1 2 3 4 
Мать продолжала.
   
— Но у тебя много друзей — этому я рада, и Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, хотя он очень сердился на твоего отца.
   
— Разве и папа был там? — спросила Таня с испугом.
   
— Да.
   
Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось за этот вечер.
   
— Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, — сказала она тихо, — но ты: ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты теперь всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.
   
Таня повела головой. Ей трудно было говорить.
   
— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: — Почему отец ушел от нас? Кто виноват в этом, ответь мне.
   
Теперь мать молчала минуту-две, может быть, больше.
   
И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо: не хватило духу это сделать.
   
Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.
   
— Таня, — сказала мать, — люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе — они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон на вечные времена.
   
Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, ищет, нет ли в небе опасности.
   
Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом — все равно, но только ужасной пыткой.
   
«Кто это сделал?» — подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.
   
А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза — глаза ее матери, до краев наполненные влагой; она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век.
   
— Не уехать ли нам лучше, Таня? — сказала мать.
   
Таня схватилась за грудь.
   
— Мама, — крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью, — ты любишь его до сих пор!
   
Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим детским дыханием.
   
— Мама, не слушай меня, не слушай, родная! Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной.
   
И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим:
   
    
     
Крутится, вертится шар голубой,
     
Крутится, вертится над головой, —
    
   
   
то матовый, словно вечерний туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне.
   
    
     
Крутится, вертится — хочет упасть…
    
   
   
— Мама, не надо уезжать отсюда, — шептала Таня, плача вместе с матерью.
  
  
   
    
XX
   
   
— Бывают разные виды любви, — сказала толстая девочка Женя.
   
Она сидела в своей комнате с Таней у окна, перед большим аквариумом, наполненным свежей водой.
   
Они не враждовали больше. И обе девочки смотрели сквозь стекло и воду на улицу, где за окном давно уже стояла весна. Но вода и стекло искажали ее. Маленькие плененные рыбки хвостами раздробляли огромное солнце, вольно плывущее мимо, и на тонких лучах, как на канатах дивные плясуньи, танцевали над забором пылинки. Старый медник кричал на перекрестке, стучал по железному рельсу, и Тане казалось, что это он вместе со своим железом принес в город на плечах весну.
   
— А ты любила когда-нибудь? — спросила Таня.
   
— Любила, — ответила Женя, — только это было давно, еще в третьем классе.
   
— Но как же ты узнала об этом?
   
— Очень просто. Он просит, бывало: «Женя, покажи мне задачу». А я знаю, что показывать нельзя. «Не буду», — говорю себе. Но он скажет: «Женя, я больше не буду дразнить». Ну и покажешь. Ничего с своим сердцем поделать не могла. А теперь прошло. Увидела, что плохо стала заниматься, и бросила. Решила — довольно!
   
— Но как же ты это сделала? — с любопытством спросила Таня.
   
— Очень просто! Перестала смотреть на него. Не смотрю, не смотрю — и забуду.
   
Таня разогнула спину, но не перестала смотреть на стекло и на воду, потом без улыбки остановила внимательный взгляд на подруге. Всей душой позавидовала она ее круглым щекам, ее трезвой голове, полной столь удивительных мыслей, и вздохнула. И губы ее, сложенные для вздоха, издали тихий свист.
   
— Не свисти, — сказала Женя, — это приносит несчастье в дом.
   
И Таня сдержала дыхание в этом доме, где зимой расцветали царские кудри и среди тонких водорослей жили золотые рыбы.
   
Обе они помолчали.
   
— Да, это правда, — сказала Таня, — бывают разные виды любви, — и внезапно ушла, не промолвив больше ни слова.
   
А старый медник все продолжал кричать на перекрестке, звенеть железом, и за окном стояла весна.
   
