1 2 3 4 5 6 
А  меж тем с Маргаритой я всегда должен был быть готов к этому. С другими  любовницами это часто у меня случалось, и я не особенно об этом беспокоился.  Чем же она так покорила меня?    

Тогда  мне пришло в голову воспользоваться своим ключом и пойти к ней в обычное время.  Так я быстро узнаю правду, и если найду у нее кого-нибудь, то выгоню…    

Чтобы  убить время, я направился на Елисейские поля. Я пробыл там четыре часа. Она не  появлялась. Вечером я заходил во все театры, где она бывала. Ее нигде не было.    

В  одиннадцать я отправился на улицу д'Антэн.    

В  окнах Маргариты не было света. Я все-таки позвонил.    

Швейцар  спросил меня, куда я иду.    

– К  мадемуазель Готье, – ответил я.    

– Она  еще не вернулась.    

– Я  подожду ее.    

– Никого  нет дома.    

Это  препятствие я мог обойти, потому что у меня был ключ, но я побоялся скандала и  ушел.    

Однако  я не вернулся домой, я не мог уйти оттуда и все время следил за домом  Маргариты. Мне казалось, что нужно что-то узнать или, по крайней мере,  подтвердить свои подозрения.    

Около  полуночи знакомая мне карета остановилась около девятого номера.    

Вышел  граф Г., отпустил экипаж и вошел в дом.    

Одно  мгновение мне казалось, что ему, как и мне, ответят, что Маргариты нет дома и  он уйдет, но я тщетно ждал до четырех часов утра.    

Я  много страдал за последние три недели, но все это ничто в сравнении с тем, что  я выстрадал в ту ночь.    

 XIV    

     

Вернувшись  домой, я плакал как ребенок. Нет такого человека, которого не обманули бы по  крайней мере раз в жизни и который не знал бы, как при этом страдают.    

Я  говорил самому себе с лихорадочной решимостью, которая, мне казалось, не  покинет меня, что нужно немедленно порвать эту связь, и с нетерпением ждал  утра, когда можно будет взять билет, чтобы вернуться к отцу и сестре, в любви  которых я был уверен.    

Однако  мне не хотелось уехать, не известив Маргариту о причине своего отъезда. Только  мужчина, который не любит больше свою любовницу, не пишет ей перед разлукой.    

Я  сочинил в голове писем двадцать.    

Я  имел дело с самой обыкновенной содержанкой и слишком поэтизировал ее. Она  поступила со мной как со школьником: чтобы обмануть меня, она воспользовалась  самой простой уловкой, это ясно. Мое самолюбие взяло верх. Нужно было  расстаться с этой женщиной и не сказать ей о своих страданиях, и вот что я ей  написал самым изящным почерком, со слезами горя и возмущения на глазах:    

     

«Милая Маргарита!    

Надеюсь, что ваше вчерашнее  нездоровье окончилось пустяками. Я заходил в одиннадцать часов вечера узнать о  вашем здоровье, и мне сказали, что вы еще не вернулись. Господин Г. был  счастливее меня, он приехал несколько позднее и в четыре часа утра был еще у  вас…    

Простите, пожалуйста, что я  заставил вас проскучать несколько часов в моем обществе, и поверьте, что я  никогда не забуду тех счастливых моментов, которыми я вам обязан.    

Я, наверное, зашел бы справиться  о вашем здоровье и сегодня, но думаю уехать к отцу.    

Прощайте, милая Маргарита, я не  настолько богат, чтобы любить вас так, как бы я этого хотел, и не настолько  беден, чтобы любить вас так, как вы этого хотели. Забудьте же мое имя, которое  вам почти безразлично, а я забуду счастье, которое стало для меня недостижимым.    

Посылаю вам ваш ключ, которым я  ни разу не воспользовался, он может вам пригодиться, если вы часто болеете так,  как вчера».    

     

Вы  видите, я не мог закончить этого письма без злой иронии, и это доказывало, что  я все еще был влюблен.    

Я  раз десять перечитывал свое письмо, и меня немного успокоила мысль, что оно  заставит Маргариту страдать. Я старался проникнуть в ее чувства и, когда в  восемь часов слуга вошел ко мне, отдал ему письмо и велел сейчас же отнести.    

– Ответа  нужно подождать? – спросил Жозеф (моего слугу звали Жозефом, как всех  слуг).    

– Если  вас спросят, нужен ли ответ, вы скажете, что не знаете, и будете ждать.    

Я  надеялся, что она мне ответит.    

Какие  мы жалкие и слабые люди!    

Пока  мой слуга ходил, я ужасно волновался. То я вспоминал, как Маргарита мне  отдалась, и спрашивал себя, по какому праву я ей написал дерзкое письмо. Она  могла мне ответить, что не господин Г. меня обманывал, а я обманывал господина  Г. – подобный ход рассуждений дает возможность многим женщинам иметь по  нескольку любовников. То я вспоминал клятвы Маргариты и хотел себя убедить, что  мое письмо было еще слишком мягко, что нет достаточно сильных выражений, чтобы  бичевать женщину, которая посмеялась над такой искренней любовью, как моя.  Потом мне казалось, что лучше было не писать ей, а пойти к ней днем, и тогда бы  я мог полюбоваться слезами, которые я заставил бы ее пролить.    

В  конце концов я задавал себе вопрос, что она мне ответит, и готов уже был  поверить ее оправданиям.    

Жозеф  вернулся.    

– Ну? –  спросил я.    

– Барыня  еще спит, – ответил он, – но как только она позвонит, ей передадут  письмо, и если будет ответ, его пришлют.    

Она  спала!    

Несколько  раз у меня являлась мысль послать за письмом, но я возражал самому себе: может  быть, ей уже передали письмо, и она подумает, что я раскаиваюсь.    

Чем  ближе подходил час, когда я мог ждать ответа, тем больше я жалел, что послал  письмо.    

Пробило  десять, одиннадцать, двенадцать.    

В  двенадцать я хотел пойти на свидание, как будто ничего не произошло. Теперь я  не знал, что придумать, чтобы выйти из заколдованного круга.    

У  меня мелькнула суеверная мысль, что если я выйду, то по возвращении найду  ответ. Ответ, которого ждешь с нетерпением, всегда приходит, когда тебя нет  дома.    

Я  вышел под предлогом позавтракать.    

Вместо  того чтобы завтракать в cafe Foy на бульваре, как обыкновенно, я пошел  завтракать в Пале-Рояль, на улице д'Антэн. Каждый раз, как я издали видел  женщину, мне казалось, что это Нанина несет мне ответ. Но я прошел всю улицу  д'Антэн и не встретил ни одного посыльного. Я пришел в Пале-Рояль, зашел к  Вери. Лакей мне подавал блюдо за блюдом, я ничего не ел.    

Невольно  мои глаза были все время устремлены на часы.    

Я  вернулся домой, убежденный, что застану письмо от Маргариты. У швейцара ничего  не было. Я надеялся на своего лакея, но и он ничего не видел с тех пор, как я  ушел.    

Если  бы Маргарита мне ответила, я бы уже давно получил ответ.    

Тогда  я начал раскаиваться в некоторых выражениях своего письма. Я должен был лучше  не подавать о себе вестей, и это дало бы ей повод беспокоиться. Если бы я не  пришел на свидание, она бы спросила у меня о причинах моего отсутствия, и тогда  только я должен был ей все объяснить. Таким образом, ей пришлось бы  оправдываться, а больше всего на свете мне хотелось, чтобы она оправдалась. Я  чувствовал, что, какие бы доводы она мне ни приводила, я бы им поверил и что я  все бы отдал, только бы ее увидеть.    

Я  начал надеяться, что она сама приедет ко мне, но проходили часы за часами, а  она не являлась.    

Положительно,  Маргарита не была похожа на других женщин: редкая женщина не ответит, получив  такое письмо, как мое.    

В  пять часов я отправился на Елисейские поля.    

«Если  я ее встречу, – думал я, – я сделаю безразличное лицо, и она будет  убеждена, что я не думаю больше о ней».    

На  повороте Королевской улицы она проехала мимо меня, встреча была так неожиданна,  что я побледнел. Не знаю, заметила ли она мое волнение, – я был так  смущен, что видел только ее экипаж.    

Я  прекратил свою прогулку и начал рассматривать театральные афиши, потому что мог  еще встретить ее в театре.    

Было  первое представление в Пале-Рояле. Маргарита, мне казалось, должна была быть  там.    

Я  пришел в театр в семь часов.    

Все  ложи заполнились, но Маргариты не было.    

Тогда  я ушел из Пале-Рояля и заходил во все театры, где она чаще всего бывала, –  в «Водевиль», в «Варьете», в Оперу.    

Ее  нигде не было.    

Или  ее очень огорчило мое письмо и она не смогла пойти в театр, или она боялась  встретиться со мной и хотела избежать объяснения.    

Вот  что мне подсказывало мое тщеславие на бульваре, когда я встретил Гастона и он  меня спросил, откуда я.    

– Из  Пале-Рояля.    

– А  я из Оперы, – сказал он, – я и вас думал там встретить.    

– Почему?    

– Потому  что Маргарита была там.    

– Ах,  она была там?    

– Да.    

– Одна?    

– Нет,  с приятельницей.    

– И  только?    

– На  минутку к ней заходил в ложу граф Г., но уехала она с герцогом. Я каждую минуту  ждал вас. Рядом со мной был пустой стул, и я был убежден, что это ваше место.    

– Но  почему же я должен бывать там, где Маргарита?    

– Потому,  черт возьми, что вы ее любовник.    

– А  кто вам это сказал?    

– Прюданс.  Я встретил ее вчера. Поздравляю вас, мой друг, у вас очень красивая любовница,  и не всякий ее может иметь. Берегите ее, она вас прославит.    

