1 2 3 4 5 
Винтовка. Прицел. Подходящая цель и кортеж автомобилей.

Все, о чем он узнал ребенком, когда смотрел новости по телевизору, каждый вечер.

— После этого меня не забудут, — говорит Повар.

Его жизнь не пройдет впустую.

Он говорит:

— Это мой запасной вариант.


Верность марке

Рассказ Повара Убийцы
Мистеру Кеннету МакАртуру

Директору по связям с общественностью

“Kutting-Blok Knife Products, Inc”


Дорогой мистер МакАртур,

Просто чтобы вы знали: ваша компания производит замечательные ножи. Выдающиеся ножи.

Профессиональная кулинария — дело само по себе нелегкое, а если приходится работать с плохим ножом, то это уже не работа, а просто мучение. Тебе нужно нарезать картофель allumette, соломкой, причем каждая долька должна быть тоньше карандаша. Я уже не говорю про картофель фри. Возьмем для сравнения ваш изумительный проволочный резак — ломтик картофеля всего лишь в два раза толще самой проволоки. Ты зарабатываешь на жизнь, вырезая морковные brunoisette, а масло в кастрюле уже растопилось, и люди вопят, требуют картофель minunette, и при таком положении дел ты очень быстро понимаешь разницу между плохим ножом и «Kutting-Blok».

Я могу рассказать столько историй. О том, как ваши ножи буквально спасали мне жизнь. Пошинкуйте бельгийский цикорий восемь часов подряд, и вы, вероятно, поймете, что у меня за жизнь.

И все же закон подлости действует неизменно: можно весь день тюрнировать молодую морковь, чтобы получились оранжевые шарики безупречной формы, и запороть за весь день только одну, но эта испорченная морковь непременно попадет на тарелку какого-нибудь несостоявшегося поваренка, ничтожества с дипломом об окончании кулинарных курсов, просто никчемной бумажкой, который теперь мнит себя ресторанным критиком. Какого-то дятла, который толком не знает, как надо жевать и глотать, но который напишет у себя в газете, что шеф-повар в «Chez Restaurant» не умеет тюрнировать морковь.

Или какой-нибудь дуры, которую никто не возьмет даже шляпки срезать с шампиньонов, но которая ввернет в своей жалкой статейке, что моя соломка из пастернака, она недостаточно тонкая.

Паршивые ренегаты. Ну да: выискивать мелкие просчеты других — это значительно проще, чем готовить еду самому.

Хочу, чтобы вы знали: каждый раз, когда поступает заказ на картофель по-дофински или карпаччио из говядины, кто-то у нас на кухне возносит горячую благодарственную молитву за ножи «Kutting-Blok». За их безупречную балансировку. За проклепанные рукоятки.

Разумеется, тьфу-тьфу-тьфу, постучим по дереву, всем нам хочется меньше работать, а зарабатывать больше. Но эти изменщики, эти дешевые критики, которые полагают себя всезнайками и только и думают, как бы больнее поддеть людей, которые честно пытаются заработать себе на хлеб, снимая кожу с телячьего языка… срезая почечный жир… удаляя пленку с печенки… пока эти критики сидят в своих чистеньких кабинетах и печатают свои грязные пасквили чистенькими пальчиками… это просто неправильно.

Разумеется, это их личное мнение. Но в напечатанном виде, рядом с настоящими новостями — голодом, землетрясениями и серийными убийцами — оно смотрится в тех же масштабах.

Кто-то ворчит, что ему подали макароны недостаточно а1с1еп1е. Как будто его мнение — это какое-нибудь форс-мажорное обстоятельство.

Это такая антиреклама. Негативное отношение гарантировано.

А я так считаю: кто может, тот делает. Кто не может, тот критикует.

Это не журналистика. Не объективное отражение фактов. Не репортаж, а осуждение.

Эти критиканы, никто из них не приготовит нормальное блюдо даже под страхом смерти.

С учетом всего вышесказанного я приступил к выполнению своего плана.

Даже если ты лучший на свете повар, работа на кухне — это медленная смерть. От миллиона крошечных ножевых порезов. От десяти тысяч мелких ожогов. Всю ночь стоишь на ногах, на холодном бетоне. Или ходишь туда-сюда по жирному, мокрому полу. Кистевой туннельный синдром, нервический спазм из-за того, что ты только и делаешь, что шинкуешь, помешиваешь и режешь. Чистишь целое море креветок под ледяной водой. Боли в коленях и варикозные вены. Хроническое растяжение плеча и запястья. Человек, избравший карьеру приготовления безупречных фаршированных кальмаров, обрекает себя на мучения на всю жизнь. Жизнь, посвященная обжарке телячьей голени для идеального оссобуко по-милански, — это долгая, медленная смерть под пыткой.

Даже если ты непробиваемо толстокожий, все равно неприятно, когда тебя разбирают по косточкам в какой-нибудь газетенке или в Интернете.

Этих онлайновых знатоков расплодилось немерено. Идут по десять центов за дюжину. Любой может заделаться в критики, был бы рот и компьютер.

Собственно, это и объединяет всех моих жертв. Хорошо, что полиция работает в каждом городе автономно, иначе они бы заметили связь между внештатным писакой в Сиэтле, студентом, писавшим обзоры в Майами, туристом со Среднего Запада, который поместил свои отзывы о поездке на каком-то там сайте, посвященном путешествиям… В выборе жертв существует система. Пока что их было шестнадцать. И у меня были причины для злости, которая копилась годами.

Нет почти никакой разницы, из чего делать филе: из кролика или из злобного недоумка, который высказался на вебсайте, что в твоем Costatine al Finocchio не хватает марсалы.

И спасибо ножам «Kutting-Blok». Ваши обвалочные ножи идеально справляются и с той и другой задачей, и потом не болят ни рука, ни запястье, как это бывает при использовании дешевых штампованных разделочных ножей.

То же самое можно сказать и о ваших восьмидюймовых филетировочных ножах с гнущимся лезвием: с ними приятно работать. Что срезать пленку с говяжьей вырезки, что снять кожу с мелочной сволочи, который писал в своей жалкой статейке, что твое мясо под соусом «Веллингтон» было испорчено, потому что ты положил слишком много гусиной печенки, — все получается быстро и без всяких усилий.

Легко точить, легко мыть. Ваши ножи — настоящее благословение.

Зато жертвы, когда ты встречаешься с ними лично, — одно сплошное разочарование. Хотя ты и не ждешь ничего особенного.

Для того чтобы устроить встречу, хватает одной незатейливой лести. Можно прикинуться потенциальным сексуальным партнером, который мог бы их заинтересовать. Но еще лучше назваться редактором какого-нибудь солидного журнала, который буквально мечтает о том, чтобы они с ним сотрудничали. Им пора выйти на международный уровень. Получить ту известность, какую они, безусловно, заслуживают своим редким талантом. О них узнает весь мир. Предложи им и половину всей этой бодяги, и они прибегут на встречу в любой темный проулок, какой ты им скажешь.

При личной встрече всегда выясняется, что глазки у них малюсенькие-малюсенькие. Каждый — как черный камушек, застрявший в пупке на жирном пузе. Но опять же, спасибо ножам «Kutting-Blok»: в разделанном виде, в порционных кусках, они смотрятся значительно лучше. Хорошее, свежее мясо для приготовления хорошего, вкусного блюда.

После того как ты выпотрошишь несколько сотен цесарок, тебе уже не составит труда выпотрошить и внештатного автора, написавшего в каком-нибудь путеводителе по местам развлечений, что твои пироги с эскариолем и греческим сыром были слегка жестковаты. С 10-дюймовым французским ножом «Kutting-Blok» это ничуть не труднее, чем потрошить форель, лосося или любую другую круглую рыбу.

Странно, что в памяти остаются какие-то незначительные детали. Смотришь на чью-нибудь тонкую, хрупкую лодыжку и представляешь себе эту женщину девочкой-школьницей: какой она была еще до того, как заделалась в ресторанные критики. Или еще один критик: у него были блестящие коричневые ботинки, как карамельная корочка на крем-брюле.

Каждый ваш нож сделан с тем же вниманием к деталям.

С той же заботой и любовью, которую я вкладывал в приготовление каждого блюда.

И все-таки, несмотря на все предосторожности, рано или поздно полиция меня поймает. Это лишь вопрос времени. В этой связи меня больше всего беспокоит, что общественное мнение свяжет ножи «Kutting-Blok» с серией поступков, которые люди, скорее всего не поймут.

Мои предпочтения будут расценены как своего рода реклама. Вроде как Джек Потрошитель, решивший продвинуть любимую марку ножей.

Тед Банди рекомендует веревки от фирмы такой-то.

Ли Харви Освальд предпочитает винтовки от фирмы такой-то.

Скорее, антиреклама. Которая может существенно повредить вашим продажам. И особенно в преддверии рождественских праздников.

Это стандартная практика во всех центральных газетах: как только в редакцию поступает известие о какой-нибудь крупной авиакатастрофе — столкновение в воздухе, угон самолета, авария на взлетно-посадочной полосе, — они убирают из номера всю рекламу авиакомпаний. Потому что они уже знают: через несколько минут начнутся звонки из всех авиакомпаний с просьбой снять заявленную рекламу, пусть даже им и придется выплачивать полную стоимость неиспользованного рекламного места. Места, которое в последний момент заполнят бесплатными объявлениями Американского общества помощи раковым больным или людям, страдающим мышечной дистрофией. Потому что авиакомпаниям не хочется рисковать: им не нужно, чтобы их название ассоциировалось у читателя с сегодняшней катастрофой. Несколько сотен погибших. И рядом — реклама такой-то авиакомпании. Нет, лучше не надо.

Вспомним хотя так называемые «тайленоловые убийства». В 1982 году, когда семеро человек отравились насмерть, «Johnson and Johnson» объявили о том, что изымают со складов и из продажи все таблетки тайленола, что принесло корпорации убытков на 125 миллионов долларов.

Это действительно антиреклама. То, чем, собственно, и занимаются все эти критики в своих подлых обзорах, которые они публикуют исключительно для того, чтобы показать, какие они умные.

Воспоминания о всех жертвах, включая и ваши замечательные ножи, применявшиеся при разделке, еще очень свежи. Полиции не придется долго стараться, чтобы вытянуть из меня признание, которое сделается достоянием широкой публики, с подробным перечислением, какие именно ваши ножи я использовал и для чего.

И после этого люди заговорят об «убийце с ножами от „Kutting-Blok“ или о „маньяке, предпочитавшем ножи «Kutting-Blok“ Ваша компания у всех на слуху, в отличие от скромного анонимного меня. Ваши ножи покупают, их ценят за качество.

И мне бы не хотелось, чтобы мой проект повредил вашему доброму имени. Это было бы несправедливо.

Имейте в виду, что ресторанные критики практически не покупают ножей. Тьфу-тьфу-тьфу, постучим по дереву, но в данном случае симпатии производителей этого вида продукции скорее всего будут на моей стороне. На стороне героя, выходца из народа. Заранее не угадаешь.

Любое скромное денежное вспоможение, какое вы сможете мне оказать, послужит к нашей обоюдной пользе.

Чем больше я получу от вас средств, тем проще мне будет избегнуть ареста, и тем менее вероятно, что рядовой покупатель ножей узнает про этот печальный факт. Скромный дар в размере пяти миллионов долларов даст мне возможность уехать из страны и поселиться где-нибудь в другом месте, далеко-далеко за пределами вашей рыночной демографии. Эти деньги послужат гарантией блестящего будущего вашей компании. А мне хватит средств, чтобы получить необходимые навыки и сменить поле деятельности.

Или есть еще такой вариант: всего за миллион долларов я перейду на ножи «Sta-Sharp» — и если меня арестуют, я поклянусь, что использовал для своего проекта исключительно их низкопробные изделия…

Один миллион долларов. Вроде не так уж и много за верность марке?

Для того чтобы сделать пожертвование, дайте, пожалуйста, акцидентное объявление в ближайшем воскресном выпуске вашей местной газеты. После этого я свяжусь с вами, и мы обсудим детали. Если же объявления не будет, могут быть новые жертвы.

Спасибо, что вы приняли во внимание мою просьбу. Надеюсь на скорый ответ.

В этом мире, где столь немногие посвящают себя производству продукции неизменно превосходного качества, ваша компания достойна всяческих похвал.

Остаюсь, как всегда, вашим верным поклонником,

Ричард Талбот.


15.


Микроволновка за стойкой буфета в холле пищит раз, другой, третий, и подсветка внутри выключается. Повар Убийца открывает дверцу и вынимает бумажную тарелку, накрытую бумажной салфеткой. Он поднимает салфетку, и пар клубится в холодном воздухе. Длинные завитки мяса еще шкварчат и брызжутся на тарелке, исходя паром в лужицах растопленного жира.

Повар Убийца ставит тарелку на мраморный прилавок и говорит:

— Кто хочет добавки? По третьему разу? Мы все стоим и жуем, там и тут, по всему холлу, забившись в темные альковы и ниши, устроившись в гардеробе, в будке билетера. Миссис Кларк и Мисс Америка, Обмороженная Баронесса и Граф Клеветник — все мы. Каждый держит в руке влажную бумажную тарелку. Подбородки и кончики пальцев лоснятся от жира. Стоим, жуем.

— Быстрее, пока не остыло, — говорит Повар Убийца. — Эта порция с каджунскими специями. Чтобы отбить этот цветочный запах.

То есть запах духов Товарища Злыдни, или ее ароматической соли для ванной, или может, ее кружевного платочка. Сладкий запах, похожий на аромат роз. Повар Убийца говорит, что запах пищи, определяет наши вкусовые ощущения на две трети.

Мисс Америка подходит и протягивает свою тарелку. Повар Убийца кладет в рот коричневый завиток мяса и тут же вынимает его двумя пальцами, быстро-быстро.

— Еще горячо, — говорит он и дует на свой кусок. Другой рукой он накладывает маленькие мясные завитки на тарелку Мисс Америки.

Мисс Америка уходит с полной тарелкой за гардеробную стойку и встает так, что ее почти и не видно. У нее за спиной — стена и ряды вешалок с деревянными крючками. На крючках — медные номерки.

В холле пахнет прожаренным мясом, пахнет жирным беконом, гамбургерами и горелым жиром. Мы все стоим и жуем. Никто не говорит: Может, сходить нарубить еще? Никто не говорит: надо бы завернуть, что осталось, и оттащить в подвал, пока оно не угрожает общественному здоровью…

Нет, мы просто стоим и едим, облизывая пальцы.

Каждый из нас мысленно пишет и переписывает эту сцену. Каждый изобретает, как мистер Уиттиер замучил Товарища Злыдню. И как потом ее призрак ему отомстил.

Никто не видит, как она спускается к нам со второго яруса. Никто не слышит, как она идет по ковру. Никто даже не смотрит в ту сторону, пока она не говорит:

— У вас есть еда?

Товарищ Злыдня. В своем пышном бальном наряде феи-крестной из сказки. В нагромождении шалей и париков. Она стоит у подножия главной лестницы, ее синюшно-белые руки теряются в складках юбки. Глаза ведут в холл ее всю, глаза и нос тянут ее вперед.

— Что вы едите? — говорит она. — Я тоже хочу…

Никто не произносит ни слова. Мы все стоим с набитыми ртами. Ковыряем в зубах, вынимая застрявшие мясные волокна.

Товарищ Злыдня видит на стойке буфета дымящуюся тарелку с коричневыми завитками мяса.

Никто не пытается ей помешать

Товарищ Злыдня проходит, пошатываясь, через синий холл. Поскальзывается на розовом мраморе. Ее юбки волочатся по полу, она хватается за край стойки и поднимается на ноги. Падает лицом на тарелку с мясом и так и стоит

У нее за спиной, на ступенях, обтянутых синим ковром, — отпечатки кровавых следов

Здешний призрак опять появился и снова пропал.

Нам видно только нагромождение ее серых локонов: как они ходят вверх-вниз над бумажной тарелкой на мраморной стойке. Сзади у нее на платье расплывается алое пятно, словно там распускается красный цветок. Оно все больше и больше. Потом парики поднимаются, и она вся отворачивается от пустой тарелки. Сжимая в синюшной руке последний мясной завиток, Товарищ Злыдня облизывается и говорит:

— Жесткое оно какое-то и горькое

Нужно, чтобы кто-то что-то сказал. Что-то… доброе

Тощий Святой Без-Кишок говорит

— Обычно я не ем мяса, но это было… очень даже вкусно. — И он смотрит по сторонам.

Повар Убийца зажмуривает глаза и предостерегающе поднимает ладонь, лоснящуюся от жира.

Он говорит

— Я вас предупреждаю… не надо критиковать мои блюда… И мы все киваем: да. Было вкусно. У всех пустые тарелки. Мы глотаем, не переставая жевать. Мы вылизываем свои зубы, подбирая остатки масла. Или жира.

Товарищ Злыдня идет к диванам посередине фойе холла, точно по центру, под застывшими искрами самой большой во всем театре хрустальной люстры. Она берет синюю бархатную подушку с золочеными кисточками по уголкам и кладет ее у подлокотника. Сбрасывает с себя туфли. Ее белые чулки испачканы красным. Она садится и собирается лечь на диван головой на подушку. И тут она морщится, Товарищ Злыдня. Лицо напрягается на пару секунд, но потом расслабляется. Она лезет рукой за спину, щупает себя под промокшими юбками. Наклоняется чуть вперед, словно собирается встать, и ее взгляд упирается в кровавые следы, что протянулись за ней по синему ковру, от лестницы до буфета, а оттуда уже — до дивана.

Мы все смотрим на кровь, льющуюся из ее сброшенных туфель.

Продолжая жевать — челюсть ходит по кругу, как у коровы со жвачкой, — Товарищ Злыдня смотрит на нас.

Пытается переварить эту сцену.

Потом она вынимает руку у себя из-под юбки. В руке зажат обвалочный нож Повара Убийцы. С лезвием в сгустках запекшейся крови.

Повар Убийца выходит из-за буфетной стойки. Он раскрывает ладонь, шевелит жирными пальцами и говорит:

— Отдай. Это мой.

И Товарищ Злыдня прекращает жевать. Глотает и говорит:

— Я…

Товарищ Злыдня смотрит на нож и на завиток мяса в другой руке.

На этом кусочке, там татуировка. Роза, которую она сама никогда раньше не видела. Разве что, может быть, в зеркале. Только теперь эта роза покоричневела.

Граф Клеветник облизывает тарелку, так что его лицо скрыто бумажным кругом.

Товарищ Злыдня говорит:

— Я всего лишь упала в обморок… Она говорит:

— Я потеряла сознание… и вы сожрали мою задницу? Она смотрит на жирную пустую тарелку, которая так и стоит на буфетной стойке, и говорит:

— Вы мне скормили мою же задницу? Мать-Природа рыгает, прикрыв рот рукой, и говорит:

— Прошу прощения.

Повар Убийца тянется за ножом; видно, что под ногтем на большом пальце еще остался тоненький красный полукруг. Он поднимает глаза и смотрит на тысячи крошечных отражений Товарища Злыдни, искрящихся в пыльных хрустальных висюльках на люстре. И каждая держит в руке по розе, запеченной с каджунскими специями.

Обмороженная Баронесса отворачивается, но продолжает внимательно наблюдать за своей собственной уменьшенной версией этой реальности: за отражением Товарища Злыдни в зеркале за буфетной стойкой.

