно прихлебывая вино, Д'Артаньян не мог отделаться  от мысли о Мушкетоне, тем более что Мушкетон, не прислуживая сам за столом, что  при нынешнем положении было бы ниже его достоинства, то и дело появлялся у  дверей и выказывал свою благодарность д'Артаньяну, посылая им вина самые лучшие  и самые выдержанные.    

Поэтому,  когда за десертом Портос по знаку д'Артаньяна отпустил лакеев и друзья остались  вдвоем, д'Артаньян обратился к Портосу:    

– А  кто же будет вас сопровождать в поход, Портос?    

– Конечно  же, Мустон, – ответил спокойно Портос.    

Д'Артаньян  был поражен. Ему уже представилось, как переходит в скорбную гримасу радушная  улыбка управителя.    

– А  ведь Мустон, – сказал Д'Артаньян, – уже не первой молодости, мой  милый; к тому же он разжирел и, может быть, утратил навык к боевой службе.    

– Я  знаю, но я привык к нему. Да, впрочем, он и сам не захочет покинуть меня: он  слишком меня любит.    

«О,  слепое самолюбие!» – подумал Д'Артаньян.    

– Но  ведь и у вас самого, кажется, служит все тот же лакей: этот добрый, храбрый,  сметливый… как бишь его зовут?    

– Планше.  Да, он снова у меня, но теперь он больше не лакей.    

– А  кто же?    

– На  свои тысячу шестьсот ливров, – помните, те деньги, которые он заработал  при осаде Ла-Рошели, доставив письмо лорду Винтеру, – он открыл лавочку на  улице Менял и стал кондитером.    

– Так  он кондитер на улице Менял? Зачем же он у вас служит?    

– Он  немножко напроказил и боится неприятностей.    

И  мушкетер рассказал своему другу, как он встретил Планше.    

– Да,  милый мой, – сказал Портос, – что, если б кто-нибудь сказал вам в  былое время, что Планше спасет Рошфора, а вы потом укроете его от  преследования?    

– Я  не поверил бы. Но что поделаешь? События меняют человека.    

– Совершенно  верно, – согласился Портос, – но что не меняется или, вернее, что  меняется к лучшему – это вино. Отведайте-ка испанское, которое так ценил  наш друг Атос: это херес.    

В эту  минуту управитель вошел за приказаниями относительно завтрашнего меню, а также  предполагаемой охоты.    

– Скажи-ка,  Мустон, – спросил Портос, – мое оружие в порядке?    

Д'Артаньян  забарабанил по столу пальцами, чтобы скрыть свое смущение.    

– Ваше  оружие, монсеньер? – спросил Мушкетон. – Какое оружие?    

– Да  мои доспехи, черт возьми!    

– Какие  доспехи?    

– Боевые  доспехи.    

– Да,  монсеньер, – я так думаю, по крайней мере.    

– Осмотри  их завтра и, если понадобится, вели почистить. Какая лошадь у меня самая резвая?    

– Вулкан.    

– А  самая выносливая?    

– Баярд.    

– А  ты какую больше всего любишь?    

– Я  люблю Рюсто, монсеньер, это славная лошадка, мы с ней прекрасно ладим.    

– Она  вынослива, не правда ли?    

– Помесь  нормандской породы с мекленбургской. Может бежать день и ночь без передышки.    

– Как  раз то, что нам нужно. Ты приготовишь к походу этих трех лошадей и вычистишь  или велишь вычистить мое оружие; да пистолеты для себя и охотничий нож.    

– Значит,  мы отправляемся путешествовать? – тревожно спросил Мушкетон.    

Д'Артаньян,  выстукивавший до сих пор неопределенные аккорды, забарабанил марш.    

– Получше  того, Мустон! – ответил Портос.    

– Мы  едем в поход, сударь? – спросил управитель, и розы на его лице сменились  лилиями.    

– Мы  опять поступаем на военную службу, Мустон! – ответил Портос, стараясь лихо  закрутить усы и придать им воинственный вид, от которого они давно отвыкли.    

Едва  раздались эти слова, как Мушкетон затрепетал; его толстые с красноватыми  прожилками щеки дрожали. Он взглянул на д'Артаньяна с таким невыразимо грустным  упреком, что офицер не мог вынести этого без волнения. Потом он пошатнулся и  сдавленным голосом спросил:    

– На  службу? На службу в королевской армии?    

– И  да и нет. Мы будем опять сражаться, искать всяких приключений словом, будем  вести прежнюю жизнь.    

Последние  слова как громом поразили Мушкетона. Именно эта самая ужасная «прежняя жизнь» и  делала «теперешнюю» столь приятной.    

– О,  господи! Что я слышу? – воскликнул Мушкетон, бросая еще более умоляющий  взгляд на д'Артаньяна.    

– Что  делать, мой милый Мустон! – сказал д'Артаньян. – Значит, судьба…    

Несмотря  на то что д'Артаньян постарался не назвать его на «ты» и выговорил его имя так,  как хотелось Мушкетону, тот все же почувствовал удар, и удар был столь ужасен,  что он вышел, забыв от волнения затворить двери.    

– Славный  Мушкетон! Он сам не свой от радости, – сказал Портос топом, которым  Дон-Кихот, вероятно, поощрял Санчо седлать своего Серого для последнего похода.    

Оставшись  одни, друзья заговорили о будущем и принялись строить воздушные замки. От  славного винца Мушкетона д'Артаньяну уже мерещились груды сверкающих червонцев  и пистолей, а Портосу – голубая лента и герцогская мантия. Во всяком случае,  они оба дремали за столом, когда слуги пришли, чтобы пригласить их лечь в  постель.    

