1 2 3 4 5 6 7 8 
   
— Ей шестьдесят два, — отвечает Пэйж. — И раз есть что-то, что можно сделать, чтобы спасти её, а ты не сделаешь, то получится убийство по небрежности.
   
— Другими словами, — спрашиваю. — Я должен сделать тебя?
   
— Слышала про твои достижения от кое-кого из медсестёр, — отвечает Пэйж Маршалл. — Мне известно, что у тебя нет предубеждений против рекреативного секса. Или же дело во мне? Я что — не твой тип? Это так?
   
Мы оба затихаем. Мимо проходит дипломированная помощница медсестры, толкая тележку с узлами простыней и сырых полотенец. У неё обувь на резиновой подошве, а у тележки резиновые колёсики. Пол покрывает древний пробковый паркет, отполированный пешеходным потоком до тёмных тонов, поэтому она проходит беззвучно, оставляя за собой только слабенький шлейф запаха мочи.
   
— Пойми меня правильно, — говорю. — Я хочу тебя оттрахать. Я очень хочу тебя оттрахать.
   
Вдали по коридору помощница медсестры останавливается и оглядывается на нас. Зовёт:
   
— Эй, Ромео, дал бы ты бедной доктору Маршалл передохнуть.
   
Пэйж отзывается:
   
— Всё хорошо, мисс Паркс. Это наше с мистером Манчини дело.
   
Мы оба наблюдаем, как она ухмыляется и толкает тележку дальше, скрываясь за углом. Её зовут Ирэн, Ирэн Паркс, — и, ладно, допустим, мы с ней занимались кое-чем в её машине год назад, примерно в это же время.
   
См. также: Кэрен из Ар-Эн.
   
См. также: Женин из Си-Эн-Эй.
   
В те разы мне казалось, что каждая из них должна быть кем-то особенным, но без одежды они оказывались как все на свете. Теперь её задница так же заманчива, как точилка для карандашей.
   
Объясняю Пэйж Маршалл:
   
— Тут-то ты как раз ошибаешься, — говорю. — Я так сильно хочу тебя оттрахать, что аж накрывает, — говорю. — И, нет, я не желаю никому смерти, но и не хочу, чтобы мама снова стала такой, как была когда-то.
   
Пэйж Маршалл вздыхает. Стягивает рот в тугой узелок и молча на меня таращится. Прижимает свою планшетку к груди, сложив руки крест-накрест.
   
— Значит, — говорит она. — Дело тут совсем не в сексе. Ты просто не хочешь, чтобы твоя мать выздоровела. Ты просто не умеешь ладить с сильными женщинами, и считаешь, что если она умрёт, то твои связанные с ней заботы тоже.
   
Мама кричит из своей комнаты:
   
— Морти, за что я тебе плачу?
   
Пэйж Маршалл продолжает:
   
— Можешь врать моим пациентам и разрешать их жизненные конфликты, но не ври сам себе, — потом прибавляет. — И не ври мне.
   
Пэйж Маршалл говорит:
   
— Ты скорее захочешь увидеть её мёртвой, чем выздоровевшей.
   
А я отвечаю:
   
— Да. То есть, нет. То есть, не знаю.
   
Всю свою жизнь я пробыл не столько ребёнком своей матери, сколько её заложником. Объектом её общественных и политических экспериментов. Её личной лабораторной крысой. А теперь она моя, — и ей не сбежать посредством смерти или выздоровления. Просто мне нужен хоть один человек, которого можно спасать. Мне нужен один человек, который во мне нуждается. Который жить без меня не может. Я хочу быть героем, но не однократно. Пускай даже это значит держать её в беспомощности — я хочу быть чьим-то постоянным спасителем.
   
— Понимаю-понимаю-понимаю, это звучит ужасно, — Но, даже не знаю… Я считаю вот что.
   
Теперь мне придётся рассказать Пэйж Маршалл, что считаю на самом деле.
   
Я хочу сказать — просто надоело всё время быть неправым только потому, что я парень.
   
Я хочу сказать — сколько можно выслушивать от всех, что ты жестокий, предвзятый враг, пока не сдашься и не станешь таковым. Я хочу сказать, козлом-женоненавистником не рождаются, им становятся, — и всё больше из них становятся такими благодаря женщинам.
   
Спустя какое-то время берёшь и складываешь лапки, и принимаешь факт, что ты женофоб; нетерпимый, бесчувственный, кретинский кретин. Женщины правы. Ты неправ. Привыкаешь к мысли. Сживаешься с тем, что от тебя ожидают.
   
Даже если ботинок мал, подожмёшься под размер.
   
Я хочу сказать, — в мире, где нет Бога, разве матери — не новый бог? Последняя сокровенная недостижимая инстанция. Разве материнство не осталось последним настоящим волшебным чудом? Но чудом, невозможным для мужчин.
   
И пускай мужчины заявляют, что сами рады не рожать, — всякая там боль и кровь, — но на самом деле, всё это тот же самый кислый виноград. Сто пудов, мужчины неспособны сделать ничего даже близко потрясающего. Выигрыш в физической силе, абстрактное мышление, фаллосы — все мужские преимущества кажутся уж больно условными.
   
Фаллосом даже гвоздь не забьёшь.
   
Женщины же сразу рождаются с куда большими потенциальными способностями. Только в тот день, когда мужчина сможет родить, — только тогда мы сможем начать разговор о равных правах.
   
Пэйж я это всё не рассказываю.
   
Взамен говорю, что мне просто хочется быть ангелом-хранителем хотя бы для одного человека.
   
«Месть» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
   
— Тогда спаси её, оттрахав меня, — советует доктор Маршалл.
   
— Но мне не нужно вообще полностью её спасать, — говорю. — Я до ужаса боюсь её потерять, но если иначе — то могу потерять себя.
   
В кармане моей куртки по-прежнему лежит мамин красный дневник. По-прежнему нужно разыскать шоколадный пудинг.
   
— Ты не хочешь, чтобы она умерла, — подытоживает Пэйж. — И тебе не нужно, чтобы она выздоровела. Так что же тебе нужно?
   
— Мне нужен кто-то, кто умеет читать по-итальянски, — отвечаю.
   
Пэйж спрашивает:
   
— Например, что?
   
— Вот, — говорю, и показываю ей дневник. — Это мамин. Он на итальянском.
   
Пэйж берёт тетрадку, пролистывает. Уши у неё по краю горят красным от возбуждения.
   
— Четыре года отходила на итальянский по студенчеству, — сообщает. — Могу сказать, что здесь написано.
   
— Я просто хочу держать всё под контролем, — говорю. — А взамен — хочу оставаться взрослым.
   
Продолжая пролистывать тетрадку, доктор Пэйж Маршалл замечает:
   
— Тебе хочется держать её в слабости, чтобы всегда быть во главе, — поднимает на меня взгляд и говорит. — Звучит так, словно тебе охота быть Богом.
  
  
   
    
Глава 19
   
   
Чёрно-белые цыплята таскаются по Колонии Дансборо; цыплята со сплющенными головами. Есть цыплята без крыльев или только с одной лапой. Бывают цыплята вообще без ног, шлёпающие по грязи коровника на одних растрёпанных крылышках. Слепые цыплята без глаз. Без клювов. Урождённые такими. Дефективные. Родившиеся уже сразу с разбитыми маленькими цыплячьими мозгами.
   
Существует невидимая грань между наукой и садизмом, но тут её сделали видимой.
   
Речь не о том, что мои собственные мозги будут стоить большего. Вон, гляньте на мою маму.
   
Посмотрела бы доктор Маршалл, как они все тут кувыркаются. Я не о том, что она поняла бы.
   
Дэнни здесь же, со мной: Дэнни лезет в задний карман штанов и вытаскивает газетную страницу для частных объявлений, сложенную в маленький квадратик. Сто пудов, это контрабанда. Его Королевское Высокогубернаторство увидит — и Дэнни будет наказан вплоть до увольнения. На полном серьёзе, прямо на скотном дворе у коровника, Дэнни вручает мне эту газетную страницу.
   
Если не считать газеты, мы очень аутентичны, — ничего на нас надетого в этом веке словно и не стирали.
   