В рощице за домом Тани тоже стояла весна, та же самая. Она подняла траву у подножия каменных березок, свежим мхом согрела корни синих пихт. И пихты покачивали своими густыми, тяжелыми ветвями, сами на себя навевая теплый ветер.
   
Таня окликнула Фильку. Он ответил ей с дерева, болтая босыми ногами. Своим острым, как шило, ножом чинил он карандаш, а на коленях лежали тетради и книги — тяжелый для мальчика груз, под которым гнулась не только его голова, но и качались как будто вершины деревьев, весь лес ходил вокруг ходуном.
   
   
   
   
Он учился усердно.
   
И Таня с того страшного дня на реке не покидала его. Они занимались вместе, и ее резвая память приходила им на помощь обоим.
   
Таня схватилась за толстый сук, подпрыгнула и тоже взобралась на дерево.
   
Это была даурская береза, почти без листьев, выросшая криво над землей. Так удобно было сидеть на ней рядом!
   
— Завтра последнее испытание, — сказал с укоризной Филька, — а ты уходишь на целый час. Сама все знаешь, а другой человек пусть пропадает. И он пропадет. Я даю тебе слово. И, может быть, чтобы он не пропал, ему нужно учиться, — с горечью заметил Филька, — а тебя, когда надо, нет.
   
— Филька, — сказала ему Таня, — ты бы мог и один выучить эту теорему за час, пока я ходила к Жене.
   
— А что ты скажешь, — с грустью возразил Филька, — если я ее учу, учу, а она катится от меня, как на колесах?
   
— Тогда начнем скорей.
   
Таня, протянув руку, взяла у Фильки свою тетрадь.
   
— Если две окружности имеют общую точку… — сказала она, глядя на кипевшую от ветра листву.
   
Но Филька все продолжал чинить карандаш, и охотничий нож его сверкал на солнце, точно крыло лесного голубя.
   
— Нет, подожди, — сказал он, — ты скажи мне сначала всю правду. В самом ли деле пойдешь ты сегодня на рассвете с Колей на мыс?
   
— Я сказала тебе правду.
   
— И для этого надела ты свое нарядное платье и не жалеешь его нисколько?
   
— Да.
   
— А если Коля испугается и не придет на мыс?
   
— Он придет, — сказала Таня, не отрывая глаз от листвы.
   
— А если отец узнает?
   
— Он не узнает.
   
— Ты не боишься разве, что кто-нибудь скажет ему?
   
Таня пожала плечами:
   
— Кроме тебя, никто не знает. А ведь ты не скажешь.
   
Но она все же взглянула на Фильку с подозрением: не смеется ли он. Но никогда в жизни Филька не был так серьезен.
   
— Я знаю это место, — в раздумье сказал он. — Там на заре всегда пасутся фазаны. Хорошо их стрелять по утрам… Но ты не ходи. Я тебя, как девочку, прошу.
   
— Нет, я пойду, — ответила Таня.
   
И по голосу ее Филька понял, что и Тане доступно упрямство.
   
Все, что мог он спросить, то спросил; все, что мог он сказать, то сказал. Что еще осталось делать?
   
Он молча посмотрел на Таню. Солнечный свет горел на ее лице, на руках, на легком, красивом платье, которое она не боялась испортить. И он подумал:
   
«Напрасно, однако, я все это спрашивал. Она ничего не боится».
   
И в эту минуту в глазах Тани он увидел необычайный страх, которого никогда не видел ни во взгляде ее, ни на ее лице.
   
Он отодвинулся с невольным испугом:
   
— Что с тобой?
   
— Гусеница!.. — крикнула Таня.
   
Она оттянула платье на шее, крепко сжав его в узелок, и с ужасом повторила несколько раз:
   
— Гусеница, гусеница! Вот она здесь. Противно! Режь скорей!
   
Самую малую долю секунды Филька колебался, глядя на свой нож, которым добывал муравьиный сок, и резал серу, и делал столько приятных для Тани вещей.
   
