1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
      -  Ваше дело,  милейший, крайне  запуталось со вчерашнего дня, - сказал  комиссар. - И  я  советую  вам  сказать правду.  Только  ваше чистосердечное  раскаяние может смягчить гнев кардинала.    

      - Но я готов все сказать! - воскликнул Бонасье. - По крайней мере, все, что я  знаю. Прошу вас, спрашивайте меня.    

      - Прежде всего: где находится ваша жена?    

      - Ведь я говорил вам, что она похищена.    

      - Да, но вчера после пяти часов дня она благодаря вашей помощи сбежала.    

      - Моя  жена  сбежала? -  воскликнул Бонасье. -  Несчастная! Но, сударь, если  она сбежала, то не по моей вине, клянусь вам!    

      - Для  чего вы днем заходили к вашему жильцу, господину д'Артаньяну,  с которым  вы о чем-то долго совещались?    

      -  Да, это правда, господин комиссар. Признаюсь в этом и признаюсь, что это  была ошибка. Я действительно был у господина д'Артаньяна.    

      - С какой целью вы заходили к нему?    

      - С целью попросить его разыскать мою  жену. Я полагал, что  имею право  требовать ее назад. По-видимому, я ошибся и очень прошу вас простить меня.    

      - Что же вам ответил господин д'Артаньян?    

      - Господин д'Артаньян обещал  помочь мне. Но я  вскоре убедился, что он предает  меня.    

      -  Вы пытаетесь ввести суд в заблуждение! Д'Артаньян сговорился с вами, и в  силу этого  сговора он  разогнал  полицейских,  которые  арестовали вашу жену,  и скрыл се от преследования.    

      -   Господин  д'Артаньян  похитил  мою   жену?   Да  что  вы   мне  тут  рассказываете?    

      - К счастью, господин д'Артаньян в  наших руках, и вам будет устроена с ним  очная ставка.    

      - Ну  что ж, я, право, этому рад!  - воскликнул г-н Бонасье. - Хотелось бы  увидеть хоть одно знакомое лицо...    

      -  Введите  господина  д'Артаньяна!  -  приказал комиссар, обращаясь  к  караульным.    

      Караульные ввели Атоса.    

      -  Господин  д'Артаньян, - произнес  комиссар,  обращаясь  к  Атосу,  -  расскажите, что произошло между вами и этим господином.    

      - Но это вовсе не господин д'Артаньян! - вскричал Бонасье.    

      - Как - не господин д'Артаньян? - в свою очередь, закрпчал комиссар.    

      - Ну конечно, нет! - сказал Бонасье.    

      - Как же зовут этого господина? - спросил комиссар.    

      - Не могу вам сказать: я с ним не знаком.    

      - Вы с ним не знакомы?    

      - Нет.    

      - Вы никогда его не видели?    

      - Видал, но не знаю, как его зовут.    

      - Ваше имя? - спросил комиссар.    

      - Атос, - ответил мушкетер.    

      -  Но ведь это не человеческое имя, это  название какой-нибудь  горы! -  воскликнул несчастный комиссар, начинавший терять голову.    

      - Это мое имя, - спокойно сказал Атос.    

      - Но вы сказали, что вас зовут д'Артаньян.    

      - Я это говорил?    

      - Да вы.    

      -  Разрешите! Меня  спросили:  "Вы господин  д'Артаньян?" -  на  что   я ответил: "Вы так полагаете?" Стражники закричали, что они в этом  уверены.  Я не стал спорить с ними. Кроме того, ведь я мог и ошибиться.    

      - Сударь, вы оскорбляете достоинство суда.    

      - Ни в какой мере, - спокойно сказал Атос.    

      - Вы господин д'Артаньян!    

      - Вот видите, вы снова это утверждаете.    

      - Но, господин комиссар, - вскричал Бонасье, - уверяю вас, тут не может быть  никакого сомнения! Господин  д'Артаньян  - мой жилец, и, следовательно, хоть   он и не платит  мне  за квартиру или именно  поэтому, я-то  должен его знать.  Господин д'Артаньян - молодой человек лет девятнадцати - двадцати, не более,  а  этому  господину по  меньшей  мере  тридцать.  Господин д'Артаньян состоит в  гвардейской роте господина Дезэссара,  а этот господин  - мушкетер из  роты  господина  де Тревиля.  Поглядите на его одежду, господин комиссар, поглядите  на одежду!    

      - Правильно! - пробормотал комиссар. - Это, черт возьми, правильно!    

      В  эту  минуту  распахнулась  дверь,  и  гонец, которого  ввел один  из  надзирателей Бастилии, подал комиссару какое-то письмо.    

      - Ах, негодная! - воскликнул комиссар.    

      - Как? Что вы сказали? О ком вы говорите? Не о моей жене, надеюсь?    

      - Нет, именно о ней. Хороши ваши дела, нечего сказать!    

      -  Что  же это  такое? - воскликнул галантерейщик  в полном отчаянии. - Будьте  добры объяснить мне, господин комиссар, каким образом мое  дело может  ухудшиться от того, что делает моя жена в то время, как я сижу в тюрьме?    

      -  Потому  что  все  совершаемое  вашей  женой   -  только  продолжение  задуманного вами совместно плана! Чудовищного плана!    

      - Клянусь вам, господин комиссар, что вы глубоко заблуждаетесь, что я и понятия  не имею о том, что намеревалась совершить моя жена, что я не имею ни малейшего  отношения к тому, что она сделала, и, если она наделала глупостей, я отрекаюсь  от нее, отказываюсь, проклицаю ее!    

      - Вот что, господин  комиссар, - сказал вдруг Атос. - Если я вам больше не  нужен, прикажите отвести  меня куда-нибудь. Он порядочно  надоел мне, ваш  господин Бонасье.    

      - Отведите арестованных  в их камеры, - приказал  комиссар, одним и тем же  движением  указывая  на Атоса  и  Бонасье,  -  и пусть охраняют как можно  строже.    

      -  Если вы имеете претензии к господину д'Артаньяну, - с обычным  своим  спокойствием  сказал  Атос,  -  я не совсем понимаю, в  какой  мере  я  могу  заменить его.    

      - Делайте, как вам приказано! - закричал комиссар. - И никаких сношений с  внешним миром! Слышите!    

      Атос, пожав плечами, последовал за  караульными, а  Бонасье всю  дорогу так  плакал и стонал, что мог бы разжалобить тигра.    

      Галантерейщика отвели в ту самую камеру, где он провел ночь, и оставили его   там  на  весь  день.  И  весь  день  Бонасье   плакал,  как   настоящий  галантерейщик: да  ведь, по его же собственным словам, в  нем не было и тени  воинского духа.    

      Вечером, около девяти часов, уже собираясь лечь спать,  он услышал шаги в   коридоре.  Шаги  приближались  к его  камере; дверь  открылась,  и  вошли  караульные солдаты.    

      -  Следуйте за мной, - произнес полицейский чиновник, вошедший вместе с  солдатами.    

      -  Следовать за вами? - воскликнул Бонасье. - Следовать за вами в такой час?  Куда это, господи помилуй?    

      - Туда, куда нам приказано вас доставить.    

      - Но это не ответ!    

      - Это единственное, что мы можем сказать вам.    

      - О, боже, боже! - прошептал несчастный галантерейщик. - На этот  раз я погиб!    

      И  он, совершенно  убитый,  без  всякого  сопротивления  последовал  за  караульными.    

      Его провели по тому же коридору, по которому он уже проходил, затем они  пересекли  двор,  прошли  через  другое  здание и,  наконец, достигли  ворот  главного двора,  где  ждала карета, окруженная  четырьмя верховыми.  Бонасье  посадили в  карету,  полицейский  чиновник  устроился  рядом с  ним,  дверцы  заперли на ключ, и оба оказались как бы в передвижной тюрьме.    

      Карета  двинулась  вперед  медленно, словно  траурная колесница. Сквозь  решетку, защищавшую окно, арестованный мог видеть только дома и мостовую. Но  коренной  парижанин,  каким  был  Бонасье, узнавал каждую  улицу по  тумбам,  вывескам и фонарям. Подъезжая к церкви святого Павла, возле которой  казнили  узников Бастилии, приговоренных к смерти, он чуть не лишился чувств и дважды  перекрестился. Он думал, что  карета здесь остановится.  Но карета  проехала  мимо.    

      Несколько позже он снова пережил безграничный ужас. Они проезжали вдоль  кладбища  Святого  Якова, где хоронили  государственных  преступников.  Одно  только его несколько успокоило: прежде чем их похоронить, им обычно отрубали  голову, а его собственная голова пока еще крепко сидела на плечах. Но, когда  он  увидел,  что  карета  сворачивает к  Гревской площади,  когда он  увидел  островерхую крышу городской ратуши и карета въехала под  арку, он решил, что  все кончено, и попытался исповедаться перед полицейским чиновником. В  ответ на  отказ чиновника выслушать его он  принялся так жалобно  кричать,  что тот  пригрозил заткнуть ему рот кляпом, если он не замолчит.    

      Эта  угроза  немного успокоила Бонасье.  Если его собирались казнить на  Гревской площади,  не  стоило затыкать ему рот: они ведь уже  почти достигли  места  казни.  И действительно, карета  проехала через  роковую  площадь, не  останавливаясь. Приходилось опасаться еще только Трагуарского креста  [32]. А  туда именно карета и завернула.    