На  следующее утро, однако, д'Артаньян несколько утешил Мушкетона, объявив ему, что  война, по всей вероятности, будет все время вестись в самом Париже и поблизости  от замка Валлон, расположенного в окрестностях Корбея, или же около Брасье,  лежащего близ Мелена, а также возле Пьерфона, находящегося между Компьенем и  Вилле-Котре.    

– Но  мне кажется, что прежде… – робко начал Мушкетон.    

– О! –  сказал д'Артаньян. – Нынче война ведется не так, как прежде. Теперь все  дело в дипломатии: спросите об этом Планше.    

Мушкетон  пошел наводить справки у своего старого друга, который подтвердил ему все, что  сказал д'Артаньян.    

– Только, –  прибавил он, – в этой войне пленников подчас вешают.    

– Черт  возьми, – сказал Мушкетон, – кажется, я все же предпочел бы осаду  Ла-Рошели.    

А Портос  предоставил своему гостю случай убить на охоте косулю, обошел с ним и свои леса,  и свои горы, и свои пруды, показал ему своих борзых, свою свору гончих,  Гредине – одним словом, все, чем он владел, наконец трижды угостил  д'Артаньяна как нельзя более пышно и, когда тот стал собираться в путь,  потребовал у него точных распоряжений.    

– Сделаем  так, мой друг, – сказал ему посланец Мазарини. – Мне нужно четыре  дня, чтобы доехать отсюда до Блуа; день провести там; три или четыре – на  возвращение в Париж. Выезжайте отсюда через неделю со всем необходимым;  остановитесь на Тиктонской улице, в гостинице «Козочка», и ждите моего  возвращения.    

– Решено, –  сказал Портос.    

– Я  еду к Атосу без всякой надежды на успех. Но, хоть я и думаю, что он никуда не  годится, все же нужно соблюдать приличия в отношении друзей.    

– Не  поехать ли и мне с вами? – сказал Портос. – Это меня несколько  развлечет.    

– Возможно,  меня тоже. Но вы не успеете сделать нужные приготовления.    

– Правда.  Поезжайте, желаю вам успеха. Мне не терпится приняться за дело.    

– Отлично! –  сказал д'Артаньян.    

И они  расстались на рубеже пьерфонских владений, до которого Портос пожелал проводить  своего друга.    

– По  крайней мере, – сказал д'Артаньян, скача по дороге на Вилле-Котре, –  я буду не один. Этот молодчина Портос еще исполнен сил. Если Атос согласится,  отлично. Мы тогда втроем посмеемся над Арамисом, этим повесой в рясе.    

Из  Вилле-Котре он написал кардиналу:    

«Монсеньер,  одного я уже могу предложить вашему преосвященству, а этот один стоит двадцати.  Я еду в Блуа, так как граф де Ла Фер живет в замке Бражелон в окрестностях  этого города».    

Затем он  поскакал по дороге в Блуа, болтая с Планше, весьма развлекавшим его в продолжение  долгого путешествия.    

 Глава 15. ДВА АНГЕЛОЧКА    

     

Дорога  предстояла долгая, но д'Артаньяна это ничуть не тревожило: он знал, что его  лошади хорошо отдохнули у полных яслей владельца замка Брасье. Он спокойно  пустился в четырехдневный или пятидневный путь, который ему предстояло  проделать в сопровождении верного Планше.    

Как мы  уже говорили, оба спутника, чтоб убить дорожную скуку, все время ехали рядом, переговариваясь  друг с другом. Д'Артаньян мало-помалу перестал держать себя барином, а Планше  понемногу сбросил личину лакея.    

Этот  тонкий плут, превратившись в торговца, не раз с сожалением вспоминал былые пирушки  в пути, а также беседы и блестящее общество дворян. И, сознавая за собой  известные достоинства, считал, что унижает себя постоянным общением с грубыми  людьми.    

Вскоре  он снова стал поверенным того, кого продолжал еще называть своим барином. Д'Артаньян  много лет уже не открывал никому своего сердца. Вышло так, что эти люди, встретившись  снова, отлично поладили между собой.    

Да и  вправду сказать, Планше был неплохим спутником в приключениях.    

Он был  человек сметливый; не ища особенно опасностей, он не отступал в бою, в чем д'Артаньян  не раз имел случай убедиться. Наконец, он был в свое время солдатом, а оружие  облагораживает. Но главное было в том, что если Планше нуждался в д'Артаньяне,  то и сам был ему весьма полезен. Так что они прибыли в Блуа почти друзьями.    

В пути,  постоянно возвращаясь к занимавшей его мысли, д'Артаньян говорил, качая  головой:    

– Я  знаю, что мое обращение к Атосу бесполезно и нелепо, но я обязан оказать это  внимание моему другу, имевшему все задатки человека благородного и  великодушного.    

– Что  и говорить! Господин Атос был истинный дворянин! – сказал Планше.    

– Не  правда ли? – подхватил д'Артаньян.    

– У  него деньги сыпались, как град с неба, – продолжал Планше, – и шпагу  он обнажал, словно король. Помните, сударь, дуэль с англичанами возле монастыря  кармелиток? Ах, как хорош и великолепен был в тот день господин Атос, заявивший  своему противнику: «Вы потребовали, чтобы я назвал вам свое имя, сударь? Тем  хуже для вас, так как теперь мне придется вас убить». Я стоял около него и  слышал все слово в слово. А его взгляд, сударь, когда он пронзил своего  противника, как заранее предсказал, и тот упал, не успев и охнуть! Ах, сударь,  еще раз скажу: это был истинный дворянин!    