Люди щёлкают снимки, пытаясь забрать кусочек тебя домой в качестве сувенира. Люди направляют камеры, стараясь втянуть тебя в свой отдых. Каждый снимает тебя, снимает хромых цыплят. Все пытаются заставить каждую текущую минуту длиться вечно. Сохранить каждую секунду.
   
Из коровника кто-то булькает, всасывая воздух через бульбулятор. Их не видно, но чувствуется немая напряжённость кучки людей, присевших кружком, пытающихся удержать дыхание. Кашляет девушка. Это Урсула, доярка. Там такие густые пары плана, что кашляет и корова.
   
Здесь нам положено подбирать засохшие коровьи эти самые, ну, коровьи кучи, а Дэнни начинает:
   
— Почитай, братан. Объявление в кружке, — разворачивает страницу, чтобы показать мне. — Вот объявление, здесь, — говорит. Там одно объявление обведено красными чернилами.
   
Когда рядом доярка. И туристы. Тут не меньше триллиона путей, чтобы нас поймали. На полном серьёзе, Дэнни наглый как никто.
   
В моей руке ещё теплый от его зада листок, а когда я отзываюсь:
   
— Не здесь, братан, — и пытаюсь вернуть бумажку…
   
Только начинаю, Дэнни спохватывается:
   
— Извини, не собирался, то есть, тебя втягивать. Если хочешь, могу взять сам тебе почитать.
   
Для школьников, которые сюда приходят, великое дело — посетить курятник и понаблюдать, как высиживаются яйца. Хотя обычный цыплёнок ведь не представляет такой интерес, как, скажем, цыплёнок с только одном глазом, или цыплёнок без шеи, или с недоразвитой парализованной лапой, — поэтому ребятишки трясут яйца. Трясут их хорошенько — и кладут обратно в кладку.
   
Ну и что, если уродится деформированное или ненормальное? Всё в образовательных целях.
   
Везучие рождаются уже сразу мёртвыми.
   
Любопытство или жестокость, — сто пудов, мы с Пэйж Маршалл можем кружить и кружить вокруг этой темы.
   
Сгребаю несколько коровьих куч, с осторожностью, чтобы они не ломались пополам. Чтобы их сырые внутренности не завоняли. Раз у меня все руки в коровьем дерьме — нельзя грызть ногти.
   
Стоя рядом, Дэнни зачитывает:
   
— «Ищу хорошее жильё; двадцатитрёхлетний парень, лечащийся самоистязатель, с ограниченным доходом и общественными навыками, доморощенный», — потом читает номер телефона. Номер его собственный.
   
— Это мои предки, братан, их номер телефона, — говорит Дэнни. — Это они так намекают.
   
Он нашёл это оставленным на своей кровати прошлым вечером.
   
Дэнни сообщает:
   
— Они про меня.
   
Говорю — «Да я врубился, о чём там». Деревянной лопатой продолжаю поднимать кучи навоза, сваливая их в плетёную эту самую. Ну, вы поняли. В корзину эту.
   
Дэнни спрашивает — можно ему прийти пожить у меня?
   
— Тут мы уже обсуждаем план «зю», — говорит Дэнни. — Прошу тебя как последнее пристанище.
   
Потому что ему неудобно меня тревожить, или же потому, что он пока не рехнулся, чтобы у меня селиться, — не спрашиваю.
   
В дыхании Дэнни можно унюхать кукурузные хлопья. Ещё одно нарушение исторического образа. Он просто магнитом говно притягивает. Доярка Урсула выходит из коровника и смотрит на нас вмазанными глазами, почти налитыми кровью.
   
— Если бы тебе нравилась какая-то девчонка, — спрашиваю его. — И если бы она хотела секса только чтобы забеременеть, ты бы согласился?
   
Урсула задирает юбки и топает через коровий навоз на деревянных башмаках. Пинает слепого цыплёнка, мешающего пройти. Кто-то щёлкает её на плёнку в процессе пинания. Семейная пара просит было Урсулу подержать их ребёнка для снимка, но потом, наверное, замечает её глаза.
   
— Не знаю, — отзывается Дэнни. — Ребёнок — это же не собаку завести. Я хочу сказать, дети живут очень долго, братан.
   
— Ну, а если она не планировала бы оставить ребёнка? — спрашиваю.
   
Дэнни поднимает взгляд, потом опускает, глядя в пустоту, потом смотрит на меня:
   
— Не врубаюсь, — говорит. — Ты имеешь в виду, типа продать его?
   
— Я имею в виду — типа принести его в жертву, — отвечаю.
   
А Дэнни говорит:
   
— Братан.
   
— Просто предположим, — рассказываю. — Что она собирается раздавить мозг этого нерождённого зародыша, высосать всю кашу большой иглой, а потом впрыснуть эту фигню в голову кое-кого из твоих знакомых, у кого повреждение мозга, чтобы его вылечить, — говорю.
   
У Дэнни отвисает челюсть:
   
— Братан, ты же это не про меня, а?
   
Я это про мою маму.
   
Такое называется «пересадка нервных клеток». Некоторые зовут её «прививка нервных клеток», и это единственный эффективный способ отстроить заново мамин мозг на такой поздней стадии. Он был бы шире известен, если бы не проблема с получением, ну, ключевого ингредиента.
   
— Ребёнка изнутри, — произносит Дэнни.
   
— Зародыша, — поправляю.
   
«Зародышевая ткань», как сказала Пэйж Маршалл. Наша доктор Маршалл с её кожей и ртом.
   
Урсула останавливается возле нас и показывает на листок газеты в руке Дэнни. Объявляет:
   
— Раз уж дата на нём не 1734 год — ты в жопе. Это нарушение образа.
   
Волосы на голове Дэнни пытаются отрасти, только некоторые вросли и спрятаны под белыми и красными прыщиками.
   
Урсула отступает, потом оборачивается.
   
— Виктор, — зовёт. — Если я тебе понадоблюсь — пошла сбивать масло.
   
Говорю — «позже». И она отваливает.
   
Дэнни спрашивает:
   
— Братан, так у тебя значит выбор между мамой и первенцем?
   
Дело нехитрое, как оно видится доктору Маршалл. Мы делаем такое каждый день. Убиваем нерожденных, чтобы спасти пожилых. В золотых струях часовни, выдыхая свои аргументы мне в ухо, она спросила — каждый раз, когда мы жжём галлон топлива или акр джунглей, разве мы не убиваем будущее, чтобы сохранить настоящее?
   
Полнейшая пирамидальная схема Социального страхования.
   
Она сказала, когда её груди торчали между нас, — сказала: «Я иду на это, потому что мне небезразлична твоя мать. А ты мог бы как минимум выполнить свою маленькую роль».
   
Я не спрашивал, что значит маленькую роль.
   
А Дэнни просит:
   
— Так расскажи мне правду про себя.
   
Не знаю. Я не смог пройти через это. Через эту хуеву роль.
   
— Да нет, — говорит Дэнни. — В смысле, ты уже читал дневник своей мамы?
   
Нет, не смог. Я чуток встрял на этой мутной теме с убийством ребёнка.
   
Дэнни внимательно смотрит мне в глаза и спрашивает:
   
— Ты на самом деле что, типа, киборг? Про это был твой большой мамин секрет?
   
— Что-что? — переспрашиваю.
   
— Ну, такое, — объясняет он. — Искусственный гуманоид, созданный с ограниченным запасом жизни, но со встроенными фальшивыми детскими воспоминаниями, поэтому тебе кажется что ты реально настоящий человек, но на самом деле ты скоро умрёшь.
   
А я пристально смотрю на Дэнни и спрашиваю:
   
— Так что же, братан, мама сказала тебе, что я какой-то робот?
   
— У неё про это написано в дневнике? — интересуется Дэнни.
   
Подходят две женщины, протягивают фотоаппарат, и одна спрашивает:
   
— Вы не против?
   
— Скажите «чиз», — командую, и щёлкаю их улыбающимися на фоне коровника; потом они удаляются, унося очередное мимолётное видение, которое почти ускользнуло. Ещё один окаменелый миг в сокровищницу.
   
