1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Коконнас  выпрямился, но недостаточно быстро, и кинжал другого племянника Меркандона,  прорезав плащ пьемонтца, нанес ему рану в другое плечо.    

Дама  пронзительно вскрикнула.    

Коконнас,  одним жестом и поблагодарив ее и успокоив, бросился на второго племянника; тот  отвел удар, но при второй атаке поскользнулся в луже крови. Коконнас бросился  на него с быстротой барса и пронзил ему грудь.    

– Отлично!  Отлично, храбрый рыцарь! – воскликнула дама из дворца Гизов. –  Отлично! Сейчас я вышлю вам подмогу.    

– Не  стоит беспокоиться, сударыня! – отвечал Коконнас. – Если это вас  интересует, то лучше досмотрите до конца, и вы увидите, как расправляется с  гугенотами граф Аннибал де Коконнас.    

В это  время сын старика Меркандона почти в упор выстрелил из пистолета в Коконнаса, и  тот упал на одно колено.    

Дама в  окне вскрикнула, но Коконнас встал на ноги – он упал на колено, чтобы избежать  пули, которая просверлила стену в двух футах от прекрасной зрительницы.    

Почти  одновременно в окне жилища Меркандона раздался яростный крик, и какая-то старуха,  поняв по белому кресту и белой перевязи, что Коконнас – католик, швырнула в  него цветочный горшок и попала ему в ногу выше колена.    

– Прекрасно! –  сказал Коконнас. – Одна бросает мне цветы, другая – горшок. Если так будет  продолжаться, то разнесут и оба дома.    

– Спасибо,  матушка, спасибо! – воскликнул юноша.    

– Валяй,  жена, валяй! – крикнул старый Меркандон. – Только не попади в нас!    

– Подождите,  подождите, господин де Коконнас, – крикнула дама из дворца Гизов, – я  прикажу стрелять из окон.    

– Вот  как! Да это целый женский ад, где одни женщины за меня, а другие –  против! – сказал Коконнас. – Пора кончать, черт побери!    

Обстановка  и впрямь сильно изменилась, и дело явно шло к развязке. Против Коконнаса, который,  хотя и был ранен, но находился в самом расцвете своих двадцати пяти лет,  который привык к боям и которого три-четыре царапины не столько ослабили,  сколько обозлили, остались только Меркандон и его сын – старик на седьмом  десятке лет и юноша лет семнадцати, бледный и хрупкий блондин; он бросил свой  разряженный, ставший бесполезным пистолет и, весь дрожа, размахивал своей  шпажонкой, которая была наполовину короче шпаги пьемонтца; отец, вооруженный  лишь кинжалом и разряженной аркебузой, звал на помощь. В окне напротив старая  женщина, мать юноши, держала в руках кусок мрамора и собиралась запустить им в  Коконнаса. А Коконнас, возбужденный угрожающими действиями с одной стороны и  поощрениями с другой, гордый своей двойной победой, опьяненный запахом пороха и  крови, озаренный отсветами горящего дома, воодушевленный мыслью о том, что  сражается на глазах у женщины, чья красота, казалось ему, была достойна ее  высокого титула, Коконнас, подобно последнему из Горациев,[8] почувствовал, что силы  его удвоились, и, заметив нерешительность юного противника, подскочил к нему и  скрестил свою страшную окровавленную рапиру с его шпажонкой. Двумя ударами он выбил  ее у него из руки. Меркандон постарался оттеснить Коконнаса с таким расчетом,  чтобы метательные снаряды, брошенные из окна, могли попасть в него наверняка.  Но чтобы остановить двойное нападение – нападение Меркандона, пытавшегося  пронзить его кинжалом, и нападение старухи матери, уже готовой бросить камень и  размозжить ему череп, Коконнас схватил своего противника в охапку и, сдавив его  в своих геркулесовых объятиях, начал подставлять его, как щит, под все удары.    

– Помогите,  помогите! – кричал юноша. – Он раздавит мне грудь! Помогите,  помогите!    

Голос  его переходил в глухое, сдавленное хрипение. Меркандон прекратил угрозы и начал  умолять:    

– Пощадите!  Пощадите, господин де Коконнас: ведь это мое единственное дитя!    

– Мой  сын! Мой сын! – кричала мать. – Это надежда нашей старости! Не  убивайте его, сударь! Не убивайте!    

– Ах,  вот как! – разразившись хохотом, воскликнул Коконнас. – Не убивать? А  что он хотел сделать со мной своим пистолетом и шпагой?    

– Сударь, –  продолжал Меркандон, умоляюще складывая руки, – у меня есть денежное обязательство,  подписанное вашим отцом, – я вам верну его; у меня десять тысяч экю  золотом – я отдам их вам; у меня есть фамильные драгоценности – они будут ваши,  только не убивайте, не убивайте его!    

– А  у меня есть любовь, – вполголоса сказала дама из дворца Гизов, – я  обещаю ее вам!    

Пьемонтец  на мгновение призадумался.    

– Вы  гугенот? – неожиданно обратился он к юноше.    

– Да. –  пролепетал мальчик.    

– Тогда  – смерть тебе! – ответил Коконнас, нахмурив брови и поднося к груди  противника остро отточенное лезвие.    

– Смерть! –  воскликнул старик. – Мое несчастное дитя!    

Раздался  вопль старухи матери, проникнутый такой глубокой скорбью, что пьемонтец приостановил  исполнение своего жестокого приговора.    

– Герцогиня! –  взмолился Меркандон, обращаясь к даме из дворца де Гиза. – Заступитесь за  нас, и мы будем поминать вас на вечерних и утренних молитвах.    

– Пусть  он перейдет в католичество! – отвечала дама из дворца Гизов.    

– Я  протестант, – сказал мальчик.    

– Тогда  умри, раз тебе не дорога жизнь, которую тебе дарят такие прелестные уста!    

Меркандон  и его жена увидели, как страшный клинок молнией сверкнул над головой их сына.    

– Сын  мой, мой Оливье! Отрекись… Отрекись! – завопила мать.    

– Отрекись,  сынок! Не оставляй нас одинокими! – кричал Меркандон, валяясь в ногах у Коконнаса.    

– Отрекайтесь  все трое! – воскликнул Коконнас. – Спасение трех душ и одной жизни за  одно «Верую».    

– Согласен, –  сказал юноша.    

– Согласны! –  воскликнули Меркандон и его жена.    

– На  колени! – приказал Коконнас. – И пусть твой сын повторяет за мной  молитву слово в слово. Отец первым встал на колени.    

– Я  готов, – сказал мальчик и тоже встал на колени. Коконнас начал по-латыни  читать «Верую». Но случайно или намеренно, юный Оливье опустился на колени на  том самом месте, куда отлетела его шпага. Как только он увидел, что может  достать до нее рукой, он, повторяя слова молитвы, протянул к ней руку. Коконнас  заметил его маневр, но не подал виду. Когда же юноша дотронулся концами пальцев  до эфеса шпаги, Коконнас бросился на него и повалил на землю.    

– Вот  тебе, предатель! – вскричал он и вонзил кинжал ему в горло.    

Юноша вскрикнул,  судорожно поднялся на одно колено и упал мертвый.    

– Палач! –  завопил Меркандон. – Ты убиваешь нас, чтобы украсть сто нобилей, которые  нам должен!    

– Честное  слово, нет! – возразил Коконнас. – И вот доказательство…    

С этими  словами он швырнул к ногам старика кошелек, который перед отъездом дал ему отец  с тем, чтобы он вернул долг его заимодавцу.    

–..вот  доказательство! – продолжал Коконнас. – Вот ваши деньги!    

– А  вот твоя смерть! – крикнула мать из своего окна.    

– Берегитесь!  Берегитесь, господин де Коконнас! – воскликнула дама из дворца Гизов.    

Не успел  Коконнас оглянуться, чтобы последовать совету и избежать опасности, как тяжелая  каменная глыба со свистом прорезала воздух, плашмя упала на шляпу пьемонтца,  сломала его шпагу, а его самого свалила на мостовую, где он и распростерся,  оглушенный, потерявший сознание, не слыша ни крика радости, ни вопля отчаяния,  одновременно раздавшихся слева и справа.    

Меркандон  с кинжалом в руке бросился к лежавшему без чувств Коконнасу. Но в тот же миг  дверь во дворце Гизов распахнулась, и старик, завидев блеск шпаг и Протазанов,  убежал. А дама, которую он назвал герцогиней, наполовину высунулась из окна,  блистая в зареве пожара страшной красой и ослепляя игрой драгоценных камней и  алмазов; она указывала рукой на Коконнаса и кричала вышедшим из дома людям:    

– Вот  он, вот! Напротив меня! Дворянин в красном камзоле… Да, да, он самый!..    

 Глава 10    

Смерть, обедня или  бастилия    

     

Как уже  известно читателю, Маргарита заперла дверь и вернулась к себе. Но когда она,  вся дрожа, вошла в комнату, она увидела Жийону – та, в ужасе прижавшись к двери  кабинета, смотрела на пятна крови, разбрызганной по мебели, постели и ковру.    

– Ох,  сударыня! – воскликнула она, увидев королеву. – Ох, сударыня, неужели  он умер?    