– Да, –  сказал д'Артаньян, – это чистейшая правда, но один недостаток погубил все  его достоинства.    

– Да,  помню, – сказал Планше, – он любил выпить, или, скажем прямо, изрядно  пил. Только и пил он не как другие. Его глаза ничего не выражали, когда он  подносил стакан к губам. Право, никогда молчание не бывало так красноречиво.  Мне так и казалось, что я слышу, как он бормочет:    

«Лейся,  влага, и прогони мою печаль!» А как он отбивал ножки у рюмок или горлышки у бутылок!  В этом с ним никто бы не мог потягаться.    

– Какое  грустное зрелище нас ждет сегодня! – продолжал д'Артаньян. –  Благородный дворянин с гордой осанкой, прекрасный боец, так блестяще  проявлявший себя на войне, что все дивились, почему он держит в руке простую  шпагу, а не маршальский жезл, явится нам согбенным стариком с красным носом и  слезящимися глазами. Мы найдем его где-нибудь на лужайке в саду; он взглянет на  нас мутными глазами и, может быть, даже не узнает нас. Бог свидетель, Планше, я  охотно избежал бы этого грустного зрелища, – продолжал д'Артаньян, –  если бы не хотел доказать свое уважение славной тени доблестного графа де Ла  Фер, которого мы так любим.    

Планше  молча кивнул головой; видно было, что он разделяет все опасения своего  господина.    

– Вдобавок  ко всему, – продолжал д'Артаньян, – дряхлость, ведь Атос теперь уже  стар. Может быть, и бедность, потому что он не берег того немногого, что имел.  И засаленный Гримо, еще более молчаливый, чем раньше, и еще более горький  пьяница, чем его хозяин… Ах, Планше, все это разрывает мне сердце!    

– Мне  кажется, что я уже так и вижу, как он пошатывается, едва ворочая языком, –  с состраданием сказал Планше.    

– Признаюсь,  я побаиваюсь, как бы Атос, охваченный под пьяную руку воинственным пылом, не  принял бы мое предложение. Это будет для нас с Портосом большим несчастьем, а  главное, просто помехой; но мы его бросим после первой же попойки, вот и все.  Он проспится и поймет.    

– Во  всяком случае, сударь, – сказал Планше, – скоро все выяснится. Мне  кажется, вон те высокие стены, красные от лучей заходящего солнца, это уже  Блуа.    

– Возможно, –  ответил д'Артаньян, – а эти островерхие, резные колоколенки, что виднеются  там в лесу налево, напоминают, по рассказам, Шамбор.    

– Мы  въедем в город?    

– Разумеется,  чтоб навести справки.    

– Советую  вам, сударь, если мы будем в городе, отведать там сливок в маленьких горшочках:  их очень хвалят; к сожалению, в Париж их возить нельзя, и приходится пить  только на месте.    

– Ну  так мы их отведаем, будь спокоен, – отвечал д'Артаньян.    

В эту  минуту тяжелый, запряженный волами воз, на каких обычно возят к пристаням на Луаре  срубленные в тамошних великолепных лесах деревья, выехал с изрезанного колеями  проселка на большую дорогу, по которой скакали наши всадники. Воз сопровождал  человек, державший в руках длинную жердь с гвоздем на конце, этой жердью он  подбадривал своих медлительных животных.    

– Эй,  приятель! – окликнул Планше погонщика.    

– Что  угодно вашей милости? – спросил крестьянин на чистом и правильном языке,  свойственном жителям этой местности и способном пристыдить парижских блюстителей  грамматики с Сорбоннской площади и Университетской улицы.    

– Мы  разыскиваем дом графа де Ла Фер, – сказал д'Артаньян. – Приходилось  вам слышать это имя среди имен окрестных владельцев?    

Услыша  эту фамилию, крестьянин снял шляпу.    

– Бревна,  что я везу, ваша милость, – ответил он, – принадлежат ему. Я вырубил  их в его роще и везу в его замок.    

Д'Артаньян  не желал расспрашивать этого человека. Ему было бы неприятно услышать от  постороннего то, о чем он говорил Планше.    

«Замок! –  повторил про себя Д'Артаньян. – Замок! А, понимаю. Атос шутить не любит;  наверно, он, как Портос, заставил крестьян величать себя монсеньером, а свой  домишко – замком. У милейшего Атоса рука всегда была тяжелая, в  особенности когда он выпьет».    

Волы шли  медленно. Д'Артаньян и Планше ехали позади воза. Наконец такой аллюр им  наскучил.    

– Так,  значит, эта дорога ведет в замок, – спросил Д'Артаньян погонщика, – и  мы можем ехать по ней без риска заблудиться?    

– Конечно,  сударь, конечно, – отвечал тот, – можете ехать прямо, вместо того чтоб  скучать, плетясь за такими медлительными животными. Не проедете и полумили, как  увидите справа от себя замок; отсюда не видно: тополя его скрывают. Этот замок  еще не Бражелон, а Лавальер. Поезжайте дальше. В трех мушкетных выстрелах  оттуда будет большой белый дом с черепичной крышей, построенный на холме под  огромными кленами, – это и есть замок графа де Ла Фер.    

– А  как длинна эта полумиля? – спросил Д'Артаньян. – В нашей прекрасной  Франции бывают разные мили.    

– Десять  минут хода для проворных ног вашей лошади, сударь.    

