1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
На трамвае я поеду,       

А со мною милка.       

       

В «Старгородской правде» трамвайным вопросом занялся  известный всему городу фельетонист Принц Датский, писавший теперь под  псевдонимом Маховик.[207] Не  меньше трех раз в неделю Маховик разражался большим бытовым очерком о ходе  постройки. Третья полоса газеты, изобиловавшая заметками под скептическими  заголовками: «Мало пахнет клубом», «По слабым точкам», «Осмотры нужны, но  причем тут блеск и длинные хвосты», «Хорошо и: плохо», «Чему мы рады и чему  нет», «Подкрутить вредителей просвещения» и «С бумажным морем пора прикончить  », - стала дарить читателей солнечными и бодрыми заголовками очерков  Маховика: «Как строим, как живем», «Гигант скоро заработает», «Скромный  строитель» и далее, в том же духе.      

Треухов с дрожью разворачивал газету и, чувствуя отвращение  к братьям‑писателям, читал о своей особе бодрые строки:      

       

«: Подымаюсь по стропилам. Ветер шумит в уши.      

Наверху - он, этот невзрачный строитель нашей мощной трамвайной  станции, этот худенький с виду, курносый человечек  в затрапезной  фуражке с молоточками.      

Вспоминаю: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн»:      

Подхожу. Ни единого ветерка. Стропила не шелохнутся.      

Спрашиваю:      

- Как выполняются задания?      

Некрасивое лицо строителя, инженера Треухова, оживляется.      

Он пожимает мне руку. Он говорит:      

- 70 %  задания уже выполнено»:      

       

Статья кончается  так:      

       

«Он жмет мне на прощанье руку: Позади меня гудят стропила.      

Рабочие снуют там и сям.      

Кто может забыть этих кипений рабочей стройки, этой неказистой  фигуры нашего строителя?      

Маховик».      

       

Спасало Треухова только то, что на чтение  времени не  было и иногда удавалось пропустить сочинение тов.  Маховика.      

Один раз Треухов не выдержал и написал тщательно продуманное  язвительное опровержение.      

«Конечно, - писал он, - болты можно называть  трансмиссией, но делают это люди, ничего не смыслящие в строительном деле. И  потом я хотел бы заметить тов. Маховику, что стропила гудят только тогда, когда  постройка собирается развалиться. Говорить так о стропилах - все равно, что  утверждать, будто бы виолончель рожает детей. Примите и проч.»      

После этого неугомонный Принц на постройке перестал  появляться, но бытовые очерки по‑прежнему стали украшать третью полосу,  резко выделяясь на фоне обыденных: «15000 рублей ржавеют», «Жилищные комочки»,  «Материал плачет» и «Курьезы и слезы».      

Строительство подходило к концу. Термитным способом  сваривались рельсы, и они тянулись без зазоров от самого вокзала до боен и от  привозного рынка до кладбища.      

Сперва открытие трамвая хотели приурочить к девятой  годовщине Октября, но вагоностроительный завод, ссылаясь на «Арматуру»,   не сдал к сроку вагонов.[208] Открытие  пришлось отложить к первому  мая. К этому дню решительно все было  готово.      

Концессионеры гуляючи дошли вместе с демонстрантами до  Гусищ. Там собрался весь Старгород. Новое здание депо обвивали хвойные дуги,  хлопали флаги, ветер бегал по лозунгам. Конный милиционер галопировал за первым  мороженщиком, бог весть как попавшим в пустой, оцепленный трамвайщиками, круг.  Между двумя воротами депо высилась жидкая, пустая еще трибуна с микрофоном‑усилителем.  К трибуне подходили делегаты. Сводный оркестр коммунальников и канатчиков  пробовал силу своих легких. Барабан лежал на земле.      

По светлому залу депо, в котором стояли десять салатных   вагонов, занумерованных от 701 до 710 номера,  шлялся московский  корреспондент в волосатой кепке. На груди у него висела зеркалка, в которую он  часто и озабоченно заглядывал. Корреспондент искал главного инженера, чтобы  задать ему несколько вопросов на трамвайные темы. Хотя в голове корреспондента  очерк об открытии трамвая, со включением конспекта еще не произнесенных речей,  был уже готов, - корреспондент добросовестно продолжал изыскания, находя  недостаток лишь в отсутствии буфета. Наконец, московский гость нашел главного  инженера.      

Треухов, который ночь провел на работе и с утра еще  ничего не ел, стоял, задрав курносое лицо, у вагона № 703. Он следил за  пробой бигеля [209].  Ему казалось, что пружина бигеля слаба. На крыше вагона сидел старший монтер,  переговариваясь с Треуховым.       

- Вот этот? - спросил корреспондент, мотнув  головой в сторону Треухова.       

Узнав, что этот, корреспондент сейчас же попросил  Треухова стать поближе к вагону и общелкал его со всех сторон. Последнее фото  получилось, вероятно, неудачным, потому что Треухов внезапно нырнул под вагон и  стал там громко кричать, требуя у кого‑то объяснений. Корреспондент напал  на техника. Техник сконфузился и стал давать такие исчерпывающие объяснения,  что корреспондент, желая окончить чрезмерно уснащенную техническими терминами  беседу, сфотографировал техника и убежал к трибуне.       

В толпе пели, кричали и грызли семечки, дожидаясь пуска  трамвая. На трибуну поднялся президиум губисполкома. Принц Датский обменивался  спотыкающимися  фразами с собратом по перу. Ждали приезда московских  кинохроникеров.      

- Товарищи! - сказал Гаврилин. -  Торжественный митинг по случаю открытия старгородского трамвая позвольте  считать открытым!      

Медные трубы задвигались, вздохнули и три раза подряд  сыграли «Интернационал».      

- Слово для доклада предоставляется товарищу  Гаврилину! - крикнул Гаврилин.      

Принц Датский - Маховик и московский гость, не сговариваясь,  записали в свои записные книжки: «Торжественный митинг открылся докладом  председателя Старкомхоза тов. Гаврилина. Толпа обратилась в слух:»      

Оба корреспондента были людьми совершенно различными.  Московский гость был холост и юн. Принц Маховик, обремененный большой семьей,  давно перевалил за четвертый десяток. Один всегда жил в Москве, другой никогда  в Москве не был. Москвич любил пиво, Маховик Датский,  кроме водки,  ничего в рот не брал. Но эта разность  в характерах, возрасте, привычках  и воспитании ничему не мешала. Впечатления  у обоих журналистов  отливались в одни и те же затертые, подержанные, вывалянные в пыли фразы.  Карандаши их зачиркали, и в книжках появилась новая запись: «В день праздника  улицы Старгорода стали как будто шире:»      

Гаврилин начал свою речь хорошо и просто:      

- Трамвай построить, - сказал он, - это не  ешака купить.      

В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа Бендера. Он  оценил эту фразу. Все заржали.  Ободренный приемом, Гаврилин, сам не  понимая почему, вдруг заговорил о международном положении.[210] Он несколько раз пытался пустить свой  доклад по трамвайным рельсам, но с ужасом замечал, что не может этого сделать.  Слова сами по себе, против воли оратора, получались какие‑то  международные. После Чемберлена, которому Гаврилин уделил полчаса, на  международную арену вышел американский сенатор Бора.[211] Толпа обмякла. Корреспонденты враз  записали: «В образных выражениях оратор обрисовал международное положение  нашего Союза:» Распалившийся Гаврилин нехорошо отозвался о румынских боярах и  перешел на Муссолини.[212] И  только к концу речи он поборол свою вторую международную натуру и заговорил  хорошими деловыми словами:      

- И я так думаю, товарищи, что этот трамвай, который  сейчас выйдет из депа, благодаря кого он выпущен? Конечно, товарищи, благодаря  вот вас, благодаря всех рабочих, которые действительно поработали не за страх,  а, товарищи, за совесть. А еще, товарищи, благодаря честного советского  специалиста, главного инженера Треухова. Ему тоже спасибо!..      

Стали искать Треухова, но не нашли. Представитель  Маслоцентра, которого давно уже жгло, протиснулся к перилам трибуны, взмахнул  рукой и громко заговорил о международном положении. По окончании его речи оба  корреспондента, прислушиваясь к жиденьким хлопкам, быстро записали: «Шумные  аплодисменты, переходящие в овацию». Потом подумали над тем, что «переходящие в  овацию» будет, пожалуй, слишком сильно. Москвич решился и овацию вычеркнул.  Маховик вздохнул и оставил.      

Солнце быстро катилось по наклонной плоскости. С трибуны  произносились приветствия. Оркестр поминутно играл туш. Светло засинел вечер, а  митинг все продолжался. И говорившие и слушавшие давно уже чувствовали, что  произошло что‑то неладное, что митинг затянулся, что нужно как можно  скорее перейти к пуску трамвая. Но все так привыкли говорить, что не могли  остановиться.      

Наконец нашли Треухова. Он был испачкан и, прежде чем пойти  на трибуну, долго мыл в конторе лицо и руки.      