– Тише,  Жийона, – строго сказала Маргарита, подчеркивая необходимость этого  требования.    

Жийона  умолкла.    

Маргарита  вынула из кошелька золоченый ключик и, отворив дверь кабинета, указала своей  приближенной на молодого человека.    

Ла Молю  удалось встать и подойти к окну. Под руку ему подвернулся кинжальчик, какие в  то время носили женщины, и молодой человек схватил его, услышав, что отпирают  дверь.    

– Не  бойтесь, – сказала Маргарита. – Клянусь душой, вы в безопасности!    

Ла Моль  упал на колени.    

– Ваше  величество! – воскликнул он. – Вы для меня больше, чем королева! Вы  божество!    

– Не  волнуйтесь, сударь, – сказала королева, – у вас еще продолжается  кровотечение… Ох, Жийона! Смотри, какой он бледный… Скажите, куда вы ранены?    

– Я  помню, что первый удар мне нанесли в плечо, а второй – в грудь, – отвечал Ла  Моль, стараясь разобраться в охватившей все его тело боли и найти главные  болевые точки, – все остальные раны не стоят внимания.    

– Посмотрим, –  сказала Маргарита. – Жийона, принеси мне шкатулочку с бальзамами.    

Жийона  вышла и тотчас вернулась, держа в одной руке шкатулочку, в другой серебряный,  позолоченный кувшин с водой и кусок тонкого голландского полотна.    

– Жийона,  помоги мне приподнять его, – сказала Маргарита, – если он  приподнимется сам, то лишится последних сил.    

– Ваше  величество, я так смущен… я, право, не могу позволить… – пролепетал Ла  Моль.    

– Надеюсь,  сударь, что вы не будете мешать нам, – сказала Маргарита. – Раз мы  можем вас спасти, было бы преступлением дать вам умереть.    

– О,  я предпочел бы умереть, чем видеть, как вы, королева, пачкаете руки в моей  недостойной крови!.. – воскликнул Ла Моль. – О, ни за что! Ни за что!    

И он  почтительно отстранился.    

– Эх,  дорогой дворянин, – с улыбкой заметила Жийона, – вы уже испачкали  своей кровью и постель, и всю комнату ее величества.    

Маргарита  запахнула халат на своем батистовом пеньюаре, пестревшем кровавыми пятнышками.  Это движение, исполненное женской стыдливости, напомнило Ла Молю, что он держал  в объятиях и прижимал к груди королеву, такую красивую и так горячо им любимую,  и легкий румянец стыда мелькнул на бледных щеках юноши.    

– Ваше  величество, – с трудом выговорил он, – разве вы не можете поручить  позаботиться обо мне какому-нибудь хирургу?    

– Хирургу-католику,  да? – спросила королева таким тоном, что Ла Моль все понял и вздрогнул.    

– Разве  вы не знаете, – продолжала королева с редкостной теплотой в голосе и  взгляде, – что мы, дочери королей, обязаны изучать свойства растений и  уметь приготовлять бальзамы? Во все времена облегчение страданий было нашим  долгом – долгом женщин и королев. И если верить нашим льстецам, мы не уступим  любому хирургу. Разве до вас не доходили слухи о том, сколь сведуща я в  медицине?.. Ну, Жийона, за дело!    

Ла Моль  еще пытался сопротивляться, повторяя снова и снова, что лучше умереть, чем  обременять королеву собой, что ее труды, которые она возьмет на себя из  сострадания, могут потом возбудить отвращение к нему. Но эта борьба  окончательно исчерпала его силы. Он пошатнулся, закрыл глаза, запрокинул голову  и снова лишился чувств.    

Маргарита  подняла кинжал, который выпал у него из рук, быстро перерезала шнуры его камзола,  а Жийона другим кинжалом распорола, вернее, разрезала рукава.    

Затем  Жийона взяла льняное полотно, смоченное свежей водой, и смыла кровь, сочившуюся  из плеча и груди молодого человека, а в это время Маргарита, взяв острый  золотой зонд, начала исследовать раны так осторожно и так умело, как это мог бы  сделать в подобных обстоятельствах только Амбруаз Паре.    

Рана в  плече оказалась глубокой, клинок же, ударивший в грудь, скользнул по ребрам и задел  мускулы, и ни один из этих ударов не повредил того естественного панциря,  который защищает сердце и легкие.    

– Рана  болезненная, но не смертельная, acernmum humeri vulnus, поп autem  lethale, – прошептала ученая красавица хирург. – Дай мне бальзам,  Жийона, и приготовь корпию.    

Между тем  Жийона уже успела насухо вытереть и надушить грудь молодого человека, его руки  античной формы, его красивые плечи и шею, прикрытую густыми кудрями, больше походившую  на шею статуи из паросского мрамора, чем на часть тела израненного, чуть живого  человека.    

– Бедный  юноша, – прошептала Жийона, любуясь не столько делом своих рук, сколько  тем, над кем она трудилась.    

– Красив!  Не правда ли? – спросила Маргарита с чисто королевской откровенностью.    

– Да,  ваше величество; но, по-моему, не следовало бы оставлять его на полу; нужно  поднять его и уложить на софу, к которой он прислонился.    

– Ты  права, – отвечала Маргарита.    

Обе  женщины нагнулись, соединенными усилиями подняли Ла Моля и положили его на широкую  софу с резной спинкой, стоявшую у окна, которое они приотворили, чтобы раненый  дышал чистым воздухом.    

Ла Моль,  разбуженный этим перемещением, вздохнул и открыл глаза. Он испытывал теперь то  непередаваемое блаженство, какое испытывает раненый, который возвращается к  жизни и который вместо жгучих болей ощущает покой, а вместо теплого,  тошнотворного запаха крови чувствует благоухание бальзамов.    

Он начал  лепетать какие-то бессвязные слова, но Маргарита с улыбкой приложила палец к  его губам. Послышался стук в дверь.    

– Это  стучатся в потайную дверь, – сказала Марго.    

– Кто  б это мог быть? – спросила Жийона.    

– Пойду  посмотрю, – сказала Маргарита, – а ты останься и не отходи от него ни  на минуту.    

Маргарита,  закрыв за собой дверь в кабинет, вошла в свою комнату и отперла дверь потайного  хода, ведущего к королю и к королеве-матери.    

– Госпожа  де Сов! Это вы? – воскликнула она, отшатываясь от баронессы не с испугом,  а с ненавистью, как бы подтверждая бесспорную истину, что женщина никогда не  прощает другую женщину, отнявшую у нее хотя бы и нелюбимого мужчину.    

– Да,  это я, ваше величество! – произнесла г-жа де Сов, умоляюще складывая руки.    

– Вы  здесь, сударыня? – повышая голос, продолжала донельзя удивленная  Маргарита. Шарлотта упала на колени.    

– Простите,  ваше величество, – заговорила она, – я понимаю, как я перед вами  виновата. Но если бы вы знали все!.. Не вся вина лежит на мне, был и особый  приказ королевы-матери!..    

– Встаньте, –  сказала Маргарита. – Я полагаю, вы явились сюда не для того, чтобы оправдываться  передо мной! Встаньте и говорите, зачем вы пришли.    

– Я  пришла… – с полубезумным видом говорила Шарлотта, продолжая стоять на  коленях, – я пришла, чтобы узнать, не здесь ли он?..    

– Кто  – здесь? О ком вы говорите, сударыня?.. Ничего не понимаю!    

– Я  говорю о короле.    

– О  короле? Вы бегаете за ним даже ко мне? Вы же отлично знаете, что здесь он не  бывает!    

– Ax! –  продолжала баронесса де Сов, не отвечая на эти выпады и, видимо, даже не  понимая их. – Дай Бог, чтобы он был здесь!    

– Почему?    

– Ах,  Боже мой! Да потому, сударыня, что гугенотов избивают, а король Наваррский –  вождь гугенотов.    

– Я  забыла об этом! – воскликнула Маргарита, хватая за руку г-жу де Сов и  вынуждая ее встать. – Я не подумала, что королю грозит такая же опасность,  как другим!    

– Большая,  в тысячу раз большая! – воскликнула Шарлотта.    

– В  самом деле, герцогиня Лотарингская предупреждала меня. Я говорила ему, чтобы он  не выходил на улицу. Разве он вышел?    

– Нет,  нет, он в Лувре. Но его нигде нет! Если он не здесь…    

– Нет,  здесь его нет…    

– Ой! –  в порыве отчаяния воскликнула г-жа де Сов. – Тогда ему конец!  Королева-мать поклялась погубить его.    

– Погубить!  Вы меня пугаете!.. Нет, не может быть! – сказала Маргарита.    

– Ваше  величество, – продолжала г-жа де Сов с силой, какую Дает только  любовь. – я повторяю: никто не знает, где король Наваррский!    

– А  где королева-мать?    

– Королева-мать  послала меня за герцогом де Гизом и господином Таванном, которые были у нее в  молельне, а потом отпустила. Я поднялась к себе и, простите, стала ждать, как  всегда…    

– Моего  мужа, не так ли? – спросила Маргарита.    

– Он  не пришел. Тогда я стала искать его повсюду, расспрашивать всех. Какой-то  солдат сказал мне, будто он видел, как король шел в сопровождении конвоя с  обнаженными шпагами, и это было до избиения гугенотов, а избиение началось час  тому назад.    

