1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Ах, господин де Вильфор! Мы же знаем, что значат прошения:  министр получает  их по двести в день и не прочитывает и четырех.    

    - Да, - сказал Вильфор, - но он  прочтет  прошение,  посланное  мною,  снабженное моей припиской и исходящее непосредственно от меня.    

    - И вы возьметесь препроводить ему это прошение?    

    - С величайшим удовольствием. Дантес раньше мог быть виновен, но  теперь он не  виновен; и я обязан возвратить ему свободу, так  же  как  был обязан заключить  его в тюрьму.    

    Вильфор предотвращал таким образом опасное для него  следствие,  мало  вероятное, но все-таки возможное, - следствие, которое погубило  бы  его  безвозвратно.    

    - А как нужно писать министру?    

    - Садитесь сюда, господин Моррель, - сказал Вильфор, уступая ему свое место. -  Я вам продиктую.    

    - Вы будете так добры?    

    - Помилуйте! Но не будем терять времени, и так уж довольно потеряно.    

    - Да, да! Вспомним, что бедняга ждет, страдает, может быть,  отчаивается.    

    Вильфор вздрогнул при мысли об узнике, проклинающем его в безмолвии и мраке; но  он зашел слишком далеко и отступать уже  нельзя  было:  Дантес должен был быть  раздавлен жерновами его честолюбия.    

    - Я готов, - сказал Моррель, сев в кресло Вильфора и взявшись за  перо.    

    И Вильфор продиктовал прошение, в котором,  несомненно  с  наилучшими  намерениями, преувеличивал патриотизм Дантеса и услуги, оказанные им делу  бонапартистов. В этом прошении Дантес представал как один из  главных  пособников возвращения Наполеона. Очевидно, что министр, прочитав  такую  бумагу, должен был тотчас же восстановить справедливость, если  это  еще не  было сделано.    

    Когда прошение было написано, Вильфор прочел его вслух.    

    - Хорошо, - сказал он, - теперь положитесь на меня.    

    - А когда вы отправите его?    

    - Сегодня же.    

   -  С вашей припиской?    

    - Лучшей припиской будет, если я удостоверю, что все сказанное в прошении  совершенная правда.    

    Вильфор сел в кресло и сделал нужную надпись в углу бумаги.    

    - Что же мне дальше делать? - спросил Моррель.    

    - Ждать, - ответил Вильфор. - Я все беру на себя.    

    Такая уверенность вернула Моррелю надежду; он ушел в восторге от  помощника  королевского прокурора и пошел известить  старика  Дантеса,  что тот скоро  увидит своего сына.    

    Между тем Вильфор, вместо того чтобы послать прошение в Париж, бережно сохранил  его у себя; спасительное для Дантеса в настоящую минуту, оно могло стать для  него гибельным впоследствии, если бы случилось то,  чего можно было уже ожидать  по положению в Европе и обороту, какой  принимали события, - то есть вторичная  реставрация.    

    Итак, Дантес остался узником; забытый и затерянный  во  мраке  своего  подземелья, он не слышал громоподобного падения Людовика XVIII и еще более  страшного грохота, с которым рухнула Империя.    

    Но Вильфор зорко следил за всем, внимательно прислушивался ко  всему. Два раза,  за время короткого возвращения Наполеона,  которое  называется Сто дней.  Моррель возобновлял атаку, настаивая на освобождении  Дантеса, и оба раза  Вильфор успокаивал его обещаниями и надеждами. Наконец,  наступило Ватерлоо.  Моррель уже больше не являлся к Вильфору: он сделал для своего юного друга все,  что было в человеческих  силах;  новые  попытки, при вторичной реставрации,  могли только  понапрасну  его  скомпрометировать.    

    Людовик XVIII вернулся на престол. Вильфор, для которого Марсель  был полон  воспоминаний, терзавших его совесть, добился должности королевского прокурора в  Тулузе; через две недели после переезда в этот  город  он женился на маркизе  Рене де Сен-Меран, отец которой был теперь  в  особой милости при дворе.    

    Вот почему Дантес во время Ста дней  и  после  Ватерлоо  оставался  в тюрьме,  забытый если не людьми, то во всяком случае богом.    

    Данглар понял, какой удар он нанес Дантесу, когда узнал о возвращении Наполеона  во Францию; донос его попал в цель, и, как все люди,  обладающие известною  одаренностью к преступлению и умеренными  способностями  в обыденной жизни, он  назвал это странное совпадение "волею провидения".    

    Но когда Наполеон вступил в Париж и снова раздался его  повелительный и мощный  голос, Данглар испугался. С минуты на минуту он ждал, что явится Дантес,  Дантес, знающий все, Дантес, угрожающий и  готовый  на  любое мщение. Тогда он  сообщил г-ну Моррелю о своем желании  оставить  морскую службу и просил  рекомендовать его одному испанскому негоцианту, к  которому и поступил  конторщиком в конце марта, то есть через десять или двенадцать дней после  возвращения Наполеона в Тюильри; он уехал в Мадрид, и больше о нем не слышали.    

    Фернан - тот ничего не понял. Дантеса не было, - это все, что ему было нужно.  Что сталось с Дантесом? Он даже не старался  узнать  об  этом. Все его усилия  были направлены на то, чтобы обманывать  Мерседес  вымышленными причинами  невозвращения ее жениха или же на  обдумывание  плана, как бы уехать и увезти  ее; иногда он садился на вершине мыса Фаро, откуда видны и Марсель и Каталаны,  и  мрачно,  неподвижным  взглядом  хищной птицы смотрел на обе дороги, не  покажется ли вдали красавец моряк, который должен принести с собой суровое  мщение. Фернан твердо решил  застрелить Дантеса, а потом убить и себя, чтобы  оправдать убийство. Но он  обманывался; он никогда не наложил бы на себя руки,  ибо все еще надеялся.    

    Между тем среди всех этих горестных  треволнений  император  громовым голосом  призвал под ружье последний разряд рекрутов, и все, кто мог  носить оружие,  выступили за пределы Франции.    

    Вместе со всеми отправился в поход и Фернан, покинув  свою  хижину  и Мерседес  и терзаясь мыслью, что в его отсутствие, быть может, возвратится соперник и  женится на той, кого он любит.    

    Если бы Фернан был способен на самоубийство, он застрелился бы в  минуту  разлуки с Мерседес.    

    Его участие к Мерседес, притворное сочувствие ее горю, усердие, с которым он  предупреждал малейшее ее  желание,  произвели  действие,  какое всегда производит  преданность на великодушные  сердца;  Мерседес  всегда любила Фернана как  друга; эта дружба усугубилась чувством благодарности.    

    - Брат мой, - сказала она, привязывая ранец  к  плечам  каталанца,   единственный друг мой, береги себя, не оставляй меня одну на этом свете, где я  проливаю слезы и где у меня нет никого, кроме тебя.    

    Эти слова, сказанные в минуту расставания, оживили  надежды  Фернана. Если  Дантес не вернется, быть может, наступит день, когда Мерседес  станет его  женой.    

    Мерседес осталась одна, на голой скале, которая никогда еще не  казалась ей  такой бесплодной, перед безграничной далью моря. Вся  в  слезах, как та  безумная, чью печальную повесть рассказывают  в  этом  краю,  она беспрестанно  бродила вокруг Каталан; иногда останавливалась  под  жгучим южным солнцем,  неподвижная, немая, как статуя, и  смотрела  на  Марсель; иногда сидела на  берегу и слушала стенание волн, вечное, как ее горе,  и спрашивала себя: не  лучше ли наклониться вперед, упасть,  низринуться  в морскую пучину, чем  выносить жестокую  муку  безнадежного  ожидания?  Не страх удержал Мерседес от  самоубийства, - она нашла утешение в  религии, и это спасло ее.    

    Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью годами старше  каталанца и притом женат, и потому его  оставили  в  третьем разряде, для  охраны побережья.    

    Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора потерял  последние проблески ее.    

    Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот  же  час, когда  Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес.    

    Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные стариком за  время болезни.    

    Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок.  Весь  Юг пылал  пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу  такого опасного  бонапартиста, как Дантес, было преступлением.   XIV. АРЕСТАНТ  ПОМЕШАННЫЙ И АРЕСТАНТ НЕИСТОВЫЙ      

    Приблизительно через год после  возвращения  Людовика  XVIII  главный инспектор  тюрем производил ревизию.    

    Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип,  весьма  громкие наверху,  но внизу различимые только  для  уха  заключенного,  привыкшего подслушивать в  ночной тишине паука, прядущего свою  паутину,  да  мерное падение водяной  капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться  на  потолке подземелья.    

    Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго  жил  в  мешке, что имел  право считать себя мертвецом.    

    Инспектор посещал поочередно  комнаты,  камеры,  казематы.  Некоторые  заключенные удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех,  которые, по  скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства. Инспектор  спрашивал у них, хорошо ли их кормят и пет ли у них каких-либо просьб. Все  отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они просят свободы.  Тогда инспектор спросил, не скажут ли они  еще  чего-нибудь. Они покачали  головой. Чего могут просить узники, кроме свободы?    

    Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал:    

    - Не понимаю, кому нужны эти  бесполезные  ревизии?  Кто  видел  одну тюрьму,  видел сто; кто выслушал  одною  заключенного,  выслушал  тысячу; везде одно и  то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет?    

    - Есть еще опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях.    

    - Что ж, - сказал инспектор с видом глубокой  усталости,  -  исполним наш долг  до конца - спустимся в подземелья.    

    - Позвольте, - сказал комендант, - надо взять с собой  хотя  бы  двух солдат;  иногда заключенные решаются на отчаянные поступки, хотя  бы  уже потому, что  чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к смерти. Вы можете  стать жертвой покушения.    