- Слово предоставляется главному инженеру, товарищу  Треухову! - радостно возвестил Гаврилин. - Ну, говори, а то я совсем  не то говорил, - добавил он шепотом.      

Треухов хотел сказать многое. И про субботники, и про  тяжелую работу, обо всем, что сделано и что можно сделать.  А сделать  можно много: можно освободить город от заразного привозного рынка, построить  крытые стеклянные корпуса, можно построить постоянный мост, вместо ежегодно  сносящегося ледоходом,  можно, наконец, осуществить проект постройки  огромной мясохладобойни.      

Треухов открыл рот и, запинаясь, заговорил:      

- Товарищи! Международное положение нашего государства:      

И дальше замямлил такие прописные истины, что толпа,  слушавшая уже шестую международную речь, похолодела.      

Только окончив, Треухов понял, что и он ни слова не сказал о  трамвае.      

«Вот обидно, - подумал он, - абсолютно мы не умеем  говорить, абсолютно».      

И ему вспомнилась речь французского коммуниста, которую он  слышал на собрании в Москве. Француз говорил о буржуазной прессе. «Эти акробаты  пера, - восклицал он, - эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных  машин:» Первую часть речи француз произносил в тоне la,  вторую часть -  в тоне do и последнюю, патетическую, - в тоне mi.  Жесты его были  умеренны и красивы.      

«А мы только муть разводим, - решил Треухов, -  лучше б совсем не говорили».      

Было уже совсем темно, когда председатель губисполкома  разрезал ножницами красную ленточку, запиравшую выход из депо. Рабочие и  представители общественных организаций с гомоном стали рассаживаться по  вагонам. Ударили тоненькие звоночки, и первый вагон трамвая, которым управлял  сам Треухов, выкатился из депо под оглушительные крики толпы и стоны оркестра.  Освещенные вагоны казались еще ослепительнее, чем днем. Все десять вагонов   плыли цугом по Гусищу; пройдя под железнодорожным мостом, легко поднялись в  город и свернули на Большую Пушкинскую. Во втором вагоне ехал оркестр и,  выставив трубы из окон, играл марш Буденного.[213]      

Гаврилин, в кондукторской форменной тужурке, с сумкой через  плечо, прыгая из вагона в вагон, нежно улыбался, давал некстати звонки и вручал  пассажирам пригласительные билеты на «Торжественный вечер, имеющий быть 1‑го   мая в 9 ч. вечера в клубе коммунальников по следующей программе: 1) Доклад  тов. Мосина, 2) Вручение грамоты союзом коммунальников и 3) Неофициальная  Часть: большой концерт и семейный ужин с буфетом».      

На площадке последнего вагона стоял неизвестно как попавший  в число почетных гостей Виктор Михайлович. Он принюхивался к мотору. К крайнему  удивлению Полесова, мотор выглядел отлично и, как видно, работал исправно.  Стекла не дребезжали. Осмотрев их подробно, Виктор Михайлович убедился, что они  все‑таки на резине. Он уже сделал несколько замечаний вагоновожатому и  считался среди публики знатоком трамвайного дела на Западе.      

- А воздушный тормоз работает неважно, - заявил  Полесов, с торжеством поглядывая на пассажиров, - не всасывает.      

- Тебя не спросили, - ответил  вагоновожатый, - авось без тебя  засосет.      

Проделав праздничный тур по городу, вагоны вернулись в депо,  где их поджидала толпа. Треухова качали уже при полном блеске электрических  ламп. Качнули и Гаврилина, но так как он весил пудов шесть и высоко не летал,  его скоро отпустили. Качали тов. Мосина, техников и рабочих. Второй раз в этот  день качали Виктора Михайловича. Теперь он уже не дергал ногами, а, строго и  серьезно глядя в звездное небо, взлетал и парил в ночной темноте. Спланировав в  последний раз, Полесов заметил, что его держит за ногу и смеется гадким смехом  не кто иной, как бывший предводитель Ипполит Матвеевич Воробьянинов. Полесов  вежливо высвободился, отошел немного в сторону, но из виду предводителя уже не  выпускал. Увидев, что Ипполит Матвеевич, вместе с неизменным  молодым  незнакомцем, явно бывшим офицером, уходят, - Виктор Михайлович осторожно  последовал за ними.      

Когда все уже кончилось и Гаврилин в своем лиловеньком  «фиате» поджидал отдававшего последние распоряжения Треухова, чтобы ехать с ним  в клуб, - к воротам депо подкатил фордовский полугрузовичок с  кинохроникерами.      

Первым из машины ловко выпрыгнул мужчина в  двенадцатиугольных роговых очках и элегантном кожаном армяке без рукавов.  Острая длинная борода росла у мужчины прямо из адамова яблока. Второй мужчина  тащил киноаппарат, путаясь в длинном шарфе того стиля, который Остап Бендер  обычно называл «шик‑модерн». Затем из грузовичка поползли ассистенты, «юпитеры»   и девушки.      

Вся шайка с криками ринулась в депо.      

- Внимание! - крикнул бородатый  армяковладелец. - Коля! Ставь «юпитера»! ..      

Треухов заалелся и двинулся к ночным посетителям.      

- Это вы кино? - спросил он. - Что ж вы днем  не приехали?      

- А: На когда  назначено открытие трамвая?      

- Он уже открыт.      

- Да, да, мы несколько задержались. Хорошая натура  подвернулась. Масса работы. Закат солнца: Впрочем, мы и так справимся. Коля!  Давай свет! Вертящееся колесо! Крупно! Двигающиеся ноги толпы - крупно. Люда!  Милочка! Пройдитесь! Коля, начали! Начали! Пошли! Идете, идете, идете:   Довольно. Спасибо. Теперь будем снимать строителя. Товарищ Треухов? Будьте  добры, товарищ Треухов. Нет, не так. В три четверти: Вот так, пооригинальней,  на фоне трамвая: Коля! Начали! Говорите что‑нибудь!..      

- Ну, мне право, так неудобно!..      

- Великолепно!.. Хорошо!.. Еще говорите!.. Теперь вы  говорите с первой пассажиркой трамвая: Люда! Войдите в рамку. Так: Дышите  глубже - вы взволнованы. Коля! Ноги крупно!.. Начали!.. Так, так: Большое  спасибо: Стоп!      

С давно дрожавшего «фиата» тяжело слез Гаврилин и пришел  звать отставшего друга. Режиссер с волосатым адамовым яблоком оживился.      

- Коля! Сюда! Прекрасный типаж. Рабочий. Пассажир  трамвая. Дышите глубже. Вы взволнованы. Вы никогда прежде не ездили в трамвае.  Начали! Дышите!      

Гаврилин с ненавистью засопел.      

- Прекрасно!.. Милочка! Иди сюда! Привет от  комсомола!.. Дышите глубже. Вы взволнованы: Так: Прекрасно. Коля, кончили.      

- А трамвай снимать не будете? - спросил Треухов  застенчиво.      

- Видите ли, - промычал кожаный режиссер, -  условия освещения не позволяют. Придется доснять в Москве. Пока.       

Шайка  молниеносно исчезла.      

- Ну, поедем, дружок, отдыхать, - сказал Гаврилин, -  ты  что, закурил?      

- Закурил, - сознался Треухов, - не выдержал.      

На семейном вечере голодный, накурившийся Треухов выпил три  рюмки водки и совершенно опьянел. Он целовался со всеми, и все его целовали. Он  хотел сказать что‑то доброе своей жене, но только рассмеялся. Потом долго  тряс руку Гаврилина и говорил:      

- Ты чудак! Тебе надо научиться проектировать  железнодорожные мосты! Это замечательная наука. И главное - абсолютно простая.  Мост через Гудзон:      

Через полчаса его развезло окончательно, и он произнес  филиппику, направленную против буржуазной прессы.      

- Эти акробаты фарса, гиены пера! Эти виртуозы  ротационных машин, - кричал он.      

Домой его отвезла жена на извозчике.      

- Хочу ехать на трамвае, - говорил он жене, -  ну, как ты этого не понимаешь? Раз есть трамвай, значит, на нем нужно ездить!..  Почему?.. Во‑первых, это выгодно:      

Полесов шел следом за концессионерами, долго крепился и,  выждав, когда вокруг никого не было, подошел к Воробьянинову.      

- Добрый вечер, господин Ипполит Матвеевич! -  сказал он почтительно.      

Воробьянинову сделалось не по себе.      

- Не имею чести, - пробормотал он.      

Остап выдвинул правое плечо и подошел к слесарю‑интеллигенту.      

- Ну‑ну, - сказал он, - что вы хотите  сказать моему другу?      

- Вам не надо беспокоиться, - зашептал Полесов,  оглядываясь по сторонам. - Я от Елены Станиславовны:      

- Как? Она еще  здесь?      

- Здесь. И очень хочет вас видеть.      

- Зачем? - спросил Остап. - А вы кто такой?      

- Я: Вы, Ипполит Матвеевич, не думайте ничего такого.  Вы меня не знаете, но я вас очень хорошо помню.      