– Благодарю  вас, сударыня, – сказала Маргарита. – И хотя чувство, побудившее вас  действовать, для меня еще одна обида, я все же вас благодарю.    

– В  таком случае простите, – сказала г-жа де Сов, – ваше прощение даст  мне силы вернуться к себе: ведь я не посмею идти за вами даже на расстоянии.    

Маргарита  протянула ей руку.    

– Идите  к себе, а я пойду к королеве-матери, – сказала она. – Король  Наваррский под моей защитой – я обещала ему быть его союзницей и слово сдержу.    

– А  если вам не удастся пройти к королеве-матери?    

– Тогда  я пройду к брату Карлу, надо будет поговорить с ним.    

– Идите,  идите, ваше величество, – сказала Шарлотта, уступая дорогу  Маргарите, – и да поможет вам Бог!    

Маргарита  быстро пошла по коридору. Но в конце коридора она обернулась и посмотрела, не  идет ли сзади г-жа де Сов. Г-жа де Сов шла за ней.    

Увидев,  что она свернула на лестницу, которая вела в ее комнаты, королева Наваррская  направилась к королеве-матери.    

Вся  обстановка в Лувре изменилась: вместо толпы придворных, которые, почтительно приветствуя  королеву, уступали ей дорогу, Маргарита все время натыкалась то на дворцовых  стражников с окровавленными протазанами и в одежде, забрызганной кровью, то на  дворян в разорванных плащах, с лицами, почерневшими от пороха; они разносили  приказания и депеши – одни входили, другие выходили, и все эти люди, сновавшие  по галереям, напоминали огромный страшный муравейник.    

Маргарита  все же быстро продвигалась вперед и наконец дошла до передней покоев королевы-матери.  Но переднюю охраняли два ряда солдат, не пропускавших никого, кроме тех, кто  знал особый пароль.    

Маргарита  тщетно пыталась пробраться сквозь эту живую изгородь. В дверь, которая то и  дело отворялась и затворялась, она видела Екатерину, помолодевшую от  нахлынувших на нее забот и такую деятельную, словно ей было двадцать лет; она  получала письма, распечатывала их, писала, раздавала приказания, одним что-то  говорила, другим улыбалась, награждая более дружеской улыбкой тех, кто больше  других был запылен и обагрен кровью.    

И всю  эту страшную суматоху, с шумом перекатывавшуюся по Лувру, покрывали доносившиеся  с улицы и все учащавшиеся ружейные выстрелы.    

«Мне ни  за что не проникнуть к ней. Лучше, не теряя времени, пойти к брату», –  подумала Маргарита после трех безуспешных попыток пройти сквозь ряды  алебардщиков.    

В это  время мимо шел герцог де Гиз; он только что сообщил королеве-матери о смерти адмирала  и теперь возвращался продолжать бойню.    

– Генрих! –  окликнула его Маргарита. – Где король Наваррский?    

Герцог с  удивленной усмешкой взглянул на Маргариту, поклонился и молча вышел в сопровождении  своих телохранителей.    

Маргарита  догнала одного командира, который уже выходил из Лувра, но перед выходом  приказал солдатам зарядить аркебузы.    

– Где  король Наваррский? – спросила она. – Ваша светлость, где король  Наваррский?    

– Не  знаю, я не из охраны его величества, – ответил командир.    

– А-а,  дорогой Рене! – воскликнула Маргарита, увидев парфюмера Екатерины. –  Вы… вы от королевы-матери?.. Не знаете ли, что сталось с моим мужем?    

– Сударыня,  вы не можете не помнить, что его величество король Наваррский отнюдь не друг  мне… Даже говорят, – добавил он с гримасой, скорее напоминавшей оскал,  нежели улыбку, – будто он смеет обвинять меня в том, что я в соучастии с  королевой Екатериной отравил его мать.    

– Нет!  Нет! Милейший Рене, не верьте этому! – воскликнула Маргарита.    

– О!  Мне это безразлично, сударыня! – ответил парфюмер, – ни король  Наваррский, ни его сторонники теперь уже никому не страшны!    

Он  повернулся к Маргарите спиной.    

– Господин  де Таванн! Господин де Таванн! – закричала Маргарита проходившему Таванну. –  Прошу вас, на одну секунду!    

Таванн  остановился.    

– Где  Генрих Наваррский? – спросила Маргарита.    

– Где?  Думаю, что разгуливает в городе вместе с герцогом Алансонским и принцем  Конде, – громко ответил Таванн и чуть внятно, так, чтобы его слышала  только Маргарита, добавил:    

– Ваше  прекрасное величество! Если вам угодно видеть того, за чье место я отдам жизнь,  постучитесь в Оружейную палату короля.    

– Спасибо,  спасибо, Таванн! Благодарю вас, я сейчас же иду туда! – ответила  Маргарита, уловившая из слов Таванна только это важное для себя указание.    

Маргарита  побежала к королю.    

«После  того, что я обещала ему, после того, как он обошелся со мной в ту ночь, когда  неблагодарный Генрих де Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его  гибели!» – шептала она.    

Она  постучалась в двери королевских покоев, но за дверью стояли два отряда  дворцовой стражи.    

– К  королю входа нет, – сказал подошедший быстрым шагом офицер.    

– А  мне? – спросила Маргарита.    

– Приказ  для всех.    

– Но  я королева Наваррская! Я его сестра!    

– Приказ  не допускает исключений; примите мои извинения.    

И офицер  запер дверь.    

– Он  погиб! – воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих  людей, или дышавших местью, или непреклонных. – Да, да, теперь все  понятно… Из меня сделали приманку… Я – ловушка, в которую поймали гугенотов и  теперь избивают… Ну нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!    

Маргарита,  как сумасшедшая, мчалась по коридорам и галереям, и вдруг, пробегая мимо одной  дверки, услышала тихую, почти мрачную песнь – до того она была монотонна. Кто-то  за дверью дрожащим голосом пел кальвинистский псалом.    

– Ах,  это милая Мадлон, кормилица моего брата – короля! Это она!.. – воскликнула  Маргарита и хлопнула себя по лбу, озаренная внезапно возникшей у нее  мыслью. – Господь, покровитель всех христиан, помоги мне! И Маргарита, не  теряя надежды, тихонько постучалась в дверку.    

     * * *    

     

Когда  Генрих Наваррский, получив предупреждение от Маргариты и поговорив с Рене,  все-таки вышел от королевы-матери, хотя милая собачка Фебея, как добрый гений,  старалась удержать его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, под  тем предлогом, что хотят оказать ему почет, проводили Генриха до его покоев,  где его поджидало человек двадцать гугенотов и, коль уж скоро они собрались у  молодого короля, они решили не покидать его, ибо за несколько часов до этой  роковой ночи предчувствие беды ощущалось в Лувре. Они остались, и никто и не  думал их тревожить. Но при первом ударе колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа,  похоронным звоном отдавшемся в сердцах этих людей, вошел Таванн и в гробовой  тишине объявил Генриху, что король Карл IX желает с ним поговорить.    

Никто не  пытался оказать сопротивление, да такая мысль даже в голову никому не пришла. В  галереях и коридорах Лувра полы скрипели под ногами солдат, которых внутри  здания и во дворе собралось около двух тысяч. Генрих Наваррский, простившись с  друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел за Таванном – тот  проводил его до маленькой галереи, прилегающей к королевским покоям, и оставил  его одного, безоружного, с тяжелым сердцем, изнемогавшим от страха.    

Король  Наваррский провел так, минута за минутой, два страшных часа, со все  возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грохоту выстрелов, видя в  застекленное решетчатое оконце, как в зареве пожара или при свете факелов  мелькали убийцы и беглецы, но не понимая, что значат и эти вопли отчаяния, и  эти крики ярости: несмотря на то, что он хорошо знал Карла IX, королеву-мать и  герцога де Гиза, он все же и представить себе не мог, какая страшная драма  разыгрывается в эти часы.    

Генрих  не отличался храбростью, но у него было Другое, более ценное качество – сила  духа: он боялся опасности, но с улыбкой шел ей навстречу в сражении – в  открытом поле, при свете дня, на глазах у всех, под резкую гармонию труб и  вибрирующую, глухую барабанную Дробь… А здесь он был безоружен, одинок,  взаперти, в полутьме, где еле-еле можно было разглядеть врага, подкравшегося  незаметно, и сталь, готовую разить. Эти два часа остались, пожалуй, самыми жестокими  часами в его жизни.    

Когда  Генрих уже начал понимать, что, по всей вероятности, происходит заранее обдуманное  избиение, вдруг, к великому его смятению, за ним пришел какой-то капитан и  повел его по коридору в покои короля. Едва они подошли к двери, как она  отворилась, пропустила их и тотчас, как по волшебству, затворилась за ними;  капитан ввел Генриха в Оружейную палату к Карлу IX.    

Король  сидел в высоком кресле, положив руки на подлокотники и опустив голову на грудь.  При звуке шагов вновь прибывших Карл IX поднял голову, и Генрих заметил крупные  капли пота, выступившие у него на лбу.    

– Добрый  вечер, Анрио! – резко произнес молодой король. – Ла Шатр, оставьте  нас!    

Капитан  вышел.    