У нас у каждого своя версия Товарища Злыдни. Своя история о том, что происходит. Каждый уверен, что его версия и есть реальность.

Сестра Виджиланте смотрит на часы и говорит:

— Ешьте быстрее. До темноты — всего час.

Все эти уменьшенные отражения Товарища Злыдни, они тяжело сглатывают. Их синюшно-белые щеки надуваются. Горло сжимается, словно они подавились своей собственной горькой кожей.

Каждый из нас обращает свою реальность в историю. Переваривает ее, чтобы сделать книгу. Все, что нам видится, — это готовый сценарий для фильма.

Мифология нас.

А потом, именно в нужном месте полноразмерная Товарищ Злыдня, сидящая на диване, обтянутом гобеленовой тканью, она соскальзывает на пол. Ее глаза все еще приоткрыты — смотрят вверх на хрустальную люстру. Она лежит в ворохе бархата и парчи на розовом мраморном полу. И вот тогда она и умирает. 06-валочный нож так и остался зажатым в руке. В другой руке так и остался коричневый завиток ее поджаренной задницы.

На диване расплылось красное пятно. Там, где сидела Товарищ Злыдня. Синяя бархатная подушка еще удерживает вдавленный отпечаток ее головы. Товарищу Злыдне уже не быть камерой, скрытой за камерой, скрытой за камерой. Пращи о ней — она в наших руках. Она застряла у нас в зубах.

Ее голос — лишь шепот. Товарищ Злыдня говорит:

— Наверное… я это заслужила…

На перемотку уходит буквально секунда, а потом ее голос опять повторяет, из диктофона Графа Клеветника:

— …я это заслужила… я это заслужила…


Начеку

Стихи о Товарище Злыдне
— Я лишилась девственности, — говорит Товарищ Злыдня, — через уши.

Когда была совсем маленькой, когда еще верила в Санта Клауса.


Товарищ Злыдня на сцене: стоит, уперев руки в боки, кожаные заплаты на локтях туго натянуты.

Высокие армейские ботинки со стальными носами зашнурованы до самого верха,

ноги расставлены на ширину плеч.

Мешковатые камуфляжные штаны подвязаны на лодыжках.

Она наклоняется так далеко вперед, что тень подбородка падает ей на грудь, прямо на серо-зеленый жилет из комплекта армейского обмундирования.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

Демонстрации и пикеты, мегафоны у ртов

и сами рты — как мегафоны.

Губ нет, каждый открытый рот — это сплошные зубы.

Рты распахнуты так широко, что глаза у орущих зажмурены.

— Когда суд назначил совместную опеку, — говорит Товарищ Злыдня, — мама сказала мне…

Если вдруг посреди ночи,

когда ты крепко спишь у себя в кроватке,

отец проберется на цыпочках к тебе в спальню,

если такое случится хоть раз,

сразу скажи мне об этом.

Ее мама сказала:

— Если хоть раз отец снимет с тебя пижамные штанишки и будет трогать тебя…

Сразу скажи мне об этом.

Если он вытащит из ширинки большую жирную змеюку — такую липкую, вонючую штуку — и попытается запихнуть эту гадость тебе в ротик…

Сразу скажи мне об этом.


— Но вместо этого, — говорит Товарищ Злыдня, — папа водил меня в зоопарк.

На балет. На футбольные тренировки.

И целовал перед сном.


Цветные кадры сидячих протестов, акты гражданского неповиновения,

колонны демонстрантов

шагают, шагают, шагают

по ее лицу.

Товарищ Злыдня говорит:

— Но я всегда была начеку, всю оставшуюся жизнь.


Выскажи свои обиды

Рассказ Товарища Злыдни
Едва он уселся, мы сразу же попытались ему объяснить…

Мужчинам сюда нельзя. Эти собрания — только для женщин. Цель нашей группы — создать доверительную атмосферу, чтобы женщины чувствовали себя защищенными. Чтобы они могли говорить свободно, не опасаясь, что их осудят, что на них будут давить. Мы не пускаем сюда мужчин, потому что они подавляют женщин. Мужская энергия пугает и унижает женщин. Женщина для мужчин — либо девственница, либо шлюха. Либо мать, либо распутница.

Когда мы попросили его уйти, он, понятное дело, прикинулся дурачком. Сказал, чтобы мы называли его «Мирандой».

Мы снова пытаемся объяснить. Мы с уважением относимся к его выбору. Смена пола — решительный шаг. И усилия, которые он прилагает, чтобы выглядеть настоящей женщиной, также достойны всяческого уважения. Но, объясняем мы вежливо и тактично, это место только для женщин, которые родились женщинами.

Он говорит, что родился Мирандой Джойс Уильяме. Открывает свою крошечную розовую сумочку из кожи ящерицы. Вынимает водительские права. Пододвигает их к нам по столу и стучит длинным розовым ногтем по букве «Ж» в графе «Пол».

Может, правительство штата и признает его новый пол, говорим мы ему, но мы — нет. Многим женщинам, которые ходят на эти собрания, в свое время пришлось пострадать от мужчин. Многие до сих пор пытаются преодолеть свои психологические травмы и комплексы. Они боятся, что их низведут до состояния вещи. Вещи, которую можно использовать. Ему никогда этого не понять, он не родился женщиной.

Он говорит: я родилась женщиной.

Кто-то из группы говорит:

— Можешь нам показать свидетельство о рождении? «Миранда» говорит: конечно, нет. Кто-то еще говорит:

— А менструации у тебя есть? И «Миранда» говорит: прямо сейчас — нет. Он теребит свой яркий шелковый шарф, раскрашенный во все цвета радуги. Крутит бахрому и тянет. Карикатура на женщину, которая нервничает и пытается это скрывать. Он теребит свой искрящийся шарф, сбрасывает его с плеч, так что теперь шарф висит у него на локтях. Он перебирает длинную бахрому, Сдвигает шарф сначала на одну сторону, потом — на другую. Кладет ногу на ногу. Правую поверх левой, потом — левую поверх правой. Перекладывает шубу у себя на коленях. Гладит мягкий пушистый мех. Пальцы плотно прижаты друг к другу. Ярко-розовый лак на ногтях переливается и сверкает.

Его губы, туфли и сумочка, его ногти и ремешок на часах — все такое приятственно розовое, прямо как дырка в заднице.

Кто-то из группы встает. Злобно сверкает глазами и говорит:

— Что за черт? — Она убирает в большую сумку свое вязание и бутылку воды и говорит: — Я всю неделю ждала этой встречи. И надо же было ему припереться и все испортить.

«Миранда» просто сидит, пряча взгляд под густыми длинными ресницами. Его глаза словно плывут в сине-зеленых озерах, обозначенных карандашом для подведения глаз. Он мажет помадой поверх помады. Растушевывает румяна поверх румян. Добавляет еще слой туши. Его блузка из жатого шелка натянута на высокой груди. Ткань как будто свисает с двух острых сосков, каждая грудь — размером примерно с его лицо. Два упругих холма над загорелой волнистой поверхностью ребер. Живот подтянутый и загорелый — жесткий мужской живот. Он весь — воплощение мужских фантазий об идеальной секс-кукле. Женщина, которой мог сделаться только мужчина.

Для группы доверия, говорит «Миранда», мы могли бы быть более отзывчивыми.

Мы просто глядим на него.

Этот глупенький мальчик. Этот «Миранда». Вот они, все мужские фантазии, оживленные во франкенштейновом монстре стереотипов. Большая грудь безупречной формы. Длинные стройные ноги, крепкие бедра. Надутые губки, лоснящиеся от помады. Розовая кожаная юбка, чересчур облегающая и короткая, предназначенная исключительно для секса, Он говорит с придыханием, как девочка-школьница или какая-нибудь старлетка. Слишком глубокие вдохи для тех шелестящих звуков, которые в итоге выходят наружу. Прямо не голос, а соблазнительный шепот, который, согласно советам журнала «Соsmopolitan», девушкам следует применять в разговоре с интересным мужчиной, чтобы тот волей-неволей придвинулся ближе.

Мы просто сидим и молчим. Никто ничего не рассказывает, никто не делится переживаниями. Как можно быть откровенной, когда под столом прячется пенис. Даже среди репродукций работ Фриды Кало и Джорджии 0'Киф… при свечах с ароматом яблока и корицы… рядом с пятнистым котом, который живет при книжном магазине.

Хорошо, говорит «Миранда». Тогда начну я.

«Миранда», с его высветленными волосами, собранными в высокую прическу, явно сделанную в салоне. Они густо забрызганы лаком и утыканы шпильками и заколками.

Вместе с «Мирандой» работает парень, в которого он влюблен по уши. Он с ним заигрывает, как может, но парень не отвечает на его пылкие чувства. Обыкновенный смазливый мальчик с приглаженными волосенками, младший менеджер по продажам, который ездит на «порше». Он женат, но «Миранда» знает, что он питает к нему интерес, пусть и чисто животного свойства. И вот как-то раз после работы, говорит «Миранда», этот парень подходит к нему и берет его…

Мы просто смотрим на него.

Парень берет «Миранду» за руку и предлагает пойти чего-нибудь выпить.

У «Миранды» тонкие изящные руки. Крепкие мышцы. Загорелая кожа. Гладкая, как пластмасса. Он хихикает. «Миранда» действительно хихикает. И закатывает глаза.

Он рассказывает, как этот парень с работы, младший менеджер по продажам, повез его в какой-то совсем темный бар, где их точно никто не заметит…

Вот он, типично мужской подход. Я, я, я… только я. И так весь вечер.

Мы приходим сюда, чтобы хоть на время избавиться от мужчин. От мужей, которые разбрасывают по дому грязные носки. Которые бьют нас и нам изменяют. От отцов, которые досадуют, что мы не родились мальчишками. От отчимов, которые нас сношают. От братьев, которые нас обижают. От начальников. От священников. Регулировщиков уличного движения и врачей.

Обычно мы не прерываем людей, когда они делятся наболевшим, но тут кто-то из группы говорит:

— Миранда?

И «Миранда» затыкается.

Мы объясняем ему, что в основе подъема самосознания лежит недовольство, которое необходимо высказывать. Кое-кто называет подобную практику «сеансом брюзжания». В коммунистическом Китае, после революции Мао, правительство поощряло людей жаловаться на прошлое. Это считалось важной составляющей для построения новой культуры. Чем больше люди высказывали недовольства, тем мрачнее казалось прошлое. Но, изливая свои обиды, люди освобождались от горечи и могли думать о том, как изменить все к лучшему. Они брюзжали и жаловались, и таким образом истощали кошмар своих собственных страшных историй. Им становилось скучно. И только тогда они были уже в состоянии принять новую историю своей жизни. И идти дальше. Вперед.

Вот почему мы встречаемся каждую среду, в этой каморке в книжном магазине, в этой комнате без окон — за этим квадратным столом, сидя на раскладных стульях.

В Китае это называлось: «Выскажи свои обиды».

«Миранда» пожимает плечами. Он поднимает бровь, и качает головой, и говорит, что у него нет никаких страшных историй. Он вздыхает, и улыбается, и хлопает глазами.

И кто-то из группы говорит:

— Тогда уходи.

Вот оно, воплощение всех представлений мужчин об идеальной женщине-кукле, предназначенной исключительно для их удовольствия. Такое случается сплошь и рядом. Самые «красивые» женщины — все они ненастоящие. Это ответ на стремление мужчин увековечить свои извращенные стереотипы женщины. История древняя, как мир. В «Сosmopolitan» на каждой странице скрывается пенис, надо лишь знать, где искать.

«Миранда» говорит, что мы не слишком радушны.

И кто-то из группы говорит:

— Ты не женщина.

Эти собрания — только для женщин. Здесь, в задней комнате книжного магазина «Wymyn’s Book Cooperative», мы себя чувствуем в безопасности. И мы не хотим, чтобы наше убежище осквернила подавляющая фаллическая ян-энергия.

Женщина — это особенное существо. Священное. У нас тут не просто какой-то клуб, куда принимают кого угодно. Нам здесь не нужны никакие инъекции эстрогенов и откровенная показуха.

«Миранда» говорит: вам надо только чуть-чуть постараться. Чуть-чуть поменять имидж. Чтобы быть красивыми.

Мужики, они просто не понимают. Быть женщиной — это не просто накрасить лицо и напялить высокие каблуки. Эта сексуальная мимикрия, это половое подражание — вот худшее оскорбление. Мужчина считает, что для того, чтобы стать нам сестрой, ему нужно всего лишь накрасить губы и отрезать член.

Кто-то встает из-за стола. Потом — кто-то еще. Они направляются к «Миранде».

И «Миранда» спрашивает: вы что собираетесь делать?

Третья женщина встает и говорит:

— Будем серьезно менять имидж.

«Миранда» достает из своей розовой сумочки баллончик со жгучим перцем. Сует в рот серебристый полицейский свисток.

Кто-то еще огибает стол и подходит вплотную к «Миранде». Его рука, сжимающая баллончик, побелела от напряжения. А потом кто-то из группы говорит:

— Покажи нам свои сиськи…

У нас в группе нет лидера. Есть только несколько правил: нельзя перебивать говорящего. Нельзя сомневаться в правдивости его слов. Все говорят по очереди, у каждого будет возможность высказаться.

Серебристый свисток падает из розовых губ «Миранды». Из его перманентно припухлых губ, накачанных коллагеновым гелем. Как у фотомодели, которая произносит: «Хрю-хрю».

«Миранда» говорит, что не надо так шутить.

Все мужики такие: им подавай все преимущества, которые есть у женщин, а мерзопакости им не нужны.

Кто-то еще говорит:

— Нет, правда. Покажи…

Мы все здесь — женщины. Можно подумать, мы раньше не видели сисек. Та, кто стоит ближе всех, тянется к верхней пуговице розовой шелковой блузки «Миранды». Блузка туго натянута у него на груди. Спереди на блузке разрез, так что виден его гладкий, плоский живот. Розовый пояс у него на юбке сделан из кожи ящерицы. По размеру этот пояс не больше собачьего ошейника.

Он бьет женщину по руке своей изящной розовой рукой. Та отступает. «Миранда» ждет пару секунд, но никто ничего не делает, и он издает тихий вздох. Потом сам расстегивает свою верхнюю пуговицу, под пристальным взглядом всей группы. Его розовые ногти расстегивают вторую пуговицу. Потом — третью. Он смотрит на нас, переводит взгляд с одной женщины на другую. И вот все пуговицы расстегнуты. Под блузкой — розовый атласный лифчик, расшитый розочками и отделанный кружевом. У «Миранды» идеальная кожа, нежно-розовая и гладкая, без единого волоска, без родинок и красных точек от укусов насекомых — все не так, как бывает на настоящей коже. Жемчужное ожерелье у него на шее опускается остроконечным клинышком прямо в ложбинку между грудей, больше похожую на ложбинку между ягодицами.

Лифчик расстегивается спереди, и «Миранда» выжидает, держа в пальцах застежку и переводя взгляд с одной женщины на другую.

И кто-то из группы говорит:

— И сколько тебе пришлось вколоть эстрогенов, чтобы они стали такими большими?

Кто-то тихонько присвистывает. Женщины шепчутся между собой. Слишком они идеальные, эти груди. Обе — одинаковой формы и одинакового размера. Расположены именно так, как надо: не слишком близко и не слишком далеко друг от друга. Явно искусственные.

Розовые ногти щелкают застежкой. Лифчик расстегнут, но грудь остается стоять торчком, круглая и упругая. Соски указывают в потолок. Это именно такая грудь, какую выбрал бы мужик.

Та, кто стоит ближе всех, тянет руку и хватает «Миранду» за грудь. Рука сжимает упругую плоть, большой палец постукивает по соску. Она говорит:

— Девочки. Вам надо это потрогать — Господи, ну и гадость. — Рука сжимается, и разжимается, и снова сжимается на груди у «Миранды». Женщина говорит: — Как будто… я даже не знаю… сырое тесто?

«Миранда» пытается вырваться, вжимаясь спиной в спинку стула.

Но рука держит крепко, ногти вонзаются в кожу. Женщина говорит:

— Не дергайся. Кто-то еще говорит:

— Я бы тоже хотела такие сиськи.

Наверняка силиконовые. Еще чья-то рука тянется в вырез распахнутой блузки и хватает вторую грудь, поднимает ее повыше, чтобы все видели шрамы, оставшиеся после пластической операции.

«Миранда» сидит, прижав локти к бокам. Он по-прежнему держит в руках половинки розового бюстгальтера, держит его расстегнутым. А мы смотрим. Он собирается застегнуть лифчик, собирается спрятать свое «богатство».

И та, кто держит его за сиськи, говорит:

— Подожди. Еще рано.

Его водительские права по-прежнему лежат на столе. Права с большой буквой «Ж» в графе «Пол». Кто-то еще говорит:

— Искусственное вымя еще ничего не доказывает. Кто-то другой говорит:

— У моего мужа они даже больше.

Чьи-то руки за спиной у «Миранды», они стаскивают шелковый шарф с его плеч, тянут вниз его блузку, пока рукава не соскальзывают. Его кожа как будто светится. Она такая же гладкая, как и жемчужины у него в сережках. Его соски — такие же розовые, как его сумочка из кожи ящерицы. Он не сопротивляется.

Кто-то швыряет блузку в дальний угол

И кто-то еще говорит:

— А покажи нам влагалище

И «Миранда» говорит: нет.

Это вполне очевидно. Этот жалкий мудак нас использует. Как мазохист распаляет садиста. Как преступник стремится к тому, чтобы его поймали. «Миранде» только этого и надо. Он поэтому и заявился сюда. И поэтому так нарядился. Он знает, как эта короткая юбка подействует на настоящих женщин. Знает, что женщины взбесятся, глядя на эти огромные сиськи, похожие на две касавы. В данном случае «нет» означает «да». Это «нет» означает: да, пожалуйста. Оно означает: ударьте меня.

«Миранда» говорит: вы совершаете большую ошибку.

И все смеются.

Мы объясняем ему, что в основе подъема самосознания лежит принятие собственных гениталий. Иногда мы приносим на наши собрания зеркала и садимся над ними на корточки. Мы показываем друг другу свои интимные места и обсуждаем разницу между шейкой матки у девственницы и у рожавшей женщины. Мы приглашаем врачей из центров охраны женского здоровья, чтобы они нам показали, как вводить препараты для прерывания беременности через внутриматочный катетер. Да, прямо здесь, на этом самом столе. Мы вместе ходим в секс-шопы и изучаем точку G.

С небольшой помощью со стороны «Миранда» оказывается на столе. Даже теперь, когда он стоит на четвереньках, его груди — по-прежнему круглые и упругие, они не вытянулись, не провисли. Шесть дюймов «молнии», и юбка сползает с его ладной задницы. Он носит колготки, но не носит трусов: лишней доказательство, что он — не настоящая женщина.

Женщины в группе, мы глядим друг на друга. У нас тут мужчина, который готов слушаться нас во всем. К кому-то из нас приставали с грязными домогательствами. Кого-то из нас изнасиловали. Нас всех оценивали, ощупывали сальными взглядами, раздевали глазами. Сейчас — наша очередь, И мы не знаем, с чего начать.

Кто-то снимает с него колготки, скатывает их вниз. Кто-то еще говорит:

— Выгни спину.