- Я бы хотел зайти к Елене Станиславовне, -  нерешительно сказал Воробьянинов.      

- Она чрезвычайно просила вас прийти.      

- Да, но откуда она узнала?..      

- Я вас встретил в коридоре Комхоза  и долго  думал, знакомое лицо. Потом вспомнил. Вы, Ипполит Матвеевич, ни о чем не волнуйтесь!  Все будет совершенно тайно.      

- Знакомая женщина? - спросил Остап деловито.      

- М‑да, старая знакомая:      

- Тогда, может быть, зайдем, поужинаем у старой  знакомой? Я, например, безумно хочу жрать, а все закрыто.      

- Пожалуй.      

- Тогда идем. Ведите нас, таинственный незнакомец.      

И Виктор Михайлович проходными дворами, поминутно  оглядываясь, повел компаньонов к дому гадалки, в Перелешинский переулок.      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

Глава XVI      

Союз меча и орала       

       

Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие  неприятности - могут выпасть зубы, поседеть и поредеть волосы, развиться  одышка, может нагрянуть тучность, может одолеть крайняя худоба, - но голос  у нее не изменится. Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой,  невестой или любовницей молодого повесы.      

Поэтому, когда Полесов постучал в дверь и Елена  Станиславовна спросила «Кто там?», Воробьянинов дрогнул. Голос его любовницы  был тот же, что и в девяносто девятом году,[214] перед  открытием парижской выставки. Но, войдя в комнату и сжимая веки от света,  Ипполит Матвеевич увидел, что от прокурорши не осталось и следа.      

- Как вы изменились! - сказал он невольно.      

Старуха бросилась ему на шею.      

- Спасибо, - сказала она, - я знаю, чем вы  рисковали, придя ко мне. Вы тот же великодушный рыцарь. Я не спрашиваю вас,  зачем вы приехали из Парижа. Видите, я не любопытна.      

- Но я вовсе не приехал  из Парижа, -  растерянно сказал Воробьянинов.      

- Мы с коллегой прибыли из Берлина, - поправил  Остап, нажимая на локоть Ипполита Матвеевича, - но об этом не  рекомендуется говорить.       

- Ах, я так рада вас видеть? - возопила  гадалка. - Войдите сюда, в эту комнату: А вы, Виктор Михайлович, простите,  но не зайдете ли вы через полчаса?      

- О! - заметил Остап. - Первое свидание?  Трудные минуты!.. Разрешите и мне удалиться. Вы позволите с вами, любезнейший  Виктор Михайлович?      

Слесарь задрожал от радости. Оба ушли в квартиру Полесова,  где Остап, сидя на обломке ворот дома № 5 по Перелешинскому переулку, стал  развивать перед оторопевшим кустарем‑одиночкой с мотором  фантасмагорические идеи, клонящиеся к спасению родины.      

Через час они вернулись и застали стариков совершенно  разомлевшими.      

- А вы помните, Ипполит Матвеевич? - говорила  Елена Станиславовна.       

- А вы помните, Елена Станиславовна? - говорил  Ипполит Матвеевич.       

«Кажется, наступил психологический момент для ужина», -  подумал Остап. И, прервав Ипполита Матвеевича, вспоминавшего выборы в городскую  управу, сказал:      

- В Берлине есть очень странный обычай - там едят так  поздно, что нельзя понять, что это: ранний ужин или поздний обед!      

Елена Станиславовна встрепенулась, отвела кроличий взгляд от  Воробьянинова и потащилась в кухню.      

- А теперь действовать, действовать и  действовать! - сказан Остап, понизив голос до степени полной  нелегальности.      

Он взял Полесова за руку.      

- Старуха не подкачает? Надежная женщина?      

Полесов молитвенно сложил руки.      

- Ваше политическое кредо?      

- Всегда! - восторженно ответил Полесов.      

- Вы, надеюсь, кирилловец?[215]      

- Так точно. - Полесов  вытянулся в струну.      

- Россия вас не забудет! - рявкнул Остап.      

Ипполит Матвеевич, держа в руке сладкий пирожок, с  недоумением слушал Остапа; но Остапа  удержать было нельзя. Его несло.  Великий комбинатор чувствовал вдохновение - упоительное состояние перед выше‑средним  шантажом.[216] Он прошелся по комнате,  как барс.      

В таком возбужденном состоянии его застала Елена Станиславовна,  с трудом тащившая из кухни самовар. Остап галантно подскочил к ней, перенял на  ходу самовар и поставил его на стол. Самовар свистнул. Остап решил действовать.      

- Мадам, - сказал он, - мы счастливы видеть в  вашем лице:      

Он не знал, кого он счастлив видеть в лице Елены  Станиславовны. Пришлось начать снова. Изо всех пышных оборотов царского режима  вертелось в голове только какое‑то «милостиво повелеть соизволил». Но это  было не к месту. Поэтому он начал деловито:      

- Строгий секрет. Государственная тайна.      

Остап показал рукой на Воробьянинова.      

- Кто, по‑вашему, этот мощный старик? Не  говорите, вы не можете этого знать. Это - гигант мысли, отец русской демократии  и особа, приближенная к императору.      

Ипполит Матвеевич встал во весь свой прекрасный рост и  растерянно посмотрел по сторонам. Он ничего не понимал, но, зная по опыту, что  Остап Бендер ничего не делает  зря, - молчал. В Полесове все  происходящее вызвало дрожь. Он стоял, задрав подбородок к потолку, в позе  человека, готовящегося пройти церемониальным маршем. Елена Станиславовна села  на стул, в страхе глядя на Остапа.      

- Наших в городе много? - спросил Остап  напрямик. - Каково настроение в городе ?      

- При наличии отсутствия: - сказал Виктор  Михайлович.      

И стал путано объяснять свои беды. Тут был и дворник дома  № 5, возомнивший о себе хам, и плашки в три восьмых дюйма, и трамвай, и  прочее.      

- Хорошо! - грянул Остап. - Елена  Станиславовна! С вашей помощью мы хотим связаться с лучшими людьми города,  которых злая судьба загнала в подполье. Кого можно пригласить к вам?      

- Кого ж можно пригласить? Максим  Петровича  разве с женой?      

- Без жены, - поправил Остап, - без жен. Вы  будете единственным приятным исключением. Еще кого?      

В обсуждении, к которому деятельно примкнул и Виктор  Михайлович, выяснилось, что пригласить можно того же Максима Петровича  Чарушникова, бывшего гласного городской думы, а ныне чудесным образом  сопричисленного к лику совработников; хозяина «Быстроупака» Дядьева,  председателя «Одесской бубличной артели - "Московские баранки" Кислярского и  двух молодых людей без фамилии,  но вполне надежных.      

- В таком случае прошу их пригласить сейчас же на  маленькое совещание под величайшим секретом.      

Заговорил Полесов:      

- Я побегу к Максиму Петровичу, за Никешой  и  Владей, а уж вы, Елена Станиславовна, потрудитесь и сходите в «Быстроупак» и за  Кислярским.      

Полесов умчался. Гадалка с благоговением посмотрела на  Ипполита Матвеевича и тоже ушла.      

- Что это значит? - спросил Ипполит Матвеевич, надувая  щеки.       

- Это значит, - ответил Остап, - что вы  отсталый; человек.      

- Почему?      

- Потому что. Простите за пошлый вопрос - сколько у вас  есть денег?      

- Каких денег?      

- Всяких. Включая серебро и медь.      

- Тридцать пять рублей.      

- И с этими деньгами вы собирались окупить все расходы  по нашему предприятию?      

Ипполит Матвеевич молчал.      

- Вот что, дорогой патрон. Мне сдается, что вы меня  понимаете. Вам придется побыть часок гигантом мысли и особой, приближенной к  императору.      

- Зачем?      

- Затем, что нам нужен оборотный капитал. Завтра моя  свадьба. Я не нищий. Я хочу пировать в этот знаменательный день.      

- Что же я должен делать? - простонал Ипполит  Матвеевич.      

- Вы должны молчать. Иногда для важности надувайте  щеки.      

- Но ведь это же: обман.      

- Кто это говорит? Это говорит граф Толстой? Или  Дарвин? Нет. Я слышу это из уст человека, который еще вчера только собирался  забраться ночью в квартиру Грицацуевой и украсть у бедной вдовы мебель. Не  задумывайтесь. Молчите. И не забывайте надувать щеки.      

- К чему ввязываться в такое опасное дело? Ведь могут  донести.      

- Об этом не беспокойтесь. На плохие шансы я не ловлю.  Дело будет поведено так, что никто ничего не поймет. Давайте пить чай.      

Пока концессионеры пили и ели, а попугай трещал скорлупой  подсолнухов, в квартиру входили гости.      

Никеша и Владя пришли вместе с Полесовым. Виктор Михайлович  не решился представить молодых людей гиганту мысли. Молодые люди  засели  в уголке и принялись наблюдать за тем, как отец русской демократии ест холодную  телятину. Никеша и Владя были вполне созревшие недотепы. Каждому из них было  лет под тридцать. Им, видно, очень нравилось, что их пригласили на заседание.      