      На  этот раз  не могло  быть  сомнений: на площади Трагуарского  креста казнили  приговоренных низкого  звания. Бонасье напрасно льстил  себе, считая себя  достойным площади Святого Павла или Гревской площади. Его путешествие и его  жизнь закончатся у Трагуарского креста. Ему не виден был еще злосчастный крест,  но  он  почти ощущал, как этот крест движется ему навстречу.  Шагах в  двадцати   от   рокового  места  он  вдруг  услышал  гул  толпы,   и  карета  остановилась.  Этого   несчастный  Бонасье,  истерзанный   всеми  пережитыми  волнениями, уже не  в  силах  был перенести.  Он издал слабый  крик, который  можно было принять за последний стон умирающего, и лишился чувств,       XIV.  НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ МЕНГА       

      Толпа на площади собралась не в ожидании человека, которого должны были  повесить, а сбежалась смотреть на повешенного.    

      Карета  поэтому,  на минуту  задержавшись,  тронулась дальше,  проехала сквозь  толпу,  миновала улицу Сент-Оноре, повернула на улицу Добрых Детей  и  остановилась у невысокого подъезда.    

      Двери распахнулись, и двое гвардейцев приняли в свои  объятия  Бонасье,  поддерживаемого полицейским. Его втолкнули в длинный  вестибюль, ввели вверх по  какой-то лестнице и оставили в передней.    

      Все движения, какие требовались от него, он совершал машинально.    

      Он шел,  как ходят  во сне, видел  окружающее словно сквозь туман. Слух  улавливал  какие-то звуки,  но  не осознавал  их. Если  бы его в эти  минуты  казнили, он бы не сделал ни  одного движения,  чтобы защититься, не испустил бы  ни одного вопля, чтобы вымолить пощаду.    

      Он так и остался сидеть на банкетке, прислонясь к стене и опустив руки, в том  самом месте, где караульные усадили его.    

      Но  постепенно,  оглядываясь  кругом  и  не  видя  никаких   предметов,  угрожающих его жизни,  ничего,  представляющего опасность,  видя, что  стены  покрыты  мягкой  кордовской   кожей,  красные   тяжелые   шелковые  портьеры  подхвачены  золотыми шнурами,  а банкетка, на которой  он сидел,  достаточно  мягка  и удобна, он понял,  что страх  его  напрасен, и  начал  поворачивать  голову вправо и влево и то поднимать ее, то опускать.    

      Эти  движения, которым никто  не препятствовал, придали  ему  некоторую  храбрость, и он рискнул согнуть  сначала одну  ногу, затем  другую.  В конце  концов,  опершись  руками  о сиденье  диванчика,  он  слегка  приподнялся  и  оказался на ногах.    

      В эту минуту какой-то офицер представительного вида приподнял портьеру,  продолжая  говорить  с  кем-то  находившимся в  соседней  комнате. Затем  он  обернулся к арестованному.    

      - Это вы Бонасье? - спросил он.    

      -  Да,  господин офицер,  - пробормотал  галантерейщик, чуть  живой  от страха.  - Это я, к вашим услугам.    

      - Войдите, - сказал офицер.    

      Он   отодвинулся,  пропуская   арестованного.  Бонасье   беспрекословно  повиновался и вошел в комнату, где его, по-видимому, ожидали.    

      Это был просторный  кабинет,  стены которого были увешаны  разного рода оружием;  ни  один звук  не доносился сюда  извне.  Хотя был всего лишь конец сентября, в  камине уже горел огонь. Всю середину комнаты занимал  квадратный стол  с  книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта города  Ла-Рошели.    

      У камина стоял  человек  среднего  роста, гордый, надменный,  с широким лбом  и  пронзительным  взглядом.  Худощавое лицо  его  еще  больше  удлиняла  остроконечная бородка,  над которой закручивались  усы.  Этому человеку было  едва ли более тридцати шести - тридцати семи лет, но в волосах и бородке ужо  мелькала седина. Хотя при нем не было шпаги, все же он  походил на военного, а  легкая пыль на его сапогах указывала, что он в этот день ездил верхом.    

      Человек этот был Арман-Жан дю Плесси, кардинал  де  Ришелье,  не такой, каким  принято у нас изображать его, то есть не  согбенный старец, страдающий от   тяжкой болезни, расслабленный, с угасшим голосом, погруженный в глубокое  кресло, словно  в преждевременную  могилу, живущий только силой своего ума и  поддерживающий борьбу с Европой одним напряжением мысли, а такой, каким он в  действительности был  в те  годы:  ловкий и  любезный кавалер,  уже  и тогда  слабый телом, но поддерживаемый неукротимой силой  духа, сделавшего  из него  одного из самых замечательных людей своего времени. Оказав поддержку герцогу  Невэрскому  в его  мантуанских владениях,  захватив  Ним, Кастр и  Юзэс,  он  готовился изгнать англичан с острова Рэ и приступить к осаде Ла-Рошели.    

      Ничто,  таким образом, на первый взгляд не обличало в нем  кардинала, и  человеку,  не  знавшему его в лицо,  невозможно было  догадаться, кто  стоит  перед ним.    

      Злополучный  галантерейщик остановился  в  дверях,  а взгляд  человека, только  что описанного нами, впился в него, словно желая проникнуть в глубину его  прошлого.    

      - Это тот самый Бонасье? - спросил он после некоторого молчания.    

      - Да, ваша светлость, - ответил офицер.    

      - Хорошо. Подайте мне его бумаги и оставьте нас.    

      Офицер взял со стола  требуемые бумаги, подал их и, низко поклонившись, вышел.    

      Бонасье  в  этих  бумагах  узнал  протоколы  его допросов  в  Бастилии.  Человек,  стоявший  у камина, время  от времени  поднимал  глаза от  бумаг и  останавливал их на арестанте,  и тогда несчастному казалось, что два кинжала  впиваются в самое его сердце.    

      После десяти минут чтения и десяти секунд наблюдения  для кардинала все было  ясно.    

      -   Это  существо  никогда  не  участвовало  в  заговоре.   Но  все  же  посмотрим...  - прошептал он.  - Вы обвиняетесь в  государственной измене, -  медленно проговорил кардинал.    

      - Мне  об  этом  уже  сообщили,  ваша светлость!  - воскликнул Бонасье,  титулуя  своего  собеседника так, как  его только что титуловал офицер. - Но  клянусь вам, что я ничего не знаю.    

      Кардинал подавил улыбку.    

      - Вы  состояли  в  заговоре с вашей  женой, с госпожой де  Шеврез  и  с  герцогом Бекингэмом.    

      - Действительно, ваша  светлость,  - сказал  Бонасье,  -  она  при  мне  называла эти имена.    

     -  По какому поводу?    

      - Она говорила, что  кардинал  де  Ришелье заманил  герцога Бекингэма в Париж,  чтобы погубить его, а вместе с ним и королеву.    

      - Она так говорила? - с гневом вскричал кардинал.    

      - Да, ваша светлость, но я убеждал ее, что ей не следует говорить такие вещи и  что его высокопреосвященство не способны...    

      - Замолчите, вы, глупец! - сказал кардинал.    

      - Вот это самое сказала и моя жена, ваша светлость.    

      - Известно ли вам, кто похитил вашу жену?    

      - Нет, ваша светлость.    

      - Вы кого-нибудь подозревали?    

      -  Да,   ваша  светлость.   Но   эти   подозрения  как  будто   вызвали  неудовольствие господина комиссара, и я уже отказался от них.    

      - Ваша жена бежала. Вы знали об этом?    

      - Нет, ваша светлость. Я узнал об этом только в тюрьме через посредство  господина комиссара. Он очень любезный человек.    

      Кардинал второй раз подавил улыбку.    

      - Значит,  вам не  известно,  куда  девалась  ваша  жена  после  своего  бегства?    

      - Совершенно ничего, ваша светлость. Надо полагать, что она вернулась в Лувр.    

      - В час ночи ее еще там не было.    

      - Господи боже мой! Что же с нею случилось?    

      - Это станет известно,  не беспокойтесь. От кардинала ничто не остается  сокрытым. Кардинал знает все.    

      -  В таком случае,  ваша светлость,  как  вы думаете,  не согласится ли  кардинал сообщить, куда девалась моя жена?    

      -  Возможно.  Но  вы  должны  предварительно  рассказать  все,  что вам  известно об отношениях вашей жены с госпожой де Шеврез.    

     -  Но, ваша светлость,  я ровно ничего не  знаю. Я никогда не видал этой дамы.    

      -  Когда  вы  заходили за вашей женой  в Лувр,  она прямо  возвращалась домой?    

      - Очень редко. У нее были дела с какими-то торговцами полотном,  куда я и  провожал ее.    

      - А сколько было этих торговцев?    

      - Два, ваша светлость.    

      - Где они жили?    

      - Один на улице Вожирар, другой на улице Лагарп.    

      - Входили вы к ним вместе с нею?    

      - Ни разу. Я ждал ее у входа.    

      - А как она объясняла свое желание заходить одной?    

      - Никак не объясняла. Говорила, чтобы я подождал, - я и ждал.    

      - Вы очень покладистый  муж, любезный мой господин  Бонасье!  -  сказал  кардинал.    

      "Он   называет   меня   "любезным  господином   Бонасье",   -    подумал галантерейщик. - Дела, черт возьми, идут хорошо! "    

      - Могли бы вы узнать двери, куда она входила?    

      - Да.    

      - Помните ли вы номера?    

      - Да.    

