1 2 3 4 5 6 7 8 
– Но  почему же ты мне отказываешь?    

– Я  не хочу идти замуж! Я никогда об этом не думала. Я не могу! Я могу только  любить вас.    

– Но  почему?    

Вынужденная  лукавить, она пробормотала:    

– Ваш  отец – священник, и ваша мать не пожелает, чтобы вы женились на такой, как я.  Она захочет, чтобы вашей женой стала девушка воспитанная и образованная.    

– Вздор!  Я говорил с ними обоими. Отчасти из-за этого я и поехал домой.    

– Я  чувствую, что не могу. Нет, нет, никогда! – повторила она.    

– Быть  может, я слишком поторопился, моя милая?    

– Да…  Я не ожидала.    

– Пожалуйста,  простите меня, Тэсси, я дам вам время подумать, – сказал он. – Я  приехал так неожиданно и сразу же ошеломил вас. В течение ближайших дней я  больше не буду упоминать об этом.    

Она  снова взяла блестящую шумовку, подставила под насос и принялась за работу. Но,  как ни старалась она, ей не удавалось аккуратно снять сливки с молока – шумовка  то погружалась в молоко, то скользила по воздуху. Тэсс почти ничего не видела,  слезы застилали ей глаза, но причину такой тоски не могла она объяснить этому  лучшему своему другу и защитнику.    

– У  меня ничего не выходит, – сказала она, отвернувшись.    

Не желая  ее волновать и мешать работе, всегда тактичный Клэр заговорил уже на общую тему.    

– У  вас ложное представление о моих родителях, они оба очень простые и совсем не  спесивые люди. Последние из немногих, оставшихся верными евангелической школе.  Вы евангелистка, Тэсси?    

– Не  знаю.    

– Вы  аккуратно ходите в церковь, а здешний священник, говорят, не очень-то  склоняется к Высокой церкви.    

Представление  Тэсс о взглядах приходского священника, проповеди которого она слушала каждую  неделю, было, пожалуй, еще более туманно, чем представление Клэра, который ни  разу их не слышал.    

– Я  никак не могу хорошенько сосредоточиться на том, что он говорит, –  отделалась она общей фразой. – Меня это часто огорчает.    

Она  говорила удивительно искренне, и Энджел тут же решил, что его отец не стал бы  возражать против их брака по религиозным мотивам, хотя Тэсс и не знает,  принадлежит ли она к Высокой, Низкой или Широкой церкви. Он-то понимал, что ее  смутные верования, которые она, по-видимому, впитала с детства, были, по  существу, пантеистическими, а фразеология почерпнута из религиозных брошюр. Но  если и были они смутны, он не хотел разрушать их.    

     

Вот  молится сестра твоя…    

Ей  веру детскую и рай    

Оставь,  и ей ты не смущай    

Простую  радость бытия!    

     

Прежде  он думал, что этот совет более мелодичен, чем достоин внимания, но сейчас он с  радостью внял ему.    

Он стал  рассказывать о своем пребывании в родном доме, о жизни отца, о том, как  ревностно следует он своим принципам. Тэсс понемногу успокоилась, и работа  пошла у нее на лад. Он вытаскивал пробки из чанов и выпускал молоко, по мере  того как она снимала с него сливки.    

– Когда  вы сюда вошли, мне показалось, что у вас был печальный вид, – отважилась  она заметить, чтобы не возвращаться к разговору о себе самой.    

– Да,  пожалуй… Отец рассказывал мне о своих невзгодах и затруднениях, а меня это  всегда расстраивает. Он с таким рвением отдается своему делу, что ему часто  приходится сносить оскорбления и нападки тех, кто не разделяет его образа  мыслей, а мне больно слышать, что человек преклонных лет подвергается подобным  оскорблениям, и я не верю, чтобы рвение, заходящее слишком далеко, могло  принести какое-нибудь благо. Он рассказал мне об одной неприятной сцене,  происшедшей не так давно. По поручению миссионерского общества он произносил  проповедь в окрестностях Трэнтриджа, милях в сорока отсюда, и счел своим долгом  обратиться с увещеванием к одному молодому повесе, с которым встретился в тех  краях. Это сын какого-то помещика, мать у него слепая. Мой отец без обиняков  обратился прямо к этому джентльмену, и в результате произошел скандал. Должен  сказать, что со стороны отца было нелепо обращаться с поучениями к незнакомому  человеку, когда не было ни малейшей надежды на успех. Но, как бы там ни было,  он всегда, кстати или некстати, делает то, что считает своим долгом.  Разумеется, он нажил много врагов среди людей не только порочных, но и просто  легкомысленных, которые не любят, когда кто-нибудь вмешивается в их дела. Но,  по его словам, он гордится тем, что произошло, и утверждает, будто добро можно  творить и косвенным путем. А мне бы хотелось, чтобы он пощадил себя на старости  лет и предоставил свиньям барахтаться в грязи.    