Д'Артаньян  поблагодарил погонщика и дал шпоры коню. Потом, невольно взволнованный при  мысли, что снова увидит этого странного человека, который его так любил,  который так помог своим словом и примером воспитанию в нем дворянина, он  мало-помалу стал сдерживать лошадь и продолжал путь шагом, опустив в раздумье  голову.    

Встреча  с крестьянином и его поведение дали и Планше повод к серьезным размышлениям.  Никогда еще, ни в Нормандии, ни во Фрапш-Копте, ни в Артуа, ни в  Пикардии, – областях, где он больше всего живал, – не встречал он у  крестьян такой простоты в обращении, такой степенности, такой чистоты языка. Он  готов был думать, что встретил какого-нибудь дворянина, фрондера, как и он,  который по политическим причинам был вынужден, тоже как он, переменить обличие.    

Возчик  сказал правду: вскоре за поворотом дороги глазам путников предстал замок Лавальер;  а вдали, на расстоянии примерно с четверть мили, в зеленой рамке громадных  кленов, на фоне густых деревьев, которые весна запушила снегом цветов, выделялся  белый дом. Увидев все это, Д'Артаньян, которого нелегко было растрогать, ощутил  в сердце своем странный трепет: такую власть имеют над нами в течение всей  пашей жизни впечатления молодости.    

Планше,  не имевший поводов так волноваться и удивленный возбуждением своего барина,  поглядывал то на д'Артаньяна, то на дом.    

Мушкетер  проехал еще несколько шагов и очутился перед решеткой, сделанной с большим  вкусом, который отличает металлические изделия того времени.    

За  решеткой виднелись отличные огороды и довольно просторный двор, где лакеи в  разнообразных ливреях держали под уздцы горячих верховых лошадей и стояла  карета, запряженная парой лошадей местной породы.    

– Мы  сбились с дороги, или тот человек обманул нас, – сказал Д'Артаньян. –  Не может быть, чтобы здесь жил Атос. Боже мой, неужели он умер и это имение  перешло к какому-нибудь из его родственников! Сойди с лошади, Планше, и пойди  разузнай. Признаюсь, у меня не хватает храбрости.    

Планше  соскочил с лошади.    

– Ты  скажешь, – продолжал д'Артаньян, – что один дворянин, находящийся  здесь проездом, желает засвидетельствовать свое почтение графу де Ла Фер, и  если ответ будет благоприятный, тогда можешь назвать мою фамилию.    

Планше,  ведя лошадь под уздцы, подошел к воротам и позвонил. На звонок тотчас же вышел  седой лакей, несмотря на свой возраст державшийся вполне прямо.    

– Здесь  живет граф де Ла Фер? – спросил Планше.    

– Да,  здесь, сударь, – ответил слуга, так как Планше не бы и одет в ливрею.    

– Отставной  военный, не так ли?    

– Совершенно  верно.    

– У  которого был лакей по имени Гримо? – расспрашивал Планше, с обычной своей  осторожностью считавший, что лишняя справка не помешает.    

– Господин  Гримо сейчас в отъезде, – ответил лакей, не привыкший к подобным допросам  и начинавший уже оглядывать Планше с головы до ног.    

– В  таком случае, – сказал радостно Планше, – я вижу, что это тот самый  граф де Ла Фер, которого мы ищем. Откройте мне, пожалуйста, я хотел бы доложить  графу, что мой господин, его друг, приехал сюда и желает его видеть.    

– Что  же вы раньше этого не сказали? – ответил лакей, отворяя ворота.    

– Но  где же ваш господин?    

– Он  едет за мной.    

Лакей  отворил ворота и пропустил Планше. Тот сделал знак д'Артаньяну, который въехал  во двор, испытывая небывалое волнение.    

Взойдя  на крыльцо, Планше услыхал, как кто-то говорил в нижней зале:    

– Где  же этот дворянин? Отчего вы не проведете его сюда?    

Этот  голос, донесшийся до д'Артаньяна, пробудил в его сердце тысячу ощущений, тысячу  забытых воспоминаний. Он поспешно соскочил с лошади, между тем как Планше, с  улыбкой на губах, уже подходил к хозяину дома.    

– Да  ведь я знаю этого молодца! – сказал Атос, появляясь на пороге.    

– О  да, господин граф, вы меня знаете, и я также вас хорошо знаю. Я Планше,  господин граф. Планше, помните ли…    

Но тут  честный слуга запнулся, пораженный наружностью Атоса.    

– Что?  Планше? – вскричал Атос. – Неужели д'Артаньян здесь?    

– Я  здесь, мой друг! Я здесь, дорогой Атос! – пробормотал, чуть не шатаясь,  д'Артаньян.    

Теперь и  прекрасное, спокойное лицо Атоса изобразило сильное волнение. Не спуская глаз с  д'Артаньяна, он сделал два быстрых шага к нему навстречу и нежно обнял его.  Д'Артаньян, оправившись от смущения, в свою очередь, сердечно, со слезами на  глазах, обнял друга.    

Тогда  Атос, взяв его за руку и крепко сжимая ее в своей, ввел д'Артаньяна в гостиную,  где находилось несколько гостей. Все встали.    

– Позвольте  вам представить, господа, – сказал Атос, – шевалье д'Артаньяна,  лейтенанта мушкетеров его величества, моего искреннего друга и одного из  храбрейших и благороднейших дворян, каких я знаю.    

Д'Артаньян,  как водится, выслушал приветствия присутствующих, ответил на них, как умел, и  присоединился к обществу, а когда прерванный на минуту разговор возобновился,  принялся рассматривать Атоса.    