      - Назовите их.    

      - Номер двадцать пять по улице Вожирар и номер семьдесят пять по  улице Лагарп.    

      - Хорошо, - сказал  кардинал. И,  взяв со стола серебряный колокольчик, он  позвонил.    

      Вошел тот же офицер.    

      - Сходите за Рошфором, - вполголоса приказал Ришелье, - пусть он тотчас придет,  если только вернулся.    

      -  Граф  здесь,  -  сказал  офицер.  -  Он   настоятельно  просит  ваше  преосвященство принять его.    

      - Пусть он зайдет! - воскликнул кардинал. - Пусть зайдет!    

      Офицер  выбежал  из  комнаты  с  той  быстротой,  с  которой  все слуги  кардинала обычно старались исполнять его приказания.    

      -  Ах,  "ваше преосвященство"! -  прошептал Бонасье,  в  ужасе   выпучив глаза.    

      Не прошло и  пяти секунд  после ухода офицера, как дверь распахнулась и вошел  новый посетитель.    

      - Это он! - вскричал Бонасье.    

      - Кто - он? - спросил кардинал.    

      - Он, похититель моей жены!    

      Кардинал снова позвонил. Вошел офицер.    

      - Отведите этого человека  и  сдайте  солдатам,  которые его  привезли. Пусть  он подождет, пока я снова вызову его.    

      - Нет, ваша светлость, нет,  это не он! - завопил  Бонасье. - Я ошибся! Ее   похитил  другой,  совсем не похожий  на этого!  Этот господин  - честный  человек!    

      - Уведите этого болвана! - сказал кардинал.    

      Офицер  взял  Бонасье  за  локоть и вывел в переднюю,  где его  ожидали  караульные.    

      Человек, только что вошедший к кардиналу, проводил Бонасье нетерпеливым  взглядом и, как только дверь затворилась за ним, быстро подошел к Ришелье.    

      - Они виделись, - произнес он.    

      - Кто? - спросил кардинал.    

      - Она и он.    

      - Королева и герцог? - воскликнул Ришелье.    

      - Да.    

      - Где же?    

      - В Лувре.    

      - Вы уверены?    

      - Совершенно уверен.    

      - Кто вам сказал?    

      -  Госпожа де  Ланнуа, которая, как вы знаете,  всецело предана  вашему  преосвященству.    

      - Почему она не сообщила об этом раньше?    

      - То ли случайно, то  ли из недоверия, но королева приказала госпоже де Сюржи  остаться ночевать у нее в спальне и затем не отпускала ее весь день.    

      - Так... Мы потерпели поражение. Постараемся отыграться.    

      - Я  все силы  приложу,  чтобы  помочь вашей светлости.  Будьте в  этом  уверены.    

      - Как все это произошло?    

      - В  половине  первого  ночи  королева  сидела  со  своими  придворными  дамами...    

      - Где именно?    

      - В своей спальне...    

      - Так...    

      - ...как вдруг ей передали платок, посланный кастеляншей...    

      - Дальше!    

      - Королева сразу обнаружила сильное волнение и, несмотря на то что была  нарумянена, заметно побледнела...    

      - Дальше! Дальше!    

      - Поднявшись,  она  произнесла  изменившимся  голосом: "Подождите  меня  десять минут, я скоро вернусь", затем открыла дверь и вышла.    

      - Почему госпожа де Ланнуа не сообщила вам немедленно обо всем?    

      -  У  нее  не  было  еще полной уверенности.  К тому  же  королева ведь  приказала: "Подождите меня"" И она не решилась ослушаться.    

      - Сколько времени королева отсутствовала?    

      - Три четверти часа.    

      - Никто из придворных дам не сопровождал ее?    

      - Одна только донья Эстефания.    

      - Затем королева вернулась?    

      - Да, но лишь для того, чтобы взять ларчик розового дерева,  украшенный ее  монограммой, с которым она и удалилась.    

      - А когда она вернулась, ларчик был при ней?    

      - Нет.    

      - Знает ли госпожа де Ланнуа, что находилось в ларце?    

      - Да. Алмазные подвески, подаренные королеве его величеством.    

      - И вернулась она без этого ларца?    

      - Да.    

      - Госпожа  да Ланнуа полагает, следовательно, что королева отдала ларец герцогу  Бекингэму?    

      - Она в этом убеждена.    

      - Почему?    

      - Днем госпожа де  Ланнуа  как  камер-фрейлина  королевы  всюду  искала ларец,  сделала  вид,  что  обеспокоена его исчезновением, и в  конце  концов спросила  королеву, не знает ли она, куда он исчез.    

      - И тогда королева?..    

      -  Королева, густо  покраснев, сказала,  что  накануне  сломала один из  подвесков и отправила его в починку к ювелиру.    

      - Нужно зайти к королевскому ювелиру и узнать, правда это или нет.    

      - Я уже был там.    

      - Ну и что же? Что сказал ювелир?    

      - Ювелир ни о чем не слыхал.    

      - Прекрасно, Рошфор! Не все  еще потеряно,  и кто знает,  кто  знает... все,  может быть, к лучшему.    

      - Я ни на мгновение не сомневаюсь, что гений вашего преосвященства...    

      - ...исправит ошибки своего шпиона, не так ли?    

      - Я как раз это самое и собирался сказать, если бы  ваше преосвященство  позволили мне договорить до конца.    

      - А  теперь...  известно ли  вам,  где скрывались герцогиня де Шеврез и герцог  Бекингэм?    

      -  Нет, ваша  светлость.  Мои шпионы не  могли  сообщить никаких точных  сведений на этот счет.    

      - А я знаю.    

      - Вы, ваша светлость?    

      - Да. Во всяком случае, догадываюсь.    

      - Желает ли ваше преосвященство, чтобы я приказал арестовать обоих?    

      - Поздно. Они, должно быть, успели уехать.    

      - Можно, во всяком случае, удостовериться...    

      - Возьмите с собой десять моих гвардейцев и обыщите оба дома.    

      - Слушаюсь, ваше преосвященство.    

      Рошфор поспешно вышел.    

      Оставшись  один, кардинал после минутного  раздумья  позвонил  в третий раз.    

      В дверях появился все тот же офицер.    

      - Введите арестованного! - сказал кардинал.    

      Господина  Бонасье  снова  ввели в кабинет.  Офицер  по знаку кардинала  удалился.    

      - Вы обманули меня, - строго произнес кардинал.    

      - Я? - вскричал Бонасье. - Чтобы я обманул ваше высокопреосвященство!..    

      - Ваша жена,  отправляясь на улицу Вожирар и  на улицу Лагарп, заходила вовсе  не к торговцам полотном.    

      - К кому же она ходила, боже правый?    

      - Она ходила к герцогине де Шеврез и к герцогу Бекингэму.    

      - Да... -  произнес Бонасье, углубляясь в  воспоминания, - да, кажется, ваше  высокопреосвященство правы. Я  несколько раз говорил жене: странно, что  торговцы полотном живут в таких  домах - в  домах без вывесок. И  каждый раз  жена  моя принималась  хохотать. Ах,  ваша светлость,  - продолжал  Бонасье,  бросаясь к  ногам его  высокопреосвященства, - вы и в  самом деле  кардинал,  великий кардинал, гений, перед которым преклоняются все!    

      Сколь  ни  ничтожно было  торжество  над таким  жалким  созданием,  как  Бонасье, кардинал все же один миг наслаждался им.    

      Затем, словно внезапно осененный какой-то мыслью, он с  легкой улыбкой,  скользнувшей по его губам, протянул руку галантерейщику.    

      - Встаньте, друг мой, - сказал он. - Вы порядочный человек.    

      - Кардинал  коснулся моей  руки, я  коснулся руки великого человека!  -  вскричал Бонасье. - Великий человек назвал меня своим другом!..    

      - Да,  друг  мой,  да! - произнес кардинал отеческим  тоном, которым он умел  иногда говорить,  тоном,  -  который мог обмануть  только людей,  плохо знавших  Ришелье. - Вас напрасно обвиняли, и потому вас следует вознаградить. Вот,  возьмите этот кошель, в нем сто пистолей, и простите меня.    

      - Чтобы я простил вас,  ваша  светлость! -  сказал  Бонасье, не решаясь  дотронуться до мешка с деньгами, вероятно, из опасения, что все  это  только  шутка. - Вы вольны были арестовать  меня, вольны пытать  меня, повесить,  вы  наш властелин,  и я  не смел бы  даже пикнуть! Простить вас, ваша светлость!  Подумать страшно!    

      - Ах, любезный господин Бонасье, вы удивительно великодушны! Вижу это и  благодарю вас.  Итак, вы  возьмете  этот  кошель и уйдете отсюда не  слишком  недовольный.    

      - Я ухожу в полном восхищении.    

      -  Итак, прощайте. Или,  лучше, до  свиданья,  ибо, я  надеюсь,  мы еще  увидимся.    

      -  Когда будет  угодно вашему преосвященству! Я весь  к  услугам вашего  преосвященства.    

      - Мы будем видеться часто, будьте спокойны. Беседа с вами доставила мне  необычайное удовольствие.    

      - О, ваше преосвященство!..    

      - До свиданья, господин Бонасье, до свиданья!    

      И кардинал сделал знак рукой, в ответ на который Бонасье  поклонился до земли.  Затем, пятясь задом, он вышел из комнаты,  и кардинал услышал, как он в  передней  что  есть  мочи  завопил:  "Да  здравствует  его  светлость!  Да  здравствует его преосвященство! Да здравствует великий кардинал!"    