С минуту  продолжалось мрачное молчание.    

Генрих  тревожно оглядел комнату и убедился, что он остался наедине с королем.    

Вдруг Карл  IX поднялся с кресла.    

– Черт  подери, Анрио! Вы рады, что вы сейчас со мной? – резким движением головы  откидывая белокурые волосы и вытирая лоб, спросил он.    

– Конечно,  государь, – отвечал король Наваррский, – я всегда счастлив быть с  вашим величеством.    

– Лучше  быть здесь, чем там, а? – заметил Карл IX, не столько отвечая на  любезность зятя, сколько следуя течению своей мысли.    

– Государь,  я не понимаю… – начал король Наваррский.    

– Взгляните  – и поймете!    

Король  подбежал, вернее – подскочил к окну. Подтащив к себе своего перепуганного зятя,  он указал ему на жуткие силуэты палачей на палубе какой-то барки, где они  резали или топили свои жертвы, которых к ним приводили ежеминутно.    

– Скажите  же, ради Бога, что происходит? – спросил мертвенно-бледный Генрих.    

– Меня  избавляют от гугенотов, – ответил Карл IX. – Видите вон там, над  Бурбонским дворцом, дым и пламя? Это дым и пламя пожара в доме адмирала. Видите  труп, который добрые католики волокут на разодранном матраце? Это труп зятя  адмирала, труп вашего друга Телиньи.    

– Что  это значит?! – воскликнул король Наваррский, тщетно ища у себя на боку  рукоятку кинжала и содрогаясь от стыда и гнева, ибо он чувствовал в словах  Карла издевательство и угрозу одновременно.    

– Это  значит, что я не желаю, чтобы меня окружали гугеноты! – закричал Карл IX,  внезапно придя в ярость и страшно побледнев. – Теперь вам понятно, Генрих?  Разве я не король? Не властелин?    

– Но,  ваше величество…    

– Мое  величество избивает и уничтожает сейчас всех некатоликов! Такова моя воля! Вы  не католик? – крикнул Карл IX, в котором гнев все время нарастал, как  некий чудовищный морской прилив.    

– Государь!  Вспомните ваши слова: «Мне нет дела до вероисповедания тех, кто верно мне  служит!» – сказал Генрих.    

– Ха-ха-ха! –  залился зловещим смехом Карл. – Ты, Анрио, просишь меня вспомнить мои  слова! Verba volant,[9]  как говорит моя сестричка Марго. Посмотри на тех, – продолжал он, показывая  пальцем на город, – разве они плохо служили мне? Разве не были храбры в  бою, мудры в совете, неизменно преданы? Все они были хорошими подданными! Но  они – гугеноты! А мне нужны только католики.    

Генрих  молчал.    

– Пойми  же меня, Анрио! – воскликнул Карл IX.    

– Я  понял, государь…    

– И  что же?    

– Государь,  я не понимаю, почему король Наваррский должен поступить не так, как поступили  столько дворян и столько простых людей. Ведь в конце концов все эти несчастные  гибнут потому, что им предложили то самое, что вы, ваше величество, предлагаете  мне, а они это отвергли так же, как отвергаю я.    

Карл  схватил молодого короля за руку и остановил на нем свой, обычно тусклый,  взгляд, начинавший теперь светиться зверским огнем.    

– Ах,  так ты воображаешь, что я брал на себя труд предлагать перейти в католичество  тем, кого сейчас режут? – спросил Карл.    

– Государь, –  сказал Генрих, высвобождая руку, – ведь вы умрете в вере своих отцов?    

– Да,  черт подери! А ты?    

– Я  тоже, государь, – ответил Генрих.    

Карл  зарычал от бешенства и дрожащей рукой схватил лежавшую на столе аркебузу.  Генрих прижался к стене, пот выступил у него на лбу, как в смертной истоме, но,  благодаря своему огромному самообладанию, внешне он был спокоен и следил за  всеми движениями страшного монарха, застыв на месте, как птица, завороженная  змеей.    

Карл IX  взвел курок аркебузы и в слепой ярости топнул ногой.    

– Принимаешь  мессу? – крикнул он, ослепляя Генриха сверканием рокового оружия.    

Генрих  молчал.    

Карл  потряс своды Лувра самым ужасным ругательством, какое когда-либо произносилось  человеком, и лицо его из бледного сделалось зеленоватым.    

– Смерть,  месса или Бастилия! – прицеливаясь в короля Наваррского, крикнул он.    

– Государь!  Неужели вы убьете меня, своего брата? Генрих Наваррский, с его несравненной  силой духа, являвшейся одним из его самых лучших душевных качеств, воздержался  от прямого ответа на вопрос Карла IX: отрицательный ответ, вне всякого сомнения,  повлек бы за собой гибель.    

Как это  бывает, тотчас же вслед за пароксизмом ярости началась реакция: Карл IX не повторил  вопроса, который он только что задал королю Наваррскому; после минутного  колебания, когда он только глухо хрипел, он повернулся к открытому окну и  прицелился в человека, бежавшего по набережной на противоположном берегу реки.    

– Должен  же и я кого-нибудь убить! – крикнул Карл IX, бледный как смерть, с  налитыми кровью глазами.    

Он  выстрелил и уложил бежавшего на месте.    

Генрих  вскрикнул.    

Карл IX  в страшном возбуждении начал безостановочно перезаряжать свою аркебузу и стрелять,  радостно вскрикивая при каждом удачном выстреле.    

«Я  погиб, – подумал король Наваррский, – как только ему не в кого будет  стрелять, он убьет меня».    

Вдруг  сзади раздался голос:    

– Ну  как? Свершилось?    

Это была  Екатерина Медичи, которая вошла неслышно, под гром последнего выстрела.    

– Нет,  тысяча чертей! – заорал Карл IX, швыряя на пол аркебузу. – Нет!  Упрямец не хочет!..    

Екатерина  не ответила. Она медленно перевела взгляд на Генриха Наваррского, стоявшего так  же неподвижно, как одна из фигур на стенном ковре, к которому он прислонился.  Потом Екатерина снова посмотрела на Карла, как будто спрашивая взглядом: «Тогда  почему же он жив?».    

– Он  жив… Он жив… – заговорил Карл IX, он прекрасно понял ее взгляд и без  колебаний ответил на него:    

– Он  жив потому, что он мой родственник.    

Екатерина  усмехнулась.    

Генрих  заметил ее усмешку и понял, что ему надо бороться прежде всего с Екатериной.    

– Сударыня,  я отлично понимаю, что все это – дело ваших рук, а не моего шурина  Карла, – сказал он, – это вам пришла в голову мысль заманить меня в  ловушку; это вы задумали сделать из вашей дочери приманку, чтобы погубить нас  всех, и это вы разлучили меня с моей женой, чтобы избавить ее от неприятного зрелища  и чтобы она не видела, как меня убьют у нее на глазах…    

– Да,  но этого не будет! – раздался чей-то прерывистый и страстный голос,  который Генрих мгновенно узнал и который заставил Карла IX вздрогнуть от  неожиданности, а Екатерину от ярости.    

– Маргарита! –  воскликнул Генрих.    

– Марго! –  сказал Карл IX.    

– Дочь! –  прошептала Екатерина.    

– Ваше  величество, – обратилась Маргарита к Генриху, – вы обвиняете и меня,  и вы правы и не правы; правы, ибо я действительно оказалась орудием гибели всех  вас; не правы, ибо я не знала, что вас ждет гибель. Сама я, сударь, жива только  благодаря случайности или, быть может, забывчивости моей матери. Но как только  я узнала, что вам грозит опасность, я тотчас вспомнила о моем долге. А долг  жены – разделять судьбу мужа. Изгонят вас – я пойду в изгнание; посадят в  тюрьму – я пойду за вами; убьют – я приму смерть.    

Она  протянула руку Генриху, и он сжал ее если не с любовью, то с благодарностью.    

– Бедняжка  Марго! Ты лучше бы уговорила его стать католиком, – сказал Карл IX.    

– Государь,  поверьте мне, – со свойственным ей чувством собственного достоинства ответила  Маргарита, – ради вас самих не требуйте подлости от члена вашей  королевской семьи.    

Екатерина  многозначительно взглянула на Карла.    

– Брат! –  воскликнула Маргарита, которая поняла страшную мимику Екатерины так же хорошо,  как и Карл IX. – Вспомните, что вы сами дали мне его в супруги!    

Карл IX,  под действием повелительного взгляда матери, с одной стороны, и умоляюще глядевших  на него глаз Маргариты, с другой, некоторое время пребывал в нерешительности,  но в конце концов Ормузд взял верх над Ариманом.[10]    

– Сударыня, –  сказал он на ухо Екатерине, – Марго права: ведь Анрио – мой зять.    

– Да, –  ответила сыну, тоже на ухо. Екатерина, – Да… Ну, а если бы он не был  зятем?    

     

 Часть вторая    

     

Глава 1    

Боярышник на кладбище  невинно убиенных    

     

Вернувшись  к себе, Маргарита тщетно пыталась разгадать, что сказала на ухо Карлу IX Екатерина  Медичи и почему на этом сразу прекратился чудовищный спор о жизни и смерти  короля Наваррского.    

Все утро  Маргарита ухаживала за Ла Молем и отгадывала загадку, которую ум ее не мог постигнуть.    

