1 2 3 4 5 6 7 8 
Когда я нашел ее мертвой, после всех наших с ней задушевных бесед раз в неделю на протяжении десяти лет, первое, что я подумал: ну вот, уборки прибавилось.
   
Полицейские спрашивают у меня через дверь: почему, прежде чем им позвонить, я смешал себе клубничный дайкири?
   
Потому что малина кончилась.
   
Неужели и так непонятно, что это уже не имело значения. Время уже ничего не решало.
   
Воспринимай это как ценный опыт. Обучение на месте работы. Воспринимай свою жизнь как дурацкую шутку.
   
Как назвать одним словом психолога из социальной службы, которая ненавидит свою работу и потеряла всех своих подопечных?
   
Покойница.
   
Как назвать одним словом парня из полиции, который упаковывает ее тело в большой прорезиненный мешок?
   
Покойник.
   
Как назвать одним словом оператора с камерой на переднем дворе?
   
Покойник.
   
Это уже не имеет значения. Соль шутки в том, что все мы там будем.
   
Агент ждет на первой линии — с предложением того, что лишь кажется новой жизнью.
   
Человек, на которого я работаю, кричит из телефона по громкой связи, что он сейчас в ресторане, на бизнес-ланче, и звонит мне по мобильнику из сортира, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата. Как будто это действительно важно.
   
Я тоже, кричу я в ответ.
   
В смысле, прячусь в сортире.
   
Есть в этом страшная темная радость — когда наконец умирает единственный человек, кто знает все твои тайны. Твои родители. Твой врач. Твой психолог. Солнце за окном ванной пытается показать всем нам, какие мы, в сущности, глупые. Всего-то и нужно, что оглядеться вокруг.
   
В церковной общине нас учили ничего не хотеть. Быть умеренным, сдержанным, скромным — с вечно потупленным взором. Говорить тихим голосом.
   
И чем обернулась вся их философия?
   
Они мертвы. А я жив. Психолог тоже мертва. В общем, все умерли.
   
Я заканчиваю изложение своей версии.
   
Тут в ванной есть лезвия для опасной бритвы. Есть йод, который можно выпить. Есть снотворное. В общем, выбор у меня есть. Жить или умереть.
   
Каждый вздох — это выбор.
   
Каждая минута — выбор.
   
Быть или не быть.
   
Каждый раз, когда ты не бросаешься кубарем с лестницы, — это твой выбор. Каждый раз, когда ты не разбиваешь машину, ты как бы идешь добровольцем на сверхсрочную службу.
   
Если я соглашусь, чтобы агент сделал меня знаменитым, от этого ничего не изменится. В смысле, ничего важного.
   
Как назвать одним словом сектанта из Церкви Истинной Веры, у которого есть собственное ток-шоу?
   
Покойник.
   
Как назвать одним словом сектанта из Церкви Истинной Веры, который разъезжает на лимузине и каждый день ест бифштекс?
   
Покойник.
   
То есть какое бы направление я ни выбрал, терять мне действительно нечего.
   
Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас должен жечь цинк в камине, чтобы очистить трубу от сажи.
   
Солнце за окном ванной наблюдает, как полицейские везут тележку-каталку с телом психолога, упакованным в плотный прорезиненный мешок, к машине «скорой помощи», что ждет на подъездной дорожке с выключенной мигалкой.
   
Когда я нашел ее мертвой в малой гостиной, я еще долго стоял над ее бездыханным телом, потягивая клубничный дайкири, — просто стоял и смотрел на нее, как она лежит лицом вниз на кирпичной кладке. Вовсе не обязательно быть Фертилити Холлис, чтобы предвидеть, чем все закончится. Ее черные волосы выбились из-под красной банданы, которой она повязала голову. Тонкая струйка слюны стекла на кирпич из ее мертвого рта. Все ее тело казалось обтянутым мертвой кожей.
   
Собственно, можно было заранее догадаться, что это случится. Когда-нибудь это случается с каждым из нас.
   
Вести себя хорошо — это уже не поможет. Настало время вести себя плохо.
   
Так что я смешал себе еще дайкири, позвонил в полицию и сказал, чтобы они не особенно торопились — здесь никто никуда не денется.
   
Потом я позвонил агенту. Сказать по правде, рядом со мной постоянно был кто-то, кто говорил мне, что делать. Церковь. Люди, на кого я работаю. Мой психолог. И я не знаю, как справиться с тем, что теперь я остался один. Не знаю, как справиться с тем, что теперь я свободен. Сама мысль об этом меня пугает.
   
Агент сказал мне: держись. Сперва следует объясниться с полицией. Как только я освобожусь, он пришлет за мной машину. Лимузин.
   
Мои черно-белые объявления по-прежнему расклеены по всему городу:
   
Дай себе, своей жизни, еще один шанс. Нужна помощь — звони. И мой номер.
   
Что ж, теперь им придется как-то обходиться самим, всем этим отчаявшимся страдальцам.
   
Лимузин отвезет меня в аэропорт, сказал мне агент. Оттуда я полечу в Нью-Йорк. Уже сейчас люди, которых я в жизни не видел, целая команда людей из Нью-Йорка, которые ничего обо мне не знают, пишут мою автобиографию. Агент сказал, что первые шесть глав он перешлет мне по факсу прямо в лимузин, чтобы я успел выучить и запомнить, что у меня было в детстве, прежде чем начинать давать интервью.
   
Я сказал: я и так знаю, что у меня было в детстве.
   
А он сказал:
   
— Эта версия лучше.
   
Версия?
   
— А для фильма мы сделаем версию еще круче, — сказал агент. — У тебя есть какие-то пожелания? Кто будет тобой?
   
Я сам хочу быть собой.
   
— В смысле, играть тебя в фильме.
   
Я попросил его подождать на линии. Быть знаменитым — уже превращается в несвободу. Быть знаменитым — уже превращается в жесткое расписание задач к исполнению и решений к принятию. Ощущение не сказать чтобы приятное, но хотя бы знакомое.
   
А потом приехала полиция. Они вошли в малую гостиную, где лежала мертвая психолог, сфотографировали ее труп со всех ракурсов и попросили меня оторваться от выпивки и ответить на их вопросы.
   
Вот тогда я и заперся в ванной, и у меня случился непродолжительный экзистенциальный кризис, как это называется в учебниках по психологии.
   
Человек, на кого я работаю, звонит из сортира в каком-то там ресторане, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата, и мой день, кажется, завершен.
   
Жить или умереть?
   
Выхожу из ванной и иду к телефону, не обращая внимания на полицейских. Человеку, на кого я работаю, я говорю: берешь салатную вилку. Накалываешь на нее сердечко. Вилку держишь зубцами вниз. Подносишь сердечко ко рту и высасываешь сок. Потом снимаешь сердечко с вилки и кладешь его в нагрудный карман своего двубортного пиджака от Брукс Бразерс в тонкую светлую полоску.
   
Он говорит:
   
— Понятно.
   
Все. Больше я не работаю в этом доме.
   
В одной руке я держу телефон, а свободной рукой показываю полицейским, чтобы они налили побольше рома в очередную порцию дайкири.
   
Агент говорит, чтобы я не беспокоился о багаже. Стилист в Нью-Йорке уже подбирает мне гардероб из религиозной, спортивного стиля одежды — чистый хлопок, стилизация под мешочный холст, ходкий товар, согласно маркетинговым прогнозам, — которую они хотят, чтобы я продвигал на рынке.
   
Багаж наводит на мысли об отелях наводит на мысли о люстрах наводит на мысли о бедствиях и катастрофах наводит на мысли о Фертилити Холлис. Фертилити — это единственное, что я теряю. Только Фертилити знает обо мне хоть что-то, пусть даже совсем-совсем мало. Почти ничего. Может быть, она знает мое будущее, но моего прошлого она не знает. Теперь никто не знает моего прошлого.
   
Кроме, может быть, Адама.
   
Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем знаю я сам.
   
Согласно моему дорожному атласу и плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут.
   
Время жить дальше.
   
Время идти добровольцем на сверхсрочную службу.
   
Пусть мне привезут темные очки. Я хочу путешествовать нарочито инкогнито. Я хочу, чтобы там, в лимузине, были черные кожаные сиденья и тонированные стекла, говорю я агенту. Я хочу, чтобы в аэропорту собрались толпы и чтобы они скандировали мое имя. Я хочу много вкусных коктейлей. Хочу личного тренера по фитнесу. Хочу сбросить пятнадцать фунтов. Хочу, чтобы волосы у меня были гуще. Хочу, чтобы нос у меня был меньше. Безупречные зубы. Раздвоенный подбородок. Высокие скулы. Я хочу маникюр. И хороший загар.
   