— Нет, я не читал её дневник, — говорю. — Я не трахал Пэйж Маршалл. Ни хрена не могу делать, пока не решу насчёт того самого.
   
— Ладно, ладно, — отзывается Дэнни, потом высказывает предположение. — Тогда значит на самом деле ты просто мозг, который лежит где-то в кастрюле, а его стимулируют химикатами и электричеством, чтобы ты думал, будто живёшь реальной жизнью.
   
— Нет, — отвечаю. — Я стопудово не мозг. Это не то.
   
— Ладно, — говорит он. — Понимаю, о чём ты, братан. Я даже сдачу в автобусе прикинуть не могу.
   
Дэнни сужает глаза и запрокидывает голову, смотрит на меня, подняв бровь.
   
— Вот моя последняя догадка, — объявляет.
   
Говорит:
   
— Так вот, мне видится так: ты просто объект одного эксперимента, и весь мир, который ты знаешь, на самом деле просто искусственная конструкция, населённая актёрами, которые играют роли всех людей в твоей жизни, а погода — просто спецэффекты, а небо покрашено в голубой, а ландшафт везде — просто декорации. Годится?
   
А я отзываюсь:
   
— Чего?
   
— А я на самом деле потрясающе талантливый и одарённый актёр, — продолжает Дэнни. — И просто прикидываюсь твоим глупым невезучим лучшим дружком-онанистом.
   
Кто-то щёлкает на плёнку меня, ковыряющегося в зубах.
   
А я смотрю на Дэнни и говорю:
   
— Братан, да не прикидываешься ты нифига.
   
У моего локтя на меня скалится какой-то турист.
   
— Виктор, эй, — говорит он. — Так вот ты где работаешь.
   
Откуда он меня знает — хрен разберёшь.
   
Медфакультет. Колледж. Другая работа. Или, может статься, он просто очередной сексуальный маньяк из моей группы. Прикольно. Он не похож на сексоголика, но никто никогда не похож.
   
— Эй, Мод, — зовёт он, толкая локтем свою спутницу. — Вот парень, про которого я тебе вечно рассказываю. Я спас этому парню жизнь.
   
А женщина говорит:
   
— О Боже ты мой. Так это правда? — втягивает голову в плечи и выкатывает глаза. — Наш Реджи вечно вами хвастается. А я вроде бы всегда думала, что он гиперболизирует.
   
— Ах да, — отвечаю. — Наш старина Редж, да-да, он спас мне жизнь.
   
А Дэнни подхватывает:
   
— Опять же — а кто нет?
   
Реджи интересуется:
   
— У тебя нынче всё нормально? Я старался выслать столько денег, сколько мог. Хватило, чтобы разобраться с тем зубом мудрости, который тебе надо было выдернуть?
   
А Дэнни отзывается:
   
— Ох, вы уж мне поверьте.
   
Слепой цыплёнок с половиной головы и без крыльев, весь измазанный дерьмом, тычется мне в башмак, а когда я тянусь его погладить, оно всё дрожит под перьями, производит тихое кудахтанье и воркование, почти мурлычет.
   
Приятно видеть что-то более жалкое, чем то, каким я себя чувствую в этот момент.
   
Потом ловлю себя с ногтем во рту, в коровьем навозе. В цыплячьем дерьме.
   
См. также: Гистоплазмоз. См. также: Ленточные черви.
   
И продолжаю:
   
— Ах да, деньги, — говорю. — Спасибо, братан. — И сплёвываю. Потом снова сплёвываю. Щелчок Реджи, который делает мой снимок. Ещё один идиотский миг, который людям охота продлить навечно.
   
А Дэнни смотрит на газету в своей руке и спрашивает:
   
— Так что, братан, можно мне прийти пожить в доме твоей мамы? Да или нет?
  
  
   
    
Глава 20
   
   
Записанный к маме на приём на три часа объявлялся, сжимая жёлтое купальное полотенце, а вокруг его пальца была пустая впадинка на том месте, где положено быть обручальному кольцу. В ту секунду, когда дверь закрывали, он пытался всучить ей деньги. Пытался снять штаны. Его фамилия была Джонс, говорил он ей. Имя — Мистер.
   
Ребята, пришедшие к ней впервые, всегда были одинаковые. Она отвечала им — «заплатите потом». «Не надо так спешить». «Оставьте свою одежду в покое». «Незачем торопиться».
   
Она говорила, что в регистрационной книге полно мистеров Джонсов, мистеров Смитов, Джонов До и Бобов Уайтов, поэтому лучше бы ему выдумать себе другое прозвище. Она командовала ему лечь на кушетку. Опускала шторы. Гасила свет.
   
Таким способом ей удавалось заработать кучу денег. Такое не нарушало пунктов её условного заключения, но только потому, что комиссии по таковому не хватало фантазии.
   
Она говорила мужчине на кушетке:
   
— Итак, начнём?
   
Даже если парень утверждал, что придёт не за сексом, мамуля всё равно говорила ему принести полотенце. Платишь наличными. Не просишь её выслать тебе счёт потом, или расплатиться через какую-то страховую компанию, потому что такое ей было совершенно ни к чему.
   
Получаешь только пятьдесят минут. Парни должны были точно знать, чего хотят.
   
Это значит — женщину, позы, обстановку, игрушки. Не надо изливать ей никакие капризы в последнюю минуту.
   
Она приказывала мистеру Джонсу прилечь. Закрыть глаза.
   
«Позвольте всему напряжению на вашем лице раствориться. Сначала ваш лоб: дайте ему разгладиться. Расслабьте точку между своих глаз. Представьте ваш лоб гладким и расслабленным. Потом мышцы вокруг глаз — гладкими и расслабленными. Потом мышцы вокруг рта. Гладкими и расслабленными».
   
Даже если парни утверждали, будто желают немного сбросить вес — они хотели секса. Если желали бросить курить. Справиться со стрессом. Перестать грызть ногти. Вылечиться от заикания. Бросить пить. Очистить кожу. Какая бы тема не поднималась, всё оказывалось потому, что они не трахаются. Чего бы ни заявляли, мол, им хотелось бы — здесь они получали секс, и проблема была решена.
   
Была ли мамуля сострадательной душой, или же потаскухой — трудно сказать.
   
Сексом практически всё можно вылечить.
   
Она была лучшим психиатром в этой области, — или же шлюхой, которая трахается с твоим мозгом. Ей, понятно, не нравилось заниматься такими делами с клиентами, — ну да она ведь никогда и не планировала зарабатывать этим на жизнь.
   
Сеанс такого типа, сексуального, в первый раз получился случайно. Клиент, которому хотелось бросить курить, желал обратиться к тому дню, когда ему было одиннадцать, и он сделал первую в жизни затяжку. Чтобы вышло припомнить, какой паршивой она была на вкус. Чтобы можно было бросить, возвратившись назад и никогда не начиная. Основная идея была такой.
   
Во второй сеанс этот клиент захотел встретиться с отцом, который умер от рака лёгких — просто чтобы поговорить. Такое до сих пор очень даже нормально. Люди постоянно мечтают повстречать знаменитых ныне мёртвых людей: ради руководства, ради совета. В его второй сеанс всё было так реалистично, что в третий сеанс клиент захотел встретиться с Клеопатрой.
   
Каждому клиенту мамуля говорила — "Пускай всё напряжение стечёт с вашего лица в шею, потом из шеи в грудь. Расслабьте плечи. Позвольте им расправиться и вдавиться в кушетку. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая ваши руки глубже и глубже в подушки дивана.
   
Расслабьте свои плечи, локти, кисти. Представьте, как напряжение сбегает струйками в каждый палец, потом расслабьтесь и вообразите, как напряжение сливается через каждый из их кончиков".
   
Она всего лишь помещала его в транс, в гипнотическую индукцию, и вела дальнейшие события. Он не возвращался назад во времени. Ничего реального здесь не было. Важно было то, что ему хотелось, чтобы произошло всё это.
   