И вдруг, взмахнув им, отхватил изрядный кусок Таниного платья.
   
Ничего не испытывая, кроме страха и отвращения, Таня в первое мгновение все еще сжимала в руке отрезанный кусок ткани, затем медленно развернула его. Вместо страшной гусеницы на руке ее лежал обыкновенный сучок.
   
Страх на лице Тани сменился недоумением, недоумение — отчаянием, когда она увидела на своем платье огромную дыру. Она всплеснула руками:
   
— В чем же я теперь пойду? Зачем ты это сделал, Филька?
   
— Нарочно, — сказал он, — хотя ты сама меня об этом просила. Но, может быть, ты теперь не пойдешь на мыс?
   
— Все равно я пойду. Я пойду, я пойду! — закричала Таня и, спрыгнув с дерева, скрылась, утонула в роще.
   
И Филька не успел даже заметить, как исчезла она меж черных и белых берез.
   
Словно вихрь умчал от Фильки друга.
   
Он остался на дереве один. Геометрия, лежавшая у него на коленях, упала в траву. Полосатый бурундук, самый любопытный из всех живущих в этой роще под корнями даурской березы, подошел к упавшей книге и остановился перед ней. В передних лапах он держал орех, который нес в свою норку.
   
Филька сердито запустил в бурундука ножом. И острый нож вонзился в землю перед самой мордой зверька.
   
Бурундук уронил орех и тоже исчез.
   
А Филька медленно сполз с дерева. Он поднял орех, положил его на ладонь и взвесил — орех был полный. Филька некоторое время смотрел на него без движения, все думая о Тане, и затем, решив, что все-таки каждый орех должен быть раскушен, громко разгрыз его.
  
  
   
    
XXI
   
   
Ночью город спал. И хотя каждый звук, раздающийся вдалеке, кажется ночью близким, но нечего было слушать в безмолвии города. Никто не ходил по его улицам.
   
Только Таня продолжала свой путь.
   
Однажды она ходила уже в эту пору и по этой дороге. Но тогда рядом шел Филька, он нес ее удочки на плече. Оба они немного дрожали от холода, потому что была осень и на рассвете листья срывались и догоняли ветер, не касаясь земли. И звезды горели тогда только на самом краю горизонта. А теперь они не уходили с неба, дожидаясь зари, чтобы дружно покинуть его.
   
И пока они горели в тишине, Таня все шла одна при их свете, направляясь к лесистому мысу.
   
Она вошла в лес и выбрала себе широкую тропинку, где было светлее, чем под деревьями. Длинные корни и тени лежали на пути. Но ей не было страшно. Только влажные листья ольхи изредка пугали ее немного, задевая лицо. Она отстраняла их рукой. Она была задумчива.
   
Она думала: что делать, если Коля скажет ей о любви? Что делать? Вчера он пришел к ней и сказал: «Приходи. Я прошу тебя, приходи ради меня. Ведь я еще не видел как следует рассвета в лесу. Приходи».
   
И вот через мгновение она придет.
   
Что делать? Что делать вообще, когда тебе говорят о любви, а у тебя есть мать, для которой ты в жизни одна, и нет у нее никого больше?
   
Она слегка дрожала, думая об этом, и куталась в докторский халат своей матери, который надела тайком.
   
А лес уходил все дальше, ведя ее по своим тропинкам к мысу, где были рассеяны огромные камни.
   
Коля выбрал себе место среди них. Он сидел и ждал, глядя в сторону леса. А под угасавшими звездами уже белел песок и, словно под дождем, блестели камни.
   
Таня появилась перед ним внезапно. Он не узнал ее в белом халате и бросился прочь от нее. Таня окликнула его по имени. Он отозвался. Но смущение его не прошло сразу.
   
Время тянулось медленно. Они в полном молчании шли назад к опушке, где, словно веретена, окутанные пряжей, стояли в дыму остроконечные ели.
   