Я пытаюсь припомнить, что еще Фертилити не нравилось в моей внешности.
  
  
   
    
29
   
   
Где-то над Небраской я вдруг вспоминаю, что забыл свою рыбку.
   
И что она, наверное, голодная.
   
По традиции Церкви Истинной Веры даже у миссионеров труда должен быть кто-то — кошка, собака, рыбка, — чтобы было о ком заботиться. Как правило, это была рыбка. Просто кто-то, кому ты нужен. Кто-то, кто ждет тебя дома. Кто спасает тебя от одиночества.
   
Рыбка — это то самое, что заставляет тебя закрепиться на одном месте. Согласно церковной доктрине, именно по этой причине мужчина берет в жены женщину, а женщина рожает детей. Человеку обязательно нужно что-то, вокруг чего строить жизнь.
   
Это, наверное, ненормально, но ты отдаешь этой крошечной рыбке всю душу, пусть даже до этого у тебя было уже шестьсот сорок таких же рыбок, и ты просто не можешь бросить ее умирать от голода.
   
Я говорю стюардессе, что мне надо вернуться, а она пытается вырвать у меня свой локоть, в который я судорожно вцепился.
   
В самолете — ряды и ряды сидений, где сидят люди. Все эти люди летят в одно место, высоко-высоко над землей.
   
Перелет до Нью-Йорка — это очень похоже на то, как мне представлялся Поход в Небеса.
   
Поздно уже возвращаться, говорит стюардесса. Сэр. У нас беспосадочный перелет. Сэр. Самолет нельзя развернуть назад. Может быть, когда мы приземлимся, говорит она, может быть, я смогу кому-нибудь позвонить. Сэр.
   
Но звонить некому.
   
Никто не поймет.
   
Ни домовладелец.
   
Ни полиция.
   
Стюардесса все-таки вырывает локоть. Одаряет меня выразительным взглядом и уходит дальше по проходу.
   
Все, кому я мог бы позвонить, мертвы.
   
Поэтому я звоню единственному человеку, который может помочь. Меньше всего я хочу звонить именно этому человеку, но я все же звоню, и она берет трубку после первого же гудка.
   
Телефонистка спрашивает, согласна ли она оплатить разговор, и где-то за сотни миль от меня Фертилити отвечает: да.
   
Я говорю: привет, и она отвечает: привет. Похоже, она ни капельки не удивилась.
   
Она говорит:
   
— Почему ты не пришел к склепу Тревора? Мы же с тобой договаривались на сегодня.
   
Я говорю: я забыл. Я всю жизнь только и делаю, что забываю. Это мой самый ценный рабочий навык.
   
Я говорю: я насчет моей рыбки. Она умрет, если ее не кормить. Может быть, для нее это не важно, но для меня эта рыбка — всё. Кроме нее, у меня сейчас нет никого, о ком я забочусь и беспокоюсь, так что Фертилити нужно зайти ко мне и покормить рыбку, а еще лучше — забрать ее к себе домой.
   
— Да, — говорит она. — Да. Твоя рыбка.
   
Да. И ее нужно кормить каждый день. Там у аквариума, на холодильнике, — ее самый любимый корм. Я даю Фертилити адрес.
   
Она говорит:
   
— Ладно, приятного тебе превращения в большого международного духовного лидера.
   
Мы с ней разговариваем, и расстояние между нами все больше и больше с каждой секундой. Самолет уносит меня на восток. На сиденье рядом со мной — пробные главы моей будущей автобиографии. И честно сказать, я был в шоке, когда их прочел,
   
Я спрашиваю: откуда ты знаешь?
   
И она говорит:
   
— Я вообще много знаю. Ты даже представить себе не можешь, сколько всего я знаю.
   
И что, например? Что еще она знает?
   
И Фертилити говорит:
   
— А чего ты боишься, чтобы я не узнала?
   
Стюардесса заходит за занавеску и говорит:
   
— Он беспокоится о своей рыбке.
   
Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна из них говорит:
   
— Он что, больной?
   
И я говорю не только для Фертилити, но и для всего экипажа: просто так получилось, что я остался последним из целой религиозной секты, ныне почти исчезнувшей. Я — последний, кто выжил.
   
И Фертилити говорит:
   
— Как это мило с твоей стороны.
   
Я говорю: больше мы с ней никогда не увидимся.
   
— Да, да, да.
   
Я говорю: меня ждут в Нью-Йорке. Тут намечается что-то грандиозное.
   
И Фертилити говорит:
   
— Намечается-намечается.
   
Я говорю: мне очень жаль, но мы с ней уже никогда больше не потанцуем.
   
И Фертилити говорит:
   
— Потанцуем.
   
Раз она знает так много, я спрашиваю у нее, как зовут мою рыбку?
   
— Номер шестьсот сорок один.
   
И чудо из чудес — она права.
   
— От меня ничего не скроешь. Даже и не пытайся, — говорит она. — После всего, что мне снится чуть ли не каждую ночь, меня уже трудно чем-нибудь удивить.
  
  
   
    
28
   
   
После первых пятидесяти пролетов дыхание сбивается, так что я не могу даже толком вдохнуть и удержать воздух в легких. Ноги подкашиваются. Сердце колотится так, что я прямо чувствую, как оно бьется о ребра. Язык как будто приклеился к небу засохшей слюной.
   
Это я занимаюсь на тренажере, имитирующем подъем по лестнице. Ты поднимаешься и поднимаешься без конца, и сойти с этой лестницы невозможно. Ты заперт в гостиничном номере. Ты здесь — как в ловушке. Современный аналог индейских мистерий в обрядовой парильне, единственный поиск видений, который мы можем втиснуть в наше плотное расписание.
   
Наша Лестница в Небо.
   
Где-то в районе шестидесятого этажа футболка так намокает от пота, что растягивается до колен. Легкие, судя по ощущениям, все в зацепках и спущенных петлях, как нейлоновые колготы. Еще немного — и они просто порвутся. Мои легкие. На грани разрыва. Как шина за пару секунд до того, как лопнуть, — мои легкие. Судя по ощущениям. Уши горячие, только что не дымятся. Мне кажется, я даже чувствую запах. Так пахнет тонкий слой пыли, выгорающий на электрическом обогревателе или когда ту же пыль разгоняют феном.
   
Все это — форменное издевательство над собой, но агент говорит, что мне надо сбросить как минимум тридцать фунтов, иначе он не возьмется делать из меня знаменитость.
   
Если наше тело — храм, его следует содержать в порядке. Как и всякое здание. Вовремя проводить мелкий текущий ремонт, не забывать про уход и техническое обслуживание. Если наше тело — храм, то мой храм был запущен донельзя.
   
Собственно, этого следовало ожидать.
   
Точно так же, как каждое поколение заново изобретает Христа, агент взялся за мою реконструкцию и подгонку. Агент говорит, что люди не станут благоговеть перед обрюзгшей тушкой с валиком вялых мускулов в районе талии. В наше время, чтобы собирать стадионы, проповедник обязан быть стройным и привлекательным с виду.
   
Вот почему я поднимаюсь по лестнице в никуда со скоростью семьсот сожженных калорий в час.
   
Где-то в районе восьмидесятого этажа мой мочевой пузырь, судя по ощущениям, опускается до самого причинного места. Дыхание горячее, как дуновение пара, что обжигает пальцы, когда ты вынимаешь из микроволновки готовое блюдо и снимаешь защитную пленку.
   
Ты поднимаешься вверх, вверх и вверх — оставаясь на месте. Это только иллюзия продвижения. То, что тебе представляется твоим спасением. То есть тебе очень хочется думать, что это спасение.
   
Люди забыли, что путь в никуда тоже начинается с одного шага.
   
Дух великого койота к тебе, разумеется, не снизойдет, но где-то в районе восемьдесят первого этажа у тебя в голове возникают подобные мысли, как будто бы выловленные из эфира. Все те глупости, что тебе говорил агент, — теперь они обретают смысл. Твои ощущения, когда ты счищаешь грязь в аммиачных парах или когда ты снимаешь кожицу с жаренной на углях курицы, все, что есть в мире дурацкого — кофе без кофеина, безалкогольное пиво, тренажеры, имитирующие подъем по лестнице, — все обретает смысл, и вовсе не потому, что ты вдруг поумнел, а потому что твой разум сейчас отключился. Это ложная мудрость. Как просветление от китайской еды, когда ты доподлинно знаешь, что через десять минут, когда в голове прояснится, ты обо всем забудешь.
   