Странное  дело! Атос почти не постарел. Его прекрасные глаза, без темных кругов от бессонницы  и пьянства, казалось, стали еще больше и еще яснее, чем прежде. Ею овальное  лицо, утратив нервную подвижность, стало величавее. Прекрасные и по-прежнему  мускулистые, хотя и тонкие руки, в пышных кружевных манжетах, сверкали  белизной, как руки на картинах Тициана и Ван-Дейка. Он стал стройней, чем  прежде; его широкие, хорошо развитые плечи говорили о необыкновенной силе.  Длинные черные волосы с чуть пробивающейся сединой, волнистые от природы,  красиво падали на плечи.    

Голос  был по-прежнему свеж, словно Атосу было все еще двадцать пять лет.    

Безупречно  сохранившиеся прекрасные белые зубы придавали невыразимую прелесть улыбке.    

Между  тем гости, почувствовав по чуть приметной холодности разговора, что друзья сгорают  желанием остаться наедине, стали с изысканной вежливостью того времени один за  другим подниматься – прощанье с хозяином всегда было важным делом у людей  высшего общества. Но тут со двора послышался громкий лай собак, и несколько  человек в один голос воскликнули:    

– Вот  и Рауль вернулся!    

При  имени Рауля Атос взглянул на д'Артаньяна, как бы желая подметить любопытство, которое  должно было возбудить в том это повое имя. Но Д'Артаньян был так поражен всем  виденным, что ничего еще толком не понимал; поэтому он довольно безразлично  обернулся, когда в гостиную вошел красивый юноша лет пятнадцати, просто, но со  вкусом одетый, и изящно поклонился, сняв шляпу с длинными красными перьями.    

Тем не  менее приход этого нового, совершенно неожиданного лица поразил д'Артаньяна.  Множество мыслей зародилось у него в уме, подсказывая ему объяснение перемены в  Атосе, казавшейся ему до сих пор необъяснимой.    

Поразительное  сходство Атоса с молодым человеком проливало свет на тайну его перерождения.  Д'Артаньян стал выжидать, присматриваясь и прислушиваясь.    

– Вы  уже вернулись, Рауль? – сказал граф.    

– Да,  сударь, – почтительно ответил молодой человек, – я исполнил ваше  поручение.    

– Но  что с вами, Рауль? – заботливо спросил Атос. – Вы бледны и как будто  взволнованы.    

– Это  потому, что с нашей маленькой соседкой случилось несчастье.    

– С  мадемуазель Лавальер? – живо спросил Атос.    

– Что  такое? – раздалось несколько голосов.    

– Она  гуляла со своей Марселиной в лесу, где дровосеки обтесывают бревна; я увидел  ее, проезжая мимо, и остановился. Она тоже меня увидела, хотела спрыгнуть ко  мне с кучи бревен, на которую взобралась, но оступилась, бедняжка, упала и не  могла подняться. Мне кажется, она вывихнула себе ногу.    

– О,  боже мой! – воскликнул Атос. – А госпожа де Сен-Реми, ее мать, знает  об этом?    

– Нет,  госпожа де Сен-Реми в Блуа, у герцогини Орлеанской. Я побоялся, что девочке недостаточно  хорошо оказали первую помощь, и прискакал спросить вашего совета.    

– Пошлите  кого-нибудь в Блуа, Рауль! Или лучше садитесь на коня и скачите туда сами.    

Рауль  поклонился.    

– А  где Луиза? – продолжал граф.    

– Я  доставил ее сюда, граф, и положил у жены Шарло, которая покамест заставляет ее  держать ногу в воде со льдом.    

Это  известие послужило гостям предлогом для ухода. Они поднялись и стали прощаться  с Атосом. Один только старый герцог до Барбье, двадцать лет бывший в дружбе с  семьей Лавальер, пошел навестить маленькую Луизу, которая заливалась слезами;  но, увидев Рауля, она отерла свои прелестные глазки и сейчас же улыбнулась.    

Герцог  предложил отвезти ее в Блуа в своей карете.    

– Вы  правы, сударь, – согласился Атос, – ей лучше поскорее ехать к матери;  но я уверен, Рауль, что во всем повинно ваше безрассудство.    

– Нет,  сударь, клянусь вам! – воскликнула девочка, между тем как юноша побледнел  от мысли, что, быть может, он виновник такой беды.    

– Уверяю  вас, сударь… – пролепетал Рауль.    

– Тем  не менее вы отправитесь в Блуа, – добродушно продолжал граф, – и  попросите у госпожи де Сен-Реми прощения и себе и мне, а потом вернетесь  обратно.    

Румянец  снова выступил на щеках юноши. Он спросил взглядом разрешения у Атоса, приподнял  уже юношески сильными руками заплаканную и улыбающуюся девочку, которая прижалась  к его плечу своей головкой, и осторожно посадил ее в карету; затем он вскочил  на лошадь с ловкостью и проворством опытного наездника и, поклонившись Атосу и  д'Артаньяну, поскакал рядом с каретой, не отрывая глаз от ее окна.    

 Глава 16. ЗАМОК  БРАЖЕЛОН    

     

Д'Артаньян  глядел на эту сцену, вытаращив глаза и чуть не разинув рот: все это было так не  похоже на то, чего он ожидал, что он не мог прийти в себя от изумления.    

Атос  взял его под руку и увел в сад.    

– Пока  нам готовят ужин, вы мне позволите, не правда ли, друг мой, – сказал он,  улыбаясь, – несколько разъяснить загадку, над которой вы ломаете себе  голову?    