Они выбрали лиственницу с широкими ветвями и остановились под ней.
   
— Зачем ты надела этот халат? — спросил Коля.
   
Таня ответила:
   
— У меня нет теперь красивого платья, которое так нравилось тебе.
   
— Зачем ты говоришь о своем красивом платье, я его совсем не помню. Я думаю только о тебе.
   
— Всегда? — спросила Таня.
   
— Всегда. Даже тогда, когда я тебя не вижу. Вот что для меня странно.
   
— Да, это странно, — сказала она.
   
Потом они присели у подножия лиственницы и прислушались к треску ветвей над головой. Это просыпались птицы в своих убежищах.
   
Над вершиной ближней ели замахала крыльями кедровка и улетела, оставив за собой в темном воздухе смутный след.
   
— Это очень странно, — повторила Таня, следя за ее полетом. — Вот она провела среди ветвей, тут, на ели, долгую ночь. А теперь на заре улетела… Но это хорошо. Значит, ты будешь думать обо мне всегда, и тогда, когда меня здесь не будет? Скоро я уеду.
   
Коля потихоньку вскрикнул. Он не постеснялся крикнуть, услышав эти слова, в одну секунду перевернувшие всю его душу.
   
Таня же, сколько было сил, старалась сдержать свой голос.
   
— Разве ты хочешь уехать отсюда? — спросил он.
   
— Да, я так решила. Пусть отец остается с тобой и с тетей Надей — она ведь тоже добрая, он любит ее. А я никогда не покину маму. Нам надо уехать отсюда, я это знаю.
   
— Но почему же, скажи мне? Или ты ненавидишь меня, как раньше?
   
— Никогда не говори мне об этом, — глухо сказала Таня. — Что было со мною сначала, не знаю. Но я так боялась, когда вы приехали к нам. Ведь это мой отец, а не твой. И, быть может, поэтому я была несправедлива к тебе. Я ненавидела и боялась. Но теперь я хочу, чтобы ты был счастлив, Коля…
   
— Нет, нет! — в волнении закричал он, перебивая ее. — Я хочу, чтобы и ты была счастлива, и твоя мать, и отец, и тетя Надя. Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать?
   
— Может быть, можно, — в раздумье ответила Таня, — не знаю.
   
И она замолчала, думая о своем собственном счастье, и о счастье отца, и о матери.
   
Она сидела тихо, прижимаясь спиною к темному стволу широкой лиственницы, точно ей хотелось опереться о нечто более незыблемое, более надежное, чем ее неясные мысли, смутно толпившиеся в уме.
   
Но и лиственница слегка колыхалась под силой предрассветного ветра. Он шел от реки по вершинам, раскачивая их.
   
Рассвет катился за ним, как прибой, ударяясь в отвесную стену леса.
   
А в небе над рекою не было уже ни одной звезды.
   
— И мне бы хотелось, чтобы все были счастливы, — сказала Таня, неотступно глядя вдаль, на реку, где в это время поднялось и дрогнуло солнце. — И вот я пришла к тебе. И теперь ухожу. Прощай, уже солнце взошло.
   
И Таня поднялась с травы, повернулась спиною к реке и пошла по лесу, не разбирая дороги.
   
Коля догнал ее на тропинке, где в стороне среди елей тихо стояли кедры.
   
— Таня, не уходи! — крикнул он. — Разве сказала ты мне все? Разве это все?
   
— Конечно, все, — ответила она с удивлением. — А разве еще что-нибудь нужно тебе, Коля?
   
Он не осмелился посмотреть на нее нежно: он боялся покраснеть и опустил глаза.
   
Она же продолжала глядеть в его лицо с милым и кротким вниманием.
   
Тогда он наклонился и приблизил свои губы к ее щеке.
   
Она не отстранилась от него.
   
Было тихо со всех сторон.
   
И в то же мгновение два громких выстрела прошлись в тишине по лесу. Потом в горах был отзвук.
   