Наша мамуля просто давала историю раз-за-разом. Описание вздох-за-вздохом. Комментарии в цвете. Вообразите, что слушаете бейсбольный матч по радио. Представьте, насколько реалистичным он может казаться. Теперь вообразите его из серьёзного транса тета-уровня, — из глубокого транса, где вы можете слышать и нюхать. Чувствовать вкус и осязать. Представьте как Клеопатра катается по ковру — обнажённая, совершенная и олицетворяющая всё, о чём вы мечтали.
   
Представьте Саломею. Представьте Мэрилин Монро. Если бы вы могли вернуться в любой исторический период и получить любую женщину — женщин, которые сделают всё, что вам вздумается. Потрясающих женщин. Знаменитых женщин.
   
Театр разума. Бордель подсознания.
   
Вот так всё начиналось.
   
Конечно, она занималась именно гипнозом, но на самом деле это было не странствие вглубь реальной жизни. Это было скорее вроде направленной медитации. Она говорила мистеру Джонсу сфокусировать напряжённость на груди и позволить ей рассеяться. Позволить ему стечь в талию, бёдра, ноги. "Представьте, как вода спиралью уходит по стоку. Расслабьте каждую часть вашего тела и позвольте напряжённости стечь в колени, голени, ступни.
   
Представьте, как дым уходит. Позвольте ему рассеяться. Смотрите, как он исчезает. Пропадает. Растворяется".
   
В регистрационной книге напротив имени у неё было обозначено — «Мэрилин Монро», как и у большинства парней, пришедших сюда в первый раз. Она могла жить за счёт одной только Мэрилин. Она могла жить за счёт одной только принцессы Дианы.
   
Она говорила мистеру Джонсу — "Представьте, что вы смотрите в голубое небо, и вообразите самолётик, который рисует букву Z. Теперь позвольте ветру стереть эту букву. Теперь вообразите самолётик, который рисует букву Y. Позвольте ветру стереть её. Потом букву X. Сотрите её. Теперь букву W.
   
Позвольте ветру стереть её".
   
На самом деле она только строила декорации. Просто представляла мужчин их идеалу. Она подстраивала для них свидание с их собственным подсознанием, — ведь ничто не окажется настолько хорошим, настолько ты можешь его представить. Никто не прекрасен настолько, насколько оказывается таким у тебя в голове. Ничто так не возбуждает, как собственная фантазия.
   
Здесь ты получаешь секс, о котором мог только мечтать. Она оформляла декорации и проводила все вступления. Всё оставшееся время сеанса — смотрела на часы, иногда читала книгу или разгадывала кроссворд.
   
Здесь ты никогда не разочаруешься.
   
Глубоко погружённый в собственный транс, парень лежал на своём месте, дёргался и выгибался, как собака, которая во сне гоняет кроликов. Среди всякой порции парней ей попадался любитель покричать, постонать или поохать. Трудно сказать, что приходило в голову людям по соседству. Ребята в приёмной слышали шорох, и это обычно сводило их с ума.
   
После сеанса парень вымокал от пота, его рубашка была мокрой и липла к нему, штаны были в пятнах. Некоторым приходилось выливать пот из ботинок. Вытряхивать его из волос. Кушетка в её кабинете была с покрытием «Скотчгард», но на самом деле, ей никогда не давали просохнуть. Сейчас она запечатана в прозрачный пластиковый чехол: скорее для того, чтобы удержать внутри годы этой дряни, чем для защиты от внешнего мира.
   
Поэтому каждый парень должен был принести с собой полотенце: в портфеле, в бумажном пакете, в спортивной сумке с чистой сменой белья. В промежутках между клиентами она разбрызгивала повсюду освежители воздуха. Открывала окна.
   
Она говорила мистеру Джонсу — "Пускай всё напряжение в вашем теле скапливается в пальцах ног, потом стекает прочь. Всё напряжение. Представьте, что всё ваше тело гладкое. Расслабленное. Рассеянное. Расслабленное. Тяжёлое. Расслабленное. Пустое. Расслабленное.
   
Дышите животом вместо груди. Вдох — потом выдох.
   
Вдох — потом выдох.
   
Делайте вдох.
   
Потом выдох. Гладко и ровно.
   
Ваши ноги наливаются усталостью и тяжестью. Ваши руки наливаются усталостью и тяжестью".
   
Первым делом, как помнилось глупому маленькому мальчику, мамуля занималась очищением домов — не пылесосила или вытирала пыль, а очищала духовно, проводила экзорцизмы. Самое трудное было заставить людей из рекламного справочника пускать её объявление под заглавием «Экзорцист». Идёшь и жжёшь шалфей. Читаешь «Отче наш» и ходишь туда-сюда. Можно ещё побить в глиняный барабан. Объявляешь дом очищенным. Клиенты заплатят и за такое.
   
Насчёт холодных пятен, дурных запахов, зловещих предчувствий — в основном людям и не нужен экзорцист. Им нужен новый камин, сантехник или декоратор интерьера. Речь о том, что не важно — кому что придёт в голову. Важно то, что они уверены — у них проблема. Большая часть таких подработок достаётся от агентов по недвижимости. В нашем городе существует закон об оглашении данных по недвижимости, и люди готовы объявить о тупейших недостатках: не только про асбест и захоронения топливных цистерн, но и насчёт призраков и полтергейста. Покупатели на грани сделки, им нужно немного перепроверить дом. Звонит агент, и ты проводишь небольшое представление: жжёшь чуток шалфея — и все в выигрыше.
   
Они получают что хотят, плюс хорошую историю для пересказа. Жизненный опыт.
   
Потом появился Фэнг Шу, как помнил малыш, и клиенты уже желали экзорцизм и хотели, чтобы она им сообщила, куда поставить диван. Клиенты спрашивали, где расположить кровать, чтобы не вышло, что она стоит на пути комода, углом перекрывающего ци. Где им развесить зеркала, чтобы те отражали поток ци назад вверх по лестнице, или прочь от раскрытых дверей. Именно такими делами всё обернулось. Вот чем занимаются люди с высшим англоязычным образованием.
   
Её резюме само по себе было доказательством существования реинкарнации.
   
С мистером Джонсом она прогоняла алфавит в обратном порядке. Говорила ему — "вы стоите на лугу, поросшем травой, но вот находят облака, спускаясь ниже и ниже, покрывая вас, и окутывают вас густым туманом. Густым, светлым туманом.
   
Представьте, что стоите в светлом прохладном тумане. Будущее от вас по правую руку. Прошлое — по левую. Туман оседает сырой прохладой на вашем лице.
   
Поверните налево и начните идти".
   
«Представьте», — рассказывала она мистеру Джонсу, — "Тень в тумане прямо впереди вас. Продолжайте идти. Почувствуйте, как завеса тумана начинает подниматься. Почувствуйте на ваших плечах яркий и тёплый свет солнца.
   
Тень становится ближе. С каждым шагом тень проявляется всё больше и больше".
   
Здесь, внутри своего разума, вы в полном уединении. Здесь нет разницы между тем, что есть и что может произойти. Вам не подхватить никакую болезнь. Или мандавошек. Не нарушить никакой закон. И не заниматься ничем меньшим из того лучшего среди всего, что вы можете себе представить.
   
Можно делать всё, что можете вообразить.
   
Она командовала каждому из клиентов — «Вдох. Теперь выдох».
   
Можно обладать кем угодно. И где угодно.
   
«Вдох. Теперь выдох».
   
С Фэнг Шу она перешла на канализирование. Древние боги, просветлённые воины, умершие домашние любимцы — она их всех подделывала. Канализирование вело к гипнозу и регрессиям в прошлую жизнь. Регрессии людей привели её сюда, к девяти ежедневным клиентам по двести баксов с каждого. К ребятам, торчащим целыми днями в приёмной. К жёнам, которые звонили и орали на маленького мальчика:
   
— Я знаю, что он здесь. Что бы он там не утверждал — он женат.
   
К жёнам, которые торчали снаружи по машинам, звонили по автомобильным телефонам и сообщали:
   
— Не думайте, что я не в курсе, что у вас там происходит. Я следила за ним.
   
Речь не о том, что мамуля начинала с идеи вызывать мощнейших женщин в истории, чтобы те работали руками, делали минеты, «пятьдесят-на-пятьдесят» и «вокруг света».
   