Этот  простой взгляд Гастона мне показал, насколько смешна моя щепетильность.    

Если  бы я его встретил накануне и он поговорил со мной на эту тему, я, наверное, не  написал бы сегодня утром этого глупого письма.    

Я  был уже готов пойти к Прюданс, чтобы послать ее к Маргарите, но боялся, что она  из мести не захочет меня принять, и вернулся домой по улице д'Антэн.    

Я  снова спросил у швейцара, нет ли письма для меня. Ничего!    

«Она  ждет, вероятно, нового шага с моей стороны, – думал я, ложась спать, –  и не возьму ли я своего письма обратно. Увидев, что от меня нет больше письма,  она мне напишет завтра».    

В  этот вечер я особенно раскаивался в том, что сделал. Я был один, не мог  заснуть, страдал от неизвестности и ревности. Я должен был быть около Маргариты  и слушать ее чарующий голос, который я слышал только два раза и воспоминание о  котором мучило меня в моем одиночестве.    

Самое  ужасное было то, что я сознавал свою вину: все говорило за то, что Маргарита  меня любила. Во-первых, этот план провести лето со мной в деревне; во-вторых,  ничто не заставляло ее стать моей любовницей, ведь моего состояния было мало не  только для ее жизни, но даже для ее прихотей. Значит, в ней говорила только  надежда найти во мне искреннюю привязанность, которая могла бы ей дать отдых от  продажной любви, среди которой она жила, а я со второго дня знакомства разрушил  эту надежду и заплатил дерзкой иронией за любовь, которой пользовался в течение  двух ночей. То, что я делал, было более чем смешно, это было неделикатно. Ведь  я даже не платил этой женщине, чтобы иметь право ее поносить, ведь, удрав на  второй день, я был похож на паразита в любви, который боится, что ему подадут  счет. Я был знаком с ней всего тридцать шесть часов, был ее любовником двадцать  четыре часа и еще разыгрывал недотрогу. Вместо того, чтобы не находить себе  места от счастья, что она принадлежала мне, я хотел иметь ее всю и принудить ее  порвать сразу все старые отношения, которые обеспечивали ее будущее. В чем я  мог ее упрекнуть? Ни в чем. Она мне написала, что она нездорова, тогда как она  могла мне сказать совершенно просто, с отвратительной откровенностью некоторых  женщин, что к ней должен прийти любовник, и, вместо того чтобы поверить ее  письму, вместо того чтобы отправиться погулять в совершенно противоположную  сторону, вместо того чтобы провести вечер с друзьями и прийти на следующий день  в назначенный ею час, я разыгрывал из себя Отелло, шпионил за ней и хотел ее  наказать тем, что не явился к ней. Но она, напротив, вероятно, была в восторге  от этого разрыва, она, должно быть, считала меня ужасно глупым, и ее молчание  было выражением даже не укора, а только презрения.    

Я  должен был в таком случае сделать Маргарите подарок, и это доказало бы ей мое  великодушие и щедрость, позволило бы мне обращаться с ней как с содержанкой и  считать, что мы поквитались, но я боялся оскорбить одной тенью продажности если  не ее любовь ко мне, то, по крайней мере, мою любовь к ней. Эта любовь была так  чиста, что она не допускала разделения и не могла в то же время оплатить самым  прекрасным подарком счастье, которое она испытала, как ни коротко было это  счастье.    

Вот  что я передумал в ту ночь, и я был готов пойти и рассказать это Маргарите.    

Наступил  день, а я все еще не спал, у меня был жар, я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты.    

Вы  понимаете, что я должен был принять какое-нибудь решение и покончить или с этой  женщиной, или со своими сомнениями, если только она захочет меня принять. Но вы  сами знаете, как трудно принять окончательное решение. Я не мог оставаться дома  и, не решаясь отправиться к Маргарите, выбрал иной способ приблизиться к  ней, – в случае удачи я мог все объяснить случайностью.    

Было  девять часов, я побежал к Прюданс и очень удивил ее своим ранним визитом.    

Я  не решился сказать ей откровенно о цели моего прихода.    

Я  ответил ей, что вышел из дому рано, чтобы получить место в дилижансе, который  ходит в С., где живет мой отец.    

– Счастливец  же вы, – сказала она, – можете уехать из Парижа в такую хорошую  погоду.    

Я  посмотрел на Прюданс с недоумением, не смеется ли она надо мной. Но лицо ее  оставалось серьезным.    

– Вы  зайдете проститься с Маргаритой? – спросила она по-прежнему серьезно.    

– Нет.    

– И  хорошо сделаете.    

– Вы  находите?    

– Конечно.  Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?    

– Вы  знаете о нашем разрыве?    

– Она  мне показывала ваше письмо.    

– А  что она вам сказала?    

– Она  сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив. Такие вещи можно думать, но  нельзя писать».    

– А  как, им тоном она это сказала?    

– Смеясь.  И при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчать свой  желудок».    

Вот  какое впечатление произвели мое письмо и моя ревность. Мое самолюбие было  страшно унижено.    

– А  что она делала вчера вечером?    

– Она  была в Опере.    

– Я  знаю. А потом?    

– Ужинала  дома.    

– Одна?    

– Нет,  кажется, с графом Г.    

Итак,  разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.    

Некоторые  люди в подобных случаях дают совет не думать о женщине, которая вас не любит.    

– Я  очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, – возразил я с деланной  улыбкой.    

– И  она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были  рассудительнее. Она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна  выкинуть какую-нибудь глупость.    

– Почему  же она мне не ответила, раз она меня любит?    

– Она  поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать  их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие, а нельзя не  оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были  принципы разрыва. Я знаю Маргариту, она скорее бы умерла, чем вам ответила.    

– Что  же мне делать?    

– Ничего.  Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.    

– Но  если я ей напишу и попрошу прощения?    

– Лучше  не делать этого, она вас простит.    

Я  чуть не бросился на шею Прюданс.    

Через  четверть часа я был уже дома и писал Маргарите:    

     

«Человек, который раскаивается в  письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите,  хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет  вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей!»    

     

Я  сложил этот мадригал в прозе и послал его с Жозефом, который передал письмо  самой Маргарите. Маргарита сказала ему, что ответит после.    

Я  вышел только на минутку пообедать, а в одиннадцать часов вечера у меня еще не  было ответа.    

Я  решил больше не ждать и уехать завтра.    

Приняв  это решение, уверенный, что не засну, если и лягу, я начал укладывать свой  чемодан.    

 XV    

     

Мы  были уже с час заняты приготовлениями к отъезду, когда раздался сильный звонок  у моих дверей.    

– Открыть? –  спросил Жозеф.    

– Откройте, –  сказал я, недоумевая, кто мог явиться ко мне в подобный час, не решаясь подумать;  что это Маргарита.    

– Барин, –  сказал Жозеф, входя, – там две дамы.    

– Это  мы, Арман, – крикнул кто-то, и я узнал голос Прюданс.    

Я  вышел из своей комнаты.    

Прюданс  стояла и рассматривала вещи в моем кабинете, Маргарита сидела на диване, задумавшись.    

Я  подошел к ней, стал на колени, взял обе ее руки и взволнованным голосом сказал:  «Простите».    

Она  поцеловала меня в лоб и сказала:    

– Вот  уже третий раз я вас прощаю.    

– Я  собирался завтра уезжать.    

– Разве  мой визит может изменить ваше намерение? Я не собиралась вам помешать уехать из  Парижа. Я пришла, потому что днем мне было некогда вам ответить, а я не хотела,  чтобы вы думали, что я сержусь на вас. Прюданс не хотела, чтобы я шла, она  говорила, что я могу вам помешать.    

– Вы  можете мне помешать, Маргарита, но в чем?    

– Ну,  у вас могла быть женщина, – ответила Прюданс, – и ей не было бы  особенно приятно увидеть еще двух.    

При  этих словах Маргарита внимательно посмотрела на меня.    

– Милая  Прюданс, вы сами не знаете, что говорите.    

– Вы  очень мило устроились, – ответила Прюданс. – Можно посмотреть вашу  спальню?    

– Можно.    

Прюданс  прошла в мою комнату не столько затем, чтобы ее посмотреть, сколько затем, чтобы  сгладить неловкость, которую она только что сделала, и оставить нас одних,  Маргариту и меня.    

– Зачем  вы привели Прюданс? – сказал я ей.    

– Она  была со мной на спектакле, и потом, кто же меня проводит отсюда?    

– Ведь  я здесь.    

– Да,  но я не хотела вам помешать, а кроме того, я была уверена, что, проводив меня  до моих дверей, вы захотели бы зайти ко мне, а я не могу вам этого разрешить и  не хочу, чтобы вы уехали с правом меня обвинять в отказе.    

– А  почему вы не можете меня принять?    

– Потому,  что за мной очень следят и самое ничтожное подозрение может меня погубить.    

– И  это единственная причина?    

– Если  бы была другая, я бы вам сказала. Нам нечего скрывать друг от друга.    

– Послушайте,  Маргарита, я не хочу идти окольными путями к моей цели. Скажите откровенно, вы  меня любите?    

– Очень.    

– Ну,  так зачем же вы меня обманули?    

–  Мой друг, если  бы я была какая-нибудь знатная герцогиня, если бы у меня было двести тысяч  ливров годового дохода, если бы я была вашей любовницей и взяла бы другого  любовника, тогда вы имели бы право спрашивать меня, почему я вас обманываю, но  я Маргарита Готье, у меня сорок тысяч франков долгу, ни гроша состояния, я  трачу сто тысяч франков в год, в этом случае ваш вопрос становится праздным и  мой ответ бесполезным.    

– Это  верно, – ответил я, уронив голову на колени Маргариты, – но я вас  безумно люблю.    