Судя по ощущениям, мои легкие съежились до размеров этих крошечных прозрачных пакетиков с порцией арахиса, жаренного в меду, что дают в самолете вместо нормальной, настоящей еды. Где-то в районе восемьдесят пятого этажа дышать уже невозможно. Воздух разрежен. Судя по ощущениям. Руки еще как-то движутся, но ноги сводит при каждом шаге. На этом этапе каждая мысль наполняется мудростью и глубиной.
   
И ты вдруг обнаруживаешь в себе способность проникать в самую суть вещей — она появляется как пузырьки на воде, когда вода закипает в кастрюле.
   
Где-то в районе девяностого этажа каждая мысль — как прозрение.
   
Все понятия расплываются и обретают новое значение.
   
Все обыденное превращается в мощную метафору.
   
Сокровенная суть вещей — вот она, у тебя перед носом.
   
Все такое глубокое и выразительное.
   
Все такое реальное.
   
Настоящее.
   
Все, что мне говорил агент, вдруг обретает смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в темнице, совсем один, и рядом с ним не было бы никого, кто скорбел по нему и его пытал, спаслись бы люди его страданиями?
   
При всем уважении к Иисусу Христу.
   
По утверждению агента, основной фактор, способствующий превращению обычного человека в святого, — это по возможности более полное освещение твоей персоны средствами массовой информации.
   
Где-то в районе сотого этажа все становится ясно. Весь мир, вся вселенная — и это не просто слова под действием эндорфинов. Выше сотого этажа на тебя снисходит мистическое откровение.
   
Точно так же, как с деревом, когда оно падает в чаще леса и никто не видит и не слышит его падения, ты вдруг понимаешь: а если бы никто не видел мучений Христа, спаслись бы люди его страданиями?
   
Ключ к спасению — это степень внимания, которое ты получаешь со стороны. Все зависит от рейтинга. От количественных показателей зрительской аудитории, От того, сколько раз о тебе упомянут в прессе. От того, на слуху или нет твое имя. От степени интереса к твоей персоне.
   
От людской молвы.
   
Где-то в районе сотого этажа твои волосы насквозь промокли от пота. Скучная механика тела — как оно действует, как оно движется — ясна до предела. Легкие втягивают в себя воздух, кислород поступает в кровь, сердце качает кровь в мышцы, подколенные сухожилия сжимаются, передвигая ноги, четырехглавые мышцы сгибают ноги в коленях, ты делаешь шаг. Кровь несет кислород и питательные вещества, что сгорают в мито… чего-то там внутри каждой мышечной клетки.
   
Скелет — это только каркас для поддержки тканей. Потоотделение — это способ самоохлаждения организма.
   
Откровения сыплются на тебя отовсюду.
   
Со всех сторон.
   
Где-то в районе сто пятого этажа тебе уже просто не верится, что ты — раб этого тела, этого большого ребенка. Ты должен кормить его, и укладывать спать, сажать на горшок и купать. Тебе не верится, что мы не придумали ничего получше. Что-то, что не нуждалось бы в постоянном внимании. Что-то, что не отнимало бы столько времени.
   
Ты понимаешь, почему люди потребляют наркотики. Потому что это — единственное настоящее приключение, что остается им в этом мире, где все расписано и разлиновано, где царят закон и порядок и где нам никогда ни на что не хватает времени.
   
Только в наркотиках или в смерти у нас есть возможность узнать что-то новое, но и смерть — это тоже регламент и установление.
   
Ты понимаешь, что смысл что-то делать есть только тогда, когда тебя кто-то видит. А если никто не видит, то какой смысл напрягаться?
   
И ты задаешься вопросом: а если бы никто не пришел на распятие, может, его провели бы в какой-нибудь другой день? Перенесли, скажем, на выходные?
   
Ты понимаешь, что агент прав. На всех картинах, изображающих распятие, Иисуса рисуют почти обнаженным. Я ни разу не видел распятия, где Иисус был бы одет. Я ни разу не видел толстого Иисуса. Или Иисуса с волосатым телом. На всех распятиях Иисус обязательно голый, хотя бы по пояс. В эксклюзивных модельных джинсах. Надушенный дорогим мужским одеколоном.
   
Агент прав во всем. Если никто на тебя не смотрит, с тем же успехом можно и дома сидеть. Потихонечку мастурбировать и смотреть телевизор.
   
Где-то в районе сто десятого этажа ты понимаешь, что тебя просто не существует, если тебя не показывают по телевизору в записи, а еще лучше — в прямой спутниковой трансляции, так чтобы видел весь мир.
   
Тебя просто не существует. Ты — то самое дерево, упавшее в чаще леса, на которое всем положить.
   
Как бы ты ни напрягался, что бы ты ни делал, если этого никто не видит, твоя жизнь в итоге равна нулю. Ты — ничто. Nada.[7] Пустое место.
   
Ложные или правдивые, но подобные истины так и кишат у тебя в голове.
   
Ты понимаешь, что мы цепляемся за свое прошлое, потому что не доверяем будущему. Потому что нам трудно отказаться от собственных представлений о себе. Все эти взрослые дяди и тети, что играют в археологов на дворовых распродажах, ищут артефакты из детства, настольные игры, «Страну чудес», «Вопросы — ответы», они напуганы до смерти. Старый хлам превращается в священные реликвии. «Таинственное свидание». Хула-хупы. Мы ностальгируем по тому, что сами выбрасываем на помойку, — и все потому, что боимся развиваться. Взрослеть, меняться, сбрасывать вес, создавать себя заново. Приспосабливаться. Адаптироваться.
   
Именно это и говорит мне агент, пока я парюсь на тренажере. Он орет мне:
   
— Адаптируйся!
   
Все ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями и повышенной волосатостью. С моими родинками и желтыми ногтями на пальцах ног. И я понимаю, что я увяз в своем теле, которое — вот прямо сейчас — распадается на куски. Позвоночник как будто выкован из раскаленного железа. Руки болтаются, словно мокрые плети.
   
Поскольку изменение происходит безостановочно, поневоле задумаешься: может быть, люди хотят умереть, потому что смерть — это единственный способ покончить со всем окончательно и бесповоротно.
   
Агент орет мне, что как бы замечательно ты ни выглядел, твое тело — это всего лишь костюм, который ты надеваешь на церемонию вручения «Оскара», чтобы выйти на сцену в приличном виде.
   
Твое тело — просто приспособление.
   
Руки — чтобы принять Нобелевскую премию.
   
Губы — чтобы послать воздушный поцелуй ведущему ток-шоу.
   
И при этом ты должен выглядеть безупречно.
   
Где-то в районе сто двадцатого этажа тебя душит смех. Все равно ты его потеряешь. Свое тело. Ты уже его теряешь. Время поставить на карту все.
   
Вот почему ты говоришь «да», когда агент приносит тебе анаболические стероиды. Ты говоришь «да» сеансам загара в солярии. Электролиз? Да. Новые зубы? Да. Дермабразия? Да. Химический пилинг? Как утверждает агент, чтобы стать знаменитым, надо всегда отвечать только «да».
  
  
   
    
27
   
   
В машине, по дороге из аэропорта, агент показал мне свое лекарство от рака. Оно называется «химиопанацея». Идея такая, что опухоль просто рассасывается под его воздействием, говорит агент, открывает портфель и достает коричневый пузырек с темными капсулами внутри.
   
Это было чуть раньше, еще до того, как я познакомился с лестницей-тренажером, — в мою первую личную встречу с агентом, когда он встретил меня в аэропорту в Нью-Йорке. Еще до того, как он заявил мне, что я пока толстоват для того, чтобы стать знаменитым. До того, как меня превратили в продукт для выпуска на рынок. Когда самолет приземлился в Нью-Йорке, был уже поздний вечер. Ничего особенного. Темно. Все так же, как дома. Та же ночь, та же луна на небе, и агент — самый обыкновенный дядька в очках и с косым пробором.
   
Мы пожали друг другу руки. Вышли из аэропорта. Машина подъехала, мы уселись на заднее сиденье. Садясь в машину, он слегка приподнял брюки на коленях, чтобы не смялись стрелки. Костюм у него явно сшит на заказ. Он весь словно сшит на заказ.
   
Он весь — надежный и вечный. Я смотрю на него и испытываю то же чувство вины, что пробивает меня всякий раз, когда я покупаю товары, не предназначенные для повторного использования или не подлежащие переработке.
   