    - Так примите меры предосторожности, - сказал инспектор.    

    Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей,  грязной и сырой  лестнице, что уже один спуск по ней был  тягостен  для  всех пяти чувств.    

    - Черт возьми! - сказал инспектор, останавливаясь. - Кто же здесь может жить?    

    - Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это  человек, способный  на все.    

    - Он один?    

    - Разумеется.    

    - Давно он здесь?    

    - Около года.    

    - И его сразу посадили в подземелье?    

    - Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пищу.    

    - Он хотел убить сторожа?    

    - Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Аптуан? -  спросил  комендант.    

    - Точно так, он хотел меня убить, - отвечал сторож.    

    - Да это сумасшедший!    

    - Хуже, - отвечал сторож, - это просто дьявол!    

    - Если хотите, можно на него пожаловаться, - сказал инспектор  коменданту.    

    - Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумасшествию, и  мы знаем по опыту, что не пройдет и года, как он совсем  сойдет с ума.    

    - Тем лучше для него, - сказал инспектор, - когда он сойдет с ума, он меньше  будет страдать.    

    Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне  достоин  своей   филантропической должности.    

    - Вы совершенно правы, - отвечал комендант, - и ваши слова  доказывают, что вы  хорошо знаете заключенных. У нас здесь, тоже в подземной  камере, куда ведет  другая лестница, сидит старик аббат, бывший  глава  какойто партии в Италии; он  здесь с тысяча восемьдесят одиннадцатого года, и помешался в конце тысяча  восемьсот тринадцатого года; с  тех  пор  его узнать нельзя; прежде он все  плакал, а теперь смеется; прежде худел, теперь толстеет. Не угодно ли вам  посмотреть его вместо этого?  Сумасшествие его веселое и никак не опечалит вас.    

    - Я посмотрю и того и другого, - отвечал инспектор, - надо  исполнять долг  службы добросовестно.    

    Инспектор еще в первый раз  осматривал  тюрьмы  и  хотел,  чтобы  начальство  осталось довольно им.    

    - Пойдем прежде к этому, - добавил он.    

    - Извольте, - отвечал комендант и сделал знак сторожу.    

    Сторож отпер дверь.    

    Услышав лязг тяжелых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачивающихся на  крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым  наслаждением ловил  тоненький луч света, проникавший в узкую  решетчатую  щель, приподнял голову.    

    При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух  солдат и  коменданта с шляпой в руках Дантес понял, в чем дело, и видя, наконец, случай  воззвать к высшему начальству, бросился вперед,  умоляюще  сложив руки.    

    Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключенный бросился к  инспектору с дурным умыслом.    

    Инспектор невольно отступил на шаг.    

    Дантес понял, что его выдали за опасного человека.    

    Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить сердце  человеческое, и смиренной мольбой, удивившей присутствующих,  попытался тронуть  сердце своего высокого посетителя.    

    Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту.    

    - Он кончит благочестием, - сказал он вполголоса, - оп уже  и  сейчас  склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отступил,  увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я  по этому вопросу  сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне.    

    Потом он обратился к заключенному:    

    - Короче говоря, о чем вы просите?    

    - Я прошу сказать мне, в чем  мое  преступление:  прошу  суда,  прошу  следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли,  если  я  виновен,  и чтобы  меня выпустили на свободу, если я невиновен.    

    - Хорошо ли вас кормят? - спросил инспектор.    

    - Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для  меня,  несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для короля,  который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого  доноса и не  умирал под замком, проклиная своих палачей.    

    - Вы сегодня очень смиренны, - сказал комендант, - вы не всегда  были таким. Вы  говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа.    

    - Это правда, - сказал Дантес, - и я от души прошу прощения  у  этого человека,  который очень добр ко мне... По что вы хотите? Я тогда был сумасшедший,  бешеный.    

    - А теперь нет?    

    - Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно!    

    - Так давно?.. Когда же вас арестовали? - спросил инспектор.    

    - Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два часа  пополудни.    

    Инспектор принялся считать.    

    - Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот  шестнадцатого  года. Что же вы  говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев.    

    - Только семнадцать месяцев! - повторил Дантес. - Вы не  знаете,  что такое  семнадцать месяцев тюрьмы, - это семнадцать лет, семнадцать веков! Особенно для  того, кто, как я, был так близок к счастью,  готовился  жениться на любимой  девушке, видел перед собою почетное поприще, -  и  лишился всего; для кого  лучезарный день сменился непроглядной  ночью,  кто видит, что будущность его  погибла, кто не знает, любит ли его та,  которую он любил, не ведает, жив ли   его  старик  отец!  Семнадцать  месяцев тюрьмы для того, кто привык к морскому  воздуху, к вольному  простору,  к необозримости, к бесконечности! Семнадцать  месяцев тюрьмы!  Это  слишком много даже за те преступления, которые язык  человеческий называет самыми гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и   испросите  для  меня  -  не снисхождения, а строгости, не милости, а суда;  судей, судей прошу  я;  в судьях нельзя отказать обвиняемому.    

    - Хорошо, - сказал инспектор, - увидим.    

    Затем, обращаясь к коменданту, он сказал:    

    - В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернемся наверх, вы  покажете мне  его дело.    

    - Разумеется, - отвечал комендант, - но боюсь, что вы там найдете самые  неблагоприятные сведения о нем.    

    - Я знаю, - продолжал Дантес, - я знаю, что вы не  можете  освободить меня  своей властью; но  вы  можете  передать  мою  просьбу  высшему  начальству, вы  можете произвести следствие, вы  можете,  наконец,  предать меня суду. Суд! Вот  все, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я  совершил преступление и к какому  я присужден  наказанию.  Ведь  неизвестность хуже всех казней в мире!    

    - Я наведу справки, - сказал инспектор.    

    - Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! -  воскликнул  Дантес.  Скажите  мне, что я могу надеяться!    

    - Я не могу вам этого сказать, - отвечал инспектор, - я  могу  только обещать  вам, что рассмотрю ваше дело.    

    - В таком случае я свободен, я спасен!    

    - Кто приказал арестовать вас? - спросил инспектор.    

    - Господин де Вильфор, - отвечал Дантес. - Снеситесь с ним.    

    - Господина де Вильфор уже нет в Марселе; вот уже год, как он в Тулузе.    

    - Тогда нечему удивляться! - прошептал Дантес. - Моего  единственного  покровителя здесь нет!    

    - Не имел ли господин де Вильфор каких-либо причин ненавидеть вас?  спросил  инспектор.    

    - Никаких; он, напротив, был ко мне очень милостив.    

    - Так я могу доверять тем сведениям, которые он дал о вас или которые он мне  сообщит?    

    - Вполне.    

    - Хорошо. Ждите.    

    Дантес упал на колени, поднял руки к небу и стал шептать  молитву,  в которой  молил бога за этого человека, спустившегося к  нему  в  темницу, подобно  Спасителю, пришедшему вывести души из ада.    

    Дверь за инспектором затворилась, но надежда, которую он принес,  осталась в  камере Дантеса.    

    - Угодно вам сейчас просмотреть арестантские списки? - спросил комендант. - Или  вы желаете зайти в подземелье к аббату?    

    - Прежде кончим осмотр, - отвечал инспектор. - Если  я  подымусь  наверх, то у  меня, быть может, не хватит духу еще раз спуститься.    

    - О, аббат не похож на этого, его сумасшествие веселое,  не  то,  что разум его  соседа.    

    - А на чем он помешался?    

    - На очень странной мысли: он  вообразил  себя  владельцем  несметных сокровищ.  В первый год он предложил правительству миллион, если его  выпустят, на второй  - два миллиона, на третий - три и так далее. Теперь уж он пять лет в тюрьме; он  попросит позволения переговорить с вами наедине и предложит вам пять миллионов.    

    - Это в самом деле любопытно, - сказал инспектор. - А как зовут этого  миллионера?    

    - Аббат Фариа.    

    - Номер двадцать седьмой! - сказал инспектор.    

    - Да, он здесь. Отоприте, Антуан.    

    Сторож повиновался, и инспектор с любопытством заглянул в  подземелье  "сумасшедшего аббата", как все называли этого заключенного. Посреди   камеры, в кругу, па царапанном куском известки, отбитой  от  стены,  лежал  человек, почти нагой, - платье его превратилось в лохмотья. Он чертил  в этом  кругу отчетливые геометрические линии и был так же поглощен решением задачи,  как Архимед в ту минуту, когда его убил солдат Марцелла. Поэтому он даже не  пошевелился при скрипе двери  и  очнулся  только  тогда, когда пламя факелов  осветило необычным светом влажный пол, на котором он работал. Тут он обернулся  и с  изумлением  посмотрел  на  многочисленных гостей, спустившихся в его  подземелье.    

    Он быстро вскочил, схватил одеяло, лежавшее в ногах его жалкой постели, и  поспешно накинул его на себя, чтобы явиться в более пристойном виде перед  посетителями.    

    - О чем вы просите? - спросил инспектор,  но  изменяя  своей  обычной формулы.    

    - О чем я прошу? - переспросил аббат с удивлением. - Я ни  о  чем  не прошу.    

    - Вы не понимаете меня, - продолжал инспектор,  -  я  прислан  правительством  для осмотра тюрем и принимаю жалобы заключенных.    

    - А! Это другое дело, - живо воскликнул аббат, - и я надеюсь, мы поймем друг  друга.    

    - Вот видите, - сказал комендант, - начинается так, как я  вам  говорил.    

    - Милостивый государь, - продолжал заключенный, - я аббат Фариа,  родился в  Риме, двадцать лет был  секретарем  кардинала  Роспильози;  меня арестовали,  сам не знаю за что, в начале тысяча восемьсот  одиннадцатого года, и с тех пор  я тщетно требую освобождения от итальянского  и  французского правительств.    