– Ну,  мой друг, нужно было или меня меньше любить, или меня лучше понимать. Ваше  письмо меня очень огорчило. Если бы я была свободна, я не приняла бы графа  третьего дня или, приняв его, пришла бы к вам просить прощения, как вы у меня  просили только что, и впредь у меня был бы только один любовник – вы. Мне  казалось, что я могу себе доставить это счастье на полгода, вы не захотели  этого: вы хотели знать, как я этого достигну. Ах, это так легко было угадать. Я  могла бы вам сказать: мне нужны двадцать тысяч франков. Вы влюблены в меня, вы  бы их нашли и после стали бы меня ими попрекать. Я предпочла не быть вам ничем  обязанной, вы не поняли моей деликатности. Пока у нас не очерствело  окончательно сердце, мы придаем словам и вещам такое значение, которое  недоступно другим женщинам. Повторяю вам, средство, которое нашла Маргарита  Готье, чтобы уплатить свои долги, не требуя от вас на это денег, было деликатностью  с моей стороны, которою вы должны были молча воспользоваться. Если бы вы  познакомились со мной сегодня, вы были бы страшно счастливы тем, что я вам  пообещала, и не спросили бы у меня, что я делала третьего дня. Мы бываем иногда  вынуждены покупать душевное удовлетворение ценою телесного страдания и страдаем  гораздо сильнее, когда впоследствии это удовлетворение ускользает от нас.    

Я  слушал Маргариту и смотрел на нее с восхищением. Когда я думал, что это  чудесное создание, женщина, ножки которой раньше я безумно мечтал целовать,  думает обо мне, уделяет мне место в своей жизни, а я не довольствуюсь тем, что  она мне дает, то спрашивал самого себя: имеет ли границы человеческое желание,  если, получив так быстро удовлетворение, оно идет все дальше и дальше?    

– Да,  это верно, – продолжала она, – мы дети случая, у нас и желания  фантастические, и любовь непостижимая. Есть люди, которые разоряются ради нас и  ничего не получают, другие нас получают за букет цветов. У нашего сердца бывают  капризы, это его единственное развлечение и единственное оправдание. Я отдалась  тебе скорее, чем другим, клянусь тебе в этом. Почему? Потому, что ты взял меня  за руку, когда я харкнула кровью, потому, что ты заплакал, потому, что ты один  меня пожалел. Я скажу сейчас глупость: у меня давно была собачка, которая  печально на меня смотрела, когда я кашляла. Я никого не любила, кроме нее.    

Когда  она подохла, я сильнее плакала, чем после смерти моей матери, потому что она  меня била до двенадцати лет. Ну вот, тебя я полюбила так же, как мою собачку.  Если бы мужчины знали, чего можно добиться единственной слезой, они были бы  больше любимы, а мы бы не так их разоряли.    

Твое  письмо тебя выдало, оно мне открыло, что у тебя не хватает душевной тонкости,  оно принесло тебе гораздо больше вреда в моих глазах, чем все, что ты мог мне  сделать. Оно было вызвано ревностью, это верно, но ревностью злой и дерзкой. Я  была грустно настроена, когда получила твое письмо, рассчитывала тебя увидеть в  полдень, позавтракать с тобой, одним твоим присутствием прогнать надоедливую  мысль, которая меня мучила и с которой до знакомства с тобой я легко  примирялась.    

К  тому же, – продолжала Маргарита, – мне казалось, что только перед  тобой я могу думать и говорить свободно. Все, кто окружает нас, подмечают  каждое наше слово, делают выводы из наших самых незначительных поступков. У  нас, конечно, нет друзей. У нас есть эгоистичные любовники, которые тратят свое  состояние не на нас, как они это говорят, а в угоду своему тщеславию.    

Для  них мы должны быть веселы, когда они веселы, здоровы, когда они хотят ужинать,  такими же скептиками, как они сами. Нам запрещено иметь душу под страхом позора  и потери кредита.    

Мы  не принадлежим себе. Мы перестаем быть людьми и становимся вещами. Мы в первую  очередь удовлетворяем их тщеславие и в последнюю можем рассчитывать на их  уважение. У нас есть подруги, но такие, как Прюданс. Это бывшие содержанки,  которые не потеряли еще вкуса к широкой жизни, но их возраст не позволяет им  этого. Тогда они становятся нашими подругами или, скорее, собутыльницами. Их  дружба доходит до рабской угодливости, но никогда не бывает бескорыстной. Их  советы всегда выгодны для них. Им совершенно безразлично, будет ли у нас на  десять любовников больше, лишь бы они получили платье или браслет и могли бы  время от времени кататься в нашем экипаже и появляться в театре в нашей ложе.  Они получают наши старые букеты и берут взаймы наши шали. Они никогда не  оказывают нам самой маленькой услуги, не заставив за нее заплатить вдвойне. Ты  сам видел это в тот вечер, когда Прюданс принесла мне шесть тысяч франков, за  которыми я просила ее сходить к герцогу, она заняла у меня пятьсот франков и  никогда мне их не вернет или вернет в виде шляп, которые вечно будут лежать в  картонках.    

У  нас или, вернее у меня была только одна надежда на счастье: найти себе,  печальной и больной, человека, стоящего настолько выше всего этого, что он не  требовал бы у меня отчета в моих поступках и любовь наша была бы скорее  духовною, чем плотскою. Такого человека я нашла в герцоге, но герцог стар, а  старость ни оберегает, ни утешает. Мне казалось, что я могу принять жизнь,  которую он мне создавал, но, знаешь, я умирала с тоски, а чтобы умереть, не все  ли равно, броситься в огонь или отравиться углеродом.    

Тогда  я встретила тебя, молодого, пылкого, счастливого, и пыталась создать из тебя  человека, которого я призывала в своем мучительном одиночестве. Я любила в тебе  не то, что в тебе было, а то, что должно было быть. Ты не принимаешь этой роли,  отбрасываешь ее как недостойную тебя, ты оказался самым обыкновенным  любовником. Ну и поступай, как остальные, плати мне, и не будем говорить об  этом.    

Маргариту  утомила эта долгая исповедь, она откинулась на спинку дивана и, чтобы заглушить  легкий приступ кашля, поднесла платок к лицу.    

– Прости,  прости, – шептал я, – я все понял, но я хотел это услышать от тебя,  моя несравненная Маргарита. Забудем все, будем помнить только об одном: мы  принадлежим друг другу, мы молоды и любим друг друга. Делай со мной что хочешь,  я твой раб, твоя собака, но, ради всего святого, разорви письмо, которое я тебе  написал, и позволь мне не уезжать завтра: я не перенесу этого.    

Маргарита  вытащила мое письмо из-за лифа и, подавая его мне, сказала с очаровательной  улыбкой:    

– Вот  оно.    

В  это время вернулась Прюданс.    

– Знаете,  Прюданс, что он просит? – спросила Маргарита.    

– Он  просит прощения?    

– Да.    

– И  вы простили?    

– Пришлось.  А что еще он просит?    

– Не  знаю.    

– Поужинать  с нами.    

– И  вы на это соглашаетесь?    

– А  как вы думаете?    

– Я  думаю, что вы оба – неразумные дети. Но, кроме того, я думаю, что мне очень  хочется есть, и чем скорее вы согласитесь, тем скорее мы поужинаем.    

– Едемте, –  сказала Маргарита. – Мы поместимся втроем в моей карете. Послушайте, –  добавила она, обращаясь ко мне, – Нанина будет уже спать, вы откроете  дверь, возьмете ключ. Постарайтесь больше не терять его.    

Я  горячо поцеловал Маргариту.    

В  это время вошел Жозеф.    

– Барин, –  сказал он, – чемоданы готовы.    

– Совершенно?    

– Да,  барин.    

– Ну,  так развяжите их: я не поеду.    

 XVI    

     

– Я  мог бы в нескольких словах рассказать вам о начале этой связи, – продолжал  Арман, – но я хотел, чтобы вы знали, как мы к этому пришли, как я  согласился на все требования Маргариты, как Маргарита решила жить только со  мной.    

На  следующий день после ее визита ко мне я ей послал «Манон Леско».    

С  этого момента мне пришлось изменить свою жизнь, так как я не мог изменить  образа жизни моей любовницы. Прежде всего я не хотел оставить себе возможности  раздумывать над той ролью, которую я на себя принял, так как это не могло мне  принести много радости. Поэтому моя спокойная жизнь приняла шумный,  беспорядочный характер. Не думайте, что самая бескорыстная любовь кокотки  ничего не стоит. Ужасно дорого стоят тысячи различных мелочей, вроде цветов,  лож, ужинов, поездок за город, в которых никогда нельзя отказать своей  любовнице.    

Как  я вам уже говорил, у меня нет состояния. Мой отец служил и служит главным  податным инспектором в С. Он славится там своей честностью, благодаря которой  нашел залог, необходимый для вступления в должность. Эта должность дает ему  сорок тысяч франков в год, и за десять лет службы он выплатил свой залог и  начал откладывать приданое для сестры. Мой отец очень почтенный человек. Моя  мать, умирая, оставила ренту в шесть тысяч франков, которую он разделил между  сестрой и мной в тот день, когда получил место, потом, когда мне минул двадцать  один год, он добавил к этой маленькой ренте еще по пяти тысяч ежегодно, убеждая  меня, что с восемью тысячами франков я могу очень хорошо прожить в Париже, если  постараюсь к тому же создать себе положение в адвокатуре или медицине. Я  приехал в Париж, окончил юридический факультет, стал адвокатом и, как  большинство молодых людей, положил диплом в карман и увлекся легкомысленной  парижской жизнью. Расходы мои были очень скромны, но все-таки я тратил за  восемь месяцев весь мой годовой доход, а четыре летних месяца проводил у отца.  Я тратил двенадцать тысяч франков годового дохода и имел репутацию хорошего  сына. Долгов у меня не было.    