Лицо  Тэсс стало суровым и постаревшим, сочные губы трагически сжались, но волнение  ее как будто улеглось. Клэр, погруженный в мысли об отце, ничего не заметил.  Они обошли ряд белых прямоугольных чанов, сняли сливки и слили молоко, а затем  пришли работницы за своими подойниками и явилась Деб, чтобы вымыть чаны  кипятком перед вечерним удоем. Когда Тэсс пошла на луг доить коров, Клэр шепнул  ей:    

– Что  же вы мне ответите, Тэсси?    

– Нет,  нет! – сказала она сурово и безнадежно, словно в рассказе об Алеке  д'Эрбервилле услышала голос своего тревожного прошлого. – Этому не бывать!    

Она  побежала вслед за своими товарками, как будто надеялась, что свежий воздух  разгонит тоску. Девушки направлялись к дальнему лугу, где паслись коровы; шли  они гурьбой, со смелой, чисто животной грацией. Это была свободная, решительная  походка женщин, которые чаще видят над головой безграничный небесный свод, чем  крышу, и чувствуют себя на вольном воздухе, как пловец на волнах. И теперь,  снова увидев Тэсс, Клэр нашел вполне естественным, что выбор его пал на  девушку, которая выросла не среди уловок цивилизации, а на лоне природы.    

 28    

     

Отказ  ее, хотя неожиданный, недолго смущал Клэра. Он знал женщин достаточно хорошо,  чтобы помнить, насколько часто отрицательный ответ лишь предшествует  утвердительному; и все же не настолько, чтобы понять, что отрицательный ответ  Тэсс вызван отнюдь не робостью или кокетством. Она уже приняла его ухаживания,  и в этом он видел добрый знак, не подозревая, что на лугах и пастбищах «тщетные  воздыхания» нимало не считаются пустой тратой времени; здесь девушки не  задумываясь и исключительно ради удовольствия принимают знаки внимания, тогда  как в унылых домах, где правит тщеславие, желание девушки пристроиться  парализует здоровое стремление к любви как к самоцели.    

– Тэсс,  почему вы так решительно сказали мне «нет»? – спросил он ее через  несколько дней.    

Она  вздрогнула.    

– Не  спрашивайте, я вам объяснила… отчасти. Я недостаточно хороша для вас… я вас недостойна.    

– Что  это значит? То ли, что вы недостаточно образованны?    

– Да,  пожалуй, – прошептала она. – Ваши друзья стали бы меня презирать.    

– Вы  ошибаетесь… вы не знаете моих родителей. Ну, а что касается братьев, то мне нет  дела… – Он обнял ее, опасаясь, как бы она от него не ускользнула. – Ведь  вы не всерьез отказали мне, дорогая? Я уверен, что нет! Вы меня так измучили,  что я ничего не могу делать – ни читать, ни заниматься музыкой. Я не тороплю  вас, Тэсс, но хочу знать, хочу услышать из ваших милых уст, что когда-нибудь вы  будете моей – в тот день, который назначите сами, но назначите непременно.    

Она  только покачала головой и отвернулась.    

Клэр  пристально смотрел на нее, изучая черты ее лица, словно какие-то иероглифы.  По-видимому, она отказала ему вполне серьезно.    

– Значит,  я не смею вас обнимать… не смею? У меня нет никаких прав на вас… я не вправе  подойти к вам, гулять с вами? Скажите по чести, Тэсс, вы любите другого?    

– Как  можете вы спрашивать? – проговорила она, пытаясь не потерять контроля над  собой.    

– Я  почти знаю, что не любите. Но в таком случае почему же вы меня отталкиваете?    

– Я  вас не отталкиваю. Мне… мне приятно, когда вы говорите, что любите меня, и вы  можете всегда говорить об этом, когда мы вместе… и никогда я не рассержусь.    

– Но  выйти за меня вы не хотите?    

– А  это другое дело… это для вашего же блага, милый! Поверьте мне, это только ради  вас! Я была бы бесконечно счастлива, если бы могла обещать вам стать вашей  женой, но… но я уверена, что не должна это делать.    

– Но  с вами я буду счастлив!    

– Да,  вы так думаете, а если будет не так?    

В  подобных случаях, предполагая, что она из скромности считает себя неподходящей  для него женой, так как не умеет вести себя в обществе, он начинал ее убеждать,  говорил о восприимчивости и гибкости ее ума; и он не лгал: Тэсс была умна от  природы, а любовь к Клэру помогла ей усвоить его словарь, произношение и с  удивительной быстротой почерпнуть от него кое-какие знания. После этих нежных  споров, одержав победу, она шла в дальний конец луга доить отбившуюся от стада  корову, а если никакой работы не было, пряталась в осоке либо уходила в свою  комнату и тихо плакала – всего лишь через несколько минут после своего внешне  равнодушного отказа.    

Тэсс  выдерживала тяжелую борьбу; сердце ее было на его стороне – два пламенных  сердца боролись с бедной маленькой совестью, – и Тэсс всеми доступными  средствами пыталась подкрепить свою решимость. Она приехала в Тэлботейс, твердо  зная, что ни при каких условиях не сделает шага, который впоследствии заставил  бы ее мужа горько раскаиваться в своей слепоте. И она твердила себе, что  требование ее совести, которому она готова была подчиниться в те дни, когда  могла мыслить трезво, не должно и теперь остаться втуне.    