Король  Наваррский остался в Лувре пленником. Преследование гугенотов достигло апогея.  За ужасной ночью наступил день еще более чудовищных избиений. Колокола не  ударили в набат, а вызванивали «Те Deum»,[11]  но радостные звуки меди, раздававшиеся над пожарами и убийствами, казались при  свете солнца еще тоскливее, чем похоронный звон в темноте предшествующей ночи.  Кроме того, произошло небывалое событие: в эту ночь боярышник, обычно расцветающий  весной, а в июне теряющий свой душистый наряд, расцвел снова, и католики,  увидев в этом чудо, решили сделать его всеобщим достоянием и, сделав Бога своим  сообщником, устроили процессию с крестами и хоругвями к Кладбищу невинно  убиенных, где внезапно расцвел боярышник. Это как бы небесное благословение  резни удвоило рвение убийц. И в то время, когда каждая улица, каждая площадь,  каждый перекресток, когда весь город превращались в арену убийств, Лувр уже  стал братской могилой всех протестантов, оказавшихся там в момент сигнала; в  живых остались только король Наваррский, принц Конде и Ла Моль.    

За Ла  Моля Маргарита была спокойна: раны его, как она и сказала, были тяжелыми, но не  смертельными, и теперь ее тревожило только одно: как спасти жизнь мужу, все еще  остававшемуся под угрозой. Несомненно, первым овладевшим ею чувством было  естественное сострадание к человеку, которому, как сказал сам Беарнец, она  совсем недавно поклялась если и не в любви, то в дружбе. Но вслед за этим в  сердце ее проникло и другое чувство – не столь бескорыстное.    

Маргарита  была честолюбива; Маргарита была почти уверена, что, выйдя замуж за Генриха  Бурбона, станет королевой Наваррской. Хотя, с одной стороны, король  Французский, а с другой – король Испанский отрывали от Наварры кусок за куском  и в конце концов сократили ее территорию до половины, она могла при том  условии, что Генрих Бурбон оправдает надежды и выкажет мужество, которое он  обнаруживал в тех редких случаях, когда ему приходилось обнажать шпагу, стать  настоящей королевой, приняв в свое подданство французских гугенотов. Своим  развитым и тонким умом Маргарита все это предусмотрела и приняла в соображение.  Теряя Генриха, она теряла не только мужа, но и трон.    

Она  сидела, глубоко задумавшись, как вдруг кто-то постучал в дверь потайного хода;  она вздрогнула: ведь этим ходом пользовались только три человека – король,  королева-мать и герцог Алансонский. Она заглянула в кабинет, знаками приказала  Жийоне и Ла Молю затаиться и впустила посетителя.    

Посетителем  оказался герцог Алансонский.    

Молодой  человек не появлялся у нее со вчерашнего дня. На мгновение у Маргариты мелькнула  мысль попросить его заступиться за короля Наваррского, но другая, страшная  мысль остановила ее: брак был заключен против воли Франсуа; он терпеть не мог  Генриха и сохранял нейтралитет по отношению к нему только потому, что был  уверен, что Генрих и его жена остались друг другу чужими. Следовательно, любой  знак внимания Маргариты к своему супругу мог не отдалить, а приблизить к груди  Генриха три угрожавших ему кинжала.    

Вот  почему, увидев брата, Маргарита испугалась больше, чем если бы увидела Карла IX  и даже королеву-мать. По внешнему виду юного принца нельзя было себе  представить, что в городе и в Лувре происходит нечто чрезвычайное: он был одет,  как всегда, весьма изысканно. От его одежды и белья пахло духами, чего не  выносил Карл IX, но чем злоупотребляли его братья – герцог Анжуйский и герцог  Алансонский. Только изощренный глаз Маргариты мог заметить, что, хотя герцог  был бледнее, чем обычно, а его руки, такие красивые и холеные, словно это были  женские руки, слегка дрожали, душу его переполняла радость.    

Войдя,  он, как всегда, подошел к сестре поцеловать ее, но Маргарита наклонилась и  подставила ему для поцелуя лоб, хотя два старших брата – король и герцог  Анжуйский – целовали ее в щеку.    

Герцог  Алансонский тяжело вздохнул и прикоснулся бледными губами к подставленному для  поцелуя лбу Маргариты.    

Он сел и  начал рассказ о кровавых событиях этой ночи: о медленной и мучительной смерти  адмирала Колиньи и о мгновенном конце Телиньи, убитого пулей на месте. Он  уселся поглубже в кресле и с наслаждением, с присущей ему и двум его братьям  любовью к кровавым зрелищам, принялся описывать во всех подробностях кровавую  ночь. Маргарита его не прерывала.    

Закончив  рассказ, он умолк.    

– Ведь  вы, дорогой брат, зашли ко мне не только для того, чтобы рассказать все это, не  так ли? – спросила Маргарита.    

Герцог  Алансонский улыбнулся.    

– Вы  хотите сказать мне что-то еще?    

– Нет, –  отвечал герцог, – я жду.    

– Чего  вы ждете?    

– Разве  вы не говорили, моя милая и горячо любимая Маргарита, что брак ваш с королем  Наваррским свершился против вашего желания? – начал герцог, подвигая свое  кресло ближе к креслу сестры.    

– Конечно,  говорила! Ведь я даже не была знакома с наследником беарнским, когда мне  предложили его в мужья.    

– Но  и когда вы познакомились, вы уверяли меня, что не любите его, не так ли?    

– Верно,  я это говорила.    

– Разве  вы не были убеждены, что этот брак будет для вас несчастьем?    

– Дорогой  Франсуа, если брак не становится величайшим счастьем, он почти всегда становится  величайшим несчастьем, – заметила Маргарита.    

– Вот  потому, как я уже сказал вам, дорогая Маргарита, я и жду.    

– Но  чего же вы ждете?    

– Жду,  когда вы скажете, что рады.    

– Чему  же мне радоваться?    

– Неожиданной  возможности вернуть себе свободу.    

– Свободу? –  переспросила Маргарита, желавшая заставить герцога высказаться до конца.    

– Ну  да, свободу. Вас освободят от короля Наваррского.    

– Освободят? –  снова переспросила Маргарита, пристально глядя на брата.    

Герцог  Алансонский попытался выдержать взгляд сестры, но тотчас смущенно отвел глаза.    

– Освободят? –  повторила Маргарита. – Ну что ж, посмотрим! Но я была бы очень рада, если  бы вы, брат мой, помогли мне понять: как же думают меня освободить?    

– Да  ведь Генрих – гугенот! – растерянно пробормотал герцог.    

– Конечно,  но он и не делал тайны из своего вероисповедания, об этом знали все, когда  устраивали наш брак.    

– Да,  сестра, но что делал Генрих с тех пор, как вы поженились? – спросил  герцог, и луч радости скользнул по его лицу.    

– Вы,  Франсуа, должны лучше всех знать, что делал Генрих, – ведь вы с ним почти  не расставались: то вы вместе охотились, то играли в мяч, то гоняли шары.    

– Дни-то  он проводил со мной, это правда, ну, а ночи? – спросил герцог.    

Маргарита  не ответила и потупила глаза.    

– А  ночи-то, ночи?.. – настаивал герцог Алансонский.    

– Продолжайте! –  сказала Маргарита, чувствуя что надо что-то сказать.    

– А  ночи он проводил у госпожи де Сов.    

– Почем  вы знаете? – воскликнула Маргарита.    

– Я  это знаю потому, что мне нужно это знать, – ответил юный герцог, бледнея и  нервно обрывая шитье у себя на рукавах.    

Маргарита  начинала понимать, что сказала Екатерина на ухо Карлу IX, но сделала вид, что  остается в неведении.    

– Брат!  Зачем вы мне это говорите? – отвечала она с превосходно разыгранной  печалью. – Зачем напоминать мне, что здесь меня никто не любит и не  дорожит мной, не исключая и тех, кого сама природа мне дала в заступники и кого  церковь дала мне в мужья?    

– Вы  несправедливы, – горячо возразил герцог Алансонский, еще ближе придвигая  свое кресло к креслу сестры, – я вас люблю, я ваш заступник.    

– Франсуа,  ведь вы должны что-то сказать мне по поручению королевы-матери? – пристально  глядя на брата, спросила Маргарита.    

– Да  нет! Клянусь вам, сестра, вы ошибаетесь! Почему вы так думаете?    

– Да  потому, что вы так себя ведете: вы разрываете Дружбу с моим мужем; вы решили  больше не участвовать в политических делах короля Наваррского.    

– В  политических делах короля Наваррского?! – повторил сбитый с толку герцог  Алансонский.    

– Да!..  Послушайте, Франсуа, давайте поговорим откровенно. Вы сами двадцать раз признавались,  что оба вы не можете подняться и хоть как-то держаться без взаимной поддержки.  Ваш союз…    

– Теперь  стал невозможен, сестра, – перебил герцог Алансонский.    

– Это  почему?    