Невысокий кедр взмахнул ветвями, и огромный фазан в зеленых и золотистых перьях упал к ногам детей.
   
Они разбежались в испуге.
   
А фазан начал биться в траве и замер. И другой фазан, с белыми ушами, пролетев немного косо, зигзагами, мертвый припал к земле возле Тани.
   
Из-за толстых елей вышел на тропинку отец, а за ним появился Филька.
   
У обоих были ружья в руках, и голубой дымок кружился над их головами меж деревьев.
   
— Чудесно! — сказал отец.
   
Таня бросилась к отцу.
   
Он как будто нисколько не был удивлен, видя ее здесь, в лесу.
   
Он ласково взял ее под руку и сказал:
   
— Дети, пора вам домой. Сегодня последний экзамен.
   
Филька же подобрал тяжелых птиц и, вместе с ружьем закинув их за спину, остановился рядом с Колей.
   
— А мы, брат, здесь охотились, — сказал он. — Много фазанов пасется по утрам на мысу.
   
Коля дрожал всем телом. Филька снял свою куртку и накинул ему на плечи. Он взял его тоже под руку.
   
Но тропинка была узка для двоих. И они пошли друг за другом, а Таня с отцом впереди.
   
Она прижималась к нему все тесней, чтобы плечом не сбивать росы с деревьев.
   
Изредка она поднимала глаза и смотрела ему в лицо. А он шагал по тропинке прямо, не боясь росы и стуча каблуками по корням. Он не вертелся, не кружился по лесу. Он был прост. Он улыбался ей и держал ее крепко.
   
— Как ты похожа на мать в этом белом халате! — сказал он.
   
А Таня вдруг подняла руку отца, положила к себе на плечо так, как она лежала в первый день их встречи. Затем погладила ее, поцеловала в первый раз.
   
— Папа, — сказала она, — милый мой папа, прости меня. Я на тебя раньше сердилась, но теперь понимаю все. Никто не виноват: ни я, ни ты, ни мама. Никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви. Правда?
   
— Правда, — сказал он.
   
— Простишь ли ты мне когда-нибудь мою злость? Я больше не буду сердиться. А ты, — тихо спросила Таня, — не сердишься на меня, что я была тут, в лесу, с Колей так рано?
   
— Нет, моя милая Таня. Я ведь тоже знаю: хорошо в лесу на рассвете!
  
  
   
    
XXII
   
   
Уже не было весны. Обмелела у берегов река, выступили камни, и еще до полудня нагревался на прибрежье песок.
   
Блеск над водой стал острее, мельче. Летний зной ударял теперь прямо в горы, и по горячим токам воздуха медленно поднимались в вышину орлы. Только с моря долетал иногда чистый ветер, заставлявший вдруг ненадолго прошуметь леса.
   
Таня в последний раз обходила берег, прощалась со всеми. Она шла по песку, рядом со своею тенью, и река бежала у самых ее ног, — как друг, провожала она Таню в дорогу.
   
Длинная песчаная коса преградила им обоим путь.
   
Таня остановилась. На этой косе по утрам она любила купаться с Филькой. Где он теперь? Целое утро ищет она его повсюду напрасно. Он убежал, не желая прощаться с ней. Ни здесь, ни там не может она его найти.
   
Не она ли сама виновата?
   
Как часто за этот год, столь богатый для Тани событиями, забывала она о друге, которого обещала когда-то ни на кого не менять! Он же ее никогда не забывал, всегда снисходительный в дружбе.
   
И теперь, покидая милые места, Таня думала о нем с благодарностью, упорно искала.
   
— Филька, Филька! — крикнула она громко дважды.
   
И ветер отнес ее голос на самый край косы. И там, из-за песчаной гряды, вдруг поднялся Филька и встал на колени у воды.
   
Таня побежала к нему, погружая свои ноги в песок.
   