Бывший гласный городской думы Чарушников, тучный старик,  долго тряс руку Ипполита Матвеевича и заглядывал ему в глаза. Под наблюдением  Остапа старожилы города стали обмениваться воспоминаниями. Дав им  разговориться, Остап обратился к Чарушникову:      

- Вы в каком полку служили?      

Чарушников запыхтел.      

- Я: я, так сказать, вообще не служил, потому что  будучи облечен доверием общества, проходил по выборам.      

- Вы дворянин?      

- Да. Был.      

- Вы, надеюсь, остались им и сейчас? Крепитесь Потребуется  ваша помощь. Полесов вам говорил?.. Заграница нам поможет. Остановка за  общественным мнением. Полная тайна организации. Внимание!      

Остап отогнал Полесова от Никеши и Влади и с неподдельной  суровостью спросил:      

- В каком полку служили? Придется послужить отечеству.  Вы дворяне? Очень хорошо. Запад нам поможет Крепитесь. Полная тайна вкладов, то  есть организации. Внимание.      

Остапа несло. Дело как будто налаживалось. Представленный  Еленой Станиславовной владельцу «Быстроупака», Остап отвел его в сторону, предложил  ему крепиться, осведомился, в каком полку он служил, и обещал содействие  заграницы и полную тайну организации Первым чувством владельца «Быстроупака»  было желание как можно скорее убежать из заговорщицкой квартиры Он считал свою  фирму слишком солидной, чтобы вступать в рискованное дело. Но, оглядев ловкую  фигуру Остапа, он поколебался и стал размышлять:      

«А вдруг!.. Впрочем, все зависит от того, под каким соусом  все это будет подано».      

Дружеская беседа за чайным столом оживлялась.   Посвященные свято хранили тайну и разговаривали о последних  городских  новостях.      

Последним пришел гражданин Кислярский, который не будучи  дворянином и никогда не служа в гвардейских полках, из краткого разговора с  Остапом сразу уяснил себе положение вещей.      

- Крепитесь, - сказал Остап наставительно.      

Кислярский пообещал.      

- Вы, как представитель частного капитала, не можете  остаться глухи к стонам родины.      

Кислярский сочувственно загрустил.      

- Вы знаете, кто это сидит? - спросил Остап,  показывая на Ипполита Матвеевича.      

- Как же, - ответил Кислярский, - это  господин Воробьянинов.      

- Это, - сказал Остап, - гигант мысли, отец  русской демократии, особа, приближенная к императору.      

«В лучшем случае два года со строгой изоляцией,[217] - подумал  Кислярский, начиная дрожать. - Зачем я сюда пришел?»      

- Тайный «Союз меча и орала»!  - зловеще  прошептал Остап.      

«Десять лет»! - мелькнула у Кислярского мысль.      

- Впрочем, вы можете уйти, но у нас, предупреждаю,  длинные руки!..      

«Я тебе покажу, сукин сын, - подумал Остап, -  меньше, чем за 100  рублей, я тебя не выпущу».      

Кислярский сделался мраморным. Еще сегодня он так вкусно и  спокойно обедал, ел куриные пупочки, бульон с орешками и ничего не знал о  страшном «Союзе меча и орала».  Он остался - «длинные руки» произвели на  него невыгодное впечатление.      

- Граждане! - сказал Остап, открывая  заседание. - Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы. Я не стану  говорить вам о цели нашего собрания - она вам известна. Цель святая. Отовсюду  мы слышим стоны. Со всех концов нашей обширной страны взывают о помощи. Мы должны  протянуть руку помощи, и мы ее протянем. Одни из вас служат и едят хлеб с  маслом, другие занимаются отхожим промыслом и едят бутерброды с икрой. И те, и  другие спят в своих постелях и укрываются теплыми одеялами. Одни лишь маленькие  дети, беспризорные,  находятся без призора. Эти цветы улицы, или, как  выражаются пролетарии умственного труда, цветы на асфальте, заслуживают лучшей  участи. Мы, господа присяжные заседатели, должны им помочь. И мы, господа  присяжные заседатели, им поможем.      

Речь великого комбинатора вызвала среди слушателей различные  чувства.      

Полесов не понял своего нового друга - молодого гвардейца.      

«Какие дети? - подумал он. - Почему дети?»      

Ипполит Матвеевич даже и не старался ничего понять. Он уже  давно  махнул на все рукой и молча сидел, надувая щеки.      

Елена Станиславовна пригорюнилась.      

Никеша и Владя преданно глядели на голубую жилетку Остапа.      

Владелец «Быстроупака» был чрезвычайно доволен.      

«Красиво составлено, - решил он, - под таким  соусом и деньги дать можно. В случае удачи - почет! Не вышло - мое дело  шестнадцатое. Помогал детям, и дело с концом».      

Чарушников обменялся значительным взглядом с Дядьевым и,  отдавая должное конспиративной ловкости докладчика, продолжал катать по столу  хлебные шарики.      

Кислярский был на седьмом небе.      

«Золотая голова», - думал он. Ему казалось, что он еще  никогда так сильно не любил беспризорных детей, как в этот момент.       

- Товарищи! - продолжал Остап. - Нужна  немедленная помощь! Мы должны вырвать детей из цепких лап улицы, и мы вырвем их  оттуда! Поможем детям! Будем помнить, что дети - цветы жизни. Я приглашаю вас  сейчас же сделать свои взносы и помочь детям. Только детям, и никому другому.  Вы меня понимаете?      

Остап вынул из бокового кармана удостоверение и   квитанционную книжку.      

- Попрошу делать взносы. Ипполит Матвеевич подтвердит  мои полномочия.      

Ипполит Матвеевич надулся и наклонил голову. Тут даже  несмышленые Никеша с Владей и сам гениальный  слесарь поняли тайную суть  иносказаний Остапа.      

В порядке старшинства, господа, - сказал Остап, -  начнем с уважаемого Максим  Петровича.      

Уважаемый  Максим Петрович заерзал и дал от силы  тридцать рублей.      

- В лучшие времена дам больше! - заявил он.      

- Лучшие времена скоро наступят, - сказал  Остап, - впрочем, к беспризорным детям, которых я в настоящий момент  представляю, это не относится.      

Восемь рублей дали Никеша с Владей.      

- Мало, молодые люди.      

Молодые люди зарделись.      

Полесов сбегал домой и принес пятьдесят.      

- Браво, гусар, - сказал Остап, - для гусара‑одиночки  с мотором этого на первый раз достаточно. Что скажет купечество?      

Дядьев и Кислярский долго торговались и жаловались на уравнительные  .[218] Остап был неумолим.      

- В присутствии самого Ипполита Матвеевича считаю эти  разговоры излишними.      

Ипполит Матвеевич наклонил голову. Купцы пожертвовали в  пользу детишек  по двести рублей.      

- Всего, - возгласил Остап, - четыреста  восемьдесят восемь рублей. Эх! Двенадцати рублей не хватает для ровного счета.      

Елена Станиславовна, долго крепившаяся, ушла в спальню и  вынесла в старом ридикюле искомые двенадцать рублей.      

Остальная часть заседания была смята и носила менее  торжественный характер. Остап начал резвиться. Елена Станиславовна совсем  размякла. Гости постепенно расходились, почтительно прощаясь с организаторами.      

- О дне следующего заседания вы будете оповещены  особо, - говорил Остап на прощание, - строжайший секрет. Дело помощи  детям должно находиться в тайне. Это, кстати, в ваших личных интересах.      

При этих словах Кислярскому захотелось дать еще пятьдесят  рублей, но больше уже не приходить ни на какие заседания. Он еле удержал себя  от этого порыва.      

- Ну, - сказал Остап, - будем двигаться. Вы,  Ипполит Матвеевич, я надеюсь, воспользуетесь гостеприимством  Елены  Станиславовны и переночуете у нее. Кстати, нам и для конспирации полезно  разделиться на время. А я пошел.      

Ипполит Матвеевич отчаянно подмаргивал Остапу глазом, но тот  сделал вид, что не заметил, и вышел на улицу.      

Пройдя квартал, он вспомнил, что в кармане у него лежат 500  честно заработанных рублей.      

- Извозчик! - крикнул он. - Вези в «Феникс»!      

- Это можно, - сказал извозчик.      

Он неторопливо подвез Остапа к закрытому ресторану.      

- Это что? Закрыто?      

- По случаю Первого мая.      

- Ах, чтоб их! И денег сколько угодно, и погулять  негде! Ну, тогда валяй на улицу Плеханова. Знаешь?      

Остап решил поехать к своей невесте.      

- А раньше как эта улица называлась?      

- Не знаю.      

- Куда ж ехать? И я не знаю.      

Тем не менее Остап велел ехать и искать.      

Часа полтора проколесили они по пустому ночному городу,  опрашивая ночных сторожей и милиционеров. Один милиционер долго пыжился и  наконец сообщил, что Плеханова не иначе как бывшая Губернаторская.      