Вот  как обстояли мои дела, когда я познакомился с Маргаритой.    

Вы  понимаете, что невольно мои расходы увеличились. Маргарита была очень капризна  по натуре и принадлежала к той категории женщин, которые никогда не смотрят как  на серьезный расход на бесчисленные развлечения, из которых состоит их жизнь. И  поэтому, желая провести со мной как можно больше времени, она мне писала с  утра, что будет обедать со мной, но не дома, а где-нибудь в ресторане, в городе  или за городом. Я заезжал за нею, мы обедали, отправлялись в театр, после  спектакля часто ужинали. Я тратил за один вечер четыре или пять луидоров, что составляло  в месяц две с половиной – три тысячи франков. Таким образом, моего годового  дохода хватило бы на три с половиной месяца, и мне пришлось бы делать долги или  бросить Маргариту.    

Я  согласен был на все, но не на этот последний выход.    

Простите,  что заставляю вас выслушивать все эти подробности, но вы увидите, что они послужили  причиной дальнейших событий. Я вам рассказываю простую правдивую историю со всеми  ее наивными подробностями и во всей ее простоте.    

Я  знал, что никакая сила на свете не может меня заставить забыть любовницу,  следовательно, я должен был найти способ покрыть расходы, которые она меня  заставляла делать. К тому же эта любовь настолько меня захватила, что время,  которое я проводил вдали от Маргариты, казалось мне годами и у меня была  потребность прожигать это время каким-нибудь способом, чтобы не чувствовать  его.    

Я  начал с того, что позаимствовал пять или шесть тысяч из капитала и  пристрастился к игре. С тех пор, как уничтожили игорные дома, игра идет  повсюду. Раньше можно было найти свое счастье у Фраскати: играли на деньги, и  если проигрывали, то могли утешиться возможностью выигрыша, а теперь, за  исключением клубов, где до некоторой степени следят за расплатой, повсюду  можешь быть уверенным, что не получишь выигрыша. Легко понять, почему это  происходит.    

Игра  ведется молодыми людьми с большими потребностями и малыми средствами, они играют,  и результат получается вполне естественный: если они выигрывают, проигравшие  оплачивают лошадей и любовниц этих господ, что очень неприятно. Делаются долги,  отношения, завязавшиеся вокруг зеленого стола, кончаются ссорами, в которых  страдает честь и жизнь, честные люди разоряются другими честными молодыми  людьми, имеющими только один недостаток – отсутствие двухсот тысяч ливров  годового дохода.    

Я  уже не говорю о тех, которые жульничают во время игры и в один прекрасный день  бывают вынуждены скрыться, чтобы избежать суда.    

Я  окунулся в эту шумную, лихорадочную, тревожную жизнь, которая раньше меня  пугала, а теперь стала необходимым дополнением моей любви к Маргарите. Что мне  было делать?    

Если  бы ночи, что я не проводил у Маргариты, я должен был бы провести дома, я не  сумел бы заснуть. Ревность не дала бы мне спать и сжигала бы мой ум и мою  кровь. Игра отклоняла в другую сторону лихорадку, сжигавшую меня, направляла ее  на другую страсть, которая невольно меня захватывала, пока не наступал час,  когда я должен был явиться к своей любовнице. Но когда наступал этот час – все  равно, выигрывал я или проигрывал, – я равнодушно уходил от стола, жалея  тех, кого там оставлял и кого не ждет такое счастье, как меня, когда они уйдут  отсюда.    

Для  большинства игра была необходимостью, для меня это было лекарство.    

Исцелившись  от любви к Маргарите, я исцелился от пристрастия к игре.    

Среди  всей этой сутолоки я сохранял тем не менее достаточное хладнокровие: я терял  столько, сколько мог заплатить, и выигрывал столько же, сколько мог потерять.    

В  общем мне везло. У меня не было долгов, а тратил я втрое больше, чем тогда,  когда не играл. Нелегко было отказаться от жизни, которая давала мне  возможность, не стесняясь, удовлетворять все прихоти Маргариты. Что до нее, то  она меня любила все так же, если не сильнее.    

Как  я вам уже говорил, вначале она меня принимала с полуночи до шести утра, потом  время от времени она меня пускала к себе в ложу и ездила со мной обедать.  Однажды я ушел в восемь часов, а один раз даже в полдень.    

Раньше  нравственного переворота в Маргарите, произошел переворот физический. Я начал  ее лечение, и несчастная, угадав мои намерения, из благодарности слушалась  меня. Мне удалось без всяких усилий и трений заставить ее бросить свои  привычки. Мой доктор, с которым я советовался, сказал мне, что только  тишина и спокойствие могут сохранить ее здоровье, и поэтому вместо ужинов и  бессонных ночей я установил правильный режим и правильный сон. Маргарита невольно  освоилась с этим новым образом жизни, благотворные результаты которого  испытывала на себе. Иные вечера она проводила дома или, если была хорошая  погода, закутывалась в шаль, и мы шли пешком, как дети, в темные аллеи  Елисейских полей. Она возвращалась усталая, слегка закусывала, немного  музицировала или читала и ложилась в постель, чего раньше с ней никогда не  бывало. Ее кашель, который каждый раз раздирал мне душу, почти совсем  прекратился.    

Через  полтора месяца о графе не было и разговора, им она окончательно пожертвовала.  Только из-за герцога я должен был скрывать свою связь с Маргаритой, но и ему  часто приходилось уходить ни с чем, когда я бывал у нее, под предлогом, что  барыня спит и не велела будить.    

Благодаря  привычке и даже потребности, выработавшейся у Маргариты, видеть меня мне  пришлось бросить игру как раз в тот момент, когда всякий ловкий игрок бросил бы  ее. Расплатившись со всеми, я имел в общем итоге тысяч двенадцать, и мне  казалось, что это неисчерпаемый капитал.    

Наступил  момент, когда я обычно уезжал к отцу и сестре, а я не уезжал. Я часто получал  от них письма, в которых они меня просили приехать.    

Я  отвечал на эти приглашения, как умел, повторял постоянно, что чувствую себя  хорошо, что мне не нужно денег.    

Однажды  утром Маргарита проснулась от яркого солнца, вскочила с постели и спросила меня,  не хочу ли я поехать с ней на целый день за город.    

Мы  послали за Прюданс и отправились все втроем. Маргарита велела Нанине передать  герцогу, что она воспользовалась хорошей погодой и поехала с мадам Дювернуа за  город.    

Присутствие  Прюданс было необходимо, чтобы успокоить ревность старого герцога, а кроме  того, она как бы была создана для загородных прогулок. Она была бесконечно  весела и имела хороший аппетит, в ее присутствии никто не мог соскучиться, и  она отлично умела заказывать яйца, вишни, молоко, жареного кролика – словом,  обычный завтрак в окрестностях Парижа.    

Нам  нужно было только решить, куда мы поедем.    

И  тут Прюданс пришла нам на помощь.    

– Вы  хотите поехать в настоящую деревню?    

– Да.    

– Ну,  тогда поедем в Буживаль, к вдове Арну. Арман, отправляйтесь за коляской.    

Через  полтора часа мы были уже у вдовы Арну.    

Вы  знаете, может быть, эту гостиницу? В будние дни здесь пансион, в праздники –  кабачок. Из сада, который расположен на небольшой возвышенности, открывается  чудесный вид. Налево Марлийский водоем скрывает горизонт, направо тянется  бесконечная линия холмов; тихая река, убаюкиваемая шелестом высоких тополей,  как широкая муаровая лента легла между долиной Габийон и островом Круасси.  Вдали в ярких лучах солнца возвышаются маленькие беленькие домики с красными  крышами и фабрики. Еще дальше выступают смутные очертания Парижа.    

Как  и обещала Прюданс, это была настоящая деревня, и, должен признаться, завтрак  здесь был тоже настоящий.    

Во  мне говорит не только благодарность за счастье, которым я обязан этим местам,  но вообще Буживаль – самое красивое место на свете, несмотря на его ужасное  имя. Я много путешествовал, видел много красот природы, но не видел ничего  лучше этой маленькой веселой деревушки, расположенной у подножия холма.    

Мадам  Арну предложила нам покататься на лодке, на что Маргарита и Прюданс с радостью  согласились. Любовь и природа всегда сочетались лучше всего, и это вполне  понятно: самая лучшая рамка для любимой женщины – синее небо, благоухание  цветов, ветерок, уединение полей и лесов. Как ни сильно вы любите женщину, как  ни доверяете ей, как ни верите в будущее, все же вы более или менее ревнуете.  Если вы когда-нибудь были влюблены, серьезно влюблены, вы должны были  испытывать потребность удалить от света то существо, с которым вы хотели бы  слиться. Как бы ни была она равнодушна к обстановке, ее окружающей, любимая  женщина теряет часть своего благоухания, своей цельности в соприкосновении с  людьми и вещами. Я это чувствовал больше, чем кто-либо другой. Моя любовь не  была самой обыкновенной любовью: я был безмерно влюблен. Но я был влюблен в  Маргариту Готье. Это значит, что в Париже я мог на каждом шагу встретиться с  человеком, который был любовником этой женщины или будет им завтра, тогда как в  деревне, среди людей, которых мы никогда не видели и которые не интересовались  нами, на лоне природы, празднующей свой весенний праздник, вдалеке от  городского шума, я мог любить без стыда и опасения.    