Всё накопилось снежным комом. Первый из парней проболтался. Позвонил его друг. Позвонил друг второго парня. Поначалу они просили вылечить что-нибудь приемлемое. Привычку курить или жевать табак. Плеваться на людях. Воровать по магазинам. А потом все хотели только секс. Хотели Клару Боу, Бэтси Росс, Элизабет Тудор и Королеву Шебы.
   
И каждый день она бегала в библиотеку, чтобы изучить женщин на следующий день: Элеонор Рузвельт, Амелию Ирхарт, Гэрриэт Бичер Стоув.
   
«Вдох, потом выдох».
   
Ребята звонили, изъявляя желание отодрать Элен Хэйес, Маргарет Сэнджер и Эйми Сэмпль Мак-Ферсон. Они хотели пялить Эдит Пиаф, Сужурнер Тру и Императрицу Теодору. А маму поначалу очень утомлял тот факт, что всех таких ребят занимали только мёртвые женщины. И то, что они никогда не просили одну и ту же женщину дважды. И то, что сколько подробностей она не вкладывала в сеанс — им хотелось только драть и пялить, пихать и дрючить, долбить, вставлять, трахать, шлёпать, тарить, засаживать, пороть и скакать.
   
Бывало, иногда даже не хватало эвфемизмов.
   
Бывает, эвфемизм ближе к истине, чем то, что он скрывает за собой.
   
И на самом деле всё было вовсе не ради секса.
   
Эти ребята все как один подразумевали именно то, о чём просили.
   
Им не нужны были беседы, костюмы или историческая точность. Они хотели Эмили Дикинсон, которая стоит голой на высоких каблуках, — одна нога у неё на полу, а другая закинута на стол, — согнувшись и проводя перьевой ручкой по щели своей задницы.
   
Они готовы были заплатить двести баксов за то, чтобы попасть в транс и повстречать Мэри Кэссетт в подбитом лифчике.
   
Не каждый мужчина мог оплатить её сеансы, поэтому ей снова и снова подворачивалась всё та же разновидность. Они парковали свои минифургоны за шесть кварталов и торопились к дому, прикрываясь в тени зданий — за каждым парнем тащилась его тень. Они вваливались в чёрных очках, потом ждали, отгородившись газетами и журналами, пока их не звали по имени. Или по прозвищу. Если мамуле с глупым маленьким мальчиком доводилось как-нибудь встретить их на публике, эти мужчины прикидывались, что с ней незнакомы. На публике у них были жёны. В супермаркете — у них были дети. В парке — собаки. У них были настоящие имена.
   
Они расплачивались с ней отсыревшими двадцатками и полтинниками из влажных промокших бумажников, набитых запотевшими фотографиями, библиотечными пропусками, кредитными карточками, членскими билетами клубов, правами, мелочью. Обязательствами. Ответственностью. Действительностью. «Представьте», — говорила она каждому клиенту. — "Свет солнца на вашей коже. Представьте как солнце теплеет и теплеет с каждым вашим выдохом. Солнце тепло и ярко светит на ваше лицо, на вашу грудь, на ваши плечи.
   
Вдох. Потом выдох.
   
Вдох. Выдох".
   
Все её повторные клиенты хотели уже представлений типа «девчонка-на-девчонке», хотели вечеринок с парочкой девушек — Индира Ганди и Кэрол Ломбард. Маргарет Мид, Одри Хэпбёрн и Дороти Дикс. Повторные клиенты не желали даже быть собой из жизни. Лысые просили здоровые, густые волосы. Жирные просили мускулы. Бледные — загар. Начиная с какого-то сеанса каждый из мужчин желал крепкую эрекцию в фут длиной.
   
Так что это не было настоящими регрессиями в прошлую жизнь. И это не было любовью. Такое не было историей и не было реальностью. Такое не было телевидением, но происходило в твоих мозгах. Это была передача, а она была передатчик.
   
Это не был секс. Она была просто экскурсоводом в эротический сон. Гипно-стриптизёршей.
   
Каждый парень оставался в штанах в целях техники безопасности. В целях удержания. Вся дрянь заходила куда дальше финальных следов. И такое предотвращало случайности.
   
Мистер Джонс получал стандартный курс Мэрилин Монро. Он каменел на кушетке, потел и хватал ртом воздух. Глаза у него закатывались. Рубашка темнела в подмышках. Промежность вздымалась палаткой.
   
«А вот и она», — говорила мамуля мистеру Джонсу.
   
«Туман рассеялся, и вокруг сияющий, тёплый день. Ощутите воздух на своей обнажённой коже, на голых руках и ногах. Ощутите, как вы разогреваетесь с каждым выдохом. Почувствуйте, как становитесь выше и шире. Вы уже крепче и твёрже, багровее и трепетнее, чем вам когда-либо казалось».
   
Её часы показывали, что до следующего клиента им оставалось около сорока минут.
   
«Туман рассеялся, мистер Джонс, и тень перед вами — это Мэрилин Монро в тугом атласном платье. Она улыбается в золоте, её глаза полуприкрыты, её голова откинута назад. Она стоит в поле среди цветочков и поднимает руки, а когда вы подступаете ближе — её платье соскальзывает на землю».
   
Глупому маленькому мальчику мамуля обычно объясняла, что это не секс. То были не столько настоящие женщины, сколько условности. Проекции. Секс-символы.
   
Сила внушения.
   
Мистеру Джонсу мамуля говорила:
   
— Обладайте ею.
   
Говорила:
   
— Она вся ваша.
  
  
   
    
Глава 21
   
   
В эту первую ночь Дэнни стоит у входной двери, сжимая что-то, обёрнутое в розовое одеяло. Всё это видно в глазок маминой двери: Дэнни в своей широченной клетчатой куртке; Дэнни укачивает на груди какого-то ребёночка, нос у него пузырём, глаза пузырём, — всё пузырём из-за линзы глазка. Всё искажено. Его руки, сжимающие свёрток, побелели от напряжения.
   
А Дэнни орёт:
   
— Открой, братан!
   
А я открываю дверь настолько, насколько позволяет цепочка от грабителей. Спрашиваю:
   
— Что у тебя там?
   
А Дэнни поправляет одеяло на своём маленьком свёртке и отвечает:
   
— А на что похоже?
   
— Похоже на ребёнка, — говорю.
   
А Дэнни отзывается:
   
— Хорошо, — обхватывает розовый свёрток покрепче и просит. — Пусти, братан, а то уже тяжеловато.
   
Тогда я сдвигаю цепочку. Отхожу в сторону, а Дэнни устремляется внутрь и в угол гостиной, где взваливает ребёнка на обтянутый пластиком диван.
   
Розовое одеяло спадает, и наружу показывается камень: серый, гранитного оттенка, начищенный и гладкий на вид. Никакого ребёночка, на полном серьёзе, только этот булыжник.
   
— Спасибо за идею с ребёнком, — говорит Дэнни. — Люди видят молодого парня с ребёнком — и очень мило с тобой обходятся, — продолжает. — А видят парня, который тащит камень — и сразу все в напряге. Особенно если пытаешься затащить его в автобус.
   
Он прижимает край розового одеяла подбородком и берётся складывать его, держа перед собой, и рассказывает:
   
— Плюс когда ты с ребёнком — тебе всегда уступят место. А если забудешь деньги — тебя не выкинут, — Дэнни забрасывает одеяло через плечо, интересуется:
   
— Вот это дом твоей мамы?
   
Обеденный стол завален сегодняшними именинными открытками и чеками, моими благодарственными письмами, большим журналом, в котором «кто» и «где». Ещё тут мамин старенький десятиклавишный сумматор, с такой ручкой, как на игровом автомате, которую надо дёргать сбоку. Усевшись, начинаю заполнять сегодняшнюю квитанцию, отзываюсь:
   
— Ну да, это её дом, до тех пор, пока налоговики не вышвырнут меня через пару месяцев.
   
Дэнни сообщает:
   
— Хорошо, что у тебя здесь целый дом, а то мои предки требуют, чтобы со мной убрались все мои камни.
   
— Братан, — спрашиваю. — Это сколько же их у тебя?
   