- Ну, Губернаторская! Губернаторскую я хорошо знаю.  Двадцать пять лет вожу на Губернаторскую.      

- Ну и езжай на Губернаторскую.       

Приехали на Губернаторскую, но она оказалась не Плеханова, а  Карла Маркса.      

Озлобленный Остап возобновил поиски затерянной улицы имени  Плеханова. И вот всю ночь безумец бедный, куда б стопы не обращал,[219] - не мог найти  улицы имени Плеханова.       

Рассвет бледно осветил лицо богатого страдальца, так и не  сумевшего развлечься в советском городе.       

- Вези в «Сорбонну»! - крикнул он. - Тоже,  извозчик! Плеханова не знаешь!..      

       

Чертог вдовы Грицацуевой сиял.[220] Во главе свадебного стола сидел марьяжный  король - сын турецко‑подданного. Он был элегантен и пьян.      

Гости шумели.      

Молодая была уже не молода. Ей было не меньше 35  лет.  Природа одарила ее щедро. Тут было все: арбузные груди, краткий, но  выразительный нос,  расписные щеки, мощный затылок и необозримые зады.   Нового мужа она обожала и очень боялась. Поэтому звала его не по имени и даже  не по отчеству, которого она так и не узнала, а по фамилии - товарищ Бендер.      

Ипполит Матвеевич снова сидел на заветном стуле. В  продолжении всего свадебного ужина он подпрыгивал на стуле,  чтобы  почувствовать твердое. Иногда это ему удавалось. Тогда все присутствующие  нравились ему, и он неистово начинал кричать «горько».      

Остап все время произносил речи, спичи и тосты. Пили за  народное просвещение и ирригацию Узбекистана. После этого гости стали  расходиться. Ипполит Матвеевич задержался в передней и шепнул Бендеру.      

- Так вы не тяните. Они там.      

- Вы, стяжатель, - ответил пьяный Остап, -  ждите меня в гостинице. Никуда не уходите. Я могу прийти каждую минуту.  Уплатите в гостинице по счету. Чтоб все было готово. Адье, фельдмаршал.  Пожелайте мне спокойной ночи.      

Ипполит Матвеевич пожелал и отправился в «Сорбонну»  волноваться.      

В пять часов утра явился Остап со стулом. Ипполита  Матвеевича проняло. Остап поставил стул посредине комнаты и сел на него.        

- Как это вам удалось? - выговорил наконец  Воробьянинов.      

- Очень просто, по‑семейному. Вдовица спит и видит  сон. Жаль было будить. «На заре ты ее не буди».[221] Увы! Пришлось оставить любимой записку:  «Выезжаю с докладом в Новохоперск.[222] К  обеду не жди. Твой Суслик». А стул я захватил в столовой. Трамвая в эти  утренние часы нет - отдыхал по пути.       

Ипполит Матвеевич с урчанием кинулся к стулу.      

- Тихо, - сказал Остап, - нужно действовать  без шуму.       

Он вынул из глубоких карманов плоскогубцы, и работа  закипела.      

- Вы дверь заперли? - спросил Остап.      

Отталкивая нетерпеливого Воробьянинова, Остап аккуратно  вскрыл стул, стараясь не повредить английского ситца  в цветочках.      

- Такого ситца  теперь нет, надо его сохранить.  Товарный голод, ничего не поделаешь.      

Все это довело Ипполита Матвеевича до крайнего раздражения.      

- Готово, - сказал Остап тихо.      

Он приподнял покровы и обеими руками стал шарить между  пружинами. На лбу у него обозначилась венозная ижица.      

- Ну? - повторял Ипполит Матвеевич на разные  лады. - Ну? Ну?      

- Ну и ну, - отвечал Остап раздраженно, -  один шанс против одиннадцати. И этот шанс:      

Он хорошенько порылся в стуле и закончил:      

- И этот шанс пока не наш.      

Он поднялся во весь рост и принялся чистить коленки. Ипполит  Матвеевич кинулся к стулу.      

Во втором  бриллиантов не было. У Ипполита Матвеевича  обвисли руки. Но Остап был по‑прежнему бодр.      

- Теперь наши шансы увеличились.      

Он походил по комнате:      

- Ничего. Этот стул обошелся вдове больше, чем нам.      

Остап вынул из бокового кармана золотую брошь со  стекляшками, дутый золотой браслет, полдюжины золоченых ложечек и чайное  ситечко.      

Ипполит Матвеевич в горе даже не сообразил, что стал  соучастником обыкновенной кражи.      

- Пошлая вещь, - заметил Остап, - но  согласитесь, что я не мог покинуть любимую женщину, не оставив о ней никакого  воспоминания. Однако времени терять не следует. Это еще только начало. Конец в  Москве. А государственный музей мебели  - это вам не вдова - там  потруднее будет!      

Компаньоны запихнули обломки стула под кровать и, подсчитав  деньги (их, вместе с пожертвованиями в пользу детей, оказалось 610   рублей), - выехали на вокзал к московскому поезду.      

Ехать пришлось через весь город на извозчике. На  Кооперативной они увидели Полесова, бежавшего по тротуару, как пугливая  антилопа. За ним гнался дворник дома № 5 по Перелешинскому переулку.  Заворачивая за угол, концессионеры успели заметить, что дворник настиг Виктора  Михайловича и принялся его дубасить. Полесов кричал «Караул!»  и «Хам!».        

Возле самого вокзала, на Гусище, пришлось переждать  похоронную процессию. На грузовой платформе, содрогаясь, ехал гроб, за которым  следовал совершенно обессиленный Варфоломеич. Каверзная бабушка умерла как раз  в тот год, когда он перестал делать страховые взносы.       

До отхода поезда сидели в уборной, опасаясь встречи с  любимой женщиной.      

Поезд уносил друзей в шумный центр. Друзья приникли к окну.  Вагоны проносились над Гусищем.      

Внезапно Остап заревел и схватил Воробьянинова за бицепс.      

- Смотрите, смотрите! - крикнул он. - Скорее!  Альхен, с‑сукин сын!..      

Ипполит Матвеевич посмотрел вниз. Под насыпью дюжий усатый  молодец тащил тачку, груженную рыжей фисгармонией и пятью оконными рамами.  Тачку подталкивал стыдливого вида гражданин в мышиной толстовочке.      

Солнце пробилось сквозь тучи. Сияли кресты церквей.      

Остап, хохоча, высунулся из окна и гаркнул:      

- Пашка! На толкучку едешь?      

Паша Эмильевич поднял голову, но увидел только буфера  последнего вагона и еще сильнее заработал ногами.      

- Видели? - радостно спросил Остап. -  Красота! Вот работают люди!      

Остап похлопал загрустившего Воробьянинова по спине.      

- Ничего, папаша! Не унывайте! Заседание продолжается!  Завтра вечером мы в Москве!      

       

 Часть вторая «В Москве»      

       

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

Глава XVII      

Среди океана стульев      

       

Статистика знает все.[223]      

Точно учтено количество пахотной земли в СССР с  подразделением на чернозем, суглинок и лес. Все граждане обоего пола записаны в  аккуратные толстые книги, так хорошо известные Ипполиту Матвеевичу  Воробьянинову, - книги загсов. Известно, сколько какой пищи съедает в год  средний гражданин республики. Известно, сколько этот средний гражданин выпивает  в среднем водки с примерным указанием потребляемой закуски. Известно, сколько в  стране охотников, балерин, револьверных станков, собак всех пород, велосипедов,  памятников, девушек, маяков и швейных машинок.      

Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли, глядит на  нас со статистических таблиц!      

Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой на груди за  столиком и с аппетитом уничтожающий дымящуюся снедь? Вокруг него лежат стада  миниатюрных быков. Жирные свиньи сбились в угол таблицы. В специальном  статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры, налимы и рыба чехонь. На  плечах, руках и голове индивида сидят куры. В перистых облаках летают домашние  гуси, утки и индейки. Под столом сидят два кролика. На горизонте возвышаются  пирамиды и вавилоны из печеного хлеба. Небольшая крепость из варенья омывается  молочной рекой. Огурец, величиною в пизанскую башню, стоит на горизонте. За  крепостными валами из соли и перцу пополуротно маршируют вина, водки и наливки.  В арьергарде жалкой кучкой плетутся безалкогольные напитки - нестроевые  нарзаны, лимонады и сифоны в проволочных сетках.      

Кто же этот розовощекий индивид - обжора, пьянчуга и  сластун?      

Гаргантюа, король дипсодов?[224] Силач Фосс?[225] Легендарный солдат Яшка‑Красная  Рубашка?[226] Лукулл?..[227]      

Это не Лукулл. Это - Иван Иванович Сидоров, или Сидор  Сидорович Иванов, - средний гражданин, съедающий в среднем за свою жизнь  всю изображенную на таблице снедь. Это - нормальный потребитель калорий и  витаминов - тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине галантереи и  трикотажа.      

От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные сведения  не только о количестве зубных врачей, колбасных шприцев,  дворников,  кинорежиссеров, проституток, соломенных крыш, вдов, извозчиков и  колоколов, - но знает даже, сколько в стране статистиков.      