      Кардинал с улыбкой прислушался к этому  шумному проявлению восторженных чувств  мэтра Бонасье.    

      - Вот человек, который отныне даст себя убить за меня, - проговорил он, когда  крики Бонасье заглохли вдали.    

      И  кардинал с  величайшим  вниманием  склонился  над картой  Ла-Рошели,  развернутой,  как мы  уже говорили, у  него на столе, и  принялся карандашом  вычерчивать  на  ней  линию знаменитой  дамбы, которая  полтора года  спустя  закрыла доступ в гавань  осажденного города.  Он был целиком поглощен своими  стратегическими планами, как вдруг дверь снова раскрылась и вошел Рошфор.    

      - Ну, как же? -  с живостью спросил кардинал, и быстрота, с  которой он поднялся,   указывала на  то, какое большое  значение он придавал  поручению, данному им  графу.    

      -  Вот  как обстоит дело, - ответил граф.  -  В домах, указанных  вашим  преосвященством, действительно проживала молодая  женщина лет двадцати шести -   двадцати восьми и мужчина лет тридцати пяти  - сорока. Мужчина прожил там  четыре дня, женщина - пять. Женщина уехала сегодня ночью, а мужчина - утром.    

      - Это  были они! -  воскликнул  кардинал  и,  взглянув на стенные часы,  добавил: - Сейчас уже поздно посылать за ними погоню - герцогиня уже в Туре, а  герцог Бекингэм в Булони. Придется настигнуть его в Лондоне.    

      - Какие будут приказания вашего преосвященства?    

      - Ни слова о  случившемся. Пусть  королева ничего не подозревает, пусть не  знает, что мы проникли  в ее тайну. Пусть предполагает, что мы занимаемся  раскрытием какого-нибудь заговора... Вызовите ко мне канцлера Сегье.    

      - А что ваше преосвященство сделали с этим человеком?    

      - С каким человеком? - спросил кардинал.    

      - С этим Бонасье?    

      -  Сделал с  ним все,  что можно было  с ним сделать. Я сделал из  него  шпиона, и он будет следить за собственной женой.    

      Граф  Рошфор  поклонился  с  видом  человека, признающего  недосягаемое  превосходство своего повелителя, и удалился.    

      Оставшись  один, кардинал снова опустился  в кресло,  набросал  письмо,  которое  запечатал  своей личной  печатью, и позвонил. В четвертый раз вошел  все тот же дежурный офицер.    

      - Позовите ко мне Витре, - произнес кардинал, - и скажите ему, чтобы он был  готов отправиться в дальнюю дорогу.    

      Через  несколько  минут  перед  ним  уже  стоял вызванный  им человек в высоких  ботфортах со шпорами, готовый отправиться в путь.    

      - Витре, - сказал Ришелье, - вы немедленно помчитесь в Лондон. Вы ни на одну  секунду нигде не остановитесь  в пути. Вы передадите это письмо  в руки  миледи.  Вот  приказ  на  выплату  двухсот  пистолей.  Отправьтесь  к  моему  казначею, он  вам вручит  наличными. Вы получите столько же, если  вернетесь  через шесть дней и хорошо выполните мое поручение.    

      Не  отвечая  ни  слова, гонец поклонился, взял  письмо  и чек на двести  пистолей и вышел.    

      Вот что было написано в письме:    

      "Миледи! Будьте на первом же балу, на котором появится герцог Бекингэм. На  его камзоле вы увидите двенадцать алмазных подвесков; приблизьтесь к нему и  отрежьте два из них.    

      Сообщите мне тотчас же, как только подвески будут в ваших руках".       XV. ВОЕННЫЕ  И СУДЕЙСКИЕ       

      На  следующий  день  после  того,  как  разыгрались  все  эти  события,  д'Артаньян и Портос, видя, что Атос  не появляется, сообщили г-ну де Тревилю о  его исчезновении.    

      Что  касается  Арамиса,  то, испросив  отпуск  на  пять  дней, он,  как  говорили, отбыл в Руан по семейным делам.    

      Господин  де  Тревиль был отцом  своих солдат. Едва  успев надеть форму  мушкетера, самый  незаметный из них и никому не  известный мог так же твердо  надеяться на помощь капитана, как мог бы надеяться на помощь брата.    

      Поэтому де Тревиль  немедленно отправился к главному уголовному  судье.  Вызвали  офицера,   командовавшего  постом   у   Алого   Креста,  и,  сверяя  последовательно полученные сведения, удалось  установить, что Атос помещен в  Фор-Левек.    

      Атос прошел  через все испытания,  которым, как  мы  видели,  подвергся  Бонасье.    

      Мы присутствовали при очной ставке, устроенной обоим заключенным. Атос, до   этой  минуты умалчивавший обо всем из  опасения,  что станут  беспокоить д'Артаньяна  и лишат его необходимой свободы действий, теперь  утверждал, что зовут его  Атос, а не д'Артаньян.    

      Он объявил, кроме этого, что не знает ни господина, ни госпожи Бонасье, что  никогда не разговаривал ни с  одним из них. Около десяти часов вечера он зашел  навестить своего друга г-на  д'Артаньяна, но до этого часа находился у г-на   де  Тревиля,  где  он  обедал.  Не  менее  двадцати  свидетелей  могут  подтвердить это  обстоятельство. И он  назвал  несколько громких имен, среди  прочих также и герцога де Ла Тремуля.    

      Второй комиссар  был, так же  как и первый, смущен простыми  и твердыми  показаниями этого  мушкетера, над которым он между тем жаждал одержать верх,  что всегда заманчиво для судейского чиновника в  борьбе с человеком военным. Но  имена г-на де Тревиля и герцога де Ла Тремуля смутили его.    

      Атоса также повезли к кардиналу, но кардинал,  к сожалению, находился в Лувре,  у короля.    

      Это было как раз в то время,  когда г-н  де Тревиль, выйдя  от главного  уголовного судьи  и от коменданта Фор-Левека и  не получив доступа  к Атосу,  прибыл к королю.    

      В качестве капитана мушкетеров г-н  де  Тревиль в любой  час мог видеть короля.    

      Мы знаем, как сильно было недоверие короля к королеве, недоверие, умело  разжигаемое кардиналом, который по части интриг  значительно больше опасался  женщин, чем мужчин. Одной из  главных  причин его  предубеждения против Анны  Австрийской  была  дружба  королевы  с  г-жой  де  Шеврез.  Обе эти  женщины  беспокоили его больше,  чем  войны  с  Испанией, недоразумения с  Англией  и  запутанное состояние финансов. По его  мнению и глубокому убеждению, г-жа де  Шеврез помогала  королеве не  только  в  политических интригах, но - что еще  гораздо больше тревожило его - в интригах любовных.    

      При первых  же словах  кардинала о том, что г-жа де Шеврез, сосланная в Тур и,  как предполагалось, находившаяся в  этом городе,  тайно  приезжала  в Париж и,  пробыв пять дней, сбила с толку полицию,  король пришел в неистовый гнев.   Капризный  и вероломный, король желал,  чтобы его называли  Людовиком  Справедливым и Людовиком Целомудренным. Потомки с  трудом разберутся в  этом  характере, который история пытается объяснить, приводя многочисленные факты, но  не прибегая к рассуждениям.    

      Когда же  кардинал добавил, что  не только  г-жа де Шеврез приезжала  в Париж,   но  что  королева  возобновила  с ней связь при помощи  шифра, в  те времена  называвшегося кабалистическим, когда  он стал утверждать, что, в  то время как  он, кардинал, уже готов был распутать тончайшие нити этой  интриги и,  вооружившись  всеми  доказательствами,  намеревался  арестовать  на месте  преступления посредницу между изгнанницей  и  королевой,  какой-то  мушкетер  осмелился  силой  прервать  ход  судебного   следствия,  и,  обнажив  шпагу,  обрушился  на  честных  чиновников,  которым  было  поручено беспристрастное  расследование  этого  дела, чтобы обо всем доложить  королю, -  Людовик XIII  потерял  всякое  самообладание.  Охваченный безмолвным  бешенством, которое,  когда  оно  прорывалось, внушало  этому монарху способность совершать  самые  жестокие поступки, он, побледнев, сделал шаг к дверям, ведущим в апартаменты  королевы. А между тем кардинал еще не успел произнести имя Бекингэма.    

      Именно  в  этот   миг   появился  де   Тревиль,   холодный,   вежливый,  безукоризненный во всем своем облике.  Увидев  здесь кардинала,  взглянув на  искаженное лицо  короля, де Тревиль догадался обо всем, что здесь произошло, и  почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами [33].    

      Людовик  XIII уже  схватился  за  ручку  двери. Звук  шагов де  Тревиля  заставил его обернуться.    

      -  Вы явились как раз вовремя,  - произнес  король,  который, дав  волю своим   страстям,  терял  уже  способность что-либо  скрыть.  -  Хорошие вещи  рассказывают мне о ваших мушкетерах.    

      - А у меня, - холодно  ответил де Тревиль,  -  найдется немало хорошего  рассказать вашему величеству о судейских.    

      - Я не понимаю вас, - надменным топом произнес король.    