    - Почему от французского? - спросил комендант.    

    - Потому, что меня схватили в Пьомбино, и я  полагаю,  что  Пьомбино, подобно  Милану и Флоренции, стал главным городом какого-нибудь французского  департамента.    

    Инспектор и комендант с улыбкой переглянулись.    

    - Ну, дорогой мой, - заметил инспектор, - ваши сведения об Италии  не  отличаются свежестью.    

    - Они относятся к тому дню, когда меня арестовали,  -  отвечал  аббат Фариа, -  а так как в то время его величество  император  создал  Римское королевство для  дарованного ему небом сына, то я полагал, что, продолжая пожинать лавры победы,  он претворил мечту Макиавелли  и  Цезаря  Боржиа, объединив всю Италию в единое  и неделимое государство.    

    - К счастью, - возразил инспектор, -  провидение  несколько  изменило этот  грандиозный план, который, видимо, встречает ваше живое сочувствие.    

    - Это единственный способ превратить Италию в сильное, независимое  и  счастливое государство, - сказал аббат.    

    - Может быть, - отвечал инспектор, - но я пришел сюда не затем, чтобы  рассматривать с вами курс итальянской политики, а для того, чтобы  спросить у  вас, что я и сделал, довольны ли вы помещением и пищей.    

    - Пища здесь такая же, как и во всех тюрьмах, то есть очень плохая, отвечал  аббат, - а помещение, как видите, сырое и нездоровое, но в общем довольно  приличное для подземной тюрьмы. Дело не в этом, а в чрезвычайно важной тайне,  которую я имею сообщить правительству.    

    - Начинается, - сказал комендант на ухо инспектору.    

    - Вот почему я очень рад вас видеть, - продолжал аббат, - хоть  вы  и помешали  мне в очень важном вычислении, которое, если окажется успешным, быть может,  изменит всю систему Ньютона. Могу я попросить у вас разрешения поговорить с  вами наедине?    

    - Что я вам говорил? - шепнул комендант инспектору.    

    - Вы хорошо знаете своих постояльцев, - отвечал  инспектор  улыбаясь, затем  обратился к аббату: Я не могу исполнить вашу просьбу.    

    - Однако, если бы речь шла о том, чтобы доставить правительству  возможность  получить огромную сумму, пять миллионов, например?    

    - Удивительно, - сказал  инспектор,  обращаясь  к  коменданту,  -  вы  предсказали даже сумму.    

    - Хорошо, - продолжал аббат, видя, что инспектор хочет уйти, - мы можем  говорить и не наедине, господин комендант может  присутствовать  при нашей  беседе.    

    - Дорогой мой, - перебил его комендант, - к сожалению, мы знаем наперед и  наизусть все, что вы нам скажете. Речь идет  о  ваших  сокровищах, да?    

    Фариа взглянул на насмешника глазами, в которых непредубежденный наблюдатель  несомненно увидел бы трезвый ум и чистосердечие.    

    - Разумеется, - сказал аббат, - о чем же другом могу я говорить?    

    - Господин инспектор, - продолжал комендант, - я могу рассказать  вам эту  историю не хуже аббата; вот уже пять лет, как я беспрестанно ее слышу.    

    - Это доказывает, господин комендант, -  проговорит!  аббат,  что  вы  принадлежите к тем людям, о которых в Писании  сказано,  что  они  имеют глаза  и не видят, имеют уши и не слышат.    

    - Милостивый государь, - сказал инспектор, -  государство  богато  и, слава  богу, не нуждается в ваших деньгах; приберете их до того  времени, когда вас  выпустят из тюрьмы.    

    Глаза аббата расширились; он схватил инспектора за РУКУ.    

    - А если я не выйду из тюрьмы, - сказал  он,  -  если  меня,  вопреки  справедливости, оставят в этом подземелье, если я здесь умру, не завещав никому  моей тайны, - значит, эти сокровища пропадут даром? Не лучше  ли, чтобы ими  воспользовалось правительство и я вместе с ним? Я согласен  на шесть миллионов;  да, я уступлю  шесть  миллионов  и  удовольствуюсь  остальным, если меня  выпустят на свободу.    

    - Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать,  что это  сумасшедший, можно подумать, что все это правда: с таким  убеждением он  говорит.    

    - Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал  Фариа,  который, по  тонкости слуха, свойственной узникам, слышал все, что сказал  инспектор. -  Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю вам заключить  со мной договор, в силу которого вы поведете меня на  место, назначенное мною,  при нас произведут раскопки, и если я солгал, если ничего не найдут, если я  сумасшедший, как вы  говорите,  тогда  отведите меня опять сюда, в это  подземелье, и я останусь здесь навсегда  и  здесь умру, не утруждая ни вас, ни  кого бы то ни было моими просьбами.    

    Комендант засмеялся.    

    - А далеко отсюда ваш клад? - спросил он.    

    - Милях в ста отсюда, - сказал Фариа.    

    - Недурно придумано, - сказал комендант. - Если  бы  все  заключенные вздумали  занимать тюремщиков прогулкою за сто миль и если  бы  тюремщики на это  согласились, то для заключенных не было бы ничего легче, как  бежать при первом  удобном случае. А во время такой долгой прогулки  случай наверное представился  бы.    

    - Это способ известный, - сказал инспектор, - и господин аббат не может даже  похвалиться, что он его изобрел.    

    Затем, обращаясь к аббату, он сказал:    

    - Я спрашивал вас, хорошо ли вас кормят?    

    - Милостивый государь, - отвечал Фариа, - поклянитесь  Иисусом  Христом, что вы  меня освободите, если я сказал вам правду,  и  я  укажу  вам место, где зарыт  клад.    

    - Хорошо ли вас кормят? - повторил инспектор.    

    - При таком условии вы ничем не рискуете: и вы видите, что я  не  ищу случая  бежать; я останусь в тюрьме, пока будут отыскивать клад.    

    - Вы не отвечаете на мой вопрос, - прервал инспектор с нетерпением.    

    - А вы на мою просьбу! - воскликнул аббат. - Будьте же прокляты,  как и все те  безумцы, которые не хотели мне верить! Вы не хотите моего золота, - оно  останется при мне; не хотите дать свободу,  -  господь  пошлет мне ее. Идите,  мне больше нечего вам сказать.    

    И аббат, сбросив с плеч одеяло, поднял кусок известки,  сел  опять  в круг и  принялся за свои чертежи и вычисления.    

    - Что это он делает? - спросил инспектор, уходя.    

    - Считает свои сокровища, - отвечал комендант.    

    Фариа отвечал на эту насмешку взглядом, исполненным  высшего  презрения.    

    Они вышли. Сторож запер за ними дверь.    

    - Может быть, у него в самом деле были какие-нибудь сокровища, - сказал  инспектор, поднимаясь по лестнице.    

    - Или он видел их во сне, - подхватил комендант, - и наутро проснулся  сумасшедшим.    

    - Правда, - сказал инспектор с простодушием взяточника, - если бы  он  действительно был богат, то не попал бы в тюрьму.    

    Этим кончилось дело для аббата Фариа. Он остался в  тюрьме,  и  после этого  посещения слава об его забавном сумасшествии еще более упрочилась.    

    Калигула или Нерон, великие искатели кладов, мечтавшие о несбыточном,  прислушались бы к словам этого несчастного человека и  даровали  бы  ему  воздух, о котором он просил, простор, которым он так дорожил, и свободу, за которую  он предлагал столь высокую плату. Но владыки наших дней,  ограниченные  пределами вероятного, утратили волю к дерзаниям,  они  боятся уха, которое  выслушивает их приказания,  глаза,  который  следит  за  их действиями; они уже  не чувствуют превосходства своей божественной природы, они - коронованные люди,  и только. Некогда они считали или по  крайней мере называли себя сынами Юпитера  и кое в  чем  походили  на  своего бессмертного отца; не так легко проверить,  что творится за облаками; ныне земные владыки досягаемы.  Но  так  как   деспотическое  правительство всегда остерегается показывать при свете дня  последствия тюрьмы и пыток, так как редки примеры, чтобы жертва любой  инквизиции  могла  явить  миру свои переломанные кости и кровоточащие раны, то  и безумие, эта язва, порожденная в тюремной клоаке душевными муками, всегда  заботливо  прячется там, где оно возникло, а если оно и выходит оттуда, то его  хоронят в какой-нибудь мрачной больнице, где врачи тщетно ищут человеческий  облик  и человеческую мысль в тех изуродованных останках, которые передают им  тюремщики.    

    Аббат Фариа, потеряв рассудок в тюрьме, самым своим безумием был приговорен к  пожизненному заключению.    

    Что же касается Дантеса, то инспектор сдержал данное ему слово. Возвратясь в  кабинет коменданта, он потребовал арестантские списки.  Заметка о Дантесе была  следующего содержания:    

    Отъявленный бонапартист; принимал деятельное  участие  в  возвращении  узурпатора с острова Эльба.    

    Соблюдать строжайшую тайну, держать под неослабным надзором.    

    Заметка была написана не тем почерком и не теми  чернилами,  что  остальной  список; это доказывало, что ее прибавили после заключения Дантеса в тюрьму.    

    Обвинение было так категорично, что нельзя было спорить против  него; поэтому  инспектор приписал:    

    "Ничего нельзя сделать".    

    Посещение инспектора оживило Дантеса. С минуты заключения в тюрьму он забыл  счет дням, но инспектор сказал ему число и месяц, и Дантес не  забыл его.  Куском известки, упавшим с потолка, он написал на стене: 30 июля 1816, и с тех  пор каждый день делал отметку, чтобы не  потерять  счет времени.    