И одного она не знает. Не знает и не может узнать. Она не  знает,  сколько в СССР стульев.      

Стульев очень много. Последняя статистическая перепись  определила численность населения союзных республик в 143  миллиона  человек. Если отбросить 90  миллионов крестьян, предпочитающих стульям  лавки, полати, завалинки, а на востоке - истертые ковры и паласы, - то все  же останется 53  миллиона человек, в домашнем обиходе которых стулья  являются предметами первой необходимости. Если же принять во внимание возможные  просчеты в исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух  стульев, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, найдем, что стульев в  стране должно быть не менее 26 1/2   миллионов. Для верности откажемся еще от 6 1/2   миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут числом минимальным.      

Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня,  палисандра, красного дерева и карельской березы, среди стульев еловых и  сосновых - герои романа должны найти ореховый гамбсовский стул с гнутыми  ножками, таящий в своем, обитом английским ситцем, брюхе сокровища мадам  Петуховой.      

Герои романа в одних носках  лежали на верхних полках  и еще спали, когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив ход, стал приближаться  к Москве.      

       

Неяркое московское небо было обложено по краям лепными  облаками.       

Трамваи визжали на поворотах так естественно, что,  казалось, будто визжит не вагон, а сам кондуктор, приплюснутый совработниками к  табличке «Курить и плевать воспрещается». Курить и плевать воспрещалось, но  толкать кондуктора в живот, дышать ему в ухо и придираться к нему без всякого  повода, очевидно, не воспрещалось. И этим спешили воспользоваться все. Был  критический час. Земные и неземные создания спешили на службу.       

Мелкая птичья шушера, покрытая первой майской пылью,  буянила на деревьях.       

У Дома Народов трамваи высаживали граждан и облегченно  уносились дальше.       

С трех сторон к Дому Народов подходили служащие и  исчезали в трех подъездах. Дом стоял большим белым пятиэтажным квадратом,  прорезанным тысячью окон. По этажам и коридорам топали ноги секретарей,  машинисток, управделов, экспедиторов с нагрузкой, репортеров, курьерш и поэтов.  Весь служебный люд неторопливо принимался вершить обычные и нужные дела, за  исключением поэтов, которые разносили стихи по редакциям ведомственных  журналов.       

Дом Народов был богат учреждениями и служащими.  Учреждений было больше, чем в уездном городе домов. На втором этаже версту  коридора занимала редакция и контора большой ежедневной газеты «Станок» [228].      

Окна редакции выходили на внутренний двор, где по кругу  спортивной площадки носился стриженый физкультурник в голубых трусиках и мягких  туфлях, тренируясь в беге. Еще не загоревшие белые ноги его мелькали между  деревьями.       

В редакционных комнатах происходили короткие стычки между  сотрудниками. Выясняли очередность ухода в отпуск. С криками: «Бархатный сезон»  - все поголовно сотрудники выражали желание взять отпуск исключительно в  августе.       

Когда председатель месткома был доведен претензиями до  изнурения, репортер Персицкий с сожалением оторвался от телефона, по которому  узнавал о достижениях акционерного общества «Меринос» [229], и заявил:       

- А я не поеду в августе. Запишите меня на июнь. В  августе малярия.       

- Ну вот и хорошо, - сказал председатель.       

Но тут все сотрудники тоже перенесли свои симпатии на  июнь.       

Председатель в раздражении бросил список и ушел.       

К Дому Народов подъехал на извозчике модный писатель  Агафон Шахов [230].  Стенной спиртовой термометр показывал 18 градусов тепла, на Шахове было  мохнатое демисезонное пальто, белое кашне, каракулевая шапка с проседью и  большие полуглубокие калоши - Агафон Шахов заботливо оберегал свое здоровье.        

Лучшим украшением лица Агафона Шахова была  котлетообразная бородка. Полные щеки цвета лососиного мяса были прекрасны.  Глаза смотрели почти мудро. Писателю было под сорок.       

Писать и печататься он начал с 15 лет, но только в  позапрошлом году к нему пришла большая слава. Это началось тогда, когда Агафон  Шахов стал писать романы с психологией и выносить на суд читателя разнообразные  проблемы. Перед читателями, а главным образом, читательницами замелькали  проблемы в красивых переплетах, с посвящениями на особой странице: «Советской  молодежи», «Вузовцам московским посвящаю», «Молодым девушкам».       

Проблемы были такие: пол и брак, брак и любовь, любовь и  пол, пол и ревность, ревность и любовь, брак и ревность. Спрыснутые небольшой  дозой советской идеологии, романы получили обширный сбыт. С тех пор Шахов стал  часто говорить, что его любят студенты. Однако вечно питаться браком и  ревностью оказалось затруднительным. Критика зашипела и стала обращать внимание  писателя на узость его тем. Шахов испугался. И погрузился в газеты. В страхе он  сел было за роман, трактующий о снижении накладных расходов, и даже написал  восемьдесят страниц в три дня. Но в развернувшуюся любовную передрягу  ответственного работника с тремя дамочками не смог вставить ни одного слова о снижении  накладных расходов. Пришлось бросить. Однако восьмидесяти страниц было жалко, и  Шахов быстро перешел на проблему растрат. Ответственный работник был обращен в  кассира, а дамочки оставлены. Над характером кассира Шахов потрудился и  наградил его страстями римского императора Нерона.       

Роман был написан в две недели и через полтора месяца  увидел свет.       

Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал в  кармане новенькую книжку и пошел в подъезд. По дороге писатель все время  посматривал на задники своих калош - не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта  и стал ждать. Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он берег  здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно.       

Шахов вошел в отдел быта редакции «Станка», в котором  часто печатался, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:       

- Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что,  «милостивый государь» еще не растратился?       

«Милостивым государем» в редакции и конторе звали кассира  Асокина. С него Шахов писал своего героя, и вся редакция, включая самого  кассира, знала это.       

Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел в  кассу получать деньги за рассказ.       

- Здравствуй, «милостивый государь», - сказал  писатель, - ты, я слышал, деньги даешь сегодня.       

- Даю, Агафон Васильевич.       

Кассир просунул в окошечко ведомость и химический  карандаш.       

- Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята  рассказывали.       

- Написал.       

- Меня, говорят, описали?       

- Ты там самый главный.       

Кассир обрадовался.       

- Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали.        

Шахов достал свежую книжку и тем же карандашом, которым  он расписывался в ведомости, надписал на титульном листе: «Тов. Асокину,  дружески. Агафон Шахов».       

- На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя  знать будет.       

Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в  несгораемый шкаф на пачки червонцев.       

       

Глава XVIII      

Общежитие имени монаха Бертольда Шварца      

       

Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга, стояли у  открытого окна жесткого вагона и внимательно смотрели на коров, медленно  сходивших с насыпи, на хвою, на дощатые дачные платформы.      

Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. «Старгородская  правда» от вторника прочитана до объявлений и покрыта масляными пятнами. Все  цыплята, яйца и маслины были съедены.      

Оставался самый томительный участок пути - последний час  перед Москвой.      

- Быково! - сказал Остап, оглянувшись на  рванувшуюся назад станцию. - Сейчас пойдут дачи.       

Из реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи  веселенькие дачки. Были среди них целые  деревянные дворцы, блещущие  стеклом своих веранд и свежевыкрашенными  железными крышами. Были и  простые деревянные срубы с крохотными квадратными оконцами - настоящие капканы  для дачников.      

Налетела Удельная, потом Малаховка, сгинуло куда‑то  Красково.       

- Смотрите, Воробьянинов! - закричал  Остап. - Видите - двухэтажная дача. Это дача Медикосантруда [231].      

- Вижу. Хорошая дача.       

- Я жил в ней прошлый сезон [232].      

- Вы разве медик? - рассеянно спросил  Воробьянинов.       

- Я буду медиком. [233]      

Ипполит Матвеевич удовлетворился этим странным  объяснением.  Он волновался. В то время как пассажиры с видом знатоков  рассматривали горизонт и, перебирая сохранившиеся в памяти воспоминания о битве  при Калке, рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы,[234] Ипполит Матвеевич упорно старался  представить себе Государственный музей мебели.  Музей представлялся ему  в виде многоверстного коридора, по стенам которого шпалерами стояли стулья.  Воробьянинов видел себя быстро идущим между стульями.       

- Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется?        

- Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством.  Не устраивайте преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать,  то переживайте молча.      

Не найдя поддержки, Ипполит Матвеевич принялся переживать  молча.       

Поезд прыгал на стрелках. Глядя на поезд, семафоры разевали  рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла.  Трава исчезла - ее заменил шлак. Свистали маневровые паровозы. Стрелочники  трубили в рога. Внезапно грохот усилился. Поезд вкатился в коридор между  порожними составами и, щелкая, как турникет, стал пересчитывать вагоны:      

- Белый изотермический, Ташкентская, срочный  возврат, годен для рыбы и мяса, оборудован крючьями.       