      -  Имею  честь доложить вашему  величеству,  -  с  тем же  спокойствием  продолжал де  Тревиль,  -  что кучка чиновников,  комиссаров  и полицейских,  людей весьма почтенных, но, очевидно, крайне враждебных к военным, позволила  себе  арестовать  в  одном доме,  провести открыто  по улицам  и заключить в  Фор-Левек  -  все  это  ссылаясь  на  приказ,  который  мне  не  согласились  предъявить, - одного из моих мушкетеров,  или вернее, ваших мушкетеров, ваше  величество,   человека  безукоризненного  поведения,   прославленного,  если  осмелюсь  так  выразиться,  известного  вашему  величеству  с  самой  лучшей  стороны, - господина Атоса.    

      - Атоса? - почти невольно повторил король. - Да, мне, кажется,  знакомо это  имя...    

      -  Пусть ваше  величество потрудится вспомните - сказал  де  Тревиль. -  Господин  Атос  - тот самый мушкетер, который на известной  вам  злополучной  дуэли  имел несчастье тяжело ранить господина де Каюзака... Да, кстати, ваше  преосвященство, -  продолжал де Тревиль,  обращаясь к  кардиналу, - господин  Каюзак вполне поправился, не правда ли?    

      - Да, благодарю, - проговорил кардинал, от гнева прикусив губу.    

      -  Итак,  господин  Атос зашел  навестить своего друга,  - продолжал де  Тревиль, - молодого  беарнца,  кадета  гвардии  вашего величества,  из  роты  Дезэссара.  Молодого человека  не  оказалось  дома. Не успел  господин  Атос  опуститься на стул и взять в руки книгу, намереваясь подождать своего друга,  как целая толпа сыщиков и солдат, смешавшихся  вместе, осадила дом, взломала  несколько дверей...    

      Кардинал знаком пояснил королю: "Это по  поводу того дела, о  котором я  вам говорил... "    

      - Все это нам известно, - произнес король. -  Ибо все это делалось ради нашей  пользы.    

      - Итак, - продолжал де Тревиль, - ради вашей пользы был схвачен один из моих  мушкетеров, ни в чем не повинный, ради вашей пользы он под охраной двух солдат   был,  словно  злодей,  проведен  по  улицам  города,  сквозь  толпу,  осыпавшую   оскорблениями   этого   благородного   человека,   десятки   раз  проливавшего свою кровь  за ваше величество и готового в  любую минуту снова  пролить ее?    

      - Да что вы? - сказал король, заколебавшись. - Неужели дело происходило именно  так?    

      -  Господин де  Тревиль,  -  произнес  кардинал,  сохраняя  совершенное  хладнокровие, - не сказал вам, что этот ни в чем не  повинный мушкетер,  что  этот благородный человек за час до того с обнаженной шпагой напал на четырех  комиссаров, посланных мною для расследования по делу чрезвычайной важности.    

      -  Пусть  ваше преосвященство докажет  это! - воскликнул де  Тревиль  с  искренностью чисто гасконской  и резкостью чисто  военной. - Дело в том, что за  час до этого господин  Атос,  человек  - как  я осмелюсь  доложить вашему  величеству - весьма  знатного  происхождения, оказал  мне  честь отобедать у  меня и беседовал у меня в гостиной  с герцогом де Ла Тремулем  и  графом  де  Шалю.    

      Король взглянул на кардинала.    

      - Все,  о чем  я говорил, - произнес  кардинал  в ответ  на  безмолвный вопрос  короля, - изложено в протоколе, подписанном пострадавшими. Имею честь  представить его вашему величеству.    

      - Неужели протокол судейских чиновников стоит  честного слова военного? - гордо  спросил де Тревиль.    

      - Полно, полно, Тревиль, - сказал король, - замолчите!    

      -  Если его преосвященство  подозревает кого-либо из моих мушкетеров, - ответил  де Тревиль,  - то ведь справедливость господина кардинала достаточно известна  всем, и я сам прошу о расследовании.    

      - В доме, где происходил этот обыск, - проговорил кардинал все с тем же  хладнокровием,  - живет, если  я  по  ошибаюсь,  некий  беарнец, друг  этого  мушкетера?    

      - Ваше преосвященство имеет в виду д'Артаньяна?    

      -  Я  имею  в виду молодого человека, которому вы, господин де Тревиль,  покровительствуете.    

      - Да, ваше преосвященство, совершенно верно.    

      - Не считаете ли вы возможным, что этот молодой человек дурно влиял...    

      - ...на господина Атоса, человека,  который вдвое старше его? - перебил де  Тревиль. - Нет, ваша светлость, не считаю возможным. Кроме того, господин  д'Артаньян также провел вечер у меня.    

      - Вот так история! - воскликнул кардинал. - По-видимому, решительно все провели  вечер у вас!    

      - Не подвергает ли ваше преосвященство сомнению мои слова? - спросил де  Тревиль, которому краска гнева залила лицо.    

      - Нет,  боже меня  упаси!  -  произнес кардинал.  - Но в  котором  часу  д'Артаньян был у вас?    

      - О,  это я могу  совершено точно сообщить вашему высокопреосвященству: когда   он вошел, я как  раз заметил, что часы показывали  половину десятого, хотя мне казалось,  что уже позднее.    

      - А в котором часу он покинул ваш дом?    

      - В половине одиннадцатого. Через час после этих событий.    

      - Но в конце-то концов...  - сказал  кардинал, который ни на  минуту не  усомнился  в правдивости  де  Тревиля и чувствовал, что победа ускользает от  него, - но ведь в конце-то концов Атоса задержали в этом самом доме на улице  Могильщиков.    

      -  Разве  другу  воспрещается  навещать друга,  мушкетеру моей  роты  -  поддерживать братскую дружбу с гвардейцем из роты господина Дезэссара?    

      - Да, если дом, где он встречается со своим другом, подозрителен.    

      -  Дело ведь  в  том, что  дом этот  подозрителен,  Тревиль,  - вставил король.  - Вы этого, может быть, не знали...    

      - Да, ваше величество, я действительно этого не знал. Но я убежден, что это  не  относится к части  дома, занятой господином д'Артаньяном, ибо я могу вас   уверить, что  нет  более  преданного  слуги  вашего величества  и более  глубокого почитателя господина кардинала.    

      -  Не  этот ли самый д'Артаньян ранил когда-то де Жюссака в злополучной схватке  у монастыря  кармелиток? -  спросил король,  взглянув на  кардинала,  покрасневшего от досады.    

      - А на следующий день  поразил Бернажу, - поспешил заметить де Тревиль. - Да,  ваше величество, он самый; у вашего величества отличная память.    

      - Так что же мы решим? - спросил король.    

      - Это скорее  дело вашего  величества, чем мое, - сказал кардинал.  - Я  настаиваю на виновности этого Атоса.    

      - А я отрицаю ее! - воскликнул де  Тревиль.  - Но у его величества есть судьи,  и судьи разберутся.    

      -  Совершенно верно, - сказал король. - Предоставим это дело судьям. Им судить,  они и рассудят.    

      -  Печально  все  же,  -  вновь  заговорил  де  Тревиль, - что в  такое  злосчастное  время,   как  наше,  самая  чистая  жизнь,  самая   неоспоримая  добродетель не  может оградить  человека от позора и преследований. И армия,  смею вас заверить, не  очень-то будет довольна тем, что становится предметом  жестоких преследований по поводу каких-то полицейских историй.    

      Слова были неосторожны. Но Тревиль бросил их, зная  им  цену. Он  хотел вызвать  взрыв, а взрыв сопровождается пламенем, которое освещает все кругом.    

      -  Полицейские  истории!  -  вскричал  король, ухватившись за  слова де  Тревиля. -  Полицейские истории!  Какое понятие  вы  имеете обо  всем  этом,  сударь?  Займитесь вашими мушкетерами и не  сбивайте меня с толку! Послушать  вас, так можно  подумать, что  стоит арестовать мушкетера - и  Франция уже в  опасности. Сколько шуму из-за  какого-то мушкетера! Я прикажу  арестовать их  целый десяток, черт возьми! Сотню! Всю роту! И никому не позволю пикнуть!    

      - Если мушкетеры подозрительны вашему величеству,  значит, они виновны, -   сказал  де Тревиль.  -  Поэтому я готов, ваше величество, отдать вам  мою  шпагу. Ибо, обвинив моих солдат, господин  кардинал, не  сомневаюсь, в конце  концов возведет обвинение и против меня. Поэтому лучше будет, если я признаю  себя арестованным вместе с господином Атосом, с которым это уже произошло, и с  господином д'Артаньяном,  с  которым  это,  вероятно, в  ближайшем будущем  произойдет.    

      - Гасконский упрямец, замолчите вы наконец! - сказал король.    

      - Ваше величество, - ответил  де Тревиль, ничуть не  понижая  голоса, - пусть  вернут мне моего мушкетера или пусть его судят.    

      - Его будут судить, - сказал кардинал.    

      -  Если  так - тем лучше. Прошу, в таком  случае,  у  вашего величества  разрешения защищать его.    

      Король побоялся вспышки.    

      - Если  бы  у его преосвященства, - сказал он, - не было причин личного  свойства...    

      Кардинал понял, к чему клонит король, и предупредил его.    

      - Прошу прощения,  - проговорил он, -  но, если ваше величество считает меня  пристрастным, я отказываюсь от участия в суде.    

      - Вот что, - сказал  король, - поклянитесь именем моего отца, что  Атос  находился у вас, когда происходили эти события, и не принимал в них участия.    

      -  Клянусь вашим  славным  отцом  и  вами,  которого я люблю  и почитаю превыше  всего на свете!    