– Разумеется,  господин граф, – сказал Д'Артаньян, вновь почувствовав то огромное превосходство,  которое Атос всегда имел над ним.    

Атос  поглядел на него с добродушной улыбкой.    

– Прежде  всего, мой милый Д'Артаньян, – сказал Атос, – здесь нет графа. Если я  назвал вас шевалье, то для того лишь, чтобы представить вас моим гостям и чтобы  они знали, кто вы такой; но для вас, Д'Артаньян, надеюсь, я по-прежнему Атос,  ваш товарищ и друг. Может быть, вы предпочитаете церемонность, потому что  любите меня меньше, чем прежде?    

– Упаси  боже! – воскликнул гасконец с честным молодым порывом, которые так редки у  людей зрелых.    

– Ну,  так вернемся к нашим старым обычаям и для начала будем откровенны. Вас все  здесь удивляет, не правда ли?    

– Чрезвычайно.    

– И  больше всего я сам? – с улыбкой прибавил Атос. – Признайтесь.    

– Признаюсь.    

– Я  еще молод, не правда ли; несмотря на мои сорок девять лет, меня все еще можно узнать?    

– Напротив, –  ответил д'Артаньян, готовый до конца воспользоваться предложенной Атосом  откровенностью, – вы совсем неузнаваемы.    

– Понимаю! –  сказал Атос, слегка покраснев. – Всему бывает конец, д'Артаньян, и этому сумасбродству,  как всему другому.    

– К  тому же и ваши денежные дела изменились, как мне кажется. Вы живете в довольстве, –  ведь этот дом ваш, я полагаю?    

– Да.  Это то самое именьице, которое, как я говорил вам, досталось мне в наследство,  когда я вышел в отставку.    

– У  вас есть парк, лошади, охота…    

Атос  улыбнулся.    

– В  парке двадцать акров; но из них часть взята под огороды и службы. Лошадей у  меня всего две; я, понятно, не считаю кургузого конька, принадлежащего моему  лакею. Охота ограничивается четырьмя ищейками, двумя борзыми и одной легавой.  Да и вся эта охотничья роскошь заведена не для меня, – прибавил Атос,  улыбаясь.    

– Понятно, –  сказал д'Артаньян, – это для молодого человека, для Рауля.    

И  д'Артаньян с невольною улыбкой посмотрел на Атоса.    

– Вы  угадали, мой друг, – ответил последний.    

– А  этот молодой человек – ваш питомец, ваш крестник, ваш родственник, быть  может? Ах, как вы переменились, мой дорогой Атос!    

– Этот  молодой человек, – спокойно ответил Атос, – сирота, которого мать  подкинула одному бедному сельскому священнику; я вырастил и воспитал его.    

– И  он, вероятно, очень к вам привязан?    

– Я  думаю, что он любит меня как отца.    

– И,  конечно, исполнен признательности?    

– О,  что касается признательности, то она должна быть взаимной: я обязан ему столько  же, сколько он мне. Я не говорю ему этого, но вам, д'Артаньян, скажу правду: в  сущности, я в долгу у него.    

– Как  так? – удивился мушкетер.    

– Конечно,  боже мой, как же иначе! Ведь он причина перемены, которую вы видите во мне. Я  засыхал, как жалкое срубленное дерево, лишенное всякой связи с землей; и только  сильная привязанность могла заставить меня пустить новые корни в жизнь.  Любовница? Я был для этого стар. Друзья? Вас уже не было со мной. И вот в этом  ребенке я вновь обрел все, что потерял. Не имея более мужества жить для себя, я  стал жить для него. Наставления полезны для ребенка, но добрый пример еще  лучше. Я подавал ему пример, д'Артаньян. Я избавился от своих пороков и открыл  в себе добродетели, которые раньше не имел. И полагаю, что не преувеличиваю,  д'Артаньян. Рауль должен стать совершеннейшим дворянином, какого только наше  обнищавшее время способно породить.    

Д'Артаньян  смотрел на Атоса с возрастающим восхищением. Они прогуливались в прохладной  тенистой аллее, сквозь листву которой пробивались косые лучи заходящего солнца.  Один из этих золотых лучей осветил лицо Атоса, глаза которого, казалось,  излучали такой же теплый спокойный вечерний свет.    

Неожиданно  д'Артаньян вспомнил о миледи.    

– И  вы счастливы? – спросил он своего друга.    

Острый  взгляд Атоса проник в самую глубину сердца д'Артаньяна и словно прочел его мысли.    

– Так  счастлив, как только может быть участлив на земле человек. Но договаривайте  вашу мысль, д'Артаньян, ведь вы не все мне сказали.    

– Вы  проницательны, Атос, от вас ничего невозможно скрыть, – сказал  д'Артаньян. – Да, я хотел вас спросить, не испытываете ли вы порой  внезапных приступов ужаса, похожих на…    

– Угрызения  совести? – подхватил Атос. – Я договариваю вашу фразу, мой друг. И да  и нет. Я не испытываю угрызений совести, потому что эта женщина, как я полагаю,  заслужила понесенную ею кару. Потому что, если бы ее оставили в живых, она, без  сомнения, продолжала бы свое пагубное дело. Однако, мой друг, это не значит,  чтобы я был убежден в нашем праве сделать то, что мы сделали. Быть может,  всякая пролитая кровь требует искупления. Миледи уже поплатилась; может быть, в  свою очередь, это предстоит и нам.    

– Я  иногда думаю то же самое, Атос, – сказал д'Артаньян.    