Никого не удивляет, как выглядят его половые губы. Кожа вся в идеальных складочках. Влажный цветок — как работа стилиста. Прямо хоть сейчас на страницы «Р1ауboy» или «Hustler». И все-таки плоть кажется недостаточно мягкой. И цвет — слишком бледный. Не розовый и не светло-коричневый. Рубцовая ткань. Волосы на лобке подстрижены тонкой полоской и приглажены воском. Да еще и надушены. Это совсем не похоже на то, как должно выглядеть это самое место у женщины. Чем дольше мы смотрим, тем вернее убеждаемся, что это все — ненастоящее.

Кто-то пихает в «Миранду» ключ от машины. Даже не палец. Кто-то тычет ключом в ее идеальные складочки и говорит:

— Надеюсь, ты заплатил вот за это не слишком много…

Кто-то еще говорит, что надо бы измерить ее глубину.

Кем бы он ни был, «Миранда» плачет. Он получил свою маленькую трагедию. Его тушь и подводка смешались с румянами и тональным кремом и текут по щекам к уголкам рта. Он почти голый. Колготки спущены до самых лодыжек. На нем остались лишь золоченые элегантные босоножки на высоченных каблуках и расстегнутый розовый лифчик, свисающий с двух сторон от груди. Его упругие круглые груди подрагивают при каждом всхлипе. Он стоит на столе, на четвереньках. Его шуба валяется на полу. Кто-то отпинал ее в угол. Светлые волосы растрепались и падают налицо. Теперь у него есть своя страшная история.

Кто-то велит «Миранде» заткнуться. Заткнуться и лечь на спину.

Кто-то хватает его за лодыжку. Кто-то еще — за вторую лодыжку. Они выкручивают ему ноги, пока он не переворачивается на спину, со слабым вскриком. Теперь он лежит на спине, ноги разведены широко в стороны. Те две женщины из нашей группы продолжают держать его за лодыжки.

Нет, это не женщина. Это создание марсиан, которые видели земную женщину только на фотографиях в «Cosmopolitan». Мы рассматриваем его клитор, который на самом деле урезанный пенис. Кто-то рассказывает, что искусственное влагалище — это всего лишь пенис, выпотрошенный, вывернутый вовнутрь и сращенный с нижним отрезком кишки, производящим слизь — для создания необходимой глубины. Там, где должна быть шейка матки, используют кожу опустошенной мошонки.

— Безотходное производство, — говорит кто-то.

Кто-то вынимает из сумки маленький фонарик и говорит:

— Я хочу это увидеть. Кто-то еще говорит:

— Да. Штучка явно искусственная.

Вообще-то по здравом размышлении им бы стоило просто пойти по домам. Да, свобода от предрассудков — это великая вещь. Пока она не задевает кого-то другого.

И все же каждую среду они собираются и начинают ругать всех и вся. Рассказывают, кто и как их обидел. Кого не взяли на какую работу. Кому что мешает жить. Кого раздевают глазами рабочие на стройке или помощники на автозаправке. Они только и делают, что говорят. И вот теперь, наконец, им представился случай дать сдачи.

Упражнение на укрепление командного духа.

Они спрашивают, зачем он здесь? Он что, шпион?

Согласно статистике, женщина получает всего шестьдесят центов за ту же работу, за которую мужчина получает доллар. И все эти лишние деньги он просаживает — на что?! На дорогую косметику и силиконовые сиськи. У настоящей женщины должны быть растяжки. Седые волосы. Целлюлит.

Они спрашивают, что он хотел тут найти?

Кто-то лезет в него рукой. Кто-то держит фонарик, пропихивая его глубже.

Группе хотелось бы знать, он что, думал, что здесь собирается банда невменяемых лесбиянок-мужененавистниц, которые с ходу набрасываются друг на друга и предаются разврату?

Наверное, ему горячо от лампочки, потому что он весь извивается и визжит, так что приходится держать его всем вместе. Держать его ноги раздвинутыми, чтобы было удобнее смотреть.

Кто-то спрашивает:

— И на что это похоже?

Все остальные ждут своей очереди.

«Миранда» бьется и корчится на столе, женщины наклонились над ним. Его ожерелье порвалось, жемчужины рассыпались по всей комнате. Шпильки выпали из прически. Его груди дрожат, словно два холмика желатина.

Кто-то щипает его за сосок и говорит:

— Потряси сиськами, крошка. Кто-то еще говорит:

— Просто нам интересно, куда ты запрятала свои яйца, сучка.

Нам интересно сравнить, сопоставить. Очень даже привлекательные социополитические отношения: когда ты чувствуешь свою власть. Когда ты, полностью одетый, рассматриваешь абсолютно беспомощного голого человека, на котором надеты только украшения и босоножки на высоких каблуках.

Две женщины, которые роются у него между ног, вдруг останавливаются.

Кто-то говорит:

— Погодите.

Та, у которой фонарик, говорит:

— Держите его крепче. — Она наклоняется еще ниже, пихая фонарик глубже. Она спрашивает у «Миранды»: — Ты этого хотел? Да?

«Миранда» разложен на столе. Он рыдает, пытаясь сдвинуть колени. Перевернуться на бок и свернуться калачиком.

«Миранда» рыдает и говорит: нет. Он говорит: не надо, пожалуйста. Он говорит: мне больно.

Ах, ему больно. Фу-ты, ну-ты, какие мы нежные. Ему, видите ли, больно.

Женщина, которая с фонариком, она копается дольше всех: смотрит, щурится, хмурит брови, крутит фонарик туда-сюда. Потом выпрямляется и говорит:

— Батарейки сели. — Она стоит, глядит сверху вниз на «Миранду», который так и лежит перед ней с раскинутыми ногами.

Женщина смотрит на стол, залитый слезами, в потеках туши, смотрит на жемчужины, рассыпанные по полу, и говорит нам: «Отпустите его». Она сглатывает слюну, глядя на тело, распростертое на столе. Потом вздыхает и говорит «Миранде»: вставай. Вставай одевайся. Одевайся и уходи. Уходи и больше не возвращайся.

— А может, он просто выключился, фонарик? — говорит кто-то и просит дать посмотреть.

И женщина убирает фонарик в сумку и говорит:

—Нет.

Кто-то спрашивает:

— Что ты видела?

Мы видели то, что хотели увидеть, говорит эта женщина. Все мы.

Женщина, у которой фонарик, она говорит:

— Что с нами случилось? — Она говорит: — Как мы дошли до такого?

Едва он уселся, мы сразу же попытались ему объяснить. Мужчинам сюда нельзя. Эти собрания — только для женщин. Цель нашей группы…


16.


Для кого-то из нас ночи кажутся слишком долгими. Для кого-то — не ночи, а дни. Свет включается, когда Сестра Виджиланте решает, что солнцу пора вставать, но сегодня нас будит не рассвет, а запах. Просто мечта, а не запах. Он выманивает нас в коридор из гримерок. Мы — как ходячие зомби, которых ведет вперед собственный нос.

Директриса Отказ выходит в коридор, спотыкается, но успевает опереться о стену напротив ее открытой двери. Она стоит, держась за стену, и говорит:

— Кора? Кис-кис-кис.

Преподобный Безбожник, уже в коридоре, безуспешно пытается застегнуть молнию на своих матадорских штанах, которые еще вчера были впору.

— Это все привидение, — говорит он. — Оно делает так, чтобы наша одежда садилась.

Ожерелье из медных колокольчиков врезается в шею Матери-Природы так туго, что каждый раз, когда она сглатывает слюну, колокольчики тихо позвякивают.

— Черт, — говорит она. — Эта последняя порция Товарища Злыдни была явно лишней.

Из следующей двери выходит Недостающее Звено. Голова запрокинута так, что волоски у него в ноздрях торчат чуть ли не вертикально вверх. Он принюхивается, проходя мимо Директрисы Отказ и Преподобного Безбожника. По-прежнему принюхиваясь — его раздутые ноздри походят на две волосатых черных дыры, — он делает еще шаг к сцене, к зрительному залу за сценой. Директриса Отказ говорит:

— Кора… — и сползает на пол.

Из другой двери выходит миссис Кларк. Она говорит:

— Сегодня нам нужно завернуть Товарища Злыдню. И отнести ее к мистеру Уиттиеру.

Лежа на полу. Директриса Отказ говорит:

— Кора…

— Да в жопу кота, — говорит Мисс Америка. Она стоит в длинном, расшитом драконами халате китайского мандарина; стоит, привалившись к дверному косяку своей гримерки. Руки, тонкие, словно паучьи лапки, вцепились в дверную коробку. Лицо похоже на бледное пятно вокруг черной размазанной кляксы рта. Мисс Америка говорит: — У меня голова раскалывается, — и трет ладонью лицо.

Она вытряхивает из-под халата одно плечо и вытягивает из рукава тонкую белую руку-змею. Поднимает ее над головой. Кисть безвольно свисает, под мышкой чернеют отросшие волосы. Она говорит:

— Вы пощупайте мои лимфатические узлы. Они все воспалились.

Вся рука сверху донизу исполосована царапинами. Это царапины от кошачьих когтей. Мили и мили длинных красных отметин, почти вплотную друг к другу.

Приглядевшись к ее лицу. Недостающее Звено говорит:

— Что-то ты плохо выглядишь. — Он говорит: — Язык весь черный.

И Мисс Америка роняет руку и стоит, вся обмякшая, в дверном проеме. Ее распухший черный язык облизывает губы такие же черные. Она говорит:

— Мне ужасно хотелось есть. Вчера, перед сном, я съела всю свою помаду.

Переступая через Директрису Отказ, она говорит.

— А чем это пахнет?

Пахнет сытным горячим завтраком, тостами и яичницей. Пахнет разогретым жиром. Коллективная галлюцинация, порожденная голодом. Пахнет улитками и хвостами омаров. Пахнет свежими английскими булочками.

Граф Клеветник идет следом за Недостающим Звеном, идущим следом за миссис Кларк, идущей следом за Сестрой Вид-жиланте. Все мы идем на запах — через сцену, по центральному проходу, к фойе.

Мисс Апчхи сморкается. Принюхивается и говорит:

— Это масло.

Пахнет горячим сливочным маслом.

В каждом театре живет привидение.

Теперь запах жира — призрак Товарища Злыдни — будет преследовать нас всякий раз, когда мы включаем микроволновку. Мы будем дышать ее запахом. Ее масляный сладковатый душок останется с нами уже навсегда.

Из других ароматов ощущается только запах восковницы: изо рта Матери-Природы, которая наелась ароматерапевтических свечей.

На середине прохода мы все замираем.

Где-то снаружи, едва различимо, стучит град. Или трещит автоматная очередь. Или там бьют в барабан.

Ураган дробных щелчков и ударов, набегающих друг на друга. Быстрый, негромкий треск — из фойе.

Мы стоим в черном гипсовом центре египетского зала с его тусклыми, пыльными звездами, затянутыми паутиной. Держимся, чтобы не упасть, за позолоченные спинки черных кресел. Стоим, слушаем.

И автоматная очередь, буря с градом, вдруг умолкает.

Нужно, чтобы что-то случилось.

Что-то волнующее.

Поразительное.

В синем бархатном холле пищит микроволновая печь. Раз, другой, третий.

Призрак Товарища Злыдни.

По-прежнему держась рукой за свое ожерелье, Мать-Природа тяжело опускается в ближайшее кресло, обтянутое грубым черным мохером.

Святой Без-Кишок смотрит на Преподобного Безбожника, который смотрит на Хваткого Свата, который смотрит на Графа Клеветника, что-то пишущего у себя в блокноте, и тот кивает: ага. И они идут по проходу, к выходу в фойе. Все остальные — за ними. Под наблюдением видеокамеры Агента Краснобая.

Выходим из зала. В фойе — ни души. За каждым диваном и креслом прячутся тени. Дальней стены не видно: тусклого света немногих оставленных нами лампочек не хватает на все пространство. Двери туалетов распахнуты, кафельный пол влажно поблескивает, все залито водой из засорившихся унитазов. В лужах киснут размокшие комья туалетной бумаги.

Но даже сквозь вонь неисправной канализации, испорченных тетраззини с индейкой, поджаренной задницы Товарища Злыдни, все равно чувствуется запах… масла.

Сквозь дымчатое стекло в дверце микроволновки видно, что там внутри что-то есть. Оно занимает почти всю духовку. Что-то белое.

Кто-то визжит. Это Недостающее Звено. Наш волосатый человек-зверь. Он визжит, с размаху впечатывает ладони в буфетную стойку и перемахивает на ту сторону, высоко вскинув ноги. Уже за стойкой, он дергает дверцу микроволновки и хватает то, что внутри.

И снова визжит, и роняет то, что схватил.

К тому времени Обмороженная Баронесса уже перепрыгнула через стойку.

Графине Предвидящей тоже не терпится посмотреть.

Мать-Природа говорит:

— Это попкорн.

Ее колокольчики позвякивают при каждом слове.

Еще один визг из-за стойки — и что-то белое подскакивает к потолку. Руки тянутся вверх, отбивают его, как в волейболе, белый бумажный мяч — так чтобы его никто не достал. Под лучом видеокамеры он превращается в белую закрученную луну, исходящую паром.

Мисс Апчхи смеется и кашляет. Графиня Предвидящая плачет, пряча глаза под темными очками. Мы все тянемся к этому белому шару. Вдыхаем его горячий, крутящийся, маслянистый запах.

Хваткий Сват кричит:

— Нам нельзя! — Он машет руками и кричит: — Нам нельзя это есть!

Бумажный шар перелетает из рук в руки, кружится и подскакивает к потолку.

И Графиня Предвидящая кричит:

— Он прав. — Она кричит: — А вдруг нас сегодня спасут?!

Один прыжок человека-зверя, и Недостающее Звено хватает пакет обеими руками.

Звено делает пас графине, а та, в свою очередь, — Хваткому Свату, который бежит в туалет.

Все остальные: Святой, Мисс Америка, Сестра и Баронесса, — мы все бросаемся следом, с криком и плачем. Агент Краснобай со своей камерой идет самым последним. Он говорит:

— Только вы не деритесь. Пожалуйста, не деритесь. Пожалуйста…

Граф Клеветник уже перематывает пленку, чтобы еще раз послушать барабанную дробь попкорна, который готовится в микроволновке, А потом — тихое «дзынь», возвещающее о том, что попкорн готов.

За стойкой остались лишь Повар Убийца и миссис Кларк.

Для Матери-Природы наш призрак — это Лентил, ее подруга. Для Мисс Апчхи — ее учительница по английскому, у которой был рак. Точно так же, как мы, не сговариваясь, перепортили всю еду, этим призраком может быть каждый из нас. Или даже двое или трое.

Слышно, как в туалете спускают воду. Раз, другой, третий. Нестройный хор стонов разносится эхом, отражаясь от кафельной плитки. Очередная порция воды переливается через порожек, устремляется к краю синего ковра.

Вода, где плавают комья размокшей бумаги. И хлопья попкорна. Еще один подарок от нашего доброго привидения.

По-прежнему глядя в открытую микроволновку, миссис Кларк говорит:

— Мне до сих пор как-то не верится, что мы убили ее… По-прежнему шумно вдыхая промасленный воздух. Агент Краснобай говорит:

— Могло быть и хуже.

В потоках воды, льющейся из туалета на синий ковер, плавают волоски шерсти. Кошачьей шерсти. Тонкий ошейник из черной кожи. Какие-то хрупкие косточки.

Директриса Отказ уже вышла в фойе, следом за всеми. Она пришла как раз вовремя, чтобы увидеть маленький череп с крошечными зубами, обглоданный кем-то дочиста и извергнутый унитазом.

На ошейнике — маленькая гравированная табличка. На табличке написано: Мисс Кора.

Отвернувшись, чтобы не видеть лица Директрисы Отказ, глядя на свое отражение в зеркале за буфетной стойкой, миссис Кларк говорит:

— Что?! Что может быть хуже убийства?!


Отпуск по-американски

Стихи об Агенте Краснобае
— Американцы принимают наркотики, — говорит Агент Краснобай, — потому что не знают, как распорядиться своим досугом.

Вот они и глотают перкодан, викодин, оксиконтин.


Агент Краснобай на сцене, видеокамера у него в руке — как маска, скрывающая половину лица.

На нем — коричневый костюм из магазина готового платья. Коричневые ботинки. 

Горчичко-желтый жилет. Прямые каштановые волосы зачесаны назад.

Желтый галстук-бабочка и белоснежная выходная рубашка.

Экран его белой рубашки мерцает,

пестрит узором из лиц известных актеров.

На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

инвентарная видеоопись,

кадры с изображением зрительного зала.

Сплошные ряды людей, и все, как один,

аплодируют — без единого

звука.

Агент Краснобай стоит в позе, щадящей левую ногу; старается, чтобы основная нагрузка приходилась на правую.

На месте одного глаза светится индикатор -

ЗАПИСЬ -

красная точка включенной видеокамеры.

Сбоку, вместо одного уха -

встроенный микрофон.

Он слышит лишь собственный голос.


Агент Краснобай говорит:

— Американцы умеют работать, как никто другой в мире.

А также учиться и конкурировать.

Но когда дело касается отдыха — с этим у нас беда.

Какая с отдыха прибыль?! С него ничего не возьмешь.

На Олимпийских играх нет медалей для самого неторопливого.

За первое место в чемпионате мира по лени не дадут положительных рекомендаций.


Агент говорит под жужжание автофокуса:

— Мы хорошо побеждаем и умеем проигрывать — этого у нас не отнять.

Вкалывать до упада — это мы можем.

Но мы не способны угомониться.

Забить на все и насладиться заслуженным отдыхом.


— Вместо этого, — говорит он себе под нос, — у нас есть марихуана и телевидение.

Пиво и валиум.

И медицинская страховка.

Которую мы пополняем по мере необходимости.


Калека

Рассказ Агента Краснобая
Прямо сейчас, в эту минуту, Сара Брум разглядывает свою лучшую деревянную скалку. Взвешивает в руке, проверяет, насколько она тяжелая. Как весомо она бьет по открытой ладони. Сара сдвигает бутылки и банки на полке над стиральной машиной, трясет флакончик с отбеливателем — прикидывает на слух, сколько там еще осталось.

Если бы она меня слышала, если бы стала слушать, я бы сказал ей, что, да, я ее понимаю. Пусть убивает меня.

Я бы даже сказал ей как.

Машина, которую я взял напрокат, стоит на улице, неподалеку, на расстоянии всего одной песни, если ты слушаешь радио. Может, в двух сотнях шагов, если ты в состоянии считать шаги, когда ты так напуган. Она могла бы сходить за машиной и подогнать ее сюда. Темно-красный «бьюик», теперь уже весь запыленный — от машин, проезжающих мимо по гравию. Она могла бы поставить мою машину поближе к этому сараю для инструментов, или для садового инвентаря, или где она там меня заперла.

На всякий случай, если она где-то рядом, снаружи, я кричу:

— Сара? Сара Брум?

Я кричу:

— Вы только не переживайте.

Даже запертый в этом сарае, я мог бы ее направлять. Руководить ее действиями от начала и до конца. Подсказывать ей, что и как надо делать. После того как она подгонит машину, ей надо будет найти отвертку и снять гофрированный жестяной рукав с задней стенки сушилки. Там есть такие зажимы, которыми можно закрепить его на выхлопной трубе моей машины. Эти гофрированные трубки, они хорошо тянутся. Так что длины вполне хватит. Бензина у меня много, почти полный бак. Может быть, у нее есть электродрель, чтобы просверлить пару дырок в стене сарая или в двери. Будучи женщиной, она просверлит их там, где их будет не видно.