- Темный дуб, палубная обшивка, мягкие рессоры,  спальный вагон прямого сообщения.       

- Дюжина товарных Рязано‑Уральской дороги.  Измараны меловыми знаками.       

- Срочный возврат в Баку, нефтяные цистерны.       

- Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Вагон‑клуб  Дорпрофсожа [235] М‑Казанской  дороги.       

- Раз, два, три: Восемь: Десять: Платформы,  груженные лесом.       

И вдруг, в стороне, забытый ветеран - обтрепанный вагон‑микст  [236] с надписью:  «Деникинский фронт».       

Пути вздваивались.      

Поезд выскочил из коридора. Ударило солнце. Низко, по самой  земле, разбегались стрелочные фонари, похожие на топорики. Валил дым. Паровоз,  отдуваясь, выпустил белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял крик.  Деповцы загоняли паровоз в стойло.      

От резкого торможения хрустнули поездные суставы. Все  завизжало, и Ипполиту Матвеевичу показалось, что он попал в царство зубной  боли. Поезд причалил к асфальтовому перрону.      

Это была Москва. Это был Рязанский вокзал  - самый  свежий и новый из всех московских вокзалов.[237]      

Ни на одном из восьми остальных московских вокзалов   нет таких обширных и высоких зал,  как на Рязанском. Весь Ярославский  вокзал, с его псевдорусскими гребешками[238] и  геральдическими курочками, легко может поместиться в его  большом зале  для ожидания.       

Московские вокзалы - ворота города. Ежедневно эти ворота   впускают и выпускают тридцать тысяч пассажиров. Через Александровский вокзал  входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа -  шаровары и толстые шерстяные чулки наружу. С Курского попадает в Москву  кавказец в коричневой бараньей шапке с вентиляционными дырочками и рослый  волгарь в пеньковой бороде. С Октябрьского[239] выскакивает  полуответственный работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал из  Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата. Представители  Киева и Одессы проникают в столицу через Брянский вокзал. Уже на станции  Тихонова Пустынь  киевляне начинают презрительно улыбаться. Им  великолепно известно, что Крещатик - наилучшая улица на земле. Одесситы тащат с  собой тяжелые корзины и плоские коробки с копченой скумбрией. Им тоже известна  лучшая улица на земле. Но это не  Крещатик - это улица Лассаля, бывшая  Дерибасовская. Из Саратова, Аткарска, Тамбова, Ртищева и Козлова в Москву  приезжают с Павелецкого вокзала. Самое незначительное число людей прибывает в  Москву через Савеловский вокзал. Это - башмачники из Талдома, жители города  Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры или унылый дачник, живущий зимою   и летом на станции Хлебниково. Ехать здесь в Москву недолго. Самое большое  расстояние по этой линии - сто тридцать верст. Но  с Ярославского  вокзала попадают в столицу люди, приехавшие из Владивостока, Хабаровска и Читы  - из городов дальних и больших.      

Самые диковинные пассажиры - на Рязанском вокзале. Это  узбеки в белых кисейных чалмах и цветочных халатах, краснобородые таджики,  туркмены, хивинцы и бухарцы, над республиками которых сияет вечное солнце.      

Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились на  Каланчевской площади. Справа от них были  геральдические курочки  Ярославского вокзала.[240] Прямо  против них - тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашенный масляной  краской в два цвета. Часы на нем показывали пять минут одиннадцатого. На часах  Ярославского вокзала было ровно десять. А посмотрев на темно‑синий,  украшенный знаками зодиака,  циферблат Рязанского вокзала,  путешественники заметили, что часы показывали без пяти десять.      

- Очень удобно для свиданий! - сказал Остап. -  Всегда есть десять минут форы.      

- Мы куда теперь? В гостиницу? - спросил  Воробьянинов, сходя с вокзальной паперти и трусливо озираясь.       

- Здесь в гостиницах, - сообщил Остап, -  живут только граждане, приезжающие по командировкам, а мы, дорогой товарищ,  частники. Мы не любим накладных расходов.       

Остап подошел к извозчику, молча уселся и широким жестом  пригласил Ипполита Матвеевича.       

- На Сивцев Вражек! - сказал он. - Восемь  гривен.       

Извозчик обомлел. Завязался нудный спор, в котором часто  упоминались цены на овес и ключ от квартиры, где деньги лежат.       

Наконец извозчик издал губами звук поцелуя, проехали под  мостом, и перед путниками развернулась величественная панорама столичного  города.       

Подле реставрированных тщанием Главнауки [241] Красных ворот  расположились заляпанные известкой маляры со своими саженными кистями, плотники  с пилами, штукатуры и каменщики. Они плотно облепили угол Садово‑Спасской.        

- Запасный дворец, - заметил Ипполит Матвеевич,  глядя на длинное белое с зеленым здание по Новой Басманной.       

- Работал я и в этом дворце, - сказал  Остап, - он, кстати, не дворец, а НКПС [242]. Там служащие, вероятно, до сих пор  носят эмалевые нагрудные знаки, которые я изобрел и распространял. А вот и  Мясницкая. Замечательная улица. Здесь можно подохнуть с голоду. Не будете же вы  есть на первое шарикоподшипники, а на второе мельничные жернова [243]. Тут ничем другим не  торгуют.       

- Тут и раньше так было. Хорошо помню. Я заказывал  на Мясницкой громоотвод для своего старгородского дома.       

Когда проезжали Лубянскую площадь, Ипполит Матвеевич  забеспокоился. [244]      

- Куда мы, однако, едем? - спросил он.       

- К хорошим людям, - ответил Остап, - в  Москве их масса. И все мои знакомые.      

- И мы у них остановимся?      

- Это общежитие. Если не у одного, то у другого место  всегда найдется.      

В сквере против Большого театра уже торчала пальмочка,  объявляя, всем гражданам, что лето уже наступило и что желающие дышать свежим  воздухом должны немедленно уехать не менее чем за две тысячи верст.       

В академических театрах была еще зима. Зимний сезон был в  разгаре. На афишных тумбах были налеплены афиши о первом представлении оперы  «Любовь к трем апельсинам» [245],  о последнем концерте перед отъездом за границу знаменитого тенора Дмитрия  Смирнова [246] и  о всемирно известном капитане с его шестьюдесятью крокодилами в первом  Госцирке.       

В Охотном ряду было смятение. Врассыпную, с лотками на  головах, бежали, как гуси, беспатентные лоточники. За ними лениво трусил  милиционер. Беспризорные сидели возле асфальтового чана и с наслаждением  вдыхали запах кипящей смолы.      

На углу Охотного и Тверской беготня экипажей, как  механических, так и приводимых в движение конной тягой, была особенно бурной.  Дворники поливали мостовые и тротуары из тонких, как краковская колбаса,  шлангов. Со стороны Моховой выехал ломовик, груженный фанерными ящиками с  папиросами «Наша марка».       

- Уважаемый! - крикнул он дворнику. -  Искупай лошадь!       

Дворник любезно согласился и перевел струю на рыжего  битюга. Битюг нехотя остановился и, плотно упершись передними ногами, позволил  себя купать. Из рыжего он превратился в черного и сделался похожим на памятник  некой лошади. Движение конных и механических экипажей остановилось. Купающийся  битюг стоял на самом неудобном месте. По всей Тверской, Охотному ряду. Моховой  и даже Театральной площади машины переменяли скорость и останавливались. Место  происшествия со всех сторон окружали очереди автобусов. Шоферы дышали горячим  бензином и гневом. Зеркальные дверцы их кабинок распахивались, и оттуда несся  крик.       

- Чего стал? - кричали с четырех сторон.       

- Дай лошадь искупать! - огрызался возчик.       

- Да проезжай ты, говорят тебе, ворона!       

Собралась большущая толпа.       

- Что случилось?       

Образовалась такая большая пробка, что движение  застопорилось даже на Лубянской площади. Дворник давно уже перестал поливать  лошадь, и освежившийся битюг успел обсохнуть и покрыться пылью; но пробка все  увеличивалась. Выбраться из всей этой каши возчик не мог, и битюг все еще стоял  поперек улицы.       

Посреди содома находились концессионеры. Остап, стоя в  пролетке, как брандмейстер, мчащийся на пожар, отпускал сардонические замечания  и нетерпеливо ерзая ногами.       

Через полчаса движение было урегулировано, и путники  через Воздвиженку  выехали на Арбатскую площадь, проехали по Пречистенскому  бульвару и, свернув направо, очутились на Сивцевом Вражке.      

- Направо, к подъезду, - сказал Остап. -  Вылезайте, Конрад Карлович, приехали!       

- Что это за дом? - спросил Ипполит Матвеевич.      

Остап посмотрел на розовый домик с мезонином и ответил:      

- Общежитие студентов‑химиков, имени монаха  Бертольда Шварца.      

- Неужели монаха?      