    Проходили дни, недели, месяцы. Дантес все ждал; сначала  он  назначил себе  двухнедельный срок. Если бы даже инспектор проявил к его делу  лишь половину  того участия, которое он, по-видимому, выказал, то  и  в  таком случае двух  недель было достаточно. Когда эти две недели прошли,  Дантес сказал себе, что   нелепо  было  думать,  будто  инспектор  займется  его судьбой раньше, чем  возвратится в Париж; а возвратится он в Париж только по окончании порученной  ему ревизии, а ревизия эта может продлиться  месяц или два. Поэтому он назначил  новый срок - три месяца вместо двух недель. Когда эти три месяца истекли, ему  пришли на помощь новые соображения, и он дал себе полгода сроку; а по прошествии  этого полугода  оказалось, если подсчитать дни, что он ждал уже девять с  половиной месяцев.    

    За эти месяцы не произошло никакой перемены в его  положении;  он  не получил  ни одной утешительной вести; тюремщик по-прежнему был нем.  Дантес перестал доверять  своим чувствам, начал думать, что принял игру  воображения за свидетельство  памяти и что ангел-утешитель, явившийся в его тюрьму, слетел к нему на крыльях  сновидения.    

    Через год коменданта сменили; ему поручили форт Гам; он увез с  собой кое-кого  из подчиненных и в числе их тюремщика Дантеса.    

    Приехал новый комендант; ему показалось скучно запоминать  арестантов по  именам; он велел представить себе только их номера. Эта страшная гостиница  состояла из пятидесяти комнат; постояльцев начали обозначать  номерами, и  несчастный юноша лишился имени Эдмон и фамилии  Дантес,  -  он стал номером  тридцать четвертым.   XV. НОМЕР 34 И  НОМЕР 27      

    Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые в тюрьме.    

    Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей невиновности;  потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до известной степени  подтверждало теорию коменданта о сумасшествии;  наконец,  он упал с высоты  своей гордыни, он стал умолять - еще не  бога,  но  людей; бог - последнее  прибежище. Человек в горе должен бы прежде  всего  обращаться к богу, но он  делает это, только утратив все иные надежды.    

    Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть еще  более темное  и сырое. Перемена, даже к худшему, все-таки была бы переменой и на несколько  дней развлекла бы его. Он  просил,  чтобы  ему  разрешили прогулку, он просил  воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего,  но он продолжал просить. Он  приучился говорить со  своим  тюремщиком,  хотя новый был, если это возможно,  еще немее старого; но поговорить с человеком, даже с немым, было все же  отрадой. Дантес  говорил,  чтобы  слышать собственный голос; он пробовал  говорить в одиночестве, но тогда ему становилось страшно.    

    Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные  тюремные камеры,  где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуют страшную дружбу и  справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть  в один из  таких   вертепов,  чтобы  видеть  хоть  чьи-нибудь  лица,  кроме бесстрастного,  безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжник в позорном платье, с  цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники -  те хоть живут в обществе себе  подобных, дышат воздухом, видят небо,  -  каторжники счастливцы.    

    Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни  был, хотя бы  того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суровостью  тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток  человечности. Тюремщик  Дантеса, хоть и не показывал вида, часто  в  душе  жалел бедного юношу, так  тяжело переносившего свое заточение; он  передал  коменданту просьбу номера 34;  но комендант с осторожностью, достойной  политического деятеля, вообразив, что  Дантес хочет  возмутить  заключенных или заручиться товарищем для побега,  отказал.    

    Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к  богу.    

    Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные,  придавленные  судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы,  которым  его  учила мать, и  нашел в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых  молитва остается  однообразным и пустым набором слов, пока горе  не  вложит глубочайший смысл в  проникновенные слова, которыми несчастные говорят  с богом. Он молился не с  усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он  уже не пугался своего голоса; он  впадал в какое-то  исступление  при  каждом слове, им произносимом, он видел  бога; все события своей смиренной и загубленной жизни он приписывал воле  могущественного бога, извлекал из них уроки, налагал на себя обеты и все  молитвы заканчивал корыстными  словами, с которыми человек гораздо чаще  обращается к людям, чем  к  богу:  и отпусти нам долги паши, как и мы отпускаем  должникам нашим.    

    Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме.    

    Тогда дух его омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес был человек  простой, необразованный; наука не приподняла  для  него  завесу, которая  скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысли воссоздать  былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние города, которые  воображение наделяет величием и поэзией и которые проходят перед внутренним  взором, озаренные небесным огнем, как вавилонские  картины Мартина [11]. У  Дантеса было только короткое прошлое, дачное настоящее и неведомое будущее; девятнадцать  светлых лет, о которых ему предстояло размышлять в бескрайной, быть может,  ночи! Поэтому он ничем не мог развлечься, - его предприимчивый ум, который с  такой раостью устремил бы свой полет сквозь века, был заключен в тесные  пределы, как орел в  клетку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о  своем счастье,  разрушенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств;  над этой  мыслью он бился, выворачивал ее на все лады и, если можно так  выразиться,  впивался в нее зубами, как в дантовском аду безжалостный Уголино  грызет череп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолетную веру,   основанную на мысли о всемогуществе; он скоро потерял ее,  как  другие  теряют   ее, дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался.    

    Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от которых  тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные  стены  от малейшего  беспокойства, причиненного ему какой-нибудь пылинкой, соломинкой, струей  воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему  показывал, который он  держал в своих руках,  беспрестанно  вспоминался  ему; каждая строка пылала  огненными буквами на стене, как "Мене,  Текел,  Фарес" [12]  Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей,  а  не  божия кара, ввергла  его в пропасть; он предавал этих не  известных  ему  людей всем казням, какие  только могло изобрести его пламенное  воображение,  и находил их слишком  милостивыми и, главное, недостаточно  продолжительными: ибо после казни  наступает смерть, а в смерти - если не покой, то  по крайней мере бесчувствие,  похожее на покой.    

    Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе,  что  смерть  это покой и  что для жестокой кары должно казнить не смертью, он  впал  в угрюмое  оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому,  кто на скорбном  пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мертвое  море, похожее на лазурь  прозрачных вод, но в нем пловец  чувствует,  как  ноги его вязнут в смолистой  тине, которая притягивает его, засасывает и хоронит. Если небо  не подаст ему помощи,  все кончено, каждое усилие к спасению только еще глубже погружает его в смерть.    

    И все же эта нравственная агония не так страшна, как муки,  ей  предшествующие,  и как наказание, которое, быть может, последует  за  нею;  в ней есть  опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, но на дне пропасти -  небытие. Эдмон нашел утешение в этой мысли; все его  горести, все его  страдания, вся вереница призраков, которую они влачили за собой, казалось,  отлетели из того угла тюрьмы, куда ангел смерти готовился ступить своей легкой  стопой. Дантес взглянул на свою прошлую жизнь  спокойно, на будущую - с ужасом  и выбрал то, что казалось ему прибежищем.    

    - Во время дальних плаваний, - говорил он себе, - когда я еще был человеком и  когда этот человек, свободный и могущественный, отдавал другим людям  приказания, которые тотчас же исполнялись, мне  случалось  видеть, как небо  заволакивается тучами, волны вздымаются и бушуют, на краю  неба возникает буря  и, словно исполинский орел, машет крыльями  над  горизонтом, тогда я  чувствовал, что мой корабль - утлое пристанище, ибо он трепетал и колыхался,  словно перышко на ладони великана; под грозный грохот валов я смотрел на острые  скалы, предвещавшие мне смерть, и смерть страшила меня, и я всеми силами  старался отразить ее, и, собрав всю мощь человека и все уменье моряка, я  вступал в единоборство с богом!.. Но тогда я был счастлив;  тогда   возвратиться  к  жизни  значило  возвратиться  к счастью; та смерть была  неведомой смертью, и я не выбирал ее; я не хотел уснуть навеки на ложе  водорослей и камней и с негодованием думал о  том, что я, сотворенный по образу  и подобию божию, послужу пищей  ястребам  и чайкам. Иное дело теперь: я лишился  всего, что привязывало меня к жизни; теперь смерть улыбается мне, как  кормилица, убаюкивающая  младенца;  теперь я умираю добровольно, засыпаю  усталый и разбитый, как засыпал после приступов отчаяния и бешенства, когда  делал по три тысячи кругов в  этом подземелье - тридцать тысяч шагов, около  десяти лье!    

    Когда эта мысль запала в душу Дантеса, он стал кротче, веселее; легче мирился с  жесткой постелью и черным хлебом; ел мало, не спал вовсе и находил сносной эту  жизнь, которую в любую минуту мог с себя сбросить, как сбрасывают изношенное  платье.    

    Было два способа умереть; один был весьма  прост:  привязать  носовой платок к  решетке окна и повеситься; другой состоял в том,  чтобы  только делать вид, что  ешь, и  умереть  с  голоду.  К  первому  способу  Дантес чувствовал отвращение;  он был воспитан в ненависти  к  пиратам,  которых вешают на мачте; поэтому  петля казалась ему позорной казнью, и он отверг ее. Он решился на второе  средство и в тот же день начал приводить его  в исполнение.    

    Пока Дантес проходил через все эти мытарства, протекло около  четырех лет. К  концу второго года Дантес перестал  делать  отметки  на  стене  и опять, как до  посещения инспектора, потерял счет дням.    

    Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда он  тщательно все обдумал и, чтобы не отказаться от  своего  намерения,  дал себе  клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или  ужин, -  решил он, - я стану бросать пищу за окно;  будут  думать,  что  я  все  съел".    