Для нее очень важно, как выглядит место, где она живет. Для нее ее дом — это все.

— Я сам жил точно так же, — говорю я. — Я знаю ход ее мыслей.

Второй конец рукава, который пойдет в сарай, можно закрепить широким скотчем. Для того чтобы прикончить меня побыстрее, ей нужно будет накрыть сарай полиэтиленовой пленкой и плотно прижать ее к стенам веревкой. Превратить эту пристройку в маленькую коптильню. И часов через пять у нее будет 200 фунтов отменной сырокопченой колбасы.

Люди в своем большинстве убивать не умеют. Они даже курицу не забивали ни разу в жизни, не говоря уже про человека. Они даже не представляют, как это непросто.

Со своей стороны я обещаю дышать глубже.

В отчете из страховой компании сказано, что ее зовут Сара. Сара Брум, сорока девяти лет. Старший пекарь в коммерческой хлебопекарне, где проработала семнадцать лет. Она совершенно спокойно закидывала на плечо мешок с мукой, который весил, как десятилетний мальчик, распускала завязки и высыпала муку, по чуть-чуть, в тестомешалку. По ее собственным словам, в последний день на работе пол был еще влажным после вечерней уборки. И освещение было не очень хорошим. Она поскользнулась, мешок с мукой перевесил: она упала на спину и ударилась головой о стальной край стола, в результате чего потеряла память, а взамен обрела жуткие головные боли и общую слабость, которая сделала ее полностью недееспособной.

Компьютерная томография не показала вообще ничего. МР-интроскопия — ничего. Рентген — ничего. Но Сара Брум так и не вернулась на работу.

Сара Брум была замужем трижды. Детей нет. Ей выплачивают небольшое пособие, согласно закону о социальном обеспечении. Пособие по инвалидности, ежемесячно. Ей также положено 25 миллиграммов оксиконтина, для облегчения хронических болей в спине и руках, происходящих от черепно-мозговой травмы. Иногда она просит еще викодин или перкодан.

Меньше чем через три месяца после своего вынужденного увольнения, она переехала сюда, практически в чистое поле, в дом на отшибе, где нет соседей.

Прямо сейчас, в эту минуту, я сижу у нее в сарае и смотрю на свою правую ногу. Стопа вывернута пяткой вперед. Колено скорее всего сломано. Нервы и сухожилия с внутренней стороны перекрутились почти на 180 градусов. Все, что ниже колена, вообще онемело. Тут темно, я почти ничего не вижу, но пахнет коровьим дерьмом. Ощущение скользкого целлофана под задницей — это, наверное, мешки с компостом. Удобрение для сада. У стены стоят лопата, тяпка и грабли.

Бедная Сара Брум, прямо сейчас, в эту минуту, она рассматривает свои электрические инструменты. Ее тошнит при одной только мысли о том, чтобы зарезать меня пилой. Вместо опилок из-под крутящегося лезвия полетят алые брызги крови, ошметки мяса и кости. Ну, если хватит длины шнура. Она изучает этикетки на банках с краской, с ядохимикатами от жуков и личинок, с чистящими порошками и жидкостями. Ищет череп с костями. Зеленую хмурую рожу мистера

Ядовитого. Она звонит по телефону горячей линии местного центра контроля отравлений и интересуется, сколько взрослому человеку надо выпить горючей жидкости, чтобы отравиться до смерти. А когда ее спрашивают: «А вам это зачем?» — Сара тут же бросает трубку.

Откуда я это знаю… десять лет назад я развозил бочки с пивом по тавернам и барам. Это были крошечные заведения, и при них не было никакой погрузочно-разгрузочной зоны, так что мне приходилось становиться в двойную парковку. Или же останавливаться на «полосе самоубийц», между несколькими полосами интенсивного движения в обе стороны. Я выгружал бочки и таскал их на себе. Ящики с бутылочным пивом я загружал в ручную тележку и дожидался «разрывов» в потоке транспорта, чтобы перебежать через дорогу. Я никогда не укладывался в график, пока однажды, по чистой случайности, бочка не скатилась с тележки и не размазала меня по асфальту.

После этого я заимел собственный домик, не такой симпатичный, конечно, но все же. Ржавый автофургон Winnebago, который уже никуда не ездил, припаркованный у дощатого сортира в одно очко, на широкой площадке у гравиевой дороги сквозь лес. У меня был «форд пинто», старый драндулет с ручной коробкой передач — чтобы ездить в город. Пенсия по инвалидности и все свободное время на свете.

Теперь, до конца своих дней, мне надо было заботиться лишь об одном: чтобы машина была на ходу. Я ходил, постоянно накачанный викодином, так что даже простая прогулка по солнышку ощущалась не хуже сеанса массажа. Даже массажа с задрочкой.

Просто наблюдать за птицами у кормушки. За колибри. Рассыпать по земле арахис и смеяться под кайфом, глядя, как белки дерутся с бурундуками, — очень даже хорошая жизнь. Воплощение американской мечты жить без будильника. Без необходимости следить за временем и носить идиотскую сеточку для волос. Не жизнь, а мечта, когда можно просто сходить посрать, не спрашивая разрешения у какого-то там придурка-начальника.

Да, до сегодняшнего дня у Сары Брум не было никаких забот. Сиди и читай библиотечные книжки в мягких обложках. Наблюдай за колибри. Глотай свои маленькие беленькие колеса. Воплощение мечты о бессрочном отпуске, который, предположительно, никогда не закончится.

Но вот что погано: калека ты или нет, ты должен хотя бы изображать из себя калеку. Хромать или ходить с одеревенелой шеей, чтобы все видели, что ты не можешь ее повернуть. Даже при всех волшебных обезболивающих таблетках, это притворство заканчивается плачевно. Отражается на самочувствии. Если ты долгое время прикидываешься больным, ты заболеваешь по-настоящему. Ты исправно хромаешь, а потом у тебя начинает болеть колено. Уже взаправду. Ты целыми днями сидишь, не встаешь — и превращаешься в толстого рыхлого горбуна.

Американская мечта о блаженном безделье, все это быстро надоедает. И все-таки тебе платят деньги за то, что ты инвалид. Сидишь, тупо пялишься в телевизор. Лежишь в гамаке, наблюдаешь за чертовыми зверюшками. Если ты не работаешь, ты не спишь. Дни и ночи, ты всегда полусонный и полу бодрствующий, изнываешь от скуки.

Дневные телепередачи: всегда можно понять, кто их смотрит, по трем видам рекламы. Это либо клиники для алкоголиков и всякие «выведем из запоя». Либо юридические фирмы, которые прямо жаждут уладить дела по судебным искам, связанным с производственным травматизмом. Либо всякие заочные курсы с обучением «по почте», предлагающие получить диплом счетовода. Частного детектива. Или слесаря.

Если ты смотришь дневные телепередачи, вот твое новое место в жизни. Ты теперь алкоголик. Или инвалид. Или идиот. По прошествии двух-трех недель это безделье тебя достает.

Денег на путешествия нет, но копаться в земле — это не сто»? вообще ни гроша. Возиться с машиной. Сажать овощи на огороде.

И вот как-то ночью, когда уже совсем стемнело, слепни и комары вьются вокруг фонаря у меня на крыльце. Я в своем Winnebago, с кружкой горячего чая. Я уже принял викодин, и мне хорошо. Я отрываюсь от книги и наблюдаю за насекомыми за окном. И вот тогда раздается звук. Человеческий голос. Крик откуда-то из темноты, из леса.

Кто-то зовет на помощь. Пожалуйста. Помогите. Он упал и повредил спину. Упал с дерева, по его словам.

Посреди ночи, в лесу. Мужчина в коричневом костюме, горчично-желтом жилете и коричневых кожаных туфлях. Говорит, что он наблюдает за птицами. На шее висит бинокль. Этому учат на заочных курсах. Если вас заподозрят в чем-то нехорошем, говорите, что вы наблюдаете за птицами. Я предлагаю ему помочь донести портфель. Приобнимаю его за талию, и мы медленно ковыляем в три ноги обратно к свету на крыльце моего автофургончика.

Мы уже на подходе, и тут этот мужик видит мой дощатый сортир во дворе и спрашивает, можно ли туда заглянуть. А то ему надо сходить по большому. Я помогаю ему войти внутрь.

Как только дверь закрывается, и пряжка его ремня глухо стучит о деревянный пол, я открываю его портфель. И вижу там кучу каких-то бумаг. И видеокамеру. Боковая панель открывается, и внутри обнаруживается кассета. Я защелкиваю панель, и камера сама включается на воспроизведение. Крошечный экран зажигается.

И там, на экране, маленький человечек снимает заднее колесо с побитого старого «пинто».

Это я, меняю колеса на своей машине. Развинчиваю и завинчиваю гайки, снимаю и надеваю колеса.

И ничего больше. И никаких наблюдений за птицами. После пары секунд помех на экране опять появляюсь я, моя уменьшенная версия. Я, голый до пояса, поднимаю полный баллон с пропаном. Тащу его к Winnebago, чтобы поставить его на место пустого.

Если Сара хоть чем-то похожа на меня, прямо сейчас, в эту минуту, она достает хлебный нож из ящика кухонного стола. Если она принесет мне воды, подмешав к ней викодин, может быть, я отрублюсь. Прямо сейчас она рассматривает зазубренное лезвие ножа, поднеся его близко к глазам, так что глаза съезжаются к носу. Проверяет, насколько он острый. Разрезать цыпленка на порции — это проще простого. Перерезать кому-то горло — вряд ли это намного сложнее. Может быть, она накроет мне лицо старым ненужным полотенцем, и тогда у нее получится притвориться, что я — всего лишь буханка хлеба. Что она просто режет хлеб или мясной рулет, пока она не дойдет до вены, и вот тут, пока сердце качает кровь — кровь хлынет фонтаном. Прямо сейчас, в эту минуту, она убирает нож обратно в ящик.

Вполне может быть, что у нее есть электрический нож, который ей подарили на свадьбу, полжизни назад, и которым она никогда не пользовалась. Он так и лежит в подарочной коробке с подробной инструкцией, как разделать индейку… разрезать кусок ветчины… и баранью ногу.

И ни слова о том, как расчленить детектива.

Вам стоит подумать о том, что, может быть, я хотел, чтобы меня подловили.

Меня, злого и нехорошего дядю, который шпионит за бедной Сарой Брум и ее кошачьим семейством.

Также вам стоит подумать о том, что, может быть, и ей тоже хотелось, чтобы ее подловили. Нам всем нужен доктор, который вытащит нас из уютной утробы. Мы стенаем и плачем, но мы все равно благодарны Богу, который вытурил нас из Рая. Мы любим тех, кто нас судит. Обожаем своих врагов.

На всякий случай, если Сара Брум где-то рядом, снаружи, я кричу:

— Только, пожалуйста, не казнитесь по этому поводу…

На двери сортира снаружи нет никакого замка, закрыться можно только изнутри, так что я трижды обвязываю сооружение веревкой и закрепляю ее тройным бабушкиным узлом. Мужик внутри тужится и кряхтит, испражняясь в дыру, над которой сидит орлом. Шлепает себя, прибивает слепней и комаров, что летят из темноты; ему есть чем заняться, и он не слышит, как я завязываю тройной узел и забираю его портфель в автофургон, чтобы спокойно все рассмотреть.

В портфеле у детектива — компьютерные распечатки с именами, характером инвалидности и адресами. Вот они, люди с кистевым туннельным синдромом. С неспецифическими повреждениями мягких тканей в области поясницы. С хроническими болями в шейных позвонках. Тут же — название страховой компании, кормилицы инвалидов. Названия всех обезболивающих препаратов, которые выписывают человеку в каждом конкретном случае.

Я тоже есть в этом списке. Вот: Юджин Дентон. Там, в портфеле, целая пачка визиток, перетянутая резинкой. На всех визитках одно и то же: Льюис Ли Орлеан, частный детектив. И номер телефона.

Я набираю указанный номер, и сотовый телефон в портфеле начинает звонить.

Снаружи кричит Льюис Ли Орлеан. Зовет меня, чтобы я помог ему открыть дверь.

Если это поможет Саре убить меня, я расскажу ей, как он кричал, детектив. Как он рыдал, закрывая лицо руками, и рассказывал мне, что у него есть жена и трое детишек. Еще совсем маленьких. Но он не носил обручального кольца, и у него в бумажнике не было никаких фотографий.

Говорят, человек чувствует, когда на него смотрят. Ощущение такое, как будто по коже ползают муравьи. Но я ничего такого не чувствовал. В тот день я возился с машиной. Переставил колеса, проверил, не сильно ли стерлись тормозные колодки. Поменял масло с зимнего 10-10 на летнее 10-40. Там, на крошечном экранчике видеокамеры, я достал из-под фургончика полную канистру с автомобильным маслом и потащил ее к машине, держа под мышкой. Я, совершенно недееспособный, травмированный на рабочем месте шофер из отдела доставки, который клялся на суде, что я не могу даже зубы почистить нормально, потому что руки не поднимаются. Искалеченный инвалид, которому только и остается, что до конца жизни пастись на травке. Но там, на экране видеокамеры, голый по пояс — пот из подмышки стекает ручьями на канистру с маслом и расползается темно-коричневой тенью, — я мог бы сойти за циркового силача.

Жить на природе, на свежем воздухе, не переедать, хорошо высыпаться… Этот загорелый маленький человечек с рельефными мышцами — я был таким в девятнадцать лет.

Мне в жизни не было так хорошо, а этот мужик, запертый у меня в сортире, мог все это разрушить.

В случаях серьезного производственного травматизма страховые компании всегда подают апелляцию. Иногда слежка за человеком продолжается несколько лет. Для того чтобы снять пять минут четкого видео, как этот калека загружает в багажник пикапа тяжеленную почвофрезу. Запись показывают на суде, и вот оно: дело закрыто. Инвалидность снимается. Истец считал себя обеспеченным на всю жизнь: не дохлое денежное пособие каждый месяц, бесплатное медобслуживание, плюс викодин, перкоцет и оксиконтин в необходимых количествах, чтобы ему было хорошо до конца дней. Но ответчик поставил запись — загрузка почвофрезы в багажник, — и все, лафа кончилась.

Ему сорок пять, может быть, пятьдесят, и его обвиняют в мошенничестве со страховкой. И тут — без шансов. Теперь придется пахать всю оставшуюся жизнь, за минимальную зарплату. Никакого пособия по безработице. Ни секунды свободного времени, пока ему не исполнится шестьдесят с чем-то, когда можно будет выйти на пенсию.

Прямо сейчас, в эту минуту, даже пожизненное заключение за убийство кажется Саре Брум очень заманчивым по сравнению с тем, чтобы лишиться машины и дома, отдать все свои сбережения в счет поимущественного налога и оказаться на улице.

Когда я был на ее месте, у меня была только коробка с четырьмя ядовитыми «бомбами» от насекомых. У меня под фургончиком обнаружилось осиное гнездо. В инструкции на каждом баллончике было сказано, что перед употреблением его надо встряхнуть, а потом отломить кончик на тонкой насадке сверху. Из «бомбы» повалит ядовитый дым, и будет валить, пока весь не выйдет.

Там было написано, что эта штука убивает все живое.

Бедный детектив. Я пододвинул к сортиру стремянку и сбросил все четыре «бомбы» в вестовую трубу. Потом зажал трубу рукой, чтобы не было утечки. И вот я стою на стремянке, этакий, бля, Адольф Гитлер, и слушаю, как мой детектив задыхается от ядовитого газа, кашляет и умоляет меня его выпустить. Он там давится жидкой блевотиной; я слышу, как вязкая масса изливается на дощатый пол — меня самого чуть не стошнило от этих звуков. От серного запаха распыленной отравы и вони его рвотных масс. «Бомбы» внутри продолжали шипеть, а потом струйки белого дыма повалили из всех щелей, из всех дырочек, где были забиты гвозди. Отдававший бензином дым рвался наружу со всех сторон, пока детектив бился о дверь и о стены, пытаясь выбраться из сортира. Набивал синяки на руках, под подкладными плечами своего дорогого коричневого костюма. Тратил силы.

Нога болит жутко. Я сижу в этом сарае, жду, когда Сара Брум разрешит все проблемы в моем лице. Я мог бы ей столько всего рассказать. О том, что средство от насекомых только вызвало тошноту у обоих. О том, каковы ощущения, когда бьешь человека по голове гаечным ключом. Первые десять-двенадцать ударов не дают никаких результатов, кроме малоприятного красного месива из волос и разорванной кожи. Даже если держать ключ двумя руками, все равно у тебя не получится проломить кость с первого раза. А гаечный ключ очень быстро становится скользким от крови, и надо пойти и найти что-то чистое, чтобы закончить работу.

Даже если я не был нетрудоспособным до того, как убить этого мистера Льюиса Ли Орлеана, когда все закончилось, я точно стал инвалидом. Убивать человека — работа нелегкая. Нелегкая и грязная. Нелегкая, грязная и очень шумная, потому что жертва вопит во весь голос, причем смысла в ее словах — не больше, чем в реве коровы на бойне.

Насколько я понимаю, даже если бы я не прибил своего мистера Любопытного Детектива, его бы прикончила долгая холодная ночь. Слепни и болевой шок от перелома ноги. Мертвый — он мертвый, а это значит, что мы оба отмучились. Ну, почти.

Даже если бы меня не прищучили, после убийства детектива у меня как-то отбило охоту изображать из себя инвалида. Теперь я знал, что за мной наблюдают, я видел список. Пройдет время, и они отрядят другого детектива, чтобы шпионить за мной.

Отсюда вывод: если не можешь побить врага, переходи на его сторону.

По ящику как раз прошла очередная реклама заочных курсов, и я позвонил по указанному телефону. Там учат, как вести слежку за подозреваемым. Как рыться в мусорных баках в поисках вещественных доказательств. Через полтора месяца мне прислали диплом частного детектива. После этого у меня появился свой собственный список халявщиков, за которыми следовало проследить. Провести свое собственное небольшое расследование с ДПСК, то есть документальными подтверждениями скрытой камерой, как я это называю.

Работа, в общем, несложная. Проявляешь находчивость и «сдаешь» своих же коллег-инвалидов. В большинстве случаев тебе даже не нужно являться в суд. Просто сдаешь свой отчет, предъявляешь квитанции и чеки за мотель, взятую напрокат машину и еду в ресторанах — и тебе присылают по почте чек. Возмещение расходов плюс комиссионные.

Но вернемся к госпоже Брум. Первые пять дней напряженной работы не принесли никаких результатов. Когда ты непрестанно следишь за объектом, чтобы снять ДПСК, ты с ним как-то сродняешься. Ходишь за ним неотвязно. На почту, в библиотеку, в бакалейную лавку. Даже если она целый день не выходит из трейлера, занавесила окна и смотрит телик, я все равно наблюдаю: прячусь в своей взятой напрокат машине, припаркованной неподалеку — лежу на переднем сиденье, пристроив подушку к дверце с пассажирской стороны. Чтобы видеть, что происходит. Даже если не происходит вообще ничего.

Объект наблюдения, он как родной.

Весь день, с полудня до вечера, я просидел на корточках, прячась в кустах на холме за трейлером Сары Брум и прихлопывая'комаров. Наблюдал за ней через видоискатель камеры;

ждал подходящего случая, чтобы нажать кнопку ЗАПИСЬ. Саре всего-то и нужно было, что наклониться и подхватить белый баллон с пропаном. Пять минут записи, как она разгружает большие пакеты с кошачьей едой из багажника своего старого драндулета с открывающейся вверх задней дверью — и дело сделано. Оставалось лишь сдать машину и улететь домой следующим рейсом.