– У  этой женщины был, кажется, сын?    

– Да.    

– Вы  слыхали о нем что-нибудь?    

– Ничего.    

– Ему,  должно быть, теперь двадцать три года, – прошептал Атос. – Я часто  думаю об этом молодом человеке, д'Артаньян.    

– Вот  странно. А я совсем забыл о нем.    

Атос  грустно улыбнулся.    

– А  о лорде Винтере вы имеете известия?    

– Я  знаю, что он был в большой милости у короля Карла Первого.    

– И,  вероятно, разделяет его судьбу, а она в настоящий момент печальна. Смотрите,  д'Артаньян, – продолжал Атос, – это совершенно совпадает с тем, что я  сейчас сказал. Он пролил кровь Страффорда. Кровь требует крови. А королева?    

– Какая  королева?    

– Генриетта  Английская, дочь Генриха Четвертого.    

– Она  в Лувре, как вам известно.    

– Да,  и она очень нуждается, не правда ли? Вовремя сильных холодов нынешней зимой ее  больная дочь, как мне говорили, вынуждена была оставаться в постели, потому что  не было дров. Понимаете ли вы это? – сказал Атос, пожимая плечами. –  Дочь Генриха Четвертого дрожит от холода, не имея вязанки дров! Зачем не  обратилась она к любому из нас, вместо того чтобы просить гостеприимства у  Мазарини? Она бы ни в чем не нуждалась.    

– Так  вы ее знаете, Атос?    

– Нет,  но моя мать знавала ее ребенком. Я вам говорил, что моя мать была статс-дамой Марии  Медичи?    

– Никогда.  Вы ведь не любите говорить о таких вещах, Атос.    

– Ах,  боже мой, совсем напротив, как вы сами видите, – ответил Атос. – Просто  случая не было.    

– Портос  не ждал бы его так терпеливо, – сказал, улыбаясь, д'Артаньян.    

– У  всякого свой нрав, милый д'Артаньян. Портос, если забыть о его тщеславии,  обладает большими достоинствами. Вы с ним виделись с тех пор?    

– Я  расстался с ним пять дней тому назад, – сказал д'Артаньян.    

И тотчас  же со свойственным гасконцам живым юмором он рассказал о великолепной жизни  Портоса в его замке Пьерфон. А разбирая по косточкам Портоса, он задел два-три  раза и достойного господина Мустона.    

– Замечательно, –  ответил Атос, улыбаясь шуткам своего друга, напомнившим ему их славные  дни, – замечательно, что мы тогда сошлись случайно и до сих пор соединены  самой тесной дружбой, невзирая на двадцать лет разлуки. В благородных сердцах,  д'Артаньян, дружба пускает глубокие корпи. Поверьте, только злой человек может  отрицать дружбу, и лишь потому, что он ее не понимает. А Арамис?    

– Я  его тоже видел, но он, мне показалось, был со мной холоден.    

– Так  вы виделись с Арамисом? – сказал Атос, пристально глядя на  д'Артаньяна. – Право же, вы предприняли паломничество по храмам дружбы,  говоря языком поэтов.    

– Ну,  конечно, – ответил смущенно д'Артаньян.    

– Арамис,  вы сами знаете, – продолжал Атос, – по природе холоден; к тому же он  постоянно запутан в интригах с женщинами.    

– У  него и сейчас очень сложная интрига, – заметил д'Артаньян.    

Атос  ничего не ответил.    

«Он не  любопытен», – подумал д'Артаньян.    

Атос не  только не ответил, но даже переценил разговор.    

– Вот  видите, – сказал он, обращая внимание д'Артаньяна на то, что они уже  подошли к замку. – Погуляв часок, мы обошли почти все мои владения.    

– Все  в них очаровательно, а в особенности то, что во всем чувствуется их  владелец, – ответил д'Артаньян.    

В эту  минуту послышался конский топот.    

– Это  Рауль возвращается, он нам расскажет о бедной крошке.    

Действительно,  молодой человек весь в пыли показался за решеткой и скоро въехал во двор; он  соскочил с лошади и, передав ее конюху, поклонился графу и д'Артаньяну.    

– Этот  господин, – сказал Атос, положив руку на плечо д'Артаньяна, – шевалье  д'Артаньян, о котором я вам часто говорил, Рауль.    

– Господин  д'Артаньян, – сказал юноша, кланяясь еще ниже, – граф всегда называл  мне ваше имя, когда хотел привести в пример отважного и великодушного  дворянина.    

Этот маленький  комплимент тронул сердце д'Артаньяна. Протягивая руку Раулю, он отвечал:    

– Мой  юный друг, все такие похвалы надо обращать к графу, потому что это он воспитал  меня, и не его вина, если ученик так плохо использовал ею уроки. Но вы его  вознаградите лучше, в этом я уверен. Вы нравитесь мне, Рауль, и ваша любезность  тронула меня.    

Атосу  были чрезвычайно приятны эти слова; он благодарно взглянул на д'Артаньяна,  потом улыбнулся Раулю той странной улыбкой, которая заставляет детей, когда они  ее замечают, гордиться собой.    

«Теперь, –  подумал Д'Артаньян, от которого не ускользнула немая игра их лиц, – я в  этом уверен».    

– Надеюсь, –  сказал Атос, – несчастный случай не имел последствий?    

– Еще  ничего не известно, сударь. Из-за опухоли доктор ничего не мог сказать определенного.  Он опасается все-таки, не повреждено ли сухожилие.    

– И  вы не остались дольше у госпожи де Сен-Реми?    