— Наше второе лекарство от рака называется «онкология», — говорит он и передает мне еще один коричневый пузырек. Мы с ним сидим на заднем сиденье. Машина просто отличная: черные кожаные сиденья, мягкая стеганая обивка салона. И идет даже плавнее, чем самолет.
   
Во втором пузырьке — тоже какие-то темные капсулы. Имеется и этикетка с названием. Все как положено. Агент достает из портфеля очередной пузырек.
   
— Это одно из лекарств от СПИДа, — говорит он. — Наше самое популярное. — Он достает и достает пузырьки. — Вот наше ведущее средство от туберкулеза для людей с невосприимчивостью к антибиотикам. А вот — от цирроза печени. От болезни Альцгеймера. От множественного неврита. От множественной миеломы. От рассеянного склероза. От риновируса, — говорит он, трясет пузырьки в руке, так что таблетки внутри гремят, и передает их мне.
   
Вирусепт, написано на одной этикетке.
   
Злокачестон, написано на другой.
   
Церебраспас.
   
Кохамор.
   
Полная абракадабра.
   
Все пузырьки — одного размера, из коричневой пластмассы, с белыми защитными крышечками «от детей» и этикетками одинакового дизайна.
   
Агент упакован в серый шерстяной костюм и оснащен только портфелем. Очки на носу, за очками — два карих глаза. Рот. Чистые ногти. Совершенно непримечательный дядька. Ничего выдающегося в нем нет, кроме того, что он мне говорит.
   
Он говорит:
   
— Назови любую болезнь, и у нас уже есть готовое лекарство. — Он достает из портфеля еще горсть коричневых пузырьков и трясет их в руке. — Я специально захватил все с собой, чтобы наглядно тебе показать что к чему.
   
С каждой секундой наша машина въезжает все глубже и глубже в ночной Нью-Йорк. Слева и справа — другие машины идут наравне с нами, не обгоняют и не отстают. Я говорю, что меня удивляет, что все эти болезни до сих пор существуют в мире.
   
— Да, это стыд и позор, — говорит агент, — что медицинские технологии по-прежнему так отстают от маркетинга. Я имею в виду, что программа продвижения товаров на рынке у нас готова на годы вперед, реклама в толстых журналах, всякие акции для врачей, коктейли с раздачей призов, в общем, рынок готов и ждет, но когда дело доходит до разработок и производства, тут начинается старая песня. НИОКР отстают на годы. Подопытные обезьяны по-прежнему мрут как мухи.
   
Кажется, что его безупречные зубы вставлял ювелир.
   
Таблетки от СПИДа выглядят в точности так, как таблетки от рака, выглядят в точности так, как таблетки от диабета. И я спрашиваю: так на самом деле их еще не придумали?
   
— Давай не будем использовать слово «придумали», — говорит агент. — А то звучит как-то мудрено, словно мы тут махинациями занимаемся.
   
Но они ненастоящие?
   
— Конечно, они настоящие, — говорит он и забирает у меня первые два пузырька. — Они охраняются авторским правом. Мы владеем авторским правом почти на пятнадцать тысяч наименований продукции, которая сейчас находится в разработке, — говорит он. — В частности, и на тебя тоже.
   
Он говорит:
   
— Вот, собственно, что я хотел сказать.
   
Он занимается разработкой лекарства от рака?
   
— Наша организация занимается концептуальным маркетингом и связью с общественностью, — говорит он. — Мы создаем концепции. Производим идеи. Запатентовываешь лекарство. Оформляешь авторские права на название. А когда кто-то потом производит готовый продукт, он приходит к тебе иногда сам, как говорится, по собственному желанию, иногда — вопреки собственному желанию.
   
Я спрашиваю: почему иногда вопреки желанию?
   
— Объясняю. Мы оформляем авторские права на все вероятные сочетания слов — латинских, греческих, английских, любых других. Мы владеем правами на все вероятные наименования, которые фармацевтические компании могут выбрать в качестве названия для новой продукции. Для одних только лекарств от диабета у нас есть список из ста сорока названий, — говорит он. Он достает из портфеля толстую пачку скрепленных степлером листов и протягивает ее мне.
   
Я читаю: глюкомед.
   
Инсулинол.
   
Панкреапом. Гемазин. Глюкодан. Я переворачиваю страницу, и коричневые пластмассовые пузырьки сыплются у меня с колен и рассыпаются по полу. И таблетки внутри гремят.
   
— Если фармацевтическая компания, которая производит лекарство от диабета, захочет использовать для названий своей продукции комбинацию слов, так или иначе связанных с данной болезнью, ей придется выкупить у нас право на использование этих названий.
   
То есть таблетки, которые в пузырьках, говорю я, это просто сахарное драже. Я открываю первый попавшийся пузырек и вытряхиваю на ладонь темно-красную глянцевую таблетку. Пробую ее лизнуть. Шоколад в оболочке из карамели. Таблетки в другом пузырьке — капсулы из желатина с сахарной пудрой внутри.
   
— Экспериментальные модели, — говорит агент. — Прототипы.
   
Он говорит:
   
— Я, собственно, вот что хотел сказать: вся твоя карьера расписана в нашем агентстве на годы вперед. Мы предсказали твое появление еще лет пятнадцать назад.
   
Он говорит:
   
— Я зачем тебе все это говорю: чтобы ты ни о чем не беспокоился. У нас все схвачено.
   
Но ведь трагедия в церковной общине Истинной Веры случилась десять лет назад.
   
И я кладу в рот таблетку — оранжевый гериатрон.
   
— Мы не упускали тебя из виду, — говорит агент. — Как только число уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры опустилось ниже ста, мы развернули кампанию. Все публикации в прессе за последние полгода, обратный отсчет и все прочее — это наших рук дело. Сперва это был, скажем так, универсальный продукт, не отличающийся никаким своеобразием. Все копии были вполне взаимозаменяемы, то есть в глобальном смысле, но все уже было готово. Как говорится, закончено и готово к употреблению, осталось только чуть-чуть настроить. Нам нужен был только кто-то живой и теплый и имя последнего уцелевшего. И тут уже, как говорится, твой выход.
   
Я вытряхиваю две дюжины иназана из очередного пузырька, кладу под язык и жду, пока не растворится карамельная оболочка. Шоколад тает во рту.
   
Агент достает из портфеля еще одну стопку отпечатанных листов и передает ее мне.
   
Я читаю: форд мерит.
   
Меркурий восторг.
   
Додж виньет.
   
Он говорит:
   
— Наше агентство владеет авторскими правами на названия марок автомобилей, которых еще нет и в проекте, на программное обеспечение, которого нет, но когда-нибудь оно будет; на чудесные лекарства от страшных болезней, которые еще даже не появились, на любую продукцию, которую можно предугадать или же спрогнозировать.
   
Я разгрызаю смертельную дозу сладкого синего донна-дона.
   
Агент смотрит на меня и вздыхает.
   
— Никаких больше лишних калорий, и так уже явный избыток, — говорит он. — Первым делом мы будем тебя корректировать и подправлять, подгонять под кампанию. А то пока ты не вписываешься. — Он спрашивает: — Это твой настоящий цвет волос?
   
Я высыпаю в рот миллион миллиграммов йодазола.
   
— Скажу тебе прямо, — говорит агент, — в твоем теперешнем виде ты нас никак не устраиваешь. Тебе надо сбросить как минимум тридцать фунтов.
   
Я еще как-то могу понять эти мнимые таблетки. Но чего я понять не могу никак: как они развернули кампанию вокруг чего-то — еще до того, как оно случилось. Они не могли ничего развернуть до Похода в Небеса. Никак не могли.
   
Агент снимает и складывает очки. Убирает очки в портфель, собирает отпечатанные листы со списками будущих чудо-товаров, лекарств и машин и тоже кладет в портфель. Потом отбирает у меня пузырьки. Таблетки уже не гремят. Все пузырьки молчаливые и пустые.
   
— На самом деле, — говорит он, — ничего нового нет.
   
Он говорит:
   
— Все уже было.
   
Он говорит:
   
— Вот послушай.
   
В 1653 году, говорит он, русская православная церковь изменила обряд, устав богослужения. Отправление литургии. Просто слова. Язык. По-русски, Господи Боже мой. Некий епископ Никон провел эту реформу. В то время при русском дворе вообще вошел в моду европейский стиль. В общем, патриарх принялся отлучать от церкви всех, кто сопротивлялся реформе.
   
Он шарит рукой в темноте у меня под ногами и поднимает еще несколько пузырьков.
   