Мало-помалу  в ней исчезала куртизанка. Около меня была молодая красивая женщина, которую я  любил, которая меня любила и которую звали Маргаритой. Прошлое стало терять  свои очертания, будущее было безоблачно. Солнце светило моей любовнице, как оно  светило бы самой целомудренной невесте. Мы оба прогуливались в этих  очаровательных местах, которые казались нарочно созданными, чтобы здесь  перечитывать стихи Ламартина или петь романсы Скудо. На Маргарите было белое  платье, она склонялась ко мне на плечо, вечером при свете звезд повторяла мне  то, что говорила и накануне, а жизнь проходила где-то вдали, не набрасывая тени  на радостные дни нашей молодости и любви.    

Я  предавался мечтам среди зелени, в этот яркий солнечный день, когда я лежал на  траве на острове, к которому мы пристали. Мысли мои, свободные от всех  человеческих пут, наложенных на них раньше, бежали одна за другой и отдавались  надеждам.    

К  тому же я видел на берегу очаровательный маленький двухэтажный домик с  полукруглой решеткой. За решеткой виднелась зеленая, как бы бархатная лужайка  перед домом, а позади – маленький лесок с таинственными уголками, поросший  мхом, который наутро сглаживает все тропинки, проложенные накануне. Вьющиеся  растения оплетали крыльцо этого необитаемого дома и поднимались по стенам до  окон.    

Я  так долго смотрел на этот домик, что мне казалось, будто он принадлежит мне,  так он подходил к моим грезам. Я видел там Маргариту и себя, днем – в лесочке,  покрывающем холм, вечером – на лужайке, и задавал самому себе вопрос: бывают ли  земные создания так счастливы, как мы?    

– Какой  красивый домик! – сказала Маргарита, которая видела, куда устремлены мои  глаза, а может быть, и мысли.    

– Где? –  спросила Прюданс.    

– Там. –  И Маргарита указала пальцем на домик.    

– Ах  какой прелестный! – сказала Прюданс. – Он вам нравится?    

– Очень.    

– Ну,  так попросите герцога снять его, я уверена, он согласится на это. Если хотите,  я возьму это на себя.    

Маргарита  посмотрела на меня, как бы спрашивая, что я об этом думаю.    

Мои  грезы рассеялись при последних словах Прюданс, и я так жестоко соприкоснулся с  действительностью, что был совершенно оглушен этим падением.    

– Да,  это чудесная идея, – пробормотал я, сам не зная, что говорю.    

– Ну,  так я устрою это, – сказала Маргарита, сжимая мою руку и по-своему понимая  мои слова. – Пойдемте посмотрим, сдается ли он.    

Домик  был свободен и сдавался за две тысячи франков.    

– Вы  будете счастливы здесь? – спросила она меня.    

– Вы  меня пустите сюда?    

– А  для кого же я хочу закопаться в эту дыру, если не для вас?    

– Ну,  так позвольте снять этот дом мне.    

– Вы  с ума сошли! Это не только бесполезно, это даже опасно. Вы отлично знаете, что  я не имею права принимать что-нибудь от другого человека. Предоставьте мне  действовать, дорогой мой, и не вмешивайтесь в мои дела.    

– А  когда у меня будет два свободных дня, – сказала Прюданс, – я буду  приезжать к вам.    

Мы  вышли из домика и отправились в Париж, всю дорогу болтая об этом решении. Я обнимал  Маргариту и, когда мы выходили из экипажа, уже не так недружелюбно относился к  проекту своей возлюбленной.    

 XVII    

     

На  следующий день Маргарита рассталась со мной рано, так как герцог должен был  прийти утром. Она обещала написать мне, как только он уйдет, и назначить место  свидания на вечер.    

И  действительно, я получил днем следующую записку:    

     

«Я еду с герцогом в Буживаль, будьте вечером в  восемь часов у Прюданс».    

     

В  назначенный час Маргарита вернулась и тоже пришла к мадам Дювернуа.    

– Теперь  все устроено, – сказала она, входя.    

– Домик  снят? – спросила Прюданс.    

– Да,  он сейчас же согласился.    

Я  не знал герцога, но мне было стыдно так его обманывать.    

– Но  это еще не все, – продолжала Маргарита.    

– Что  еще?    

– Я  приискала помещение для Армана.    

– В  том же доме? – спросила Прюданс, смеясь.    

– Нет,  рядом, там, где мы с герцогом завтракали. Пока он любовался видом, я спросила у  мадам Арну – так ведь, кажется, ее зовут? – найдется ли у нее приличное  помещение. Оно оказалось весьма подходящим: гостиная, прихожая и спальня за  шестьдесят франков в месяц. Обстановка такая, что любой ипохондрик почувствует  себя хорошо. Я оставила за собой это помещение. Хорошо я поступила?    

Я  бросился на шею Маргарите.    

– Все  устроится очаровательно, – продолжала она, – у вас будет ключ от  маленькой калитки, герцогу я обещала ключ от главных ворот, но он не возьмет  его, потому что он будет приезжать днем, если вообще будет приезжать. Между  нами говоря, мне кажется, что он очень доволен этим капризом, благодаря  которому я на некоторое время уеду из Парижа и зажму рот его семье. Однако он  меня спросил, как это я, при моей любви к Парижу, решилась поселиться в  деревне. Я ему ответила, что больна и отдохну там. По-видимому, он не совсем  мне поверил. Этот несчастный старик всегда настороже. Нам нужно быть очень  осторожными, милый Арман; он будет за мной следить и там, ведь он не только  снял мне дом, он еще должен заплатить долги, которых у меня накопилось немало.  Вы согласны со всем?    

– Да, –  ответил я, заглушая все сомнения, которые порой зарождались во мне от этого  образа жизни.    

– Мы  осмотрели весь дом, мы отлично там устроимся. Герцог всем интересовался. Ах,  мой друг, – добавила безумная, целуя меня, – вы неплохо устроились, о  вашем ложе позаботится миллионер.    

– А  когда вы переезжаете? – спросила Прюданс.    

– Очень  скоро.    

– Вы  возьмете с собой экипаж и лошадей?    

–  Я возьму с собой  все. На вас останется надзор за моей квартирой на время моего отсутствия.    

Через  неделю Маргарита переселилась в Буживаль, а я поселился в гостинице.    

Тут  началась жизнь, которую мне трудно вам описать.    

В  начале деревенской жизни Маргарита не могла отказаться от своих городских  привычек: все время праздновалось новоселье, все ее подруги приезжали  погостить, и в течение целого месяца каждый день за столом было по восьми –  десяти человек. Прюданс, со своей стороны, привозила своих знакомых и так  хозяйничала в доме, как будто он ей принадлежал.    

Деньги  герцога оплачивали, конечно, все счета, но время от времени Прюданс брала у  меня тысячу франков, как будто от имени Маргариты. Вы помните, я был в выигрыше  и с удовольствием давал Прюданс то, что Маргарита у меня просила через нее. В  страхе, что ей понадобится больше, чем у меня есть, я занял в Париже такую же  сумму, какую уже раз занимал и вернул.    

Итак,  у меня опять было двенадцать тысяч франков, не считая ренты. Однако  удовольствие принимать подруг у Маргариты немного уменьшилось, потому что это  вело к большим расходам и, главное, заставляло ее иногда обращаться ко мне за  деньгами. Герцог снял этот домик, желая, чтобы Маргарита отдохнула, и не  появлялся там больше совсем, опасаясь все-таки встретиться с большой шумной  компанией. Приехав однажды пообедать с Маргаритой, он попал в разгар завтрака.  Пятнадцать человек сидели за столом, и завтрак не был окончен к тому времени,  когда он рассчитывал обедать. Не подозревая ничего, он открыл дверь в столовую.  Его появление было встречено единодушным смехом, и он должен был поспешно  отступить перед непринужденной веселостью женщин, находившихся в столовой.    

Маргарита  встала из-за стола, догнала герцога в соседней комнате и старалась насколько  возможно сгладить это происшествие, но старик, уязвленный в своем самолюбии, не  мог забыть обиды: он сказал довольно сурово Маргарите, что ему надоело  оплачивать глупые затеи женщины, которая не сумела даже заставить уважать его в  своем доме, и уехал взбешенный.    

С  этого дня о нем ничего не было слышно. Маргарита прогнала гостей, изменила свои  привычки, но герцог больше не появлялся. Я от этого только выиграл, моя  возлюбленная принадлежала теперь только мне, и мои мечты в конце концов  осуществились. Маргарита не могла больше жить без меня. Она смело открывала  перед всеми нашу связь, и в конце концов я расположился у нее совсем. Слуги  звали меня барином и смотрели на меня как на хозяина.    

Прюданс  очень порицала Маргариту за эти перемены, но Маргарита отвечала, что любит меня,  не может без меня жить и, что бы там ни случилось, не откажется от счастья  видеть меня постоянно около себя, а кому это не нравится, может не приходить.    

Я  это сам слышал однажды, когда Прюданс и Маргарита заперлись в комнате для  важных разговоров, а я подслушивал у дверей.    

Через  некоторое время Прюданс опять появилась.    

Я  был в саду, когда она вошла в дом. Она меня не видела. Я понял по тому, как ее  встретила Маргарита, что снова произойдет такой же разговор, и опять решил его  подслушать.    

Обе  женщины заперлись в будуаре, и я насторожился.    

– Ну? –  спросила Маргарита.    

– Я  видела герцога.    

– Что  он вам сказал?    

– Он  готов вам простить ту сцену, но узнал, что вы открыто живете с Арманом Дювалем,  и этого вам не прощает. Пускай Маргарита бросит этого человека, сказал он мне,  и, как прежде, я ей буду давать все, что нужно, в противном случае пускай она  ничего от меня не ждет.    

– И  что вы ответили?    

– Что  я вам передам его решение и постараюсь вас уговорить. Подумайте только,  дорогая, какое положение вы теряете, ведь Арман никогда не сумеет создать вам  его. Он любит вас всей душой, но у него мало денег, и настанет день, когда он  должен будет покинуть вас, но тогда уже будет слишком поздно и герцог не  захочет ничего сделать для вас. Хотите, я поговорю с Арманом?    