Разумеется, я сижу у нее в сарае, потому что споткнулся и упал. Она нашла меня на холме, когда уже стемнело, и комары совершенно взбесились. Это было гораздо хуже, чем все, что может со мной сотворить сама Сара: пулевые и ножевые ранения — это ничто по сравнению с их укусами. Пришлось звать на помощь, и она подняла меня на ноги, приобняла за талию и дотащила досюда чуть ли не на себе. Уложила меня в сарае. Сказала, чтобы передохнуть. Пару минут.

Никто и не утверждает, что я отличаюсь особенной оригинальностью. Я говорю ей, что наблюдаю за птицами. Эти края знамениты своей популяцией хохлатых ржанок. И синезобых фазанов, у которых как раз сейчас брачный сезон.

Она берет мою видеокамеру, открывает экран для просмотра и говорит:

— Ой как интересно. А можно мне посмотреть? Камера тихонько жужжит, потом раздается щелчок, и на панели мигает красный огонек ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ. Сара глядит на экран, улыбается. Она накачалась таблетками, и ей хорошо.

Я говорю: нет. Тянусь за камерой, чтобы отнять. Но слишком резко. Я говорю ей: нет. Слишком громко.

И Сара Брум пятится от меня и поднимает камеру повыше, так чтобы я не достал. Отсвет экрана лежит у нее на лице, словно мерцающий свет свечи; она улыбается и продолжает смотреть.

Она продолжает смотреть, но лицо у нее меняется, улыбка стирается, уголки рта ползут вниз, щеки западают.

Там, на экране, отснятые материалы. Сара Брум таскает мешки с компостом, скользкие белые пластиковые мешки с коровьим навозом. На каждом мешке отпечатано черными буквами: «Вес: 50 фунтов».

Она по-прежнему глядит на экран. Смотрит не отрываясь. Лицо напряженное, словно все мышцы собрались в тугой комок точно посередине. Брови. Губы. Вот они, эти злосчастные пять минут, которые положат конец ее жизни, и она это знает. Мое коротенькое ДПСК, которое снова вернет ее в рабство «синих воротничков».

Может быть, ее больная спина вдруг поправилась. Может быть, она притворялась с самого начала. Но одно очевидно: она — никакой не инвалид. С такими ручищами, как у нее, она могла бы выступать в каком-нибудь шоу с номером «Силовая борьба с крокодилами».

Сара Брум, я просто хочу, чтобы ты знала, как я тебя понимаю. Прямо сейчас, в эту минуту, когда ты читаешь инструкцию на коробке с крысиным ядом, хочу сказать тебе вот что: эта первая неделя, когда я был инвалидом, абсолютно беспомощным и ни на что не способным — она была самой лучшей за всю мою взрослую жизнь.

Вот она, мечта всех фермеров. Всех железнодорожных кондукторов и официанток, которые хоть раз в жизни брали недельный отпуск, чтобы пожить на природе в кемпинге; в один прекрасный, удачный день товарный поезд слишком быстро влетит в поворот и сойдет с рельсов, или ты поскользнешься на пролитом молочном коктейле, и все — можно жить полной жизнью, поселившись поблизости от какой-нибудь безымянной гравиевой дороги. Счастливым калекой

Это, может быть, не совсем то, что называют «хорошей жизнью», но это «вполне неплохая жизнь». Стиральная машина с сушилкой на крытом деревянном помосте рядом с трейлером. Сплошной металл в облупившейся краске, в волдырях и нарывах ржавчины.

Если бы она меня слышала, если бы она стала слушать, я бы сказал Саре Брум, где именно располагается сонная артерия. И куда лучше бить молотком по голове, чтобы наверняка.

Нет, Сара Брум просто просит меня подождать пять минут. Она выходит, а я остаюсь в сарае. Закрывается дверь. Слышно, как щелкает висячий замок.

Прямо сейчас, в эту минуту, она точит нож. Перебирает свою одежду, брюки и блузки, джинсы и свитера, ищет вещи, которые больше не будет носить.

Я жду ее, я кричу ей, что все хорошо. Что ей не надо себя казнить. То, что она сейчас делает, это правильно. Я кричу ей, что это единственный способ покончить со всем этим раз и навсегда.

* * *
Стоя за стойкой буфета в холле, Агент Краснобай говорит:

— Но она поступила умнее, эта Сара Брум.

Вместо того чтобы его убивать, она записала на видеокамеру его признание. Всю историю. Про убийство Льюиса Ли Орлеана. А потом спрятала кассету и отвезла его в больницу.

— Вот это я называю счастливым концом… — говорит нам Агент Краснобай.


17.


Есть истории, сказал бы вам мистер Уиттиер, которые ты рассказываешь и тем самым используешь. А есть истории, которые используют тебя.

Мисс Америка держится за живот обеими руками, забравшись с ногами на желтое кресло в готической курительной комнате; сидит на корточках и раскачивается взад-вперед, ее плечи укутаны шалью. Непонятно, то ли это так вырос ее живот, то ли на ней слишком много всего надето. Она раскачивается взад-вперед, ее руки расчерчены красными линиями воспаленных следов от кошачьих когтей. Она говорит:

— Знаете, что такое ЦМВ, цитомегаловирус? Вирусное заболевание, смертельно опасное для беременных. И его переносят кошки.

— Если тебе неудобно насчет кота, — говорит Недостающее Звено, — так тебе и надо.

Держась за живот и раскачиваясь взад-вперед. Мисс Америка говорит:

— Вопрос стоял так: либо я, либо кот…

Мы все сидим во «Франкенштейновой комнате» перед камином из желтого с красным стекла. Сидим и присматриваемся друг к другу. Берем на заметку. Запоминаем все жесты, все реплики диалога. Ведем запись каждого мига, каждого события, каждого проявления чувств — поверх предыдущих.

Сидя в желтом кожаном кресле, Недостающее Звено оборачивается к Графине Предвидящей, которая сидит в кресле рядом, и говорит:

— Ну а ты здесь какими судьбами? Что натворила, кого убила?

Все старательно делают вид, будто не понимают, что он имеет в виду.

Каждому хочется быть камерой. Не объектом.

— Похоже, мы все от чего-то скрываемся, — говорит Недостающее Звено. С его длинным носом, густыми сросшимися бровями, нависающим лбом, с этой его бородищей, он говорит: — А с чего бы еще люди вдруг добровольно поедут в какое-то незнакомое место, с каким-то там мистером Уиттиером, о котором они ничего не знают?

На желтых шелковых обоях, между высокими узкими окнами с витражами, за которыми — вечные сумерки в 15 ватт, на желтых обоях Святой Без-Кишок рисует палочки, ведет счет дням. Сколько их там прошло. Держа пастельный мелок двумя пальцами, указательным и большим — других на руке не осталось, — он рисует по палочке на каждый день, когда Сестра Виджиланте включает свет.

На полу из плотно подогнанных каменных плиток Агент Краснобай катает розовое колесо-тренажер, пытаясь сбросить еще больше веса.

Печка сломана — снова. Нагреватель воды тоже сломан.

Унитазы забиты попкорном и дохлым котом. Стиральная машина и сушилка щетинятся вырванными и обрезанными проводами.

Народ писает в миски и потом выливает все это в раковину,

Или же приподнимает юбки и по быстрому писает где-нибудь в уголке, в большом зале.

Мы, в своих сказочных париках и бархатных нарядах, кое-как убиваем время в этих холодных чертогах, где каждый звук отражается эхом, где все провоняло мочой и потом. В точности как родовитые вельможи при королевском дворе пару веков назад. Все эти дворцы и замки, такие чистые и элегантные в теперешних киноверсиях, на самом деле — если вдруг кто не знает, там плохо пахло и было холодно.

По словам Повара Убийцы, кухни во французских замках располагались так далеко от королевской столовой, что еда успевала остыть, пока ее доставляли к столу. Поэтому французы и изобрели этот свой миллион густых соусов и подливок — в качестве «одеяла», сохраняющего тепло. Чтобы блюда к столу подавались горячими.

Мы нашли все предметы в нашей игре «найди и собери»:

шар для боулинга, колесо-тренажер, кота.

— Человечность определяется не по тому, как мы обращаемся с другими людьми, — говорит Недостающее Звено. Растирая пальцем слой кошачьей шерсти у себя на рукаве, он говорит: — Человечность определяется по тому, как мы обращаемся с животными.

Он смотрит на Сестру Виджиланте, которая смотрит на часы у себя на руке.

В мире, где права человека ценятся, как никогда за всю историю… В мире, где общий уровень жизни достиг наивысшей отметки… в культурной традиции, где каждый несет ответственность за свою жизнь — здесь, говорит Недостающее Звено, животные быстро становятся последними настоящими жертвами. Единственными рабами и добычей.

— Животные, — говорит Недостающее Звено, — это наше мерило для определения человека.

Если не станет животных, не будет уже никакой человечности.

В мире, где есть только люди, люди не будут значить вообще ничего…

— Может, они только поэтому и не поубивали друг друга, эти люди на вилле Диодати, в дождливые дни, когда им приходилось безвылазно сидеть в доме, — говорит Недостающее Звено

У них были собаки, кошки, лошади и обезьяны, и поэтому они и вели себя по-человечески.

Глядя на Мисс Америку, с ее воспаленными красными глазами и разгоряченным, мокрым от пота лицом, Недостающее Звено говорит о том, что в будущем люди станут устраивать демонстрации протеста под окнами больниц — с плакатами, на которых будут изображены улыбающиеся младенцы, эти люди, они станут ругаться и плевать в будущих матерей — в этом жалком, презренном, перенаселенном мире, говорит Звено.

— Эти люди будут с остервенением ругать тех немногих эгоистичных женщин, которым все еще хочется рожать детей…

В этом мире будущего, в мире, который снаружи, животные останутся лишь в зоопарках и в кино. Все, что не есть человек, превратится во вкусовые добавки к пище: курица, говядина, свинина, баранина или рыба.

Мисс Америка держится за живот и говорит:

— Но мне надо нормально питаться

— Если не станет животных, — говорит Недостающее Звено, — люди останутся, да. Но человечности уже не будет.

Глядя на свое кольцо, подаренное женихом в честь помолвки, на огромный бриллиант Леди Бомж, который сверкает теперь на ее тонком пальце, Мать-Природа говорит:

— То, что ты говорил о выступлениях против детей… это так мерзко. В духе Товарища Злыдни. Четвертого призрака этого места.

— Согласен, — говорит Святой Без-Кишок, глядя на Мать-Природу. — Дети это… прекрасно.

Мать-Природа и Святой — наша любовная линия сюжета.

Недостающее Звено поднимает руки, встряхивает рукава.

Прижимает к вискам указательные пальцы и говорит:

— Тогда я выхожу с ней на связь.

На потустороннюю связь с Товарищем Злыдней. И с мистером Уиттиером, который вещает устами Недостающего Звена и говорит, что людям необходимо признать и принять дикую, животную сторону своей натуры. Нам нужны выходы для рефлексов: бежать и драться. Надо как-то реализовывать эти умения, которым мы научились за тысячу поколений. Если мы подавляем в себе потребность делать больно и испытывать боль, если мы отрицаем ее и позволяем всей этой нереализованной боли копиться в себе, вот тогда и начинаются войны. Серийные убийства. Стрельба в школьных классах.

— Ты хочешь сказать, мы воюем, — уточняет Святой Без-Кишок, — из-за того, что у нас низкая сопротивляемость к скуке?

И Недостающее Звено говорит:

— Мы воюем из-за того, что отрицаем эту низкую сопротивляемость.

Агент Краснобай снимает на камеру Графа Клеветника, который записывает на диктофон Недостающее Звено, мы все пытаемся отыскать какие-то выразительные детали, чтобы потом передать их актеру, на съемочной площадке, когда-нибудь. Детали, благодаря которым наша версия правды станет более реальной.

Мисс Америка лезет рукой под юбки, ее невидящий взгляд устремлен в одну точку, вниз, на ковер. Она шарит рукой под слоями юбок, и на мгновение ее дыхание замирает.

Когда она вынимает руку, ее пальцы влажно блестят. Они испачканы чем-то прозрачным. Не кровью. Мисс Америка нюхает свою руку и хмурится. Кожа на лбу собирается глубокими морщинками.

Бедная Директриса Отказ уже не плачет. Слезы кончились давным-давно. С той минуты она просто сидит и смотрит на Мисс Америку. Ходит за ней повсюду, из комнаты в комнату. Ждет.

— У тебя заражение, бактериальная инфекция, — говорит Недостающее Звено, глядя на царапины на руках Мисс Америки. — Bartonella bacterium, бартонелла, воспаление лимфатических узлов. — Он делает паузу, чтобы люди успели записать. Он произносит по буквам: — Б-А-Р-Т-О… — пока Граф Клеветник чиркает ручкой у себя в блокноте.

— И если я не ошибаюсь, — говорит Звено, принюхиваясь, — у тебя только что отошли воды.

Мисс Апчхи кашляет в кулачок, после чего настает тишина, в которой скрип ручки, пишущей по бумаге, кажется громким, как грохот грома.

Директриса Отказ смотрит на мокрую руку Мисс Америки. Каждый из нас: камера, скрытая за камерой, скрытой за камерой.

Стряхивая кошачью шерсть с рукавов, не поднимая глаз. Недостающее Звено говорит:

— В народе эту болезнь называют «кошачьи царапки».

— У меня мигрень, — говорит Мисс Америка и вытирает мокрые пальцы о шаль. Сгребает в охапку свои многочисленные юбки и встает с кресла, вернее, почти падает. Зябко кутается в шаль, прикрывая исцарапанную шею. Уже на пути к лестнице Мисс Америка говорит: — Я иду к себе.

Все сиденье ее кресла потемнело. Намокло. От воды, не от крови.

Когда Мисс Америка исчезает из виду, спустившись по лестнице, только тогда Директриса Отказ сдвигается с места.

Едва Мисс Америка исчезает из виду, Директриса Отказ идет следом за ней.

А мы все наблюдаем, записываем. Как Директриса идет, приподняв длинную юбку своего форменного наряда а-ля Клара Бартон, с белым фартуком, красным крестом на груди и складчатой шапочкой медсестры, пришпиленной к парику. Ее руки так крепко вцепились в ткань юбки, что кажутся синеватыми. Подбородок прижат к груди. Хмурый взгляд исподлобья.

Губы сжаты так плотно, что на стиснутых челюстях образовались заметные желваки. Директриса Отказ направляется следом за Мисс Америкой, почти беззвучно. Не громче, чем скрип наших ручек, пишущих по бумаге.

Мы все сидим, ждем истошного вопля.

Нужно, чтобы что-то случилось.

Что-то смачное, что-то мерзкое.

Мифология нас — только минус один претендент на гонорар.

Агент Краснобай, весь мокрый от пота, тяжело опускается на пол, ложится на бок, дышит неровно и сбивчиво. У него под кафтаном — широкие гаремные шаровары. Парик надвинут низко на лоб — для тепла. Он говорит, обращаясь к Недостающему Звену:

— В плане проверки твоей теории… — Агент Краснобай говорит: — Что ты натворил, кого убил?


Эволюция

Стихи о Недостающем Звене
— Чем ты займешься сегодня? — спрашивает Недостающее Звено. — Что ты сделаешь, чтобы оправдать свое существование?

Чтобы оправдать эту гору из мертвых животных и предков, на вершине которой — ты.


Недостающее Звено на сцене: злобный взгляд исподлобья, желтые глаза глядят из глубокой тени под нависающим лбом.

Глаза и нос словно вытеснены на маленькую полянку, небольшую открытую местность между кустистыми зарослями бровей и чащобой его бороды.

Руки свисают почти до колен, на костяшках пальцев — черный каракуль щетины.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

Проекция любительской киносъемки, в которой чудовище, покрытое рыжим мехом, ростом с всадника в седле, с вытянутой, заостренной макушкой, убегает из кадра.

Берег реки в ясный, солнечный день, на заднем плане — сосновый лес.

Это чудовище из киносъемки перекрывает фигуру Недостающего Звена, рыжие мохнатые груди болтаются на бегу, она оборачивается и смотрит.


Недостающее Звено говорит там, на сцене:

— Ты живешь лишь потому, что умер кто-то другой.

Кто-то жил, а потом умер, чтобы ты мог родиться и жить.

Эта гора мертвецов, они возносят тебя к свету солнца.

Недостающее Звено говорит:

— Все их стремления, вся их энергия, вся сила, которую они накопили…

Как ты ими распорядишься?

Как воспользуешься этим даром?

Кожаные ботинки, жареные цыплята, воины, павшие в битвах, будут лишь бесполезной трагедией, если ты не воспользуешься этим даром и бесцельно растратишь его, тупо пялясь в телевизор. За рулем в уличной пробке. В ожидании авиарейса.


— Как ты воспользуешься этим даром? — спрашивает Недостающее Звено.

Как ты докажешь, им, всем существам, которые были здесь до тебя, что их рождение, их труды и их смерть были все-таки не напрасны?


Диссертация

Рассказ Недостающего Звена
Как оказалось, это было не настоящее свидание.

Ну да, было пиво. И вполне симпатичная девушка. И бильярд в баре. И музыка в музыкальном автомате. Пара гамбургеров с яичницей, жареная картошка. Самая «свиданческая» еда.

Рановато, конечно, после смерти Лайзы. Но было приятно. Куда-нибудь выйти.

И все же эта новая девушка — она вообще не отводит взгляд. Ни разу не посмотрела на телевизор над баром, где идет футбол. Не забила ни одного шара, потому что не смотрит на шар, по которому надо бить. Ее глаза, они как будто пишут под диктовку. Стенографируют. Фотографируют.

— Ты слышал про эту погибшую девочку? — спрашивает она. — Она была из резервации, да? — Она говорит: — Ты ее знал?

Кедровые панели на стенах бара прокоптились от сигаретного дыма. На полу — толстый слой опилок, чтобы впитывать плевки пережеванного табака. Мерцающие рождественские гирлянды растянуты под черным потолком. Красные, синие, желтые огоньки. Оранжевые и зеленые. Некоторые огоньки мигают. В таких барах все можно: прийти с собакой или с оружием. Никто ничего не скажет.

И все же это скорее интервью, чем свидание. Даже когда эта девушка констатирует факт, это звучит как вопрос:

— А ты знаешь, — говорит она, — что святой Андрей и святой Варфоломей пытались обратить в христианскую веру великана с песьей головой? — Она даже не смотрит, куда посылает шар, она продолжает взахлеб: — Католическая церковь описывает великана как огромного человека 12 футов ростом, с песьей мордой, львиной гривой и зубами, как кабаньи клыки.

Конечно, она промахивается, но не прекращает бубнить: бу-бу-бу.

— А ты слышал такое итальянское выражение: lupa manera? — говорит она.