По словам агента, монахи, не принявшие изменение обряда, бежали в отдаленные монастыри. Власти безжалостно их преследовали и подвергали всяческим гонениям. Где-то в 1665-м эти сторонники старой веры стали сжигать себя заживо. Всей общиной. Эти групповые самоубийства в северной Европе и западной Сибири продолжались до конца 1670-х. В 1687 году две тысячи семьсот монахов захватили монастырь, заперлись там и подожгли здание. В 1688-м еще полторы тысячи старообрядцев сожгли себя заживо в запертом монастыре. В концу семнадцатого века около двадцати тысяч сторонников старой веры покончили самоубийством, лишь бы не подчиниться властям.
   
Он закрывает портфель и подается вперед.
   
— Эти массовые самоубийства продолжались вплоть до 1897 года. Знакомая история, правда?
   
Возьмем Самсона в Ветхом Завете, говорит агент. Возьмем этих иудейских солдат, которые покончили самоубийством в Масаде. Возьмем японский обычай сеппуку. Сати у индусов. Эндура у катаров из южной Франции в двенадцатом веке. Он перечисляет по пальцам секты и братства. Стоики. Эпикурейцы. Племена индейцев Гайаны, которые убивали себя, чтобы, по их поверьям, возродиться в облике белых людей.
   
— Если ближе к современности, — говорит агент. — Массовое самоубийство членов секты «Народный храм» в 1978-м. Погибли 912 человек.
   
1993-й. «Ветвь Давидова». Погибли 76 человек.
   
1994-й. «Орден храма Солнца». 53 человека покончили с собой или были убиты.
   
1997-й. «Небесные врата». Погибли 39 человек.
   
— Так что трагедия Церкви Истинной Веры — это совсем не ново, — говорит агент. — Просто еще одно вполне предсказуемое массовое самоубийство очередной отколовшейся группы, каких немало. Они существуют себе потихоньку, пока не сталкиваются с чем-то таким, что угрожает их существованию. Например, умирает их лидер, как это было в случае с сектой «Небесные врата», или их подвергают гонениям власти, как это было со староверами из России, или с «Народным храмом», или с Церковью Истинной Веры.
   
Он говорит:
   
— На самом деле все это скучно и неинтересно. Предвидение будущего основывается на знании прошлого. С тем же успехом мы могли быть и страховой компанией, но как бы там ни было, наша работа — сделать так, чтобы сектантские самоубийства смотрелись свежими и волнующими всякий раз.
   
Я вспоминаю Фертилити и думаю: неужели я — единственный человек в этом мире, которого еще можно хоть чем-нибудь удивить. Фертилити с ее снами про несчастья и бедствия и этот чисто выбритый дядечка с его замкнутой петлей истории — как две горошины в одном стручке. Скучном и неинтересном.
   
— Реальная действительность означает, что ты живешь, пока не умрешь, — говорит агент. — На самом деле она никому не нужна.
   
Агент закрывает глаза и прижимает ладонь ко лбу.
   
— На самом деле в доктринах Церкви Истинной Веры не было ничего особенного, — говорит он. — Ее основала группа людей, отколовшаяся от миллеритов в 1860 году, во время Великого Пробуждения, когда в одной только Калифорнии такие вот группы раскольников основали более пятидесяти утопических общин.
   
Он открывает один глаз и тычет в меня пальцем.
   
— Ты держишь дома животное, птичку какую-нибудь или рыбку.
   
Я спрашиваю, откуда он знает про мою рыбку.
   
— Это не обязательно, но вероятно, — говорит агент. — Лидеры Церкви Истинной Веры предоставили своим миссионерам труда так называемую привилегию заботы о братьях меньших, право держать дома животное, в 1939 году. В тот год одна бидди из Церкви Истинной Веры украла ребенка в семье, где работала. Предполагалось, что если у миссионеров труда будут дома животные, то есть им будет о ком заботиться, это сублимирует их родительские инстинкты.
   
Бидди украла чужого ребенка.
   
— В Бирмингеме, штат Алабама, — говорит агент. — Разумеется, она покончила с собой в ту же минуту, когда ее нашли.
   
Я спрашиваю, что еще он знает.
   
— У тебя проблемы с мастурбацией.
   
Ну, это просто, говорю я. Это есть в документах Программы поддержки уцелевших.
   
— Нет, — говорит он. — Нам повезло. Материалы на всех подопечных, с которыми работала твой психолог, утеряны. Что бы мы про тебя ни рассказывали, этого уже никто не оспорит. Да, пока я не забыл, мы тебя слегка омолодили. На шесть лет. Так что, если вдруг кто-нибудь спросит, тебе двадцать семь.
   
Тогда откуда он знает, что у меня… в общем, столько всего обо мне?
   
— Про твою мастурбацию?
   
Про мой грех Онана.
   
— Похоже, у вас у всех, у миссионеров труда, были проблемы с мастурбацией.
   
Если б он знал. Где-то там, в утерянной папке с моим досье, записано черным по белому, что я — клептоман, эксгибиционист, страдаю биполярным синдромом, мизофобией и т. д. Где-то там, далеко-далеко в ночи, психолог уносит мои тайны в свою могилу. Где-то там далеко — мой брат.
   
Раз уж он такой эксперт в этом деле, я спрашиваю у агента, а были ли случаи, когда кто-нибудь убивал людей, которые должны были покончить с собой, но не стали. В этих сектах, про которых он мне рассказывал, кто-нибудь убивал уцелевших?
   
— Среди уцелевших из «Народного храма» было несколько необъяснимых убийств, — говорит он. — И в «Ордене храма Солнца». Именно из-за тех проблем, что возникли в Канаде с «Орденом храма Солнца», наше правительство и учредило программу поддержки уцелевших. Группы французских и канадских последователей «Ордена храма Солнца» продолжали кончать с собой и убивать друг друга еще несколько лет после первоначальной трагедии. Эти убийства и самоубийства они называли «отбытием».
   
Он говорит:
   
— Члены «Ордена храма Солнца» сжигали себя заживо, облившись бензином. Они взрывали пропан, потому что, по их поверьям, взрыв унесет их на Сириус, к вечной жизни. — Он тычет пальцем в ночное небо. — По сравнению с этим в Церкви Истинной Веры все прошло очень культурно и чинно.
   
Я спрашиваю, а они ничего не предвидели в плане, что среди уцелевших из Церкви Истинной Веры найдется такой человек, который примется выслеживать и убивать всех остальных уцелевших?
   
— В смысле, еще один уцелевший, кроме тебя? — переспрашивает агент.
   
Да.
   
— Который убивает людей, говоришь?
   
Да.
   
Агент смотрит в окно, на огни Нью-Йорка, что проносятся мимо, и говорит:
   
— Сектант из Церкви Истинной Веры — убийца? О Боже, надеюсь, что нет.
   
Глядя на те же огни за тонированным стеклом, на звезду Сириус, на свое отражение с губами, испачканными в шоколаде, я говорю: ага. И я тоже.
   
— Вся кампания основана на посылке, что ты — последний из уцелевших, — говорит он. — Если есть кто-то еще, тогда мы лишь зря тратим время. Если есть кто-то еще, вся кампания — коту под хвост. Если ты — не последний из уцелевших из Церкви Истинной Веры, ты нам вообще ни к чему.
   
Он открывает портфель и достает коричневый пузырек.
   
— Вот, — говорит он. — Прими парочку серенадона. Самое лучшее успокоительное.
   
Только его еще нет.
   
— А ты притворись, что есть, — говорит он. — Эффект плацебо. — И вытряхивает мне на ладонь две таблетки.
  
  
   
    
26
   
   
Потом люди скажут, что это все из-за стероидов. Мол, из-за них-то я и сошел с ума.
   
Дуратестон 250.
   
Мифепристон, французский препарат для медикаментозного прерывания беременности.
   
Швейцарский пленастрил.
   
Португальский мастерон.
   
Все это — настоящие анаболические стероиды, а не просто запатентованные названия для будущих препаратов. Стероиды для подкожных инъекций, стероиды в виде таблеток и трансдермальных пластырей.
   
Все будут абсолютно уверены, что я повредился рассудком именно из-за стероидов, и угнал самолет, и лечу теперь над океаном, пока не убьюсь. Как будто они что-то знают о том, каково это — быть знаменитым духовным лидером. Как будто они уже не подыскивают для себя нового гуру, который внесет хоть какой-то смысл в их надежную скучную жизнь, защищенную от любого риска, пока они будут смотреть новости по телевизору и обвинять меня во всех смертных грехах. Так устроены люди. Каждому нужно, чтобы кто-то держал его за руку. Чтобы кто-то его утешил. Пообещал, что все будет хорошо. От меня именно этого и хотели — от меня напряженного, доведенного до отчаяния, от меня знаменитого. От меня на пределе. Никто из этих людей не знает, каково это — быть ходячей харизмой, обаятельным, великодушным и безупречным. Образцом для подражания.
   