Маргарита,  казалось, раздумывала и ничего не отвечала. Сердце у меня билось ужасно в  ожидании ответа.    

– Нет, –  сказала она, – я не покину Армана и не буду прятаться. Может быть, это  безумие, но я люблю его, и ничего с этим не поделаешь! К тому же теперь он  привык меня любить, ему будет слишком тяжело оставлять меня хотя бы на час в  день. А мне так мало осталось жить, что я не могу заставлять себя страдать,  исполняя волю какого-то старика, один вид которого меня старит. Пускай его  деньги останутся при нем, я обойдусь без них.    

– Но  как вы это сделаете?    

– Не  знаю.    

Прюданс  собиралась что-то ответить, но я быстро вошел и бросился к ногам Маргариты, покрывая  ее руки слезами, которые проливал от радости, что так любим.    

– Моя  жизнь принадлежит тебе, Маргарита. Тебе не нужен этот человек, ведь я с тобой!  Я никогда тебя не покину, какой бы ценой я ни покупал счастье, которое ты мне  даешь! Не нужно больше стеснений, Маргарита, мы любим друг друга! Что нам до  всего остального!    

– Да,  я люблю тебя, Арман! – шептала она, обвивая мою шею руками. – Я тебя  люблю так, как не считала себя способной любить. Мы будем счастливы, мы будем  жить тихо, и я навеки прощусь с той жизнью, воспоминание о которой заставляет  меня теперь краснеть. Ты никогда не будешь укорять меня прошлым?    

Слезы  заглушали мой голос. В ответ я мог только прижать Маргариту к сердцу.    

– Ну, –  сказала она, обращаясь к Прюданс, – передайте эту сцену герцогу и скажите  ему, что мы в нем не нуждаемся.    

С  этого дня о герцоге не было и речи. Маргарита совершенно изменилась. Она  избегала всего, что могло мне напомнить жизнь, среди которой я ее встретил. Ни  одна жена, ни одна сестра в мире не заботилась и не любила так своего мужа,  своего брата, как она любила меня. Эта болезненная натура чутко отзывалась на  все настроения, была доступна всем чувствам. Она порвала со своими друзьями и  привычками, со своим прежним языком и расходами. Если бы кто-нибудь видел нас,  когда мы выходим из домика, отправляясь кататься на лодке, купленной мной, то  никогда бы не поверил, что эта дама в белом платье, в большой соломенной шляпе,  с шелковой накидкой в руках – та самая Маргарита Готье, пересуды о чьей роскоши  не смолкали еще четыре месяца назад.    

Увы,  мы слишком поторопились с нашим счастьем, как будто предчувствовали, что оно будет  недолговечно.    

За  два месяца мы ни разу не были в Париже. Никто к нам не приезжал, за исключением  Прюданс и Жюли Дюпре, о которой я вам говорил и которой Маргарита впоследствии  передала трогательную повесть, находящуюся сейчас у меня под подушкой.    

Целые  дни я проводил у ног своей возлюбленной. Мы открывали окна в сад и любовались,  как лето дает жизнь цветам под сенью деревьев. Тесно прижавшись друг к другу,  мы наслаждались этой настоящей жизнью, которой ни Маргарита, ни я раньше не  понимали.    

Эта  женщина, как ребенок, радовалась всякому пустяку. Бывали дни, когда она бегала  по саду как десятилетняя девочка за бабочкой или стрекозой. Эта куртизанка,  которая заставляла тратить на букеты больше денег, чем это нужно для  беззаботной жизни целой семьи, сидела иногда на лужайке целый час, рассматривая  простой цветочек, носящий ее имя.    

Именно  в это время она начала читать «Манон Леско». Я часто заставал ее за этой  книгой, и она всегда мне говорила, что женщина, которая любит, не может делать  то, что делала Манон.    

Два  или три раза ей писал герцог. Она узнавала почерк и, не читая, отдавала мне  письма.    

Некоторые  выражения в письме вызывали у меня слезы.    

Закрыв  свой кошелек для Маргариты, он рассчитывал вернуть ее себе, но, увидев бесполезность  этой меры, перестал на ней настаивать, снова просил у нее позволения вернуться,  каковы бы ни были условия этого возвращения.    

Я  читал эти настойчивые и однообразные письма и рвал их, не говоря Маргарите об  их содержании, не советуя ей увидеться со стариком, хотя чувство жалости к  несчастному и побуждало меня к тому. Я боялся, что она увидит в этом совете  желание переложить снова на герцога все заботы о доме, больше всего я боялся,  что она может меня считать способным сложить с себя заботу о ее жизни.    

В  конце концов, герцог, не получая ответа, перестал писать, а мы с Маргаритой  продолжали жить вместе, не думая о будущем.    

 XVIII    

     

Мне  трудно нарисовать вам картину нашей новой жизни. Она состояла из целого ряда детских  забав, очаровательных для нас, но совершенно бессмысленных для тех, кто услышит  о них. Вы знаете любовь к женщине, вы знаете, как незаметно проходит один день  и наступает в любовной истоме следующий. Вам знакомо это полное забвение всего  окружающего, которое порождает сильная, доверчивая и разделенная любовь. Все,  кроме любимой женщины, кажется лишним. Начинаешь жалеть о том, что растратил  частицы своего сердца на других женщин, и думаешь, что всю жизнь будешь сжимать  только ту руку, которую держишь в своих руках. Мозг не хочет ни работы, ни  воспоминаний – словом, ничего, что может его отвлечь от единственной мысли,  которой он занят. Каждый день мы открываем в нашей любовнице новые прелести,  новые наслаждения.    

Жизнь  становится сплошным исполнением желания, душа – весталкой, обязанной поддерживать  священный пламень любви.    

Часто  с наступлением ночи мы отправлялись в маленький лесок позади дома. Там мы прислушивались  к веселой гармонии вечера, думая о том часе, когда окажемся в объятиях друг  друга. В другие дни мы все утро проводили в постели, не пропуская даже солнца к  нам в комнату. Занавеси были низко спущены, и на время внешняя жизнь для нас не  существовала. Одна только Нанина имела право открывать нашу дверь, но только  чтобы принести нам завтрак, – мы ели, не поднимаясь, и все время прерывали  еду смехом и шутками... Затем засыпали на несколько минут, потому что,  отдаваясь любви, мы были похожи на двух упрямых пловцов, которые появляются на  поверхности воды только затем, чтобы перевести дыхание.    

Однако  я подмечал иногда у Маргариты грустную задумчивость и даже слезы. Я спрашивал  ее, откуда эта внезапная грусть, и она мне отвечала:    

– Наша  любовь, Арман, не похожа на обыкновенную любовь. Ты меня любишь так, как будто  я никому до тебя не принадлежала, и я боюсь, что впоследствии, раскаявшись в  своей любви и начав меня упрекать за мое прошлое, ты вынудишь меня вести ту же  жизнь, из которой меня вывел. Ведь, испробовав новой жизни, я не перенесу  теперь той, другой! Скажи мне, что ты меня никогда не покинешь.    

– Клянусь  тебе!    

При  этих словах она взглянула на меня, как бы желая прочесть в моих глазах,  насколько чистосердечна клятва, потом бросилась в мои объятия и, спрятав голову  на моей груди, сказала:    

– Ты  не знаешь, как я люблю тебя!    

Однажды  вечером мы сидели, облокотившись о подоконник, смотрели на луну, с трудом  поднимавшуюся с облачного ложа, и прислушивались к ветерку, шумевшему в ветвях  деревьев. Мы сидели обнявшись и не разговаривая. Вдруг Маргарита сказала мне:    

– Вот  и зима наступила, хочешь поехать куда-нибудь?    

– Но  куда?    

– В  Италию.    

– Тебе  скучно здесь?    

– Я  боюсь зимы, особенно нашего возвращения в Париж.    

– Почему?    

– По  многим причинам.    

И  она продолжала, не объясняя мне своих опасений:    

– Хочешь  уехать? Я продам все, что у меня есть. Мы поселимся там, я стану совсем другой,  никто не будет знать, кто я такая. Хочешь?    

– Поедем,  если тебе этого хочется, Маргарита, поедем путешествовать, – сказал  я. – Но зачем продавать твои вещи, которым ты очень обрадуешься по  возвращении? Я не так богат, чтобы принять такую жертву, но я достаточно богат,  чтобы мы могли с комфортом путешествовать в продолжение пяти-шести месяцев.    

– Нет,  не стоит, – продолжала она, отходя от окна и садясь на диван в темном углу  комнаты. – Зачем ехать так далеко, тратить деньги? Ты и так много на меня  тратишь.    

– Ты  меня упрекаешь в этом, Маргарита? Это неблагородно с твоей стороны.    

– Прости,  мой друг, – сказала она, протянув мне руку, – грозовая погода  расстраивает мне нервы, я говорю совсем не то, что хочу сказать. – И,  поцеловав меня, она задумалась.    

Такие  сцены происходили нередко, я не знал их причины, но подмечал у Маргариты  какую-то тревогу о будущем. Она не могла сомневаться в моей любви, так как с  каждым днем моя любовь все возрастала, а меж тем я часто заставал ее печальной,  и в объяснение своей печали она всегда выдвигала физическое недомогание.    

Боясь,  что ее утомляет слишком однообразная жизнь, я предлагал ей вернуться в Париж,  но она всегда отклоняла это предложение и уверяла меня, что может быть  счастлива только в деревне.    

Прюданс  появлялась редко, но вместо этого она писала письма. Я никогда не просил Маргариту  показать мне их, хотя они всегда вызывали в ней большую тревогу. Я не знал, что  и думать.    

Однажды  Маргарита была у себя в комнате. Я вошел. Она писала.    