Он добывает по камню за каждый день своего воздержания, объясняет Дэнни. Этим он занимается по ночам, чтобы иметь занятие. Ищет камни. Моет их.
   
Тащит их домой. Таким вот образом его реабилитация должна заключаться в серьёзных и хороших поступках, вместо того, чтобы просто не делать мелкую дрянь.
   
— Я тогда не занимаюсь этим, братан. — поясняет Дэнни. — Ты себе не представляешь, как трудно найти в городе хорошие камни. В смысле, не всякие там куски бетона или эти пластмассовые булыжники, в которых народ прячет свои запасные ключи.
   
Сегодняшний итог по чекам — семьдесят пять баксов. Всё от незнакомцев, проводивших мне приём Хеймлига по всяким-разным ресторанам. Это ни на грамм не похоже на деньги, в которые, как мне кажется, обойдётся трубка для желудка.
   
Спрашиваю Дэнни:
   
— И сколько же дней у тебя пока накопилось?
   
— На сумму в сто двадцать семь камней, — отвечает Дэнни. Останавливается у стола около меня, разглядывает именинные открытки, разглядывает чеки, интересуется:
   
— А где же знаменитый дневник твоей мамы?
   
Подбирает именинную открытку.
   
— Прочитать не выйдет, — говорю.
   
Дэнни извиняется:
   
— Прости, братан, — и пристраивает открытку на место.
   
«Да нет», — говорю ему. Дневник. Он на каком-то иностранном языке. Поэтому прочитать не получится. Наверное, мама рассчитывала, чтобы я не смог тайком подсмотреть в него в детстве, когда писала его так.
   
— Братан, — сообщаю. — Кажись, там по-итальянски.
   
А Дэнни отзывается:
   
— По-итальянски?
   
— Ну да, — говорю. — Знаешь, вроде «спагетти»?
   
По-прежнему стоя в своей широкой клетчатой куртке, Дэнни спрашивает:
   
— Ты уже ел?
   
Пока нет. Запечатываю конверт с квитанцией.
   
Дэнни спрашивает:
   
— Как думаешь, меня завтра изгонят?
   
Да, нет, наверное. Урсула видела его с газетой.
   
Квитанция готова назавтра к отправке в банк. Все благодарственные записки и опущенные письма подписаны, марки наклеены, всё готово в почту. Беру куртку с дивана. Около неё вдавливает пружины камень Дэнни.
   
— Так что там насчёт этих камней, — говорю.
   
Дэнни открыл парадную дверь и стоит на выходе, пока я тушу кое-где свет. Рассказывает, стоя в проходе:
   
— Да не знаю. Но камни-то, это же, типа — земля. Эти камни вроде как набор. Это земля, но её нужно как-то собрать в кучу. Типа земельное владение, только оно пока дома.
   
Говорю:
   
— Сто пудов.
   
Мы выходим, и я закрываю за нами дверь. Ночное небо усыпано звёздами. Все не в фокусе. Луны нет.
   
На улице, на тротуаре, Дэнни разглядывает грязь и произносит:
   
— Я думаю, было такое: когда Бог захотел создать землю из хаоса, он первым делом взял и слепил в кучу много камней.
   
Пока мы идём, благодаря его новому озабоченному поведению мои глаза уже бегают по пустырям и окрестностям на предмет камней, которые можно подобрать.
   
Направляясь со мной к автобусной остановке, по-прежнему со сложенным розовым одеялом через плечо, Дэнни сообщает:
   
— Я беру только никому не нужные камни, — говорит. — Приносить буду только по одному камню за ночь. Потом, думаю — придумаю следующее дело, понял — что последует дальше.
   
Какая дикая идея. Мы собираемся таскать в дом камни. Коллекционируем землю.
   
— Помнишь ту девчонку, Дайкири? — спрашивает Дэнни. — Танцовщицу с ракообразной родинкой, — поясняет. — Ты же не спал с ней, а?
   
Мы воруем недвижимость. Крадём твёрдый грунт.
   
А я спрашиваю:
   
— Чего так решил?
   
Мы прямо парочка преступников-землекрадов.
   
А Дэнни отвечает:
   
— На самом деле её зовут Бэт.
   
При таком образе мышления, у Дэнни, наверное, скоро появятся планы взяться за постройку собственной планеты.
  
  
   
    
Глава 22
   
   
Доктор Пэйж Маршалл туго натягивает какую-то белую струну между двух рук в перчатках. Стоя над сидящей в кресле сдутой сморщенной старухой, доктор Маршалл командует:
   
— Миссис Уинтауэр? Откройте рот, пожалуйста, настолько широко, насколько сможете.
   
Эти латексовые перчатки; та желтизна, которую они придают рукам — один-в-один так же выглядит трупная кожа. У медицинских трупов с занятий по анатомии на первом курсе, со сбритыми на голове и в интимных местах волосами. С коротенькой щетиной волос. Кожа у них словно куриная, — как у дешёвой варёной курицы, желтеющая и покрытая фолликулами. Волосы, перья — всё это просто кератин. Мышцы человеческого бедра выглядят точно как тёмное мясо индейки. После анатомии на первом курсе нельзя уже смотреть на курицу или индейку и при этом не жрать мертвечину.
   
Старуха откидывает голову назад, демонстрируя свои зубы, выстроившиеся коричневым полукругом. Язык у неё подёрнут белым. Глаза закрыты. Вот так же все эти старухи выглядят на причастии, в католическую мессу, когда ты мальчик с алтаря, который должен следовать за священником, пока тот кладёт облатку на один язык за другим. Церковь говорит, что можно принять гостию в руку, потом накормить себя — но этих старушек оно не касается. В церкви всё смотришь на причастии вдоль перил и всё видишь двести раззявленных ртов: двести бабуль тянут языки навстречу спасению.
   
Пэйж Маршалл склоняется и всовывает белую струну старухе между зубов. Потом тянет её, и когда струна вылетает изо рта, оттуда выплёскиваются какие-то мягкие серые частицы. Она пропускает струну между следующей парой зубов, и струна возвращается наружу красной.
   
При кровотечении дёсен см. также: Рак ротовой полости.
   
См. также: Некротический язвенный гингивит.
   
Единственный приятный момент в работе мальчиком с алтаря: ты должен держать дискос у подбородка каждого, кто получает причастие. Это золотой подносик с ручкой, которым ловят гостию, если та падает. Ведь, даже если гостия шлёпнется на пол — её всё равно нужно съесть. На этот момент она уже освящена. Она становится христовым телом. Воплощением плоти.
   
Наблюдаю сзади, как Пэйж Маршалл снова и снова засовывает окровавленную струну старухе в рот. Серые и белые частицы грязи скапливаются спереди на её халате. И маленькие крапинки розового.
   
Какая-то медсестра заглядывает в дверь, интересуется:
   
— Всё здесь в порядке? — спрашивает старуху в кресле. — Пэйж не делает вам больно, правда?
   
Та булькает в ответ.
   
Сестра спрашивает:
   
— Это что значило?
   
Старуха сглатывает и отвечает:
   
— Доктор Маршалл очень аккуратна. Она куда бережнее обращается моими зубами, чем вы.
   
— Почти всё, — говорит доктор Маршалл. — Вы такая молодец, миссис Уинтауэр.
   
А медсестра пожимает плечами и уходит.
   
Приятный момент в работе мальчиком с алтаря — это стукнуть дискосом кому-нибудь под глотку. Люди стоят на коленях, сцепив руки в молитве, и та лёгкая гримаса, в которой корчится рожа каждого в такой божественный свой миг. Любил я такое дело.
   
Когда священник будет класть каждому на язык гостию, он скажет:
   
— Тело Христово.
   
А человек, преклонивший колени для причастия отзовётся:
   
— Аминь.
   
Лучше всего — стукнуть ему под глотку так, чтобы слово «аминь» вышло как детское «агу». Или чтобы он издал утиное «кря-кря». Или куриное «ко-ко». Только делать это надо как бы нечаянно. И нельзя смеяться.
   
— Готово, — объявляет доктор Маршалл. Она выпрямляется, и, когда идёт выкинуть окровавленную струну в мусор — замечает меня.
   