    Так он и делал. Два раза в день в решетчатое отверстие, через которое он видел  только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пищу,  сначала весело, потом с  раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание  о клятве давало ему силу  для страшного замысла. Эту  самую  пищу,  которая прежде внушала ему  отвращение, острозубый голод рисовал  ему  заманчивой на вид и восхитительно  пахнущей; иногда он битый час держал в руках  тарелку и жадными глазами смотрел  на гнилую говядину или на вонючую рыбу и кусок черного заплесневелого хлеба. И  последние проблески жизни инстинктивно сопротивлялись в нем и иногда брали верх  над его решимостью. Тогда тюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его  - не столь  отчаянной; он еще молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти,  двадцати шести лет, ему осталось еще жить лет пятьдесят, а значит, вдвое  больше  того, что он прожил. За этот бесконечный срок любые события могли   сорвать тюремные двери, проломить стены замка Иф и возвратить ему свободу.  Тогда он подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе  отказывал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных  глазах, собирал все свое мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно гасил  он в себе искры жизни, и настал день, когда у него  не  хватило  сил встать в  бросить ужин в окно.    

    На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик  решил,  что он тяжело  болен; Эдмон надеялся на скорую смерть.    

    Так прошел день. Эдмон чувствовал, что им овладевает какое-то смутное  оцепенение, впрочем, довольно приятное. Резь  в  желудке  почти  прошла, жажда  перестала мучить; когда он закрывал глаза, перед ним кружился  рой блестящих  точек, похожих на огоньки, блуждающие по ночам над болотами  это была заря той  неведомой страны, которую называют смертью.    

    Вдруг вечером, часу в девятом, он услыхал глухой шум за стеной, у которой  стояла его койка.    

    Столько омерзительных тварей возилось в этой тюрьме, что  мало-помалу Эдмон  привык спать, не смущаясь такими пустяками; но на этот раз, потому ли, что его  чувства были обострены голодом,  или  потому,  что  шум  был громче обычного,  или, наконец, потому, что в последние  мгновения  жизни все приобретает  значимость, Эдмон поднял голову и прислушался.    

    То было равномерное поскребывание по камню, производимое либо  огромным когтем,  либо могучим зубом, либо каким-нибудь орудием.    

    Мысль, никогда не покидающая  заключенных,  -  свобода!  -  мгновенно пронзила  затуманенный мозг Дантеса.    

    Этот звук донесся до него в ту самую минуту, когда все  звуки  должны были  навсегда умолкнуть для него, и он невольно подумал, что бог,  наконец, сжалился  над его страданиями и посылает ему этот шум, чтобы остановить его у края  могилы, в которой он уже стоял одной ногой.  Как  знать, может быть, кто-нибудь  из его друзей,  кто-нибудь  из  тех  дорогих  его сердцу, о которых он думал до  изнеможения, сейчас печется о нем и  пытается уменьшить разделяющее их  расстояние.    

    Не может быть, вероятно, ему просто почудилось, и это только сон, реющий на  пороге смерти.    

    Но Эдмон все же продолжал прислушиваться. Поскребывание длилось  часа три Потом  Эдмон услышал, как что-то посыпалось, после чего все стихло.    

    Через несколько часов звук послышался громче и ближе. Эдмон  мысленно принимал  участие в этой работе, и уже не чувствовал себя столь одиноким; и вдруг вошел  тюремщик.    

    Прошла неделя с тех пор, как Дантес решил умереть, уже четыре дня  он ничего не  ел; за это время он ни разу не заговаривал  с  тюремщиком,  не отвечал, когда  тот спрашивал, чем он болен,  и  отворачивался  к  стене, когда тот смотрел на  него слишком пристально. Но теперь все  изменилось: тюремщик мог услышать  глухой шум, насторожиться, прекратить его и разрушить последний проблеск  смутной надежды, одна мысль  о  которой  оживила умирающего Дантеса.    

    Тюремщик принес завтрак.    

    Дантес приподнялся на постели и, возвысив голос, начал говорить о чем попало -  о дурной пище, о сырости, он роптал  и  бранился,  чтобы  иметь предлог кричать  во все горло, к великой досаде тюремщика, который только что выпросил для  больного тарелку бульона и свежий хлеб. К  счастью,  он решил, что Дантес  бредит, поставил, как всегда,  завтрак  на  хромоногий стол и вышел. Эдмон  вздохнул свободно и с радостью принялся слушать.    

    Шум стал настолько отчетлив, что он уже слышал его, не напрягая  слуха.    

    - Нет сомнения, - сказал он себе, - раз этот шум продолжается и днем, то это,  верно, какой-нибудь несчастный заключенный вроде  меня  трудится ради своего  освобождения. Если бы я был подле него,  как  бы  я  помогал ему!    

    Потом внезапная догадка черной тучей затмила зарю надежды;  ум,  привыкший к  несчастью, лишь с трудом давал веру  человеческой  радости.  Он почти не  сомневался, что это стучат рабочие, присланные комендантом  для какой-нибудь  починки в соседней камере.    

    Удостовериться в этом было не трудно, но как решиться задать  вопрос? Конечно,  проще всего было бы подождать тюремщика, указать ему на  шум  и посмотреть, с  каким выражением он будет его слушать; на  не  значило  ли это ради мимолетного  удовлетворения рисковать, быть может,  спасением?.. Голова Эдмона шла кругом;  он так ослабел,  что  мысли  его  растекались, точно туман, и он не мог сосредоточить  их на одном предмете. Эдмон видел только одно средство возвратить ясность  своему уму: он обратил глаза  на еще не остывший завтрак, оставленный  тюремщиком на столе,  встал,  шатаясь, добрался до него, взял чашку, поднес  к   губам  и  выпил  бульон  с чувством неизъяснимого блаженства.    

    У него хватило твердости удовольствоваться этим; он слыхал, что, когда моряки,  подобранные в море после кораблекрушения, с жадностью  набрасывались на пищу,  они умирали от этого. Эдмон положил на стол хлеб,  который поднес было ко рту,  и снова лег. Он уже не хотел умирать.    

    Вскоре он почувствовал, что ум его проясняется, мысли  его,  смутные, почти  безотчетные, снова начали выстраиваться в  положенном  порядке  на той  волшебной шахматной доске, где одно лишнее поле, быте может, предопределяет  превосходство человека над животными.  Он  мог  уже  мыслить  и подкреплять  свою мысль логикой.    

    Итак, он сказал себе:    

    - Надо попытаться узнать, никого не выдав. Если тот, кто там скребется, просто  рабочий, то мне стоит только постучать в стену, и  он  тотчас же прекратит  работу и начнет гадать, кто стучит и зачем. Но так как  работа его не только  дозволенная, но и предписанная, то он опять  примется за нее. Если же,  напротив, это заключенный, то мой стук испугает его; он побоится, что его  поймают за работой, бросит долбить и примется за  дело не раньше вечера, когда,  по его мнению, все лягут спать.    

    Эдмон тотчас же встал с койки. Ноги уже не подкашивались, в глазах не рябило.  Он пошел в угол камеры, вынул из стены камень,  подточенный  сыростью, и ударил  им в стену, по тому самому  месту,  где  стук  слышался всего отчетливее.    

    При первом же ударе стук прекратился, словно по волшебству.    

    Эдмон весь превратился в слух. Прошел час, прошло два часа - ни  звука. Удар  Эдмона породил за стеной мертвое молчание.    

    Окрыленный надеждой, Эдмон поел немного хлеба, выпил  глоток  воды  и благодаря  могучему здоровью, которым наградила его природа, почти  восстановил силы.    

    День прошел, молчание не прерывалось.    

    Пришла ночь, но стук не возобновлялся.    

    "Это заключенный", - подумал Эдмон с невыразимой радостью. Он уже  не  чувствовал апатии; жизнь пробудилась в нем с новой силой - она стала  деятельной.    

    Ночь прошла в полной тишине.    

    Всю эту ночь Эдмон не смыкал глаз.    

   Настало  утро; тюремщик принес завтрак. Дантес уже съел  остатки  вчерашнего обеда и с  жадностью принялся за еду. Он напряженно  прислушивался, не возобновится ли  стук, трепетал при мысли,  что,  быть  может,  он прекратился навсегда, делал  по десять, по двенадцать лье в своей  темнице, по целым часам тряс железную  решетку окна, старался  давно  забытыми упражнениями возвратить упругость и  силу своим  мышцам,  чтобы  быть  во всеоружии для смертельной схватки с  судьбой; так борец, выходя на арену, натирает тело маслом и разминает руки.  Иногда он останавливался  и  слушал, не раздастся ли стук, досадуя на  осторожность  узника,  который  не догадывался, что его работа была прервана  другим таким же узником, столь же пламенно жаждавшим освобождения.    

    Прошло три дня, семьдесят два смертельных часа, отсчитанных минута за минутой!    

    Наконец, однажды вечером, после ухода тюремщика, когда Дантес в сотый раз  прикладывал ухо к стене, ему показалось, будто едва приметное содрогание глухо  отдается в его голове, прильнувшей к безмолвным камням.    

    Дантес отодвинулся, чтобы вернуть равновесие своему потрясенному мозгу, обошел  несколько раз вокруг камеры и опять приложил ухо  к  прежнему месту.    

    Сомнения не было: за стеною что-то происходило; повидимому, узник понял, что прежний  способ опасен, и избрал другой; чтобы спокойнее продолжать работу, он,  вероятно, заменил долото рычагом.    

    Ободренный своим открытием, Эдмон решил помочь неутомимому труженику. Он  отодвинул свою койку, потому что именно за ней, как ему казалось, совершалось  дело освобождения, и стал искать глазами, чем  бы  расковырять стену, отбить  сырую известку и вынуть камень.    

    Но у него ничего не было, ни ножа, ни острого орудия;  были  железные прутья  решетки; но он так часто убеждался в ее крепости, что не стоило и пытаться  расшатать ее.    