– Кому  ты пишешь? – спросил я.    

– Прюданс.  Хочешь, я тебе прочту то, что написала?    

Я  боялся высказать какое-нибудь недоверие и ответил Маргарите, что не хочу знать,  что она пишет, хотя был уверен, что это письмо откроет мне истинную причину ее  грусти.    

На  следующий день была прекрасная погода. Маргарита предложила мне покататься на  лодке и заехать на остров Круасси, Она была очень весела все время. Мы  вернулись в пять часов.    

– Мадам  Дювернуа приезжала, – сказала Нанина, увидев нас.    

– Она  уже уехала? – спросила Маргарита.    

– Да,  в нашей коляске. Она сказала, что барыня так приказала.    

– Отлично, –  сказала Маргарита весело, – пускай подают на стол.    

Через  два дня было получено письмо от Прюданс. В продолжение двух недель у Маргариты  не было припадков необъяснимой меланхолии, за которые она все время передо мной  извинялась.    

Между  тем коляска не возвращалась.    

– Почему  Прюданс не присылает тебе твоего экипажа? – спросил я однажды.    

– Одна  из лошадей заболела, а экипаж нужно починить. Лучше пускай это будет сделано,  пока мы здесь, ведь экипаж нам не нужен, пока мы не вернемся в Париж.    

Прюданс  приехала через несколько дней и подтвердила слова Маргариты.    

Обе  женщины прогуливались вдвоем по саду, и, когда я подошел к ним, они переменили  разговор.    

Вечером,  перед отъездом, Прюданс жаловалась на холод и попросила у Маргариты ее шаль.    

Прошел  целый месяц. Маргарита была весела и мила, как никогда.    

Однако  экипаж не возвращался, шаль тоже, все это меня интриговало. Я знал, в каком  ящике Маргарита хранила письма Прюданс, воспользовался той минутой, когда она  была в саду, побежал к этому ящику и пытался его открыть, но тщетно: он был  заперт на ключ.    

Тогда  я начал рыться в тех ящиках, где лежали обыкновенно ее драгоценности. Эти ящики  нетрудно было открыть, но футляры исчезли, само собой разумеется, со своим  содержимым.    

Страх  сжал мне сердце.    

Я  хотел было потребовать у Маргариты объяснения этих исчезновений, но побоялся,  что она не откроет мне истинной причины.    

– Дорогая  Маргарита, – сказал я, – пожалуйста, позволь мне поехать в Париж. У  меня на квартире не знают, где я нахожусь, а там, наверное, есть письма от  отца. Он, вероятно, беспокоится, и я должен ему ответить.    

– Поезжай,  мой друг; но возвращайся пораньше.    

Я  уехал.    

И  сейчас же направился к Прюданс.    

– Послушайте, –  начал я без обиняков, – скажите мне откровенно, где лошади Маргариты?    

– Проданы.    

– Шаль?    

– Продана.    

– Бриллианты?    

– Заложены.    

– Кто  продавал и закладывал?    

– Я.    

– Почему  вы меня не предупредили об этом?    

– Потому  что Маргарита мне запретила.    

– А  почему вы у меня не попросили денег?    

– Потому  что она не хотела.    

– А  на что пошли эти деньги?    

– На  уплату долгов.    

– У  нее много долгов?    

– Около  тридцати тысяч франков. Ах, мой друг, разве я вам этого не предсказывала? Вы не  хотели мне поверить, ну вот теперь вы сами убедились. Обойщик, которому герцог  поручился, был выгнан, когда он явился к герцогу, и получил на следующий день  письмо, что герцог ничего не намерен делать для мадемуазель Готье. Этот человек  потребовал денег, и ему дали в счет долга те несколько тысяч франков, которые я  брала у вас, потом «добрые» люди уведомили его, что его должница брошена  герцогом и живет с бедняком, другие кредиторы также были предупреждены об этом,  потребовали денег и наложили арест. Маргарита хотела все продать, но было уже  поздно, да к тому же и я восстала против этого. Нужно было все-таки платить, и,  чтобы не просить у вас денег, она продала своих лошадей, шали, заложила  драгоценности. Хотите расписки покупателей и квитанции из ломбарда?    

И  Прюданс открыла ящик и показала мне бумаги.    

– Вы  видите, – продолжала она с настойчивостью женщины, которая может сказать:  «Я была права!» – Вы думали, что нужно только любить друг друга и вести в  деревне идиллическую жизнь? Нет, мой друг, нет. Рядом с идеальной жизнью есть  другая, материальная, и самые чистые решения несвободны от железных пут  необходимости. Маргарита не изменяла вам ни разу только потому, что она  исключительная натура. Я ей давала хорошие советы, мне было больно видеть, как  она лишается всего. Она не захотела! Ответила мне, что любит вас и ни за что на  свете не обманет вас! Все это очень мило, очень поэтично, но этим не  удовлетворишь кредиторов, а теперь ей необходимо по крайней мере тридцать тысяч  франков, чтобы выпутаться, повторяю вам это.    

– Хорошо,  я дам эту сумму.    

– Вы  займете?    

– Да,  конечно.    

– Нечего  сказать, придумали. Вы поссоритесь с отцом, запутаете свои дела, да и не так-то  легко найти тридцать тысяч франков. Поверьте мне, милый Арман, я лучше знаю  женщин, чем вы, не делайте этой глупости, в которой вы когда-нибудь раскаетесь.  Я не говорю вам, бросьте Маргариту, но живите с ней так, как вы жили в начале  лета. Предоставьте ей найти выход из создавшегося положения. Герцог со временем  вернется к ней. Граф N. говорил мне еще вчера, что, если она согласна, он  заплатит все ее долги и будет ей давать пять-шесть тысяч франков каждый месяц.  У него двести тысяч годового дохода. Это будет известное положение для нее,  тогда как вы все-таки будете вынуждены бросить ее. Не нужно ждать, пока вы разоритесь,  тем более что граф N. дурак и ничто вам не помешает быть любовником Маргариты.  Она поплачет немного вначале, но в конце концов привыкнет и поблагодарит вас за  то, что вы сделали. Представьте себе, что Маргарита замужем и обманывает мужа,  вот и все. Я все это уже говорила вам, но тогда это был только совет, а теперь –  необходимость.    

Прюданс  была совершенно права.    

– Вот  в этом все горе, – продолжала она, запирая бумаги, которые мне  показывала, – кокотки всегда могут ждать, что их полюбят, но никогда не  предчувствуют, что они сами полюбят, иначе они откладывали бы деньги и в  тридцать лет могли позволить себе роскошь иметь бесплатного любовника. Ах, если  бы я знала раньше то, что знаю теперь! Не говорите ничего Маргарите и привезите  ее в Париж. Вы прожили с ней четыре или пять месяцев в полном одиночестве, это  ведь нужно ценить, а теперь закройте глаза, и больше от вас ничего не  потребуется. Через две недели она возьмет графа N. Зимой будет бережлива, а  летом вы опять можете повторить все сначала. Вот как нужно жить, мой друг!    

Прюданс  была очень довольна своим советом. Я его отверг с негодованием.    

Мне  не позволяли так поступить не только моя любовь и чувство собственного  достоинства, но и уверенность, что в теперешнем своем настроении Маргарита  скорее умрет, чем допустит это разделение.    

– Перестаньте  шутить, – сказал я Прюданс, – скажите мне окончательно: сколько денег  нужно Маргарите?    

– Я  вам уже сказала, тридцать тысяч франков.    

– А  когда нужна эта сумма?    

– Не  позднее чем через два месяца.    

– Она  ее получит.    

Прюданс  пожала плечами.    

– Я  вам дам эти деньги, – продолжал я, – но вы мне поклянетесь, что не  скажете Маргарите, что я вам их дал.    

– Будьте  спокойны.    

– А  если она вам даст еще что-нибудь заложить или продать, предупредите меня.    

– Этого  нечего бояться, у нее больше ничего нет.    

Я  зашел к себе на квартиру, чтобы посмотреть, нет ли вестей от отца.    

И  нашел четыре письма.    

 XIX    

     

В  трех первых письмах отец беспокоился и спрашивал о причинах моего молчания, в последнем  он намекал мне, что ему известна перемена в моей жизни, и писал, что скоро  приедет.    

Я  всегда питал большое уважение и искреннюю привязанность к отцу. Я ответил ему,  что причиной моего молчания было небольшое путешествие, и просил предупредить  меня о дне его приезда, чтобы я мог его встретить.    

Я  дал слуге свой деревенский адрес и велел доставить мне письмо, помеченное  штемпелем С., потом уехал в Буживаль.    

Маргарита  меня ждала у калитки сада. Ее взгляд выражал беспокойство. Она бросилась мне на  шею и не могла удержаться от вопроса:    

– Ты  видел Прюданс?    

– Нет.    

– Ты  долго пробыл в Париже.    

– Я  получил письма от отца и должен был на них ответить.    

Через  несколько минут, запыхавшись, вошла Нанина. Маргарита встала и отвела ее в сторону.    

Когда  та ушла, Маргарита спросила, садясь рядом со мной и беря меня за руку:    

– Зачем  ты меня обманул? Ты был у Прюданс.    

– Кто  это тебе сказал?    

– Нанина.    

– А  откуда она знает?    

– Она  следила за тобой.    

– Ты  ей велела следить за мной?    

– Да.  Я подумала, что только очень важная причина могла заставить тебя поехать в  Париж, после того как ты не расставался со мной в течение четырех месяцев. Я  боялась, что с тобой случилось какое-нибудь большое несчастье или что ты поехал  на свидание с другой женщиной.    

– Дитя!    

– Теперь  я успокоилась, я знаю, что ты делал, но я еще не знаю, что ты узнал там.    