      - Подумайте, ваше  величество, - произнес кардинал. - Если мы освободим  заключенного, то уж никогда не узнаем истины.    

      - Господин Атос всегда окажется на  месте и будет готов дать ответ, как только  господа судейские сочтут нужным допросить его, - сказал де Тревиль. - Он никуда  не скроется, господин кардинал, будьте покойны. Ответственность за него я  принимаю на себя.    

    

      - И в самом деле, он не убежит, - согласился король. - Его всегда можно будет  найти,  как  сказал  господин де Тревиль.  Кроме  того, -  добавил он, понизив  голос и умоляюще взглянув на  кардинала, -  не будем  вызывать у них  беспокойства, это лучшая политика.    

      Эта политика Людовика XIII заставила Ришелье улыбнуться.    

      - Приказывайте, ваше величество. Вы имеете право помилования.    

      - Помилование  может  быть применено только  к  виновным, -  сказал  де  Тревиль, желавший, чтобы последнее слово осталось за ним. - А  мой  мушкетер  невиновен. Поэтому ваше величество окажете ему не милость, а справедливость.    

      - Он в Фор-Левеке? - спросил король.    

      -  Да, ваше  величество,  и  в одиночной камере,  без права  сношения с внешним  миром, как последний преступник.    

      - Черт возьми! - пробормотал король. - Что же нужно сделать?    

      - Подписать  приказ об освобождении,  и все  будет  кончено,  -  сказал  кардинал. - Я такого же мнения, как ваше величество, и считаю поручительство  господина де Тревиля более чем достаточным.    

      Тревиль  поклонился,  преисполненный  радости,  к которой примешивалась  тревога.  Этой  неожиданной  уступчивости   он   предпочел   бы  настойчивое  сопротивление со стороны кардинала.    

      Король  подписал   приказ  об  освобождении,   и  де  Тревиль  поспешил  удалиться, унося его с собой.    

      В  ту минуту,  когда  он уже выходил, кардинал, приветливо  улыбнувшись ему,  обратился к королю:    

      -  Какое  единодушие  между  начальником  и  солдатами  царит  у  ваших  мушкетеров,  ваше величество! Это весьма полезно для службы и  делает  честь  всей роте.    

      "Можно не сомневаться, что он в самом ближайшем будущем сыграет со мной  какую-нибудь скверную шутку, - подумал де  Тревиль.  -  Никогда не угадаешь,  что у него на уме. Но  нужно спешить. Король в любую минуту  может  изменить  свое  решение, а засадить снова в Бастилию или  в Фор-Левек человека, только  что оттуда  выпущенного,  в конце концов сложнее, чем оставить в  заключении  узника, уже сидящего там".    

      Господин де Тревиль с торжеством вступил в Фор-Левек и освободил Атоса,  неизменно сохранявшего вид спокойного безразличия.    

      При первой же встрече с д'Артаньяном де Тревиль сказал ему:    

      - На этот  раз вам повезло. С вами  рассчитались за ранение де Жюссака.  Неоплаченным остается еще поражение Бернажу. Будьте настороже.    

      Де  Тревиль  был прав, не  доверяя кардиналу  и считая, что не все  еще  кончено.  Не  успел  капитан  мушкетеров закрыть  за собой  дверь,  как  его  преосвященство повернулся к королю.    

      - Теперь, когда мы  остались наедине, - сказал он, - если угодно вашему  величеству, поговорим  о важных  вещах.  Ваше  величество!  Герцог  Бекингэм  провел пять дней в Париже и отбыл только сегодня утром.       XVI. О  ТОМ,  КАК КАНЦЛЕР СЕГЬЕ [34] НЕ МОГ НАЙТИ КОЛОКОЛ,  ЧТОБЫ  УДАРИТЬ В НЕГО, ПО  СВОЕМУ ОБЫКНОВЕНИЮ     

      Трудно даже представить себе,  какое впечатление эти слова произвели на  Людовика XIII. Он вспыхнул, но тут же краска сбежала с  его лица. И кардинал  сразу понял, что одним ударом отвоевал потерянные позиции.    

      - Герцог Бекингэм в Париже! - воскликнул король. - Зачем же он приезжал сюда?    

      - Надо полагать, чтобы  вступить в заговор с вашими врагами - испанцами и  гугенотами.    

      - Нет! Клянусь, нет! Чтобы в заговоре с госпожой де Шеврез, госпожой де  Лонгвиль и всеми Конде посягнуть на мою честь!    

      - Ваше  величество, как  можете вы допустить такую мысль! Королева  так  благоразумна, а главное - так любит ваше величество!    

      - Женщина слаба, господин кардинал. Что же касается большой любви, то у меня  свое мнение на этот счет.    

      - Тем не менее, - сказал кардинал, - я утверждаю, что герцог приезжал в Париж с  целями чисто политическими.    

      -  А  я  уверен,  что  с  совершенно другими целями. Но  если  королева  виновата, то горе ей!    

      - В самом деле, -  произнес кардинал, - как ни тяжко мне допустить даже мысль   о  такой  возможности...  Ваше  величество напомнили  мне одну  вещь: госпожа  де  Ланнуа,  которую я, следуя  приказу вашего величества, несколько раз   допрашивал,  сегодня  утром сообщила  мне,  что  в позапрошлую ночь  ее  величество  очень поздно  не  ложилась,  что сегодня  утром  королева  много  плакала и что весь день она писала.    

      -  Все  понятно!  -  воскликнул  король.  -  Писала,  разумеется,  ему!  Кардинал, добудьте мне все бумаги королевы.    

      - Но как же достать их, ваше величество? Мне кажется, что ни я, ни ваше  величество не можем взять это на себя.    

      - А как поступили с женой маршала д'Анкра? - воскликнул король в порыве  неудержимого гнева. - Обыскали ее шкафы и в конце концов ее самое.    

      -  Жена  маршала  д'Анкра - всего  лишь  жена маршала д'Анкра, какая-то  искательница приключений из Флоренции, тогда как  августейшая супруга вашего  величества - Анна Австрийская, королева Франции, то есть одна из  величайших  владетельных особ в мире.    

      -  Тем страшнее  ее вина,  герцог!  Чем легче она забыла высоту  своего сана,  тем глубже она пала. Да, кроме того, я давно уже решил  положить конец всем  этим  интригам - политическим и любовным... При ней, если  не ошибаюсь, состоит  некий Ла Порт?    

      - Которого я, должен признаться, считаю главной пружиной в этом деле, - вставил  кардинал.    

      - Значит, и вы, так же как я, думаете, что она обманывает меня?    

      -  Я думаю и повторяю, ваше величество,  что королева в заговоре против власти  короля, но я не сказал - против его чести.    

      - А я вам говорю - в заговоре против того и другого. Я вам говорю,  что  королева меня не любит,  что  она любит другого. Я вам говорю, что она любит  этого подлого Бекингэма! Почему вы не арестовали его, когда он был в Париже?    

      - Арестовать герцога? Арестовать первого министра короля Карла Первого? Да  что  вы,  ваше величество! Какой  шум!  А если бы - в  чем я  по-прежнему  сомневаюсь,  -   если  бы   подозрения   вашего   величества  сколько-нибудь  оправдались, какая страшная огласка, какой неслыханный позор!    

      - Но раз он сам подвергал себя опасности, как  какой-нибудь бродяга или вор,  нужно было...    

      Людовик XIII  умолк, сам  испугавшись того, что готово было сорваться с его  уст,  и  Ришелье, вытянув шею, напрасно ожидал этих  слов, застывших  на  королевских устах.    

      - Нужно было?..    

      - Ничего,  - произнес король,  - ничего...  Но в течение всего времени, что он  был в Париже, вы не выпускали его из виду?    

      - Нет, ваше величество.    

      - Где он жил?    

      - На улице Лагарп, номер семьдесят пять.    

      - Где это?    

      - Недалеко от Люксембургского дворца.    

      - И вы уверены, что он не виделся с королевой?    

      - Я считаю королеву слишком преданной своему Долгу.    

      -  Но они в  переписке.  Это ему королева писала  весь  день. Герцог, я должен  получить эти письма!    

      - Ваше величество, разве...    

      - Герцог! Чего бы это ни стоило, я хочу получить эти письма.    

      - Но я должен заметить вашему величеству...    

      -  Неужели  и  вы  предаете  меня,  господин  кардинал?  Вы  все  время противитесь  моим желаниям. Неужели и вы в сговоре с испанцами и англичанами, с госпожой де  Шеврез и с королевой?    

      -  Ваше величество, - со вздохом произнес кардинал, - мне казалось, что я  огражден от таких подозрений.    

      - Господин кардинал, вы слышали меня: я хочу иметь эти письма.    

      - Есть только один способ...    

      - Какой?    

      -  Поручить  эту  миссию канцлеру, господину Сегье. Это дело целиком по его  части.    

      - Пусть за ним немедленно пошлют!    

      - Он, должно быть, у меня. Я как раз вызвал его к себе, а отправляясь в Лувр, я  распорядился, чтобы он, когда явится, подождал меня.    

      - Пусть за ним немедленно пошлют.    

      - Воля вашего величества будет исполнена, но...    

      - Что за "но"?    

      - Но королева, возможно, откажется подчиниться.    

      - Подчиниться моим приказаниям?    

      - Да, если она не будет уверена, что это приказание исходит от короля.    

      - Ну так вот, чтобы она не сомневалась, я сам предупрежу ее.    