На тренажере, имитирующем подъем по лестнице, где-то в районе сто тридцатого этажа ты уже начинаешь бредить.
   
Никто на свете — кроме, может быть, Фертилити — не знает, каких усилий мне стоило быть тем, кем я был. Изо дня в день. Тогда.
   
Представьте себе, во что превращается жизнь, когда жизнь становится ненавистной работой.
   
Нет, все считают, что у них-то жизнь будет насыщенной и интересной, ну, хотя бы как мастурбация.
   
Хотелось бы мне посмотреть, как они бы управились, эти люди, если бы им пришлось жить в гостиничных номерах, питаться исключительно диетическими продуктами с пониженным содержанием жира и убедительно изображать, что ты живешь в мире с собой и в согласии с Богом.
   
Когда ты становишься знаменитым, обед — это уже не еда: это двадцать унций протеина, десять унций углеводов, в общем, топливо для поддержания жизненных функций, без соли, без жиров, без сахара. Ты не ешь, а питаешься каждые два часа, шесть раз в день. Еда — это уже не еда. А усвоение протеина.
   
Если ты пользуешься кремом для лица, то это обязательно крем для омоложения клеток. Ты уже не умываешься, ты отшелушиваешь омертвевшую кожу. То, что раньше называлось дыханием, теперь называется правильной респирацией.
   
Я первый искренне и от души поздравлю того человека, кто справится лучше, чем справился я. В смысле, поддерживать видимость безупречной красоты, всем своим видом внушать уверенность и излучать вдохновляющие сигналы:
   
Успокойтесь. Дышите глубже. Жизнь прекрасна и удивительна. Просто будьте добры и внимательны к окружающим. Дарите людям любовь.
   
Как будто так и надо.
   
Как правило, содержание этих сигналов глубинного действия, подготовленных нашими сценаристами, мне передавали секунд за тридцать до выхода на сцену. Собственно, мы для этого и ввели в начале молитвенную минуту, или минуту молчания для молитвы. Чтобы у меня было время прочесть сценарий, пока я стою, опустив глаза.
   
Проходит пять минут. Десять. 400 миллиграммов дека-дюраболина и ципионата тестостерона, которые ты закачал в себя перед выходом на сцену, еще даже полностью не поступили в кровь. Полторы тысячи верующих, которые платят за то, чтобы прийти на твое представление, стоят перед тобой на коленях, склонив головы. Сирена «скорой» на тихой улице — примерно так отзываются принятые препараты у меня в крови.
   
Я начал носить на своих выступлениях свободное литургическое облачение, потому что, когда ты под завязку накачан эквипойзом, у тебя постоянно стоит.
   
Проходит пятнадцать минут. Все эти люди стоят на коленях.
   
Когда ты готов, ты говоришь волшебное слово.
   
Аминь.
   
И начинается шоу.
   
— Вы — дети мира во вселенной вечной и непреходящей жизни, исполненной бесконечной любви и всеобщего благоденствия, бла-бла-бла. Идите с миром.
   
Я понятия не имею, откуда наши сценаристы все это берут.
   
И давайте не будем заводить разговор о моих чудесах, явленных по центральному телевидению. О том маленьком чуде в перерыве между таймами на Суперкубке. Обо всех этих несчастьях, которые я предсказал. О спасенных мной жизнях.
   
Как говорится в той старой пословице: важно не то, что ты знаешь.
   
Важно, кого ты знаешь.
   
Люди думают, это так просто — быть мной, выходить на стадионы, где тысячи зрителей, и направлять их в молитве, а потом сразу, без передышки, садиться в самолет и лететь в другой город, на другой стадион, и при этом еще демонстрировать неиссякаемое жизнелюбие и сохранять здоровый цветущий вид. И эти же люди назовут тебя сумасшедшим, потому что ты угнал самолет. Они — потому что не знают, что скрывается за здоровым цветущим видом и неиссякаемым жизнелюбием.
   
Пусть попробуют разыскать, что останется от меня, мало-мальски пригодное для аутопсии. Никого не касается, что у меня были проблемы с печенью. Что под воздействием гормонов человеческого роста у меня увеличены селезенка и желчный пузырь. Как будто они сами не стали бы вкалывать себе вытяжку из гипофизов мертвых тел, если бы были уверены, что от этого они будут выглядеть так же роскошно, как я выглядел по телевизору.
   
Быть знаменитостью — это рискованно. Чтобы не располнеть, приходится принимать левотироксин натрия. Постоянно. У тебя явно что-то не то с центральной нервной системой. Ты страдаешь бессонницей. У тебя нарушен обмен веществ. У тебя учащенный пульс. Ты постоянно потеешь. Ты всегда весь на взводе, но зато потрясающе выглядишь.
   
Главное — помнить, что твое сердце бьется лишь для того, чтобы ты мог регулярно обедать в Белом доме в качестве специально приглашенного гостя.
   
Твоя центральная нервная система предназначена исключительно для того, чтобы ты мог выступить с речью на Генеральной Ассамблее ООН.
   
Амфетамины — первый в Америке наркотик. Ты столько всего успеваешь сделать. Ты сногсшибательно выглядишь, а твое второе имя — Успех.
   
— Все твое тело, — кричит агент, — это прежде всего манекен для демонстрации спортивной одежды твоей дизайнерской линии.
   
Твоя щитовидная железа уже не способна сама вырабатывать тироксин.
   
Но ты по-прежнему выглядишь потрясающе. Ты — воплощение сбывшейся Американской мечты. Ты — постоянный рост экономического благополучия.
   
Как утверждает агент, этим людям нужен лидер. Блистательный. Энергичный. Цветущий. Вот что им нужно. Никто не хочет маленького и тщедушного божка. Все хотят, чтобы объем груди был у тебя дюймов на тридцать больше объема талии. Им нужны развитые грудные мышцы. Длинные ноги. Раздвоенный подбородок. Крепкие икры.
   
Им нужен не просто человек.
   
Им нужно больше.
   
Размер в натуральную величину их уже не устроит.
   
Им мало обычной анатомической правильности.
   
Им нужно анатомическое усиление. Хирургическое усовершенствование. Что-то новое и принципиально улучшенное. Имплантированное силиконом. Закачанное коллагеном.
   
Просто для сведения: после первого трехмесячного курса дека-дюраболина я не мог дотянуться вниз, чтобы завязать шнурки на ботинках, — такими огромными были у меня руки. Нет проблем, говорит агент и нанимает специального человека, чтобы он завязывал мне шнурки.
   
Когда я семнадцать недель принимал этот русский препарат, метахапоктехозин или как-то так, у меня потом выпали все волосы, и агент купил мне парик.
   
— И не спорь со мной, — говорит мне агент. — Если Бог сам завязывает себе шнурки, такому Богу никто поклоняться не станет.
   
Никто не станет тебе поклоняться, если у тебя те же проблемы, что и у всех: тот же дурной запах изо рта, та же плохая прическа и неухоженные ногти — как у самых обычных людей. Ты должен являть собой воплощение всего, чем не являются самые обыкновенные люди. Там, где обычные люди сдаются, где у них ничего не выходит, ты идешь до конца и выигрываешь. Будь таким человеком, каким никто из них быть не может, потому что им страшно им стать. Будь человеком, которым они восхищаются.
   
Люди, желающие прикупить мессию, хотят, чтобы товар был качественным. Никто не последует за неудачником. Когда речь идет о выборе спасителя, их не устроит обыкновенный человек.
   
— Парик для тебя даже лучше, — сказал агент. — Потому что парик надежнее. Когда выходишь из вертолета, да и вообще на сильном ветру, когда ты буквально живешь на публике, очень трудно следить за тем, чтобы прическа была идеальной. Когда у тебя свои волосы.
   
Как агент объяснил мне свой замысел, наша кампания нацелена не на самых интеллектуальных людей. Мы нацелены на большинство.
   
Он сказал:
   
— Отныне и впредь воспринимай себя как, например, диетическую «кока-колу».
   
Он сказал:
   
— А все эти растерянные молодые люди, которым приходится обходиться религиями, что отжили свое, или вообще без религии, — воспринимай их как свой целевой рынок.
   
Люди ищут ответ, как свести все воедино. Им нужна единая теория поля, в которой соединяются обаяние и святость, стиль и духовность. Людям хочется быть хорошими, но при этом и хорошо выглядеть.
   
Когда у тебя изо дня в день — никакой твердой пищи, ограниченное время сна, подъем по тысяче лестниц и орущий под ухом агент со своими продвинутыми идеями, — то уже очень скоро вся эта бредятина приобретает смысл.
   
Ребята из музыкального отдела начали сочинять гимны еще до того, как со мной подписали контракт. Коллектив авторов — наша писательская команда — уже работал над моей автобиографией. Команда информационной поддержки выдавала на гора пресс-релизы и подписывала лицензионные соглашения: балет на льду «Трагедия Истинной Веры», спутниковые телемосты, запись в солярий. Имиджмейкеры занимались моим внешним видом. Писательская команда контролировала каждое мое слово, которое я произносил на публике.
   
Я начал пользоваться декоративной косметикой, чтобы скрыть прыщи, которые у меня от лаураболина. Кто-то из команды поддержки достал мне рецепт на ретин-А, чтобы вылечить прыщи.
   
От облысения меня натирали рогейном.
   
Все, что мы делали, чтобы избавиться от побочных эффектов, вызывало свои побочные эффекты, от которых надо было избавляться. Мы от них избавлялись, а потом избавлялись от новых побочных эффектов. И так — без конца.
   
Представьте историю Золушки, где герой смотрится в зеркало и не узнает себя. Каждое слово, которое он говорит, ему пишут профессионалы пера. Все, во что он одевается, подбирают ему имиджмейкеры или шьют модельеры.
   
Все его дни расписаны по минутам его представителем по связям с общественностью.
   
Может, теперь вы поймете, что это такое.
   
Плюс к тому наш герой сидит на лекарствах, которые можно купить только в Швеции или в Мексике, и его грудные мышцы так выдаются вперед, что он даже не видит, что у него там внизу. Он загорелый, всегда чисто выбритый, в парике, и все его дни расписаны по минутам, потому что людям в Таксоне, в Сиэтле, в Чикаго или в Батон-Руже не нужен мессия с волосатой спиной.
   
Где-то в районе двухсотого этажа на тебя снисходит просветление.
   
Ты становишься анаэробным, сжигаешь не жир, а мышцы, но зато в мыслях — кристальная чистота.
   
На самом деле все это — то же самоубийство, но растянутое во времени. Потому что загар и стероиды представляют проблему только в том случае, если ты собираешься жить долго.
   
Потому что на самом деле между самоубийством и мученичеством нет почти никакой разницы. Разница только в степени освещения твоей персоны средствами массовой информации.
   
Если дерево падает в чаще леса и никто не видит и не слышит его падения, оно просто лежит и гниет, правильно?
   
И если бы Иисус Христос умер от передозировки барбитуратов, один, на полу в ванной, вознесся бы Он на Небеса или нет?
   
Вопрос не в том, собирался я или нет покончить с собой. Все эти усилия, деньги и время, лекарства, писательская команда, диета, агент, бесконечные лестницы в никуда — это была подготовка к тому, чтобы я мог угробить себя на глазах многотысячной аудитории.
  
  
   
    
25
   
   
Агент как-то спросил у меня, как я себе представляю свою жизнь, скажем, лет через пять.
   
Меня просто не будет, сказал я ему. Через пять лет я умру и буду тихонечко разлагаться в могиле. Или же обращусь в прах и пепел. Да, пусть меня лучше сожгут.
   
У меня в кармане лежал пистолет. Мы с агентом стояли в самом дальнем конце темной аудитории, набитой битком. Я хорошо помню тот вечер. Это было мое первое выступление перед публикой.
   
Я умру и попаду в Ад, сказал я.
   
Я собирался покончить с собой в тот вечер.
   
Я сказал своему агенту, что первую тысячу лет в Аду я проведу на какой-нибудь мелкой должности, но потом мне бы хотелось продвинуться в управленческое звено. Как говорится, играть в команде и быть не последним из игроков. В ближайшую тысячу лет доля участия Ада на рынке значительно возрастет. Хотелось бы оказаться на гребне волны.
   
Агент ответил, что это слова настоящего реалиста.
   
Я помню, мы с ним курили. Какой-то местный проповедник на сцене разогревал публику перед моим выступлением. Заводил зрителей. Громкое пение хором — как раз то, что нужно. Или речитатив. По утверждению агента, когда люди вот так вот кричат или поют во весь голос «Поразительную благодать», они глубоко и учащенно дышат, и у них наступает перенасыщение кислородом. При этом уровень углекислого газа в крови резко снижается, и в крови нарушается кислотно-щелочное равновесие. В крови человека в нормальных условиях кислоты больше, чем щелочи, а тут получается наоборот.
   
— Респираторный алкалоз, — говорит агент.
   
У людей кружится голова. Звенит в ушах. Немеют пальцы на руках и ногах. Начинаются боли в груди. Обильное потоотделение. Полуобморочное состояние. Наивысшее проявление восторга. Люди молотят по полу руками, сжатыми в кулаки.
   
Теперь это сходит за исступленный экстаз.
   
— У тех, кто занят в религиозном бизнесе, это называется «задурить мозги», — говорит агент. — Даже термин специальный есть — «глоссолалия».
   
Повторяющиеся движения закрепляют воздействие. Зрители хлопают в ладоши. Держатся за руки и раскачиваются из стороны в сторону в своем непомерном возбуждении. По залу пускают «волну».
   
Тот, кто придумал все эти зрительские ритуалы, говорит мне агент, он теперь точно сидит в Аду на начальственной должности.
   
Я помню, что корпоративным спонсором был быстрорастворимый лимонад «Летний»; как в добрые старые времена».
   
Моя задача, когда я выйду на сцену, — очаровать всех и каждого. Заворожить.
   
— Привести их в состояние натуралистического транса, — говорит агент.
   
Он достает из кармана коричневый пузырек.
   
— На вот, если волнуешься, прими пару таблеток эндорфинола.
   
Я говорю: давай сразу горсть.
   
В плане подготовки к сегодняшнему выступлению наши сотрудники ходили по домам и квартирам и раздавали бесплатные билеты. Агент сообщает мне это уже в сотый раз. Наши сотрудники притворялись, что им срочно понадобилось в туалет, спрашивали разрешения воспользоваться хозяйской уборной, а там быстренько изучали содержимое аптечек. Агент говорит, что так делал преподобный Джим Джонс, а потом совершал чудеса для своего «Народного Храма».
   
Хотя чудеса, может быть, не совсем верное слово.
   
Там, на кафедре, лежит список людей, которых я даже не знаю, и их смертельно опасных болезней.
   
Мне всего-то и нужно сказать: миссис Стивен Брандон, откройтесь навстречу Божьей благодати, и Бог излечит ваши больные почки.
   
Мистер Уильям Докси, уверуйте в Господа всей душой, и Он излечит ваше больное сердце.
   
Меня научили, как давить пальцами на глаза человеку достаточно сильно и быстро, так чтобы оптический нерв зарегистрировал это давление в виде вспышки белого света.
   
— Божественный свет, — говорит агент.
   
Меня научили, как давить на уши человеку, чтобы он услышал низкое гудение, которое я обзову Вечным Омом.
   
— Иди, — говорит агент.
   
Я пропустил сигнал.
   
Проповедник орет в микрофон, приглашая на сцену Тендера Бренсона. Последнего, единственного уцелевшего, великолепного Тендера Бренсона.
   
Агент говорит:
   
— Погоди. — Он вынимает у меня изо рта сигарету и толкает меня в проход. — Вот теперь иди.
   
Все тянут руки в проход, чтобы прикоснуться ко мне. Свет на сцене невыносимо яркий. Вокруг меня, в темноте, улыбаются люди — тысяча неистовствующих людей, которые думают, что они меня любят. Все, что мне надо сделать, это подняться на сцену, где свет.
   
Это и есть умирание, но без контрольного пакета акций.
   
Тяжелый пистолет в кармане штанов бьет меня по бедру.
   
Это как будто когда у тебя есть семья, но ты вроде как и бессемейный. Когда есть отношения, но ты вроде бы и ничем не связан.
   
Свет на сцене — он теплый.
   
Это как будто когда тебя любят, но ты не рискуешь полюбить в ответ.
   
Я помню, это был идеальный момент, чтобы умереть.
   
Это были еще не Обетованные Небеса, но максимально к ним близко.
   
Я поднял руки, и зал огласился радостными приветствиями. Я опустил руки, и люди умолкли. На кафедре передо мной был сценарий. Отпечатанный список — кто там, в темноте, от чего страдает.
   
Респираторный алкалоз — у всех в зале. Все сердца как одно открыты — приходи и бери. То же самое я испытывал, когда крал в магазинах. То же самое я испытывал, когда выслушивал исповеди и признания страдальцев по моей домашней горячей линии. Именно так я себе представлял секс.
   
Думая о Фертилити, я начал читать по сценарию:
   
Каждый из нас — это божественное создание.
   
Каждый из нас — это отдельный фрагмент чего-то цельного и прекрасного.
   
Каждый раз, когда я делал паузу, люди в зале задерживали дыхание.
   
Жизнь, читал я по сценарию, это бесценный дар.
   
Я положил руку на заряженный пистолет у меня в кармане.
   
И этот дар нужно хранить любой ценой, пусть даже иной раз нам кажется, что все бесполезно и наша боль невыносима. Мир в душе, говорил я этим людям, это великий дар Божий, и только Господь наделяет им тех, кто его достоин. Я говорил этим людям, что только самые себялюбивые из детей Господних станут красть у Всевышнего величайший из его даров, Его единственный дар, что превыше дара жизни. Дар смерти.
   
Это урок для убийц, говорил им я. И для самоубийц. И для тех, кто делает аборты. Для больных и для страждущих.
   
Только у Бога есть право одаривать смертью своих детей.
   
Я говорил, не вникая в то, что говорю, а когда понял, было уже поздно. Может быть, это было просто совпадение или, может, агент догадался, что у меня на уме, когда я попросил его раздобыть для меня пистолет и патроны, но то, что было в сценарии, нарушило весь мой план. Я не мог прочитать это вслух, а потом взять и убить себя. Это было бы глупо.
   
Вот так и случилось, что я не покончил с собой.
   
Дальше все было точно по плану. Люди ушли домой, ощущая себя спасенными, а я сказал себе, что покончу с собой как-нибудь в следующий раз. Но мне просто не выдалось подходящего случая. Я все откладывал и откладывал, но так и не смог выбрать момент.
   
И кроме того.
   
Вечность — это уже насовсем.
   
Когда они улыбались мне из темноты, эти люди, когда они улыбались мне, человеку, который всю жизнь чистил чужие уборные и стриг газоны, я говорил себе: зачем торопить события?
   
Я уже вероотступник, и ничто не мешает мне отступиться еще раз. Мастерство приходит с практикой.
   
Если это можно назвать мастерством.
   
Я рассудил, что еще пара-тройка грехов только украсят мое резюме.
   
Когда ты уже проклят навечно, в этом есть и приятная сторона — ты уже не боишься проклятия.
   
Я подумал, что Ад все равно никуда не денется.
  
  
   
    
24
   
   
Тока самолет не упал, пока не кончилась пленка на бортовом регистраторе, я хочу извиниться еще и за «Молитвы на каждый день».
   
Я хочу, чтобы люди знали: «Молитвы на каждый день» — это была не моя идея. Да, они хорошо продавались. Двести миллионов экземпляров по всему миру. Да. Я согласился, чтобы меня поставили автором, но книгу придумал агент. То есть даже не агент, а кто-то — вернее, вообще никто, — из писательской команды. Какой-то копирайтер, который пытался пробиться наверх. Я забыл.
   
Но, что самое важное, это была не моя идея.
   
Просто агент как-то пришел ко мне, и в его карих глазах плясали взбудораженные огоньки, что означало — у него появилась идея. Прибыльная идея. По словам моего представителя по связям с общественностью, у них было все схвачено. Это было уже после того, как мы выпустили специальный тираж Библии, которую я подписывал в книжных магазинах. У нас уже было гарантированное место на полках в книжных — миллион с чем-то футов, если считать по длине, — и у меня начиналось турне.
   
— Только не думай, что турне по книжным — это что-то веселое и забавное, — говорит мне агент.
   
Когда ты подписываешь в магазинах книги, говорит агент, это похоже на выпускной в средней школе, когда все просят тебя расписаться в памятном альбоме, только такое «книжное турне» может растянуться надолго, иногда — на всю жизнь.
   
Согласно расписанию турне, я сейчас в Денвере, в большом магазине, раздаю автографы, и тут агент сообщает мне о своей задумке выпустить тонкую книжку с простыми молитвами для повседневной жизни. Ему это видится так: книжка в мягкой обложке с коротенькими стихотворениями в прозе. Страниц пятьдесят, не больше. Дом, дети, семья. Защита окружающей среды. Панды. Мамы. Темы, которые всем близки и никого не обидят. Самые общие проблемы. На обложке будет стоять мое имя, как будто я это написал, а уж о рекламной кампании агент позаботится сам.
   
Я хочу, чтобы люди знали, что сам я не видел готовой книги, пока не вышел второй тираж, когда продалось больше пятнадцати тысяч экземпляров. Книгу приняли неоднозначно, публика злилась ужасно, но это только подстегивало продажи.
   
Вот как все это случилось: я сидел в гримерке, ждал начала какого-то телешоу, куда меня пригласили вторым ведущим. Это было уже после турне по книжным, когда я подписывал Библии. Идея такая: если я выступлю вторым ведущим и у программы будет хороший зрительский рейтинг, я смогу начать съемки своего собственного шоу. Так что сижу я в гримерке, болтаю с какой-то актрисой, кажется, Венди Дениэлс или как там ее, я не помню. Сидим мы с ней, делимся всякими хитростями, и вдруг она просит у меня автограф. И передает мне «Молитвы на каждый день». Тогда я их в первый раз и увидел, клянусь. Клянусь на стопке подписанных мною Библий.
   
По словам Венди Дениэлс, отеки вокруг глаз хорошо убираются мазью от геморроя.
   
Она передает мне книгу «Молитвы на каждый день». И на обложке стоит мое имя. Это я. Я, я, я. На обложке.
   
А под обложкой — молитвы, которые, как все думают, написал я:
   
Молитва на отсрочку оргазма.
   
Молитва на избавление от лишнего веса.
   
Я себя чувствую лабораторным животным, на котором сперва проверяли качество кормов для домашних питомцев, а потом самого перемололи на фарш для сосисок. Мне так же обидно и больно.
   
Молитва на то, чтобы бросить курить.
   
    
     
Святой Отец наш небесный,
     
Отбери у меня право выбора, которое Ты мне дал.
     
Возьми под контроль мою волю и дурные привычки.
     
Направляй меня твердой рукой.
     
Решай сам, что мне делать.
     
Ибо я слаб и Тебе доверяюсь.
     
Ибо я не способен взять себя в руки.
     
И если я все же не брошу курить, то хотя бы я буду знать,
     
Что на то Твоя воля.
     
Аминь.
    
   
   
Молитва на выведение плесени.
   
Молитва против облысения.
   
    
     
Господи всемогущий,
     
Пастырь наш милосердный,
     
Как Ты всегда помогаешь самым малым из паствы Твоей,
     
Как Ты никогда не откажешь в спасении даже
     
                            заблудшей овце,
     
Не дай мне утратить свои привлекательные черты,
     
Сохрани, что осталось от молодости моей.
     
В Твоих руках — одарить,
     
В Твоих руках — отказать в дарах.
     
Господи всеблагой,
     
Милость Твоя безгранична,
     
Не дай мне страдать понапрасну.
     
Аминь.
    
   
   
Молитва на стимуляцию эрекции.
   
Молитва на поддержание эрекции.
   
Молитва, чтобы успокоить лающую собаку.
   
Молитва на отключение автомобильной сигнализации.
   
В результате я выглядел на экране ужасно. Мое собственное телешоу — похоже, придется мне с ним распрощаться. Через минуту после эфира я уже звонил агенту в Нью-Йорк. Я был вне себя от ярости.
   
А его интересовали только деньги.
   
— Что такое молитва? — говорит он. — Молитва — это заклинание, заговор, — говорит он. Он орет на меня по телефону: — Это способ сосредоточить энергию на каком-то определенном желании. Людям нужно очистить мысли от всего постороннего, чтобы направить свое намерение на что-то одно и добиться того, что им хочется.
   
Молитва против штрафа за парковку в неположенном месте.
   
Молитва против протечек в водопроводных трубах.
   
— Люди молятся, чтобы решить свои проблемы, а это — самые повседневные, самые честные перед Богом проблемы, — орет на меня агент.
   
Молитва на повышение вагинальной чувствительности.
   
— Молитва — это как смазка для скрипучего колеса, — говорит он. — Люди молятся, чтобы Бог лучше понял их нужды.
   
Молитва против уличного шума.
   
Молитва, чтобы найти место для парковки.