— Филька, — сказала она с укоризной, — мать меня ждет на пристани, а я ищу тебя с самого утра. Что ты делаешь тут, на косе?
   
— Так, ничего, мало-мало, — ответил Филька. — Мало-мало лежу.
   
Слова его были тихи, глаза чуть приоткрыты. И Таня посмеялась над его скорбным видом.
   
— Мало-мало, — со смехом повторила она и вдруг умолкла.
   
Он был без майки. И плечи его, облитые солнцем, сверкали, как камни, а на груди, темной от загара, выделялись светлые буквы, выведенные очень искусно.
   
Она прочла: «ТАНЯ».
   
Филька в смущении закрыл это имя рукой и отступил на несколько шагов. Он отступил бы очень далеко, совсем ушел бы в горы, но позади стерегла его река. А Таня все шла за ним, шаг за шагом.
   
— Да постой же, Филька! — говорила она.
   
И он не пошел дальше.
   
«Пусть, — решил он. — Пусть видят это все люди, раз так легко покидают они друг друга».
   
Но Таня смотрела не на него. Она взглянула на солнце, на блеск, рассеянный в воздухе над горами, и повернула пустые руки Фильки к себе.
   
Она была удивлена.
   
— Как же ты это сделал? — спросила она.
   
И в ответ Филька молча нагнулся к земле и вынул из-под кучи одежды, сложенной им на песке, четыре буквы, вырезанные из белой бумаги. Он наложил их на грудь и сказал:
   
— Я каждое утро прихожу сюда и даю солнцу жечь мою грудь, для того чтобы имя твое оставалось светлым. Я это придумал. Но прошу тебя, не смейся больше надо мной.
   
Он положил свою ладонь на горло, что было у него знаком величайшей печали. И Таня поняла, что лучше ей теперь не смеяться.
   
Она с новой для нее ласковостью заглянула ему в глаза и тихонько коснулась пальцем его кожи:
   
— Какой же ты маленький, Филька! Ты ребенок. Ведь это все отгорит и исчезнет, как только наступит зима и ты наденешь теплую рубашку.
   
Филька нахмурил лицо, в недоумении обвел глазами вокруг и горячий песок, и реку, сверкавшую среди гор подобно золотой долине. Растерянность его была велика. Он забыл о зиме, он вовсе не думал о ней, когда сжигал свое тело под солнцем.
   
«Дурак, дурак!»
   
Он готов был махнуть на себя рукой.
   
— Но ведь солнце так сильно, — сказал он все же с упрямством. — Неужели же всякий след исчезнет? Может быть, что-нибудь и останется, Таня? Подумай.
   
И Таня, подумав недолго, согласилась с ним.
   
— Ты прав, — сказала она. — Что-нибудь должно остаться. Все не может пройти. Иначе куда же… — спросила она со слезами, — куда же девается наша верная дружба навеки?..
   
Дети обняли друг друга.
   
Теплый воздух скользил по их лицам. Одинокие птицы глядели на них с высоты.
   
Кончилось детство! Как это случилось? И кто мог бы им это сказать? Ни песок, ни лес, ни камни, бывшие с ними всегда. Только родная река их одна убегала все дальше к восходу, струилась меж темных гор. И там, в незримой дали, вставала перед ними иная, волшебная страна, простирался светлый край.
   
И, обнявшись, они неотступно смотрели все в одну и ту же сторону, не назад, а вперед, потому что у них еще не было воспоминаний.
   
Но первая грусть расставания уже потревожила их.
   
— Прощай, дикая собака динго, — сказал Филька, — прощай!
   
Ему хотелось горько заплакать, но он был мальчик, родившийся в молчаливом лесу, на берегу сурового моря. Он лег на песок у воды и замер.
   
А Таня пошла по песку вдоль реки, и чистый ветер, прилетевший с того же сурового моря, дул ей все время навстречу.