Нагнувшись над бильярдным столом, она не попадает по очередному легкому шару, по шару № 2, который стоит на прямой линии к угловой лузе. Она говорит без умолку, без передышки:

— А ты слышал о Гандильонах? Была такая семья, во Франции. — Она говорит: — В 1584 году их всех сожгли на костре…

Эта девушка, Менди Как-ее-там, она появилась в университетском городке пару месяцев назад, наверное, с рождественских каникул. Короткие юбки, сапожки на шпильках, острых, как заточенный карандаш. Здесь такие не купишь. Поначалу она в основном обреталась на факультете антропологии. Кажется, в аспирантуре. Была ассистентом преподавателя по «Народам мира», и вот тогда, собственно, и начались эти гляделки. Потом она стала интересоваться программой предварительных юридических курсов на факультете английского языка. Каждый день она там. Каждый день говорит: «Привет». Наблюдает. Шпионит. Глаза фотографируют. Берут на заметку.

Знакомьтесь: Менди Как-ее-там, тайный агент.

Так продолжалось весь зимний семестр, и вот на этой неделе она говорит:

— Может, сходим куда-нибудь перекусить? Она угощает. И все же даже при гамбургерах, рождественских гирляндах и пиве, это никакое не свидание. Теперь, запоров шестой шар, она говорит:

— В антропологии я явно сильнее, чем в бильярде. — Натирая кий мелом, она говорит: — Знаешь слово «varulf»?А про такого Жиля Трюдо? Он был проводником генерала Лафайетта во время Войны за независимость. — Все еще натирая кий кубиком синего мела, Менди Как-ее-там говорит: — Или вот еще, французское слово: loup-garou?

И все это время ее глаза смотрят. Оценивают, наблюдают. В ожидании реакции. В поисках ответа.

Она хочет встречаться — но это в ней говорит антрополог. Она приехала сюда из Нью-Йорка, прилетела в такую даль, исключительно для того, чтобы познакомиться с мужиками из резервации чивлахов. Да, это расизм, говорит она.

— Но это хороший расизм. Меня возбуждают чивлахи… Менди Как-ее-там подается вперед, наклонившись над нашими гамбургерами, ставит локти на стол, подпирает рукой подбородок. Водит свободной рукой по столу, следуя за какой-то невидимой линией на сальной поверхности. Она говорит, что мужчины из племени чивлахов, они все на одно лицо.

— У них на лице — большой член с яйцами, — говорит она.

Она имеет в виду, что у мужчин из племени чивлахов, у всех квадратные подбородки, выпирающие далеко вперед. Подбородки раздвоены так глубоко, что это и вправду похоже на яйца в мошонке. Мужчинам-чивлахам всегда надо бриться, даже когда они только-только побрились.

Эта вечная темная щетина, Менди Как-ее-там называет ее:

«Небритость за пять минут».

У мужчин из резервации чивлахов всего одна бровь, то есть, наверное, их две, но они соединяются в сплошную кустистую полосу жестких черных волос, наподобие лобковых, которая проходит через все лицо, от уха до уха.

А между этими черными зарослями над глазами и щетинистым подбородком красуется пресловутый чивлахский нос. Длинный, мясистый, как будто вечно распухший нос, похожий на член в состоянии мягкой эрекции. Кончик носа свисает, закрывая рот. Свисает почти до самого подбородка, этой небритой второй мошонки.

— Эти брови скрывают глаза, — говорит Менди. — А нос закрывает губы.

Когда ты встречаешь мужчину из племени чивлахов, первое, что бросается в глаза: лобковые волосы, огромный член в состоянии полуэрекции и волосатые яйца.

— Как Николас Кейдж, — говорит она, — только лучше. Как член с яйцами.

Она ест жареную картошку и говорит:

— Настоящий критерий мужской привлекательности.

Она солит картошку. Весь наш столик усыпан солью, как белым песком. Она расплачивается карточкой «American Express» такого цвета, какого бармен в жизни не видел. Титановой или урановой.

Она приехала сюда писать диссертацию. В Манхэттене, среди всех этих хихикающих аспирантов антропологического факультета, невозможно нормально работать над такой необычной темой. Ее научные руководители посоветовали ей заняться «полевой практикой». По ее предмету, криптозоологии. Изучение вымерших или легендарных животных, типа снежного человека, Лох-Несского чудовища, вампиров, суррейской пумы, человека-мотылька, Дьявола Джерси. Животных, которые, может быть, существуют на самом деле, а может, и нет. Это один из ее консультантов предложил ей поехать сюда, посетить резервацию чивлахов, изучить их культуру и провести небольшое расследование «на месте». Собрать фактические материалы для своей диссертации. Материалы по делу.

Ее глаза мечутся, наблюдают. Проверяют реакцию. Ждут подтверждения

— Господи, — говорит она и закатывает глаза, вроде как показать, что она шутит. Хотя, наверное, не шутит. — Меня послушать, так прямо вторая Маргарет Мид, да?

Она собиралась пожить в резервации. Снять дом или что-нибудь в этом роде. Ее папа с мамой, оба врачи, и им хочется, чтобы она воплотила свою мечту, чтобы она занималась тем, что ей нравится — а не так, как они, — сколько бы им это ни стоило. Даже рассказывая о себе, Менди Как-ее-там задает вопросы. Даже рассказывая о своих папе с мамой, она говорит:

— Почему же они не меняют профессию? Им же плохо, да? Каждая ее фраза завершается знаком вопроса. Ее глаза, серые или голубые, а потом вдруг — серебристые, они по-прежнему наблюдают. Она кусает свой гамбургер, хотя он, наверное, давно остыл. Как будто ешь что-то мертвое. Она говорит:

— Эта девочка, которая погибла…

А потом: -

— Как ты думаешь, что с ней случилось?

Ее диссертация посвящена таинственным существам, волосатым великанам, которые присутствуют во всех мифологиях по всему миру. В Каскадных горах у Сиэтла их называют сиэйтик. В Европе — альма. В Азии — йети. В Калифорнии — омаха. В Канаде — сасквотч. В Шотландии — фир-лиат-мор, знаменитый «серый человек», который живет на горе Бен-Макдуи. В Тибете — метох-кангми, или «ужасный снежный человек».

Все это — просто разные названия. А волосатые великаны — одни и те же. Живут в лесах или в горах. Иногда их видят путешественники и лесорубы. Иногда их удается сфотографировать. Но еще не было случая, чтобы кого-то из них поймали,

Общекультурный феномен, как она это называет.

Она говорит:

— Мне очень не нравится общий термин: «Большая нога». Все эти легенды родились независимо друг от друга, но все они говорят об огромных, лохматых чудовищах, от которых жутко воняет. Как правило, эти чудовища застенчивы и пугливы, но если их спровоцировать, могут напасть. Был случай, в 1924 году, когда шахтеры на Тихоокеанском северо-западе увидели животное, похожее на гориллу, и стали в него стрелять. А ночью их домик на горе Сент-Хеленс окружила целая стая этих гигантских «горилл» и забросала его камнями. В 1967 году один лесоруб в Орегоне наблюдал, как какое-то огромное волосатое существо ворочало камни весом чуть ли не в тонну, вырывало их из промерзшей земли и ело сусликов, забравшихся под валуны, чтобы впасть в зимнюю спячку.

Главный довод в пользу того, что этих монстров не существует: что до сих пор ни одного не поймали. И не нашли мертвым. Притом что сейчас столько народу бродит по диким краям, уж кто-то мог бы словить хотя бы одного завалящего снежного человека.

Бармен подходит к столику, спрашивает, кто хочет выпить еще? И Менди Как-ее-там умолкает, как будто то, что она говорит, это страшная государственная тайна. Она говорит бармену:

— Запиши на мой счет.

Когда он уходит, она продолжает:

— Знаешь такое уэльское слово: gerulfos?

Она говорит:

— Ты не против? — Она запускает обе руки в свою сумку, стоящую на стуле рядом, и достает блокнот, перехваченный резинкой. — Мои записи, — говорит она, снимает резинку и надевает ее себе на руку, чтобы не потерять.

— Ты слышал про расу людей, которых древние греки называли кинокефалами? — Она зачитывает из блокнота: — А про вурволаков? Асвангов? Кадехо?

Это — ее второй «пунктик».

— Все эти названия… — говорит она, тыча пальцем в раскрытый блокнот. — Люди по всему миру в них верят, уже не одну тысячу лет.

Во всех языках мира есть слово для обозначения вервульфов и прочих оборотней.

И везде они злые, и все их боятся.

На Гаити, говорит она, беременные женщины очень боятся, что вервульф съест новорожденного младенца, и поэтому будущие матери пьют горький кофе, мешая его с бензином. Купаются в отваре из чеснока, мускатного ореха, шнит-лука и кофе. Для того чтобы кровь младенца стала невкусной, и никто из местных вервульфов на него не позарился.

И вот тут Менди Как-ее-там делает смелое предположение, чему, собственно, и посвящена ее диссертация.

Снежные люди и оборотни, говорит она, это один и тот же феномен. Ученым не удалось найти ни одного мертвого снежного человека, потому что снежные люди превращаются обратно в нормальных. Эти чудовища — такие же люди. Они меняют свой облик всего лишь на несколько часов или дней в году. Отращивают шерсть. Впадают в неистовство, как берсеркеры, то есть древнескандинавские воины, которые специально вводили себя в состояние боевой ярости. Их тело меняется, увеличивается в размерах, и им нужен простор. Поэтому они и уходят в леса или в горы.

— Вроде как, — говорит она, — менструальный цикл у женщин.

Она говорит:

— У мужчин тоже есть эти циклы. Ну, у самцов животных. Например, у слонов. Раз примерно в полгода у них начинается гон. В это время они словно впадают в безумие. От них несет тестостероном. Их уши и гениталии меняют форму, а сами они злые, как сто чертей.

Лососи, говорит она, когда поднимаются вверх по течению во время нереста, тоже сами на себя не похожи: у них меняется цвет, челюсти деформируются, — как будто это вообще другая рыба. Или кузнечики, когда превращаются в саранчу. Их тела изменяют размер и форму.

— Согласно моей теории, — говорит она, — этот ген снежного человека связан либо с гипертрихозом, либо с родом гигантопитеков, крупных человекообразных обезьян, которые, как считается, вымерли полмиллиона лет назад.

Эта мисс Как-ее-там, она строчит, словно из пулемета: паф-паф-паф.

Впрочем, парням приходилось выслушивать бред и похуже, в надежде на перепихон.

Первый термин, объясняет она, гипертрихоз, это наследственная болезнь, когда человек страдает избыточным оволосением. Волосы растут по всему телу, буквально из каждой поры; людям с такой повышенной волосатостью остается лишь выступать в цирке. Второе умное слово, гигантопитек, обозначает гигантскую обезьяну 12 футов ростом, обнаруженную в 1934 году неким доктором Кенигсвальдом в ходе исследований огромного ископаемого зуба. Гигантопитеков считают предками человека.

Стуча пальцем по раскрытому блокноту, Менди Как-ее-там говорит:

— Как вы думаете, почему отпечатки следов, — она стучит пальцем, — сфотографированные Эриком Шиптоном на Эвересте в 1951 году, — она стучит пальцем, — точно такие же, один в один, как следы, сфотографированные на горе Бен-Макдуи в Шотландии, — она стучит пальцем, — и следы, найденные Бобом Гимлином в Северной Калифорнии в 1967-м?

Потому что все эти лохматые чудища, по всему миру, состоят в тесном родстве.

Согласно ее теории, по всему миру разбросаны изолированные группы людей, в хромосомах которых содержится «ген превращения», из-за которого они обращаются в волосатых чудовищ, в определенный период репродуктивного цикла. Эти люди живут изолированно, в глухих, отдаленных местах, потому что, понятное дело, никому не хочется превратиться в огромного лохматого полузверя посреди, скажем, Чикаго. Или Диснейленда.

— Или, — говорит она, — в самолете, во время трансатлантического перелета, где-то на полпути между Сиэтлом и Лондоном…

Она имеет в виду случай месячной давности. Когда пассажирский авиалайнер разбился неподалеку от Северного полюса. Последнее, что пилот успел передать по рации: что что-то ломится к нему в кабину. Срывает дверь. Стальную, пуленепробиваемую, взрывостойкую дверь в пилотскую кабину. Последнее, что было записано на бортовом регистраторе, в черном ящике — крики, рычание и вопли пилота: «Что это? Что происходит? Вы кто?…»

Федеральное управление гражданской авиации утверждает, что на борту самолета не могло быть никакого оружия, будь то холодного или же огнестрельного, и бомб. Пронести их туда было физически невозможно.

Управление внутренней безопасности предполагает, что авария произошла по вине единственного террориста, принявшего ударную дозу какого-то непонятного наркотика. Этот наркотик и наделил его или ее сверхчеловеческой силой.

Среди погибших пассажиров, говорит Менди Как-ее-там, была тринадцатилетняя девочка из резервации чивлахов.

— Эта девочка направлялась… — она листает блокнот, — в Шотландию.

Согласно ее теории, племя чивлахов решило отправить девочку за море незадолго до наступления половой зрелости. Чтобы она познакомилась и, может быть, вышла замуж за кого-нибудь из парней из общины Бен-Макдуи. Где, согласно традиции, великаны, покрытые серым мехом, бродят по склонам на высоте 4000 футов.

Менди Как-ее-там, она просто кладезь теорий. В Нью-Йоркской публичной библиотеке содержится одна из самых больших в стране коллекций оккультной литературы, говорит она, потому что когда-то библиотекой владел ведьминский ковен.

Менди Как-ее-там говорит, что у амишей есть специальные книги, где записаны имена всех до единого членов секты, из всех амишских общин на земле. Вроде как книги учета «своих». Чтобы амиши, когда эмигрируют или просто переезжают в другое место, могли бы поселиться среди своих, жить со своими и заключать браки между собой.

— И почему бы не предположить, что и у снежных людей есть похожие книги учета? — говорит она.

Ученым не удалось найти ни одного мертвого снежного человека, потому что смена облика — явление временное. И поэтому во всех культурах, на протяжении всей истории, были поверья об оборотнях

Существует фрагмент любительской киносъемки, сделанной человеком по имени Роджер Патгерсон в 1967 году. Ему удалось заснять странное, покрытое мехом существо, которое ходит на двух ногах. Женщину с заостренной макушкой, громадной грудью и пышной задницей. Ее лицо, грудь и задница, все ее тело было покрыто лохматыми рыжевато-каштановыми волосами.

Этот коротенький фильм, длиной всего в пару минут, который одни называют подделкой, а другие — неоспоримым доказательством существования снежных людей: может быть, это всего лишь чья-то тетушка Тилли, у которой начался брачный период. И вот она бродит по лесу, кушает ягоды и жуков и просто пытается держаться подальше от людных мест, пока она не превратится обратно в нормальную женщину.

— Бедная женщина, — говорит Менди. — Представляешь, как это «приятно», когда миллионы людей видят тебя заснятой на пленку в голом виде, в самый разгар критических дней «повышенной лохматости»?

Вполне вероятно, что каждый раз, когда этот фрагмент показывают по телику, родственники этой женщины зовут ее в гостиную и подшучивают над ней.

— То, что кажется чудищем всем остальным, — говорит Менди, — для племени чивлахов это всего лишь невинные кадры домашнего видео.

Она умолкает на пару секунд, выжидает. Может быть, ждет реакции. Смеха или вздоха. Нервного подергивания щеки.

Что касается этой девочки, в самолете, говорит Менди Как-ее-там, представляешь, что она пережила. Съела весь самолетный обед, но все равно не наелась. Она не помнит, чтобы ей когда-нибудь было так голодно. Она просит у стюардессы добавки: закусок, объедков, чего угодно. А потом понимает, что сейчас произойдет. До этой минуты она только слышала рассказы о том, как мама с папой уходят на пару ночей в леса и едят там оленей, лососей и скунсов — все, что удастся поймать. Они уходят в леса, а потом возвращаются домой, совершенно без сил, а мама, может быть, и беременной. И вот эта девочка бежит в туалет, чтобы спрятаться там, но туалет занят. Она стоит в проходе, под дверью туалета, и ее гложет кошмарный голод. Когда дверь наконец открывается, мужчина, который выходит, говорит: «Прошу прощения», — но все, уже поздно. То, что стоит перед дверью, это уже не человек. Это голод во плоти. И это вообще непонятно что толкает его обратно в крошечную пластиковую кабинку и запирается с ним внутри. Мужчина даже не успевает закричать, как это «оно», которое было тринадцатилетней девочкой, вгрызается ему в горло и вырывает зубами большой кусок мяса.

Она ест и ест. Срывает с него одежду, как будто чистит апельсин, чтобы добраться до сочной мякоти.

Пока пассажиры в салоне дремлют после обеда, она ест и ест. Ест и растет. А потом, может быть, кто-нибудь из стюардесс замечает, что из-под запертой двери туалета медленно вытекает кровь. Может быть, стюардесса стучит в дверь и спрашивает, все ли в порядке. Или, может быть, эта чивлахская девочка ест, ест и ест, и никак не может наесться.

То, что выходит из туалета, все в крови с головы до ног, оно еще не закончило кушать. Можно сказать, оно еще даже и не приступало. Оно влетает в салон, где все спят и поэтому свет приглушен, и идет по проходу, как будто вдоль буфетной стойки: хватает, откусывает, жует — чью-то щеку, кусок плеча. Его желтым голодным глазам этот набитый людьми самолет, наверное, представлялся большой коробкой шоколадных конфет.

Такой летучий шведский стол: ешь, что хочешь и сколько хочешь.

Последнее, что пилот успел передать по рации, до того, как дверь его кабины сорвали с петель: «Помогите. Спасите. Кто-то ест мой экипаж…»

Менди Как-ее-там умолкает, ее глаза — почти абсолютно круглые. Она хватается рукой за грудь, пытается отдышаться. Ее дыхание не поспевает за ее болтовней. У нее изо рта пахнет пивом.

Дверь открывается, и в бар входит компания каких-то парней, одетых во все оранжевое. Оранжевые свитера. Оранжевые жилеты. Оранжевые куртки. Спортивная команда. Нет, дорожные рабочие. В телевизоре над барной стойкой идет реклама: приходите служить в военно-морских силах.

— Представляешь? — говорит Менди.

Что будет, если она сумеет найти подтверждения своим догадкам. Если окажется, что такое племя действительно существует. А если кто-то решит, что эта их племенная особенность представляет опасность для общества? Если целый народ превратится в глазах остальных в эквивалент оружия массового уничтожения? Правительство обяжет всех носителей этого тайного гена принимать лекарства для подавления превращений? ООН введет карантин безопасности и изолирует всех потенциальных оборотней? В резервациях? В концлагерях? Или их всех окольцуют браслетами с радиопередатчиками, типа как лесники «маркируют» опасных медведей гризли, чтобы можно было следить за всеми их передвижениями.

— Это лишь вопрос времени, — говорит она, — пока ФБР не начнет расследование и не придет в резервацию, правильно?

В первую же неделю после приезда сюда она поехала в резервацию и попыталась поговорить с людьми. Она хотела пожить там, снять дом, понаблюдать за повседневной жизнью чивлахов. Познакомиться с их культурой, понять, чем они зарабатывают на жизнь. Собрать устные предания племени, узнать их историю. Она приехала в резервацию с диктофоном и кассетами на пятьсот часов записи. Но никто не захотел с ней поговорить. В резервации не было свободных домов, квартир или комнат, которые сдавались бы внаем. Она не пробыла в резервации и часа, как местный шериф поставил ее в известность, что там действует что-то похожее на комендантский час, и ей надо уехать из резервации до заката. А поскольку дорога длинная, то ей лучше выехать прямо сейчас.

Ее просто вышвырнули оттуда.