      - Ваше величество, надеюсь, не забудете,  что я  сделал  все возможное, лишь бы  предотвратить разрыв.    

      - Да, герцог, я знаю,  что вы крайне снисходительны к королеве... может быть,   даже  чересчур  снисходительны.  Мы   еще  вернемся  к  этому  позже,  предупреждаю вас.    

      -  Когда  будет  угодно  вашему  величеству. Но  я  всегда буду  горд и  счастлив  принести  себя  в  жертву  во  имя мира и  согласия  между  вами и  королевой Франции.    

      -  Прекрасно,  кардинал,  прекрасно. Но пока  что пошлите за господином  канцлером. Я пройду к королеве.    

      И Людовик XIII, открыв дверь, вышел в коридор, соединявший его половину с  апартаментами Анны Австрийской.    

      Королева  сидела в  кругу своих придворных  дам - г-жи де Гито, г-жи де Сабле,  г-жи де Монбазон и г-жи де Гемене. В углу пристроилась и камеристка - донья  Эстефания, приехавшая вместе с королевой из Мадрида.    

      Госпожа  де  Гемене  читала вслух,  и все внимательно слушали чтицу, за  исключением  королевы, затеявшей это  чтение  лишь  для  того,  чтобы  иметь  возможность предаться ходу своих мыслей, делая вид, будто она слушает.    

      Мысли эти, хоть и позлащенные последними отблесками  любви, все же были полны   печали.  Лишенная  доверия  своего супруга,  преследуемая  ненавистью  кардинала, который  не мог  ей простить того, что  она  отвергла  его нежные  чувства,  Анна  Австрийская  имела  перед  глазами  пример  королевы-матери,  которую эта  ненависть терзала в  течение всей ее жизни, хотя  Мария  Медичи  [35],  если верить  мемуарам того  времени,  вначале и дарила кардиналу  то  счастье, в котором так упорно отказывала ему королева Анна. Анна Австрийская  видела, как падают ее самые преданные слуги, самые доверенные друзья,  самые  дорогие ее  сердцу  любимцы. Как те несчастные, что  наделены роковым даром,  она навлекала несчастья на все, к чему прикасалась. Ее дружба была роковой и  влекла за собой преследования. Г-жа де Шеврез и г-жа  де Верне были сосланы, и  даже Ла Порт не скрывал от своей  повелительницы, что  с минуты  на минуту  ожидает ареста.    

      Королева была целиком погружена  в эти мрачные размышления, когда дверь вдруг  раскрылась и в комнату вошел король.    

      Чтица сразу умолкла, все дамы встали со своих мест, и наступило мертвое  молчание.    

      Не  считая  нужным  поздороваться,  король  сделал  несколько  шагов  и  остановился перед королевой.    

      -  Сударыня, - произнес он изменившимся голосом,  - сейчас к вам зайдет  господин канцлер.  Он сообщит вам нечто такое, о чем я поручил ему поставить  вас в известность.    

      Несчастная  королева,  которой  непрерывно грозили разводом, ссылкой  и даже  судом, побледнела, несмотря на свои румяна.    

      - Но  чем  вызвано  это  посещение,  ваше  величество?  -  не  в  силах  сдержаться, спросила она. - Что скажет мне  господин канцлер,  чего не могли бы  мне сказать вы сами?    

      Король, не  отвечая, круто повернулся на каблуках,  и  почти  в  ту  же минуту  дежурный гвардейский капитан Гито доложил о приходе канцлера.    

      Когда канцлер вошел, короля уже не было в комнате: он успел выйти через другую  дверь.    

      Канцлер  вошел красный от смущения, но с улыбкой  на устах. Ввиду того, что   нам,  вероятно,  еще  предстоит  встретиться  с  ним  по   ходу  нашего  повествования,   не   лишним  будет  нашим   читателям   уже  сейчас   ближе  познакомиться с ним.    

      Канцлер  был лицо довольно любопытное. Де Рош  Ле Маль,  каноник собора  Богоматери,  бывший  некогда  камердинером  кардинала,  рекомендовал г-на де  Сегье  его преосвященству  как человека всецело преданного. Кардинал поверил  этой рекомендации, и ему не пришлось раскаиваться.    

      О  г-не  де  Сегье ходили  самые  разнообразные  слухи.  Между  прочим,  рассказывали следующую историю.    

      После бурно  проведенной  молодости он удалился в монастырь,  чтобы там хоть в  течение некоторого срока искупить безумства своей юности.    

      Но, вступая в эту святую обитель, бедный  грешник  не успел  достаточно быстро  захлопнуть за собой дверь и  помешать страстям, от которых он  бежал,  ворваться  в нее  вслед  за ним. Он  беспрестанно подвергался искушениям,  и  настоятель,  которому  он поведал  об  этом  горе,  посоветовал  ему,  чтобы отгонять  демона-искусителя, хвататься в такие минуты за веревку  колокола  и звонить   что  есть  мочи. Услышав  этот  звон,  монахи поймут, что  соблазны обуревают  одного из их братьев, и все братство станет на молитву.    

      Совет этот пришелся будущему канцлеру по душе. Он заклинал злого духа с помощью  целого потока молитв, творимых другими монахами. Но дьявол не так-то легко   отступает с однажды занятых им позиций. По  мере того как усиливались  заклинания,  дьявол  усиливал соблазны,  так  что колокол оглушительно гудел  день и ночь, возвещая о страстном желании кающегося умертвить свою плоть.    

      Монахам не оставалось  ни минуты отдыха.  Днем они только и делали, что  поднимались  и спускались  по  лестнице,  ведущей  в  часовню; ночью,  сверх  обычных  молитв,  им  приходилось  по  двадцать раз  соскакивать  с  коек  и  простираться ниц на полу своих келий.    

      Неизвестно, отступился ли дьявол или дело это  надоело  монахам,  но по  прошествии трех месяцев  кающийся вновь появился  в свете,  где  пользовался репутацией  самого страшного одержимого, какого когда-либо видели на земле.    

      По выходе из монастыря он принял судейское звание,  занял  место своего  дядюшки, став президентом в парламенте, перешел  - что доказывало его редкую  проницательность  -  на  сторону  кардинала,  был назначен канцлером, служил  верным орудием в руках его  преосвященства в его ненависти к королеве-матери и  в его происках против Анны Австрийской;  натравливал судей в течение всего дела  Шале, поддерживал великого эконома Лафема [36] во всех его начинаниях, и  в  конце концов, полностью  завоевав доверие кардинала,  доверие, достойно  заслуженное  им,  он  взял  на себя  необычайное поручение,  для  выполнения  которого явился сейчас к королеве.    

      Королева,  когда  он  вошел,  все  еще  стояла, но, увидев  его,  сразу  опустилась в кресло, знаком приказав своим дамам занять  места на подушках и  пуфах. Затем она гордо повернулась к вошедшему.    

      - Что  вам угодно,  сударь?  - спросила Анна Австрийская. -  И  с какой целью  вы явились сюда?    

      - По поручению короля, невзирая  на  глубокое уважение,  которое я имею честь   питать  к вашему  величеству, я вынужден произвести тщательный  обыск среди  ваших бумаг.    

      -  Как,  сударь! -  воскликнула королева. -  Обыск у меня?.. У  меня?.. Какая  неслыханная низость!    

      - Прошу извинить меня, ваше величество, но сейчас я лишь орудие в руках короля.  Разве его величество не были только что здесь и не просили вас  быть готовой к  этому посещению?    

      - Ищите же, сударь. Я  преступница, надо полагать... Эстефания, подайте ключи  от всех моих столов и бюро.    

      Канцлер для виду порылся в ящиках, хотя  и был уверен, что королева  не там  хранит важное письмо, написанное днем.    

      После  того  как канцлер раз двадцать  выдвинул и вновь  задвинул ящики бюро,   ему  все же пришлось, преодолев  некоторую  нерешительность,  сделать последний  шаг в этом деле, другими словами - обыскать королеву.    

      Канцлер повернулся к Анне Австрийской.    

      - Сейчас,  - произнес  он  тоном, в  котором  сквозили растерянность  и  смущение, - мне остается приступить к главной части обыска.    

      - Какой? - спросила королева, которая не понимала или  не желала понять  намерений канцлера.    

      -  Его величество  знает,  что  сегодня  днем  королевой было  написано  письмо.  Его  величеству  известно,  что  это  письмо  еще  не  отослано  по  назначению. Этого письма не оказалось ни в вашем столе, ни в бюро. Между тем  оно где-нибудь спрятано.    

    

      -  Но осмелитесь ли вы  коснуться вашей  королевы?  -  произнесла  Анна  Австрийская,  выпрямившись во весь рост и  устремляя на канцлера  взгляд,  в  котором вспыхнула угроза.    

      - Я верный слуга короля и выполняю все, что приказывает его величество.    

      - Что ж,  это правда! - сказала Анна Австрийская. - И  шпионы господина  кардинала сослужили  ему  верную  службу.  Я действительно  написала сегодня  письмо, и письмо это не отправлено. Письмо здесь.    

      И королева положила свою прекрасную руку на грудь.    

      -  В  таком случае дайте  мне  это письмо, ваше  величество,  -  сказал  канцлер.    

      - Я отдам его только королю, сударь, - ответила Анна.    

      - Если бы король желал  лично  получить от вашего величества письмо, он бы сам  попросил его у вас. Но повторяю вам: он поручил мне потребовать у вас письмо, с  тем что если вы откажетесь...    