– Потому,  что у короля свои намерения насчет вашего мужа… Простите! Сказав: «Вашего  мужа», – я обмолвился – я хотел сказать: «Генриха Наваррского». Наша мать  догадалась обо всем. Я заключил союз с гугенотами, полагая, что они в милости.  Но теперь их избивают, а через неделю их не останется и полусотни во всем  королевстве. Я протянул руку помощи королю Наваррскому потому, что он был…  вашим мужем. Но он больше вам не муж. Что скажете на это вы – ведь вы не только  самая красивая женщина во Франции, но и самый глубокий ум в королевстве?    

– Скажу, –  подхватила Маргарита, – что я хорошо знаю нашего брата Карла. Вчера я была  свидетельницей одного из его припадков умоисступления, а каждый из них стоит  ему десяти лет жизни; скажу, что его припадки, к несчастью, повторяются все  чаше и, по всей вероятности, наш брат Карл проживет недолго; скажу, что недавно  умер король Польский и многие поговаривают об избрании французского наследного  принца на польский престол; скажу, наконец, что раз обстоятельства складываются  таким образом, то совсем не время бросать союзников, которые в час битвы могут  нас поддержать, пользуясь любовью целого народа и опираясь на целое  королевство.    

– А  вы родному брату предпочитаете чужого! Это ли не измена? Да еще и пострашнее моей! –  вскричал герцог.    

– Объясните  мне, Франсуа, в чем и как я вам изменила?    

– А  разве вы не просили вчера брата Карла пощадить короля Наваррского?    

– Так  что же? – спросила Маргарита с притворным простодушием.    

Герцог  вскочил и, вне себя, сделал два-три круга по комнате, потом подошел к Маргарите  и взял ее неподвижную, застывшую руку.    

– Прощайте,  сестра, – сказал он. – Вы не захотели понять меня, так пеняйте на  себя за все несчастья, какие могут случиться с вами.    

Маргарита  побледнела, но осталась на месте. Она видела, что герцог выходит из комнаты, но  даже не пошевельнулась, чтобы удержать его. Однако едва успел он потонуть во  мраке потайного хода, как вернулся обратно.    

– Вот  что, Маргарита, я забыл сказать вам одну вещь: завтра в этот самый час король  Наваррский будет мертв.    

Маргарита  вскрикнула; мысль о том, что она является орудием убийства, вызывала у нее  непреодолимый ужас.    

– И  вы не воспрепятствуете этому убийству? – спросила она. – Вы не  спасете своего лучшего друга и самого верного союзника?    

– Со  вчерашнего дня мой союзник не король Наваррский.    

– А  кто же?    

– Герцог  де Гиз. Разгром гугенотов сделал де Гиза королем католиков.    

– Сын  Генриха Второго признает своим королем какого-то лотарингского герцога!    

– Вы,  Маргарита, не в духе и ничего не в состоянии понять.    

– Должна  признаться, что я тщетно пытаюсь проникнуть в ваши мысли.    

– Вы,  дорогая сестра, по своему происхождению не ниже принцессы де Порсиан, а герцог  де Гиз так же смертей, как и король Наваррский. А теперь, Маргарита,  представьте себе три вполне возможных обстоятельства: первое – что герцог  Анжуйский избран польским королем; второе – что вы любите меня так, как я люблю  вас; а третье… Третье – что я французский король, а вы… вы… королева католиков.    

Маргарита  закрыла лицо руками, пораженная дальновидностью этого юноши, которого никто при  дворе не решился бы назвать умным.    

– Значит,  вы ревнуете меня к королю Наваррскому, а не к герцогу де Гизу? – спросила  Маргарита после минутного молчания.    

– Что  было, то было! – глухим голосом ответил герцог Алансонский. – А если  у меня и была причина ревновать вас к Гизу, то я и ревновал.    

– Осуществлению  этого превосходного плана мешает только одно.    

– Что  именно?    

– Я  больше не люблю герцога де Гиза.    

– Кого  же вы теперь любите?    

– Никого.    

Герцог  Алансонский, перестав понимать Маргариту, изумленно взглянул на нее, тяжело  вздохнул и вышел из комнаты, сжимая холодной рукой лоб, который, казалось,  вот-вот треснет.    

Оставшись  одна, Маргарита задумалась. Ее положение представлялось ей ясно и определенно.  Король лишь не воспрепятствовал Варфоломеевской ночи, а осуществили ее королева  Екатерина и герцог де Гиз. Герцог де Гиз и герцог Алансонский теперь  объединятся, чтобы извлечь из этого события как можно больше выгод. Смерть  короля Наваррского явилась бы прямым следствием этого великого разгрома. Как  только умрет король Наваррский, его королевство захватят. И тогда она,  Маргарита, останется вдовой – без трона, без власти, а в дальнейшем ее ждет монастырь,  где она даже не сможет грустить и скорбеть, оплакивая смерть своего мужа,  который никогда им не был.    

Тут  течение ее мыслей было прервано: королева Екатерина прислала к ней спросить, не  желает ли она совершить вместе со всем двором паломничество к боярышнику,  расцветшему на Кладбище невинно убиенных.    

Первым  побуждением Маргариты было отказаться от участия в этой кавалькаде. Но, подумав,  что на прогулке, может быть, представится случай узнать что-нибудь новое о  судьбе короля Наваррского, Маргарита решила ехать. Она велела сказать, что если  ей подадут оседланную лошадь, она охотно будет сопровождать их величества.    

Через  пять минут явился паж и доложил, что если ей угодно ехать, то она может  спускаться, так как кортеж сейчас трогается в путь.    

Король,  королева-мать, Таванн и католические вожди уже сидели на лошадях. Маргарита  быстрым взглядом окинула всю эту группу человек в двадцать: короля Наваррского  здесь не было.    

Зато  здесь была г-жа де Сов, и Маргарита, обменявшись с ней взглядом, поняла, что  возлюбленная ее мужа хочет что-то сказать ей.    

Кавалькада  тронулась в путь и по улице Астрюс выехала на улицу Сент-Оноре. При появлении  короля, королевы Екатерины и католических вождей собрался народ и все  нарастающей волной повалил за кортежем с криками:    

– Да  здравствует король! Да здравствует месса! Смерть гугенотам!    

Кричавшие  потрясали еще дымящимися аркебузами и окровавленными шпагами, которые  свидетельствовали о доле участия каждого из них в только что свершившихся  страшных событиях.    

Когда  процессия поравнялась с улицей Прувель, она встретила людей, тащивших обезглавленный  труп. Это был труп адмирала. Его волокли на Монфокон, чтобы повесить там за  ноги.    

К  Кладбищу невинно убиенных кавалькада подъехала в ворота со стороны улицы Шап,  ныне улицы Дешаржер. Кладбищенское духовенство, предупрежденное о приезде  короля и королевы-матери, ждало у ворот, чтобы приветствовать их величества  хвалебными речами.    

Госпожа  де Сов, воспользовавшись тем, что Екатерина слушает обращенную к ней речь, подошла  к королеве Наваррской и попросила позволения поцеловать ей руку. Когда  Маргарита протянула руку, г-жа де Сов наклонилась и, целуя руку, всунула  королеве в рукав бумажку, свернутую трубочкой.    

Г-жа де  Сов, казалось бы, проделала это очень быстро и совершенно незаметно, и, однако,  это не ускользнуло от Екатерины, которая обернулась в то самое мгновение, когда  ее придворная дама целовала руку королеве Наваррской.    

Обе  женщины заметили этот молниеносный, пронизывающий взгляд, но не смутились. Г-жа  де Сов отошла от Маргариты и заняла свое место около Екатерины.    

Ответив  на обращенную к ней речь, Екатерина с улыбкой поманила к себе пальцем королеву  Наваррскую.    

Маргарита  подошла.    

– Вот  оно что, дочь моя! Оказывается, вы в большой дружбе с госпожой де Сов? –  по-итальянски спросила королева-мать.    

Маргарита  усмехнулась с самым горестным выражением, какое только могла придать своему  прекрасному лицу.    

– Да,  матушка, – отвечала она, – гадюка подползла и укусила меня в руку.    

– Так,  так! – с улыбкой заметила Екатерина. – Сдается мне, что ты ревнуешь.    

– Вы  ошибаетесь, – возразила Маргарита, – я не ревную короля Наваррского,  потому что король Наваррский меня не любит. Я умею отличать друзей от врагов. Я  люблю тех, кто меня любит, и ненавижу тех, кто меня ненавидит. Иначе я не была  бы вашей дочерью, матушка!    

Екатерина  улыбнулась, давая понять Маргарите, что если у нее и были какие-то подозрения,  то они рассеялись.    

К тому  же в эту минуту внимание августейших особ привлекли к себе новые паломники. В  сопровождении дворян-католиков, еще возбужденных резней, подъехал герцог де  Гиз. Они окружали обитые дорогой тканью крытые носилки, остановившиеся перед  королем.    

– Герцогиня  Неверская! – воскликнул Карл IX. Вот так так! Идите сюда, красавица и  рьяная католичка, примите наши поздравления! Мне рассказали, кузина, что вы  охотились за гугенотами из окна и одного убили камнем, – это правда?    

Герцогиня  Неверская сильно покраснела.    

– Нет,  государь, – тихо ответила она, преклоняя колени перед королем, – мне  посчастливилось приютить у себя одного раненого католика.    

– Отлично,  отлично, кузина! Служить мне можно двумя способами: или истреблять моих врагов,  или помогать моим друзьям. Каждый делает, что может, и я уверен, что если бы вы  могли, вы сделали бы больше.    