    Вся обстановка его камеры состояла из кровати, стула, стола, ведра  и кувшина.    

    У кровати были железные скобы, но они были привинчены к дереву винтами.  Требовалась отвертка, чтобы удалить винты и снять скобы.    

    У стола и стула - ничего, у ведра прежде была ручка, но и ту сняли.    

    Дантесу оставалось одно: разбить кувшин и работать его остроконечными  черепками.    

    Он бросил кувшин на пол: кувшин разлетелся вдребезги.    

    Дантес выбрал два-три острых черепка, спрятал их в  тюфяк,  а  прочие оставил  на полу. Разбитый кувшин - дело обыкновенное, он не мог  навести на подозрения.    

    Эдмон мог бы работать всю ночь; но в темноте дело шло плохо; действовать  приходилось ощупью и вскоре он заметил, что его  жалкий  инструмент тупится о  твердый камень. Он опять придвинул кровать  к  стене  и  решил дождаться дня.  Вместе с надеждой к нему вернулось и терпение.    

    Всю ночь он прислушивался к подземной работе, которая шла за  стеной, не  прекращаясь до самого утра.    

    Настало утро; когда явился тюремщик, Дантес сказал ему, что он  вечером захотел  напиться, и кувшин выпал у него из рук и разбился. Тюремщик, ворча, пошел за  новым кувшином, не подобрав даже черепков.    

    Вскоре он воротился, посоветовал быть поосторожнее и вышел.    

    С невыразимой радостью Дантес услышал лязг замка; а прежде  при  этом звуке у  него каждый раз сжималось сердце. Едва затихли  шаги  тюремщика, как он  бросился к кровати, отодвинул ее и при свете бледною луча солнца, проникавшего  в его подземелье, увидел, что напрасно трудился полночи,  он долбил камень,  тогда как следовало скрести вокруг него.    

    Сырость размягчила известку.    

    Сердце у Дантеса радостно забилось, когда он увидел,  что  штукатурка  поддается; правда, она отваливалась кусками не больше песчинки,  но  все же за  четверть часа Дантес отбил целую горсть. Математик мог бы  сказать ему, что,  работая таким образом года два, можно, если не  наткнуться  на скалу, прорыть  ход в два квадратных фута длиною в двадцать футов.    

    И Дантес горько пожалел, что не употребил на эту работу минувшие бесконечные  часы, которые были потрачены даром на пустые надежды, молитвы и отчаяния.    

    За шесть лет, что он сидел в этом подземелье, какую работу, даже  самую  кропотливую, не успел бы он кончить!    

    Эта мысль удвоила его рвение.    

    В три дня, работая с неимоверными предосторожностями, он сумел отбить всю  штукатурку и обнажить камень. Стена была сложена из бутового  камня, среди  которого местами, для большей крепости,  были  вставлены  каменные плиты. Одну  такую плиту он и обнажил, и теперь ее надо было расшатать.    

    Дантес попробовал пустить в дело ногти, но оказалось, что это  бесполезно.    

    Когда он вставлял в щели черепки и пытался действовать ими как  рычагом, они  ломались.    

    Напрасно промучившись целый час, Дантес в отчаянии бросил работу.    

    Неужели ему придется отказаться  от  всех  попыток  и  ждать  в  бездействии,  пока сосед сам закончит работу?    

    Вдруг ему пришла в голову новая мысль; он встал и улыбнулся,  вытирая  вспотевший лоб.    

    Каждый день тюремщик приносил ему суп в  жестяной  кастрюле.  В  этой кастрюле,  по-видимому, носили суп и другому арестанту:  Дантес  заметил, что она бывала  либо полна, либо наполовину пуста, смотря по тому,  начинал тюремщик раздачу  пищи с него или с его соседа.    

    У кастрюли была железная ручка; эта-то железная ручка  и  нужна  была Дантесу,  и он с радостью отдал бы за нее десять лет жизни.    

    Тюремщик, как всегда, вылил содержимое кастрюли  в  тарелку  Дантеса. Эту  тарелку, выхлебав суп деревянной ложкой, Дантес сам  вымывал  каждый день.    

    Вечером Дантес поставил тарелку на пол, на полпути от двери к  столу; тюремщик,  войдя в камеру, наступил на нее, и тарелка разбилась.    

    На этот раз Дантеса ни в чем нельзя было упрекнуть; он напрасно оставил тарелку  на полу, это правда, но и тюремщик был виноват,  потому  что не смотрел себе  под ноги.    

    Тюремщик только проворчал; потом поискал глазами, куда бы вылить суп, но вся  посуда Дантеса состояла из одной этой тарелки.    

    - Оставьте кастрюлю, - сказал Дантес, -  возьмете  ее  завтра,  когда принесете  мне завтрак.    

    Такой совет понравился тюремщику; это избавляло его от  необходимости подняться  наверх, спуститься и снова подняться.    

    Он оставил кастрюлю.    

    Дантес затрепетал от радости.    

    Он быстро съел суп и говядину, которую, по  тюремному  обычаю,  клали прямо в  суп. Потом, выждав целый час, чтобы убедиться, что  тюремщик  не передумал, он  отодвинул кровать, взял кастрюлю,  всунул  конец  железной ручки в щель,  пробитую им в штукатурке, между плитой и соседними  камнями, и начал действовать  ею как рычагом. Легкое сотрясение стены показало Дантесу, что дело идет на лад.  " И действительно, через час  камень  был вынут; в стене осталась выемка  фута в полтора в диаметре.    

    Дантес старательно собрал куски известки, перенес их в угол, черепком кувшина  наскоблил сероватой земли и прикрыл ею известку.    

    Потом, чтобы не потерять ни минуты этой ночи, во время которой благодаря случаю  или, вернее, своей  изобретательности  он  мог  пользоваться драгоценным  инструментом, он с остервенением продолжал работу.    

    Как только рассвело, он вложил камень обратно в отверстие,  придвинул кровать к  стене и лег спать.    

    Завтрак состоял из куска хлеба. Тюремщик вошел и положил кусок  хлеба на стол.    

    - Вы не принесли мне другой тарелки? - спросил Дантес.    

    - Нет, не принес, - отвечал тюремщик, - вы все бьете; вы разбили кувшин; по  вашей вине я  разбил  вашу  тарелку;  если  бы  все  заключенные столько  ломали, правительство не могло  бы  их  содержать.  Вам  оставят кастрюлю и  будут наливать в нее суп; может быть,  тогда  вы  перестанете бить посуду.    

    Дантес поднял глаза к небу и молитвенно сложил руки под одеялом.    

    Этот кусок железа, который очутился в его руках, пробудил в его сердце такой  порыв благодарности, какого он никогда еще не чувствовал,  даже в минуты  величайшего счастья.    

    Только одно огорчало его. Он заметил, что с тех пор как он начал  работать,  того, другого, не стало слышно.    

    Но из этого отнюдь не следовало, что он должен отказаться  от  своего  намерения; если сосед не идет к нему, он сам придет к соседу.    

    Весь день он работал без передышки; к вечеру благодаря новому инструменту он  извлек из стены десять с лишним горстей щебня и известки.    

    Когда настал час обеда, он выпрямил, как мог,  искривленную  ручку  и поставил  на место кастрюлю. Тюремщик влил в нее обычную  порцию  супа  с говядиной или,  вернее, с рыбой, потому что день был постный, а заключенных три раза в неделю  заставляли поститься. Это тоже  могло  бы  служить Дантесу календарем, если бы  он давно не бросил считать дни.    

    Тюремщик налил суп и вышел.    

    На этот раз Дантес решил удостовериться, точно ли его сосед  перестал работать.    

    Он принялся слушать.    

    Все было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена.    

    Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его.    

    Однако он не пал духом и продолжал работать;  но,  потрудившись  часа три,  наткнулся на препятствие.    

    Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой  поверхности.    

    Дантес ощупал стену руками и понял, что уперся в балку.    

    Она загораживала все отверстие, сделанное им.    

    Теперь надо было рыть выше или ниже балки.    

    Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия.    

    - Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я  надеялся, Что ты  услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни,  отнял покой смерти,  воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже, не дай мне умереть в  отчаянии!    

    - Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнес  голос,  доносившийся словно из-под земли; заглушенный толщею стен, он  прозвучал в ушах  узника, как зов из могилы.    

    Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая  с колен, он  попятился от стены.    

    - Я слышу человеческий голос! - прошептал он.    

    В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, а для  узника тюремщик - не человек; это живая  дверь  вдобавок  к  дубовой двери, это  живой прут вдобавок к железным прутьям.    

    - Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите еще, хоть  голос ваш и  устрашил меня. Кто вы?    

    - А вы кто? - спросил голос.    

    - Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес.    

    - Какой нации?    

    - Француз.    

    - Ваше имя?    

    - Эдмон Дантес.    

    - Ваше звание?    

    - Моряк.    

    - Как давно вы здесь?    

    - С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года.    

    - За что?    

    - Я невиновен.    

    - Но в чем вас обвиняют?    

    - В участии в заговоре с целью возвращения императора.    

    - Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле?    

    - Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и  был отправлен  на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этого не знаете?    

    - С тысяча восемьсот одиннадцатого года.    

    Дантес вздрогнул. Этот человек находился  в  тюрьме  четырьмя  годами дольше,  чем он.    

    - Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мне только,  на какой высоте отверстие, которое вы вырыли?    

    - Вровень с землей.    

    - Чем оно скрыто?    

    - Моей кроватью.    

    - Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме?    

    - Ни разу.    

    - Куда выходит ваша комната?    

    - В коридор.    

    - А коридор?    

    - Ведет во двор.    

    - Какое несчастье! - произнес голос.    