      - Продолжайте!    

      - ...он мне же поручил взять его у вас.    

      - Как? Что вы хотите сказать?    

      - Что мои полномочия идут далеко,  и мне,  чтобы найти эти бумаги, дано  разрешение произвести даже личный обыск вашего величества.    

      - Какой ужас! - вскричала королева.    

      - Поэтому прошу вас, сударыня, проявить уступчивость.    

      - Ваше поведение неслыханно грубо, понимаете ли вы это, сударь?    

      - Король приказывает, ваше величество. Прошу извинить меня.    

      - Я  не потерплю этого! Нет-нет, лучше смерть! - вскричала королева,  в которой  вскипела гордая кровь повелителей Испании и Австрии.    

      Канцлер  низко поклонился, затем, с явным намерением не отступать ни на шаг в  исполнении порученной ему задачи, точно так, как сделал бы это палач в  застенке,  он приблизился  к  Анне Австрийской,  из  глаз  которой  сразу же  брызнули слезы ярости.    

      Королева,  как  мы  уже говорили,  была очень хороша  собой. Рискованно поэтому  было дать кому-либо такое поручение, но король, весь во власти своей ревности к  герцогу Бекингэму, уже ни к кому другому не ревновал.    

      Надо полагать,  что канцлер  Сегъе  в  эту минуту искал глазами веревку  пресловутого колокола, но, не найдя ее, протянул руку  к тому месту, где, по  собственному признанию королевы, было спрятано письмо.    

      Анна  Австрийская отступила на шаг и так побледнела, словно готова была  умереть. Чтобы не упасть, она  левой рукой оперлась на стол, стоявший позади  нее, а правой вынула из-за корсажа письмо и подала его канцлеру.    

      -  Возьмите,  сударь,  это  письмо!  -  воскликнула  королева  голосом, прерывающимся  от волнения. - Возьмите его и избавьте меня от вашего мерзкого присутствия.    

      Канцлер,   дрожа  от  вполне  понятного   волнения,  взял   письмо   и,  поклонившись до земли, вышел.    

      Не  успела дверь закрыться за ним, как королева почти без  чувств упала на руки  своих дам.    

      Канцлер  отнес письмо  к  королю,  не  заглянув  в  него.  Рука короля,  протянутая за письмом,  дрожала. Он  начал искать  адрес,  которого не было,  страшно побледнел, медленно развернул письмо и, с первых же слов увидев, что  оно обращено к испанскому королю, быстро пробежал его до конца.    

      Это был полный план нападения на кардинала. Королева предлагала  своему брату   и  австрийскому  королю,  которые   чувствовали  себя   оскорбленными политикой  Ришелье, постоянно  стремившегося унизить австрийский  королевский дом,  пригрозить объявлением  войны Франции и поставить  условием  сохранения мира  отставку кардинала. О любви в этом письме не было ни слова.    

      Король,  сразу повеселев, послал узнать, во дворце ли еще кардинал. Ему  ответили,  что  его  преосвященство в кабинете и  ожидает  распоряжений  его  величества.    

      Король немедленно отправился к нему.    

      - Представьте себе, герцог, - сказал король, - правы оказались вы, а не я. Вся  интрига действительно политического свойства, и о любви  нет и речи в этом  письмо. Но зато в нем очень много говорится о вас.    

      Кардинал  взял письмо и прочел с величайшим вниманием.  Дойдя до конца, он  перечел его вновь.    

      -  Ну что ж, ваше величество, - сказал  он, -  вы видите сами, до  чего  доходят  мои враги: вам угрожают двумя войнами,  если вы не удалите меня. На  вашем  месте, ваше  величество, я,  право же,  уступил  бы  столь энергичным  настояниям. Я же, со своей стороны, был бы безмерно счастлив уйти от дел.    

      - Что вы говорите, герцог!    

      -  Я  говорю, ваше величество, что  здоровье  мое  разрушается  в  этой  чрезмерно напряженной борьбе и  бесконечных  трудах. Я говорю,  что, по всей  видимости, буду не в силах  выдержать утомление при осаде Ла-Рошели и  лучше  будет, если вы назначите туда господина де Конде, для которого ведение войны  есть его прямое  дело, а не меня,  служителя  церкви, которому не  позволяют  отдаться  его призванию, заставляя заниматься  делами,  к которым у него нет  никакой склонности. Это обеспечит вам счастье в вашей семейной жизни и, я не  сомневаюсь, укрепит вашу славу за рубежом.    

      - Будьте спокойны, герцог, - ответил король. - Я все понимаю. Все лица,  поименованные в этом письме, понесут должную кару. Не избежит ее и королева.    

      - Ах, что вы говорите,  ваше величество! Да  упаси  бог, чтобы королева  претерпела  из-за меня хоть  малейшую неприятность! Королева всегда  считала  меня своим врагом, хотя ваше величество сами можете засвидетельствовать, что я   постоянно  горячо заступался  за  нее, даже перед вами.  О,  если  бы она  оскорбила честь вашего величества изменой, тогда  другое дело, и я первый бы  сказал: "Нет пощады виновной!"  К счастью,  об  этом  и  речи  нет,   и  ваше величество могли вновь в этом убедиться.    

      - Это верно, господин кардинал, -  сказал король. - И  вы, как  всегда, были  правы. Но королева тем не менее заслужила мои гнев.    

      -  Вы сами,  ваше  величество,  виновны  перед ней.  И было  бы  вполне  понятно, если б  она разгневалась  на вас. Ваше  величество  обошлись с  ней  чересчур сурово.    

      - Вот именно так я всегда буду обходиться с моими врагами,  а также и с вашими,  какое бы высокое положение они ни занимали и какой бы опасности я ни  подвергался, проявляя такую строгость.    

      -  Королева  враг  мне,  но  не  вам,  ваше  величество. Напротив,  она  преданная супруга, покорная  и  безупречная. Позвольте  же мне вступиться за  нее перед вашим величеством.    

      - Так пусть она пойдет на уступки, пусть сама сделает первый шаг!    

      -  Напротив, ваше  величество, подайте вы добрый  пример.  Ведь виновны были  вы, заподозрив королеву.    

      - Мне сделать первый шаг! - воскликнул король. - Ни за что!    

      - Ваше величество, умоляю вас!    

      - Да, кроме того, как найти подходящий повод?    

      - Сделав что-нибудь, что могло бы доставить ей удовольствие.    

      - Что же именно?    

      -  Дайте бал. Вы  знаете, как королева любит танцы. Ручаюсь вам, что ее гнев не  устоит перед таким проявлением внимания.    

      -  Господин кардинал,  ведь вам известно, что  я  не любитель  светских развлечений.    

      - Раз она  знает, какое отвращение вы  питаете к таким забавам, она тем более  будет  вам благодарна. Да к  тому же ей представится  случай приколоть  прекрасные алмазные подвески, которые вы ей недавно поднесли ко дню рождения и  с которыми она еще нигде не успела появиться.    

      -  Увидим, господин кардинал,  увидим, - проговорил король, наслаждаясь  сознанием,  что  королева  оказалась  виновной  в   преступлении,  мало  его  беспокоившем,  и невинной в  том,  чего он больше  всего опасался, и поэтому готовый   помириться  с  ней.  -  Увидим.  Но,  клянусь  честью,  вы  слишком  снисходительны.    

      -  Ваше  величество,  -  ответил  кардинал,  -  предоставьте  строгость  министрам. Снисходительность - добродетели королей;  прибегните к ней, и  вы  увидите, что это пойдет на пользу.    

      Вслед за этим, услышав, что часы пробили одиннадцать, кардинал с низким  поклоном попросил разрешения  удалиться  и простился с королем,  умоляя  его  помириться с королевой.    

      Анна  Австрийская, ожидавшая  упреков  после того, как  у нее  отобрали  письмо,  крайне  удивилась,  заметив на  следующий день, что  король  делает  попытки к  примирению.  В первые  минуты  она  была  готова  отвергнуть  их:  гордость женщины и достоинство королевы были так  глубоко уязвлены, что  она не  могла сразу забыть обиду. Но, поддавшись уговорам своих придворных дам, в  конце  концов  она  постаралась  сделать  вид,  будто  начинает  забывать  о  случившемся.  Король,  воспользовавшись этой переменой, сообщил  ей,  что  в  самом ближайшем будущем предполагает дать большой бал.    

      Бал  представлял собой такую редкость  для несчастной Анны Австрийской, что  при  этом известии, как  и  предполагал  кардинал, последний  след обиды исчез  -  если  не из  сердца  ее, то с  лица.  Она спросила,  на какой  день  назначено празднество, но король ответил, что на этот счет  еще  нужно будет  сговориться с кардиналом.    

      И  в самом деле, король каждый день спрашивал  кардинала,  когда  будет  устроено  это празднество, и каждый день кардинал под каким-нибудь предлогом  отказывался твердо назвать число.    

      Прошла неделя.    

      На восьмой день  после описанных  нами событий кардинал получил письмо,  отправленное  из Лондона  и содержавшее  только следующие строки: "Я  достала их.  Не могу  выехать из Лондона, потому что у меня не хватит денег.  Вышлите мне пятьсот пистолей, и, получив  их,  я через четыре  или  пять дней  буду в Париже".    

      В тот самый день, когда кардинал получил это письмо, король обратился к нему с  обычным вопросом.    

      Ришелье посчитал по пальцам и мысленно сказал себе: