1 2 3 4 5 6 7 8 
Приятельницы доны Флор посмеивались, а кумушки уже настороженно озирались по сторонам, отыскивая среди прохожих описанного доной Динорой воздыхателя. Впрочем, не только кумушки, дона Гиза тоже бросала пытливые взгляды в поисках «видного мужчины средних лет». О доне Норме и говорить нечего, после похорон она больше всего на свете любила помолвки и свадьбы. Трудно перечислить пары, которые она поженила, преодолев все трудности, устранив соперников и возникшие неполадки, а также поборов нежелание родителей. Неудачу она потерпела только с Валделоиром Рего, очень нерешительным юношей, которого сватала за соседку, милую, но уже поблекшую девицу. Впрочем, дона Норма все еще не теряла надежды отдать замуж Марию, быть может, за того же Валделоира.
     
Итак, подруги доны Флор и кумушки старательно искали жениха по портрету доны Диноры, которая не поскупилась на подробности, рисуя его облик и характер. Она всегда так поступала, когда речь шла о чьем-нибудь женихе. Может быть, именно из-за ее многословия так трудно бывало отыскать человека, который точно бы соответствовал описанию доны Диноры. Попробуйте найти обладателя столь многочисленных качеств!
     
Были тщательно изучены все мужчины квартала и даже соседних кварталов, но пока не удалось найти никого подходящего. У одного было докторское звание и кое-какие сбережения, но не тот возраст. Другой был подходящего возраста, но совсем не смуглый и без докторского кольца, да и другие приметы не совпадали. И все же кумушки не уставали предлагать кандидатов, а иногда для верности сразу двоих. Дона Флор лишь улыбалась: до такой нелепости могла додуматься только дона Динора, в голове у которой одни помолвки и свадьбы. Она же и не помышляла о новом браке, тем более что еще и года не прошло после смерти мужа, а значит, не кончился траур.
     
К тому же за восемь месяцев вдовства она пришла к твердому решению больше не выходить замуж. Зачем ей это, если у нее есть все необходимое? Она сама зарабатывает на хлеб уроками кулинарии, у нее много подруг, и все они хорошо к ней относятся, окружают вниманием сочувствием и заботой. Она не ощущала себя одинокой без мужчины и не думала о том, чего лишилась со смертью Гуляки. Так зачем же ей опять выходить замуж?
     
С грустной улыбкой, уверенная в непоколебимости своего решения, она отвергала любые попытки ухаживать за нею, равно как и предложения доны Нормы и доны Гизы, разумеется, делавшиеся из самых лучших побуждений.
     
Дона Гиза предлагала профессора Эпаминондаса Соузу Пинто, старого холостяка, преподававшего в частных мужских гимназиях грамматику и посвящавшего свободное время занятиям историей. Вечно куда-то спешащий и потный, он одевался небрежно, к тому же в свои почти шестьдесят лет слыл ветреным и непостоянным; дона Флор уважала его, но если бы ей и пришлось изменить свое твердое решение, то наверняка не ради профессора, который выражался слишком правильно и напыщенно, на вкус доны Флор (не говоря уже, чтобы не показаться нескромными, о его легкомыслии). Пусть она бедная вдова, шутила дона Флор, но она еще не дошла до того, чтобы стать женой такого человека.
     
Подруги тоже смеялись — и дона Норма, которая терялась в догадках, хотя и знала весь город, и дона Амелия, у которой знакомых было не меньше, и дона Эмина, которая предлагала кандидатуру Мамеда, сирийца и своего соотечественника, антиквара и тоже вдовца, жившего по соседству, но редко бывавшего в Баии, поскольку он разъезжал по провинции, скупая источенных жучками деревянных святых, колченогие стулья, разбитую посуду из хрусталя и даже ночные горшки. Мамеда дона Флор считала еще более неподходящим для себя, чем профессора Эпаминондаса.
     
Даже дона Энаида не поленилась прийти из Шаме-Шаме, чтобы предложить в мужья доне Флор своего родственника, нотариуса, жившего где-то на берегах Сан-Франсиску, сорокапятилетнего, уже начинающего лысеть шатена по имени Алуизио, довольно остроумного и состоятельного. Он больше других соответствовал описаниям доны Диноры, по крайней мере так утверждала дона Энаида. И хотя у него не было докторского звания, он держал адвокатскую контору и имел много клиентов, пока не ударился, на свою беду, в политику.
     
В церкви он действительно не венчался, но в гражданском браке когда-то состоял. Однако не поладил с женой и разошелся с ней уже более десяти лет назад. В молодости Алуизио был масоном и безбожником и с пренебрежением относился к церковным обрядам, теперь же он был готов венчаться, если бы невеста того потребовала. А дона Флор вполне бы могла довольствоваться церковным браком, раз он заключается на глазах многочисленных свидетелей и получает божье благословение, тогда как гражданский брак — пустая формальность, совершаемая только судьей. Дона Энаида уже написала родственнику письмо, превознося красоту и доброту доны Флор. «Я еще не сошла с ума, чтобы выходить замуж, а тем более вступать в незаконную связь. Да еще отправиться к черту на кулички, в эти малярийные края!» Дона Флор была возмущена как это доне Энаиде, называвшей себя ее подругой, пришло в голову предложить этот позорный брак и ссылку. Это просто несерьезно, тут и думать не о чем.
     
У каждого претендента на руку доны Флор были те или иные черты, отвечавшие образу, созданному доной Динорой. И только Принц совсем не подходил: у него не было ни денег, ни докторского звания, не говоря уже о его возрасте, сложении и росте. Когда он вдруг стал реальностью и начал нервно прогуливаться по тротуару напротив кулинарной школы «Вкус и искусство», дона Флор сочла его поклонником одной из молоденьких учениц или любовником замужней ученицы.
     
Частенько она видела, как девушек доводят до школы их возлюбленные, а после занятий встречают на углу и провожают домой. Знала дона Флор и о том, что некоторые замужние женщины ходят в школу только затем, чтобы удобнее было наставлять мужу рога, используя часы занятий для более приятного времяпрепровождения. Они пропускали уроки или же посещали те занятия, когда дона Флор диктовала рецепты, чтобы записать их в тетрадку, а потом показать дома в качестве вещественного доказательства собственного прилежания. На самом же деле половину уроков они проводили в доме свиданий.
     
Вот о чем подумала дона Флор при виде Принца, стоявшего в задумчивой позе у фонаря и непрерывно курившего; еще подумала дона Флор, что его возлюбленной должна быть одна из самых молоденьких девушек, потому что лицо у Принца было совсем мальчишеское.
     
Но дни шли, а она ни разу не видела его ни с какой из своих учениц, в самое разное время, даже поздним вечером, он стоял на одном и том же месте и смотрел на ее окна. Тогда дона Флор пришла к выводу, что между этим странным юношей и ее ученицами нет никакой связи. А если так, то к кому же обращены его взгляды, по ком он вздыхает?
     
Наверное, по Марилде, поскольку девушка дольше других оставалась в школе и влюбленный, очевидно, вообразил, что она сестра или племянница доны Флор: обе были смуглые, с нежной, матовой, чуть розовой кожей, какая бывает лишь от смешения крови индейца и белого.
     
Интересно, как относится к поклоннику Марилда: благожелательно или с пренебрежением? Девушка уже входит в возраст, года через два закончит кулинарные курсы и будет совсем готова для замужества. Марилда тоже обратила внимание на юношу, но не считала его своим поклонником. Быть может, он вздыхает по вспыльчивой Марии, или красивым дочерям доктора Ивеса, или по маленькой учительнице Балбине? Но он всегда стоит у фонаря, а оттуда видны только окна гостиной доны Флор, где Марилда засиживалась допоздна, слушая радио и читая романы для молодых девиц. Не иначе как из-за нее торчит здесь этот робкий и задумчивый упрямец.
     
Сквозь жалюзи дона Флор и Марилда разглядывали молодого человека. «Красивый!» — вздыхала непостоянная Марилда, уже готовая забыть о Месенасе, своем сверстнике. Элегантный юноша, соглашалась дона Флор, и совсем еще молодой, ему не больше двадцати трех — двадцати четырех лет, вполне подходящий возраст. Нужно будет разузнать о нем, выяснить, чем он занимается и где работает. Наверное, он богат, иначе не мог бы он часами торчать на улице, подпирая фонарь, напротив дома доны Флор.
     
Но Марилда тщетно улыбалась незнакомцу — он ни разу не ответил ей. Она выходила прогуляться на людную площадь или сидела в задумчивости на балюстраде у церкви святой Терезы, словно созданной для объяснения и любовных клятв: над головой голубое небо, внизу темно-зеленое море, рядом вековые стены храма и снисходительный дон Клементе, всегда готовый благословить поцелуй юных еретиков.
     
Однако Принц не последовал за ней ни на людную площадь, ни к возвышавшемуся над морем храму. Он оставался на своем посту, словно его приковали, и смотрел на окна кулинарной школы. Значит, не Марилда была предметом его страсти. Кто же тогда, если не сама дона Флор?
     
К такому заключению пришли подруги доны Флор и даже Марилда, хотя и была совсем юной и неопытной.
     
— Я думаю, он здесь из-за тебя, Флор.
     
— Из-за меня? Да ты с ума сошла!
     
Несколько дней спустя, когда вместе с доной Нормой дона Флор отправилась за покупками на улицу Чили, Принц последовал за подругами, сев в тот же трамвай. Он не выпускал сигареты изо рта и нежно улыбался доне Флор. Дона Норма чуть не рассердилась, когда, заметив это, вообразила, что у доны Флор есть от нее секреты.
     
— Очень мило… Завела себе поклонника и даже ничего мне не сказала…
     
— Да я понятия не имею, кто он… Уже несколько дней торчит под моими окнами. В жизни не видела такого нахала! Сначала я думала, что у него роман с какой-то из моих учениц, но потом поняла, что это не так. Тогда я стала подозревать Марилду, но и здесь ошиблась. Бедняжка тоже загрустила. Не знаю, что и предполагать…
     
Дона Норма окинула юношу долгим, изучающим взглядом, хотя ей казалось, что посмотрела она быстро и незаметно.
     
— Очень красив… Только, по-моему, чересчур уж экстравагантен… — И, взглянув еще раз, заключила: — Впрочем, нет, и, откровенно говоря, он мне нравится, очень красив…
     
— Красив он или безобразен, меня он не интересует…
     
Они сошли с трамвая, молодой человек тоже. Дона Норма заметила, что он идет за ними по пятам. Сомнений больше не было. Юноша не пытался приблизиться к ним и заговорить, он только нежно улыбался и бросал томные взгляды, ни на мгновение не теряя их из виду. Если они заходили в магазин, он ждал их у дверей; если заворачивали за угол, следовал за ними; если останавливались у витрины, он останавливался у соседней. Кто же тут не догадается, в чем дело?
     
Теперь кумушки порознь или группами проходили мимо фонаря, чтобы посмотреть на Принца. Как он красив и какой у него несчастный вид! Он с надеждой молит о снисхождении, о ласковом взоре, улыбке. Ему сочувствовали, покровительствовали и даже старались узнать в нем жениха, увиденного доной Динорой в хрустальном шаре. Разве не был он смуглым, видным мужчиной, а возможно, и доктором и богачом? Что же касается других примет, то, наверное, подвела близорукость гадалки, которой молодость показалась зрелостью, деликатное сложение — крепким, а бледная томность — здоровым румянцем. Кумушки полагали, что ей следовало бы еще раз посоветоваться с хрустальным шаром и картами, чтобы положить конец этим недоразумениям.
     
Дона Динора так и поступила, идя навстречу пожеланиям взбудораженных жителей квартала и учитывая все возрастающие симпатию и сочувствие к Эдуарде, повелителю вдов, бросившему якорь у дома доны Флор, в своей очередной гавани, где он намеревался запастись питьевой водой и продовольствием.
     
Однако и хрустальный шар и карты снова показали энергичного и видного мужчину средних лет с докторским перстнем и темно-красной розой. Но поскольку, как это всегда бывает при таинственных обстоятельствах, образ жениха был окутан дымкой, дона Динора не смогла сказать точно, какой камень украшал перстень доктора, и таким образом определить его профессию. Зато с абсолютной уверенностью и некоторой жалостью к бледному юноше, вздыхавшему на углу, она заявила, что никакой он не жених, жених же явится обязательно и несколько позже.
     
Как ни старалась дона Динора, сидя у прозрачного хрусталя и раскладывая карты, призывая себе на помощь воды Ганга и тайны тибетских храмов, ничего не выходило: силы восточной магии всячески преграждали путь Принцу Эдуардо (такому-то). Как, впрочем, и это, и жертвоприношения голубей, петухов и черного козла по заказу Дионизии Ошосси, желающей защитить свою куму от дурного глаза и злодеев. Эшу отринул галантного соблазнителя, коварного возлюбленного вдов, который похищал их одинокие сердца, а заодно и их деньги, золото, серебро и драгоценности.
    
    
     
      
4
     
     
Все восемь месяцев своего вдовства, не считая первого, полного горя и отчаяния, дона Флор провела в хлопотах самого невинного свойства. Окончание строгого траура ознаменовалась тем, что она стала навещать дядю с теткой и самых близких подруг, отдавая остальное время занятиям в школе, выполнению заказов и беседам с соседками. В июне она варила канжики, жарила целые подносы памоний и манауэ,[25] готовила ликеры. Но дом ее был закрыт для посторонних даже в дни святого Антония, святого Иоанна и святого Петра, покровителя вдов. Мальчишки, пришедшие полакомиться канжикой, жгли костры у ее дверей, приходили также дона Норма, дона Гиза и еще несколько подруг, они проводили праздничный вечер в тесном кругу, но без особого веселья. Канжику, памоньи и ликер дона Флор готовила для дяди с теткой друзей и учениц, чтобы угощать их на праздник кукурузы.
     
Еще до появления Принца она стала вести менее замкнутый образ жизни. В сентябре, накануне праздника Козьмы и Дамиана, в день поминовения усопших, она сняла с себя траур. Праздник начался с утра треском хлопушек и кончился глубокой ночью головокружительным феррободо.[26] Теперь двери доны Флор были открыты не только для друзей, но и для посторонних. По обычаю, она приготовила куруру и угостила кое-кого из соседей и друзей, выполнив свой долг перед покойным. Мирандон пришел с женой и детьми; Дионизия Ошосси — только с ребенком, так как муж ее возил в это время грузы между Аракажу, Менедо и Масейо.
     
Подруги старались расшевелить дону Флор: вытаскивали ее за покупками, приглашали в кино и в гости; она побывала на двух спектаклях с Прокопио, и оба раза смеялась до слез.
     
Но иногда она отказывалась от приглашений, ссылаясь на усталость, и у нее возникало какое-то неприятное ощущение, которого она не могла объяснить: будто вся эта суета, работа и даже веселье только утомляют ее, но не могут заполнить жизнь, ставшую вдруг унылой и никчемной. То была не физическая усталость, всегда благотворная, от которой она всю ночь спала крепко и непробудно, но какая-то изнурительная, изматывающая.
     
Правда, у нее не было сейчас никакого повода для огорчений и уныния; жизнь ее была веселой и разнообразной, как никогда раньше. Она развлекалась, у нее вновь появилось много приятных забот, и все же время от времени на нее нападала тоска, словно мимолетное облако омрачало солнечный день. У нее были дядя и тетя, которых она очень любила, Марилда, к которой она относилась как к младшей сестренке, почти как к дочери. Девушка поверяла ей свои тайны, мечты стать певицей на радио. Дона Флор гуляла, слушала все передачи подряд и читала романы для девиц, которые ей хвалила Марилда, выслушивала кумушек, предлагавших ей женихов. А претенденты, которыми торговали на этом невольничьем рынке, подробно описывая их достоинства и недостатки, даже не подозревали об этой забаве. Что бы они сказали, если б узнали о сватовстве, которого вовсе не желали, тем более что все они были отвергнуты?
     
— Сеу Раймундо де Оливейра, это какой же? Который помогает сеу Алфредо вырезать из дерева святых? Нет уж, уволь меня, Жаси, он хороший человек, но у него слишком грустное лицо, и еще почему-то он живет в церкви… Поищи, пожалуйста, другого…
     
Но других она тоже отвергла. Те же, у кого красота сочеталась с деловыми качествами, — увы! — уже были женаты, и рассчитывать на них не имело смысла. Например, профессор Энрике Освалд из Академии изящных искусств, родственник Ареалов; Шавес, щеголеватый архитектор, строивший дом неподалеку; сеу Карлитос Майя, владелец не очень солидного туристского агентства; испанец Мендес; сеу Вивалдо, хозяин похоронного бюро, и, наконец, красавец Женаро де Карвальо, по которому тайно вздыхали все девушки, ибо дона Наир даже близко не подпускала их к своему мужу.
     
В конце концов, поскольку дона Флор высмеивала всех женихов, свахи от нее постепенно отставали и не предлагали больше новых претендентов.
     
Так протекала жизнь доны Флор, безмятежная и не лишенная приятных волнений, когда вдруг в начале лета, жарким декабрем, появился Принц, прочно обосновавшийся у фонаря, будто пустил в мостовую корни.
     
После того как дона Флор сходила за покупками с доной Нормой, не оставалось никаких сомнений насчет того, что за муза вдохновляла бледного юношу на глубокие вздохи и томные взгляды. Дона Флор сгорала от стыда, оскорбленная страстью этого наглеца, словно дала ему повод, забыв о скромности и осторожности, приличествующих вдове. Наверное, она слишком много улыбается и слишком часто выходит из дому, раз любой нахал почитает себя вправе торчать подле ее дома и пялить глаза на ее окна. Какой позор! Но что он замышляет?
     
Очевидно, ничего хорошего, и дона Флор вздыхала, запирая двери и окна после того, как дона Норма посоветовала ей вести себя как можно осторожнее. Доне Норме не понравился этот бледный красавец, его юное лицо, элегантность и вкрадчивые манеры. А вдруг обе они обманываются на его счет? А вдруг у него самые лучшие намерения и вообще он человек порядочный, заслуживающий всяческого уважения и даже руки доны Флор?
     
Но даже если это и так, дона Флор вовсе не намерена ни снова выходить замуж, ни удерживать у своих окон рьяного вздыхателя; она не из тех легкомысленных женщин, которые оскверняют память о покойном муже, сбрасывая с себя траурное платье в доме свиданий.
     
Даже дона Норма старалась образумить ее. Стоит ли так возмущаться молодым человеком? До сих пор, во всяком случае, он ведет себя очень почтительно: только смотрит на нее и сопровождает на расстоянии. В конце концов, дона Флор не невинная девушка, и нет ничего страшного в том, что за ней ухаживает мужчина, пускай его намерения еще и не понятны. Она красивая, одинокая женщина, почему бы ему не желать ее и не добиваться ее расположения? Судя по всему, он отдает должное ее красоте и ее достоинствам. Дона Флор не собирается выходить замуж, ну и не надо, хотя трудно согласиться с такой глупостью; сейчас не время это обсуждать, но зачем же обижать того, кто явился сюда с добрыми чувствами? Почему не отклонить его предложение в вежливой форме: «Я очень польщена и все же не настолько глупа, чтобы снова выходить замуж!»
     
Дона Флор только посмеивалась над уговорами подруги. Однако, вернувшись домой из магазинов и заметив, что вздыхатель, все время следовавший за ними по пятам, снова стоит у фонаря, она в негодовании захлопнула окна. Потоптавшись в нерешительности, огорченный юноша оставил свой пост.
     
Через щели жалюзи за этой сценой наблюдали кумушки, и все они единодушно осудили поступок доны Флор. В том числе и дона Гиза, которая случайно увидела все это. Начитанная и образованная женщина, она была слишком наивна и доверчива. «О, — сочувственно воскликнула дона Гиза при виде вызывающего поведения доны Флор, — бедный юноша пал жертвой феодальных предрассудков и отсталых взглядов!» Ее слова пролили бальзам на раны уязвленного Дон-Жуана.
     
Бедному юноше ничего больше не требовалось: тут же, на улице, в слезном и пылком признании он открыл свое сердце и поведал американке о своих честных намерениях, своей горячей любви и ужасном отчаянии. Он представился ей Отониэлом Лопесом, тридцатилетним холостяком, коммерсантом из Итабуны, хозяином мануфактурной лавки и владельцем небольшой какаовой плантации. Приехал он в столицу штата немного развлечься, но, увидев дону Флор, лишился покоя, буквально обезумел от любви и не представляет себе, как будет дальше жить, если она не выслушает его. Он знает, что дона Флор — вдова и серьезная женщина, этого ему вполне достаточно, ведь и ему пора жениться. Если она бедна, тем лучше: его состояния вполне хватит, чтобы жить вдвоем, ни в чем не нуждаясь.
     
Мошенник сразу же очаровал дону Гизу своей учтивостью, и ему удалось вызвать ее на откровенность, выведав о доне Флор все, что его интересовало. Что дона Флор небогата, до миллионерши ей далеко, но кое-какие сбережения у нее есть, что теперь, когда умер муж, который проигрывал ее заработки, она сумела кое-что скопить и предпочитает все свои сбережения держать дома, вместо того чтобы поместить в какое-нибудь дело или положить в банк под проценты. Чрезмерно откровенная дона Гиза, любившая к тому же покритиковать чужие ошибки, назвала это проявлением отсталости и в заключение сказала: «В один прекрасный день какой-нибудь жулик пронюхает о ее деньгах и украдет их, вот чем это кончится!»
     
Принц возразил, что только подлец может обокрасть дону Флор, женщину, судя по всему, добрую, порядочную, бесхитростную и бескорыстную. Он же о другой жене и не мечтает. В разговоре мошеннику удалось также выведать у доны Гизы обо всех драгоценностях доны Флор: бирюзовом кольце из Франции и старинных золотых серьгах с бриллиантами — единственной дорогой вещи тети Литы, если не считать кошек, сада и мужниных акварелей. Тетя Лита никогда не надевала этих серег и, решив оставить их в наследство племяннице, отдала доне Флор на хранение, чтобы та могла их носить когда захочет, отдала, но не подарила, пока приберегая серьги на случай длительной болезни, пожара, в общем неожиданной беды. А кто в этом мире от нее гарантирован?
     
Кончилось тем, что дона Гиза стала поверенной в делах Принца. Она пообещала уговорить доку Флор принять и выслушать мнимого итабунца, даже в том случае, если та категорически откажется от помолвки и замужества. Принцу ничего другого и не надо было: он не сомневался в своем красноречии и неотразимости, поскольку еще ни разу не потерпел поражения. Лишь бы его выслушали, помолвка тогда наверняка состоится, а значит, денежки вдовы окажутся у него в кармане. Еще ни одна женщина не устояла перед его обаянием.
     
В тот вечер после уроков Марилда зажгла свет в гостиной и, включив радио, распахнула окно; настойчивого поклонника у фонаря не оказалось. Марилда позвала дону Флор и показала ей на пустой тротуар.
     
Вдова объяснила, что наглец убрался, поскольку получил недвусмысленный отказ. И все же изредка она бросала взгляды на улицу, в глубине души несколько разочарованная: разве это любовь, если мужчина отступает перед первым же препятствием? Взять хотя бы Педро Боржеса, когда он ухаживал за ней. Дона Флор была с ним жестока: возвращала письма, отказывалась от подарков, дерзила, а он твердо стоял на своем и даже явился к ней с обручальными кольцами. Вот это любовь! А этот ушел только потому, что она захлопнула окно…
     
Как бы невзначай дона Флор несколько раз подходила к окну и с удовлетворением отмечала, что ее поступок имел и положительный результат: молодой человек больше не появлялся.
     
Ложась в постель, дона Флор с безразличным видом пожала плечами: что ж, тем лучше. Если она действительно не собирается выходить замуж, стоит ли тогда интересоваться поклонником, чьи чувства столь недолговечны. Подобное тщеславие не украшает женщину в ее положении.
     
Впервые за последнее время она не заснула крепким, бодрящим сном. Лежа с открытыми глазами, дона Флор размышляла. Тверда ли она в своем намерении не выходить замуж, жить спокойно и одиноко, не пускаясь в новую брачную авантюру? Разумеется! Она так решила, значит, все! И думать об этом больше не стоит, здесь нет места колебаниям. Она не сомневалась в своей стойкости и от души смеялась над подругами и кумушками, предлагавшими женихов, и доной Динорой, предсказавшей брак с видным сорокалетним мужчиной. И вдруг потеряла сон из-за какого-то болвана, который торчит на углу!
     
На другой день довольно рано взволнованная дона Гиза зашла к доне Флор, чтобы подробно рассказать о своем разговоре с коммерсантом из Итабуны. Она не могла прийти накануне, как собиралась, поскольку три раза в неделю по вечерам давала уроки английского ученикам, проходившим курс обучения экстерном, и очень уставала.
     
Невыспавшаяся дона Флор рассеянно слушала ее, превозмогая головную боль. Принять и выслушать поклонника? Но какой в этом смысл, если она решила больше не выходить замуж? Только время зря терять. Дона Гиза стала убеждать ее, взывая к благоразумию, и в конце концов уговорила пока не давать окончательного ответа. Не желая обидеть подругу, дона Флор обещала еще подумать и не прогонять вздыхателя. Потом явилась дона Норма занять дрожжей для пирога и охотно включилась в разговор. Богатый коммерсант из Итабуна? Подумайте, как можно ошибиться… Этот мозгляк оказался серьезным и солидным человеком с состоянием, отличной партией. А ведь такой худой и бледный…
     
— Извини, Флор, если тебе это неприятно… Но цвет его лица напоминает что-то очень неаппетитное…
     
Вечером Принц снова занял свой наблюдательный пост, он улыбался и смотрел прямо на окна доны Флор. Он заметил, что она несколько раз промелькнула с кокетливым бантиком в волосах, и решил, что это хороший знак. Ученицы дивились тому, что их преподавательница, обычно спокойная, так нервничает. Но это и понятно: дона Флор плохо провела ночь, у нее сильное сердцебиение и болит голова. Дона Дагмара, бойкая и красивая болтушка, очень острая на язык, лукаво заметила:
     
— Это вдовья мигрень, моя дорогая, но от нее есть прекрасное лекарство — замужество…
     
— Замужество? Упаси бог…
     
— Не хотите, не надо… Это лекарство можно принимать, и не состоя в браке. Одним словом, в вашем доме не хватает мужчины. — Дона Дагмара весело расхохоталась.
     
Вслед за ней засмеялись и остальные ученицы. Дона Флор почувствовала, что краснеет, точно воровка, застигнутая на месте преступления, или изобличенная лгунья. Неужели, забыв о достоинстве и скромности, она проговорилась, что мечтает найти жениха, словно уличная девка, которая предлагает себя всем подряд? Неужели оттого, что она подшучивала над неудачливыми свахами и предсказаниями доны Диноры, вокруг стали шептаться, будто ей не терпится лечь в постель с мужем или любовником? Но это же несправедливо! Вряд ли можно найти на свете другую вдову, столь же чистую и безупречную.
     
День выдался беспокойный, дона Флор избегала подходить к окнам, даже чтобы покричать доне Норме или Марилде. Теперь она знала, что сама во всем виновата, что никогда прежде ей так не хотелось выглянуть на улицу, словно там что-то притягивало ее. Какой стыд!
     
Вот почему, когда дона Амелия зашла пригласить ее на французский фильм, не очень скромный и поэтому пользовавшийся успехом, она с радостью согласилась, боясь еще одной бессонной ночи. После кино дона Флор обычно засыпала как убитая. Добрые соседи не могли сейчас придумать ничего лучше, к тому же о фильме много писали в газетах и горячо спорили соседи. Дона Эмина была от него в восторге, а доктор Ивес возмущался, считая его безнравственным! Дона же Гиза прищелкивала языком от удовольствия, вспоминая некоторые сцены, например у озера, когда обнаженные любовники обнимаются, тесно прижимаясь друг к другу. Марилда даже расстроилась оттого, что ее не пустили на этот фильм, запрещенный для юношей и девушек, которым не исполнилось восемнадцати лет. Возмутительное насилие над молодежью!
     
Как это обычно случалось, когда они ходили куда-нибудь с сеу Руасом, они опоздали: уже показывали киножурнал, и в переполненном зале было темно. С большим трудом им удалось найти места в разных рядах. Дона Флор устроилась где-то в центре зала, рядом с парочкой, наверное женихом и невестой, которая сидела, держась за руки и прижимаясь. Свист и улюлюканье раздались при первых же кадрах: действие происходило в кабаре на площади Пигаль. Стараясь не обращать внимания на парочку по соседству, дона Флор напряженно следила за сложным сюжетом фильма.
     
И вдруг почувствовала на своей шее чье-то горячее дыхание и услышала нежный голос, который отчетливо различала, несмотря на крики вокруг. Этот голос шептал ласковые слова, говорил о любви, о ее прекрасных глазах и роскошных волосах, о ее красоте так, как никогда и никто еще ей не говорил. Не надо было оборачиваться, чтобы узнать, кому принадлежал этот вкрадчивый голос, шептавший изысканные комплименты. Дыхание, напоминавшее легкое дуновение ветерка, щекотало шею доны Флор. В ушах звучала мольба и хвала ее прелести, которые сливались в приятную, тягучую песню.
     
Дона Флор наклонилась вперед, чтобы отдалиться от Принца, но лишь вспугнула влюбленных, а Принц тоже нагнулся и продолжал свое пылкое объяснение. Однако дона Флор не желала его слушать, как не желала видеть влюбленных по соседству, совсем забывших, где они находятся, она хотела только вникнуть в сложную историю, разворачивавшуюся на экране.
     
Публика неистовствовала, началась знаменитая сцена у озера: едва одетую актрису обнимал гигант с безумным лицом, парочка рядом с доной Флор тоже не стеснялась. Такого неприличия ей еще не доводилось видеть!
     
А голос сзади молил о любви, просил разрешения хотя бы раз посетить ее, рассказать о своем положении в обществе, своих достоинствах, своих намерениях, бросить к обожаемым маленьким ножкам итабунский магазин, полный товаров, и преданное сердце, сгорающее в огне страсти.
     
Шеи доны Флор касалось теплое дыхание, ласковый голос нашептывал слова, прекрасные, как стихи, под крики публики на экране обнимались актеры и обнималась парочка рядом, а за спиной у себя дона Флор ощущала невидимое и волнующее присутствие мужчины. Куда было деваться порядочной и скромной вдове?
     
Она даже не взглянула на Принца, когда он, стоя в дверях, послал ей умоляющий взгляд. Дона Флор опустила голову и вместе с доной Амелией, возмущенной фильмом, и ее мужем, который гораздо больше возмущался безобразным поведением молодых хулиганов, прошла мимо. Уж лучше бы она не ходила, ответила дона Флор на вопрос Руасов, от криков у нее разболелась голова и она едва успевала следить за действием фильма, а тут еще рядом эти двое бесстыдников.
     
Уставшая после кино и после бессонной ночи накануне, дона Флор решила принять снотворное. Но и во сне ее продолжал преследовать настойчивый поклонник, его дыхание, его голос. Всю ночь ей снились удивительные, странные сны, без начала и без конца.
    
    
     
      
5
     
     
Она видит себя на многолюдной площади, в центре хоровода, совсем как в детской игре. Хоровод состоит из претендентов на ее руку и сердце; тут и потный профессор Эпаминондас Соуза Пинто, и антиквар Мамед, и мастер Раймундо Оливейра, вырезающий из дерева святых, и адвокат без диплома Алуизио, кум доны Энаиды, который является то одетым с иголочки чудаком, то придурковатым деревенщиной. Ведет хоровод уже известный нам коммерсант из Итабуны, состоятельный Отониэл Лопес, то есть наш дорогой Принц, некий Эдуарде, соблазнитель вдов, неутомимо прокладывающий себе путь к одинокому сердцу доны Флор и ее деньгам, которые, руководствуясь добрым вдохновением и похвальной осторожностью, она предпочитала хранить дома, вместо того чтобы рисковать, положив в банк либо поместив в какое-нибудь дело.
     
И площадь, и хоровод заключены в огромный хрустальный шар, сквозь который, красуясь своими вставными челюстями, глядит дона Динора, она же дирижирует хороводом. Женихи медленно кружатся вокруг доны Флор и поют:
     
      
       
Ай, Флорзинья, ты без пары
       
вышла в круг…
       
Где ж твой друг?
      
     
     
А дона Флор, по очереди рассматривая каждого жениха, отвечает:
     
      
       
Не волнуйтесь! Не останусь
       
я без пары.
       
Вот он мой дружок-профессор!
       
И не старый!
      
     
     
При этом она изо всех сил толкает Эпаминондаса Соузу Пинто, выбирая его своим партнером, и тот очень неловко танцует перед ней, раздраженно напевая скрипучим голосом:
     
      
       
Я отправился в Тороро
       
из ручья напиться.
       
Не напился — а влюбился
       
в смуглую вдовицу…
      
     
     
Затем профессор преподносит доне Флор все свое имущество: грамматику, экземпляр «Луизиады»[27] с карандашными пометками, Второе июля[28] и Ришуэльское сражение.[29] Засим следуют еще несколько национальных праздников, один малоизвестный генерал и корабль в бутылке («на нем мы отправимся в плаванье, сеньора»). Но вот он спотыкается о собственные гамаши и сразу же исчезает вся его элегантность, а вместе с ней и зонт. Дона Флор хохочет, видя, как он пытается сохранить равновесие. Как он смешон! Только американка, у которой не было ни такта, ни должного уважения к серьезному и напыщенному дону Пинто, могла предложить его в женихи.
     
И дона Флор продолжает безудержно хохотать над игривым стариком, который спотыкается и все же не оставляет своих попыток стащить с ее подвенечной фаты цветы флердоранжа, символ невинности. Прекрасная дона Флор ударом навсегда изгоняет из хоровода этого претендента на ее руку.
     
Итак, она вновь стала невинной, лишившись, однако, скромности. Вся в белых кружевах и тафте, с фатой и флердоранжем, она кружит и кружит перед женихами, надувая широкую юбку и соблазняя их своей девственностью.
     
Горя желанием, дона Флор предлагает себя в жены всем подряд, точно старая дева, потерявшая всякую надежду, одного за другим приглашает она женихов на танец и обещает отдать свою девственность тому, кто сумеет похитить у нее флердоранж и оборвать лепестки, но при условии, что все это будет скреплено браком. Невинная девушка не может рисковать.
     
Она сладко поет и танцует, откровенно покачивая бедрами, а затем вытаскивает женихов одного за другим в центр хоровода и предлагает себя, и что-то в ней есть жалкое и отталкивающее.
     
Вот она берет себе в партнеры Мамеда, который танцует саракатейо, чего дона Флор никак не ожидала от такого серьезного господина. В одной руке он держит старинный серебряный канделябр, в другой — фарфоровую ночную вазу с чуть заметной трещиной и голубым пейзажем, изображающим английскую деревню, — вещь очень ценную и редкую. И то и другое он готов отдать в обмен на ее девственность, да еще четыреста пятьдесят мильрейсов обещает. Однако как он достанет до ее цветов, если руки у него заняты этими странными предметами? Дона Флор танцует вокруг антиквара, щекочет его живот, стряхивает с него пыль веков, хохочет и потешается.
     
Сеу Раймундо де Оливейра танцует легко. Он приносит ей в дар пророков, Библию, древних и новых святых, священных животных: осла и рыб, — а также почти одиннадцать тысяч девственниц, не считая тех трех-четырех, уже подаренных своему хозяину сеу Алфредо. Настоящие непорочные девы, которых Раймундо отказался продать сеньору Марио Краво, архитектору Льву и инженеру Арауто Лиме, искавшим себе секретарш. Но если у сеу Раймундо столько девственниц, зачем ему еще одна? Непомерный аппетит или тайный порок? Неужели так велик его публичный дом и так обширна клиентура?
     
— Мой публичный дом — это все небо, дона Флор, а мне нужно лишь поцеловать ваши розовые губки. Я старый грешник, пришел из Ветхого завета и направляюсь прямо в Апокалипсис.
     
— Ну, так и катитесь туда! — отвечает ему дона Флор.
     
На смену сеу Раймундо приходит сеу Алуизио, хорошо сложенный, порядочный и достойный мужчина, хотя и немного простоватый. Он держится очень корректно и в очень изысканных выражениях просит ее руки. Почти дотянувшись до флердоранжа, он чуть не срывает другой цветок доны Флор. Но дона Флор не так глупа и не дает себя увлечь, несмотря на все уловки и вкрадчивые речи адвоката.
     
— Пойдем в церковь, дорогая, у меня уже все готово: и оглашение и епископское благословение, я даже исповедался и получил отпущение грехов.
     
— А вы не обманете меня, сеньор? Если хотите жениться, давайте оформим брак у судьи и у падре.
     
— Неужели вам недостаточно церковного благословения? Что стоят людские законы в сравнении с законом божьим?!
     
— Оставьте при себе, сеу доктор, своего падре и свою исповедь. Уж вы меня извините, но без согласия судьи вы ничего не добьетесь и не сорвете лепестков с моего цветка.
     
— Моя вдовушка, моя дорогая вдовушка, — нежно шепчет молодой, красивый и стройный брюнет с умоляющим и томным взором. Он выходит в круг, и дона Флор ощущает его теплое дыхание, от его песни у нее кружится голова:
     
      
       
Ну-ка, ну-ка, топни ножкой!
       
Ты мне нравишься!
       
Ну-ка, ближе стань немножко —
       
не раскаешься!
      
     
     
Он исполняет какой-то знакомый танец так, как не танцуют даже актеры кабаре. Как же этот танец называется? В ушах доны Флор звучит приятный голос:
     
      
       
Этой ночкою короткой
       
пользуйся, вдовица.
       
Кто не выспится сегодня —
       
завтра отоспится.
      
     
     
На рассвете дона Флор уже не девственница, но и не вдова. Исчезли подвенечная фата и цветы невинности — флердоранж, исчезло белое одеяние невесты. На ней траурная вуаль и мантилья, в сердце грусть и отчаяние, а в руках пышная роза, темно-красная, почти черная.
     
А она так мечтала о белом подвенечном наряде — ведь ей так и не пришлось надеть его в свое время, к свадьбе, лепестки ее непорочности уже осыпались под дуновением бриза в Итапоа.
     
Можно было шутить над хлопотами подруг и кумушек, над предсказаниями доны Диноры, разыгрывая из себя недотрогу, не знавшую мужчин, кроме умершего супруга. Почему не позабавиться?!
     
Но к галантному молодому человеку на углу улицы, благородному Принцу, который казался совсем юным и уже успел разбогатеть, она не может так относиться… Сколько девушек вздыхает по нему, а он потерял голову от доны Флор, бедной вдовы. Над преуспевающим коммерсантом из Итабуны, завидным женихом для любой девушки, тем более для вдовы, нельзя шутить. Его горячее дыхание словно растопило лед в ее сердце, вновь воскресив в нем чувства, которые она считала навсегда умершими, вновь воскресив страсть, и дона Флор лишилась покоя.
     
Она не может смеяться над ним, не может не замечать его присутствие, потому что он не выдумка подруг и кумушек, как остальные, а живой мужчина, стоящий у фонаря, устремив влюбленный взгляд на окна ее гостиной. Еще немного, и он обоснуется в ее доме, обнимет ее. Когда он шел за нею по улице или согревал ее в кино своим дыханием и речами, ее решимость начинала колебаться, отступая перед потухшим было пламенем желаний.
     
Теперь дона Флор знает, почему, несмотря на все приятные развлечения и всю занятость, она чувствовала себя такой никчемной и опустошенной. Рядом с ней танцует молодой человек и внушает ей: выспишься на рассвете. Этот танец хорошо ему знаком, его обычно танцуют в кабаре, а не в хороводе. Но откуда знает его дона Флор?
     
И вдруг, забыв обо всем на свете, дона Флор срывает с лица вуаль, протягивает жениху руку, и хрустальный шар лопается:
     
      
       
Мне, смуглянке, быть одной
       
не случается.
       
Бледный юноша со мной
       
обвенчается,
       
благородный кавалер,
       
Принц из сказки…
      
     
     
Но тут вспоминает, что это за танец, — это танго, которое она танцевала молоденькой девушкой в доме майора и семь лет спустя в Палас-отеле. Бледный молодой человек исчез вместе с хрустальным шаром и доной Динорой. Перед нею покойник, памяти которого она не сумела быть достойной. Перед нею ее муж. Он в негодовании поднимает руку и дает ей пощечину. Дона Флор падает на железную кровать, и покойный муж срывает с нее вдовье платье, сыпятся лепестки флердоранжа. Он хочет видеть ее обнаженной, он не любит заниматься любовью одетыми. Ах тиран, бесцеремонный и требовательный…
     
Сделав над собой отчаянное усилие, дона Флор просыпается, кругом ночь, и ей становится страшно. Мяукают коты на крышах и во дворах, о ее сон без начала и без конца, ее утраченный покой!
    
    
     
      
6
     
     
Минули долгая ночь раздумий, страха, боязнь одиночества и насмешек, мучительное желание и слезы на заре. Очень рано, едва наступил рассвет, покончивший со всеми ее сомнениями, дона Флор уселась перед зеркалом, чтобы одеться и причесаться. Она надушилась и стала примерять серьги тети Литы, а затем другие украшения и платья: ей снова захотелось стать франтихой, как в те времена, когда она жила на Лайдера-до-Алво и одевалась, как девушка из богатой семьи. К утру дона Флор уже была нарядно одета — бледный юноша не раз появлялся до завтрака. К тому же было воскресенье, и дон Клементе произносит сегодня в церкви проповедь.
     
К завтраку пришел Мирандон, теперь ставший редким гостем, с женой и детьми. Один из них, крестник доны Флор, преподнес ей фрукты и воротничок, искусно связанный кумой. Дона Флор очень удивилась подаркам и тогда Мирандон ей напомнил, что сегодня 19 декабря, день ее рождения. Дона Флор была тронута добротой и вниманием друзей; утратив всякий интерес к праздникам, она забыла даже об этом дне. Жена Мирандона не поверила.
     
— Забыли? Но почему тогда вы сегодня такая нарядная с самого утра?
     
А Мирандон грустно сказал:
     
— Помните, кума? Прошел ровно год с того вечера в «Паласе», я всегда буду его помнить…
     
Да, прошел ровно год. И дона Флор нарядилась, причесалась, завязала в волосах бант, надела бриллиантовые серьги, надушилась самыми лучшими духами, но отнюдь не по случаю дня своего рождения, о котором начисто забыла. Зато о нем помнили ее дядя с теткой, а также дона Норма, дона Гиза, дона Амелия, дона Эмина, дона Жаси и дона Мария до Кармо. Они принесли ей в подарок туалетное мыло, духи, сандалии, отрезы.
     
— Ты сегодня прямо красавица, Флор, такая элегантная! — заметила дона Амелия.
     
— Это что! Вот в прошлом году она действительно была неотразима!.. — сказала дона Норма, тоже помнившая поход в «Палас». — И получила тогда в подарок кое-что посущественнее…
     
— В этом году у нее подарок не хуже… — послышался вкрадчивый голос доны Марии до Кармо, известной сплетницы.
     
— Какой? — заинтересовалась жена Мирандона.
     
Дона Эмина и дона Амелия, хихикая, поведали ей новость.
     
— Да что вы говорите!..
     
— Человек он порядочный, — высказала свое мнение дона Гиза, — благородный.
     
Мирандон отправился в бар на Кабесу, где по воскресеньям собирались выпить виски богачи из Ильеуса во главе с фазендейро Мойзесом Алвесом. Подруги весело болтали в гостиной, пока дона Флор, надев на свое нарядное платье фартук, готовила вместе с Марилдой праздничный завтрак.
     
Только днем Принц явился пожинать плоды вчерашнего посева, то есть содействия доны Гизы и пылкого объяснения в темном зале кинотеатра. Бледный от страсти и нетерпения, никогда еще он не походил так на Христа, совершающего свой мученический путь на Голгофу. Накануне Принц сказал своей любовнице, глупенькой, но грациозной девушке, на которую истратил последние гроши, позаимствованные у очередной вдовы, вздорной толстухи доны Амброзины Аррузы:
     
Сегодня я возьму эту крепость и лягу в постель с вдовицей.
     
Лу прижалась к чахоточной груди Мощей.
     
— Она так же безобразна, как и предыдущая? Или красавица?
     
Ревнивая Лу не понимала жесткой морали Принца, что, разумеется, было не к лицу сожительнице столь многоопытного и строгого в своих принципах профессионала.
     
— Я тебе уже говорил, дорогая, красивая она или безобразная, для меня не имеет никакого значения. Неужели ты не понимаешь, что это просто сделка, финансовая операция? Меня не интересуют прелести вдовы, глупышка, главное, чтобы у нее были деньги и кое-какие безделицы…
     
Первой заметила Принца дона Эмина. Она поспешила оповестить об этом дону Флор.
     
— Уже пришел… — сказала, усмехнувшись, вдова.
     
Шум голосов и беготня взволнованных женщин нарушили покой Мирандона, который благодушествовал после сытного завтрака. Заинтересовавшись, он тоже подошел к окну, где толпились соседки, и увидел на противоположной стороне улицы, у фонаря, рядом с особняком сеу Бернабо, некоего Эдуарде, известного под кличкой Принц. Он стоял в небрежной позе, чистил ногти спичкой и вежливо улыбался.
     
— Что здесь делают Мощи?
     
— Какие Мощи?
     
— Ну, Принц, этот мошенник и редкостный жулик…
     
Он хотел добавить: «повелитель вдов», — но, внимательно взглянув на женщин, застывших в тягостном молчании, сразу все понял. Однако сделал вид, что ничего не заметил, и с присущей ему деликатностью продолжал, улыбаясь:
     
— Известный аферист; он надувает дураков сказками о выигрышных билетах, организует сбор пожертвований на несуществующие больницы, о его художествах часто пишут в газетах…
     
— Я никогда ему не доверяла… Достаточно взглянуть на его лицо… — заявила дона Норма.
     
— Наверное, он собирается обокрасть кого-то, может быть аргентинца или еще кого-нибудь… — заключил Мирандон.
     
— Должно быть, аргентинца, я видела, как они разговаривали, — не моргнув глазом соврала дона Норма: она тоже была баиянкой, а значит, тактична и деликатна не меньше Мирандона.
     
Оставив потрясенных женщин и примолкшую дону Флор, у которой навернулась на глаза одна-единственная слезинка, поскольку подобная низость большего и не заслуживала, Мирандон будто невзначай пересек улицу и подошел к Принцу. Сквозь жалюзи, тут же закрывшие окна, женщины увидели, как он разговаривал с мошенником. Принц продолжал улыбаться, даже когда совсем запутался в объяснениях, а Мирандон энергичным жестом указал ему на спуск к Нижнему городу. Прильнув к окнам, женщины наблюдали эту короткую немую сцену.
     
Надо отдать должное Принцу: он умел признавать себя побежденным и никогда не лез в бутылку, глупо упорствуя и подвергая себя риску попасть в тюрьму или оказаться избитым. Не повезло ему дьявольски! Надо же было взять на прицел куму Мирандона! Он еще счастливо отделался, оставшись целым и невредимым. Принц искренне уверял, что ничего не знал о дружбе Мирандона с доной Флор, иначе бы и не зашел на эту улицу…
     
Даже не подняв глаз на окна доны Флор, он переменил курс и вышел в открытое море, по направлению к Ладейра-да-Прегисе. Но не доходя до Нижнего города, увидел благочестивую вдову, направлявшуюся в церковь, в трауре и вуали, опущенной на лицо. Принц, верный своему нелегкому ремеслу, кинулся к новой гавани, вмиг изобразив томную улыбку и умоляющий взор.
    
    
     
      
7
     
     
Принца никогда больше не видели в тех краях, однако еще долго о нем ходили разговоры, и уж обязательно его вспоминали, когда появлялся новый претендент на руку и сердце доны Флор. Раньше она подшучивала над женихами вместе с соседками, теперь же отказывалась даже говорить на эту тему, не скрывая своего раздражения при малейшем упоминании о браке и воспринимая это как оскорбление.
     
Подруги и кумушки, словно заключив молчаливый договор, некоторое время вообще не касались этого больного вопроса, будто смирились с твердым решением доны Флор остаться вдовой и никогда больше не выходить замуж. Если какая-нибудь болтливая старушка порывалась вдруг обсудить эту благодатную тему, ей тотчас напоминали о Принце и она умолкала, словно мошенник все еще стоял у фонаря и издевался над всеми. К тому же дона Норма — пожизненная президентша квартала, особа, в общем либеральная, но в случае необходимости становившаяся неумолимым диктатором, категорически запретила всякие разговоры о браке.
     
Несколько недель после памятного дня рождения дона Флор не имела ни минуты покоя: соседи то и дело приглашали ее к себе, были к ней очень ласковы и внимательны. Она посмотрела почти все новые фильмы, ходила по гостям, бегала с подругами по магазинам и по окончании вечерних занятий сама придумывала, куда бы отправиться.
     
— Норминья, чернушечка моя, куда это ты собралась такая разодетая? И почему ничего мне не говоришь?
     
— На похороны, дорогая. Мне только что сообщили, что умер сеу Лукас де Алмейда, наш хороший знакомый и дальний родственник Сампайо. Внезапно, от сердечного припадка. Сампайо не захотел пойти, ты же его знаешь, а тебе я ничего не стала говорить, потому что ты не была знакома с покойным. Но если хочешь, можем пойти вместе… Похороны будут, судя по всему, богатые…
     
Она ходила с доной Нормой на панихиды и похороны, на дни рождения и крестины. И в печали и в радости ее подруга не теряла своей энергии, поэтому и праздники, и похороны, на которых она оказывалась, проходили удачно. Дона Норма сразу же брала в свои руки бразды правления, радовалась чужой радости, сочувствовала горю, помогала в беде, поддерживала беседу, с аппетитом ела и пила всегда в меру; когда нужно было, улыбалась, когда нужно было, плакала. В любом собрании, даже самом скучном, никто не мог сравниться с доной Нормой, немного сумбурной и жизнерадостной женщиной. «Это — колосс», — отзывалась о ней дона Энаида, «монумент», — заявлял Мирандон, ее поклонник, «святая», — считала дона Амелия, «хорошаяподруга», — говорила дона Эмина, и не только она.
     
Ураган… — стонал Зе Сампайо, страдавший от слишком бурной деятельности доны Нормы.
     
— Второй такой женщины не сыщешь на всем свете, сеу Сампайо; вся улица считает ее своей матерью, — не соглашалась с ним дона Флор.
     
— Да, но мне не по силам такое количество детей, дона Флор, я от них устал… — мрачно возражал сеу Сампайо.
     
Несколько раз вместе с доной Гизой дона Флор посещала пресвитерианскую церковь на Кампо Гранде — американка распевала там псалмы так же вдохновенно и с тем же пылом, с каким читала Фрейда и Адлера, обсуждала социально-экономические проблемы и танцевала самбу. За эти посещения дону Флор мягко отчитал дон Клементе, сказавший с ласковым упреком:
     
— Говорят, ты стала пресвитерианкой, Флор, это правда?
     
Пресвитерианкой? Какая чушь! Она только два или три раза заходила в их церковь с подругой просто из любопытства и от нечего делать. У вдовы так много свободного времени, падре.
     
Вместе с Руасами она совершила приятную поездку на субботу и воскресенье в Алагоиньяс, родные места соседей. Побывала как-то с доной Дагмарой на занятиях гимнастикой по системе йогов, которые проводила грациозная и миниатюрная женщина, гибкая, как прутик. Но занятия эти совпадали по времени с занятиями в кулинарной школе, и дона Флор не смогла — хотя и очень хотела — научиться этим трудным упражнениям, которые, если верить рекламе, «делали тело ловким и упругим, а душу чистой и здоровой», «гарантировали физическую и моральную устойчивость и совершенную гармонию между душой и телом, без которой жизнь становится грязной и мерзостной». За последние месяцы дона Флор и сама убедилась: борьба духа и тела превращает жизнь в Дантов ад.
     
Вместе с доной Марией до Кармо они ходили на состязания в конкурсе «Молодые таланты», участницей которого была Марилда. Каждое воскресенье в течение трех месяцев девушки и юноши имели возможность состязаться за почетный титул «Новая звезда радиокомпании» и право подписать контракт. Хорошенькая Марилда с большим чувством и плохим произношением пропела парагвайскую песню, получив, впрочем, довольно высокую оценку и заняв второе место. Многообещающее начало вселило в девушку надежду увидеть осуществленными свои мечты о собственной программе народных песен и снимках на обложках журналов. Единственным препятствием на ее пути была дона Мария до Кармо, презрительно морщившая нос, когда слышала обо всем этом. С большим трудом удалось уговорить ее разрешить Марилде принять участие в конкурсе, да и согласилась она лишь потому, что знала доктора Клаудио Туюти, занимавшего большой пост на радио. Нелегко было убедить ее отказаться от предрассудков, против которых казались бессильными и разумные аргументы доны Гизы и взволнованные просьбы доны Флор. Однако, увидев дочь, выглядевшую очень эффектно у микрофона, и услышав ее голос, разнесшийся по всему городу, она залилась слезами от гордости и счастья. А затем возмутилась решением жюри, чуть не избив ведущего программу популярного диктора Силвио Ламенью, так как считала, что Марилда заслуживает первого места и не получила его только из-за протекции, которую кто-то оказывал некоему Жоану Жилберто, бездарному и безголосому.
     
Со своей кумой Дионизией дона Флор договорилась побывать на празднике Ошосси, прихватив дону Норму и дону Гизу, очень интересовавшуюся подобными вещами, но помешала этому сильная простуда и кое-какие опасения доны Флор, которые, впрочем, превратили обычную простуду в опасный грипп. Говоря откровенно, дона Флор побаивалась всех этих кандомблэ, когда на улицах полно колдовских деспашо и эбо с их зловещими чарами; как-то она даже спросила у Дионизии.
     
— А какова она, эта Ошум, кума Дионизия?
     
— Ошум — богиня рек: на вид это благочестивая сеньора, живущая где-нибудь в уединенном домике, само спокойствие. Но она может превратиться и в жеманную юную франтиху, тихую только с виду. Достаточно сказать, кума, что эта обманщица была замужем за Ошосси и за Шанго, а сейчас она покинула воды и живет на земле, снедаемая страстью.
     
Беготней и хлопотами старалась дона Флор до предела заполнить свою жизнь, потому что после истории с Принцем исчезли ее покой и беспечность и крепкий, бодрящий сон.
     
После кошмара с хороводом нарушилось безмятежное течение ее жизни. День за днем возрастало беспокойство, постепенно превращаясь в постоянную гнетущую тревогу.
     
А после вечера в кино к ней уже не возвращалось былое спокойствие, радость от тихого, хотя, быть может, и пустого существования, занятий с ученицами. Только теперь стало ясно, что прежний покой был обманчивым, как воды медленной, но коварной реки, огонь пожирал дону Флор изнутри.
     
Скромной вдове приходилось защищать свою честь не от бесстыжих развратников — зная ее, ни один мужчина не осмелился даже на ухаживание, — а от нахальных юнцов, которые целыми днями торчали на улице, приставая к женщинам. Но и они, как правило, умолкали перед ее целомудрием и серьезностью. Если же кто-нибудь из них все же отваживался на какую-нибудь двусмысленность или сальную шуточку, то сейчас же умолкал, ибо дона Флор держалась так, будто была слепа, глуха и нема, словом, как и подобает скромной и достойной женщине. И еще приходилось доне Флор защищать себя от собственных грешных мыслей и проснувшегося желания, которое огнем жгло ее тело. Она лишилась «моральной и физической устойчивости», необходимой для здоровья, согласно учению йогов, «совершенной гармонии между душой и телом». Плоть и душа вели между собой беспощадную войну: с виду целомудренную дону Флор сжигало изнутри пламя вожделения.
     
Сначала сладострастные сны лишь изредка уносили ее в запретную для девственниц и вдов страну. Дона Флор в ужасе просыпалась, хватаясь за сердце и шевеля пересохшими губами. Она стала бояться своих снов.
     
Днем, занятая ученицами и чтением романов, она легко отгоняла от себя грешные мысли, сдерживала отчаянное сердцебиение. Но как сохранить спокойствие по ночам, когда она была беззащитна перед своими сновидениями?
     
Потом, однако, дона Флор и днем начала задумываться, грустить и печально вздыхать, предаваясь опасным мечтам. Стоило ей остаться одной, как даже самые невинные ее мысли приводили всегда к тому же: она видела себя на железной супружеской кровати, охваченную нетерпеливым и страстным желанием. Куда девалось ее вдовье целомудрие?
     
Теперь уже она рисовала в своем воображении целые сцены, в которых мешались отрывки из романов, случаи, вычитанные из газет, истории, рассказанные кумушками, и воспоминания о собственной замужней жизни.
     
Горячее дыхание Принца обожгло ее затылок и отравило кровь, принеся невыносимые, адские муки.
     
Пришлось оставить глупые романы для девиц, которыми зачитывалась Марилда, вздыхая над судьбой графинь и герцогов. Даже они слишком сильно волновали дону Флор; в самых невинных местах она усматривала нечто пикантное, все эти пошлости лишь еще сильнее разжигали ее чувственность, а сюжет романа и его персонажи преображались до неузнаваемости.
     
Так каждый день ее целомудрие подвергалось все новым испытаниям. Однако те, кто видел ее во время занятий с ученицами либо идущей с подругами по магазинам или в гости, не могли даже представить себе, какая отчаянная борьба ведется в глубине ее души, как она терзается по ночам: ведь дона Флор была одной из самых уважаемых и достойных женщин. Никто ни разу не слышал, чтобы она с интересом говорила о мужчинах. И если раньше она вместе с подружками подшучивала над женихами, то теперь не желала ни о ком знать, поставив крест на новом замужестве. Вряд ли в этом квартале, в целом городе, да и, пожалуй, в целом мире нашлась бы вдова, более целомудренная и скромная, чем дона Флор. Равных ей не было на всем белом свете. С виду кроткая и спокойная, но снедаемая огнем страсти, как Ошум, ее божество. Ах, Дионизия, если бы ты знала, как это пламя жжет по ночам смуглое тело твоей кумы, ты распорядилась бы приготовить ей освежающую ванну либо дать мужа.
     
Все более беспокойной становилась дона Флор, все тревожнее делались ее сны, все мучительнее бессонные ночи. Если удавалось проспать спокойно целую ночь, дона Флор почитала это за счастье. Она отдыхала лишь в начале ночи, затем являлись сновидения, уносившие ее в мир соблазнов. Но потом она лишилась и этого отдыха и почти всю ночь скрежетала зубами от невыносимых мук. «Материя преобладает над духом», — утверждал проспект, излагавший учение йогов.
     
Куда исчезла ее скромность? Никогда раньше она не была такой, даже мужу принадлежала только после того, как ему удавалось побороть ее стыдливость. Теперь ей иногда снилось, что она продается за деньги. Какой позор! Не раз она просыпалась и лила горькие слезы, оплакивая ту, прежнюю дону Флор, которая целомудренно заворачивалась в простыню.
     
Иногда она так уставала за день, что засыпала в кино или клевала носом, беседуя с подругами. Но стоило ей надеть ночную рубашку и лечь в постель, как сон пропадал. Она старалась думать о занятиях в своей школе, о том, что надо купить, о болезни соседа или знакомого, о тете Лите, которая тоже не спала по ночам, мучаясь от астмы.
     
Но мысли не подчинялись ей: она старается думать о Марилде, об ее желании стать певицей и о трудностях, подстерегающих ее на этом пути, а видит перед собою бледного Принца, который нашептывает ей слова любви, красивые, как стихи.
     
Дона Флор знала о славе, которой пользовался ее поклонник среди женщин легкого поведения. Дионизия, ничего не слыхавшая о коммерсанте из Итабуны, думала, что дона Флор читала о Принце в отделе происшествий и рассказала ей о томном юноше по прозвищу Мощи. Благодаря своей бледной красоте, бархатному голосу, грустному взгляду и особенно выдающимся мужским качествам, если верить ценительницам, он пользовался невероятным успехом. Из-за него часто происходили ссоры, разыгрывались настоящие драмы. Однажды две красотки подрались, одну из них отвезли в больницу с ножевой раной, другую посадили в тюрьму.
     
И вот дона Флор видит во сне, как она замахивается ножом на Дионизию, а та издевательски смеется, смеются и остальные девицы, потешаясь над доной Флор, глупой вдовой. Разве она не знает, что томный красавец — это Принц, повелитель вдов, и что он только забирает у них деньги и драгоценности? Ему не нужна ни жена, ни любовница. А если знает, то зачем пришла сюда предлагать ему свое тело, пылающее в огне страсти? Позор! Где ее вдовье целомудрие?
     
Дона Флор решила принимать снотворное в надежде, что так ей удастся заснуть. Она обратилась за советом к фармацевту доктору Теодоро Мадурейре, у которого была аптека на углу Кабесы. По мнению доны Амелии — и не только ее, — доктор Теодоро, хоть и был аптекарем, стоил многих врачей: он отлично знал свое дело, его лекарства излечивали от любой болезни.
     
Бессонница, нервозность? Наверное, переутомление, а вообще ничего серьезного, поставил диагноз аптекарь и посоветовал принимать какие-то пилюли, которые снимают усталость, успокаивают нервную систему и гарантируют крепкий сон. Дона Флор может принимать их безо всяких сомнений, даже если лекарство не поможет, то и вреда от него не будет, оно не содержит наркотиков, как многие дорогостоящие современные средства, вошедшие теперь в моду. «Они очень опасны, сеньора, почти так же, как морфий и кокаин, а может быть, и еще опаснее». Фармацевт, чрезвычайно образованный, внимательный и немного церемонный, на прощание отвесил ей глубокий поклон и попросил обязательно сообщить о результатах.
     
Увы, сеу Теодоро! Она, правда, проспала всю ночь, проснувшись только, когда испуганная служанка постучала в дверь спальни перед самым началом занятий. Сон был долгий, но такой же неспокойный, как и раньше, такой же изнурительный, даже, пожалуй, мучительнее прежнего, потому что прервать его было невозможно. Промучившись всю ночь, дона Флор проснулась утром совсем разбитая. Пилюли не избавили ее от чувственных видений.
     
Дона Флор была в смятении. Днем, пока она занималась с ученицами и хлопотала по хозяйству, ночные кошмары отступали, но, едва она выходила в город, ее уши ловили восклицания мужчин, глаза — их жадные взгляды, и мучения начинались опять.
     
Никто не догадывался об ее ужасном состоянии. Все считали, что жизнь ее протекает спокойно и беззаботно, интересно и даже весело. Прежде ее муж, игрок и распутник, доставлял ей много страданий, теперь, став вдовой, дона Флор ведет себя, как и подобает женщине в ее положении: не помышляет о новом браке и романах. Ее равнодушие к мужчинам восхищало кумушек и соседей. Когда она появлялась на Кабесе, надменная и замкнутая, мужчины в баре спорили между собой:
     
— Порядочная женщина, красавица, молодая, а на мужчин даже не взглянет…
     
— Чересчур порядочная. Кто знает, может, вовсе и не от добродетели…
     
— А отчего же?
     
— От природы, просто холодная. Есть такие женщины, как мраморные статуи, они и не знают, что такое страсть, и целомудрие их совсем не заслуга. Они холодны, как глыбы льда. Дона Флор, наверное, из таких.
     
— А кто это знает? Так или иначе, она самая порядочная вдова в городе…
     
Недоверчивый и высокомерный литератор продолжал настаивать:
     
— Ледяная глыба, я уверен. Холодна, как мраморная статуя.
     
Элегантно и скромно одетая, дона Флор тихо шла, обращая на себя внимание своей простой и строгой красотой. Она не глазела по сторонам, сдержанно отвечала на дружеские приветствия резчика по дереву Алфредо, на громкое «добрый день!» испанца Мендеса, на почтительный поклон фармацевта, веселый смех негритянки Виторины, ценой неимоверных усилий давалась ей эта благопристойность, эта выдержка — она была измучена бессонной ночью, которая прошла в тщетной борьбе с бунтующей плотью. Снаружи — спокойствие стоячих вод, внутри — ураган страстей.
    
    
     
      
8
     
     
— Ты была с ним слишком резка… Даже груба… — откровенно сказала дона Норма. — Энаида не зря обиделась.
     
Солнечным воскресным утром после дня рождения сеу Зе Сампайо подруги окружили дону Флор, которая не скрывала своего раздражения.
     
— Не выношу дерзостей…
     
— Он пошутил, а ты рассердилась… — Дона Амелия не видела в поведении доктора Алуизио ничего предосудительного.
     
— Если и пошутил, то неудачно…
     
Дона Норма выразила общее мнение:
     
— Ты уж извини меня, Флор, но ты недотрога. Разве можно сердиться из-за таких пустяков… Раньше ты не была такой… Я не присутствовала при этом, но, даже если он и позволил себе что-то лишнее, не стоило это принимать так близко к сердцу…
     
А дона Гиза разразилась целой лекцией, объясняющей поведение нотариуса из Пилон-Аркадо:
     
— Сеу Алуизио — типичный житель сертана, с патриархальным мышлением, он привык обращаться с женщиной, как с собственностью или домашним животным…
     
— Вот именно… — поймала ее на слове дона Флор. — Домашним животным… Для него женщина — все равно что корова… А он бык…
     
— Ты неправильно меня поняла, как и сеу Алуизио. Нельзя забывать о среде, в которой он живет: это земледельцы и скотоводы… Он самый настоящий феодал…
     
— Нахал, вот он кто… Только с вежливыми манерами… Берет руку, чтобы пожать, а сам щекочет…
     
— Норма права, Флор, ты стала недотрогой. Доктор Алуизио взял твою руку… — вмешалась дона Жаси.
     
— Чтобы узнать, что тебя ждет… — Дона Мария до Кармо сочла необходимым внести ясность. — И почему это каждый мошенник вызывается читать судьбу по руке?
     
— Ты тоже находишь, что он наглец?
     
— Кто, сеу… доктор Алуизио? Не знаю… А он действительно доктор?
     
Да, кто же он: сеу Алуизио или доктор Алуизио? Дона Мария до Кармо, сама того не желая, поставила на обсуждение важный вопрос. В тех краях, где практиковал этот адвокат без диплома, известный как один из самых красноречивых судебных ораторов, он, конечно, считался доктором. В столице же, поскольку у него не было диплома об окончании университета, он не имел права на это звание. Чтобы не поссорить сертан с городом, к нему стали обращаться и так и эдак, к удовольствию и строгих формалистов и снисходительных либералов.
     
— Доктор он или нет, но зубы он умеет заговаривать, язык у него хорошо подвешен… Его не проведешь… — высказалась молчавшая до сих пор дона Эмина.
     
Речь шла о событиях вчерашнего вечера, который едва не кончился скандалом. Поскольку сеу Сампайо терпеть не мог банкетов и пышных праздников, доне Норме волей-неволей пришлось ограничиться обедом, на который она пригласила друзей и соседей. Скупой, но любивший поесть сеу Сампайо возражал, как обычно, предлагая пойти всей семьей в ресторан и пообедать там. Тихо, спокойно и недорого. Как и всегда, дона Норма восстала против подобной экономии, заявив, что они вполне в состоянии прилично принять своих знакомых по-американски.
     
Уже лежавший в постели сеу Сампайо прибег к последним аргументам, чтобы доказать, с его точки зрения, неопровержимую истину.
     
— У меня есть причины возражать, и немаловажные.
     
— Можешь их изложить, только не рассказывай мне сказок, будто продажа обуви сокращается. Я сама видела статистические отчеты…
     
Речь совсем не о том… Выслушай меня внимательно и не прерывай. Во-первых, я не люблю есть стоя, предпочитаю за столом. Что за удовольствие? Все толпятся вокруг стола, а я стесняюсь, и в конце концов мне достаются объедки. Только я соберусь положить себе что-нибудь на тарелку, как оказывается, что всю закуску уже съели, от индейки остались только крылышки. А здесь я буду хозяином, значит, подойду к столу последним и, естественно, останусь с пустой тарелкой. В ресторане — другое дело. Там мы сидим и заказываем, что нам хочется, а раз это день рождения, каждый может съесть по два блюда… — Это было трогательной уступкой семье и собственному аппетиту со стороны сеу Сампайо.
     
Дона Норма с трудом дослушала его до конца.
     
— Не будь смешным, Зе Сампайо. Во-первых, нас все приглашают на дни своего рождения…
     
— Но я не хожу…
     
— Иногда все-таки ходишь… И уж тогда ешь за пятерых… Во-вторых, не рассказывай мне, будто ты стесняешься и кладешь себе мало. На дне рождения сеу Бернабо, к которому ты пошел только потому, что он иностранец, ты съел почти половину суфле из креветок, не говоря уже о пирожках… И все от жадности…
     
— Да! — простонал сеу Сампайо. — У доны Нанси все очень вкусно…
     
— У меня тоже… В-третьих, и дома ты никогда не забываешь себя и первым устремляешься к столу. На тебя смотреть стыдно! Называется, хозяин… В-четвертых, с моих обедов, слава богу, еще никто голодным не уходил. В-пятых, ресторанная еда…
     
— Довольно… — взмолился Зе Сампайо, закрываясь простыней. — Мне вредно спорить, у меня высокое давление…
     
Обеды доны Нормы славились своим обилием: если она приглашала двадцать человек, то готовила на пятьдесят; и не зря, потому что вся окрестная беднота приходила потом доедать остатки и допивать вино.
     
На этот день рождения сеу Сампайо явились почти все соседи, в том числе и чета Бернабо; дона Нанси держалась поближе к подругам, а сеу Эктор, как всегда, говорил о делах и превозносил Аргентину.
     
Горячий патриот своей родины, сеньор Бернабо любил сравнивать Аргентину и Бразилию, разумеется отдавая предпочтение первой с ее развитой промышленностью, природными богатствами и климатом. В Аргентине и лето, и зима, и весна, и осень не то что в Бразилии, где постоянно стоит невыносимая жара; в Аргентине образцовое железнодорожное сообщение, а в Бразилии поезда ходят без расписания; в Аргентине сочные европейские фрукты, вино, хлеб из чистой пшеницы, чудесное мясо, породистый скот. Дона Нанси приходила в ужас, когда муж пускался в патриотические дебаты, и торопилась прервать его:
     
— Но, Бобо, здесь тоже много хорошего… Например, отличные ананасы… — Она их обожала и всегда боялась, как бы муж не подрался с каким-нибудь бразильским патриотом, страстным защитником своей нации.
     
Впрочем, такое уже случалось, и не однажды. Как-то сеу Шалуб, рыночный торговец, сириец по происхождению и бразилец в первом поколении, а потому рьяный националист, вышел из себя и ехидно задал вспыльчивому Бернабо бестактный вопрос:
     
— Если аргентинская промышленность настолько выше здешней и жизнь там такая замечательная, почему вы тогда приехали в Бразилию и открыли здесь гончарную мастерскую?
     
Художник Карибэ (тот, что написал портрет Дионизии Ошосси в платье королевы) пришел однажды к аргентинцу договориться насчет обжига в его печи нескольких своих изделий, но был вовлечен в спор о танго и самбе и, не выдержав, воскликнул:
     
— Да бросьте вы!.. Как можно жить в стране, где нет темных мулаток?… Нет, уж увольте!
     
Однако на дне рождения сеу Сампайо аргентинский патриот держался весьма корректно. Он, как обычно, расхваливал Аргентину, но не забывал и Бразилию, особенно Баию, с ее радушными и добрыми жителями. Праздничный обед удался, если не считать маленького инцидента, о котором впрочем, знали только женщины, между доной Флор и сеу Алуизио.
     
Дона Флор с самого начала сомневалась, стоит ли ей идти на этот обед, где будет столько приглашенных. Ведь еще не прошло года после смерти мужа; и хотя до года не хватало всего нескольких дней, вдове не следует отступать от своих суровых принципов. В противном случае на травлю нескромной вдовы кинется целая свора разъяренных кумушек.
     
Дона Норма посмеялась над ее опасениями: с каких это пор вдова не может пообедать у друзей? Ведь это не бал, не танцульки, а если Артур и его друзья-студенты потанцуют немного под радиолу, в этом нет ничего страшного, такое невинное развлечение отнюдь не противоречит траурному этикету, не оскорбит памяти покойного.
     
К тому же дона Флор весь день хлопотала, готовя угощения для этого обеда. С помощью Марилды она сварила целый котел ватапы и вкуснейшую рыбную мокеку; дона Норма занималась сладким. Так или иначе, в конце концов она решила идти на обед, но лучше бы не ходила, тогда бы не случилось с ней неприятностей.
     
Когда уже почти все гости были в сборе, а столы накрыты, пришла дона Энаида с подносом киндинов[30] и галстуком для сеу Сампайо. Она извинилась за мужа, который по субботним вечерам играл в покер и поэтому отказывался от всех других приглашений. Вместо него она привела сеу Алуизио, для многих — доктора Алуизио, адвоката и нотариуса с берегов Сан-Франциско, почти холостяка, которого усиленно прочила в мужья доне Флор. Одетый в новый с иголочки темный костюм, раздушенный и напудренный, он походил на манекен, несмотря на крючковатый толстый нос, блестящую лысину, живой, пронзительный взгляд. Дона Энаида не без гордости представила своего влиятельного кузена, а затем сказала:
     
— Я хочу, чтобы ты познакомился с доной Флор Гимараэнс, самой красивой вдовой в Баии.
     
— Перестань, Энаида…
     
Доктор Алуизио склонился, чтобы поцеловать руку доны Флор, и аромат его духов ударил ей в нос.
     
— Дорогая сеньора, я никогда не забуду этой минуты. Кузина уже писала мне о вас, и только хорошее… Но я вижу, что ее перо не смогло передать вашей прелести, это под силу только поэту…
     
Он внимательно изучал ее взглядом, и дона Флор почувствовала себя раздетой. Потом в его глазах появилось одобрение, а вежливая улыбка сменилась довольным смешком.
     
И все это время он не выпускал ее руки из своей.
     
Наконец, сеу Алуизио решил, что перед ним легкая и верная добыча. Его опыт провинциального Дон Жуана подсказывал ему, что кротость и скромный вид доны Флор — одно притворство. Он знал таких женщин: почти все они лгуньи, зато хороши в постели.
     
У себя в провинции, где женщина всецело подчинена воле мужа, своего повелителя, и живет только заботами домашнего очага, сеу Алуизио не раз читал в глубине стыдливо опущенных глаз горячий отклик на его призыв.
     
Кто знает, не бушуют ли штормы под этой тихой поверхностью, не тлеет ли под сдержанностью и благочестием совсем еще молодой и здоровой женщины огонь страсти? Доктор Алуизио знал этих скромниц, укрывшихся в тиши своих домов и скованных средневековой моралью. Однако, когда подворачивался подходящий случай, они с удивительной легкостью обходили все препятствия и, поборов страх, ловко наставляли рога своим деспотам, которые иногда пускали в ход револьвер либо кинжал.
     
Часы своего досуга — а их было более чем достаточно, поскольку в конторе он был не очень занят, — нотариус посвящал женщинам. Он изучил их досконально, что позволило судье в Пилан-Аркадо доктору Дивалу Питомбо назвать его «тонким психологом, знатоком женской души и ценителем классической литературы». Из классической литературы, впрочем, он читал только бразильские романы, некоторые переводы из греческой мифологии и книги о римской империи, в основном периода упадка. Что касается женщин, то на них у сеу Алуизио было чутье, и это принесло ему несколько побед, славу грозы мужей и неотразимого соблазнителя. Несмотря на лысину и крючковатый нос, он совратил не одну красотку, их не удерживали ни средневековые предрассудки, ни боязнь мести.
     
Итак, перед доной Флор стоял Казакова с берегов Сан-Франциско и старался проникнуть в тайники ее души, прочесть ее мысли, чтобы овладел тем, что было скрыто от других. Решив, что она отвечает его вкусу, дон Алуизио нашел ее забавной и вполне доступной. В его глазах дона Флор вовсе не была самой порядочной и добродетельной вдовой Баии, как это считали завсегдатаи бара на Кабесе и даже самые злые сплетницы, не побоявшиеся бы сунуть руку в огонь за честь доны Флор.
     
Кстати, о руке… Адвокат все еще держал руку доны Флор, легонько и ласково сжимая ее. Дона Флор сразу поняла, какое он составил о ней мнение, от нее не укрылось и то, что держит он ее руку с видом собственника. Наглый, самодовольный и самовлюбленный провинциал. Если сразу не осадить его, он и дальше будет вести себя так же дерзко. Нахмурившись, дона Флор резко вырвала руку. Соблазнитель из каатинги[31] сделал вид, будто ничего не случилось.
     
— Разрешите, уважаемая, я признаюсь вам откровенно… Я приехал в столицу не только по делам своей конторы и повидать родственников, главное, что привело меня сюда, — это желание познакомиться с вами… Энаида в своих письмах…
     
Но дона Флор, воспользовавшись тем, что в это время в комнату вошла дона Дагмара, сказала доктору Алуизио:
     
— Если позволите… Я должна поздороваться со своей подругой…
     
Болтливая и несдержанная, дона Дагмара сразу же спросила:
     
— Кто этот лысый попугай? Очередной претендент?
     
— Ну что ты, дорогая… Это кузен Энаиды, некий доктор Алуизио, политический деятель из провинции…
     
— А! Я уже о нем слышала… Говорят, он заправляет где-то в районе Сан-Франциско… Дай-ка мне, дорогая, чего-нибудь поесть.
     
В столовой было полно гостей, гремели тарелки, ножи и вилки, пустые блюда уносили в кухню, оттуда приносили новые кушанья. Праздник удался на славу: пришли коммерсанты, коллеги хозяина и члены Клуба торговцев, родственники, соседи, подруги доны Нормы. Они расположились группами в комнатах и на веранде. Кухня тоже была забита до отказа крестниками доны Нормы и кумушками. В углу столовой, неподалеку от большого стола, виновник торжества торопливо и жадно поглощал еду, украдкой кидая тревожные взгляды на блюда с угощениями, боясь, как бы гости не съели все, прежде чем он насытится.
     
Зе Сампайо старался не бросаться в глаза, чтобы его не заметили и не помешали таким образом его приятному занятию. И все же аргентинец Бернабо, с желтыми от пальмового масла губами, подошел к нему выразить свое восхищение.
     
— Я давно не ел с таким удовольствием, дружище. Все приготовлено очень вкусно…
     
Дона Флор помогала доне Норме и кухаркам, которых прислали соседи, но, как только стало немного поспокойнее, присела на свободный стул в углу веранды и начала наблюдать за гостями: сеу Вивалдо, хозяин похоронного бюро, накладывал себе уже четвертую тарелку, доктор Ивес налегал на сладкое.
     
Ковыряя зубочисткой во рту, сеу Алуизио будто невзначай подошел к доне Флор и прислонился к стене.
     
— Пир под стать римскому… — заметил он.
     
Дона Флор хотела промолчать, но потом решила, что у нее нет никаких оснований для такой бестактности.
     
— Когда Норминья устраивает обеды, она не скупится…
     
Сеу Алуизио поглядел по сторонам. Дона Флор продолжала смотреть на шумных гостей, и вдруг до нее донесся шепот нотариуса:
     
— Скажите мне, красавица…
     
— Что? — испугалась дона Флор.
     
— Как вы отнесетесь к тому, чтобы сходить полюбоваться луной на озеро Абаетэ? Сначала выйдете вы и подождете меня на площади.
     
Дона Флор вскочила, словно ужаленная, и сдавленным голосом воскликнула:
     
— Как вы можете обо мне такое думать?
     
Доктор Алуизио тихонько рассмеялся, будто знал настоящую цену этому возмущению. Он привык к подобным сценам.
     
— Я вам предлагаю пройтись и ничего больше…
     
Дона Флор не могла и слова сказать, от негодования щеки ее пылали, бешено стучало сердце. Неужели он сумел прочесть на ее лице следы ночных мучений? Чуть не бегом бросилась она в гостиную.
     
— Что с тобою, Флор? — спросила Марилда, заметив ее смятение.
     
— Не знаю, что-то с сердцем… Сейчас пройдет…
     
— Сядь сюда… Я принесу тебе воды…
     
— Не надо… я посижу с твоей матерью…
     
Слушая подруг, которые потешались над прожорливостью некоторых гостей, дона Флор понемногу пришла в себя. Наглое приглашение любоваться луной в черную как смоль ночь было просто издевательством. Подруги продолжали судачить, и дона Мария до Кармо сказала, что ее беспокоит чрезмерная веселость сеу Сампайо, который никогда так не вел себя во время обеда.
     
Когда женщины приумолкли, настойчивый кавалер с берегов Сан-Франциско появился снова, на этот раз под руку со своей кузиной доной Энаидой, и нахально спросил:
     
— Найдется тут место для двоих? Или ваш разговор не для мужчин?
     
— А мы уже обо всем переговорили…
     
Дона Флор сделала вид, будто не замечает нотариуса, а тот уже через несколько минут вызвался гадать доне Амелии по руке. Свои предсказания он пересыпал шуточками, довольно остроумными, даже дона Флор улыбнулась несколько раз. Доне Амелии он посулил путешествия и богатство. Потом наступила очередь доны Эмины: совершенно серьезно сеу Алуизио предсказал ей, что вскоре у нее родится ребенок.
     
— Проклятье!.. Мало того, что Анинья появилась некстати, теперь еще один…
     
— На этот раз мальчик… Я никогда не ошибаюсь…
     
Покончив с доной Эминой, он устремил взгляд на дону Флор, словно между ними ничего не произошло. Его глаза снова стали наглыми, и кончиком языка он провел по губам с таким вызывающим видом, что дона Флор похолодела. Как далеко думает зайти этот нахал? К счастью, другие ничего не заметили. Взяв руку доны Флор, сеу Алуизио сказал:
     
— Теперь ваша очередь…
     
— Я не верю в гаданье. Пустое это дело…
     
Но подружки со смехом потребовали, чтобы она подчинилась. Стоит ли упорствовать? Это может показаться подозрительным, оставалось только согласиться. Доктор Алуизио, знаток женской души, победоносно улыбнулся, уверенный в своей проницательности.
     
Взяв левую руку доны Флор, он наманикюренным пальцем стал водить по ее ладони, незаметно щекоча. Но дона Флор оставалась суровой и сдержанной.
     
— Превосходная линия жизни… Вы проживете более восьмидесяти лет… — Затем он секунду помолчал, внимательно изучая ладонь вдовы, и продолжал: — Вас ожидают большие перемены…
     
— Перемены? Какие? — оживились подруги.
     
— В любви! Я вижу новое увлечение… Случайная встреча, страсти…
     
— Разрешите… — дона Флор попыталась высвободить руку.
     
Но сеу Алуизио не выпускал.
     
— Подождите… Я еще не кончил… Слушайте дальше… Господин из провинции…
     
Дона Флор вдруг встала и резко вырвала свою руку из рук адвоката.
     
— Я вам не позволяю дерзить мне…
     
И быстрым шагом вышла из гостиной, оставив подруг в крайнем удивлении, а дону Энаиду в страшной обиде.
     
— Что за выходки?… Разве Алуизио позволил себе лишнее? Или оскорбил ее? Просто пошутил, чтобы позабавиться… Терпеть не могу, когда люди держат себя так глупо… В конце концов, что она о себе воображает? Тоже мне принцесса!
     
Только нотариус оставался спокойным и даже оправдал дону Флор:
     
— Бедняжка… Я знаю эту нервозность, это участь всех молодых вдов: пока они не выйдут замуж, они истеричны. В провинциальных городах я не раз сталкиваюсь с подобными случаями… Старые девы и вдовы обижаются по всякому поводу, плачут, постоянно закатывают истерики и вообще всегда в дурном настроении. К старости некоторые из них даже сходят с ума…
     
Дона Мария до Кармо прервала его:
     
— Послушайте, доктор, я тоже вдова и, в конце концов, могу обидеться…
     
Адвокат окинул ее оценивающим взглядом: вдовушка еще неплохо выглядит, хорошая фигура, тело крепкое, не совсем в тираж вышла. Доктор Алуизио был не из тех, кто теряет время зря. Оставив дону Флор, он сказал доне Марии:
     
— Покажите мне, пожалуйста, вашу левую руку, я хочу кое-что выяснить…
     
Взяв руку доны Марии до Кармо, он пристально посмотрел ей в глаза.
     
— Должен я вам сказать правду или солгать?
     
Когда дона Флор вышла, Марилда и дона Норма последовали за ней и застали ее в слезах. Дона Норма, обращаясь к ней, повторила слова сеу Алуизио:
     
— Ты становишься истеричкой, Флор.
    
    
     
      
9
      
Дона Флор на занятиях и в мечтах
     
     
Оставьте меня в покое и не говорите мне больше о трауре и одиночестве, мое положение и без того печально. Переходим к уроку. Самое сложное и изысканное блюдо — ватапа из рыбы (или курицы), вкуснее его нет ничего в баиянской кухне. Не говорите мне, что я молода, я вдова и умерла для любви. Итак, ватапа на десять персон.
     
Берем две головы гароуры, можно и другой рыбы, но это будет не так вкусно. Кладем соли, кориандра, чесноку и луку, несколько помидоров и лимонного соку.
     
Затем четыре полные столовые ложки лучшего прованского масла, хотите португальского, хотите испанского; говорят, греческое лучше, но я никогда его не употребляю, потому что не вижу в магазинах.
     
Как я поступлю, если мне подвернется подходящий жених, который вновь зажжет во мне чувства, угасшие под бременем памяти о покойном? Ах, девушки, что вы знаете о сокровенной жизни вдов! У каждой вдовы бывают грешные мысли, но порядочная вдова никогда не станет об этом говорить. Оставьте меня в покое!
     
Потушите рыбу во всех этих специях, а потом, налив туда чуть-чуть воды, совсем капельку, поварите. Теперь отцедите соус и отставьте его в сторону.
     
Что поделать, если на моем ложе я, к сожалению, только сплю? Все имеет свои плохие и хорошие стороны. Что может быть лучше, чем спокойные, чистые сны? Что может быть лучше безмятежной и скромной жизни вдовы, забывшей о грешных желаниях? Но как быть, если ложе стало для меня раскаленной пустыней мучительных страстей? Разве вы поймете страдания вдов, томящихся на своем одиноком ложе под бременем воспоминаний о покойном муже? Вы пришли сюда научиться стряпать, и вас не интересует, какой дорогой ценой дается нам, честным вдовам, это самоотречение. Давайте лучше продолжим занятия.
     
Возьмите терку, два крупных кокосовых ореха и натрите их. Трите как следует, труд идет человеку на пользу (говорят, он отвлекает от дурных мыслей, но я в это не верю). Полученную массу подогрейте, прежде чем отжать молоко, — оно должно быть чистое и густое, без всяких примесей. Его тоже отставьте в сторону.
     
Оставшуюся массу не выбрасывайте, будьте бережливы, теперь это в моде. Массу опустите в литр кипятку, потом отожмите — получится жидкое молоко. Остатки после этого можете выбросить, они уже ни на что не годятся.
     
Как и вдова, надевшая маску лицемерия. Ведь недаром в некоторых странах вдов хоронят в одной могиле с мужьями. Их сжигают вместе с покойником. Пожалуй, так далее лучше — сгореть сразу и превратиться в пепел, а не тлеть на медленном тайном огне желаний под лицемерным траурным одеянием и вуалью, скрывающей греховные помыслы. Скорбь вдовы тоже никому не нужна.
     
Корку от черствого хлеба положите в жидкое молоко, потом пропустите через хорошо вымытую мясорубку размоченный в кокосовом молоке хлеб, земляные орехи, сушеные креветки, орехи кажу, имбирь, если пожелает заказчик, и красный перец (некоторые любят сильно наперченную ватапу, другие предпочитают почти без перца).
     
Затем перемешайте все пропущенное через мясорубку и опустите в отцеженный отвар гароупы, туда же добавьте имбирь, кокосовые орехи, соль, перец, чеснок и каштан; теперь поставьте на огонь, и пусть бульон загустеет.
     
Ватапа, приправленная имбирем, перцем, земляным орехом, этими возбуждающими пряностями, не действует на вас? Что я могу сказать на это? Я никогда не нуждалась в имбире и земляном орехе, для этого существовали его руки, его губы, его нежные слова и он сам, срывавший с меня простыню, чтобы осыпать безумными поцелуями. Кто теперь сорвет с меня покров стыдливости на моей вдовьей постели? И откуда берется это желание, сжигающее мою грудь, если нет ни его рук, ни его губ, ни его смеха, если нет его самого? Почему оно рождается во мне? Почему возникает столько вопросов, откуда этот интерес к интимной жизни вдовы? Почему с моего лица хотят сорвать траурную вуаль, скрывающую мое нутро, где смешались целомудрие и страсть. Вдове даже говорить о таких вещах не пристало. Мое место у плиты, я должна готовить ватапу, отмерять имбирь, земляной орех, красный перец.
     
Теперь влейте в бульон кокосового молока, густого и жидкого, и пальмового масла — две полные чашки. Поварите подольше на медленном огне, все время помешивая деревянной ложкой в одном направлении, иначе ватапа свернется. Мешайте до тех пор, пока блюдо будет совсем готово.
     
Мои сны измучили меня, но я не виновата, уж такая я есть целомудренная, скромная и в то же время распутная, истеричная, взбалмошная.
     
Ну вот, ватапа и поспела. Видите, какая красота! Теперь остается только полить ее пальмовым маслом и подать вместе с акасой.[32] Ваши женихи и мужья пальчики оближут!
     
Да, кстати, раз уж речь зашла о женихах, оповестите всех, что одна молодая вдова, довольно милая и красивая, с матовой золотистой кожей — первоклассная повариха, очень трудолюбива и порядочна, с прекрасной репутацией, ни одна женщина на свете не может с ней сравниться. Эта образцовая вдова, стыдливая как девица, познала все муки страсти, пожирающей ее.
     
Если найдете подходящую кандидатуру, сообщите поскорей, в любое время: утром, вечером, в полночь, на рассвете — и в любую погоду: солнечную или дождливую. Присылайте жениха немедленно, с судьей, священником и брачным контрактом, присылайте как можно скорей.
     
Я шлю этот призыв со всеми подводными течениями, в часы отлива и прилива, морскими и каботажными путями, потому что гавань мою трудно обнаружить — это убежище для всех потерпевших кораблекрушение скрыто от посторонних глаз. Если кто из вас услышит о холостяке, который ищет вдову, чтобы вступить с ней в брак, передайте ему, что здесь, у плиты, стоит дона Флор и готовит рыбную ватапу, сжигаемая адским огнем.
    
    
     
      
10
     
     
Однажды дона Флор не выдержала и во всем призналась доне Норме.
     
— Я проклята, Норминья, не хочу об этом думать и думаю все время, не хочу вспоминать и вспоминаю беспрестанно, боюсь своих снов и вижу их всю ночь. Моя воля бессильна. Я не могу совладать со своим телом, Норминья.
     
Брошюра об учении йогов, которую дона Флор не раз перечитывала, внушала, что «дух должен побеждать грешную плоть», но борьба эта была мучением для ее тела, бунтовавшего против целомудренной души, она нарушала спокойное течение вдовьей жизни. Воля доны Флор не могла больше управлять инстинктами. Противоречие между образцовой вдовой и молодой, жаждущей любви женщиной достигло кульминации. Этот тяжелый случай, если верить учению йогов, требовал «полной сосредоточенности и ежедневных физических упражнений».
     
Никакой пользы не принесла эта ученая книга и трудные упражнения, которые пышной доне Флор оказались не по силам. Пытаясь добиться равновесия между телом и духом, дона Флор в течение двух недель терзала себя самым нелепым образом. Дона Дагмара по ее просьбе показала ей различные упражнения, и дона Флор стала терпеливо выполнять их, надеясь на успех. Подруга не скупилась на похвалы замечательной системе йогов: ей удалось похудеть на четыре килограмма. Дону же Флор постигла полная неудача, она даже не похудела. Вместо обещанных покоя и душевной гармонии она получила усталость, все тело болело и по-прежнему томилось от неудовлетворенной страсти.
     
Ни к чему не привели и научные изыскания доны Гизы, сыпавшей, словно профессор на кафедре, непонятными словами: комплекс, либидо, подсознание, сублимация, табу.
     
— Ты, Флор, полна сублимаций и комплексов, а значит, секс для тебя — табу.
     
Сознание или подсознание были тому виной, сублимация, комплексы или самое обычное желание, но сны ее оставались все теми же. И американка ничем не могла ей помочь, потому что положить конец сублимациям и комплексам значило опозорить себя и память покойного мужа.
     
Умудренная опытом, проницательная и умелая от природы, дона Норма сразу поставила диагноз:
     
— Все из-за того, моя дорогая, что у тебя нет мужчины. Ты молода, слава богу, здорова, чего же ты хочешь? У монахинь и тех есть жених небесный, а некоторые еще и наставляют ему рога. — Дона Норма улыбнулась. — Помнишь монашку из Дестерро, которая забеременела от пекаря, а потом стала актрисой? Тогда только об этом и говорили… — Но и монахиня на театральных подмостках не могла развеселить мрачно настроенную дону Флор.
     
— Но, Норминья, я же вдова… — упорно повторяла она.
     
— Ну и что? Или ты думаешь, вдова не женщина? Вдовы, насколько мне известно, только и делают, что мечтают о мужчинах… Вот как…
     
— Ты сама знаешь, что я не из таких. Однажды ты даже назвала меня грубиянкой…
     
— Ну и что? Ты не кокетка… Но если говорить откровенно, последнее время ты раздражена и стала просто невыносима. Уже почти год ходишь во вдовах, а такая печальная, будто только вчера мужа похоронила. Раньше ты вместе с нами высмеивала женихов, теперь же, стоит кому-нибудь пошутить на эту тему, и ты начинаешь злиться…
     
— Ты отлично знаешь, к чему привели ваши разговоры… Появился этот мошенник…
     
— Значит, из-за того, что этот герцог или принц торчал у фонаря, ты стала хуже монахини? Но если он и обратил на тебя внимание, то только потому, что ты лакомый кусочек. А после ухаживаний сеу Алуизио ты вообще заперлась в доме, почти никуда не выходишь, не смотришь на мужчин, будто они дикие звери… В конце концов, Алуизио хотел лишь…
     
— Я знаю, чего он хотел…
     
— Оказаться у тебя в постели, дорогая… Но это же естественно… Желающих еще много найдется, они так и вьются вокруг тебя. У многих глаза загорелись…
     
— Неужели у меня такое бесстыжее лицо, что эти нахалы осмеливаются…
     
— А почему ты решила, что им обязательно нужна распутница? Хоть ты и держишься как недотрога…
     
— Но что мне делать, Норминья?
     
— Погасить огонь, моя милая… Если ты потеряла покой и сон, то только потому, что тебя жжет это проклятое пламя…
     
— Что ты, Норминья, клянусь тебе…
     
— Но разве это не так? Разве я не права?
     
— Значит, ты хочешь, чтобы я опозорила себя? Я не какая-нибудь распутница и не желаю заводить любовника. Я признаю только брак… Оттого, что я думаю все время об этих глупостях, мне умереть хочется со стыда… Неужели я такая легкомысленная, если ты предлагаешь мне подобные вещи…
     
— Не дури, ничего страшного я тебе не сказала. И нечего обижаться!
     
— Но ведь ты же сказала…
     
— Сказала, и повторяю: то, что с тобой происходит, совершенно естественно и вовсе не значит, что ты легкомысленна… Наоборот… Ты серьезная и кажешься еще серьезнее, оттого что хорохоришься… Ты даже себе не представляешь, какое у тебя лицо, когда на тебя смотрит мужчина…
     
— А по-твоему я должна хихикать и заигрывать с ним? Нет, лучше умереть… ты ведь знаешь, у меня никого не было, кроме мужа…
     
— А как же иначе?
     
— Но муж умер…
     
— Причем раньше тебя… И ничто не мешает тебе завести второго. Ты молода, Флор, тебе нет еще и тридцати…
     
— Исполнится в этом году.
     
— Ты еще девчонка… То, что происходит с тобой, не болезнь и не сумасшествие. У тебя есть только два выхода, доченька: или вступить в брак, или завести любовника. Правда, еще ты можешь уйти в монастырь. Но тогда берегись пекарей, молочников, садовников, да и священников, чтобы не наставить рога жениху небесному.
     
— Не шути, Норминья…
     
— Я не шучу, Флор. Если бы ты была легкомысленной, ты бы и в трауре могла развлекаться в свое удовольствие. Но ты не такая, значит, тебе надо выходить замуж, ничего другого не остается…
     
— Чувства вдовы, Норминья, подавляют угрызения совести и память об умершем муже, вдова не имеет права вспоминать о минувших ночах любви и тем более мечтать о новом муже. Все это оскорбляет память покойного.
     
— Страсть вдовы сильнее, нежели страсть девственницы или замужней женщины, дурочка ты этакая, — энергично возразила дона Норма. — Новым замужеством ты вовсе не осквернишь памяти покойного; вдова может чтить память умершего мужа и в то же время быть счастливой с другим. Тем более если первый брак, мягко говоря, не всегда приносил ей радость…
     
Эта долгая, задушевная и тактичная беседа благотворно подействовала на дону Флор. Сестры и те не поняли бы друг друга лучше. Дона Флор наконец сдалась. Возможно, в жестоком споре с собой она и сама пришла бы к этому, но продолжала бы таиться от себя, если бы дона Норма не разорвала паутину предрассудков и лицемерный траур, истлевший в огне желания.
     
— Что толку, Норминья, если даже я соглашусь с тобой?! Кто захочет взять меня в жены? Кому охота доедать чужие объедки! Не стану же я предлагать себя всем подряд… Наверное, так и умру в одиночестве.
     
— Сними маску, и ручаюсь, что не пройдет и полгода…
     
— Какую маску?
     
— Ту, что у тебя на лице, маску притворной скромности и добродетели. Сними ее, начни снова смеяться, стань такой, какой была прежде, и я ручаюсь, что не пройдет и полгода…
     
Разговор этот состоялся несколько дней спустя после карнавала, который в этом году праздновался очень поздно, в марте, примерно через месяц после первой годовщины смерти Гуляки.
     
В день этого печального события дона Флор с утра отправилась с букетом цветов на кладбище, она долго плакала у могилы, надеясь обрести успокоение. И оно пришло, что случалось теперь очень редко. Дона Флор чувствовала лишь грусть, вспоминая о покойном. Глубокую грусть.
     
Но с карнавалом вновь вернулись ее мучения. Она слушала ту же музыку и те же песни. И вспоминала об ужасном воскресенье. Глядя в окно на ряженых, она снова видела мужа, лежащего в костюме баиянки на площади Второго июля среди обрывков серпантина и кружочков конфетти.
     
А когда группа, изображающая «детей моря», остановилась против кулинарной школы «Вкус и искусство» и негритянка Андреза Ошум со штандартом королевы вод в руках исполнила виртуозный танец под восторженные аплодисменты публики, запрудившей всю улицу, дона Флор разрыдалась. В эту минуту она почувствовала себя особенно одинокой. Год назад, когда тело покойного уже лежало на железной кровати, она отважилась взглянуть поверх плечей доны Нормы и доны Гизы на карнавальную толпу. Тогда в ее душе боролись жизнь и смерть. Невозможно было поверить, что смерть навсегда унесла Гуляку. Только со временем дона Флор поняла, что такое одиночество и какой пустой стала ее жизнь. В прошлом году в комнате лежал покойник, а она все же могла кинуть взгляд на карнавальную толпу. Теперь же ей было невыносимо смотреть на «детей моря», танцующих под аккомпанемент барабанов. Хотя в знак уважения к умершему шествие остановилось перед ее домом и Андреза протанцевала, покачиваясь, подобно судну на волнах, хотя все говорило о том, что память о друге, скончавшемся год назад, свято чтится, дона Флор не могла больше стоять у окна; она вновь видела перед собой обнаженное, бледное, застывшее в неподвижности тело.
     
Тяжело ей было видеть этот карнавал, а жить еще тяжелее. Покойник словно воспользовался шумным весельем, чтобы опять властно напомнить о себе. Страдания доны Флор стали невыносимыми, она не могла больше скрывать их. Измученная и растерянная, она не могла больше таить свои муки. Она устала и исстрадалась. И все откровенно рассказала доне Норме.
     
Дона Норма заверила ее, что она очень скоро выйдет замуж, если захочет и если снимет с себя маску холодного безразличия. Она обратилась за поддержкой к доне Гизе, но та мало заботилась о браке, этом нелепом и антигуманном институте, ибо хоть и читала князя Кропоткина, не могла понять разницы между анархизмом и психоанализом. В браке или вне брака, считала американка, дону Флор все равно будет мучить комплекс вины, от которого она сможет освободиться, только нарушив все табу. Неважно, что это будет — обыкновенная любовная связь или нежный роман, — важно, чтоб это случилось поскорее. Но предложение доны Гизы подходило бы лишь в том случае, если бы дона Флор была сумасшедшей или самой распущенной и легкомысленной из вдов.
     
Слова доны Нормы вселили надежду: она готова была держать пари, что если дона Флор перестанет ненавидеть весь мир и ходить мрачнее тучи, то через полгода наденет обручальное кольцо или в крайнем случае будет помолвлена.
     
Дона Гиза держать пари не стала, так как была иного мнения: почему бы доне Флор не повременить связывать себя узами семейной жизни? К чему это, когда на свете столько свободных мужчин? Да если бы она и держала пари, то проиграла бы, ибо почти всегда книжную мудрость побеждает мудрость жизни.
     
То ли потому, что дона Флор постепенно оттаивала и становилась более снисходительной к мужчинам, снова начав улыбаться и разговаривать то с одним, то с другим, хотя и оставалась по-прежнему скромной и учтивой, то ли по чистой случайности (что более вероятно), но уже через месяц после разговора с доной Нормой и доной Гизой выявились откровенная заинтересованность и самые честные намерения доктора Теодоро Мадурейры, совладельца аптеки на углу Кабесы. Дона Динора с победоносным видом потребовала вознаграждения.
     
— Я же говорила еще несколько месяцев назад, когда увидела его в хрустальном шаре: солидный и приличный господин, доктор и с достатком. Разве я не оказалась права? С вас причитается, дона Флор!
     
— Повезло доне Флор! Отличная партия! — таково было, единодушное мнение подруг и кумушек.
    
    
     
      
11
     
     
Трудно сказать, когда именно фармацевт заинтересовался доной Флор, никто не назовет точно час и минуту, когда началась эта любовь, любовь зрелого мужчины, равной которой не было в его жизни, мучительная и роковая, не считающаяся ни с часами, ни с календарем. Некоторое время спустя доктор Теодоро, застенчиво улыбаясь, признался доне Флор, что он давно, еще до смерти Гуляки, начал на нее заглядываться. Из маленькой провизорской в глубине аптеки он восхищенно следил, как она пересекает площадь или идет по Кабесе. «Если я когда-нибудь решусь, то возьму себе в жены только такую женщину, красивую и достойную», — размышлял он, стоя возле пробирок и склянок с лекарствами. Разумеется, это было платоническое чувство, ибо фармацевт не относился к тем мужчинам, которые способны увлечься замужней женщиной и помышлять о ней, пожирая ее алчным взглядом, или (если употребить точное и изящное выражение аптекаря, всегда умеющего смягчить самые вульгарные слова) «глазами, полными греха и вожделения».
     
Первой увлечение фармацевта заметила дона Эмина, которую, впрочем, мало занимали чужие дела: она не любила сплетничать и делала это только по необходимости, чтобы не отставать от подруг. По сравнению с другими кумушками дона Эмина казалась скромной и застенчивой.
     
Это было в начале апреля, когда студенты выходят на улицы, празднуя начало учебного года. В длинной процессии, возглавляемой старшекурсниками, шли новички. Они были обриты наголо, завернуты в простыни и связаны друг с другом веревкой, подобно рабам в древности, а в руках они несли плакаты, высмеивающие правительство, высокие цены и глупых политиков.
     
Выйдя из здания медицинского факультета на Террейро де Жезус, шествие пересекло весь город, направляясь к Барре. В наиболее людных местах старшекурсники, сидевшие верхом на ослах, увеселяли зевак шутовскими речами.
     
Жители улиц, примыкающих к площади Второго июля и Кабесе, заслышав призывные звуки труб, заторопились посмотреть на процессию, и дона Флор с подругами не остались в стороне.
     
Дона Эмина успела заметить, что доктор Теодоро стоял за прилавком аптеки, не обращая никакого внимания ни на студентов, изображающих профессоров и общественных деятелей, ни на их шутки. Он мирно беседовал с приказчиком и кассиршей. Но как только увидел подружек, стал нервничать. Это удивило дону Эмину, и она решила понаблюдать за аптекарем. Всегда спокойный и сдержанный, при виде подруг он торопливо встал со своего обычного места за прилавком, вежливо поклонился и громко приветствовал женщин. Но сначала (и это очень важная деталь) он вынул из жилетного кармана гребенку и провел ею по своим черным волосам, кстати сказать, без всякой надобности, поскольку прическа его под толстым слоем бриллиантина была безупречна. Спокойствие изменило аптекарю, и он засуетился, как мальчишка. «Я видела, что он надел пиджак, прежде чем поздороваться с нами», — сказала дона Эмина, стараясь найти объяснение поступкам фармацевта.
     
Он был в безукоризненно белой рубашке и сером жилете, толстая золотая цепь эффектно свисала из кармана, где лежали часы, тоже золотые, доставшиеся в наследство от отца, складки на брюках были идеально заглажены, туфли начищены до блеска. На пальце сверкало докторское кольцо. Словом, этот высокий мужчина производил очень приятное впечатление.
     
Подруги любезно ответили на его поклон; фармацевт был известным человеком в тех краях, уважаемым и принятым в лучшем обществе. По свидетельству той же доны Эмины, приметившей, как видно, все мелочи, глаза доктора Теодоро были устремлены на одну лишь дону Флор, других он будто не видел; и если в этом взгляде нельзя было прочесть вожделения, явную заинтересованность нельзя было не заметить. «Он буквально пожирал тебя глазами», — так наблюдательная дона Эмина определила поведение аптекаря в беседе с доной Флор.
     
Когда он уже не мог видеть женщин из-за прилавка, он вышел на улицу, а затем после недолгого колебания направился следом за подружками.
     
Заняв позицию недалеко от них, так что ему были видны большие часы на площади св. Петра, аптекарь старался оставаться незамеченным. Потянув за золотую цепь, он вытащил свои часы и улыбнулся точности швейцарского хронометра. Дона Норма и дона Амелия, чтобы ничего не упустить, забрались на скамейку, остальные пристроились вокруг, поднявшись на цыпочки. Укрывшись за башней с часами, доктор Теодоро с благоговением следил за каждым движением доны Флор.
     
Дона Эмина, продолжавшая наблюдать за ним, утверждала, что фармацевт почти не смотрел на студентов, пока первокурсники с выкрашенными в оранжевый цвет лицами исполняли танец смерти, а старшекурсники пили пиво и газированную воду. Доктор Теодоро улыбался только тогда, когда улыбалась дона Флор, и аплодировал, если аплодировала она, не спуская с вдовы восхищенного взгляда. Дона Эмина дернула за юбку дону Норму, которая, стоя на скамейке, громко хлопала в ладоши, но та сначала не поняла, на кого ей показывает глазами подруга. Наконец, увидев фармацевта, она с изумлением воскликнула:
     
— Ты только подумай, вот неожиданность!..
     
Удивительную новость тотчас сообщили доне Амелии и доне Марии до Кармо: доктор Теодоро, спрятавшийся за башней с часами, не отрывает глаз от доны Флор. Только дона Гиза, занятая чтением плакатов первокурсников, оставалась в неведении. Она полагала, что студенческие манифестации помогают изучать общественное мнение, и пользовалась случаем. Ей на роду было написано всегда все знать и всему находить объяснение (с помощью последних достижений науки). Подруги же пока старались найти объяснение странному поведению аптекаря.
     
— Если бы мы сами не видели, ни за что бы не поверили…
     
Студенты тронулись дальше, и подруги отправились вслед за ними. Однако дона Норма, сказав, что ей надо забежать к знакомой, свернула на одну из соседних улиц. «Сейчас мы все выясним!» Какое-то мгновение доктор Теодоро колебался, стоя в нерешительности возле башни с часами, а потом зашагал небрежной походкой человека, который без определенной цели вышел прогуляться.
     
Дона Норма и остальные женщины рассмеялись, кроме доны Флор, ничего не замечавшей, и доны Гизы, разглагольствовавшей о «склонности молодежи ко всякого рода общественной деятельности». Когда они остановились у подъезда дома, куда дона Норма зашла на минутку, не ожидавший этого доктор Теодоро, который отстал на несколько метров, был вынужден пройти вперед. Он избегал глядеть на подруг и притворялся, будто их не замечает, но делал это так неумело, что на него было жалко смотреть. Чувствуя на себе насмешливые взгляды подруг, он не знал, куда девать руки, и, окончательно смутившись, завернул за угол и бросился прочь чуть ли не бегом. Когда он проходил мимо, дона Мария до Кармо не сдержалась и хихикнула.
     
— Тс-с… — одернула ее дона Норма.
     
— Куда это доктор Теодоро так торопится? — полюбопытствовала дона Флор, увидев, как тот быстро исчез в переулке.
     
— Уж не хочешь ли ты сказать, притворщица, что ничего не знаешь? И не стыдно? Долго еще собираешься держать это в секрете или все же расскажешь подругам? Если, конечно, мы достойны твоего доверия!
     
— О чем?! Опять вы что-то выдумали… Хотелось бы узнать что…
     
— Неужели ты станешь утверждать, будто ничего не заметила…
     
— Но что я должна была заметить?!
     
— Что доктор Теодоро влюбился в тебя…
     
— Фармацевт? Да вы с ума спятили! Просто сумасшедшие… С чего вы это взяли?… Доктор Теодоро такой церемонный… Да вы смеетесь надо мной!
     
— Смеемся? Всю его церемонность как рукой сняло, дорогая, ходит за нами сам не свой…
     
Они еще долго потешались над доной Флор, пока продолжалось шествие студентов. Но когда вернулись домой, дона Норма, оставшись наедине с доной Флор, заговорила серьезно. Она тоже обратила внимание на странное поведение фармацевта; как справедливо сказала дона Флор, человек он воспитанный и никогда прежде не заигрывал с клиентками. А тут выбежал на улицу и шел за ними, а потом спрятался за башней с часами, как мальчишка. Нет, это не досужие домыслы кумушек, дона Норма не позволила бы себе такой злой шутки, ведь доктор Теодоро — человек порядочный и солидный, и, когда речь идет о нем, легкомыслие неуместно. Такую партию нельзя упускать: человек он уважаемый, подходящего возраста, обеспеченный, с ученым званием и здоровье хорошее, одним словом, лучше не сыскать.
     
— Неужели ты в самом деле считаешь, что он проявляет ко мне интерес? Я в это не верю! Кому охота жевать черствый хлеб, объедки с чужого стола?
     
Дона Норма смерила подругу взглядом и сказала, одобрительно прищелкнув языком:
     
— Дай бог каждому такие объедки…
     
Взволнованная, смущенная и сгорающая от любопытства, дона Флор и вправду меньше всего напоминала черствый хлеб. Ее молодое цветущее лицо было цвета старинной бронзы, а крепкое тело благоухало питангой. Красавица, настоящая красавица. Она побывала замужем, однако казалась аппетитнее многих девушек, которые, как правило, глупы, невежественны в любви и только и знают, что кичатся своей невинностью.
     
— Так что ты это брось, Флор, по таким объедкам наверняка вздыхает не один доктор Теодоро, просто мы не знаем. Ты мне вот что скажи: могла бы ты его полюбить, как тебе кажется?
     
Но дона Флор отказалась говорить на эту тему, пока не получит доказательств любви фармацевта, все еще считая, что дона Норма либо шутит, либо ошибается. Она не желала снова попасть в дурацкое или унизительное положение, как это уже случалось, — слишком жива была память о Принце и наглых притязаниях сеу Алуизио. Однако дона Норма продолжала дружески настаивать, и тогда дона Флор призналась наконец, что аптекарь ей, пожалуй, небезразличен. Мужчина он обходительный, достойный, видный и напоминает ей одного популярного киноактера, хотя весьма отдаленно, но все же достаточно, чтобы проникнуться к нему симпатией. Кто знает, если все, что говорила дона Норма, правда, может быть, и даже наверняка, у нее в конце концов возникнет к нему чувство… Такое же, какое было к покойному? Нет, другое… Она сама стала другой, совсем не такой, какой была восемь лет назад, когда молоденькой девушкой познакомилась с Гулякой на празднике у майора и, ни о чем не думая, подарила ему свое сердце. (А чуть позже — тело.) Совсем потеряв голову, отдалась ему, едва он попросил, не ставя никаких условий, и тотчас сообщила об этом матери, которая запретила ей выходить за него замуж.
     
Теперь она степенная, рассудительная вдова и не допустит ни необдуманных поступков, ни поспешных чувств, простительных для девчонки, но не для тридцатилетней женщины, облаченной в траур. Если со временем она и полюбит, то чувство это будет спокойным и нежным, без юношеских порывов и бурных свиданий в укромных уголках и на лестничных площадках. Это будет зрелая, тихая, немного идиллическая любовь, как сказала дона Флор. Доктор Теодоро не был ей антипатичен, и она не испытывала к нему неприязни, даже находила привлекательным. Но это не значит, что уже пора говорить о помолвке и свадьбе и строить планы счастливой супружеской жизни.
     
— Ах, милая, все удастся на славу. Только ты не будь дурочкой, не сиди взаперти и не хмурься… — наставляла подругу дона Норма.
     
Потому что дона Флор поторопилась заявить, что не собирается проявлять интереса к доктору Теодоро и вертеться перед аптекой, демонстрируя свою красоту и огромные глаза, красноречиво говорящие о том умеренном образе жизни, который она вела последний год. Этого Норминья от нее не дождется.
     
— Но я не допущу, чтобы ты потеряла такую возможность…
     
Дона Норма долго убеждала вдову не глупить и не разыгрывать из себя ледышку. В ее положении надо либо поскорее выходить замуж, либо завести любовника, и тогда уже с легкостью наставлять рога на череп покойника. Ибо, раз вступив на этот путь, трудно будет отказывать всем жаждущим и вечно ходить в трауре, храня верность умершему и превратившись в засушенный цветок.
     
Лучше уж сразу решиться выйти замуж и зажить достойно и честно, в любви и согласии, чтя светлую память о покойном муже, но не вспоминая о нем слишком часто, чтобы не обидеть его преемника. Впрочем, в последние месяцы дона Флор почти не упоминала имени умершего. Сначала оттого, что кумушки при малейшем удобном случае поносили Гуляку. Когда же подруги и соседки оставили его в покое, она погребла его образ глубоко в сердце и хранила там как редкую драгоценность. Если же кто и вспоминал о нем, то не при доне Флор. Теперь остается убрать из гостиной портрет Гуляки, улыбающегося цинично, дерзко (но к чему таить — и обольстительно). Скоро там появится портрет нового мужа, и какого — красивого, солидного, в самом расцвете сил!
     
Итак, нужно поскорее выходить замуж, как и подобает честной женщине, хватит томиться в одиночестве, кусать губы и скрежетать зубами, пугаться злых сплетен и предрассудков. Она, дона Норма, не позволит, чтобы дона Флор упустила такую замечательную возможность, может быть единственную, из-за какого-то ложного стыда. Нет и нет!
     
Вот почему сразу же после вечерних занятий, на которых дона Флор дала ученицам рецепт сладкого блюда из желатина и кокосового ореха, дона Норма зашла за ней и увела на Кабесу, якобы купить цветов, будто без посторонней помощи она не смогла бы подобрать букет. К удивлению продавца, старого негра Косме до Омолу, дона Норма оставалась недовольна всем, что бы он ей ни предлагал, дело же было в том, что доктор Теодоро исчез где-то в глубине аптеки и не показывался. Все же купив цветы, они подошли к лотку Виторины. Фармацевт не появлялся. Однако дона Норма была не из тех, кто скоро сдается, — она вошла в аптеку, затащив с собой дону Флор, и попросила у продавца пакет ваты. Дона Флор готова была провалиться сквозь землю, слушая громкие возгласы неугомонной подруги, которая явно старалась привлечь внимание.
     
В глубине аптеки, в маленькой провизорской за большими синими и красными, как на старинных гравюрах, бутылями, они заметили доктора Теодоро, что-то растирающего в каменной ступе. Вот он надел очки и стал тщательно взвешивать на крошечных весах микроскопические дозы порошка. Погруженный в таинство приготовления лекарств, он не замечал подруг и не слышал голоса доны Нормы, рассказывающей о происшествии, о котором недавно писали в газетах.
     
Оставив весы, аптекарь насыпал в пробирку растертые в порошок минералы, добавил туда двадцать капель бесцветной жидкости, и вдруг вся комната окуталась красноватым зловещим дымом.
     
Дона Норма, все еще не теряющая надежды, сладко проговорила:
     
— Обрати внимание, дорогая Флор, как доктор Теодоро похож на волшебника… Даже страшно!
     
Услышав имя доны Флор, доктор вздрогнул, поднял глаза, увидел среди лекарств свою богиню и почувствовал, что земля уходит из-под его ног. Ошеломленный, он хотел встать, но уронил на пол пробирку, разбившуюся вдребезги, и почти готовое лекарство (для смягчения хронического кашля доны Зезе Педрейра, старушки с улицы Форка) разлилось темным пятном на полу.
     
— Боже мой!.. — воскликнула дона Флор.
     
Больше ничего не было сказано, потому что ничего особенного не случилось. Только дона Норма рассмеялась, платя за вату: уж очень комично выглядела фигура аптекаря, который привстал со стула и оцепенел, подняв вверх руку, словно в ней все еще была пробирка. Очки его сползли на нос.
     
Вконец смутившись, дона Флор вышла из аптеки, а дона Норма взглядом подбодрила взволнованного фармацевта. Доктор Теодоро попытался что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова.
     
Дона Норма догнала дону Флор уже на углу. Теперь дона Флор, наверное, убедилась в том, что аптекарь интересуется ею. Или она собирается, хотя это было бы нелепо для женщины в ее положении, и дальше искать жениха познатнее и покрасивее? Лучшей партии не найти: дипломированный доктор с настоящим аметистовым кольцом, владелец аптеки, богатый, видный, крепкий, с безукоризненными манерами, порядочный, интересный. Что еще надо?
    
    
     
      
12
     
     
Видный сорокалетний мужчина! Подруги доны Флор и кумушки тотчас узнали в докторе Теодоро того, кого увидела дона Динора в хрустальном шаре, о ком сказали засаленные карты. Состояние, ученый титул, фигура, гордая осанка, благородные манеры — все совпадало. Но как случилось, что, рыская по улицам и площадям, женщины даже не подумали о фармацевте? Ведь он был совсем рядом. Так что же это? Слепота, неточность доны Диноры в описаниях или роковое заблуждение? Пожалуй, все же своего рода затмение, которое помешало заметить его в укромном уголке аптеки, где он сидел, согнувшись над ядами, которые превращал в лекарства и продавал по умеренным ценам.
     
Летописец, повествующий о замужестве доны Флор, о ее радостях и печалях, был совершенно прав, не включив доктора Теодоро в список претендентов, которых наперебой предлагали кумушки, ибо ни одна из них не вспомнила об аптекаре и даже не упомянула его имени во время приятных бесед о вдовстве доны Флор и о том, как ее развлечь. Впрочем, аптекарь мало что потерял от такой забывчивости, иначе бы он тоже приснился доне Флор в хороводе претендентов на ее руку и сердце, а значит, потерял бы уважение вдовы, показавшись в столь смешном виде.
     
Но как все-таки получилось, что о нем забыли? Ведь каждый то и дело видел его в аптеке у разноцветных склянок, у него все лечились, почему же его не заметили?
     
Да потому, что считали закоренелым холостяком, а значит, приравнивали к мужчинам женатым и даже имеющим детей. Дона Норма, которая искала жениха для анемичной Марии, своей соседки и приемной дочери, и та ни разу о нем не вспомнила. Доктор Теодоро? Этот закоренелый холостяк никогда не женится, так что не стоит о нем говорить и попусту терять время. Даже если бы он и захотел создать домашний очаг, это было бы ему не под силу. Жаль беднягу!
     
Слава, укрепившаяся за аптекарем, казалась настолько прочной, что никому и в голову не пришло подшучивать над ним, как над другими холостяками. В том числе и доне Диноре, которая почти ежедневно заглядывала в аптеку, и два раза в неделю обнажала перед аптекарем свою дряблую ягодицу. Так проходит слава мирская! Когда-то эти высохшие ягодицы воспевались в стихах юным романтиком Робато, вдохновение которого оплачивали богатые коммерсанты. Итак, фармацевт регулярно делал доне Диноре болезненную антиревматическую инъекцию, а ее взгляд! способный проникать в будущее, не увидел в этом смуглом господине интересного сорокалетнего мужчину из ее же гаданий. Она знала, и лучше чем кто бы то ни было, что он никогда не женится.
     
И не потому, что страдал каким-нибудь пороком или был женоненавистником. Упаси боже, такого подозрения ни у кого не возникало, ибо тихий, вежливый и скромный доктор Теодоро всегда был готов предоставить основательные доказательства своей мужественности, наградив пощечинами мерзавца, которому бы пришло в голову поставить под сомнение его мужские достоинства.
     
Просто он был благороден, как и подобает настоящему мужчине. А кто в этом все же усомнится и потребует доказательств, пусть найдет в переулке Сапоти крепкую и опрятную мулатку Отавиану дас Дорес, или Тавинью Манемоленсию. За несколько монет она охотно оставит свою скрытность, без которой нельзя обойтись, когда имеешь таких почтенных клиентов: двоих судей, троих коммерсантов из Нижнего города, престарелого падре, профессора медицины и нашего фармацевта.
     
Опрятная, скромная и тихая мулатка скорее напоминала хозяйку гостеприимного дома, и именно это ее качество заставило доктора Теодора остановить на ней свой выбор.
     
Каждый четверг ровно в восемь вечера доктор Теодоро переступал порог ее дома и всегда встречал там уважение и учтивость. Усевшись в кресле-качалке напротив Отавианы, вяжущей туфельки для младенца, и отхлебывая фруктовый ликер из монастыря Лапа, доктор Теодоро и мулатка вели задушевную беседу, обсуждая всевозможные события и газетные новости. Общаясь с образованными господами, Тавинья приобрела определенный лоск, умела поддержать приятный разговор, а потому считалась интеллигентной женщиной: в переулке Сапоти с нею советовались по самым разным вопросам. К тому же она любила покритиковать современные нравы, отсутствие порядка и развращенную, неверующую молодежь.
     
Фармацевт выслушивал назидательные суждения мулатки и всегда соглашался с ними, а потом они шли в спальню, благоухающую ароматными травами, и доктор Теодоро забавлялся с Отавианой на белоснежных накрахмаленных простынях. И надо сказать, у Отавианы не было никаких оснований усомниться в его мужских достоинствах.
     
Доктор Теодоро оставался у нее до полуночи, иногда всхрапнув на пузатом матраце, мягком и теплом, рядом с любезной Отавианой, охраняющей его сон. Перед уходом она угощала его мунгунсой,[33] сладким рисом, канжикой, а также рюмкой ликеру «для восстановления сил», как, кокетливо улыбаясь, шептала смуглянка.
     
Кумушки не вспомнили о фармацевте еще и потому, что знали, как он предан своей разбитой параличом матери, у которой, кроме него, никого не было на всем свете. Когда старушка слегла, доктор Теодоро, только что окончивший университет, обещал ей не жениться, пока она жива. Больше он ничем не мог доказать ей свою любовь.
     
Отца доктор Теодоро лишился восемнадцати лет, когда готовился к вступительным экзаменам. Он решил было оставить учебу и заняться торговлей в городке Жекиэ, где они тогда жили, став за прилавок мануфактурной лавчонки, доставшейся ему в наследство от отца, кроме долгов и воспоминаний о доброте родителя. Однако вдова, женщина с виду слабая, но энергичная, не приняла такой жертвы: ее покойный муж мечтал дать сыну высшее образование, поскольку юноша отлично учился и подавал большие надежды. Теодоро сдал вступительные экзамены, а мать взяла на себя все заботы о лавке. Только вместо медицины молодой человек стал изучать фармакологию, это позволяло кончить университет на три года раньше.
     
Работая с утра до ночи, вдова управлялась и по дому и в лавке, выплачивала долг и еще содержала сына. Он опять попытался бросить учебу, но мать опять воспротивилась: он должен учиться, а работать будет, только кончив университет.
     
На выпускном вечере, увидев сына в черной мантии, с дипломом и кольцом, бедная женщина очень разволновалась, и, когда вернулась в гостиницу, у нее произошло кровоизлияние в мозг. Каким-то чудом ее спасли, однако она навсегда осталась парализованной.
     
Найдя свою мать в таком тяжелом состоянии, молодой фармацевт, словно герой сентиментальной драмы, однако вполне искренне, поклялся, что будет с нею и не женится до тех пор, пока она жива. На другой же день он вернул слово Виолете Са, своей нареченной, и с тех пор не имел другой возлюбленной. Единственной отрадой его жизни был фагот, на котором он научился играть еще гимназистом.