В это  время народ, видя доброе согласие между Карлом IX и лотарингским домом, кричал  во все горло:    

– Да  здравствует король! Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует месса!    

– Анриетта,  вы с нами в Лувр? – спросила королева-мать красавицу герцогиню.    

Маргарита  подтолкнула свою подругу локтем; герцогиня поняла ее и ответила:    

– Если  вы, ваше величество, не прикажете мне ехать в Лувр, то я туда не поеду: у нас с  ее величеством королевой Наваррской есть дело в городе.    

– Что  же вы собираетесь там делать? – спросила Екатерина.    

– Мы  хотим посмотреть очень редкие и очень любопытные греческие книги, которые нашли  у одного старого протестантского пастора и перенесли в башню  Сен-Жак-Де-ла-Бушри, – ответила Маргарита.    

– Вы  бы лучше посмотрели, как с моста Мельников бросают в Сену последних  гугенотов, – сказал Карл IX. – Настоящие французы должны быть там.    

– Мы  туда и отправимся, раз это угодно вашему величеству, – сказала герцогиня  Неверская.    

Екатерина  бросила на молодых женщин недоверчивый взгляд. Насторожившаяся Маргарита  перехватила его и с озабоченным видом стала тревожно оглядываться по сторонам.  Ее тревога – искренняя или притворная – не ускользнула от внимания Екатерины.    

– Кого  вы ищете? – спросила она.    

– Ищу…  но нигде не вижу… – отвечала Маргарита.    

– Кого  вы ищете? Кого не видите?    

– Да  эту Сов, – ответила Маргарита. – Может быть, она уже вернулась в  Лувр?    

– Я  говорила, что ты ревнуешь! – сказала Екатерина на ухо дочери. – О  bestia! Ну что ж, Анриетта, – пожав плечами, продолжала она, –  забирайте к себе королеву Наваррскую.    

Маргарита,  продолжая делать вид, что ищет кого-то глазами, нагнулась к уху подруги и сказала:    

– Увези  меня скорее, мне надо сказать тебе нечто крайне важное.    

Герцогиня  Неверская сделала реверанс королю и королеве-матери и, склонившись перед королевой  Наваррской, сказала:    

– Ваше  величество, вы соблаговолите сесть в мои носилки?    

– Охотно  сяду, но с условием, что потом вы доставите меня в Лувр.    

– Мои  носилки, мои слуги и я сама в распоряжении вашего величества, – ответила  герцогиня.    

Королева  Маргарита села в носилки и пригласила жестом свою подругу; герцогиня Неверская  повиновалась и, приняв почтительную позу, уселась против нее на передней  скамейке.    

Екатерина  и ее придворные вернулись в Лувр прежней дорогой. Но на обратном пути королева-мать  все время говорила что-то на ухо королю, несколько раз указывая ему на г-жу де  Сов. И каждый раз король смеялся своим особым смехом, звучавшим более зловеще,  чем его угрозы.    

Как  только крытые носилки двинулись в путь и Маргарита перестала опасаться пронизывающих  взглядов и расспросов Екатерины, она быстро вытащила из рукава записку г-жи де  Сов и прочла следующее:    

«Я  получила распоряжение передать королю Наваррскому два ключа: один от комнаты,  где он заключен, другой – от моей. Мне приказано задержать его у себя до шести  часов утра.    

Пусть  ваше величество все обдумает, пусть ваше величество решит, пусть ваше  величество не считается с моей жизнью».    

– Несомненно  одно, – прошептала Маргарита, – эту несчастную женщину собираются сделать  орудием гибели нас всех. Но мы еще посмотрим, удастся ли сделать монахиней  королеву Марго, как называет меня брат Карл!    

– От  кого это письмо? – спросила герцогиня Неверская, указывая на записку,  которую Маргарита прочла и теперь перечитывала с величайшим вниманием.    

– Ах,  Анриетта! Мне надо многое сказать тебе, – ответила Маргарита, разрывая  записку на мельчайшие клочки.    

 Глава 2    

Откровенный разговор    

     

– Прежде  всего, куда мы направляемся? – спросила Маргарита. – Надеюсь, не к  мосту Мельников? Со вчерашнего дня я досыта насмотрелась на убийства, милая  Анриетта!    

– Я  позволю себе доставить вас, ваше величество…    

– Во-первых  и в главных, мое величество просит тебя забыть «ваше величество»… Так куда ты  меня доставишь?    

– Во  дворец Гизов, если у вас нет других намерений.    

– Нет,  нет, Анриетта! Отправимся к тебе. А там нет герцога де Гиза и твоего мужа?    

– О  нет! – воскликнула герцогиня с такой радостью, что изумрудные глаза ее  засверкали. – Нет ни деверя, ни мужа, никого! Я свободна, как ветер, как птица,  как облака… Свободна, вы слышите, королева? Понимаете ли вы, сколько счастья в  этом слове: свободна? Я хожу, куда хочу, распоряжаюсь, как хочу! Ах, бедняжка  королева! Вы не свободны! От этого-то вы и вздыхаете…    

– Ходишь,  куда хочешь, распоряжаешься, как хочешь! Разве это все? И в этом вся твоя свобода?  Уж очень ты веселая, у тебя есть что-то, кроме свободы!    

– Ваше  величество, вы обещали сами начать откровенный разговор.    

– Опять  «ваше величество»! Послушай, Анриетта, мы поссоримся! Разве ты забыла наш уговор?    

– Нет.  «Я ваша покорная служанка на людях и я же твоя безрассудная подруга с глазу на  глаз». Не так ли? Не так ли, Маргарита?    

– Вот,  вот! – с улыбкой ответила королева.    

– Никаких  родовых споров, никакого коварства в любви; все честно, благородно, откровенно;  словом, оборонительный и наступательный союз, имеющий единственную цель: искать  и ловить некую мимолетность, которая называется счастьем, если оно нам  встретится.    

– Прекрасно,  дорогая герцогиня! Именно так! И в знак возобновления нашего договора поцелуй  меня.    

И две  прелестные женщины, одна бледная, охваченная грустью, другая румяная, белокурая  и смеющаяся, изящно склонили друг к Другу свои головки и так же крепко  соединили свои губки, как и мысли.    

– Так,  значит, есть что-то новенькое? – спросила герцогиня, с жадным любопытством  глядя на Маргариту.    

– Разве  мало нового произошло за последние два дня?    

– Я  говорю не о политике, а о любви! Когда нам будет столько лет, сколько королеве  Екатерине, твоей матушке, тогда и мы займемся политикой. Но нам, прекрасная моя  королева, по двадцати, – так поговорим о другом. Слушай, ты замужем  по-настоящему?    

– За  кем? – со смехом спросила Маргарита.    

– Ох,  ты меня успокоила.    

– А  знаешь, Анриетта, то, что успокоило тебя, приводит в ужас меня. Мне придется  выйти замуж.    

– Когда  же?    

– Завтра.    

– Вот  так так! Правда? Бедная подружка! А так ли уж это необходимо?    

– Совершенно  необходимо.    

– Черт  побери, как говорит один мой знакомый! Это очень грустно.    

– У  тебя есть знакомый, который говорит «черт побери»? – со смехом спросила  Маргарита.    

– Да  – А кто он такой?    

– Ты  все расспрашиваешь меня, а ведь рассказывать должна ты. Кончай свой рассказ, и  тогда начну я.    

– В  двух словах дело обстоит так: король Наваррский влюблен в другую, а мной  обладать не желает. Я ни в кого не влюблена, но не хочу принадлежать и ему. А  между тем мы должны изменить наши отношения или, по крайней мере, сделать вид,  что мы их изменили сегодня ночью.    

– Подумаешь!  Измени свое отношение к нему и можешь не сомневаться, что он переменит свое  отношение к тебе!    

– Так-то  оно так, но беда в том, что мне меньше, чем когда-либо хочется меняться.    

– Надеюсь,  только по отношению к мужу?    

– Анриетта,  меня мучит совесть.    

– В  каком смысле?    

– В  смысле религии. Для тебя имеет значение вероисповедание?    

– В  политике?    

– Да,  конечно.    

– А  в любви?    

– Милый  друг, в любви мы, женщины, совершеннейшие язычницы и потому допускаем любые  секты и поклоняемся нескольким богам.    

– В  одном-едином, не так ли?    

– Да,  да, – ответила герцогиня с чувственным огоньком в глазах, – в том  боге, у которого на глазах повязка, на боку колчан, за спиной крылья и которого  зовут Амур, Эрот, Купидон. Черт побери! Да здравствует служение ему!    

– Однако  у тебя весьма своеобразный способ служения ему: ты швыряешь камни в головы  гугенотов!    

– Будем  поступать хорошо, а там пусть себе болтают, что хотят. Ах, Маргарита! Как извращаются  и лучшие понятия, и лучшие поступки в устах пошляка!    

– Пошляка?!  Но, если память мне не изменяет, тебя расхваливал мой брат Карл?    

– Твой  брат Карл, Маргарита, страстный охотник, целыми днями трубит в рог и от этого  очень похудел… Я не принимаю похвал даже от него. Кроме того, я же ответила  твоему брату Карлу… Разве ты не слышала?    