— Понимаешь, в чем дело, — говорит Менди Как-ее-там, — все это можно было бы предотвратить. Я бы смогла.

Обжорное бешенство этой девочки. Авиакатастрофу. ФБР будет здесь через несколько дней. А потом — концлагеря. Этнические чистки.

После этого она обреталась в местном университете, пытаясь «подцепить» кого-нибудь из парней-чивлахов. И вот, подцепила. И теперь задает вопросы и ждет. Но ждет не ответов, А бурных аплодисментов. Ждет подтверждения своей правоты.

Это слово, которое она называла, «varulf», это «оборотень» по-шведски. «Loup-garou» по-французски. Тот человек, Жиль Трюдо, проводник генерала Лафайетта, это был первый оборотень, упомянутый в американской истории.

— Скажи мне, что я права, — говорит она, — и я попробую вам помочь.

Если ФБР доберется сюда, говорит она, эта история уже никогда не дойдет до широкой публики. Все носители подозрительного гена просто исчезнут, по распоряжению правительства. Их всех изолируют. Ради общественной безопасности. Или случится какое-нибудь официально одобренное несчастье, которое разом разрешит проблему. Не геноцид; то есть не официально. Но иной раз правительству приходилось поступать жестко, если на то была уважительная причина: например, заразить племя оспой или переселить их в какую-нибудь отдаленную резервацию. Да, не во всех племенах были носители гена снежного человека, но как это можно было бы определить сто лет назад? А правительство не могло рисковать.

— Скажи мне, что я права, — говорит Менди Как-ее-там, — и я устрою вам выступление на утреннем телешоу «Сегодня».

Может быть, даже в Блоке А…

Она сделает так, чтобы люди узнали. История вызовет общественное сочувствие. Может быть, даже удастся привлечь «Международную амнистию». Это может стать следующей великой битвой за гражданские права. Только в глобальном масштабе. Менди Как-ее-там говорит, что она уже идентифицировала остальные, разбросанные по всему миру общины, племена и группы вероятных носителей ее умозрительного гена, из-за которого и происходит превращение в чудовищ. У нее изо рта пахнет пивом, она произносит «чудовищ» достаточно громко, так что оранжевые ребята, дорожные рабочие, оборачиваются в нашу сторону.

Сколько в мире таких общин, сколько там мужиков: кадри кого хочешь. Даже если она обломается на этом свидании, рано или поздно найдется кто-то, кто скажет ей то, что она хочет услышать.

Что оборотни и снежные люди действительно существуют. И что он — и то, и другое.

Парням приходилось выслушивать бред и похуже, в надежде на перепихон.

Даже парням-чивлахам с их порнолицами.

Даже мне. Но я говорю ей:

— Эту тринадцатилетнюю девочку звали Лайза. — Я говорю: — Она была моей младшей сестрой.

— Оральный секс, — говорит Менди Как-ее-там, — вполне допустим…

Надо быть идиотом, чтобы не отвезти ее к себе домой, в резервацию. Может быть, познакомить с народом. Со всей проклятой семейкой.

И, поднимаясь из-за стола, я говорю ей:

— Ты сможешь попасть в резервацию — прямо сейчас, — но сперва мне нужно позвонить.


18.


В гримерке у Мисс Америки, где серый бетон и ничем не прикрытые трубы, миссис Кларк стоит на коленях у двухъярусной кровати и говорит, что многие женщины мечтают иметь ребенка и представляют, как это будет, но мечта и реальность, они не всегда совпадают.

Мы, все остальные, стоим в коридоре. Подглядываем и подслушиваем. Боимся пропустить какое-нибудь ключевое событие. Боимся, что нам придется узнать о нем лишь с чужих слов.

Мисс Америка лежит на кровати, свернувшись калачиком, смотрит в серую бетонную стену. В этом эпизоде у нее роль без слов.

Миссис Кларк стоит рядом с ней на коленях, ее огромные груди лежат на краешке кровати. Она говорит:

— Помнишь мою дочку, Кассандру?

Девочку, которая заглянула в ящик с кошмарами.

Которая обстригла себе ресницы, а потом пропала.

— После того как она пропала, я в первый раз наткнулась на объявление мистера Уиттиера, — говорит мисс Кларк. — Листок лежал, как закладка, в книжке, в спальне Кассандры. И там, на листике, моя дочь написала: «Писательский семинар в полном уединении: Оставь привычную жизнь на три месяца».

Миссис Кларк говорит:

— Я знаю, что мистер Уиттиер делал это и раньше.

И Кассандра была здесь — запертая в этом здании — в прошлый раз.

Дети, говорит она. Когда они маленькие, они верят всему, что ты им рассказываешь о мире. Мама для них — это и мировая энциклопедия, и альманах, и словарь, и Библия, все вместе. А потом они достигают определенного возраста, и все меняется, словно по волшебству. На прямо противоположное. Теперь ты для них либо лгунья, либо дура, либо злейший враг.

Мы все записываем, голос мисс Кларк еле слышен из-за скрипа ручек по бумаге. Мы аккуратно записываем: либо лгунья, либо дура.

Из диктофона Графа Клеветника слышно:

— …либо злейший враг.

Миссис Кларк знает только, что после того, как Кассандра исчезла на целых три месяца, ее нашли. Полиция нашла Кассандру.

Стоя на коленях у кровати Мисс Америки, она говорит:

— Я согласилась помогать мистеру Уиттиеру, потому что хотела узнать, что случилось с моим ребенком… — Миссис Кларк говорит: — Мне хотелось узнать, но она никогда бы мне не рассказала…


Пропавший ребенок

Рассказ миссис Кларк
Через три месяца после того, как пропала Кассандра Кларк, она вернулась домой. Пришла пешком. Один человек, проживающий за городом, рано утром ехал на работу в город и увидел, как вдоль скоростного шоссе идет, прихрамывая, молодая девушка, причем почти голая. Из одежды на ней были только туфли, темные перчатки и набедренная повязка из темной ткани. И еще — что-то похожее на детский слюнявчик или черный платок, повязанный на шее и свисавший вперед, на грудь. Пока человек разворачивался и звонил в полицию, уже совсем рассвело, и стало видно, что девушка была полностью голой.

Ее перчатки и туфли, платок и набедренная повязка — это была засохшая кровь. Толстый слой черной крови, кишевший черными мухами. Мухи облепили ее, как густой черный мех.

Голова у девушки, вся в шрамах и струпьях, была обрита почти наголо. Причем волосы как будто не сбрили, а соскоблили тупым предметом. Осталось лишь несколько прядей коротких волос за ушами и на макушке.

Она хромала, потому что на правой ноге у нее не хватало двух пальцев.

Слюнявчик, засохшая кровь у нее на груди, этот мех из гудящих мух — врачи в отделении экстренной помощи счистили его спиртом и обнаружили, что у нее на груди играли в крестики нолики, причем и ходы, и поле вырезали ножом. Выиграл тот, кто ставил крестики.

Когда ей очистили руки, оказалось, что на обеих руках не хватает мизинцев. На всех остальных пальцах были вырваны ногти: вырваны с мясом, так что кончики пальцев распухли и стали багровыми.

Ее кожа под коркой засохшей крови была синюшно-белого. цвета. Лицо так исхудало, что на нем остались одни костяные наросты: нос, подбородок и скулы. Глаза и щеки запали, кожа на висках как будто провисла глубокими вмятинами.

За белыми занавесками в палате экстренной помощи миссис Кларк перегнулась через хромированные поручни на кровати дочери и сказала:

— Моя девочка, моя хорошая… кто это сделал? Кассандра рассмеялась и посмотрела на иголки капельниц, вколотые ей в руки, на прозрачные трубки, по которым ей в вены вливались лекарства. Она сказала:

— Врачи.

Нет, уточнила миссис Кларк, кто отрезал ей пальцы?

И Кассандра посмотрела на мать и сказала:

— Думаешь, я бы позволила это сделать кому-то еще? — Она перестала смеяться и сказала: — Я сделала это сама. — И больше Кассандра уже не смеялась. С тех пор — ни разу.

Полиция нашла улики, сказала миссис Кларк. Стенки влагалища Кассандры были утыканы деревянными щепками, тонкими, как иголки. Такие же щепки были и в заднем проходе. Судебные медики достали осколки стекла из порезов у нее на груди и руках. Миссис Кларк сказала своей дочке, что молчание — это не лучший вариант.

Полиции нужно знать все подробности, которые она сможет вспомнить.

В полиции сказали, что тот, кто это сделал, непременно похитит следующую жертву. И если Кассандра не сможет справиться со своим страхом и не поможет им в этом расследовании, ее обидчика никогда не найдут.

В окно лился солнечный свет, Кассандра сидела в кровати, опираясь спиной о подушки, и наблюдала за птицами, парившими в голубом небе.

Ее пальцы и грудь были обмотаны белыми бинтами. Рука, державшая карандаш, двигалась лишь для того, чтобы зарисовать птиц, паривших в небе. Альбом лежал у нее на коленях.

Миссис Кларк сказала:

— Кассандра, солнышко? Надо рассказать полиции все.

Если это поможет, в больницу может прийти гипнотизер. Следователь принесет анатомически детализированных кукол для наглядной беседы.

Кассандра по-прежнему наблюдала за птицами. И зарисовывала их в альбоме.

Миссис Кларк сказала:

— Кассандра? — и прикоснулась к перебинтованной руке-дочери.

И Кассандра взглянула на мать и сказала:

— Этого больше не повторится. — Снова глядя на птиц, Кассандра сказала: — По крайней мере, со мной… Она сказала:

— Я была жертвой себя самой.

Снаружи, на автостоянке, телевизионщики готовились к спутниковой трансляции; на крыше каждого микроавтобуса стояла «тарелка». Ждали только сигнала от ведущего в студии. Корреспонденты «с места событий» вертели в руках микрофоны и совали в уши наушники обратной связи.

В течение трех месяцев в городе, где они жили, все было оклеено объявлениями «Пропала девочка». Там была фотография Кассандры Кларк в форме капитана команды болельщиц. На фотографии она улыбалась и трясла светлыми волосами. В течение трех месяцев полиция допрашивала детей из ее школы. Детективы опрашивали людей, работавших на автобусной станции, на вокзале, в аэропорту. По местному телевидению и по радио передавали сообщения с перечислением примет пропавшей: вес 110 фунтов, рост пять футов шесть дюймов, зеленые глаза, светлые волосы до плеч.

Собаки-ищейки обнюхали ее юбку для выступлений в команде болельщиц и взяли след, который привел их к скамейке на автобусной остановке.

Сотрудники службы спасения на катерах провели все озера, пруды и реки вокруг города, на расстоянии дня езды.

Ясновидящие и гадалки звонили и сообщали, что девочка жива и здорова. Она сбежала с возлюбленным и вышла замуж. Или ее убили, и закопали тело. Или ее продали в белое рабство, и тайком увезли из страны — в гарем какого-то там нефтяного магната. Или она поменяла пол, и скоро вернется домой, только мальчиком. Или ее держат взаперти, в каком-то дворце или замке, вместе с другими людьми, которых она раньше не знала и которые все калечат себя. Эта последняя ясновидящая написала пять слов на листочке бумаге и послала листок миссис Кларк. Там было написано корявым почерком, дрожащей рукой:

Писательский семинар в полном уединении.

Через три месяца все желтые ленточки, которые люди привязывали к антеннам своих машин, поблекли почти до белого. Никто не прислушивался к ясновидящим, их было слишком много.

Каждый раз, когда полиция находила тело молоденькой девушки, которое нельзя было опознать: сожженное, разложившееся или изувеченное до полной неузнаваемости, — у миссис Кларк замирало сердце, пока анализ ДНК или снимки зубов не показывали, что это не Кассандра.

К началу третьего месяца Кассандра Кларк улыбалась и встряхивала волосами уже на молочных пакетах. Всенощные бдения и молебны давно прекратились. Только фонд вознаграждения, учрежденный в местном отделении банка, еще вызывал какой-то интерес к этому делу.

А потом — чудо из чудес — ее нашли. Бредущую вдоль шоссе, в голом виде.

Там, в больнице, ее кожа казалась лиловой от синяков. Голова была обрита наголо. На пластмассовом браслетике у нее на запястье было написано: К. Кларк.

У нее взяли мазки на клетки пениса — медицинский эксперт сказал, что они, эти клетки, продолговатой формы, в отличие от круглых клеток влагалища. У нее взяли мазки на сперму. Полицейские детективы прошлись маленьким пылесосом по ее голове, рукам и ногам, чтобы проверить, нет ли там клеток чужой кожи. Они нашли волокна синего бархата, красного шелка, черного мохера. У нее взяли мазок изо рта: посев для выращивания ДНК в чашке Петри.

Полицейские психологи приходили к Кассандре в больницу, подолгу сидели у ее кровати и объясняли, как это важно, чтобы Кассандра выговорилась. Не держала в себе свою боль. Высказала все обиды.

Телевизионщики, работники радио, корреспонденты из газет и журналов дежурили на автостоянке; снимали свои репортажи на фоне окна больничной палаты Кассандры. Кто-то снимал, как другие снимают еще других, которые снимают ее окно. Чтобы показать, в какой это все превратилось цирк, словно это была истина в последней инстанции.

Когда медсестра приносила снотворное, Кассандра качала головой: нет, не надо. Она закрывала глаза и сразу же засыпала.

Когда стало ясно, что Кассандра не заговорит, полиция «взялась» за миссис Кларк. Они объяснили ей, сколько стоит налогоплательщикам это расследование. Детективы качали головой и говорили о том, как их все это бесит, потому что нельзя так подводить людей, ведь они не жалеют ни времени, ни сил, чтобы расследовать это дело, и действительно искренне переживают за девочку, которой на всех наплевать: и на семью, и на общество, и на власти, — ее не волнует, что маме больно, и что ее упрямое молчание затрудняет работу следствия. Люди плакали, люди тревожились, люди молились, чтобы с ней все было хорошо. Люди ненавидят этого мерзавца, который над ней измывался; им хочется, чтобы его поймали и предали суду. После такого широкого общественного участия и всех усилий по розыску, люди заслужили хотя бы того, чтобы к ним отнеслись с пониманием. Они заслужили, чтобы она рассказала им, как все было. Чтобы она рассказала, глотая слезы, как этот мерзавец резал ей пальцы. Корябал ножом ее грудь. Пихал деревянную палку ей в задний проход.

А Кассандра Кларк просто молча смотрела на детективов, выстроившихся у ее кровати. Все их взгляды, вся их ненависть и злость были направлены на нее, потому что она не давала им другой цели. Самого что ни на есть настоящего дьявола. Злодея, которого им так отчаянно хочется заполучить.

Окружной прокурор грозился привлечь Кассандру к суду за препятствование отправлению правосудия.

Ее мать, миссис Кларк, тоже была среди этих пристальных лиц.

Кассандра лишь улыбается и говорит:

— Неужели вы не понимаете, что у вас у каждого — тяжкая наркозависимость от конфликтов? — Она говорит: — Это мой счастливый конец. — Снова глядя в окно на птиц, парящих в голубом небе, она говорит: — Я себя чувствую просто отлично.

Она попросила, чтобы ей в палату поставили аквариум с золотой рыбкой. Когда ей принесли аквариум, она часами наблюдала за рыбкой и зарисовывала ее в альбоме. Точно так же, как ее мать смотрела по вечерам телевизор: все программы подряд, весь вечер.

Когда миссис Кларк навещала Кассандру в последний раз, дочь оторвалась от созерцания рыбки всего на пару секунд, только чтобы сказать:

— Теперь я уже не такая, как ты. — Она сказала: — Мне не нужно хвалиться тем, как мне больно…

И после этого Тесс Кларк перестала ходить в больницу.


19.


Мисс Америка кричит у себя в гримерке. Она лежит на кровати: юбки задраны вверх, чулки спущены вниз. Мисс Америка кричит:

— Не отдавайте ей моего ребенка, этой ведьме… Стоя на коленях у ее кровати, стирая пот у нее со лба, Графиня Предвидящая говорит:

— Это еще не ребенок. Пока что — нет. Мисс Америка снова кричит, но теперь — без слов. В коридоре, за дверью ее гримерки, пахнет кровью и говном. Это — впервые за несколько дней или даже недель, когда кто-то из нас сходил по большому.

Это Кора Рейнольдс. Кот, превратившийся в запах. В дерьмо.

— Она там, она ждет, — говорит Мисс Америка и тяжело дышит, кусая свой сжатый кулак. Боль заставляет ее подтянуть колени к груди. Она ложится на бок, свернувшись калачиком среди смятых простыней и одеял.

— Она ждет моего ребенка, — говорит Мисс Америка.

Ее подушка сереет от слез.

— Это не ребенок, — говорит Графиня Предвидящая. Окунает тряпочку в воду, выжимает ее и стирает пот с лица Мисс Америки. Она говорит: — Давай я тебе кое-что расскажу.

Вытирая лицо Мисс Америки влажной тряпкой, она говорит:

— Ты знаешь, что у Мэрилин Монро было два выкидыша?

И Мисс Америка умолкает, слушает.

И мы в своих комнатах тоже слушаем, держа наготове бумажки и ручки. Наши уши и диктофоны приникли к трубам отопления.

Из коридора, под дверью в гримерную Мисс Америки, Директриса Отказ, одетая в свою форму сестры милосердия, кричит:

— Еще не пора кипятить воду?

И стоя на коленях у кровати Мисс Америки, Графиня Предвидящая говорит:

— Да, пожалуйста.

Директриса Отказ, в своем белом чепце медсестры, заглядывает в открытую дверь и говорит:

— Повар Убийца спрашивает… морковку сразу класть или потом?

Мисс Америка кричит. И Графиня Предвидящая орет на Директрису:

— Если это такая шутка, то она не смешная…

Невидимая морковка, объедки истории Святого Без-Кишок.

Из коридора Повар Убийца кричит:

— Успокойся. Конечно же, это шутка. — Он говорит: — У нас нет ни картошки, ни морковки…


Близорукие

Стихи о Графине Предвидящей
— Это датчик системы глобального спутникового слежения, — говорит Графиня Предвидящая, тряхнув рукой с пластиковым браслетом.

Одно из условий ее недавнего досрочного освобождения.


Графиня Предвидящая на сцене, укутана сетью черного кружева шали.

На голове — чалма из синего бархата.

На каждом пальце — по перстню с камнями разных цветов.

Чалма заколота шпилькой с черным отполированным камнем: ониксом, или гагатом, или сардониксом -

из тех, что полностью поглощают свет. Не отражают вообще ничего.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

Призраки умерших кинозвезд, остатки электронного излучения, сто лет назад отраженного от их фигур.

Электроны, прошедшие сквозь слой целлулоидной пленки, изменившие химическую природу оксида серебра, запечатлевшие образы: гонки на колесницах, Робин Гуд, Грета Гарбо.

— Радар, — говорит Графиня. — Система глобального слежения. Рентгенография…

Лет двести назад за подобные штучки тебя бы сожгли на костре.

Сто лет назад над тобой посмеялись бы. Назвали бы выдумщицей или дурой.

Даже сегодня, если ты умеешь предсказывать будущее или читать прошлое по знакам, недоступным для большинства…

В конце концов ты окажешься в тюрьме или в дурдоме. 

Человечество всегда будет наказывать тех немногих, кто обладает особенным даром, которого нет у всех остальных, и поэтому они никогда не признают его настоящим.


Психиатр на слушании дела о досрочном освобождении определил ее преступление как «Острый психоз, вызванный нервным перенапряжением».