– Я  боялся опоздать к ужину, сударь, и заставить вас ждать себя.    

В эту  минуту крестьянский парень, заменявший лакея, доложил, что ужин подан.    

Атос  проводил гостя в столовую. Она была обставлена очень просто, но ее окна с одной  стороны выходили в сад, а с другой – в оранжерею с чудесными цветами.    

Д'Артаньян  взглянул на сервировку, – она была великолепна; с первого взгляда было  видно, что это все старинное фамильное серебро. На поставце стоял превосходный  серебряный кувшин. Д'Артаньян подошел, чтобы посмотреть на него.    

– Какая  дивная работа! – сказал он.    

– Да, –  ответил Атос, – это образцовое произведение одного великого флорентийского  мастера, Бенвенуто Челлини.    

– А  что за битву оно изображает?    

– Битву  при Мариньяно, и как раз то самое мгновение, когда один из моих предков подает  свою шпагу Франциску Первому, сломавшему свою. За это мой прадед Ангерран де Ла  Фер получил орден святого Михаила. Кроме того, пятнадцать лет спустя король, не  забывший, что он в течение трех часов бился шпагой своего друга Ангеррана, не  сломав ее, подарил ему этот кувшин и шпагу, которую вы, вероятно, видели у меня  прежде; тоже недурная чеканная работа. То было время гигантов. Мы все карлики в  сравнении с теми людьми. Садитесь, д'Артаньян, давайте поужинаем. Кстати, –  обратился Атос к молодому лакею, подававшему суп, – позовите Шарло.    

Паренек  вышел, и спустя минуту вошел тот слуга, и которому наши путешественника обратились  по приезде.    

– Любезный  Шарло, – сказал ему Атос, – поручаю вашему особенному вниманию  Планше, лакея господина д'Артаньяна, на все время, пока они здесь пробудут. Он  любит хорошее вино: ключи от погребов у вас. Ему часто приходилось спать на  голой земле, а, вероятно, он не откажется от мягкой постели, позаботьтесь и об  этом, пожалуйста.    

Шарло  поклонился и вышел.    

– Шарло  тоже милый человек, – сказал Атос. – Вот уже восемнадцать лег, как он  мне служит.    

– Вы  очень заботливы, – сказал д'Артаньян. – Благодарю вас за Планше, мой  дорогой Атос.    

При этом  имени молодой человек широко раскрыл глаза и посмотрел на графа, не понимая, к  нему ли обращается д'Артаньян.    

– Это  имя кажется вам странным, Рауль? – сказал, улыбаясь, Атос. – Так  звали меня товарищи по оружию. Я носил его в те времена, когда д'Артаньян, еще  два храбрых друга и я проявляли свою храбрость у стен Ла-Рошели под начальством  покойного кардинала и де Бассомпьера, ныне также умершего. Д'Артаньяну нравится  по-старому звать меня этим дружеским именем, и всякий раз, когда я его слышу,  мое сердце трепещет от радости.    

– Это  имя было знаменито, – сказал д'Артаньян, – и раз удостоилось триумфа.    

– Как  так, сударь? – спросил Рауль с юношеским любопытством.    

– Право,  я ничего не знаю об этом, – сказал Атос.    

– Вы  забыли о бастионе Сен-Жерве, Атос, и о той салфетке, которую три пули  превратили в знамя? У меня память получше, я все помню, и сейчас вы узнаете об  этом, молодой человек.    

И он  рассказал Раулю случай на бастионе, как раньше Атос рассказывал историю своего  предка.    

Молодой  человек слушал д'Артаньяна так, словно перед ним воочию проходили подвиги из  лучших времен рыцарства, о которых повествуют Тассо и Ариосто.    

– Но  д'Артаньян не сказал вам, Рауль, – заметил, в свою очередь, Атос, –  что он был одним из лучших бойцов того времени: ноги крепкие, как железо, кисть  руки гибкая, как сталь, безошибочный глазомер и пламенный взгляд, – вот  какие качества обнаруживали в нем противники! Ему было восемнадцать лет, только  на три года больше, чем вам теперь, Рауль, когда я в первый раз увидал его в  деле, и против людей бывалых.    

– И  господин д'Артаньян остался победителем? – спросил гоноша.    

Глаза  его горели и словно молили о подробностях.    

– Кажется,  я одного убил, – сказал д'Артаньян, спрашивая глазами Атоса, – а  другого обезоружил или ранил, не помню точно.    

– Да,  вы его ранили. О, вы были страшный силач!    

– Ну,  мне кажется, я с тех пор не так уж ослабел, – ответил д'Артаньян,  усмехнувшись с гасконским самодовольством. – Недавно еще…    

Взгляд  Атоса заставил его умолкнуть.    

– Вот  вы полагаете, Рауль, что ловко владеете шпагой, – сказал Атос, – но,  чтобы вам не пришлось в том жестоко разочароваться, я хотел бы показать вам,  как опасен человек, который с ловкостью соединяет хладнокровие. Я не могу  привести более разительного примера: попросите завтра господина д'Артаньяна,  если он не очень устал, дать вам урок.    

– Но,  черт побери, вы, милый Атос, ведь и сами хороший учитель и лучше всех можете обучить  тому, за что хвалите меня. Не далее как сегодня Планше напоминал мне о  знаменитом поединке возле монастыря кармелиток с лордом Винтером и его  приятелями. Ах, молодой человек, там не обошлось без участия бойца, которого я  часто называл первой шпагой королевства.    

– О,  я испортил себе руку с этим мальчиком, – сказал Атос.