    - Боже мой! Что такое? - спросил Дантес.    

    - Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение;  отсутствие  циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на  плане  составила пятнадцать  футов в действительности; я принял  вашу  стену  за  наружную стену крепости!    

    - Но ведь вы дорылись бы до моря?    

    - Я этого и хотел.    

    - И если бы вам удалось...    

    - Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих  замок Иф, до  острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасен.    

    - Разве вы могли бы переплыть такое пространство?    

    - Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло.    

    - Все?    

    - Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ничего не  делайте и ждите известий от меня.    

    - Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?    

    - Я... я - номер двадцать седьмой.    

    - Вы мне не доверяете? - спросил Дантес.    

    Горький смех долетел до его ушей.    

    - Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав,  что неведомый  собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я скорее дам себя  убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но ради самого неба не  лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или, клянусь вам, я размозжу  себе голову о стену, ибо  силы  мои  приходят  к концу, и смерть моя ляжет на  вашу совесть.    

    - Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.    

    - Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет  времени. Знаю  только, что, когда меня арестовали, двадцать  восьмого  февраля тысяча  восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.    

    - Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. -  В  эти  годы еще  нельзя быть предателем.    

    - Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и  еще раз  скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.    

    - Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что попросили  меня, а то я уже собирался составить другой план  и  хотел  отдалиться от вас.  Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите меня.    

    - Когда?    

    - Это надо высчитать; я подам вам знак.    

    - Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы  придете  ко мне или  позволите мне прийти к вам?    

    Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить -  вы  о  тех, кого  любите, я - о тех, кого я люблю.    

    Вы же любите кого-нибудь?    

    - Я один на свете.    

    - Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем;  если вы  старик, я буду вашим сыном.    

    У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил только  его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом я уверен; но  она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду  любить вас, как любил  отца.    

    - Хорошо, - сказал узник, - до завтра.    

    Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ничего не  было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из  стены мусор и  продвинул кровать к стене.    

    Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное, не будет  один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется  в тюрьме, у него  все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже только наполовину тюрьма.  Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы;  молитвы, воссылаемые вдвоем, -  почти благодать.    

    Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радость душила  его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При малейшем шуме в  коридоре он подбегал к двери.  То  и  дело  его  охватывал страх, как бы его не  разлучили с этим человеком, которого он не знал, но уже любил, как друга. И он  решил: если тюремщик отодвинет кровать и наклонится, чтобы рассмотреть  отверстие, он размозжит ему голову камнем, на котором стоит кувшин с водой.    

    Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от  тоски и  отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук,  возвративший его к  жизни?    

    Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему  казалось,  что так он  лучше охраняет недоделанное  отверстие.  Вероятно,  он  странными глазами  посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему:    

    - Что? Опять с ума сходите?    

    Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его.  Тюремщик  вышел, покачивая головой.    

    Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что  сосед  его  воспользуется тишиной и  мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся:  ночь прошла, ни  единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но  наутро, после  посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он  услышал три мерных удара;  он бросился на колени.    

    - Это вы? - спросил он. - Я здесь.    

    - Ушел тюремщик? - спросил голос.    

    - Ушел, - отвечал Дантес, - и придет только вечером; в нашем распоряжении  двенадцать часов.    

    - Так можно действовать? - спросил голос.    

    - Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас!    

    Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими  руками,  подалась под ним;  он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней  посыпалась  в яму,  открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из темной ямы, глубину которой он  не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и,  наконец, весь человек,  который не без ловкости выбрался из пролома.   XVI.  ИТАЛЬЯНСКИЙ УЧЕНЫЙ      

    Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с  таким  нетерпением ожидаемого, и подвел его к окну, чтобы слабый  свет,  проникавший в  подземелье, мог осветить его всего.    

    Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не  столько от  старости, сколько от горя, с проницательными  глазами,  скрытыми  под густыми  седеющими бровями, и с черной еще бородой, доходившей до середины груди; худоба  его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и  выразительные черты  изобличали в нем человека,  более  привыкшего  упражнять свои духовные силы, нежели  физические. По лбу его струился пот. Что  касается его одежды, то не было  никакой возможности  угадать  ее  первоначальный покрой; от нее остались одни  лохмотья.    

    На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его  были еще  достаточно энергичны, чтобы предположить, что причина его  дряхлости не  возраст, что, быть может, он еще не так стар и  лишь  изнурен  долгим  заточением.    

    Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; казалось, его  оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла,  соприкоснувшись с пламенной душой  Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный  прием, хоть и велико было его  разочарование, когда он нашел только другую  темницу там, где думал найти  свободу.    

    - Прежде всего, - сказал он, - посмотрим, нельзя ли скрыть  от  наших сторожей  следы моего подкопа. Все будущее наше  спокойствие  зависит  от этого.    

    Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда,  несмотря на его  тяжесть, вставил на прежнее место.    

    - Вы вынули этот камень довольно небрежно, - сказал он, покачав головой. -  Разве у вас нет инструментов?    

    - А у вас есть? - спросил Дантес с удивлением.    

    - Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть все,  что нужно:  долото, клещи, рычаг.    

    - Как я хотел бы взглянуть на эти плоды вашего терпения и  искусства, - сказал  Дантес.    

    - Извольте - вот долото.    

    И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой  рукояткой.    

    - Из чего вы это сделали? - спросил Дантес.    

    - Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по  которой  пришел сюда, почти пятьдесят футов.    

    - Пятьдесят футов! - вскричал Дантес с ужасом.    

    - Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключенных часто  подслушивают.    

    - Да ведь знают, что я один.    

    - Все равно.    

    - И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов?    

    - Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру  от  вашей; только я  неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометрических приборов,  чтобы установить масштаб; вместо сорока футов  по  эллипсу оказалось пятьдесят.  Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружной стены, пробить ее и  броситься в море. Я рыл вровень  с  коридором,  куда выходит ваша камера,  вместо того чтобы пройти под  ним;  все  мои  труды пропали даром, потому что  коридор ведет во двор, полный стражи.    

    - Это правда, - сказал Дантес, - но коридор идет только  вдоль  одной стороны  моей камеры, а ведь у нее четыре стороны.    

    - Разумеется; но вот эту стену образует утес;  десять  рудокопов,  со всеми необходимыми  орудиями, едва ли пробьют этот утес в десять лет;  та стена упирается в  фундамент помещения коменданта; через нее мы попадем в подвал, без сомнения  запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена  выходит... Постойте!.. Куда же  выходит эта стена?    

    В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет;  бойница эта,  суживаясь, шла сквозь толщу стены: в нес не протискался  бы  и ребенок; тем не  менее ее защищали три ряда железных прутьев, так что самый подозрительный  тюремщик мог не опасаться побега. Гость,  задав  вопрос, подвинул стол к окну.    

    - Становитесь на стол, - сказал он Дантесу.    

    Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав  намерение  товарища, уперся  спиной в стену и подставил обе ладони.    

    Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры  и  настоящего имени  которого Дантес еще не знал, проворнее, чем  от  него  можно  было ожидать, с  легкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на  стол,  потом со стола на  ладони Дантеса, а оттуда на его  плечи;  согнувшись,  потому что низкий свод  мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями и посмотрел вниз.    

    Через минуту он быстро высвободил голову.    

    - Ого! - сказал он. - Я так и думал.    

    И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.    

    - Что такое? - спросил Дантес  с  беспокойством,  спрыгнув  со  стола вслед за  ним.    

    Старик задумался.    

    - Да, - сказал он. - Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходит на  наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят  патрули  и стоят часовые.    

    - Вы в этом уверены?    

    - Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голову, чтобы  он меня не заметил.    

    - Так что же? - сказал Дантес.    

    - Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.    

    - Что ж тогда? - продолжал Дантес.    

    - Тогда, - сказал старик, - да будет воля божия!    

    И выражение глубокой покорности легло на его лицо.    

    Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавшегося от  надежды, которую он лелеял столько лет.    

    - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил Дантес.    

    - Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я  ничем не могу  быть вам полезен.    

    - Вы можете меня утешить и поддержать, потому  что  вы  кажетесь  мне  сильнейшим из сильных.    

    Узник горько улыбнулся.    

    - Я аббат Фариа, - сказал он, - и сижу в замке Иф, как вы  знаете,  с тысяча  восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года  в  Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня перевели из  Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба,  тогда,  казалось, покорная  Наполеону, послала ему сына и что этот сын в  колыбели  наречен римским  королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не воображал, что через   четыре  года  исполин  будет  свергнут.  Кто  же  теперь царствует во Франции?  Наполеон Второй?    

    - Нет, Людовик Восемнадцатый.    

    - Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения  неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто  был  им  вознесен,  и  вознесло того, кто был им унижен?    

    Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о  собственной участи,  размышлял об участи мира.    

    - Да, да, - продолжал тот, - как в  Англии:  после  Карла  Первого  Кромвель;  после Кромвеля - Карл Второй и, быть может, после Якова Второго - какой-нибудь  шурин или другой родич, какой-нибудь  принц  Оранский; бывший штатгальтер  станет королем, и тогда опять - уступки народу, конституция, свобода! Вы это  еще увидите, молодой человек, - сказал он,  поворачиваясь к Дантесу и глядя на  него вдохновенным взором горящих  глаз, какие, должно быть, бывали у пророков.  - Вы еще молоды, вы это увидите!    

    - Да, если выйду отсюда.    

    - Правда, - отвечал аббат Фариа. - Мы  в  заточении,  бывают  минуты, когда я  об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои проникают сквозь  стены тюрьмы.    

    - Но за что же вас заточили?    

    - Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году  мечтал  о  том, что  Наполеон хотел осуществить в тысяча восемьсот одиннадцатом;  за  то, что я, как  Макиавелли, вместо мелких княжеств, гнездящихся  в  Италии  и управляемых  слабыми деспотами, хотел видеть единую, великую державу, целостную и мощную; за  то, что мне показалось, будто я нашел своего Цезаря Борджиа в коронованном  глупце,  который  притворялся,  что  согласен  со мной, чтобы легче предать  меня. Это был  замысел  Александра  Шестого  и Климента Седьмого; он обречен на  неудачу, они тщетно брались за его осуществление, и даже Наполеон не сумел  завершить его; поистине над Италией тяготеет проклятье!    

    Старик опустил голову на грудь.    

   Дантесу  было непонятно, как может человек рисковать жизнью  из  таких побуждений;  правда, если он знал Наполеона, потому что видел его и говорил с ним, то о  Клименте Седьмом и Александре Шестом он не имел  ни  малейшего представления.    

    - Не вы ли, - спросил Дантес, начиная  разделять  всеобщее  мнение  в замке Иф,  - не вы ли тот священник, которого считают... больным?    

    - Сумасшедшим, хотите вы сказать?    

    - Я не осмелился, - сказал Дантес с улыбкой.    

    - Да, - промолвил Фариа с горьким смехом, - да, меня  считают  сумасшедшим; я  уже давно служу посмешищем для жителей этого замка  и  потешал бы детей, если  бы в этой обители безысходного горя были дети.    

    Дантес стоял неподвижно и молчал.    

    - Так вы отказываетесь от побега? - спросил он.    

    - Я убедился, что бежать невозможно, предпринимать невозможное - значит  восставать против бога.    

    - Зачем отчаиваться? Желать немедленной удачи - это тоже значит  требовать от  провидения слишком многого. Разве нельзя начать подкоп в  другом направлении?    

    - Да знаете ли вы, чего мне стоил этот подкоп? Знаете ли  вы,  что  я четыре  года потратил на одни инструменты? Знаете ли вы, что я  два  года рыл землю,  твердую, как гранит? Знаете ли вы, что  я  вытаскивал  камни, которые прежде не  мог бы сдвинуть с места; что я целые  дни  проводил  в этой титанической  работе; что иной раз, вечером, я считал себя  счастливым, если мне удавалось  отбить квадратный дюйм затвердевшей, как камень, известки? Знаете ли вы, что,  для того чтобы прятать землю и камни, которые я выкапывал, мне пришлось пробить  стену и  сбрасывать  все  это  под лестницу и что теперь там все полно доверху,  так что мне некуда было  бы девать горсть пыли? Знаете ли вы, что я уже думал,  что достиг цели  моих трудов, чувствовал, что моих сил хватит только на то, чтобы  кончить  работу, и вдруг бог не только отодвигает эту цель, но и переносит ее  неведомо куда? Нет! Я вам сказал и повторю еще раз: отныне я  и  пальцем  не  шевельну, ибо господу угодно, чтобы я был навеки лишен свободы!    

    Эдмон опустил голову, чтобы не показать старику,  что  радость  иметь его своим  товарищем мешает ему в должной мере сочувствовать горю узника, которому не  удалось бежать.    

    Аббат Фариа опустился на постель.    

    Эдмон никогда не думал о побеге. Иные предприятия кажутся столь  несбыточными,  что даже не приходит в голову браться за них;  какой-то  инстинкт заставляет  избегать их. Прорыть пятьдесят футов под землей, посвятить этому труду три  года, чтобы дорыться, в случае удачи, до  отвесного обрыва над морем; броситься  с высоты в пятьдесят, шестьдесят, а то и сто футов, чтобы размозжить себе  голову об утесы, если раньше не убьет  пуля часового, а если удастся избежать  всех этих опасностей,  проплыть  целую милю, - этого было больше чем  достаточно, чтобы покориться неизбежности, и мы убедились, что эта покорность  привела Дантеса на порог смерти.    

    Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и  подавал  пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять свое мужество.  Другой попытался сделать то, о чем он даже не мечтал;  другой, менее молодой,  менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом  и  терпением добыл себе все  инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, которая не удалась только  из-за ошибки в расчете;  другой  сделал  все  это, стало быть и для него нет  ничего невозможного.  Фариа  прорыл  пятьдесят футов, он пророет сто:  пятидесятилетний  Фариа  трудился  три  года,  он вдвое моложе Фариа и  проработает шесть лет; Фариа, аббат,  ученый,  священнослужитель, решился  проплыть от замка Иф да  острова  Дом,  Ратотгао или Лемер; а он, Дантес,  моряк, смелый водолаз, так  часто  нырявший  на дно за коралловой ветвью,  неужели не проплывет одной мили?  Сколько  надобно времени, чтобы проплыть  милю? Час? Так разве ему не  случалось  по целым часам качаться на волнах, не  выходя на берег? Нет, нет, ему  нужен был только ободряющий пример. Все, что  сделал или мог бы сделать другой, сделает и Дантес.    

    Он задумался, потом сказал:    

    - Я нашел то, что вы искали.    

    Фариа вздрогнул.    

    - Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес сказал правду,  то отчаяние его сотоварища продлится недолго. -  Что  же  вы нашли?    

    - Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что  и наружная  галерея?    

    - Да.    

    - Между ними должно быть шагов пятнадцать.    

    - Самое большее.    

    - Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На этот раз  вы сделаете расчет более тщательно. Мы  выберемся  на  наружную галерею, убьем  часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у вас есть, и сила, - у  меня ее довольно. Не говорю о терпении, -  вы  уже доказали свое на деле, а я  постараюсь доказать свое.    

    - Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода мое  мужество и на что  я намерен употребить свою силу. Терпения у  меня,  по-видимому, довольно: я  каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь -  дневные труды. Но тогда  мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой человек, - тогда мне казалось,  что я служу богу, пытаясь  освободить  одно из его созданий, которое, будучи невиновным,  не могло быть осуждено.    

    - А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя  виновным, с  тех пор как мы встретились?    

    - Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами, а вы  предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и  уничтожить  лестницу, но я не стану пробивать  грудь  и  уничтожать  чью-нибудь жизнь.    

    Дантес с удивлением посмотрел на него.    

    - Как? - сказал он. - Если бы вы могли  спастись,  такие  соображения удержали  бы вас?    

    - А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не  надели его платья и не попытались бежать?    

    - Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес.    

    - Потому что в вас природой заложено  отвращение  к  убийству:  такое  отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в делах  простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по прямому пути.  Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его назначение, -  нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близости добычи. Он тотчас  же бросается на нее и разрывает на куски.  Это  его инстинкт, и он ему  повинуется. Но человеку, напротив, кровь  претит;  не законы общества запрещают  нам убийство, а законы природы.    

    Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему  то,  что  бессознательно  происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе,  потому  что  иные мысли  родятся в мозгу, а иные в сердце.    

    - Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме  двенадцать  лет,  я перебрал  в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко. Счастливые  побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые  медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из  Венсенского замка, аббат  Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из  Бастилии.  Есть еще побеги случайные; это -  самые лучшие, поверьте мне, подождем благоприятного случая и, если он  представится, воспользуемся им.    

    - Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш  долгий  труд занимал  вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас  утешала  надежда.    

    - Я занимался не только этим, - сказал аббат.    

    - Что же вы делали?    

    - Писал или занимался.    

    - Так вам дают бумагу, перья, чернила?    

    - Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам.    

    - Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес.    

    - Да.    

    Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо верил его  словам. Фариа заметил, что он сомневается.    

    - Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое  сочинение, плод  мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я обдумывал в тени  Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в  Венеции, на берегах Арно во  Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики  дадут мне досуг написать его в  стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности всеединой монархии в  Италии". Он составит толстый том in-quarto.    

    - И вы написали его?    

    - На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст  гладким и  плотным, как пергамент.    

    - Так вы химик?    

    - Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.    

    - Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах.  У  вас были  книги?    

    - В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и  перечитывая их, я  убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не  полный итог человеческих знаний, то во всяком  случае  все, что полезно знать  человеку. Я посвятил три года жизни на  изучение  этих ста пятидесяти томов и  знал их почти наизусть, когда меня арестовали.  В тюрьме, при небольшом усилии  памяти, я все их припомнил. Я  мог  бы  вам прочесть наизусть Фукидида,  Ксенофонта, Плутарха,  Тита  Ливия,  Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня,  Шекспира, Спинозу, Макиавелли  и  Боссюэ. Я вам называю только первостепенных.    

    - Вы знаете несколько языков?    

    -  Я  говорю  на  пяти  живых   языках:   по-немецки,   пофранцузски,  по-итальянски, по-английски и по-испански;  с  помощью  древнегреческого  понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю  его.    

    - Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес.    

    - Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил  всеми  возможными способами так, чтобы их было достаточно  для  выражения  моих  мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их  содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня  будут вполне, а этого мне довольно.    

    Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного  человека почти сверхъестественными. Он хотел  поймать  его  на чем-нибудь и  продолжал:    

   -  Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали  такую  толстую книгу?    

    - Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если  бы узнали о  них, - из головных хрящей тех огромных  мерланов,  которые  нам иногда подают в  постные дни. И я очень люблю среду, пятницу  и  субботу, потому что эти дни  приумножают запас моих перьев, а  исторические  труды мои, признаюсь, мое  любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю  о настоящем; свободно и  независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме.    

    - А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила?    

    - В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его  заложили,  по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в  течение долгих лет  его топили, и все ею стенки обросли сажей.  Я  растворяю  эту сажу в вине,  которое мне дают по воскресеньям, и таким  образом  добываю превосходные  чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться  в глаза, я накалываю  палец и пишу кровью.    

    - А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес.    

    - Когда вам угодно, - сказал Фариа.    

    - Сейчас же!