«Единичный случай нетипичного характера».

В состоянии аффекта.

Больше этого не повторится.

Никогда, ни за что.

Постучите по дереву.

К тому моменту она отсидела четыре года из присужденных двадцати.

Мужа вместе с детьми уже не было на горизонте.


Лет через двести, когда все, что она предвидела, прочла и узнала, когда все это сбудется, к тому времени от Графини останется только тюремный номер.

Уголовное дело.

Пепел сожженной ведьмы.


Всему есть предел[6] 

Рассказ Графини Предвидящей
Клер Аптон звонит из туалета в антикварной лавке. Она заперлась в кабинке, ее голос отражается гулким эхом от стен и пола. Она спрашивает у мужа: трудно ли вскрыть видеокамеру наблюдения? Чтобы забрать кассету с записью, говорит она и начинает плакать.

За прошедшую неделю Клер заходила в этот магазинчик три или даже четыре раза. Здесь, в магазине, такие порядки: сумку надо оставлять на кассе при входе. И пальто, если там есть глубокие большие карманы. И зонтик тоже — потому что в нем можно спрятать всякую мелочь: украшения, расчески, маленькие безделушки. На прилавке у кассы стоит серая картонка, на которой написано черным фломастером;

«Нам не нравится, когда у нас воруют!»

Когда Клер пришла сюда в первый раз, она сказала, сдавая пальто:

— Я не воровка.

Старик за кассой смерил ее пристальным взглядом. Щелкнул языком и сказал:

— А почему вы должны быть исключением?

За каждый сданный предмет он выдал Клер половинку игральной карты. Туз червей — за сумку. Девятку треф — за пальто. Тройку пик — за зонтик.

Старик внимательно изучил руки Клер, ее нагрудные карманы и колготки — на предмет подозрительных выпуклостей, выдающих украденные товары. На стене за прилавком развешены маленькие таблички с настоятельной просьбой не воровать в магазине. Видеокамеры наблюдают за каждым проходом, каждым поворотом. Картинка выводится на мониторы у кассы, чтобы кассир все видел.

Да, он все видит: каждое ее движение — все у него на мониторах, в черно-белом изображении. Ему все известно: где находится Клер в каждый отдельный момент времени. К чему она прикасается, что берет в руки.

Антикварная лавка представляла собой кооператив, где несколько мелких торговцев выставляли свои товары под одной крышей. В тот день в магазине работал только кассир, а Клер была единственной покупательницей. Магазин был огромным, как супермаркет, но помещение было разбито на много маленьких магазинчиков. Повсюду на стенах висели часы: своеобразные звуковые обои, сплошное тик-так. Там было столько всего. Бронзовые кубки, потускневшие до темно-оранжевого оттенка. Потрескавшиеся, искривленные кожаные туфли. Вазочки для конфет из граненого стекла. Книги, покрытые серым пушком плесени. Плетеные кресла-качалки и корзины для пикников. Соломенные шляпки.

На картонной карточке, приклеенной к одной из полок, было написано: «Приятно посмотреть, просто восторг — подержать в руках, но если вы это сломаете, значит, вы это КУПИЛИ!»

На другой карточке было написано: «Посмотрел? Потрогал? Сломал? ПОКУПАЙ!»

На третьей: «Сломали здесь… ЗАБИРАЙТЕ ДОМОЙ!»

Даже под пристальным наблюдением видеокамер Клер рассматривала магазин как зоопарк старых вещей, на которых лежит отпечаток их бывших владельцев. Как музей, где можно потрогать любой экспонат.

По словам Клер, все, что когда-либо отражалось в зеркале, остается в стекле навсегда. Наслоения образов. Все, что когда-либо отражалось в елочном шарике или в серебряном подносе… Клер говорит, что она может это увидеть. Любая зеркальная поверхность — это экстрасенсорный фотоальбом или кадры домашнего видео, запечатлевшие все, что происходило вокруг. Клер может часами бродить по рядам в антикварной лавке, прикасаться к предметам на полках, читать их, как другие читают книги. В поисках прошлого, заключенного в старых вещах.

— Это наука, — говорит миссис Аптон. — Она называется психометрия.

Клер не советует вам покупать этот нож с серебряной рукояткой, потому что в его лезвии до сих пор отражается искаженное криком лицо жертвы убийства — она это видит. Она видит кровь на перчатке полицейского, когда он убирает руку с пробитой груди трупа. Клер видит сумрачную комнату для хранения вещественных доказательств. Потом — зал суда. Судью в черной мантии. Долгую стирку в теплой мыльной воде. Потом — полицейский аукцион. Все это до сих пор отражается в лезвии. И вот — следующее отражение. Здесь и сейчас. Ты стоишь в антикварной лавке и хочешь купить этот нож. Он тебе нравится, он красивый. Ты не знаешь его историю.

— Все красивые вещи, которые здесь продаются, — сказал» бы Клер, — они попали сюда потому, что они никому не нужны. Никто не хочет держать их в доме.

А если никто не хочет держать в доме красивую, старинную вещь, на то должна быть причина. Страшная причина.

Под пристальным наблюдением видеокамер, установленных по всему магазину, Клер могла бы много чего рассказать о наблюдении.

Когда Клер вернулась на кассу, чтобы забрать сданные вещи, она отдала кассиру три карты, разрезанные пополам. Туза червей. Девятку треф. Тройку пик.

Старик за кассой сказал:

— Вы что-нибудь выбирали? Хотели купить?

Он отдает ей сумку и кивает на экран монитора. Подтверждение тому, что он все время за ней наблюдал и видел, как она трогала все подряд.

И вот тут она видит: за спиной у кассира, в застекленном шкафчике за прилавком, заставленном перечницами, солонками и фарфоровыми наперстками, в окружении дешевенькой бижутерии стоит большая стеклянная банка, наполненная мутно-белой жидкостью. И внутри этой жидкой дымки — крошечный кулачок. Четыре согнутых пальчика касаются стекла.

Клер показывает на шкаф и говорит:

— А это что?

Старик оборачивается и смотрит. Снимает связку ключей с крючка на стене за прилавком и отпирает шкафчик. Протянув руку над бижутерией и наперстками, он говорит:

— А что это, по-вашему?

Клер не знает. Она знает только, что эта штука излучает немыслимую энергию.

Старик переносит банку на прилавок, грязно-белая жидкость плещется внутри. Белая пластмассовая крышка плотно закручена и закреплена красно-белым полосатым скотчем. Старик ставит локоть на прилавок и подносит банку поближе к лицу Клер. Он медленно крутит банку в руке, проворачивая запястье, и Клер видит маленький темный глаз, который глядит на нее из белесой мути. Глаз и абрис крошечного носика.

А уже в следующую секунду глаз исчезает, вновь погружается в мутную жидкость.

— Догадайтесь, — говорит старик. Он говорит: — В жизни не догадаетесь. — Он поднимает банку повыше, чтобы Клер увидела дно, к которому прижата маленькая серая попка.

Старик говорит:

— Ну что, сдаетесь?

Он ставит банку на прилавок. На белой пластмассовой крышке наклеена маленькая бумажка. На бумажке напечатано черным: «Больница Седарс-Синай». Под этой надписью идет другая, от руки, красными чернилами. Но чернила расплылись, так что прочесть, что написано, невозможно. Какие-то слова. Может быть, дата. Просто красное смазанное пятно.

Клер смотрит на банку и качает головой.

Она видит в стеклянном боку отражение прошлого, несколько десятилетий назад: комната, отделанная зеленой кафельной плиткой. Женщина с босыми ногами, широко разведенными в стороны и задранными кверху. Женщина в гинекологическом кресле, накрытая синей тканью. Лица не видно под кислородной маской. Но зато видны светлые, почти белые волосы. Волосы уже отрасли, и у корней они темные.

— Оно настоящее, — говорит старик. — Мы провели анализ ДНК, сравнили с подлинными волосами. Все сходится.

В Интернете все еще можно купить ее волосы, говорит старик. Прядки высветленных волос.

— Вы, поджигательницы бюстгальтеров[7], — говорит старик, — вообще не считаете это ребенком. Для вас это так, просто ткань. Ненужный внутренний орган типа аппендикса.

Читая стекло, наслоения отражений, Клер видит лампу на столике у кровати. Телефон. Пузырек с таблетками, которые «строго по рецепту».

— Чьи волосы? — спрашивает она. И старик говорит;

— Мэрилин Монро. — Он говорит: — Если вас это интересует, оно стоит недешево.

Это кинореликвия, говорит старик. Священная реликвия. Наподобие святых мощей. Грааль среди памятных вещей от кинематографа. Это гораздо ценнее рубиновых туфелек из «Волшебника страны Оз» или санок «Rosebud», таинственного «розового бутона» из «Гражданина Кейна». Это ребенок Монро, которого она потеряла на съемках «Некоторые любят погорячее»[8], когда Билли Уайлдер заставлял ее бежать по вокзальному перрону, дубль за дублем, на высоких каблуках.

Старик пожимает плечами:

— Мне его продал один мужик. Он мне все рассказал. Как она умерла на самом деле.

Клер Аптон молча смотрит на банку. Смотрит фильм из старых отражений в закругленном стеклянном боку.

Памятный сувенир. Реликвия наподобие мумифицированной руки святого, помещенной в хрустальный ковчег в каком-нибудь итальянском соборе. Предмет поклонения, как святые мощи. Как прядь волос. А с другой стороны, это маленький человечек, мертвый. Девочка или мальчик. Ребенок, который мог бы спасти Монро жизнь.

Старик говорит:

— В Интернете у всего есть свой денежный эквивалент. Мужчина, который продал ему эту банку, сказал, что Монро убили. Она сама напросилась. Летом 1962 года ее сняли со съемок «Всему есть предел». Джордж Кыокор был очень ей недоволен, ругал ее матерными словами, а больших чинов со студии разозлило, что она умотала со съемок, чтобы петь на приеме по поводу дня рождения Кеннеди. Ее собственный день рождения прошел незамеченным. Ей исполнилось тридцать шесть. Клан Кеннеди не желал иметь с ней ничего общего. Она потихоньку старела, и у нее не было никого, ничего. Карьера закончилась, внимание публики захватила Лиз Тейлор.

— И она затевает большую игру, — говорит старик. — Ведь она умная девочка, самая умная.

Монро заручается поддержкой журнала «1лГе», и они публикуют большую статью о ней. Она уговаривает Дина Мартина отменить съемки «Всему есть предел», когда студия отдает ее роль Ли Ремик. И она приглашает к себе представителей всех киностудий, владеющих фильмами, в которых она снималась. На встречу «в тесном кругу» у нее дома, в Брендвуде. В самом тесном кругу: только самые верхушки айсбергов, от каждой кинокомпании.

— У такой умной девочки, — говорит старик, — всегда должен быть под рукой пистолет. Для самозащиты.

И вот все шишки от киноиндустрии сидят у нее за столом;

Монро пьет шампанское и сообщает собравшимся, что она решила покончить с собой. Если ей не вернут роль в последнем фильме, если с ней не подпишут новый контракт на миллион долларов, она наестся таблеток и умрет от передозировки. Проще простого.

— Но больших кино боссов на испуг просто так не возьмешь, — говорит старик.

Эти акулы, они уже выжали из нее все, что можно. Сняли сливки и разлили по бидонам. Монро стареет, она уже надоела зрителю. Если она покончит с собой, все фильмы с ее участием, которые хранятся у них в закромах, превратятся в подлинную золотую жилу. И они говорят ей: давайте, милая, давайте.

— Парень, который продал мне эту банку, — говорит старик, — он узнал это от человека, который был на той встрече.

Монро уже опьянела. Драконы от киноиндустрии сидят на своих стульях. Она получила их благословение. Которое, должно быть, разбило ей сердце.

— А потом, — говорит старик, — она выдает им свой главный козырь.

Она говорит, что изменит свое завещание. Да, ее доля участия в прибыли вообще никакая, но она все-таки кое-что получает с каждого повторного показа своих старых фильмов. Эти фильмы, хранящиеся в запасниках: когда-нибудь их купят телекомпании. И будут покупать права на показ вновь и вновь — особенно если она покончит с собой. Она это знает. И они это знают.

Мертвая, она навсегда останется привлекательной и сексуальной. Ее будут любить всегда: ее образ, которым владеют кинокомпании. Эти старые фильмы, они как деньги в банке. То есть были бы как деньги в банке, если бы не одно обстоятельство…

Старик говорит:

— Ее завещание, ее заповедь.

Она учредит фонд Мэрилин Монро. И завещает ему все деньги, которые ей причитаются с повторных показов. Все эти деньги, до последнего пенни, будут распределяться по организациям, которые она назовет. Ку-клукс-клан. Американская нацистская партия. Северо-американская ассоциация мужской однополой любви.

— Может, в то время некоторых из этих организаций еще не существовало, — говорит старик, — но общий смысл вам понятен.

Когда американские зрители узнают, что несколько центов (а то и все десять) с каждого проданного билета на ее фильмы уходят к нацистам… Вот тогда все и закончится. Никаких кассовых сборов. Никаких спонсоров на телевидении. Эти фильмы с ее участием, они не будут стоить вообще ничего. Ее фотографии в голом виде не будут стоить ни цента. Мэрилин Монро превратится в американскую леди Гитлер.

— Она создала свой образ, сказала она большим боссам со студий. И она же его и разрушит, — говорит старик.

Банка стоит на прилавке. Клер, наконец, отрывается от созерцания и говорит:

— Сколько вы за нее хотите?

Старик посмотрел на часы у себя на руке. Сказал, что он в жизни бы не стал продавать эту вещь, но он уже старый. Ему охота уйти на покой, а не сидеть целыми днями за кассой, пока нечистые на руку покупатели свободно обкрадывают магазин.

— Сколько? — сказала Клер, вынимая из сумочки кошелек затянутой в перчатку рукой. И старик сказал:

— Двадцать тысяч долларов…

Сейчас половина шестого, а магазин закрывается в шесть.

— Хлоралгидрат, — сказал ей старик.

Снотворные капли. Вот так он ее и убил, этот парень. В тот вечер, в августе, она наелась снотворного и была уже сонная. Он просто вылил ей в горло содержимое пузырька. Конечно, на вскрытии у нее в печени обнаружили «Микки Финн»[9], но все сказали, что эту штуку ей присылают из Мексики. Даже врач, который выписывал ей рецепты, сказал, что из Мексики. Даже он сказал: самоубийство.

Двадцать тысяч долларов.

И Клер сказала:

— Надо подумать. — По-прежнему глядя на белую муть внутри банки, она отошла от прилавка. — Мне нужно…

Старик протянул руку, как бы пытаясь схватить ее сумку, пальто и зонтик. Если она собирается бродить по торговому залу, вещи надо оставить на кассе.

Клер отдала ему вещи и даже не взяла игральные карты.

Клер Аптон, которая смотрит на отполированный кубок и видит в нем отражение молодого мужчины: он улыбается, на лице поблескивают бисеринки пота, в руках — теннисная ракетка или клюшка для гольфа. Она видит, как он растолстел, обзавелся женой и детьми. После этого кубок не отражает вообще ничего, кроме внутренней стенки картонной коробки. Потом другой молодой человек вынимает его из коробки. Сын того, первого.

Но эта банка — она как бомба, готовая взорваться. Орудие убийства, которое пытается сделать признание. Достаточно лишь прикоснуться к ней пальцем, и ты почувствуешь толчок. Удар током. Что-то похожее на предостережение.

Пока она бродит по магазину, старик наблюдает за ней по мониторам.

В темных стеклах старых солнцезащитных очков она видит мужчину, который валит на землю какую-то женщину и пинками раздвигает ей ноги.

В позолоченном тюбике старой помады она видит лицо, обтянутое черным чулком. Две руки душат кого-то, лежащего в постели. Потом те же самые руки сгребают с комода ключи, кошелек и мелочь. Рядом с помадой. Молчаливым свидетелем.

Клер Антон и старый кассир, они одни в магазине, в полумраке, среди подушек из пожелтевшего кружева. Вышитых гарусом кухонных полотенец. Простеганных прихваток. Наборов щеток-кисточек из серебристого металла, потускневшего до темно-коричневого цвета. Оленьих голов с раскидистыми рогами.

В стальном лезвии опасной бритвы, в ее тяжелой витой хромированной рукоятке. Клер видит отражение своего будущего.

Там, среди стаканчиков и помазков из конского волоса. Высоких и узких витражных окон. Вечерних сумочек, расшитых бисером.

Они одни в магазине, с нерожденным ребенком Мэрилин Монро. Одни в этом музее вещей, которые никому не нужны. В этом сумрачном месте, где все испачкано отражениями чего-то страшного.

Пересказывая все это, сейчас, в туалетной кабинке. Клер говорит о том, как она взяла бритву, а потом еще долго ходила по магазину, то и дело поглядывая на лезвие: отражает оно или нет ту же самую сцену?

Пересказывая все это сейчас, в туалетной кабинке, Клер говорит, что это очень непросто — быть одаренным экстрасенсом.

На самом деле быть мужем Клер — тоже очень непросто. Например, вы пошли ужинать в ресторан, ты ей что-то рассказываешь, она вроде бы слушает, а потом ее вдруг пробивает неудержимая дрожь. Она прикрывает глаза рукой и отворачивается от тебя. Все еще дрожа, она поглядывает на тебя в щелочку между пальцами. А чуть погодя она тяжко вздыхает, подносит руку ко рту, и кусает костяшки пальцев, и смотрит на тебя в упор, но молчит.

А когда ты ее спрашиваешь, что случилось…

Клер отвечает:

— Тебе лучше не знать. Это так страшно. Но если ты будешь настаивать: расскажи… Клер ответит:

— Пообещай мне одну вещь. Пообещай, что в ближайшие три года ты будешь держаться подальше от всех машин…

Беда в том, что Клер знает, что она тоже может ошибаться. Чтобы перепроверить себя, она берет серебряный портсигар, отполированный до зеркального блеска. И в нем отражается ее будущее: она сама с бритвой в руке.

Уже под самое закрытие она возвращается к кассе. Старик как раз переворачивает табличку на двери. Было «Открыто», а стало «Закрыто». Он уже опустил жалюзи на витрине. В витрине — рюмочки для яиц. Покрывала и халаты из синели. Флакончики для духов в виде южных красавиц в юбках на кринолине. Мертвые бабочки в рамочках под стеклом. Ржавые птичьи клетки. Старые железнодорожные фонари с красными или зелеными стеклышками. Сложенные шелковые веера. Теперь никто не заглянет внутрь с улицы.

Старый кассир говорит:

— Ну, что надумали?

Банка уже вернулась на место: стоит в запертом застекленном шкафу за кассой. Сквозь белую муть виден лишь темный глазик и крошечное ушко.

Пока старик рассказывал Клер об убийстве Монро, она увидела кое-что еще. Искаженное отражение в закругленном стеклянном боку: мужчина просовывает в чужой рот маленький пузырек. Голова катается по подушке. Мужчина вытирает чужие губы рукавом рубашки. Его взгляд останавливается на столике у кровати. Телефон, лампа, банка.

Там, в видении Клер, лицо мужчины продвинулось ближе. Две руки потянулись к банке, такие большие руки. Они взяли банку и обернули ее темнотой.

Это лицо, отраженное в стеклянном боку, это лицо старика-кассира. Только без морщин. Да, это он. Только с густыми каштановыми волосами.