— Не хотел мешать, — говорю.
   
Она поднимает старухе подняться с кресла и просит:
   
— Миссис Уинтауэр? Вы можете пригласить ко мне миссис Цунимитсу?
   
Миссис Уинтауэр кивает. Сквозь щёки можно рассмотреть её язык, который тянется туда-сюда во рту, ощупывая зубы, засасывая губы в тугие складки. Прежде, чем выйти в коридор, она смотрит на меня и заявляет:
   
— Говард, я уже простила тебе твой обман. Можешь больше не приходить.
   
— Не забудьте прислать миссис Цунимитсу, — напоминает доктор Маршалл.
   
А я спрашиваю:
   
— Ну что?
   
А Пэйж Маршалл отвечает:
   
— Ну, мне придётся целый день проводить зубную гигиену. Что тебе нужно?
   
Нужно узнать, что сказано в мамином дневнике.
   
— Ах, это, — отзывается она. Со щелчком стаскивает латексовые перчатки и заталкивает их в канистру с надписью «вредные отходы». — Дневник доказывает только одно — что твоя мать помешалась задолго до твоего рождения.
   
Это как ещё помешалась?
   
Пэйж Маршалл смотрит на часы на стене. Машет рукой в сторону стула, — того с виду обтянутого виниловой кожей кресла, которое только что покинула миссис Уинтауэр, — и говорит:
   
— Присядь, — натягивает новую пару перчаток из латекса.
   
Она что — собралась чистить мне зубы?
   
— Изо рта лучше пахнуть будет, — отвечает она. Выпутывает новый отрезок нитки для зубов и повторяет:
   
— Садись, а я расскажу тебе, что в дневнике.
   
Ну, сажусь я, — а под моим весом из кресла выталкивается облако мерзкой вони.
   
— Это не я, — говорю. — В смысле, про запах. Я этого не делал.
   
А Пэйж Маршалл уточняет:
   
— Перед тем, как ты родился, твоя мать некоторое время провела в Италии, так?
   
— И что — в этом большой секрет? — спрашиваю.
   
А Пэйж говорит:
   
— В чём?
   
В том, что я итальянец?
   
— Нет, — отвечает Пэйж. Она склоняется к моему рту. — Но твоя мать — католичка, так?
   
От струны больно, когда она протягивает её между парой зубов.
   
— Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, — прошу. — Быть не может, что я итальянец да ещё католик! Такого мне просто не вынести.
   
Говорю ей, что давно всё это знаю.
   
А Пэйж приказывает:
   
— Помолчи, — и отклоняется назад.
   
— Так кто же мой отец? — спрашиваю.
   
Она склоняется к моему рту, и струна проскальзывает между пары задних зубов. Вкус крови скапливается у основания моего языка. Она внимательно щурится вглубь меня и отвечает:
   
— Ну, в общем, если веришь в Святую Троицу, то ты и есть свой собственный отец.
   
Я свой собственный отец?
   
Пэйж рассказывает:
   
— То есть, мне кажется, слабоумие твоей матери берёт начало ещё до твоего рождения. Согласно с тем, что написано в её дневнике, она была помешана как минимум с последних лет третьего десятка.
   
Она выдёргивает струну, и частицы еды забрызгивают ей халат.
   
Я спрашиваю, что ещё значит — Святая Троица?
   
— Ну, это самое, — объясняет она. — Отец, Сын, Святой Дух. Три в одном. Трилистник святого Патрика.
   
Да чёрт её дери, может она мне сказать, коротко и ясно, — спрашиваю, — что говорится обо мне в мамином дневнике?
   
Она смотрит на окровавленную струну, только что выдернутую из моего рта, и разглядывает мои частицы пищи и крови, забрызгавшие ей халат, и сообщает:
   
— Такое помешательство среди матерей не редкость, — склоняется со струной и обвивает ей очередной зуб.
   
Кусочки этой дряни, полупереваренной дряни, о которой я даже понятия не имел, вырываются на свободу и вылетают наружу. Когда она таскает мою голову за нитку для зубов — я прямо лошадь в удилах из Колонии Дансборо.
   
— Твоя бедная мать, — продолжает Пэйж Маршалл, глядя сквозь кровь, забрызгавшую стёкла её очков. — Настолько помешалась, что искренне считает, будто ты — второе Христово пришествие.
  
  
   
    
Глава 23
   
   
Каждый раз, когда кто-то в новой машине предлагал подбросить их, мамуля отвечала водителю:
   
— Нет.
   
Они стояли на обочине, глядя, как новый «кадиллак», «бьюик» или «тойота» исчезают вдали, а мамуля говорила:
   
— Запах новой машины — это запах смерти.
   
То был третий или четвёртый раз, когда она вернулась забрать его.
   
Запах клея и резины в салоне нового автомобиля — это формальдегид, рассказала она ему, — то же самое, в чём хранят покойников. Он же — в новых домах и новой мебели. Такое называется «дегазация». Можно надышаться формальдегидом от новой одежды. Когда наглотаешься достаточно — жди желудочные спазмы, рвоту и понос.
   
См. также: Отказ печени.
   
См. также: Шоковый синдром.
   
См. также: Смерть.
   
Если ищешь просветление, сказала мамуля, то новая машина — не ответ.
   
Вдоль дороги цвела наперстянка, высокие стебли бело-фиолетовых цветков.
   
— Дигиталис этот, — заметила мамуля. — Тоже не помогает.
   
Если поесть цветочков наперстянки — они вызовут тошноту, бред, помутнение зрения.
   
Над ними грудью в небо вздымалась гора, задевающая облака и укрытая соснами, — а потом, повыше, шапочкой снега. Она была такой большой, что, сколько бы они не шли, оставалась на том же месте.
   
Мамуля достала из сумки белую трубочку. Сжала плечо глупого маленького мальчика для равновесия и крепко втянула воздух, воткнув трубочку себе в ноздрю. Потом выронила трубочку на гравий обочины и молча стояла, глядя на гору.
   
Гора казалась такой большой, что им придётся идти мимо неё вечно.
   
Когда мамуля отпустила его, глупый мальчик подобрал трубочку. Протёр от крови краем рубашки и отдал ей.
   
— Трихлорэтан, — объявила мамуля, протягивая и показывая ему трубочку. — Все мои тщательные исследования показывают, что это лучшее из существующих лекарство против опасных излишков человеческих знаний.
   
Она запихала трубочку обратно в сумку.
   
— К примеру, вот эта гора, — сказала она. Взяла глупый подбородок малыша между большим и указательным пальцами, заставив его посмотреть вместе с ней. — Эта большая славная гора. На один мимолётный миг, как мне кажется, у меня получилось её рассмотреть.
   
Притормозила очередная машина, что-то коричневое и с четырьмя дверями, слишком поздней модели, поэтому мамуля прогнала её, помахав рукой.
   
В коротком проблеске мамуля видела гору, не думая о лесозаготовках, лыжных курортах и лавинах, о поддержке живой природы, геологии тектонических плит, климатических зонах, пристанище под сенью или местоположении инь-ян. Она видела гору, не обрамлённую языком. Не заключённую в клетку ассоциаций. Она видела её, не глядя сквозь призму всех правдивых вещей, которые она знала про горы. Увиденное в том проблеске было даже не «гора». Это не был природный ресурс. У той вещи не было названия.
   
— Вот и большая цель, — сказала она. — Найти лекарство от знаний.
   
От образования. От жизни внутри собственного разума.
   
Машины проезжали мимо по шоссе, и мамуля с маленьким мальчиком пошли дальше мимо горы, по-прежнему торчавшей на одном месте.
   
Ещё со времён библейской истории про Адама и Еву, человечество было немножко слишком умнее того, что пошло бы ему на пользу, рассказала мамуля. Ещё со времён как съели то яблоко. Её цель была отыскать если не лекарство, так хоть способ лечения, который вернул бы людям их невинность.
   
Формальдегид не помогал. И дигиталис не помогал.
   
Ни одна природная дурь не срабатывала нормально: ни курение мейза — шелухи мускатного или земляного ореха. Ни семена укропа, листья гортензии или латуковый сок.
   