Я  показал Маргарите письма отца.    

– Я  не об этом тебя спрашиваю. Мне интересно знать, зачем ты был у Прюданс.    

– Чтобы  повидаться с ней.    

– Ты  лжешь, мой друг.    

– Ну,  так я был у нее, чтобы узнать, что слышно с лошадью и нужны ли ей твои  драгоценности и шали.    

Маргарита  покраснела, но ничего не ответила.    

– И  я узнал, – продолжал я, – что ты сделала с твоими лошадьми,  бриллиантами и шалями.    

– Ты  сердишься на меня?    

– Я  сержусь на тебя за то, что ты не попросила у меня то, что тебе было нужно.    

– При  таких отношениях, как наши, если женщина имеет хоть немного чувства  собственного достоинства, она должна приложить все свои усилия к тому, чтобы не  требовать денег у своего любовника и не придавать корыстный характер своей  любви. Ты меня любишь, я в этом уверена, но ты не знаешь, как непрочна любовь к  таким женщинам, как я. Кто знает, может быть, в тот день, когда тебе станет не  по себе или скучно, ты начнешь искать какой-нибудь особый расчет в основе нашей  связи. Прюданс – болтушка! Зачем мне нужны были лошади? Я поступила очень  разумно, продав их! Я отлично могу обойтись без них и не буду тратиться на их  содержание. Только бы ты меня любил, больше мне ничего не надо, а ты меня  будешь любить и без лошадей, без шалей и без бриллиантов.    

Все  это было сказано так просто, что слезы выступили у меня на глазах, когда я ее  слушал.    

– Дорогая  моя, – ответил я, горячо сжимая руки моей возлюбленной, – ты отлично  знала, что в один прекрасный день я узнаю о твоей жертве и найду, что  предпринять.    

– Почему?    

– Потому,  дорогая моя, что я не хочу, чтобы твоя любовь ко мне лишила тебя какой-нибудь  драгоценности. Я также не хочу, чтобы в тот день, когда тебе станет не по себе  или скучно, ты могла подумать, что, если бы ты жила с кем-нибудь другим, этих  минут не было бы, и чтобы ты хоть на одну секунду в этом раскаялась. Через  несколько дней твои лошади, бриллианты и шали будут у тебя. Они тебе так же  необходимы, как воздух, и, может быть, это смешно, но я больше люблю тебя  одетой пышно, чем простенько.    

– Значит,  ты меня не любишь больше.    

– Глупенькая!    

– Если  бы ты меня любил, ты не мешал бы мне любить тебя по-своему, но ты видишь во мне  только женщину, которой необходима вся эта роскошь, и считаешь себя обязанным  оплачивать эту роскошь. Ты стыдишься принять доказательства моей любви. Невольно  ты все время думаешь о том моменте, когда меня бросишь, и стараешься быть вне  всяких подозрений. Ты прав, мой друг, но я ждала не этого.    

Маргарита  хотела встать, но я удержал ее и сказал:    

– Я  хочу, чтобы ты была счастлива и чтобы тебе не в чем было меня упрекать, вот и  все.    

– И  мы расстанемся!    

– Почему,  Маргарита? Кто может нас разлучить? – воскликнул я.    

– Ты,  раз ты не позволяешь мне войти в твое положение и считаешь своим долгом  охранять мое; ты, раз ты хочешь мне сохранить роскошь, среди которой я жила, а  следовательно, и моральную пропасть, которая нас разделяет; ты, раз ты не  веришь моей бескорыстной любви и не хочешь счастливо прожить со мной на те  средства, которые у тебя есть, и предпочитаешь разориться, как раб смешного  предрассудка. Неужели ты думаешь, что экипаж и драгоценности и твоя любовь для  меня равноценны? Неужели ты думаешь, что я не могу жить без этой мишуры,  которая радует, когда никого не любишь, и делается противной, когда полюбишь?  Ты заплатишь мои долги, истратишь свои деньги и будешь меня содержать! Но  сколько времени это может продолжаться? Два, три месяца, а тогда уже поздно  будет начать новую жизнь, тогда ты должен будешь все брать у меня, а этого не  может сделать уважающий себя мужчина. Теперь у тебя есть восемь – десять тысяч ливров  в год, на которые мы можем жить. Я продам лишние вещи, и одна эта продажа даст  мне две тысячи ливров годового дохода. Мы найдем хорошенькую квартирку и будем  жить вместе. Лето мы будем проводить в деревне, не так, как в этом году, а в  маленьком домике, на двух человек. Ты самостоятелен, я свободна, оба мы молоды.  Умоляю тебя всем святым, Арман, не заставляй меня вести жизнь, которую я должна  была вести раньше.    

Я  ничего не мог ответить. Слезы благодарности и любви застилали мне глаза, и я  бросился в объятия Маргариты.    

– Я  хотела, – продолжала она, – все устроить без тебя, заплатить все свои  долги и подыскать новую квартиру. В октябре мы вернулись бы в Париж, и тогда ты  узнал бы все, но раз Прюданс тебе все рассказала, ты должен дать свое согласие  теперь, а не после. Достаточно ли ты меня любишь для этого?    

Я  не в силах был противиться такой привязанности, с жаром поцеловал Маргарите  руки и сказал:    

– Я  сделаю все, что ты хочешь.    

Итак,  ее план был принят.    

Она  сразу повеселела: танцевала, пела, радовалась будущей новой простой квартире и  советовалась со мной, где ее искать.    

Она  была счастлива и горда этим решением, которое окончательно должно было нас сблизить.    

Я  тоже не хотел от нее отставать.    

Одним  взмахом пера я решил свою судьбу и передал Маргарите ренту, которую унаследовал  от матери и которая была в моих глазах слишком незначительна, чтобы возместить  приносимую мне жертву.    

У  меня оставалось еще пять тысяч годового дохода, который я имел от отца, и, как  бы ни сложились обстоятельства, мне всегда хватило бы этих денег.    

Я  не сообщил Маргарите о своем решении, убежденный, что она откажется от этого  дара.    

Эту  ренту я получал с закладной в шестьдесят тысяч на дом, которого я никогда не  видел. Я знал только, что каждые три месяца нотариус отца, старый друг нашей  семьи, передавал в мое распоряжение семьсот пятьдесят франков.    

В  тот день, когда мы с Маргаритой поехали в Париж искать квартиру, я отправился к  нотариусу и спросил, что нужно сделать для того, чтобы передать другому  человеку свою ренту. Он подумал, что я разорился, и спросил о причине этого  решения. И так как рано или поздно я должен был сказать ему, кому я делаю этот  дар, то предпочел сразу сказать ему всю правду.    

Он  мне ничего не возразил, хотя звание нотариуса и друга семьи давало ему на это  право, и сказал мне, что постарается устроить все как можно лучше.    

Я  просил его, конечно, о соблюдении строжайшей тайны перед отцом и пошел за  Маргаритой, которая меня ждала у Жюли Дюпре. Она предпочла зайти к ней, чем  пойти выслушивать нравоучения Прюданс.    

Мы  принялись за поиски квартиры. Все те, которые мы видели, Маргарита находила слишком  дорогими, а я – слишком простыми. Наконец, мы нашли подходящую: в самой тихой  части Парижа маленький флигелек, отделенный от главного дома. Позади него был  окруженный высоким забором прелестный сад, который отделял нас от соседей, но  вместе с тем не закрывал вид на окрестности. Лучшего мы и желать не могли.    

Я  отправился к себе, чтобы отказаться от квартиры, а Маргарита пошла к  поверенному, который уже делал как-то раз для ее знакомой то, что теперь нужно  было сделать для нее.    

Мы  встретились у Прюданс. Маргарита была в восторге. Этот поверенный обещал ей уплатить  все долги, выдать в этом расписку и передать ей еще двадцать тысяч франков от  продажи обстановки.    

Вы  видели по тем ценам, которые были на аукционе, что он еще заработал бы на своей  клиентке тысяч тридцать.    

Мы  уехали веселые в Буживаль и продолжали обмениваться планами на будущее, которое  нам рисовалось в самых радужных красках благодаря нашей беззаботности и  особенно нашей любви.    

Неделю  спустя мы сидели за завтраком, когда Нанина доложила, что меня ждет мой слуга.    

Я  велел позвать его.    

– Барин, –  сказал он, – ваш батюшка приехал в Париж и просит вас сейчас же пожаловать  на вашу квартиру.    

В  этом сообщении не было ничего удивительного, но мы с Маргаритой переглянулись.  Нам почудилось в нем несчастье.    

Она  мне ничего не сказала о своем впечатлении, но я понял и ответил пожатием руки.    

– Не  бойся ничего, – сказал я.    

– Возвращайся  поскорее, – шептала Маргарита, целуя меня, – я буду ждать тебя у  окна.    

Я  послал Жозефа вперед сказать отцу, что я сейчас приеду, через два часа я был на  улице Прованс.    

 XX    

     

Отец  в халате сидел в моей гостиной и писал.    

По  тому, как он взглянул на меня при моем появлении, я понял, что мне предстоит  серьезный разговор. Однако я поздоровался с ним так, как будто ничего не прочел  у него в глазах.    

– Когда  вы приехали, батюшка?    

– Вчера  вечером.    

– Вы  остановились, как и всегда, у меня?    

– Да.    

– Мне  очень жаль, что я не мог вас встретить.    

Я  ждал сейчас же после этих слов нравоучения, которое читал на холодном, лице  отца, но он ничего не ответил, запечатал письмо и велел Жозефу отправить его на  почту.    

Когда  мы остались одни, отец встал и сказал, прислонившись к камину:    

– Нам  предстоит, милый Арман, очень серьезный разговор.    

– Я  слушаю вас, батюшка.    

– Ты  мне обещаешь быть откровенным?    

– Как  всегда.