– Нет,  ты говорила слишком тихо.    

– Тем  лучше, мне придется больше рассказывать тебе… Ах да! Маргарита! А каков конец  твоей исповеди?    

– Дело  в том… в том…    

– В  чем?    

– В  том, что если твой камень, о котором говорил брат мой Карл, имел, так сказать,  историческое значение, то уж лучше я на этом и кончу, – со смехом ответила  королева.    

– Все  ясно! – воскликнула Анриетта. – Твой избранник – гугенот! Тогда,  чтобы успокоить твою совесть, я обещаю тебе, что в следующий раз возьму себе в  любовники гугенота.    

– Ага!  Как видно, на этот раз ты взяла католика?    

– Черт  побери! – воскликнула герцогиня.    

– Хорошо,  хорошо! Все понятно.    

– А  что представляет собой наш гугенот?    

– Это  не избранник; этот молодой человек для меня ничто и, вероятно, никогда ничем и  не станет.    

– Но  это не причина, чтобы не рассказать мне о нем; ведь ты же знаешь, как я  любопытна! Так что же он собой представляет?    

– Это  несчастный молодой человек, красивый, как Нисос Бенвенуто Челлини; он спрятался  у меня, спасаясь от убийц.    

– Ха-ха-ха!  А ты сама не поманила его пальчиком?    

– Бедный  юноша!.. Не смейся, Анриетта, – в эту минуту он все еще между жизнью и смертью.    

– Он  болен?    

– Тяжело  ранен.    

– Но  раненый гугенот в наше время – большая обуза!.. И что же ты делаешь с этим  раненым гугенотом, который для тебя ничто и никогда ничем не будет?    

– Я  прячу его у себя в кабинете и хочу спасти.    

– Он  красив, он молод, он ранен; ты прячешь его у себя в кабинете, ты хочешь его  спасти; что ж, в таком случае твой гугенот будет весьма неблагодарным  человеком, если не проявит большой признательности!    

– Он  уже ее проявляет; боюсь только… что больше, чем мне хотелось бы.    

– А  этот несчастный молодой человек… тебя интересует?    

– Только…  только из сострадания.    

– Ох  уж это сострадание! Бедняжка королева! Эта-то добродетель и губит нас, женщин!    

– Да,  ты понимаешь, ведь с минуты на минуту ко мне могут войти и король, и герцог Алансонский,  и моя мать, и, наконец, мой муж!    

– Ты  хочешь попросить меня, чтобы я приютила у себя твоего гугенотика, пока он  болен, а когда он выздоровеет, вернула его тебе, не так ли?    

– Насмешница!  Нет, клянусь тебе, что я не захожу так далеко, – отвечала  Маргарита. – Но если бы ты нашла возможность спрятать у себя несчастного  юношу, если бы ты могла сохранить ему жизнь, которую я спасла, то, конечно, я  была бы тебе искренне благодарна. В доме Гизов ты свободна, за тобой не  подсматривают ни муж, ни деверь, а кроме того, за твоей комнатой, куда, к  счастью для тебя, никто не имеет права входа, есть кабинет вроде моего. Так дай  мне на время этот кабинет для моего гугенота; когда он выздоровеет, ты отворишь  клетку, и птичка улетит.    

– Милая  королева, есть одно затруднение: клетка занята.    

– Как?  Значит, ты тоже спасла кого-нибудь?    

– Об  этом-то я и говорила твоему брату Карлу.    

– А-а,  понимаю; вот почему ты говорила так тихо, что я не слышала.    

– Послушай,  Маргарита, это изумительная история, не менее прекрасная, не менее поэтичная,  чем твоя. Когда я оставила тебе шестерых телохранителей, а с шестью остальными  отправилась во дворец Гизов, я видела, как поджигали и грабили один дом,  отделенный от дома моего деверя только улицей Катр-Фис. Вхожу во дворец и вдруг  слышу женские крики и мужскую ругань. Выбегаю на балкон, и прежде всего мне  бросается в глаза шпага, своим сверканием, казалось, озарявшая всю сцену. Я  залюбовалась этим неистовым клинком: люблю красивое!.. Затем, естественно,  стараюсь разглядеть и руку, приводившую в движение клинок, и того, кому  принадлежит сама рука. Гляжу туда, откуда доносятся крики и стук шпаг, и вижу  мужчину… героя, этакого Аякса, сына Теламона,[12]  слышу его голос – голос Стантора,[13]  восторгаюсь, трепещу, вздрагиваю при каждом угрожающем ему ударе, при каждом  его выпаде; четверть часа я испытывала такое волнение, какого, поверишь ли, не  чувствовала никогда, – я даже не думала, что это вообще возможно. Я стояла  молча, затаив дыхание, забыв себя, как вдруг мой герой исчез.    

– Как  же это случилось?    

– Его  сшиб камень, который запустила в него какая-то старуха; тогда, подобно Киру,[14] я обрела  голос и закричала: «Ко мне! На помощь!» Прибежали мои телохранители, подхватили  его, подняли и перенесли в ту комнату, которую ты просишь для своего  подопечного.    

– Увы!  Я понимаю тебя, Анриетта, и понимаю тем лучше, что твоя история похожа на мою,  как две капли воды, – сказала Маргарита.    

– С  той только разницей, что я служу моему королю и моей религии и мне вовсе не  нужно прятать господина Аннибала де Коконнаса.    

– Его  зовут Аннибал де Коконнас? – переспросила Маргарита и расхохоталась.    

– Грозное  имя,[15]  не правда ли? – сказала Анриетта. – И тот, кто носит это имя, достоин  его. Какой воин, черт побери! И сколько крови пролил!.. Надень маску, милая  королева, – вот и наш дом.    

– Зачем  же мне маска?    

– Затем,  что я хочу показать тебе моего героя.    

– Он  красив?    

– Во  время битвы он казался мне бесподобным. Правда, то было ночью, в зареве пожара.  А утром, при дневном свете, должна признаться, он несколько проигрывает. Тем не  менее думаю, что он тебе понравится.    

– Итак,  дом Гизов отказывает в убежище моему подопечному; очень жаль, потому что дом  Гизов – последнее место, где вздумают разыскивать гугенотов.    

– Вовсе  не отказывает: сегодня же вечером я велю перенести его сюда; один будет лежать  в правой части комнаты, а другой – в левой.    

– Но  если они узнают, что один из них протестант, а другой католик, они съедят друг  друга!    

– О,  этого можно не опасаться! Коконнас получил такой удар в лицо, что почти ничего  не видит, а у твоего гугенота такая рана в грудь, что он почти не может  двигаться… Кроме того, прикажи ему не говорить на религиозные темы, и все  пойдет как по маслу!    

– Будь  по-твоему!    

– Решено!  Теперь войдем в дом.    

– Благодарю, –  сказала Маргарита, пожимая руку своей приятельницы.    

– Здесь  опять будете вашим величеством, – предупредила герцогиня Неверская. –  Позвольте мне оказать вам в доме Гизов прием, подобающий королеве Наваррской.    

Выйдя из  носилок, герцогиня почти стала на одно колено, чтобы помочь выйти Маргарите,  потом, указав рукой на дворцовые двери, охраняемые двумя часовыми с аркебузами,  последовала за королевой, которая величественно шествовала впереди герцогини,  сохранявшей смиренный вид, пока они были на виду у всех. Войдя к себе в  комнату, герцогиня затворила дверь и позвала свою камеристку, очень расторопную  сицилианку.    

– Мика, –  обратилась к ней герцогиня по-итальянски, – как здоровье графа?    

– Быстро  идет на поправку, – отвечала камеристка.    

– А  что он делает?    

– Думаю,  что сейчас он закусывает.    

– Это  хорошо, – сказала Маргарита, – появление аппетита – это добрый знак.    

– Ах,  правда, я и забыла, что ты ученица Амбруаза Паре! Ступай, Мика.    

– Ты  выгоняешь ее?    

– Да,  пусть сторожит нас. Мика вышла.    

– А  теперь ты сама войдешь к нему или лучше его пригласить сюда? – спросила  герцогиня.    

– Ни  то, ни другое; я хочу посмотреть на него невидимкой.    

– Но  ведь ты будешь в маске!    

– Да,  но потом он сможет узнать меня по волосам, по рукам, по украшениям…    

– Ах,  милая королева, до чего ты стала осторожна с тех пор, как вышла замуж!  Маргарита улыбнулась.    

– Ну  что ж… есть один способ, – продолжала герцогиня.    

– Какой?    

– Посмотреть  на него в замочную скважину.    

– Хорошо,  веди меня.    

Герцогиня  взяла Маргариту за руку и повела ее к двери, завешенной ковром, затем встала на  одно колено и посмотрела в замочную скважину.    

– Отлично, –  сказала герцогиня, – он сидит за столом лицом к нам. Подойди.    

Королева  Маргарита заняла место своей подруги и посмотрела в замочную скважину. Как и  сказала герцогиня, Коконнас сидел за столом, уставленным разными яствами, и,  несмотря на свои раны, воздавал им честь.    

– Ах,  Боже мой! – отстранившись от двери, воскликнула Маргарита.    

– В  чем дело? – удивленно спросила герцогиня.    

– Не  может быть! Нет!.. Да! Клянусь душой, это тот самый!