- Ну, пошутил, пошутил. Имени товарища Семашко.[247]      

Как и полагается рядовому студенческому общежитию в Москве, общежитие   студентов‑химиков давно уже было заселено  людьми, имеющими к  химии довольно отдаленное отношение. Студенты расползлись. Часть из них окончила  курс и разъехалась по назначениям, часть была исключена за академическую  неуспешность, и именно  эта часть, год из году возрастая, образовала в  розовом домике нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком.  Тщетно пытались ряды новых студентов ворваться в общежитие. Бывшие химики   были необыкновенно изобретательны и отражали все атаки. На домик махнули рукой.  Он стал считаться диким и исчез со всех планов МУНИ.[248] Его как будто бы и не было. А между тем он  был, и в нем жили люди.      

- Где же мы здесь будем жить? - с беспокойством  спросил Ипполит Матвеевич, когда  концессионеры, поднявшись  по  лестнице во  второй этаж, свернули в совершенно темный коридор.      

- В мезонине.  Свет и воздух, - ответил   Остап.      

Внезапно в темноте, у самого локтя Ипполита Матвеевича, кто‑то  шумно  засопел. Ипполит Матвеевич отшатнулся.       

- Не пугайтесь, - заметил Остап, - это не в  коридоре. Это за стеной. Фанера, как известно из физики, лучший проводник  звука: Осторожнее: Держитесь за меня: Тут где‑то должен быть несгораемый  шкаф.      

Крик, который сейчас же издал Воробьянинов, ударившись  грудью об острый железный угол, показал, что шкаф действительно где‑то  тут.      

- Что, больно? - осведомился Остап. - Это еще  ничего. Это физические мучения. Зато сколько здесь было моральных мучений -  жутко вспомнить. Тут вот рядом стоял скелет студента  Иванопуло. Он  купил его на Сухаревке,[249] а  держать в комнате боялся. Так что посетители сперва ударялись о кассу, а потом  на них падал скелет. Беременные женщины были очень недовольны:      

По лестнице, шедшей винтом, компаньоны поднялись в мезонин.  Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками на длинные  ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи на ученические пеналы, с  тем только отличием, что, кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы.      

- Ты дома, Коля? - тихо спросил Остап,  остановившись у центральной двери.      

В ответ на это во всех пяти пеналах завозились и загалдели.      

- Дома, - ответили за дверью.      

- Опять к этому дураку гости спозаранку пришли! -  зашептал женский голос из крайнего пенала слева.      

- Да дайте же человеку поспать! - буркнул пенал  № 2.      

В третьем пенале радостно зашептали:       

- К Кольке из милиции пришли. За вчерашнее стекло.      

В пятом пенале молчали. Там ржал примус и целовались.      

Остап толкнул ногою дверь. Все фанерное сооружение  затряслось, и концессионеры проникли в Колькино ущелье.  Картина,  представившаяся взору Остапа, при внешней своей невинности, была ужасна. В  комнате из мебели был только матрац в красную полоску, лежавший на двух   кирпичах. Но не это обеспокоило Остапа. Колькина мебель была ему известна  давно. Не удивил его и сам Колька, сидящий на матраце с ногами. Но рядом с  Колькой сидело такое небесное создание, что Остап сразу омрачился. Такие создания   никогда не бывают деловыми знакомыми - для этого у них слишком голубые глаза и  чистая шея. Это любовницы или еще хуже - это жены, и жены любимые. И  действительно, Коля называл создание Лизой, говорил ей «ты» и показывал ей  рожки.      

Ипполит Матвеевич снял свою касторовую шляпу.      

Остап вызвал Колю в коридор. Там они долго шептались.      

- Прекрасное утро, сударыня, - сказал Ипполит  Матвеевич, чувствуя себя очень стесненно.       

Голубоглазая сударыня засмеялась и без всякой видимой связи  с замечанием Ипполита Матвеевича заговорила о том, какие дураки живут в  соседнем пенале.      

- Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как  они целуются. Но, вы поймите, это же глупо. Мы все слышим. Вот они  действительно ничего уже не слышат из‑за своего примуса. Хотите, я вам  сейчас покажу? Слушайте.      

И создание,  постигшее все тайны примуса, громко  сказало:      

- Зверевы дураки!      

За стеной слышалось адское пение примуса и звуки поцелуев.      

- Видите?.. Они ничего не слышат: Зверевы дураки,  болваны и психопаты. Видите?      

- Да, - сказал Ипполит Матвеевич.      

- А мы примуса не держим. Зачем? Мы ходим обедать в  вегетарианскую столовую, хотя я против вегетарианской столовой. Но когда мы с  Колей женились,  он мечтал о том, как мы вместе будем ходить в  вегетарианку. Ну, вот мы и ходим. А я  очень люблю мясо. А там котлеты  из лапши. Только вы, пожалуйста, ничего не говорите Коле:      

В это время вернулся Коля с Остапом.      

- Ну что ж, раз у тебя решительно нельзя остановиться,  мы пойдем к Пантелею.      

- Верно, ребята, - закричал Коля, - идите   к Иванопуло. Это свой парень.      

- Приходите к нам в гости, - сказала Колина  жена, - мы с мужем будем очень рады.      

- Опять в гости зовут! - возмутились в крайнем  пенале слева. - Мало им гостей!      

- А вы дураки, болваны и психопаты, не ваше  дело! - сказала Колина жена нормальным голосом.       

- Ты слышишь, Иван Андреич,  - заволновались  в крайнем пенале, - твою жену оскорбляют, а ты молчишь.      

Подали свой голос невидимые комментаторы из других пеналов.  Словесная перепалка разрасталась. Компаньоны ушли вниз к Иванопуло.      

Студента не было дама. Ипполит Матвеевич зажег спичку. На  дверях висела записка: «Буду не раньше 9 ч. Пантелей».      

- Не беда, - сказал Остап, - я знаю, где  ключ.      

Он пошарил под несгораемой кассой, достал ключ и открыл  дверь.      

Комната студента Иванопуло была точно такого же размера, как  и Колина, но зато угловая. Одна стена ее была каменная, чем студент очень  гордился. Ипполит Матвеевич с огорчением заметил, что у студента не было даже  матраца.      

- Отлично устроимся, - сказал Остап, -  приличная кубатура для Москвы. Если мы уляжемся все втроем на пол, то даже  останется немного места. А Пантелей - сукин сын! Куда он девал матрац,  интересно знать?      

Окно выходило в переулок. Под окном  ходил  милиционер. Напротив, в домике, построенном на манер готической башни,  помещалось посольство крохотной державы. За железной решеткой играли в теннис.  Летал белый мячик. Слышались короткие возгласы.      

- Аут, - сказал Остап, - класс игры  невысокий. Однако давайте отдыхать.      

Концессионеры разостлали по полу газеты. Ипполит Матвеевич  вынул подушку‑думку, которую возил с собой, и они улеглись.       

Не успели они как следует улечься на телеграммах и  хронике театральной жизни, как в соседней комнате послышался шум раскрываемого  окна, и сосед Пантелея вызывающе крикнул теннисистам:       

- Да здравствует Советская республика! Долой хи‑щни‑ков  им‑пе‑риа‑лиз‑ма!       

Крики эти повторялись минут десять. Остап удивился и  поднялся с полу.       

- Что это за коллекционер хищников?       

Высунувшись за подоконник, он посмотрел вправо и увидел у  соседнего окна двух молодых людей. Он сразу заметил, что молодые люди кричат о  хищниках только тогда, когда мимо их окна проходит милиционер с поста у  посольства. Он озабоченно поглядывал то на молодых людей, то за решетку, где  играли в теннис. Положение его было тяжелым. Крики о хищниках все продолжались,  и он не знал, что предпринять. С одной стороны, эти возгласы были вполне  естественны и не заключали в себе ничего непристойного. А с другой стороны,  хищники в белых штанах, игравшие за решеткой в теннис, могли принять это на  свой счет и обидеться. Не будучи в состоянии разобраться в создавшейся конъюнктуре,  милиционер умоляюще смотрел на молодых людей и кончил тем, что накинулся на  обоз и велел ему заворачивать. Дипломатическое затруднение закончилось тем, что  к молодым людям пришли гости, и они занялись громогласным решением шахматной  задачи.       

Остап снова  повалился на телеграммы и заснул.  Ипполит Матвеевич спал уже давно.      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

Глава XIX      

Уважайте матрацы, граждане!      

       

- Лиза, пойдем обедать?      

- Мне не хочется. Я вчера уже обедала.      

- Я тебя не понимаю.      

- Не пойду я есть фальшивого зайца.      

- Ну,  и глупо.      

- Я не могу питаться вегетарианскими сосисками.      

- Ну, сегодня будешь есть шарлотку.      

- Мне что‑то не хочется.      

- Идем. Аппетит приходит во время еды.       

- Приходит или проходит?       

- Приходит.       

- Нет, проходит.       

- Что это все значит?       

- Говори тише. Все слышно.      

И молодые супруги перешли на драматический шепот. Через две  минуты Коля понял в первый раз за три месяца Супружеской жизни, что любимая  женщина любит морковные, картофельные и гороховые сосиски гораздо меньше, чем  он.