По ночам мамуля пробиралась с маленьким мальчиком по задним дворам других людей. Она пила пиво, оставленное людьми для улиток и слизней, обгрызала их дурман, паслен и кошачью мяту. Она притискивалась к припаркованным машинам и вынюхивала их бензобаки. Откручивала крышку в газоне и нюхала масло обогревателя.
   
— Думаю, раз уж Ева смогла втащить нас в эту кашу — то я смогу нас вытащить, — говорила мамуля. — Бог вообще любит видеть энтузиастов.
   
Притормаживали другие автомобили: машины с семьями, набитые багажом и домашними собаками, но мамуля взмахом руки прогоняла их все.
   
— Кора головного мозга, мозжечок, — рассказывала она. — Вот где твоя проблема.
   
Если бы ей только удалось опуститься до использования одного лишь мозгового стебля — она была бы исцелена.
   
Всё стало бы куда выше печали и радости.
   
Не бывает рыб, страдающих дикими сменами настроения.
   
Актинии всегда хорошо проводят время.
   
Гравий хрустел и осыпался у них под ногами. Проезжающие мимо них машины создавали собственные тёплые порывы ветра.
   
— Моя цель, — сказала мамуля. — Не упростить себе жизнь.
   
Сказала:
   
— Моя цель — упростить себя.
   
Она рассказала маленькому мальчику, что семена ипомеи не помогают. Она пробовала. Эффект не сохраняется. И листья сладкого картофеля не помогают. Как и златоцвет, экстрагированный из хризантем. Как и нюханье пропана. Как и листья ревеня и азалии.
   
После проведенной на чужом дворе ночи она оставляла надкушенным почти каждое растение, что после обнаружат люди.
   
Всякие косметические лекарства, рассказывала она, всякие там нормализаторы настроения и антидепрессанты, — избавляют лишь от симптомов большей проблемы.
   
Любая зависимость, говорила она, это просто способ лечения той же самой беды. Наркотики, обжорство, алкоголь или секс — просто очередной способ найти покой. Сбежать от того, что мы знаем. От нашего образования. От надкушенного яблока.
   
Язык, заявляла она, это всего лишь наш способ объяснить и развеять великолепие и величие мира. Разобрать. Рассеять. Она сказала, что люди сроду не могли мириться с тем, как на самом деле прекрасен мир. Как его невозможно объяснить и понять.
   
Впереди них по шоссе был ресторан с припаркованными вокруг грузовиками, большими по размеру, чем сам ресторан. Некоторые из новых машин, которые отвергла мамуля, стояли тут же. Доносился запах самой разной еды, которую жарили в одном и том же горячем масле. Доносился запах моторов грузовиков, которые работали вхолостую.
   
— Мы больше не живём в реальном мире, — сказала она. — Мы живём в мире условностей.
   
Мамуля остановилась и сунула руку в сумочку. Взяла мальчика за плечо и стала, глядя на гору снизу вверх.
   
— Последний раз одним глазком на реальность, — сказала она. — И пойдём завтракать.
   
Потом сунула в нос белую трубочку и вдохнула.
  
  
   
    
Глава 24
   
   
Если верить Пэйж Маршалл, моя мама прибыла из Италии уже беременная мной. Это было через год после того случая, когда кто-то вломился в церковь в северной части Италии. Всё это написано в мамином дневнике.
   
Если верить Пэйж Маршалл.
   
Моя мама сделала ставку на какой-то новый вид родильной обработки. Ей было почти сорок. Замужем она не была, мужа не хотела, но кто-то пообещал ей чудо.
   
Тот же самый кто-то был известен как кое-кто, укравший картонную коробку из-под кровати священника. В той коробке были последние бренные мощи одного человека. Кого-то знаменитого.
   
То была его крайняя плоть.
   
Это была церковная реликвия, что-то вроде наживки, которой заманивали толпы народу в церкви в средние века. Один из немногих ещё сохранившихся знаменитых пенисов. В 1977 году один американский уролог приобрёл дюймовый сушёный пенис Наполеона Бонапарта за сумму около четырёх тысяч долларов. Футовый пенис Распутина, кажется, лежит где-то в Париже, на вельвете в полированном деревянном ящичке. Двадцатидюймовый монстр Джона Диллинджера вроде бы хранится в бутыли с формальдегидом, в Армейском медицинском центре им. Уолтера Рида.
   
Если верить Пэйж Маршалл, в мамином дневнике написано, что шести женщинам были предложены эмбрионы, созданные из этого генетического материала. Пять из них так и не были доношены до срока.
   
Шестой это я. А крайняя плоть была — Иисуса Христа.
   
Вот такой моя мама была ненормальной. Даже двадцать пять лет назад у неё уже ехала крыша.
   
Пэйж засмеялась и наклонилась с ниткой чистить зубы следующей старухе.
   
— Надо отдать твоей матери должное за оригинальность, — добавила она.
   
Если верить католической церкви, то Иисус объединился со своей крайней плотью при воскресении и вознесении. Если верить истории святой Терезы из Авилы, то когда Иисус явился ей и взял её в невесты, крайнюю плоть он использовал, как обручальное кольцо для неё.
   
Пэйж выдернула струну между зубов женщины, забрызгав кровью и едой линзы собственных очков в чёрной оправе. Чёрный мозг на её голове покачнулся туда-обратно, когда она пыталась рассмотреть верхний ряд старушечьих зубов.
   
Она сказала:
   
— Даже если рассказ твоей матери правда, нет доказательств того, что материал был взят от действительной исторической личности. Скорей уж окажется, что твой отец был каким-нибудь нищим еврейским неизвестно кем.
   
Старуха в кресле, растягивающая рот вокруг рук доктора Маршалл, закатила глаза и вытаращилась на меня.
   
А Пэйж Маршалл заявила:
   
— Теперь ты вроде бы должен спокойно согласиться сотрудничать.
   
Сотрудничать?
   
— Согласно моему курсу лечения для твоей матери, — пояснила она.
   
Убить нерождённого ребёнка. Говорю — даже не будь я им, всё равно, мне кажется, Иисус бы не одобрил.
   
— Конечно, одобрил бы, — возразила Пэйж. Она выдернула струну, брызнув на меня застрявшим в зубах кусочком. — Разве Бог не пожертвовал собственным сыном, чтобы спасти людей? Разве не в этом вся история?
   
Вот, снова она — тонкая грань между наукой и садизмом. Между преступлением и жертвой. Между убийством собственного сына и тем, что сделал Авраам с Исааком по Библии.
   
Старуха убрала лицо прочь от доктора Маршалл, вытолкнув языком струну и кусочки окровавленной пищи изо рта. Посмотрела на меня и сказала своим скрипучим голосом:
   
— Я тебя знаю.
   
С автоматизмом чихания, я ответил — «Простите». Простите, что трахал её кота. Простите, что проехал по её клумбам. Простите, что сбил истребитель её мужа. Простите, что смыл её хомячка в унитаз. Потом вздохнул, и спрашиваю у неё:
   
— Я ничего не забыл?
   
Пэйж попросила:
   
— Миссис Цунимитсу, откройте пошире рот.
   
А миссис Цунимитсу отозвалась:
   
— Я была с семьёй моего сына, мы ужинали, а ты чуть не подавился до смерти, — говорит. — Мой сын спас тебе жизнь.
   
Продолжает:
   
— Я им так гордилась. Он до сих пор рассказывает эту историю людям.
   
Пэйж Маршалл поднимает на меня взгляд.
   
— По секрету, — сказала миссис Цунимитсу. — Мне кажется, мой сын, Пол, постоянно трусил — до того вечера.
   
Пэйж присела, переводя взгляд со старухи на меня, туда-обратно.
   
Миссис Цунимитсу сцепила руки под подбородком, закрыла глаза и улыбнулась. Сказала:
   
— Моя невестка тогда хотела развода, но когда увидела, как Пол тебя спас — снова влюбилась.
   
Сказала:
   
— Я знала, что ты притворяешься. А все другие видели только то, что им хотелось.
   
Сказала:
   
— У тебя внутри несметные пространства для любви.
   
Эта старуха сидела, улыбалась и произнесла: