1 2 3 4 5 6 
Слово  «пустыня» часто употребляют как символ однообразия. Американская пустыня  необычайно разнообразна. Через каждые два-три часа внешность пустыни  изменялась. Пошли холмы и скалы, имеющие форму пирамид, башен, лежащих слонов,  допотопных ящеров.    

Но  впереди нас ожидало нечто еще более замечательное.    

Мы  въезжали в огороженный колючей проволокой заповедник окаменевшего леса. Сперва  мы не заметили ничего особенного, но вглядевшись попристальнее, увидели, что в  песке и щебне торчат пни и лежат стволы деревьев. Подойдя поближе, мы  рассмотрели, что и щебень представлял собою мелкие частицы окаменевшего леса.    

На этом  месте несколько десятков миллионов лет тому назад рос лес. Не «так давно лес  этот нашли в виде поваленных окаменевших стволов. Это поразительное зрелище –  посреди пустыни в великой тишине лежат стволы деревьев, сохранившие внешность  самых обыкновенных древесных стволов красно-коричневого цвета. Миллионы лет шел  процесс замены частиц дерева частицами соли, извести, железа. Деревья приобрели  твердость мрамора.    

В  заповеднике выстроен маленький музей, где препарируют чурбанчики окаменевшего дерева.  Их распиливают, полируют. Поверхность среза, сохраняя все линии дерева,  начинает сверкать красными, синими и желтыми жилками. Нет таких мраморов и  малахитов, которые могли бы соперничать по красоте с отполированным окаменевшим  деревом.    

В музее  нам сказали, что этим деревьям сто пятьдесят миллионов лет. Самому музею было, вероятно,  не больше года. Это было маленькое, но вполне современное здание с  металлическими рамами окон и дверей, с водопроводом, с горячей и холодной  водой. Выйдя из такого зданьица, ожидаешь найти здесь метрополитен, аэропорт и  универсальный магазин, а находишь сразу же, без малейшего перехода, пустыню на  несколько сотен миль.    

Заповедник  окаменевшего леса тщательно охраняется, с собою нельзя брать ни одной песчинки.  Но только мы выбрались за пределы заповедника, как увидели газолиновую станцию,  обнесенную забором из наваленных кое-как окаменевших деревьев. Тут же шла  бойкая торговля кусочками дерева по пятнадцати центов и выше. Какой-то  кустарь-одиночка с мотором (гудевшим на всю пустыню) лихорадочно выделывал  сувениры – брошки и браслеты, пилил, точил и полировал. Стоило ли лежать  столько миллионов лет, чтобы превратиться в некрасивую брошку с надписью: «На  добрую память».    

Мы  уложили в автомобиль несколько кусочков дерева и, живо представляя себе, как в  скором времени они поедут в чемоданах через океан, двинулись в путь.    

Неподалеку  от заводика, у края дороги, подняв кверху большой палец, стоял человек с чемоданчиком.    

Мы уже  говорили о том, что американцы очень общительны, доброжелательны и всегда  готовы услужить. Когда вам оказывают помощь, ну, скажем, вытаскивают из канавы  ваш автомобиль, то делается это просто, скромно, быстро, без расчета на  благодарность, даже словесную. Помог, отпустил шутку и отправился дальше.    

Поднятый  большой палец, как известно, обозначает просьбу подвезти. Этот сигнал сделался  такой же неотъемлемой частью американского автомобилизма, как дорожные знаки,  указывающие поворот, или предел скорости, или пересечение с железной дорогой.    

Для  писателя, ловца душ и сюжетов, такой обычай представляет большие удобства.  Герои сами лезут к вам в автомобиль и сразу же охотно выкладывают историю своей  жизни.    

Мы  остановились. Человеку с чемоданчиком надо было попасть в Сан-Диэго,  Калифорния. До Флагстафа нам было по пути.    

Новый  спутник влез в машину, положил на колени свой багаж и, дождавшись вопроса о  том, кто он такой и откуда едет, принялся рассказывать.    

Он родом  из штата Массачузетс. Там работал всю жизнь, был слесарем. Пять лет назад переехал  в другой город, сразу потерял работу, и на этом кончилась его старая жизнь.  Началась новая, к которой он никак не может привыкнуть. Все время он ездит в  поисках какого-нибудь дела. Много раз он пересек страну от океана до океана, но  работы не нашел. Иногда его берут в автомобиль, однако чаще он ездит с  бродягами в товарных вагонах. Это быстрее. Но он сам не бродяга. Он несколько  раз с упорством повторил это. Видимо, его уже не раз принимали за бродягу.    

Пособия  ему не дают, потому что у него нет постоянного места жительства.    

– Я  очень часто встречаю таких вот людей вроде меня, – сказал он, – и  среди них есть даже люди с высшим образованием – доктора, юристы. С одним таким  доктором я очень подружился, и мы скитались вместе. Потом мы решили написать  книгу. Мы хотели, чтобы весь мир узнал, как мы живем. Мы стали каждый день  записывать все, что видели. У нас было уже много написано. Я слышал, что если  выпустить книгу, то за это хорошо заплатят. Однажды мы попали в штат Небраска.  Здесь нас поймали в вагоне, нашли у нас рукопись, разорвали ее, а нас побили и  выбросили вон. Вот так я живу.    

Он не  жаловался. Он просто рассказывал. С тою же простотой, с какой молодой солдат  морской пехоты рассказывал о том, как они с приятелем познакомились в Чикаго с  какими-то девушками и неожиданно застряли на неделю. Моряк не хвастался,  безработный не искал сочувствия.    

Человек  выпал из общества. Естественно, он находит, что общественный строй надо изменить.  Что же надо сделать?    

– Надо  отобрать у богатых людей их богатства.    

Мы стали  слушать его еще внимательней. Он сердито ударил большим грязным кулаком по  спинке сиденья и повторил:    

– Отобрать  деньги! Да, да! Отобрать деньги и оставить им только по пять миллионов! Безработным  дать по кусочку земли, чтоб они могли добывать хлеб и есть его, а им оставить  только по пять миллионов.    

Мы  спросили, не много ли это – по пять миллионов.    

Но он  был тверд.    

– Нет,  надо им все-таки оставить по пять миллионов. Меньше нельзя.    

– Кто  же отберет эти богатства?    

– Отберут!  Рузвельт отберет. Пусть только выберут второй раз президентом. Он это сделает.    

– А  если конгресс не позволит?    

– Ну,  конгресс согласится! Ведь это справедливая штука. Как же можно не согласиться?  Тут дело ясное.    

Он был  так увлечен этой примитивной идеей, ему так хотелось, чтобы вдруг, сама собой,  исчезла несправедливость, чтобы всем стало хорошо, что даже не желал думать о  том, как все это может произойти. Это был настоящий ребенок, которому хочется,  чтобы все было сделано из шоколада. Ему кажется, что стоит только попросить  доброго Санта Клауса, как все волшебно изменится. Санта Клаус примчится на  своих картонных, посеребренных оленях, устроит теплую снежную пургу – и все  образуется. Конгресс согласится. Рузвельт вежливо отберет миллиарды, а богачи с  кроткими улыбками эти миллиарды отдадут.    

Миллионы  американцев находятся во власти таких детских идей.    

Как на  веки вечные избавиться от кризиса?    

О, это  совсем не так трудно. Государство должно давать каждому старику, достигшему шестидесяти  лет, по двести долларов в месяц, с условием, чтобы эти деньги он обязательно  тратил. Тогда покупательная способность населения возрастет в неслыханных  размерах и кризис немедленно кончится. Заодно старики будут замечательно хорошо  жить. Все ясно и просто. Как все это сделается, – не так уж важно.  Старикам до такой степени хочется получить по двести долларов в месяц, а  молодым так хочется, чтобы кризис кончился и они наконец получили бы работу,  что они с удовольствием верят всему. Таунсенд, изобретатель этого  чудодейственного средства, в самый короткий срок завоевал миллионы горячих  приверженцев.    

По всей  стране созданы таунсендовские клубы и комитеты. И так как выборы президента  приближаются, то таунсендовская идея обогатилась новой поправкой. Теперь  предлагают выдавать по двести долларов каждому человеку, достигшему пятидесяти  пяти лет.    

Гипноз  простых цифр действует с невероятной силой. В самом деле, какой ребенок не мечтал  о том, как было бы хорошо, если бы каждый взрослый дал ему по копейке. Взрослым  это ничего не стоит, а у него, ребенка, была бы куча денег.    

Здесь не  говорится ни о передовых американских рабочих, ни о радикальной интеллигенции.  Речь идет о так называемом среднем американце – главном покупателе и главном  избирателе. Это простой, чрезвычайно демократический человек. Он умеет работать  и работает много. Он любит свою жену и своих детей; слушает радио, часто ходит  в кино и очень мало читает. Кроме того, он очень уважает деньги. Он не питает к  ним страсти скупца, он их уважает, как уважают в семье дядю – известного  профессора. И он хочет, чтобы в мире все было так же просто и понятно, как у  него в доме.    

Когда  ему продают комнатный рефрижератор, или электрическую плиту, или пылесос, то  продавец никогда не пускается в отвлеченные рассуждения. Он точно и деловито  объясняет, сколько центов в час будет стоить электрическая энергия, какой  придется дать задаток и какая получится от всего этого экономия. Покупатель хочет  знать цифры, выгоду, выраженную в долларах.    

Таким же  способом ему продают политическую идею. Ничего отвлеченного, никакой философии.  Он дает голос, а ему обещают двести долларов в месяц или обещают уравнять богатства.  Это – цифры. Это понятно. На это он пойдет. Он, конечно; будет очень удивлен,  когда заметит, что эти идеи работают совсем не так добросовестно, как  рефрижератор или пылесос. Но сейчас он еще верит в них.    

Во  Флагстафе мы попрощались с нашим попутчиком.    

Когда он  вылез из автомобиля, мы увидели, до какой степени бедности дошел этот человек.  Его дрянное пальто было в пуху, зеленоватые щеки были давно не бриты, а в ушах  скопилась пыль Пенсильвании, Канзаса, Оклахомы. Когда он прощался, на его  скорбном лице появилась оптимистическая улыбка.    

– Скоро  все пойдет хорошо, – сказал он. – А им – по пять миллионов, и ни  цента больше.    

Когда мы  выезжали из Флагстафа, держа путь на Грэнд-кэньон, мистер Адамс сказал:    

– Ну,  как вы думаете, почему этот несчастный человек все-таки хочет оставить миллионерам  по пяти миллионов? Не знаете? Ну, так я вам скажу. В глубине души он еще  надеется, что сам когда-нибудь станет миллионером. Американское воспитание –  это страшная вещь, сэры!    

 Глава двадцать шестая

  Грэнд-Кэньон    

     

К вечеру  каждого дня наш старик, которого мы успели очень полюбить, уставал.    

Пройденные  триста миль, впечатления, бесконечные разговоры, наконец почтенный возраст  брали свое, – мистер Адамс утомлялся, и какое-то звено в его действиях  выпадало.    

Если к  вечеру миссис Адамс просила мужа проверить у кого-нибудь на дороге, едем ли мы  в верном направлении, старик начинал беспокойно вертеться на своем месте. По  его движениям можно было судить, что он не знает, как надо взяться за дело.  Просто забыл. Ему надо было опустить стекло, высунуть голову и, сказав: «Пардн  ми, сэр», что значит: «Извините меня», осведомиться о дороге. Все это он делал  аккуратно. И вскрикивал: «Пардн ми», и пытался высунуть голову. Но он забывал  самое важное – опустить стекло. Это звено у него выпадало. И каждый раз, не в  силах понять, почему голова не высовывается, он пытался выбить стекло локтем.  Только неслыханная прочность американской продукции спасала лоб и руку мистера  Адамса от порезов. Мы стали вообще остерегаться возлагать на него поручения  такого рода под вечер.    

Мы  быстрым ходом двигались по пустынной дороге, чтобы сегодня же успеть в  Грэнд-кэньон – Великий кэньон, одно из величайших географических чудес мира.    

Мы  устали и поэтому забыли о контроле над миссис Адамс. Она сейчас же это заметила  и со скорости в пятьдесят миль перешла на шестьдесят. Потом воровато оглянулась  на нас и прибавила еще пять миль.    

Теперь  мы шли со скоростью больше ста километров в час. Это типично женская черта.  Женщина всегда стремится ехать быстрее, чем этого требуют обстоятельства.  Воздух завыл, разрываемый на куски нашим каром.    

Опять мы  ехали по цветной пустыне. Чистые синие холмы лежали по всему горизонту. Закат  тоже был чистый, наивный, будто его нарисовала провинциальная барышня задолго  до того, как в голову ей пришли первые, страшные мысли о мужчинах. Краски  пустыни были такие свежие и прозрачные, что передать их можно было только  альбомной акварелью. Несколько завитков ветра, попавшие в наш автомобиль через  опущенное стекло, прыгали друг на друга, как чердачные коты. В драке они  зацепляли нас, срывали шляпы и обдували бритую голову мистера Адамса. Как  известно, на мистере Адамсе до сих пор не было шляпы в результате сложных почтовых  операций, которые мы производили всю дорогу. Вечер, однако, был довольно прохладный,  и кожа на голове мистера Адамса посинела, ничем не отличаясь теперь по цвету от  холмов окрашенной пустыни.    

В полной  темноте, тихие и немного пришибленные виденными красотами природы, мы прибыли в  Грэндкэньон и остановились в одном из домиков его кэмпа. Дом был сложен из громадных  бревен. Он должен был давать представление о первобытной, пионерской жизни американцев.  Зато внутри он был обставлен вполне современно, и кровати, как всегда, были  превосходны (в Америке покупателю продается не кровать, ему продают хороший  сон). Итак, это были комнаты с отличным сном, с центральным отоплением, водой  горячей, водой холодной и нью-йоркскими переносными штепсельными лампами с  большими картонными абажурами. Ножки ламп очень длинны, эти лампы высотой в  человеческий рост, и стоят они не на столе, а на полу.    

После  ужина туристам, собравшимся в небольшом театральном зале гостиницы, тоже сложенной  из гигантских бревен, показали короткую рекламную кинокартину, в которой изображался  спуск на дно кэньона под руководством опытных проводников. После картины был  дан концерт.    

На сцену  вышел толстый мальчик с банджо. Он независимо уселся на эстраде и стал щипать  струны своего инструмента, изо всей силы отбивая такт ногами в ковбойских  сапожках. На публику он смотрел высокомерно, и сразу было видно, что людьми он  считает только ковбоев, а всех остальных – просто трухой. За ним появился очень  высокий, худой и носатый ковбой с гитарой. Он. посмотрел на публику и сказал:    

– Слушайте,  тут мы должны были петь втроем, но остальные, как видно, не придут, так что я  буду петь один… А то, может быть, не надо петь? Я-то, вообще говоря, петь не  умею.    

У него  было красивое насмешливое лицо. В маленьких черных глазах так и было написано:    

«Ну,  чего мы будем валять дурака? Пойдем, лучше выпьем где-нибудь. Это гораздо интереснее.  Не хотите? Ну, тогда я все-таки буду петь. Вам же хуже будет».    

Толстый  мальчик по-прежнему гремел на банджо. Гитара звучала негромко, и ковбой пел,  скорее выговаривал свои песенки, иногда переходя на тирольский фальцет. Песенки  были простые и смешные. Вот что рассказывалось в одной из них:    

«Когда я  мальчиком купался в реке, у меня украли сложенную на берегу одежду. Идти голым  домой было неудобно, и, дожидаясь темноты, я развлекался тем, что вырезал на  стволе старой яблони свои инициалы. Прошло много лет с тех пор, я выбрал себе  красивую девушку и женился на ней. Представьте себе, что случилось, когда мы в  первый раз вошли в спальню. Моя красивая жена спокойно вынимает изо рта  искусственные челюсти и кладет их в стакан с водой. Потом она снимает с себя  парик и открывает свою лысую голову. Из лифа она вынимает громадные куски ваты…  Моя красотка на глазах превращается в огородное пугало. Но это еще не все. Это  чучело снимает с себя юбку и хладнокровно отвинчивает свою деревянную ногу. И  на этой ноге я вижу внезапно свои инициалы. И, черт меня побери, если это не те  самые инициалы, которые я вырезал когда-то на стволе старой яблони, когда в  детстве у меня украли одежду».    

Все  хохотали, и мы тоже. Это было очень старомодно, наивно и смешно. Ковбой  по-прежнему сатирически улыбался. По-прежнему у него в глазах сверкало  приглашение зайти куда-нибудь за угол, чтобы хлопнуть несколько больших стопок  виски. Но насчет того, что петь он не умеет, ковбой соврал. Пел он хорошо и  долго смешил всех.    

После  него вышел негр. Здесь не было конферансье и никто не объявлял имен артистов.  Да они и не были артистами. Все выступавшие были служащие Грэнд-кэньона и  давали концерт по совместительству.    

Негр был  отчаянно молодой и длинноногий. Ноги у него, казалось, начинались от подмышек.  Он танцевал и выбивал чечетку с истинным удовольствием. Руки его как-то  замечательно болтались вдоль тела. Он был в штанах с подтяжками и рабочей  рубашке. Закончив танец, он весело взял метелку, стоявшую в углу, и ушел, скаля  зубы.    

Утром мы  увидели его возле бревенчатого домика, в котором ночевали. Он подметал аллею. И  подметал он чуть ли? не с таким же удовольствием, как танцевал. И казалось  даже, что он продолжает танцевать, а метла – только оформление танца. Он  раздвинул свои большие серые губы и пожелал нам доброго утра.    

Мы  побежали смотреть кэньон.    

Представьте  себе вот что. Берется громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается  вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается.  Остается как бы форма горной цепи. Горы наоборот. Это и есть Грэнд-кэньон –  Великий кэньон, гигантские разрывы почвы.    

На горы  надо смотреть снизу вверх. На кэньон – сверху вниз. Зрелище Грэнд-кэньона не  имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж  опрокидывал все, если можно так выразиться, европейские представления о земном  шаре. Такими могут представиться мальчику во время чтения фантастического  романа Луна или Марс. Мы долго простояли у края этой великолепной бездны. Мы,  четверо болтунов, не произнесли ни слова. Глубоко внизу проплыла птица,  медленно, как рыба. Еще глубже, почти поглощенная тенью, текла река Колорадо.    

Грэнд-кэньон  – это грандиозный национальный парк, занимающий сотни квадратных миль. Как все  американские национальные парки (заповедники), он превосходно организован.  Отели и дороги, снабжение печатными и фотографическими изданиями, картами,  проспектами, справочниками, наконец, устные объяснения – все здесь на очень  высоком уровне. Сюда американцы приезжают целыми семьями на отдых. И этот отдых  недорог, – кабинки в этом лагере не дороже, чем в любом другом, а еда  стоит почти столько же, сколько и всюду. За посещение парка берут всего доллар,  после чего на ветровое стекло автомобиля наклеивается цветной ярлык – и можете  жить и странствовать по парку хоть месяц, хоть год.    

Надо  было бы, конечно, спуститься на дно кэньона и прожить там с полгода в  бревенчатом домике с центральным отоплением, среди хаоса природы и идеального  сервиса, но не было времени. Мы сделали лишь то, что могли – объехали кэньон на  автомобиле.    

Внезапно  мы увидели странные похороны. По прекрасной дороге парка медленно подвигался  автомобиль с гробом. Он шел со скоростью пешехода. За гробом шествовали люди в  белых кожаных фартучках, нацепленных на обыкновенные пиджачные одежды. Один был  в цилиндре и визитке. Некоторые из провожающих несли на плечах палки. За  процессией беззвучно катились десятка три пустых автомобилей.    

Это  хоронили старого ковбоя, служившего в парке. Старый ковбой был при жизни масоном,  и все люди в белых фартуках тоже были масоны. Палки были древками знамен.  Похороны шли по нашему маршруту, и мы примкнули к хвосту колонны. Из лесу вышла  лань и пугливо посмотрела на автомобильное стадо Охота в парке, конечно,  запрещена, и лань не боялась выстрела. Но ей очень хотелось перебежать дорогу. Она  несколько раз пыталась это сделать и отпрыгивала назад, озадаченная бензиновым  запахом, который шел от масонов. В конце концов лань решилась, изящно  перескочила дорогу перед нашим каром, сразу отделившись всеми четырьмя ногами  от земли, раз-другой мелькнула между деревьями и пропала в лесу.    

– Мистеры, –  сказал Адамс, – нельзя больше медлить. Надо вылить воду из радиатора и  влить туда незамерзающую смесь. Ночи уже холодные, и вода может замерзнуть. Наш  радиатор к черту пойдет. Здесь, в парке, мы поставили машину в теплый гараж, но  я не ручаюсь вам, мистеры, что и в следующую ночь он нам попадется.    

В теплом  гараже Грэнд-кэньона мы видели чей-то автомобиль после эксидента. Сквозь крышку  большого «бьюика» пробились толстые ветви дерева. Мотор вдавился в сиденье шофера.  Внутри машины лежали сучья и зеленые листья. Водитель этого «бьюика» заснул,  сидя за рулем. Это бывает в Америке. Ровная дорога, баюкающее покачивание  машины, дневная усталость – и человек незаметно для себя засыпает на скорости в  пятьдесят миль. Пробуждение почти всегда бывает страшным. «Бьюик», который мы  видели, врезался в дерево с такой силой, что на месте катастрофы нельзя было  разобрать, где начинается произведение «Дженерал Моторс» и где кончается  произведение природы. Как ни странно, спящий драйвер не только остался жив, но  и вообще не получил повреждений. Мальчик из гаража степенно высказал мнение,  что хозяин машины будет отныне спать в местах более безопасных, чем движущийся  автомобиль, например в кровати. Мы все посмотрели на миссис Адамс. Хотя она  никогда не засыпала на ходу, у всех у нас на лицах было написано: «Вот видите!»  – как будто мы уже не раз ловили нашу драйвершу храпящей за рулем. Это мы  сделали на всякий случай.    

Все  новые и новые декорации, одна импозантней другой, раскрывались на каждом повороте  кэньона. Голубая и розовая утренняя дымка рассеялась. Мы останавливались у  парапетов и заглядывали в пропасть. Она была сейчас абрикосового цвета. На  расстоянии мили под нами виднелась посветлевшая немножко река. Мы рявкали изо  всех сил, вызывая эхо. И долго наши московские голоса прыгали по скалам,  возвращаясь назад и отдаваясь в пространстве.    

Наконец  мы проехали выходную будку. Контролера в ней не было. Сегодня был большой  американский праздник «День благодарения» – «Тенкс-гивиндей», и многие служащие  не работали. Однако на стекле своей будки контролер оставил записочку,  содержание которой было таково: «До свидания. Приезжайте сюда снова».    

– Сэры, –  назидательно сказал мистер Адамс, – запишите это в свои книжечки.    

И он  пустился в длинные и интересные рассказы об американском сервисе. Рассказывал  он до тех пор, пока мы не отъехали от контрольной будки кэньона на сорок миль.  Тут он поднес к глазам свою левую руку и застыл.    

– Бекки, –  сказал он без воодушевления, – ты вынула мои часы из-под подушки?    

– Нет, –  сказала Бекки, бросив на мужа раскаленный взгляд.    

– Но,  но – застонал мистер Адамс, – не смотри, пожалуйста, на меня. Так нельзя  делать. Смотри только на дорогу.    

– Ты  оставил часы в кэмпе, – сказала миссис Адамс, не сводя глаз с дороги.    

– Нет,  нет, Бекки, – горячился Адамс, – я их не оставил в кэмпе, я их забыл  под подушкой.    

Мы  остановились. Выяснилось, что часы стоят двадцать пять долларов. Но это было  еще не самое главное. Несчастье заключалось в том, что часы были подарены мужу  самой миссис Адамс.    

Стали  считать, что выгоднее, – сделать из-за часов лишних восемьдесят миль или  забыть про часы и ехать дальше? Выходило, что выгоднее возвратиться, тем более  что оставленный предмет был дорог как память, чего никак нельзя будет сказать  про сэкономленный бензин.    

Все-таки  назад мы не поехали. Представился случай позвонить в кэмп по телефону с ближайшей  газолиновой станции. Кэмп ответил, что тот сотрудник, который убирал наш домик,  сейчас ушел, но нет никакого сомнения в том, что он немедленно доставит в  управление кэмпа часы, если только они лежали под подушкой.    

– Уэлл, –  сказала миссис Адамс, – тогда мы не будем возвращаться. Часы же можно прислать  нам в Сан-Франциско, до востребования.    

Человек  из кэмпа тоже сказал, что все это «уэлл» – хорошо, и одновременно попросил прислать  ключ от домика, который мистер Адамс, уезжая, не вернул. Миссис Адамс бросила  страшный взгляд на мужа и сказала, что мы немедленно вернем ключ по почте.    

В силу  всех этих обстоятельств мы целых два часа ехали молча.    

 Глава двадцать седьмая

  Человек в красной рубашке    

     

Из  Грэнд-кэньона вела новая, еще не изъезженная туристами дорога; Высокие и густые  леса национального парка постепенно редели и наконец вовсе исчезли. Их заменили  желтые скалы, закончившиеся спуском в новую пустыню. Дорога падала крутыми  виражами. Она принадлежала к самому замечательному виду американских  автомобильных путей: «scenic road», что значит – живописная дорога. Строители  сделали ее не только прочной, широкой, удобной и безопасной при дожде, но еще  добились и того, чтобы каждый ее поворот заставлял путешественника любоваться  все новыми и новыми видами, десятком различных ракурсов одного и того же  пейзажа.    

– Нет,  серьезно, сэры, – говорил мистер Адамс, поминутно высовываясь из  машины, – вы не хотите понять, что такое американский сервис. Это – высшая  степень умения обслужить. Вам не надо карабкаться по скалам в поисках удобной  точки для наблюдения. Вы все можете увидеть, сидя в машине. А поэтому покупайте  автомобили, покупайте газолин, покупайте масло!    

Мы  привыкли к пустыням, полюбили их и новую пустыню, открывавшуюся нам с довольно  большой высоты, встретили как старого друга. Здесь начиналась резервация  (заповедник) кочевого индейского племени наваго, или, как его называют, навайо.  Это одно из самых больших индейских племен. В нем шестьдесят тысяч человек. Еще  пять лет тому назад край этот был совершенно недоступным, и только недавно, с  появлением новой дороги, сюда понемногу стали проникать туристы.    

Наваго  ненавидят и презирают «бледнолицых братьев», которые уничтожали их несколько  столетий, перегоняли все в худшие и худшие места и в конце концов загнали в  бесплодную пустыню. Эта ненависть сквозит в каждом взгляде индейца. Индеец  будет привязывать новорожденного младенца к маленькой доске и класть его прямо  на грязный земляной пол вигвама, но не станет брать у белого человека его  культуры.    

Индейцы  почти совершенно не смешиваются с белыми. Это многовековое упорное сопротивление  индейцев – вероятно, одно из самых замечательных явлений в истории  человечества.    

Правительства,  которые уничтожали индейцев, пытаются теперь сохранить их небольшое потомство.  Во главе индейского департамента в Вашингтоне поставлен либеральный джентльмен.  Устроены так называемые индейские резервации, где белым разрешается торговать с  индейцами только под контролем государства. Предварительно прогнав индейцев с  плодородных земель, за ними закрепили сейчас несколько жалких кусочков пустыни,  и это считается большим благодеянием. Открыты музеи индейского искусства. У  индейцев покупают за грош их рисунки, ковры, раскрашенные глиняные миски и  серебряные браслеты. Построили несколько превосходно оборудованных школ для  индейских детей. Американцы даже немножко гордятся своими индейцами. Так  гордится директор зоопарка редким экземпляром старого льва. Гордый зверь очень  стар и уже не опасен, когти его притупились, зубы выпали. Но шкура его  прекрасна.    

Устраивая  резервации, школы и музеи, забывают, что в основе развития народа лежит родной  язык. В индейских школах преподают только белые и только на английском языке.  Индейской же письменности не существует вовсе.    

Правда,  каждое индейское племя говорит на своем особом языке, но это не препятствие.  Была бы охота. И многие американские ученые, знатоки индейской культуры, в  короткий срок создали бы письменность, хотя бы для нескольких важнейших племен.    

К  полудню мы приехали в поселок Камерон. Здесь было несколько домиков – почта,  торговый пункт, где индейцам продают товары, маленькая, но превосходно  оборудованная гостиница с ресторанчиком, кэмп и два глиняных индейских вигвама.    

Мы вошли  в один из них. Отца семейства не было дома. На полу сидела красавица индеанка,  похожая на цыганку (обычно индейцы мужчины красивее женщин). Ее окружал целый  выводок детишек. Самый маленький, грудной, был привязан к дощечке, которая  лежала на земле. Самому большому было лет семь. Дети были грязные, но очень  красивые, как мать.    

– Бекки!  Бекки! – взволнованно крикнул мистер Адамс. – Скорей иди сюда! Здесь  маленькие дети!    

Адамсы  очень соскучились по своей беби и никогда не пропускали ни одного младенца,  чтобы не взять его на руки, не приласкать, не подарить ему конфетку. Дети очень  благоволили к мистеру Адамсу, охотно шли к нему на руки, лепетали что-то об  овечках и лошадках; мамаши, польщенные вниманием, смотрели на мистера Адамса благодарным  взглядом и отпускали ему на прощание такое нежное «гуд бай», как будто он был  не случайно встретившимся путешественником, а добрым дедушкой, приехавшим из  Канзаса, чтобы навестить своих горячо любимых внучат. В общем, супруги Адамс  получали от таких встреч большое удовольствие.    

– Где,  где дети? – воскликнула миссис Адамс, поспешно доставая из сумочки  шоколадку и нагибаясь, чтобы войти в низенькую дверь вигвама.    

– Ну,  юные джентльмены, – бодро сказал мистер Адамс, – кто из вас хочет  получить шоколадку первым?    

Малыши  испуганно заревели. Красавица мать растерянно пыталась их успокоить. Только  старший, семилетний, которому, видно, тоже очень хотелось зареветь, пересилил  себя, сжал грязные кулачки и посмотрел на нас с такой яростью, что мы тотчас же  ушли.    

– Вот,  вот, сэры, – сконфуженно сказал мистер Адамс, – индейцы с самых малых  лет воспитывают в детях ненависть к белым. О, но! Да, да, да. Индейцы наваго –  умные люди. За что бы им, в самом деле, любить белых!    

Когда мы  выходили, к вигваму подъехал старинный заржавленный автомобиль (такого древнего  экземпляра мы не видели даже в Техасе), и из него вышел отец семейства.    

– How  do you do, sir, – сказал мистер Адамс, затевая разговор.    

Индеец  не ответил. Он показал нам свои губы и сделал рукой отрицательный жест. Он не  хотел разговаривать с белыми людьми. Проходя к своему вигваму с охапкой сухого  бурьяна, он даже не посмотрел в нашу сторона. Мы интересовали его не больше,  чем пыль пустыни. Его величественной походке и непроницаемости его лица мог бы  позавидовать старый английский дипломат.    

Как  отчетливо мы представили себе в ту минуту лицемерие всех этих индейских департаментов,  школ, музеев, резерваций, всей этой суетливой благотворительности старого  грешника, неумело замаливающего грехи прошлого.    

Когда мы  выезжали из Камерона, нас предупредили, что теперь долго не будет жилья.    

Прекрасная  дорога давала возможность развить очень большую скорость. Мы мчались по пустыне  часов пять, не встретив ни души. Только однажды появилась белая лошадь. Она уверенно  шла куда-то, одна, без провожатого. Да еще немного подальше был детур миль на  десять. Здесь несколько шоссейных рабочих на дорожных машинах заканчивали  последний участок пути.    

По обе  стороны дороги лежала окрашенная пустыня. Мы гнались за солнцем, медленно  опускавшимся в Тихий океан, куда-то в Японию, которая с американской точки  зрения является страной заходящего солнца. Мы пересекали территорию наваго. Но  где были эти шестьдесят тысяч нищих и гордых людей – этого мы не знали. Они  были где-то вокруг со своими стадами, кострами и вигвамами. Несколько раз в  течение дня на горизонте вырисовывалась фигура всадника, появлялся клуб пыли и  быстро исчезал.    

Если и  раньше пустыня казалась нам разнообразной, то сейчас она изменялась чуть ли не  каждую минуту. Сперва шли ровные, как бы засыпанные какао холмики, формой своей  напоминавшие вигвамы (так вот откуда индейцы заимствовали свою архитектуру!).  Потом началось нагромождение гладких и круглых, на вид мягких, как подушки, и  даже как подушки морщинистых у края, темно-серых возвышенностей. Затем мы  оказались на дне небольшого кэньона. Тут пошла такая архитектура, такие  мавзолеи, бастионы и замки, что мы совершенно перестали говорить и, высунувшись  из окон, следили за проносящимся мимо нас каменным видением тысячелетий. Солнце  зашло, пустыня стала розовой. Все это кончилось целым храмом на скале,  окруженным ровными террасами. Дорога повернула к этому храму. Под ним протекала  река Литтл Колорадо. Через нее был перекинут новый висячий мост. Тут кончалась  резервация наваго. Сразу стало темно и холодно. Иссяк бензин. Захотелось есть.  Но не успел мистер Адамс высказать мысль о том, что теперь все пропало и нам  придется ночевать в пустыне, как сейчас же за мостом сверкнул огонек, и мы  подъехали к домику. Возле домика мы со вздохом облегчения заметили газолиновую  станцию. Кроме этих двух сооружений, которые стояли прямо в пустыне, даже не обнесенные  заборами, не было ничего. Домик представлял собою то, что по-русски и  по-испански называется «ранчо», а по-английски – «рэнч». И вот здесь, в пустыне,  где на двести миль в окружности нет ни одного оседлого жилья, мы нашли:  превосходные постели, электрическое освещение, паровое отопление, горячую и  холодную воду, – нашли такую же обстановку, какую можно найти в любом  домике Нью-Йорка, Чикаго или Галлопа. В столовой перед нами поставили  помидорный сок в стопочках и дали «стейк» с костью в виде буквы Т, такой же красивый  и невкусный, как в Чикаго, Нью-Йорке или Галлопе, и взяли с нас за все это  почти столько же, сколько это стоит в Галлопе, Чикаго или Нью-Йорке, хотя,  пользуясь безвыходным положением путешественников, могли взять сколько угодно.    

Это  зрелище американского standard of life (уровня жизни) было не менее  величественным, чем окрашенная пустыня. Если вы спросите, что можно назвать  главной особенностью Соединенных Штатов Америки, мы можем ответить: вот этот  домик в пустыне. В этом домике заключена вся американская жизнь: полный комфорт  в пустыне рядом с нищими шалашами индейцев. Совсем как в Чикаго, где рядом с  Мичиган-авеню помещается свалка. Куда бы вы ни ушли, путешественник, на Север,  на Юг или на Запад, в Нью-Йорк, в Нью-Орлеан или Нью-Джерси, – вы всюду  увидите комфорт и бедность, нищету и богатство, которые, как две неразлучные  сестры, стоят, взявшись за руки, у всех дорог и у всех мостов великой страны.    

На  парапете крыльца лежало пионерское ярмо, по бокам от него были расставлены несколько  чурбанчиков окаменевшего дерева. На крыльце нас встретил седоватый ковбой,  хозяин домика и газолиновой станции. Он приехал в пустыню из Техаса двадцать  лет тому назад. В те времена любой гражданин Соединенных Штатов мог бесплатно  получить в пустыне шестьсот акров земли и заняться скотоводством. Нужно было  лишь вложить в эту землю двести долларов. Ковбой был тогда еще молодым  человеком. Он завел скот, построил домик, женился. Еще пять лет тому назад от  домика было двести миль до ближайшей дороги, можно было ездить только верхом.  Но вот недавно провели дорогу, начали появляться туристы, ковбой выстроил  газолиновую станцию, а из своего домика сделал гостиницу. В его бревенчатом  холле горит большой камин, на стенах висят оленьи головы, индейские ковры и  шкура леопарда, стоят несколько кресел-качалок и переносных ламп с картонными  абажурами (точь-в-точь такие же стояли в номере нашего нью-йоркского отеля).  Есть пианино и радио, которое беспрерывно играет или сообщает новости. Жена и  дочка стряпают и подают. Сам ковбой, типичный американский муж и отец, с  добродушной, немного задумчивой улыбкой помогает им по хозяйству, подкладывает  в камин поленья и торгует газолином. Но уже видны элементы будущего большого  отеля. Уже есть столик со специальным отделением для конвертов и бумаги. Покуда  там еще лежат обыкновенные конверты, но скоро, наверно, на них появится  виньетка с изображением отельного фасада, индейского профиля и красиво выведенного  названия: «Отель Пустыня» или «Отель Наваго-бридж», уже выставлены для продажи  индейские ковры и безделушки. Среди этих ковров есть два, которые хозяин не  хочет продавать, хотя ему уже один раз давали по Двести пятьдесят долларов за  каждый.    

– Но,  сэр, – сказал мистер Адамс, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, –  вы должны рассказать нам, чем замечательны эти ковры.    

Старый  ковбой оказался прекрасным собеседником.    

– Уэлл, –  сказал он медленно, – это религиозные индейские ковры, или, как индейцы  называют, платья. Они достались мне давно от одного индейца. Видите,  джентльмены, у наваго есть поверье, что если кто-нибудь заболеет, больного  нужно закутать в эти платья. Поэтому они всегда приходят за ними ко мне. Я им,  конечно, никогда не отказываю. В то время как больной лежит, закутанный в  ковры, племя танцует особый танец, посвященный его выздоровлению. Иногда  танцует несколько дней подряд. Я очень люблю и уважаю наваго. Мне было бы очень  неприятно продать ковры и лишить их такого целебного средства.    

Хозяин  поднялся, подошел, постукивая высокими каблучками своих ковбойских сапог, к  камину и подложил большое полено. Потом вернулся и продолжал:    

– Наваго  действительно замечательный народ. Они безукоризненно честны. У них совершенно  не бывает преступлений. Мне кажется, они даже не знают, что такое преступление.  За двадцать лет я научился их так уважать, как никогда не уважал ни одного  белого человека. И мне их очень жалко. У них здорово умирают дети. Ведь они не  хотят никакой помощи от белых. Белому влиянию они не поддаются, не пускают  белых в свои вигвамы. У меня с наваго хорошие отношения, но хотя я двадцать лет  живу с ними – я чужой для них человек. А народ замечательный, уж такой честный  народ, что и представить трудно.    

Старый  ковбой рассказал нам историю об одном индейце из племени наваго, который решил  вдруг заняться торговлей.    

– У  индейца каким-то образом оказался небывалый капитал – двести долларов. То ли он  продал скот, то ли нашел на своем участке немножко нефти, только деньги у него  появились. И он решил торговать. Он отправился из пустыни в ближайший городок,  закупил на двести долларов разных товаров и привез их в свое родное кочевье.  Представьте себе индейца, занимающегося коммерцией! Ведь это был первый такой  случай в истории племени наваго. Торговля пошла довольно живо. Но вот я  заметил, что мой друг-индеец стал торговать несколько странным способом. Меня  это так поразило, что я сперва подумал даже, что он сошел с ума. Он, видите ли,  продавал свои товары ровно за такую же цену, какую заплатил за них сам. Ну, тут  я принялся втолковывать другу, что так торговать нельзя, что он разорится, что  товары надо продавать дороже их цены.    

– То  есть как это дороже? – спросил меня индеец.    

– Очень  просто, – ответил я, – ты, скажем, купил вещь за доллар, а должен  продать ее за доллар двадцать.    

– Как  же я продам ее за доллар двадцать, если она стоит только доллар? –  спрашивает меня этот коммерсант.    

– В  том-то и заключается торговля, – говорю я, – купить дешевле, а  продать дороже.    

Ну, тут  мой индеец страшно рассердился.    

– Это  обман, – сказал он, – купить за доллар, а продать за доллар двадцать.  Ты советуешь мне обманывать людей.    

Тогда я  ему говорю:    

– Это  вовсе не обман. Ты просто должен заработать. Понимаешь – заработать.    

Но с  моим другом-индейцем сделалось что-то странное. Он перестал вдруг понимать самые  обыкновенные вещи.    

– Как  это – заработать? – спросил он.    

– Ну,  оправдать свои расходы.    

– У  меня не было никаких расходов.    

– Но  ты все-таки ездил в город, покупал, привозил, работал!    

– Какая  же это работа! – сказал мне индеец. – Покупать, привозить. Это не  работа. Нет, что-то ты мне не то советуешь!    

Убедить  его не было никакой возможности. Как я ни старался – ничего не вышло. Он был  упрям как бык и твердил все время одно: «Ты мне советуешь нечестное дело». Я  ему говорю: «Это торговля», а он мне говорит: «Значит, торговля – нечестное  дело». И, представьте себе, он продолжал торговать так же, как и начал, а  вскоре и совсем бросил это занятие. И закрылось единственное у племени наваго  коммерческое предприятие с индейским капиталом.    

…Мы  вспомнили об этом индейце месяц спустя, когда сидели в сенате Соединенных Штатов  Америки во время допроса Джона Пирпонта Моргана-младшего сенатской комиссией.  Мы еще вернемся к этому эпизоду в конце книги.    

Комиссия  занималась вопросом о роли Моргана в вовлечении Соединенных Штатов Америки в  мировую войну.    

– Скажите, –  спросил сенатор Най, – ведь вы знали, что, экспортируя в Европу деньги, вы  поддерживаете войну?    

– Да.  Знал.    

– Почему  же вы это делали?    

– Как  почему? – удивился громадный старик, приподнявшись на своем стуле. –  Да ведь это бизнес! Торговля! Они покупали деньги, я их продавал.    

…Жена  позвала нашего хозяина в столовую, помочь ей накрывать на стол. Вскоре позвали  и нас.    

Когда мы  обедали, в комнату вошел высокий человек в сапогах и ярко-красной суконной  рубахе, опоясанной лентой револьверных патронов. У него были рыжеватые волосы с  сильной проседью, роговые очки и ослепительная улыбка. Его сопровождала  женщина. Они поздоровались с хозяевами и уселись за соседний столик. Человек в  красной рубахе услышал, что мы говорим между собою на каком-то иностранном  языке, и громко сказал женщине, которая пришла вместе с ним:    

– Ну,  жена, это, наверно, французы. Наконец-то ты имеешь случай поговорить  по-французски.    

– Я  не знаю французского языка, – ответила жена.    

– Как  ты не знаешь! Вот тебе раз! Мы с тобой женаты пятнадцать лет, и в течение этого  времени ты каждый день твердила мне, что родилась в двух часах езды от Парижа.    

– Я  и родилась в двух часах езды от Парижа.    

– Ну,  так поговори с людьми по-французски.    

– Да  говорю тебе, что не знаю французского языка. Я родилась в Лондоне, а Лондон действительно  в двух часах езды от Парижа, если лететь на самолете.    

Человек  в красной рубахе шумно захохотал. Видно, эта семейная шутка повторялась каждый  раз, когда супруги встречались с иностранцами.    

Почва  для выступления мистера Адамса была подготовлена, и он не замедлил выступить.    

– Я  вижу, сэр, что вы веселый человек, – сказал мистер Адамс, делая вежливый  шажок вперед.    

– Шурли! –  воскликнул человек в красной рубахе.    

И он в  свою очередь сделал шаг по направлению к мистеру Адамсу.    

В глазах  обоих светилось такое неутолимое, сумасшедшее желание поговорить, что нам стало  ясно – они должны были встретиться сегодня в пустыне, они не могли не  встретиться. С такой неестественной быстротой вспыхивает лишь любовь с первого  взгляда.    

– How  do you do, sir! – сказал мистер Адамс, делая еще один шаг вперед.    

– How  do you do! – сказал человек в красной рубахе и тоже сделал шаг. – Вы  из Нью-Йорка? – спросил он.    

– Шурли! –  взвизгнул мистер Адамс. – А вы живете здесь?    

– Шурли! –  зарычал незнакомец.    

Через  секунду они со страшной силой уже хлопали друг друга по спинам, причем низенький  Адамс хлопал своего нового друга почти что по талии, а высокий друг хлопал  мистера Адамса почти что по затылку.    

У  мистера Адамса был необыкновенный нюх на новые знакомства. Человек в красной рубахе  оказался одним из самых интересных людей, каких мы встречали в Соединенных  Штатах Америки.    

– Это  единственный белый человек, – сказал о нем наш хозяин-ковбой, –  которого индейцы приняли как своего. Он живет с индейцами и иногда приезжает ко  мне в гости.    

Биография  этого человека необычайна.    

По  окончании колледжа он сделался миссионером, женился и отправился к месту своей  новой службы – в пустыню, к индейцам наваго, чтобы обращать их в христианство.  Однако новый миссионер скоро понял, что индейцы не хотят христианства. Все его  попытки разбивались об упорное сопротивление индейцев, которые не только не  хотели принимать новую веру, но и вообще не желали иметь никакого дела с белыми  людьми. Ему приходилось очень трудно, но индейцы ему понравились. Через год он  отправился к своему начальству и заявил, что отказывается обращать индейцев в  христианство.    

– Я  вижу свой христианский долг в том, чтобы помогать людям, – сказал  он, – вне зависимости от того, какую религию они исповедуют. Я хорошо все  продумал. Если вы хотите, я останусь жить в пустыне с индейцами, но  предупреждаю – я не буду делать ни малейшей попытки обратить их в христианство.  Иначе я никогда не стану своим человеком у индейцев. Я просто буду помогать им  чем могу, буду звать для них докторов, буду объяснять, как надо ухаживать за  детьми, давать житейские советы. До сих пор еще не было случая, чтобы наваго  приняли белого человека. Но если мне это удастся, тогда мы можем подумать и об  обращении их в христианство.    

Церковной  администрации такие речи показались слишком радикальными.    

– Вы  должны действовать как все миссионеры, – сказали ему.    

Он  отказался.    

Тогда  его уволили со службы. И чудак остался со своими опасными идеями, с женой и без  копейки денег.    

Он снова  поехал в пустыню. На этот раз с твердой решимостью никогда оттуда не возвращаться.  Это было восемнадцать лет тому назад. Он поселился в кочевье наваго и стал  вести жизнь индейца. Денег у него не было. Он, так же как индейцы, занимался  охотой и скотоводством. Проходили годы. Индейцы привыкли к странному веселому и  храброму человеку в очках. Постепенно ему стали доверять, он становился своим  человеком. Иногда он ездил в город, устраивал подписку для индейских детей,  уговаривал индейцев лечиться у докторов и не привязывать новорожденных к  дощечке. Он в совершенстве овладел языком наваго и очень полюбил индейцев. Он  все никак не мог собраться начать пропаганду христианства. «С этим я еще  успею», – думал он. А еще через некоторое время и совсем бросил думать о  христианстве. Оглянувшись назад, он понял, что прошла большая и, по всей  вероятности, лучшая часть его жизни и что прошла она хорошо. Он был счастлив.    

– Я  хотел сделать индейцев христианами, – сказал нам человек в красной рубахе,  опоясанной лентой револьверных патронов, – но получилось совсем не так,  как я ожидал: они сделали меня индейцем. Да! Теперь я самый настоящий индеец.  Хотите, я сниму с вас скальп?    

И,  громко хохоча, он сделал вид, что хочет снять скальп с мистера Адамса.    

Потом он  сел и, все еще продолжая улыбаться, задумчиво добавил:    

– Я  не знаю более честных, благородных и чистых людей, чем индейцы. Они научили  меня – любить солнце, луну, пустыню, научили понимать природу. Я не представляю  себе, как мог бы жить сейчас вдали от индейцев.    

– Сэр! –  сказал вдруг мистер Адамс. – Вы хороший человек!    

Он вынул  платок и вытер глаза, не снимая очков. На следующий день мы поднялись в шесть  часов. Начинало светать, но солнце еще не взошло. Было холодно, как в эту пору  в Москве. Мы дрожали в своих демисезонных пальто. Песок был покрыт инеем.  Пустыня казалась сумрачной и не такой красивой, как вчера. Мы сбегали к мосту,  чтобы еще раз посмотреть на речку Литтл Колорадо. Над нами снова была скала в  виде храма, окруженного террасами. На этот раз и она показалась нам не такой  волшебной, как вчера. Когда мы, согреваясь на ходу, бежали обратно к домику,  взошло солнце. Пустыня сразу же осветилась и стала красивой. Через полчаса мы  уже сняли пальто, а еще через полчаса стало просто жарко.    

Перед  тем как отправиться в дальний путь (до Боулдер-дам надо было проехать триста  миль), мы остановились у газолиновой станции. Там мы увидели миссионера в  красной рубахе. Он заменял ковбоя, который был занят по хозяйству. Они с Адамсом  снова принялись хлопать друг друга по спинам.    

– Ай  эм болшевик! – крикнул бывший миссионер на прощание, показывая на свою красную  рубаху и хохоча во все горло. – Гуд бай!    

– Гуд  бай, сэр! – крикнул мистер Адамс в ответ.    

Дорога  шла в гору. И, оглядываясь назад, на пустыню наваго, мы долго еще видели маленький  домик, и мост, и газолиновую станцию, рядом с которой виднелась красная рубашка  миссионера-индейца.    

В  последний раз мы смотрели на пустыню наваго, удивляясь тому, как в центре  Соединенных Штатов, между Нью-Йорком и Лос-Анжелосом, между Чикаго и  Нью-Орлеаном, окруженные со всех сторон электростанциями, нефтяными вышками,  железными дорогами, миллионами автомобилей, тысячами банков, бирж и церквей,  оглушаемые треском джазбандов, кинофильмов и гангстерских пулеметов, –  умудрились люди сохранить в полной неприкосновенности свой уклад жизни.    

 Глава двадцать восьмая

  Юный баптист    

     

Подъем  среди желтых скал продолжался часа полтора. Давно уже скрылись маленький домик  ковбоя, газолиновая станция и мост через речку Литтл Колорадо, а пустыня  индейцев наваго все еще лежала позади внизу, последний бесплодный приют  чистокровных, стопроцентных американцев, вся беда которых заключается в том,  что у них красная кожа и что они способны не к торговле, а к рисованию и к воинственным,  но безопасным танцам.    

Еще  два-три поворота, и пустыня исчезла Внезапно мы попали в чудный курортный Тироль,  в Швейцарию, на Кавказ. Это было возвращение междупланетных путешественников с  Марса на Землю, в один из ее красивейших уголков – в девственный лес Канаб. На  дороге лежал чистый пушистый снег. По сторонам возвышались ровные большие  сосны. Сверкало декабрьское солнце.    

В  Америке бывают такие метаморфозы.    

Чудесное  видение скоро кончилось. Дорога пошла вниз, и мы въехали в штат Юта, о чем  извещал небольшой плакат. Тут снова была пустыня, но уже более теплая. Проехали  небольшой поселок. Вокруг домиков росли деревья и было несколько газолиновых  станций. Прошли две белых женщины. Одна из них везла в коляске младенца,  цивилизованного младенца, родители которого знают, что такое радио,  механический бильярд и витамины. Это уже не индейский младенец, прикованный к  дощечке.    

– Вы  знаете, сэры, что в штате Юта живут мормоны? – спросил мистер Адамс.    

Мы снова  принялись жалеть, что не заехали в город Соленого озера и так и уедем из Америки,  не увидев мормонов.    

– Нет,  серьезно, сэры, нельзя так рассуждать, – сказал мистер Адамс, – из  города Соленого озера мы ни за что не пробрались бы в Калифорнию, так как в это  время года перевалы уже наверно обледенели. О, но! Я прошу вас вспомнить  Скалистые горы!    

– Хич-хайкер! –  крикнула вдруг миссис Адамс    

Мы  увидели человека, который стоял у дороги с чемоданчиком в ногах.    

– Возьмем? –  спросил мистер Адамс.    

Мы  некоторое время вглядывались в хич-хайкера, оценивая его. На нем был  ярко-желтый брезентовый пыльник. На вид хич-хайкеру было лет двадцать.    

– Стоит  ли? Уж слишком у него скучный оптимистический пыльник.    

– А  вдруг он мормон! – сказал мистер Адамс.    

Это  решило дело.    

– Возьмем!    

Хич-хайкер,  к сожалению, оказался не мормоном, а обыкновенным, весьма верующим баптистом.    

Мальчик  был хороший. Он снял свой пыльник и оказался в сером пиджаке и рабочих вельветовых  штанах цвета ржавчины. У него было смуглое прыщавое лицо с небольшими черными  бачками. Его история – это обыкновенная история американского молодого  человека. Сын небогатого фермера из Небраски. Конечно, окончил гай-скул.  Конечно, ездил в Аризону, чтобы найти работу и скопить денег на поступление в  колледж. Конечно, работы не нашел. Сейчас согласен заняться чем угодно. У него  хорошие руки. Работать он умеет. Хочет попытать счастья в Калифорнии. Если и  там ничего не выйдет, придется вернуться к отцу и провести скучную фермерскую  зиму. Что ж! Станет охотиться на диких кошек и койотов. А весной будет видно.  Вернее – ничего не будет видно. Дела плохи. Колледж недосягаем. А на поправку  дел нет никаких надежд. Так и все молодые люди его возраста, наш хич-хайкер  оказался совершенно лишенным чувства любопытства и за всю дорогу ни о чем нас  не спрашивал. Но зато охотно говорил о себе и отвечал на вопросы.    

Когда  его спросили, что он знает о Москве, он ответил:    

– Там  делали пятилетний план.    

– А  что это такое – пятилетний план?    

– Это  когда все работают и им за это дают кушать три раза в день.    

– Ну,  хорошо, сэр, – сказал мистер Адамс, – допустим, что это так. А что вы  еще слышали?    

– Я  слышал, что пятилетний план был удачный и теперь там делают второй пятилетний  план.    

– Ну,  а что представляет собою второй пятилетний план?    

– Я  не знаю, – ответил молодой человек. – Я слышал, что там все имеют работу  и помогают друг другу. Но все равно, скоро будет война и сейчас же после войны  второе пришествие Христа на землю. И русских ждет гибель, так как они  безбожники. Без веры в бога никто не спасется от адских мук. Так говорит  библия.    

– А  кто вам сказал, что скоро будет второе пришествие?    

– Это  говорил наш пастор.    

– И  скоро?    

– Очень  скоро, – совершенно серьезно ответил молодой баптист, – года через  два-три.    

– Отлично,  сэр! – воскликнул мистер Адамс. – Предположим, что это так. Вы только  что сказали, что русские помогают друг другу и что у них все работают. Значит,  они хорошие люди?    

– Да, –  ответил баптист подумав.    

– Прекрасно,  сэр! Они не эксплуатируют один другого и любят друг друга. С вашей точки  зрения, они организовали царство божие на земле. Но они не верят в бога. Как  быть? Ну, ну, сэр! Ответьте мне на этот вопрос!    

– Раз  они не верят в бога, они не войдут в рай, – сказал баптист твердым  голосом, – они погибнут.    

– Но  ведь они хорошие люди. Вы сами сказали.    

– Все  равно. Да, они делают хорошее дело. Это нам и пастор говорил, потому что, понимаете,  пастор – справедливый человек. Но в библии сказано, что хороших дел мало. Нужна  вера. Так что им суждено погибнуть.    

– Нет,  серьезно, сэр, – настаивал мистер Адамс, – вы умный молодой человек и  окончили гай-скул. Неужели Христос, вторично придя на землю, покарает сто  семьдесят миллионов прекрасных русских парней, которые добились того, что у них  нет голодных и безработных, что все сыты и счастливы? Да, да, да, сэр! Вы  только подумайте! Сто семьдесят миллионов человек, людей труда, хороших,  честных. Неужели бог окажется таким жестоким и не пустит их в рай?    

Наш  хич-хайкер тяжело задумался. Ему было явно жалко хороших русских парней. Он  долго колебался, прежде чем ответить.    

Но даже  эта поразительная, ужасающая и трогательная картина встречи ста семидесяти  миллионов советских атеистов с маленьким баптистским богом не смогла  переубедить нашего спутника.    

– Видите, –  сказал он, запинаясь, – так сказано в библии. А ее нужно либо принимать  целиком, либо…    

– Ну,  ну, сэр, либо… – воскликнул мистер Адамс в полном восторге.    

– Без  веры в бога никто не спасется, – пробормотал наш спутник.    

– Смотрите!  Смотрите! – крикнула миссис Адамс.    

Мы  въезжали в Зайон-кэньон (Сионский кэньон), и разговор с юным баптистом прекратился.    

В  контрольной будочке никого не было. Мы остановили машину и дали несколько  гудков, но никто не пришел.    

– Обратите  внимание, сэры, – сказал мистер Адамс, – с нас не хотят брать  долларов. Да, да, да, мы увидим Зайон-кэньон бесплатно.    

Некоторое  время мы ехали между тесных красных скал, из которых в разные стороны торчали  сосны и какие-то корни. Ущелье расширялось. Некоторые скалы были прорезаны  длиннейшими прямыми трещинами, некоторые – исчерчены, как арифметическая  бумага.    

– Хотите,  сэры, – сказал мистер Адамс, – я продам вам прекрасное литературное  сравнение? Сколько дадите? Ничего не дадите? Хотите даром? Ну, хорошо: ветер  писал на этих скалах свою историю. Подойдет? Запишите в свои книжечки. Нет,  серьезно, я считаю, что обогатил этим русскую литературу.    

Мы  сделали несколько поворотов. Ущелье расширялось еще больше. Еще вчера нам казалось,  что на свете не может быть ничего более величественного, чем Грэнд-кэньон. Но  прошел всего лишь один день, и мы увидели нечто если я не такое громадное, то  неизмеримо более сложное и фантастическое. На Грэнд-кэньон мы смотрели сверху.  Зайон-кэньон мы проезжали по дну или по выступам стен, в которых была пробита  дорога. Грэнд-кэньон представлялся нам формой гор, горами наоборот. Здесь мы  видели стены кэньона, которые представлялись нам горами в обыкновенном  понимании этого слова. Тот пейзаж казался нам холодным пейзажем чужой планеты.  Здесь не было и не может быть никаких сравнений. Мы попали в волшебное царство  детских снов и видений. На дороге, по которой мы ехали, лежала тень, а нависшие  сверху толстые скалы были освещены солнцем. Мы проехали медно-красную выемку и  очутились в новом огромном ущелье. Очень высоко, на фоне неба, виднелись  красные башни, карусели, пирамиды, морды животных. Над дорогой и под ней косо  росли сосны. Вниз сползали высохшие русла речек. Далеко на освещенной солнцем  скале блеснул замерзший ручеек, как аккуратно приклеенная полоска жести.    

Мы  въехали в туннель. Некоторое время мы подвигались в полной темноте. Потом  впереди показался свет. В стене туннеля была прорублена широкая арка, которая  выходила на терраску с каменными перилами. Мы вышли из машины. Дверца хлопнула,  как пушка. Всюду были скалы. Виднелся маленький кусочек неба. Внизу стояло  тихое болотце воды. В такой торжественной обстановке человек либо молчит, либо  начинает делать ужасные глупости. Мы вдруг, ни с того ни с сего, стали издавать  пронзительные крики, чтобы узнать, есть ли здесь эхо. Оказалось, что эхо есть.    

В  туннеле, который протянулся на полтора километра, был прорублен специально для  обозрения кэньона и стоил больше миллиона долларов, строители устроили еще  несколько окон. И из каждого окна открывался новый вид. Очень далеко внизу  светились асфальтовые петли дороги, по которой бесшумно катились маленькие  автомобили. Почти все скалы и резкая тень от них обязательно что-нибудь или  кого-нибудь напоминали – кошачью голову, когти, тень от паровоза. Венцом всего  была колоссальная фигура индейца, высеченная природой в скале, – индеец со  спокойным строгим лицом и с какой-то коробочкой на голове, все-таки напоминающей  перо.    

Мы  выехали из туннеля и через пять минут уже спускались по тем петлям дороги, на  которые только что смотрели из окна. На шоссе валялись желтые опавшие листья.  Попалось несколько лужиц, покрытых тонким льдом. Тень противоположной стены коснулась  ноги индейца. Была полная, беспредельная тишина. Мы ехали на самой малой  скорости, выключив мотор. Мы спускались вниз тихо и торжественно, как парящая  птица.    

Появилось  деревцо с желтенькими цыплячьими листьями, за ним другое – с зелеными листьями.  Мы попали в лето.    

Сегодня  в один день, вернее даже за несколько часов, перед нами прошли все четыре времени  года.    

Перед  тем как покинуть Зайон-кэньон, мы заехали в знаменитую расселину между скалами,  которую обожествляли индейцы и которая называется «Храм Синоуава». Посредине  расселины на огромном цоколе сидел пузатый, безобразный бог. Мы долго смотрели  на него, прежде чем поняли, что это сделано не людьми, а природой. Вокруг  монумента шумела быстрая речка, ворочая камушки.    

Мы уже  не удивлялись тому, что природа предвосхитила индейскую архитектуру, индейские  рисунки и даже самого индейца. Такие выводы, напрашивающиеся после пустыни  наваго, показались после Зайон-кэньона слишком бедными и нерешительными. Здесь  было ясно, что все искусство – и египетское, и греческое, и китайское, и  готика, и стиль Империи, и даже голый формализм – все это уже когда-то было,  было миллионы лет тому назад гениально придумано природой.    

– Будем  веселиться, сэры, – сказал мистер Адамс, когда мы, узнав дорогу на  Лас-Вегас, дали хороший ход. – Прошу помнить, что за всю эту красоту мы не  заплатили ни одного цента.    

Не успел  он это сказать, как на пути показалась будочка, из которой приветливо выглядывал  человек в форменной фуражке. Он остановил нас, взял два доллара и, проведя  языком по круглой зеленой бумажке, наклеил ее на стекло нашего кара.    

– Гуд  бай, сэр! – сказал мистер Адамс печально и сейчас же добавил: – Нет,  серьезно, мистеры, два доллара за всю эту красоту! О, но! Я считаю, что мы  дешево отделались!    

Наш  попутчик-баптист попросил ссадить его в ближайшем городке. Он долго тряс нам руки  и твердил, что мы хорошие люди. Он взвалил свой фанерный чемоданчик на плечо,  взял под мышку желтый пыльник и пошел прочь. Но, сделав несколько шагов, он  повернулся и спросил:    

– А  если бы я попал в Россию, я тоже получил бы работу?    

– Конечно, –  ответили мы, – как и все люди в России.    

– Так… –  сказал юный баптист. – Значит, была бы работа! Так…    

Он хотел  сказать еще что-то, но, видно, раздумал и быстро, не оглядываясь, пошел по улице.    

 Глава двадцать девятая

  На гребне плотины    

     

Хотя мы  множество раз торжественно давали мистеру Адамсу честное слово с наступлением  сумерек останавливаться, наш испытанный кар подъезжал к городку Лас-Вегас в  полной темноте. Луна еще не взошла. Где-то впереди медленно вращался белый  маячок. Через некоторое время он ушел влево, потом остался позади. На смену ему  пришел другой маячок. В этом месте наш путь совпадал с трассой воздушной  пассажирской линии на Лос-Анжелос. Иногда из тьмы вырывался колеблющийся свет.  Он быстро разрастался, и вот высоко впереди появлялись два автомобильных глаза.  Минуту они бежали нам навстречу, потом снова исчезали и уже совсем близко  выскакивали опять. Дорога шла волнами, с холма на холм. Великое молчание  пустыни прерывали лишь тяжелые вздохи и бормотание мистера Адамса.    

– Бекки!  Бекки! Не так быстро. Сорок миль в час – это слишком много.    

– Оставь  меня в покое, – сдержанно ответила миссис Адамс, – иначе я сойду, и  дальше можете ехать сами.    

– Ну,  Бекки! Бекки! It's impossible! – стонал муж.    

– I  don't want to speak with you![2]  – воскликнула жена.    

И  супруги устроили короткую словесную стычку на английском языке. Воздушные маяки  освещали их гневные профили и стекла очков.    

Наконец  впереди появились огоньки Лас-Вегас.    

Чего  только не вообразит москвич в морозный декабрьский вечерок, услышав за чаем  речи о ярких дрожащих огнях, города Лас-Вегас! Живо представятся ему жгучие  мексиканские взгляды, пейсы, закрученные, как у Кармен, на шафранных щечках,  бархатные штанишки тореадоров, навахи, гитары, бандерильи и тигриные страсти.    

Хотя мы  уже давно убедились в том, что американские города не приносят путешественнику  неожиданностей, мы все же смутно на что-то надеялись. Слишком уж заманчиво  играли огни чужого города в теплой черной пустыне. Кто его знает! А вдруг,  проснувшись в кэмпе и выйдя на улицу, мы увидим южные кофейни под тентами,  живописные базарчики, где над горами овощей возвышается наглая морда верблюда,  услышим говор толпы и крики осликов. Но Соединенные Штаты соединенными усилиями  нанесли нашему воображению новый удар. Проснувшись в кэмпе и выехав на улицу,  мы увидели город Галлоп во всем блеске его газолиновых колонок, аптек, пустых  тротуаров и забитых автомобилями мостовых. Нам показалось даже, что сейчас, как  в Галлопе, из-за угла выскочит зеленый полугрузовичок и ударит нас в бок, а после  этого мистер Адамс с кроткой улыбкой на лице пройдет сквозь витрину  автомобильного магазина. Скучно было глядеть на это однообразное богатство.  Проезжая пустыню, мы побывали в нескольких десятках городов, и, если не считать  Санта-Фе и, может быть, Альбукерка, все это были Галлопы. Едва ли можно найти  на свете более парадоксальное положение: однообразные города в разнообразной  пустыне.    

Лас-Вегас  окончательно излечил нас. С тех пор мы уже никогда не надеялись натолкнуться в  новом городе на какую-нибудь неожиданность. Это принесло пользу, потому что во  время дальнейшего пути нас все-таки подстерегали замечательные сюрпризы. Чем  меньше мы их ожидали, тем приятней они были для нас.    

В  Лас-Вегас мы оставались ровно столько времени, сколько понадобилось для того,  чтобы съесть в аптеке «брекфест намбр три» и, развернувшись возле сквера, где  росли столбы электрического освещения, ринуться вон из города. Сделали мы это  так поспешно, что нарушили правила уличного движения, установленные в городе  Лас-Вегас, – поехали навстречу потоку автомобилей, в то время как возле  сквера разрешалось двигаться лишь в одну сторону. К нам немедленно подкатил  полицейский автомобиль. Сидевший в нем полисмен велел нам остановиться.    

– Ай'м  вери, вери сори, – сказала миссис Адамс тонким голосом. – Я очень,  очень извиняюсь!    

– Вери,  вери, мистер, офисер! – поддержал мистер Адамс.    

На этот  раз нам тоже не дали страшного «тикета». Полисмен был рад, что наивные  нью-йоркские провинциалы произвели его в «офисеры», и ограничился лишь  небольшой речью о правилах уличного движения в городе Лас-Вегас, которая была  выслушана мистером Адамсом с глубоким вниманием, сопровождавшимся  восклицаниями:    

– Шурли,  мистер офисер! Иэс, мистер офисер! Оф коре, мистер офисер!    

В  заключение полисмен указал нам путь в Боулдер-сити.    

Проехав  три блока, мы заметили, что полицейски» автомобиль снова нас догоняет. Неужели  «мистер офисер» раздумал и все-таки решил вручить нам «тнкет»? Миссис Адамс  помчалась вперед, но полицейский «паккард» быстро настиг нас, и «мистер  офисер», высунувшись из окошечка, сказал:    

– Леди!  Я поехал за вами, так как боялся, что вы спутаете дорогу. Так и оказалось. Вы  проехали два блока лишних.    

– Тэнк  ю вери, вери мач! – вскричал мистер Адамс, облегченно вздохнув    

– Вери,  вери! – поддержала миссис Адамс.    

– Вери  мач! – отозвались мы, как эхо в Сионском кэньоне.    

До  Боулдер-сити было всего тридцать миль, и через каких-нибудь пятьдесят минут мы  уже подъехали к правительственной будочке, такой самой, какие бывают при въезде  в американские национальные парки. Здесь будочка стояла у въезда в Боулдер-сити  – городок, возникший во время строительства величайшей в мире плотины  Боулдер-дам на реке Колорадо. В будочке нам дали билеты, на которых были  отпечатаны правила для посещающих строительство, и мы проехали в городок.    

Как это  ни странно, но о Боулдер-дам мы слышали в Соединенных Штатах Америки очень  мало. Газеты об этом строительстве почти не писали, и только ко времени  окончания постройки плотины, когда на торжественное ее открытие приехал  Рузвельт, кинохроника посвятила Боулдер-дам несколько кадров. Мы видели эту  хронику и запомнили речь президента. Он говорил о значении правительственной  работы, восхвалял каких-то губернаторов и сенаторов, имеющих к строительству  какое-то отношение, и ни одним словом не упомянул о людях, которые спроектировали  и выстроили эту плотину, этот великий памятник победы человека над природой.    

Посещение  Боулдер-дам, помимо возможности собственными глазами увидеть техническое чудо,  представляло для нас особый интерес. Мы собирались встретиться с инженером  Томсоном, одним из немногих американских инженеров, получивших от советского  правительства орден Трудового Красного знамени.    

Белые  домики Боулдер-сити так ослепительно отражали вечное солнце пустыни, что на них  больно было смотреть. Хотя городок выстроен временно, сейчас уже наполовину  пуст, а после окончания монтажных работ на станции совершенно опустеет и,  вероятно, будет снесен, – он показался нам более приятным, чем его  асфальтово-бензиновые собратья (типа Галлоп), собирающиеся существовать вечно.  В нем очень много газонов, цветников, баскетбольных и теннисных площадок.    

С  мистером Томсоном мы встретились в гостинице и сейчас же отправились на  строительство.    

Томсон,  главный монтажный инженер «Дженерал Электрик» – худой, черный, сорокалетний  человек с длинными угольными ресницами и очень живыми глазами, – несмотря  на день отдыха (мы приехали в воскресенье), был в рабочих брюках и короткой  замшевой курточке с застежкой-молнией. Нам сказали, что он один из лучших, а  может быть, и самый лучший шеф-монтер в мире, некоторым образом чемпион мира по  монтажу колоссальных электрических машин.    

У  чемпиона были загорелые, покрытые свежими ссадинами, мозолистые руки. Томсон вырос  в Шотландии. В его безукоризненной английской речи заметно выделяется  раскатистое шотландское «р». Во время войны он был английским летчиком. В его  лице таится еле заметное выражение грусти, которое часто бывает у людей,  отдавших войне несколько лет своей жизни. Он курит трубку, а иногда, по старой  фронтовой привычке, свертывает из желтой бумаги скрутки.    

Профессия  почти что отняла у него родину, – так по крайней мере нам показалось. Он англичанин,  работает в американской компании и разъезжает по всему миру. Вероятно, нет ни одной  части света, где мистер Томсон» не смонтировал бы нескольких машин. В СССР  Томсон прожил семь лет, работал в Сталинграде и на Днепрострое, получил орден  Трудового Красного знамени; теперь вот здесь, в пустыне, под страшным солнцем  монтирует машины гидростанции Боулдер-дам. Тут он проработает еще год. Что  будет потом? Он не знает. Может быть, поедет в Южную Америку, а может быть,  «Дженерал Электрик» пошлет его куда-нибудь в другое место – Индию, Австралию  или Китай.    

– Я  очень хотел бы съездить в СССР, – сказал Томсон, – посмотреть, как  там теперь. Ведь я оставил у вас кусок своего сердца. Видите ли, у нас с женой  нет детей, и я называю своими детьми смонтированные мной машины. В России у  меня несколько детей, самых любимых детей. Мне хотелось бы их повидать.    

Он стал  вспоминать людей, с которыми работал.    

– Я  никогда не забуду минуты, когда монтаж Днепрогэса был закончен и я передал Винтеру  рубильник, чтобы он своей рукой включил первый ток. Я сказал ему: «Мистер  Винтер, суп готов». На глазах у Винтера были слезы. Мы расцеловались по русскому  обычаю. У вас есть много хороших инженеров, но Винтер – фигура совершенно  исключительная. Таких, как он, мало на свете. Их можно пересчитать по пальцам.  Что он сейчас? Где он?    

Мы  сказали, что Винтер руководит Главгидроэнергостроем,    

– Это  очень жалко, – сказал Томсон. – Нет, правда, такой человек не должен  работать в канцелярии.    

Мы  объяснили, что Главгидроэнергострой – не канцелярия, а нечто гораздо более значительное.    

– Я  это понимаю, – ответил Томсон, – но все равно, это не дело для  мистера Винтера. Это полководец. Он должен быть на поле сражения. Он должен  быть начальником какой-нибудь стройки. Я знаю, вы продолжаете очень много  строить. Сейчас уже дело прошлое, и обо всем можно говорить откровенно.  Большинство наших инженеров не верили, что из первой пятилетки что-нибудь  выйдет, им казалось невероятным, что ваши необученные рабочие и молодые инженеры  смогут когда-либо овладеть сложными производственными процессами, в особенности  электротехникой. Ну, что ж! Вам это удалось! Теперь это факт, которого никто не  будет отрицать.    

Томсон  попросил миссис Адамс пустить его к рулю автомобиля, так как нам предстоял довольно  опасный участок пути, и ловко повел машину по головокружительному спуску на дно  кэньона.    

По  дороге нам несколько раз открывался вид на плотину.    

Представьте  себе быструю горную реку Колорадо, протекающую по дну огромного каменного  коридора, стены которого представляют собой высочайшие, почти отвесные скалы  черно-красного цвета. Высота скал шестьсот пятьдесят футов. И вот между двух  созданных природой стен кэньона руки человека создали из железобетона третью  стену, преграждающую течение реки. Эта стена идет полукругом и похожа на  застывший водопад.    

Полюбовавшись  на Боулдер-дам снизу, мы поднялись наверх, чтобы пройти по поверхности плотины.  Томсон попросил нас идти только по правой стороне. Мы с громадной высоты  увидели осушенное дно кэньона со следами, оставленными великой стройкой, –  кусками опалубки и строительным мусором. На дно бездны медленно спускался  подвешенный к стальному тросу железнодорожный вагон.    

Мы  прошли до конца плотины и повернули обратно.    

– Теперь  можно перейти на левую сторону, – сказал мистер Томсон    

Это был  хорошо подготовленный эффект.    

По ту  сторону плотины лежало большое, чистое, прохладное озеро.    

Дойдя до  центра плотины, мистер Томсон внезапно остановился, широко расставив ноги по  обе стороны белой черты.    

– Теперь, –  сказал он, – я стою одной ногой в Аризоне, а другой – в Неваде    

Боулдер-дам,  расположенный на стыке четырех штатов – Аризоны, Невады, Юты и Калифорнии, –  дает пустыне не только электричество, но и воду. Кроме электростанции, здесь  будет еще центр оросительной системы Всеамериканского канала.    

– Скажите, –  спросили мы Томсона, – кто автор проекта Боулдер-дам?    

К нашему  удивлению, он не ответил на этот вопрос. Он мог лишь сообщить названия акционерных  обществ, которые по заказу правительства выполняли эту работу.    

– Вероятно, –  сказал Томсон, улыбаясь, – если какого-нибудь строителя спросить, кто  здесь монтирует турбины, он не сможет назвать мое имя. Он скажет просто, что  монтаж ведет «Дженерал Электрик Компани». Инженеры у нас, в Америке, не  пользуются известностью. У нас известны только фирмы.    

– Позвольте,  мистер Томсон, но это большая несправедливость. Мы знаем, кто построил собор  Петра в Риме, хотя он был построен несколько веков тому назад. Авторы  Боулдер-дам, где соединены замечательная техника и удивительное строительное  искусство, имеют право на известность.    

– Нет, –  сказал мистер Томсон, – я не вижу в этом несправедливости. Лично я,  например, не ищу известности. Я вполне удовлетворен тем, что мою фамилию знают  двести специалистов в мире. Кроме того, состояние современной техники таково,  что действительно не всегда можно определить автора того или иного технического  произведения. Эпоха Эдисона кончилась. Пора отдельных великих изобретений  прошла. Сейчас есть общий технический прогресс. Кто строит Боулдер-дам? Шесть  известных фирм. И это все.    

– Но  вот в СССР есть инженеры и рабочие, которые пользуются большой популярностью.  Газеты о них пишут, журналы печатают их портреты.    

– Вы  просто увлечены строительством. Оно играет у вас сейчас слишком большую роль. А  потом вы позабудете о нем и перестанете прославлять инженеров и рабочих.    

Мы долго  еще говорили о славе, вернее – о праве на славу. Нам кажется, мы не убедили  друг друга ни в чем. Позиция Томсона была нам ясна: капитализм отказал ему в  славе, – вернее, присвоил его славу, и этот гордый человек не желает о ней  даже слышать. Он отдает своим хозяевам знания и получает за это жалованье. Ему  кажется, что они квиты.    

Стоя на  вершине одного из самых прекрасных сооружений нашего века, о котором доподлинно  известно лишь то, что оно неизвестно кем построено, мы говорили о славе в  Соединенных Штатах.    

Слава в  этой стране начинается вместе с паблисити. Паблисити же делают человеку только  тогда, когда это кому-то выгодно.    

Кто  пользуется в Америке действительно большой, всенародной славой? Люди, которые  делают деньги, или люди, при помощи которых делает деньги кто-то другой.  Исключений из этого правила нет. Деньги! Всенародную славу имеет чемпион бокса  или чемпион футбола, потому что матч с их участием собирает миллион долларов.  Славу имеет кинозвезда, потому что ее слава нужна предпринимателю. Он может  лишить ее этой всенародной славы в ту минуту, когда этого ему захочется. Славу  имеют бандиты, потому что это выгодно газетам и потому что с именами бандитов  связаны цифры с большим количеством нулей.    

А кому  может понадобиться делать славу Томсону или Джексону, Вильсону или Адамсу, если  эти люди всего только строят какие-то машины, электростанции, мосты и  оросительные системы! Их хозяевам даже невыгодно делать им славу. Знаменитому  человеку придется платить больше жалованья.    

– Нет,  серьезно, сэры, – сказал нам мистер Адамс, – неужели вы думаете, что  Форд знаменит в Америке потому, что он создал дешевый автомобиль? О, но! Было  бы глупо так думать! Просто по всей стране бегают автомобили с его фамилией на  радиаторе. В вашей стране знаменит совсем другой Форд. У вас знаменит  Форд-механик, у нас – Форд-удачливый купец.    

Нет,  пожалуй, милейший мистер Томсон прав, отмахиваясь от американской славы. Слава  в Америке – это товар. И как всякий товар в Америке, она приносит прибыль не  тому, кто ее произвел, а тому, кто ею торгует.    

     

 Часть четвертая

  «“Золотой штат”»    

     

Глава тридцатая

  Рекорд миссис Адамс    

     

На  границе Калифорнии нас остановили у инспекторской станции, обсаженной небольшими  кактусами, и обыскали автомобиль.    

В  Калифорнию нельзя провозить ни фруктов, ни цветов. Калифорнийцы боятся, что в  их штат могут занести бактерии, вызывающие болезни растений. Инспектор наклеил  на ветровое стекло нашего кара ярлык с изображением неестественно синих далей и  зеленых пальм, и мы очутились в Калифорнии, в «Золотом штате».    

Однако,  проехав инспекторский домик, никаких пальм мы не нашли. Продолжалась пустыня,  такая же величественная и прекрасная, как в Аризоне, Неваде и Нью-Мексико.  Только солнце стало горячей и появилось много кактусов. Целый лес кактусов  торчал из песка по обе стороны дороги. Кактусы были большие, величиной с  яблоню. Их ветви, такие же толстые, как самый ствол, казались искалеченными в  пытке, как бы обрубленными до локтя, растопыренными руками.    

Так  прошло полдня. Мы позавтракали бананами и орехами, как обезьяны. Дорога переходила  с плато на плато, неуклонно повышаясь. Кактусы исчезли так же внезапно, как и  появились. На горизонте показалась решетчатая башня. За ней – вторая, потом  третья. Они походили на боевые машины марсианских воинов. Мы пересекли линию  высокого напряжения, построенную для передачи тока со станции Боулдер-дам в  Калифорнию. Электричество мерно шагало через пески и холмы пустыни.    

– Сэры, –  спросил мистер Адамс, – у вас звенит в ушах? Признавайтесь.    

Мы  прислушались. В ушах действительно звенело. Мистер Адамс очень обрадовался.    

– Это  разреженный воздух, – сказал он. – Пусть это вас не поражает,  мистеры. О, но! Мы незаметно забрались на довольно большую высоту. Но я думаю,  что это последний наш перевал.    

Мистер  Адамс, как и всегда, оказался прав.    

Вскоре  мы стали спускаться по красивой извилистой дороге вниз – в новую пустыню. Мы  увидели ее с очень большой высоты. Она была совсем не похожа на те пустыни, к  которым мы успели привыкнуть за неделю. Окутанная легким туманом испарений, она  проявлялась постепенно, с каждым новым витком дороги. Мы осторожно съезжали все  ниже и ниже. После большого перерыва снова началась жизнь: вспаханные поля,  оросительные каналы, зеленая озимь, длинные, уходящие в туманный горизонт  коричневые виноградники и нефтяные вышки города Бекерсфильда. Был декабрь.  Появились пальмы, деревья, девушки в юбках и девушки в брюках. Девушки в своих  длинных широких брюках из тонкой шерсти и с легким платочком на шее были  признаком того, что близок Голливуд. Это кинематографический стиль – ходить в  таких брюках. В них – просторно и удобно.    

Эта  часть Калифорнии – орошенная пустыня. Если Калифорнию лишить орошения на одну  лишь неделю, она превратится в то, чем была, – в пустыню. Если не полить  цветов один день, они пропадут.    

– Нет,  серьезно, сэры! – вскричал мистер Адамс. – Калифорния – это  замечательный штат! Здесь принципиально не бывает дождя. Да, да, да – именно  принципиально. Вы просто оскорбите калифорнийца, если скажете ему, что здесь  возможен дождь. Если же в день вашего приезда дождь все-таки идет, –  калифорниец страшно сердится, пожимает плечами и говорит: «Это что-то непонятное.  Живу здесь двадцать лет, здесь у меня одна жена умерла, а другая заболела,  здесь у меня дети выросли и кончили гай-скул, а дождь вижу в первый раз!» Нет,  правда, сэры. Вы не хотите понять, что, такое Калифорния. Уверяю вас – дождь  здесь все-таки бывает!    

Бекерсфильдские  нефтяные вышки, в отличие от оклахомских, металлических, были сделаны из  дерева.    

Здесь  более старые месторождения нефти. И опять, рядом с вышками, мы увидели жалкие  лачуги. Таков закон американской жизни: чем богаче место, чем больше миллионов  высасывают или выкапывают там из земли, тем беднее и непригляднее хибарки  людей, выкапывающих или высасывающих эти миллионы.    

Впрочем,  сосут нефть не только крупные компании. Сосут – так сказать, в индивидуальном  порядке – и местные жители, владельцы домиков и фордиков. Они делают скважину  рядом с нефтеносными землями компаний прямо в своем садике, в гараже или  гостиной и сосут себе полегоньку несколько галлонов в день. Такой способ добычи  американцы называют почему-то «дикой кошкой».    

Бекерсфильд  отличается от сотни виденных нами Галлопов только пальмами. Но это довольно  существенная разница: Галлоп с пальмами гораздо приятнее Галлопа без пальм.    

Торговля  и реклама носят здесь более оживленный характер, чем в пустыне. После бесконечных  и однообразных «Пей Кока-кола» здесь чувствовалась нью-йоркская лихость в  заботах о потребителе. Хозяин маленькой газолиновой станции при выезде из  Бекерсфильда повесил над своим заведением комического человечка, составленного  из пустых банок от автомобильного масла. Человечек раскачивался по ветру,  гремел и стонал, как одинокое, всеми забытое привидение. И в его стонах  явственно слышалось: «Покупайте только пенсильванское масло. Это масло из квакерского  штата. Квакеры – хорошие люди, у них не может быть плохого масла!»    

А еще  дальше, над ремонтной автомобильной станцией («сервис-стейшен»), висел такой  залихватский плакат, что мистер Адамс, заметивший его первым, громко забил в  ладоши и крикнул:    

– Бекки!  Стоп здесь!.. Да, да, сэры, – сказал он, – вы должны вдуматься в этот  плакат, если хотите понять американскую душу.    

На  плакате значилось:    

«Автомобильный  сервис. Здесь вас всегда встретят с дружеским смехом!»    

Мы живо  представили себе бытовую картинку: изуродованного пассажира на исковерканной  машине, вроде той, которую мы видели в гараже Грэнд-кэньона, встречают  хихиканьем.    

– Нет,  нет, мистеры, серьезно, смех-это стиль американской жизни.    

Это  правильно. Американский смех, в общем, хороший, громкий и жизнерадостный смех,  иногда все-таки раздражает.    

Предположим,  встречаются два американца.    

1-й  американец (улыбаясь). How do you do!    

2-й  американец (показывая часть зубов). How do you do!    

1-й. Как  поживаете? (Смеется.)    

2-й.  Очень хорошо. Спасибо! (Показывает все тридцать два зуба, среди которых видны  три золотых.) А вы как поживаете?    

1-й.  Вери найс! Прекрасно! (Громко смеется.) Как идут ваши дела?    

2-й.  Найс! (Хохочет.) А ваши?    

1-й.  Великолепно! (Бешено хохочет.) Ну, до свиданья, кланяйтесь жене!    

2-й.  Спасибо. Ха-ха-ха! Вы тоже кланяйтесь! (Извергая целый водопад смеха, изо всей  силы хлопает первого по плечу.) Гуд бай!    

1-й  (покачивается от хохота и хлопает по плечу второго). Гуд бай!    

(Садятся  в свои автомобили и разъезжаются в разные стороны с огромной скоростью.)    

В таком  разговоре возможен еще один вариант, который, в общем, почти не меняет дела:    

1-й  американец (улыбаясь). Как идет ваш бизнес?    

2-й  американец (смеется). Очень плохо, Верн бед. А ваш?    

1-й  (хохочет). Омерзительно! Вчера вылетел со службы.    

2-й  (надрываясь от смеха). Как поживает ваша жена?    

1-й. Она  довольно опасно заболела. (Пытается сделать серьезное лицо, но бодрый, жизнерадостный  смех вырывается наружу.) Вчера был… ха-ха-ха… Вчера… ах, не могу!.. Вчера был  доктор.    

2-й.  Риали? Правда? Ах, как жалко! Я вам сочувствую, дружище! (С бодрым смехом хлопает  первого по плечу.)    

Американцы  смеются и беспрерывно показывают зубы не потому, что произошло что-то смешное,  а потому, что смеяться – это их стиль.    

Америка-страна,  которая любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях.    

Быть  богатым лучше, чем быть бедным. И человек, вместо того чтобы терять время на обдумывание  причин, которые породили бедность, и уничтожить эти причины, старается всеми возможными  способами добыть миллион.    

Миллиард  лучше, чем миллион. И человек, вместо того чтобы бросить все дела и наслаждаться  своим миллионом, о котором мечтал, сидит в офисе, потный, без пиджака, и делает  миллиард.    

Заниматься  спортом полезнее для здоровья, чем читать книги. И человек все свое свободное  время отдает спорту.    

Человеку  необходимо иногда развлекаться, чтобы отдохнуть от дел, и он идет в кино или  бурлеск, где его не заставят думать над каким-нибудь жизненным вопросом, так  как это помешало бы ему отдыхать.    

Смеяться  лучше, чем плакать. И человек смеется. Вероятно, в свое время он принуждал себя  смеяться, как принуждал себя спать при открытой форточке, заниматься по утрам  гимнастикой и чистить зубы. А потом – ничего, привык. И теперь смех вырывается  из его горла непроизвольно, независимо от его желания. Если вы видите  смеющегося американца, это не значит, что ему смешно. Он смеется только по той  причине, что американец должен смеяться. А скулят и тоскуют пусть мексиканцы,  славяне, евреи и негры.    

Мы  выехали на прекрасную четырехполосную дорогу Лос-Анжелос-Сан-Франциско и снова  попали в автомобильный вихрь, от которого стали было отвыкать в пустыне.  Дорога, разделенная белыми полосами, была черная – цвета смолы, она жирно  блестела. Мимо, сверкнув стеклами, со свистом проносились автомобили. Издали  они казались очень высокими, так как дорога отражала их колеса. Мчались  «бьюики», «форды», «крайслеры», «паккарды», ревели и фыркали, как коты,  бесчисленные машины. Вечное движение идет на американских дорогах.    

Калифорния  славится автомобильными катастрофами. Вдоль дороги все чаще стали попадаться  большие плакаты, увещевавшие шоферов ехать поосторожнее. Они были превосходно  выполнены, лаконичны и страшны. Огромный полисмен, держа труп девочки в левой  руке, правой указывал прямо на нас. Внизу была подпись: «Прекратите эти  убийства!» На другом плакате был изображен обезумевший, всклокоченный человек с  детским трупом на руках. И подпись: «Что я наделал!»    

– Нет,  Бекки, я не хочу, чтобы нас встречали дружеским смехом, – говорил мистер  Адамс. – Сэры, вы хотите, чтобы наш разбитый кар встретили дружеским  смехом? Бекки, ты должна держаться сорока миль.    

Миссис  Адамс попыталась было возражать, но плакаты произвели на нас такое сильное  впечатление, что мы присоединились к мистеру Адамсу, и наш авантюристически  настроенный драйвер покорился.    

– Бекки, –  восклицал мистер Адамс, – неужели ты хочешь, с трудом держа мой тяжелый  труп, кричать на всю Калифорнию: «Что я наделала!»    

Потом  мистер Адамс углубился в карту и, сосредоточенно ворча, стал проводить по ней  какие-то прямые и кривые линии.    

– Сэры! –  сказал он наконец. – Мы должны заехать в Секвойя-парк. Это тут недалеко. У  города Делано надо будет свернуть направо. Крюк небольшой – миль шестьдесят, не  больше. Заедем на пять минут, а потом снова на дорогу, и прямо в Сан-Франциско.  Нет, сэры, не говорите мне ничего. Будет просто глупо не заехать в  Секвойя-парк. Нет, правда, мы должны быть настоящими путешественниками.    

Сейчас  мы очень благодарны мистеру Адамсу за то, что он затащил нас в Секвойя-парк; но  тогда мы были слишком утомлены путешествием через пустыню, слишком переполнены  впечатлениями и слишком сильно стремились в Сан-Франциско, чтобы сразу  согласиться на этот шаг.    

Состоялся  летучий совет, на котором мистер Адамс, всегда такой осторожный, держал себя,  как Суворов.    

Было  принято решение – заехать в Секвойя-парк на пять минут.    

Покуда  мы доехали до Делано, прошло часа два. Справа показались горы. Мы свернули к  ним. Это была Сиерра-Невада, горная цепь, протянувшаяся на пятьсот миль между  плоскогорьем Колорадо и Калифорнийской долиной.    

Снова  перед нами были суровые горные виды, снова миссис Адамс, в восторге подымая обе  руки и высовываясь из окна, кричала: «Смотрите, смотрите!» – и мы умоляли ее  положить руки обратно на рулевое колесо и обратить глаза на дорогу, клятвенно  обещая, что за обедом мы опишем ей все красоты в художественной форме. Но до  обеда было еще далеко.    

Начался  подъем по живописной дороге среди мелких скал, ручейков и густой, сверкающей на  солнце хвои. Как радостно было с каждым поворотом возноситься все выше к  голубому небу, туда, где на недосягаемой для нас высоте виднелась снежная  вершина. Внизу, в почти отвесных зеленых склонах просвечивали узкие полоски  дороги, по которой мы проехали уже час назад, а ручейков и вовсе не стало  видно. Скоро солнце тоже оказалось внизу.    

– Где  же секвойи? – тоскливо спрашивали мы.    

– Нет,  не говорите мне – «где секвойи?» – довольно растерянно отвечал мистер  Адамс. – Секвойи скоро будут,    

– Но  уже время обеда, – заметила миссис Адамс, поглядев на часы и одновременно  с этим проделывая новый головокружительный поворот.    

– Нет,  Бекки, серьезно, нельзя так рассуждать – «уже время обеда!». Нет, правда, мне  больно слушать, когда ты так рассуждаешь.    

– Мы  думали, что заедем на пять минут, а уже прошло часа четыре.    

Но вот  показалась входная будочка национального парка, и мы, облегченно вздохнув, отдали  по доллару. Однако прошло еще около часа пути, прежде чем мы увидели первую  секвойю.    

– Смотрите,  смотрите! – крикнула миссис Адамс, останавливая автомобиль.    

Сперва  мы ничего не могли заметить. Вровень с дорогой неподвижно стоял целый лес  хвойных вершин, стволы которых росли из склонов под нашими ногами. Но одна  вершина, смешавшись с прочими, чем-то отличалась от них. Приглядевшись, мы  заметили, что ее хвоя темнее и имеет несколько другую форму. Мы осторожно  посмотрели вниз. В то время как стволы других деревьев оканчивались совсем  близко, косо врастая в склоны, – этот ствол, толстый, как башня, шел прямо  в бездну, и невозможно было проследить, где он начинается.    

– Ну,  что вы скажете, сэры! – ликовал мистер Адамс. – Вы, кажется,  спрашивали, где секвойи?    

– Смотрите,  смотрите! – снова крикнула миссис Адамс.    

На этот  раз пришлось посмотреть не вниз, а вверх. Рядом с нами подымался из земли ствол  другого гигантского дерева. Не удивительно, что мы не сразу его заметили. Он  был слишком велик, слишком ненормален среди обычных стволов окружавших его елей  и сосен, чтобы глаз, воспитанный на естественной разнице между маленьким и  большим, мог бы сразу отметить этот феномен.    

Мы  медленно поехали дальше, от дерева к дереву. Оказалось, что первые два, перед  которыми мы остановились в изумлении, были самыми маленькими экземплярами.  Теперь мы ехали по древнему сумрачному лесу, фантастическому лесу, где слово  «человек» перестает звучать гордо, а гордо звучит лишь одно слово – «дерево».  Секвойи, принадлежащие, по мирному выражению ученых, «к семейству хвойных», растут  по соседству с обыкновенными елями и соснами и поражают человека так, будто он  увидел среди кур и поросят живого птеродактиля или мамонта.    

Самому  большому дереву четыре тысячи лет. Называется оно «Генерал Шерман». Американцы –  люди чрезвычайно практичные. Возле «Шермана» висит табличка, где с величайшей  точностью сообщается, что из одного этого дерева можно построить сорок домов,  по пяти комнат в каждом доме, и что если это дерево положить рядом с поездом  «Юнион Пасифик», то оно окажется длиннее поезда. А глядя на дерево, на весь  этот прозрачный и темный лес, не хотелось думать о пятикомнатных квартирах и  поездах «Юнион Пасифик». Хотелось мечтательно произносить слова Пастернака: «В  лесу клубился кафедральный мрак» – и стараться как можно спокойней представить  себе, что это «семейство хвойных» мирно росло, когда на свете не было не только  Колумба, но и Цезаря, и Александра Македонского, и даже египетского царя  Тутанхаммона.    

Вместо  пяти минут мы пробыли в лесу часа два, пока сумрак не сгустился еще больше. Об  обеде нельзя было и думать до возвращения в долину. И мы поступили бы лучше  всего, если б, не медля ни минуты, отправились обратно. Но тут вдруг супруги  Адамс переглянулись, и на их лицах появились две совершенно одинаковых зловещих  улыбки. Нам стало ясно, что задумали наши – милые друзья. Тщетно мы умоляли их  опомниться, подумать о беби. Супруги были непреклонны. Взявшись за ручки, они  отправились «брать информацию». К счастью, они вернулись очень быстро, так как  «брать информацию» было решительно негде, разве что у «Генерала Шермана». Лес  давно уже опустел. Стало очень холодно.    

– Ну,  вот и прекрасно. Едем обратно старой дорогой.    

– Придется  ехать, – со вздохом сказала миссис Адамс, запуская мотор.    

– Нет,  серьезно, сэры, – сказал мистер Адамс, – хорошо было бы разузнать,  нет ли какой-нибудь другой дороги в долину.    

– Зачем  же нам другая дорога? Есть прекрасная дорога, по которой мы ехали.    

– Сэры!  Лишняя информация никогда не помешает.    

И тут, к  нашему ужасу, мы увидели фигуру сторожа. Делать ему было нечего, настроение у  него было прекрасное, и он что-то весело насвистывал. Супруги Адамс набросились  на него, как вурдалаки.    

– How  do you do! – сказала миссис Адамс.    

– How  do you do! – ответил сторож.    

И пошли  расспросы. Не менее пятидесяти раз сторож сказал «иэс, мэм!» – и такое же количество  раз «но, мэм!»    

– Сэры! –  воскликнул мистер Адамс, усаживаясь в машину. – Есть новая дорога. Мимо дерева  «Генерал Грант». Оно тут близко, в пятнадцати милях.    

– Но  уже темно. Мы все равно ничего не увидим.    

– Да,  да, да, сэры! О, но! Не говорите так – «мы ничего не увидим». Не надо так  говорить.    

Перед  тем как окончательно двинуться в путь, миссис Адамс решила еще раз удостовериться  в правильности полученной информации и снова подозвала сторожа.    

– Значит,  ехать прямо? – спросила она.    

– Иэс,  мэм.    

– Пока  не доедем до «Генерала Гранта»?    

– Иэс,  мэм.    

– А  потом направо?    

– Но,  мэм. Налево.    

– Значит,  налево?    

– Иэс,  мэм.    

– А  не направо?    

– Но,  мэм.    

– До  третьего перекрестка?    

– Но,  мэм. До второго перекрестка.    

– Тэнк  ю вери мач! – крикнул мистер Адамс.    

И  начался великий ночной поход с вершин Сиерра-Невады в Калифорнийскую долину.  Около двух часов мы ехали в полной тьме. Что росло вокруг, мы не видели и  больше, вероятно, никогда не увидим. Возможно, что был там и генерал Грант, и  генерал Ли, и еще десяток южных и северных генералов. На поворотах свет наших  фар скользил по ровным меловым скалам.    

Слева  была глубочайшая черная пропасть, очень далеко внизу еле светились несколько  огоньков. Вдруг наша машина дернулась, задние колеса стало заносить. Мы сразу  же вспомнили день несчастий, Скалистые горы, Галлоп – и замерли. Автомобиль,  потерявший управление, косо стал поперек дороги, метров десять скользил задом и  наконец остановился в нескольких сантиметрах от края бездны.    

– Нет,  нет, сэры, – забормотал мистер Адамс, силясь выйти из машины и ударяя  локтем в стекло, – спокойней, спокойней… Да, да, да… Это ужасно! Все  пропало!    

Выйдя на  дорогу, мы увидели, что стоим на льду.    

Одна  цепь была в порядке. Мы ее надели и стали осторожно толкать машину. Миссис  Адамс ловко развернулась, и автомобиль осторожно двинулся дальше. У нас вошло в  традицию во время тяжелых дорожных переживаний сохранять горделивое молчание.  Молчали мы и сейчас. Только мистер Адамс горячо шептал:    

– Бекки!  Бекки! Не больше пяти миль в час! Нет, серьезно. Ты должна понимать, что такое  падение с высоты Сиерра-Невады.    

Между  вершинами нависших над бездной елей показался очень большой червонный месяц.    

Спуск по  обледеневшей дороге совершался долго. Мы потеряли всякое представление о  времени, а наши желудки всякое представление о еде. Наконец ледяной наст  окончился, но прибавилась новая беда. Красный столбик прибора, показывающего  уровень бензина в баке, опустился почти до предела и был еле заметен.    

– Наш  газолин к черту пошел! – с восторгом и ужасом крикнул мистер Адамс.    

Мы  проехали еще некоторое время, прислушиваясь к работе мотора и соображая, как мы  устроимся на ночь, когда бензин иссякнет и машина остановится.    

И тут  произошло то, что должно было произойти в Америке, стране автомобильных чудес.  Показалась газолиновая станция, маленькая станция, всего с одной колонкой. Но  как мы ей обрадовались! Снова начинался сервис! Начиналась жизнь! Заспанный  человек, бормоча «иэс, мэм» и «но, мэм», налил полный бак бензина. Проехав миль  двадцать, мы заметили, что он забыл привернуть пробку. Мы до самого города  Фрезно ехали без пробки, боясь выбрасывать из окна окурки, так как решили, что  открытый бензин может воспламениться и наш кар «к черту пойдет», а вместе с  ним, естественно, к черту пойдем и мы.    

Долгое время  мы ехали по дороге, с двух сторон обсаженной пальмами.    

Город  Фрезно, знаменитый, как объяснил нам мистер Адамс, тем, что в нем живет много  греков, спал. На улицах не было ни души. Только один полисмен огромного роста  медленно обходил магазины и возле каждого из них останавливался, чтобы  посмотреть, цел ли замок. Американские греки могли спать спокойно.    

Когда мы  подъехали к гостинице, было двенадцать часов ночи. Спидометр показывал, что в  этот день мы проехали триста семьдесят пять миль. Миссис Адамс просидела за  рулем шестнадцать часов подряд. Это был настоящий рекорд. Мы хотели крикнуть  «ура», но не смогли. Не было голоса.    

 Глава тридцать первая

  Сан-Франциско    

     

Миль за  пятьдесят до Сан-Франциско путешественники становятся свидетелями борьбы двух  конкурирующих организаций – хозяев моста Сан-Матео и хозяев парома. Дело в том,  что в Сан-Франциско, если ехать туда со стороны Окленда, можно проникнуть лишь  через залив. Сперва вдоль дороги попадаются скромные небольшие плакаты. На  одних рекламируется мост, на других – паром. Путешественник еще ничего не  понимает. А плакаты становятся все шире и выше, все убедительней звучат голоса  хозяев моста и хозяев парома.    

«Самый  краткий и дешевый путь в Сан-Франциско – через мост Сан-Матео!» – гремят хозяева  моста.    

«Самое быстрое  и приятное путешествие в Сан-Франциско – на пароме! Первоклассный ресторан.  Очаровательный вид на Золотые ворота!» – надрываются хозяева парома.    

В том  месте, где дороги разветвляются, плакаты достигают идиотических размеров. Они  заслоняют небо и солнце. Здесь путешественник должен окончательно выбрать  направление.    

Мы  выбрали паром. Очевидно, из чувства противоречия хозяевам моста Сан-Матео. Мы  видели, как несколько машин решительно направились в сторону моста. Вероятно,  из чувства отвращения к хозяевам парома.    

Проехав  Окленд, бензиново-асфальтовый вид которого лишний раз подтвердил, что мы  находимся в Америке, мы остановились у пристани паромов. Там уже дожидалась  небольшая очередь автомобилей. Ждать пришлось недолго, минут десять. Зазвонил  колокол, и к пристани причалил широконосый паром с двумя тонкими и высокими,  поставленными рядышком трубами. Матросы бросили сходни, и из парома гуськом  выехали на волю несколько десятков автомобилей. Мы не увидели ни одного пешего  пассажира. Машины проехали мимо нашей моторизованной очереди и направились в  Окленд. Тотчас же снова зазвонил колокол, и на еще тепленькие, пахнущие  бензином и маслом, места гуськом двинулась наша очередь. Вся операция выгрузки  и погрузки заняла не больше двух минут. Автомобили расположились на нижней палубе,  по обе стороны машинного отделения, в два ряда с каждой стороны. И паром  отчалил.    

– Я  думаю, можно не запирать машину, – заметила миссис Адамс, глядя на  пассажиров, которые, легкомысленно оставив дверцы своих каров открытыми,  устремились на верхнюю палубу.    

– Но  ключ от мотора я на всякий случай возьму с собой, – сказал мистер  Адамс. – Ты должна помнить, Бекки, что осторожность – лучший друг  путешественника.    

Мы  поднялись наверх. Над машинным отделением было крытое помещение, с деревянными  диванчиками, двумя механическими бильярдами, автоматом, выбрасывающим  жевательную резинку, и маленьким ресторанчиком. На носу и на корме помещались  палубы для прогулок, а с боков, над автомобилями, выдавались мостики с двумя  спасательными шлюпками на концах. На корме трещал звездный флаг.    

Тут был  старинный пароходный мир, с запахом водорослей и горячего машинного масла, со  вкусом соли на губах, с облупившейся эмалью поручней, со свистками и паром, со  свежим новороссийским ветром и севастопольскими чайками, которые с криком  носились за кормой. Залив был так широк, что сначала мы не могли различить на  горизонте другого берега. В этом месте ширина залива больше пяти миль.  Казалось, что мы выходим в открытое море.    

– Я  думаю, сэры, – сказал мистер Адамс, – что вы не собираетесь  любоваться Золотыми воротами?    

Мы  сказали, что именно собираемся.    

– И  напрасно, сэры. Золотые ворота очень напоминают ваши московские Мясницкие ворота  в том смысле, что их вовсе нет. А есть просто выход из залива в океан, который,  кстати, с парома и не виден.    

– Но  паром всю дорогу рекламировал вид на Золотые ворота.    

– Нет,  серьезно, сэры, – сказал мистер Адамс, – вы слишком многого требуете  от акционерного общества сан-францискских паромов. Нет, правда, вы получаете  право ехать через залив, вы получаете приют для вашего кара, вы можете получить  из автомата жевательную резинку. А вы еще хотите видеть Золотые ворота! Надо,  мистеры, пожалеть хозяев парома. Если уже сейчас они еле существуют из-за  конкуренции моста Сак-Матео, то что станется с ними через два года, когда будет  закончена вот эта штука, только на одну борьбу с которой они истратили миллион  долларов!    

И мистер  Адамс показал рукою на сооружение, представлявшееся издали протянутыми через  залив проводами.    

Так вот  оно, всемирное чудо техники – знаменитый висячий мост! Чем ближе подходил к  нему паром, тем грандиозней казался мост. Правее, совсем почти на горизонте,  виднелись контуры второго строящегося моста через залив.    

«Импайр  Стейт Билдинг», Ниагара, фордовский завод, Грэнд-кэньон, Боулдер-дам, секвойи и  теперь висячие сан-францискские мосты, – все это были явления одного  порядка. Американская природа и американская техника не только дополняли друг  друга, чтобы, объединившись, поразить воображение человека, подавить его, –  они давали очень выразительные и точные представления о размерах, размахе и  богатстве страны, где все во что бы то ни стало должно быть самое высокое,  самое широкое и самое дорогое в мире. Если уж блестящие дороги, то полтора  миллиона километров! Если уж автомобили, то двадцать пять миллионов штук! Если  уж дом, то сто два этажа! Если уж висячий мост, то с главным пролетом в полтора  километра длиною.    

Теперь  миссис Адамс могла спокойно кричать: «Смотрите! Смотрите!» Ее никто не останавливал.  И она широко пользовалась своим правом. Паром проходил мимо поднимавшегося из  воды решетчатого пилона. Он был широк и высок, как «Генерал Шерман». С высоты  его наш паром казался, вероятно, таким маленьким, как человек на дне  Грэнд-кэньона. Пилон до половины был выкрашен серебристой алюминиевой краской.  Другая половина была еще покрыта суриком.    

Отсюда  уже хорошо был виден Сан-Франциско, подымавшийся из воды, как маленький  Нью-Йорк. Но он казался приятней Нью-Йорка. Веселый, белый город, спускающийся  к заливу амфитеатром.    

– Вот,  вот, сэры, – говорил мистер Адамс, – вы не знаете, что собою  представляет этот залив! Серьезно. В нем могут свободно разместиться военные  флоты всех держав мира. Да, да, да. Хорошо было бы собрать здесь все эти флоты  и пустить их ко дну.    

Весело  болтая, мы попеременно любовались то мостом, то городом.    

– Откуда  вы, земляки? – раздался вдруг явно волжский бас.    

Мы  оглянулись. Перед нами стоял матрос с парома, в суконной форменке, из-под  которой виднелся одинаковый у всех моряков мира полосатый тельник. На черной  ленте его синей фуражки выведено название парома: «Голден Гейт» («Золотые  ворота»). У него широкое красное лицо, седые виски и голубенькие глаза.    

– Неужели  из России?    

– Из  Москвы.    

– Ах  ты боже мой! – воскликнул палубный матрос парома «Голден Гейт». –  Неужели из Москвы! Да вы не думайте, я вам не враг. Ну как в России? Как в  Москве? А в Сибири вы не бывали?    

И, не  дожидаясь ответа ни на один из своих вопросов, он торопливо стал рассказывать о  себе. Он, видно, давно томился желанием поговорить и теперь говорил, захлебываясь  и поглядывая на приближающийся берег.    

– Ив  Благовещенске не бывали? Жалко, мой родной городок. Черт меня знает! Сорвался в  девятнадцатом году, во время Колчака. Не то чтоб бежал, а так… А впрочем,  вернее – бежал… Фу, как вспомню! У меня на Амуре три брата плавают. Все вроде  меня, пошире даже. Все трое капитаны, пароходами командуют. А ведь я, знаете,  тоже был капитаном. У нас в семье все капитаны. Капитанская семья. И вот  теперь… Эх, черт… – Простой матрос. И где? На пароме! Еще спасибо, что  взяли…    

– Что  ж это вы так? Ведь были бы сейчас капитаном.    

Раздался  свисток. Паром быстро подходил к берегу.    

– Зато  камфорт! – Он произнес на английский лад: «камфорт». – Имею камфорт!    

Мы так и  не поняли – говорил он серьезно или горько иронизировал над своим паромным  «камфортом».    

– Ну,  счастливо оставаться! – крикнул он. – Бегу! Служба!    

Мы  поторопились вниз и поспели как раз вовремя, потому что с парома опускали  сходни и все автомобили, кроме нашего, уже нетерпеливо фыркали.    

– Скорей  давай ключ от мотора! – крикнула мужу миссис Адамс.    

По  быстроте, с которой мистер Адамс стал рыться в карманах, мы поняли, что сейчас  произойдет катастрофа. Не найдя ключа в жилетке, он торопливо принялся за  пиджак.    

– Ну  что же ты! – подгоняла миссис Адамс    

Первые  машины уже съезжали на берег.    

– Сейчас,  Бекки, сейчас!..    

Сзади  раздался нетерпеливый сигнал.    

– Ты  потерял ключ! – сказала миссис Адамс.    

– Ак,  Бекки, Бекки, – бормотал мистер Адамс, копаясь в карманах и поднося к  глазам какие-то слежавшиеся бумажки, – не говори так – «ты потерял ключ».    

А вокруг  стон стоял от автомобильных сигналов. Гудели машины позади нас и машины,  поджидавшие своей очереди на берегу. К нам подбежала группа матросов.    

– Живей,  живей! – кричали они.    

Оглушенный  криками, мистер Адамс вместо планомерных поисков стал делать совершенно  непонятные движения, – он протер очки и заглянул под автомобиль, потом  посмотрел на пол, поочередно поднял обе ноги, потом сделал попытку побежать на  верхнюю палубу.    

Но ждать  дольше было просто невозможно. Лихие матросы, среди которых мы заметили нашего  амурского капитана, живо усадили нас в машину и с криком, очень похожим на  «вира», принялись толкать ее к пристани.    

– Ай'м  вери, вери сори! – бормотал мастер Адамс, раскланиваясь в обе стороны, как  президент. – Ай'м терибли сори! Я ужасно сожалею!    

Под  непрерывные звонки парома, гудки автомобилей и обидный смех шоферов матросы  выкатили нас на булыжную пристань и, виляя задами, побежали обратно на паром. А  мистер Адамс остался лицом к лицу со своей разгневанной супругой.    

– Ай'м  терибли сори! – продолжал бормотать мистер Адамс, отвешивая поклоны.    

– Ну! –  воскликнула миссис Адамс. – Мы долго еще будем стоять здесь на пристани?    

– Ах,  Бекки, не говори так, – сказал мистер Адамс, приходя в себя, – нет,  серьезно, мне больно, когда ты так говоришь.    

– Ну,  хорошо, я только хочу знать, что мы будем здесь делать на пристани? Куда ты  девал ключ?    

Мы стали  наперерыв вспоминать, как мистер Адамс взял ключ и как он сказал при этом, что  осторожность – лучший друг путешественника.    

– Ну,  вспомни, вспомни, куда ты его положил!    

– Ах,  Бекки! Как я могу сказать, куда я его положил? Ты рассуждаешь как маленькая девочка.  Нет, правда, ты не должна так рассуждать.    

– Дай  я! – решительно сказала миссис Адамс и, запустив два пальца в жилетный  карман мужа, сразу же вытащила оттуда ключ. – Что это такое?    

Мистер  Адамс молчал.    

– Я  спрашиваю тебя, что это такое?