«Почему  никто не расскажет ему обо мне? – думала она. – Ведь это случилось  всего за сорок миль отсюда? Почему не дошли сюда слухи? Ведь должен же  кто-нибудь знать?»    

Но  никто, казалось, не знал, никто не сказал ему.    

В  течение следующих двух-трех дней они не разговаривали на эту тему.    

По  грустным лицам своих товарок Тэсс догадывалась, что они видят в ней его  счастливую избранницу. Однако они не могли не заметить, что она избегает его по  мере сил.    

Впервые  нить жизни Тэсс так четко разделилась надвое – радость и скорбь. В тот день,  когда на мызе варили сыры, она снова осталась с Энджелом наедине. Хозяин мызы  сам принимал участие в работе, но последнее время и мистер Крик и его жена,  казалось, подметили взаимную склонность молодых людей, хотя Энджел и Тэсс были  так осторожны, что у хозяев могло возникнуть лишь самое смутное подозрение. Как  бы то ни было, но фермер оставил их вдвоем.    

Они  крошили творог, прежде чем положить его в чаны, – эта операция походила на  крошение огромных хлебов. Пальцы Тэсс Дарбейфилд, погруженные в белоснежную  массу, розовели, как лепестки розы. Энджел, пригоршнями бросавший творог в  чаны, вдруг оторвался от работы и положил обе руки на руки Тэсс. Рукава у нее  были засучены выше локтя, и, наклонившись, он поцеловал голубую вену,  просвечивавшую сквозь нежную кожу.    

Хотя  первые сентябрьские дни были жаркими, рука Тэсс, запачканная творогом,  показалась ему холодной и влажной, как свежий гриб; она чуть пахла сывороткой.  Чувствительность Тэсс была обострена до крайности: от одного его прикосновения  пульс ее забился быстрее, кровь прилила к кончикам пальцев, и руки стали  горячими. Затем сердце словно шепнуло ей: «Нужно ли его избегать? Правда всегда  остается правдой, даже в отношениях между женщиной и мужчиной». Она подняла  глаза, посмотрела на него с бесконечной преданностью, и нежная улыбка тронула  ее губы.    

– Вы  знаете, почему я это сделал, Тэсс? – спросил он.    

– Потому  что вы меня очень любите.    

– Да,  а кроме того – это вступление к новым мольбам.    

– Опять?!    

На лице  ее отразился испуг, словно она боялась, что упорство ее будет сломлено ее же собственным  желанием.    

– О  Тэсси, – продолжал он, – я не понимаю, зачем ты меня так мучаешь?  Честное слово, можно подумать, что ты кокетка, чистейшей воды городская  кокетка. От них то холодом веет, то теплом, – точь-в-точь, как от тебя.  Вот уж не ждал я найти кокетку в такой глуши, как Тэлботейс. А все-таки,  любимая, – поспешил он добавить, видя, как задели ее эти слова, – я  знаю, что в мире нет человека честнее и искреннее тебя. Может ли мне прийти в  голову, что ты со мной кокетничаешь? Тэсс, почему тебе неприятна мысль стать  моей женой, если ты действительно меня любишь?    

– Я  никогда не говорила, что эта мысль мне неприятна, и не могу сказать, потому  что… потому что это неправда!    

Губы ее  задрожали, и она должна была отойти от него, чувствуя, что силы ей изменяют.  Клэр, измученный, недоумевающий, бросился за ней и поймал ее в коридоре.    

– Скажи  мне, скажи, – начал он, страстно обнимая ее и совсем не думая о том, что  руки у него в твороге, – скажи, что никому, кроме меня, ты не будешь  принадлежать!    

– Да,  да! – воскликнула она. – И я вам отвечу на все вопросы, только  отпустите меня сейчас! Я вам расскажу свою жизнь… все о себе расскажу, все.    

– Да,  да, дорогая! Конечно, ты мне расскажешь обо всех твоих приключениях! – с  ласковой иронией отозвался он, всматриваясь в ее лицо. – Я не сомневаюсь,  что у моей Тэсс приключений было не меньше, чем у этого вьюнка на изгороди,  который только сегодня утром распустился. Ты мне расскажешь все, что тебе  угодно, только не повторяй больше этих мерзких слов, будто ты меня недостойна.    

– Хорошо,  постараюсь. И завтра я вам объясню причину… нет, не завтра, на будущей неделе.    

– Ну,  скажем, в воскресенье?    

– Хорошо,  в воскресенье.    

Наконец  она ускользнула от него и бросилась к ивовым зарослям в дальнем конце двора,  где никто ее не видел. Здесь росла мята. Тэсс упала на траву, словно на  кровать, и скорчилась, изнемогая от тоски, которая на мгновение вдруг сменилась  радостью, – даже предчувствие конца не могло ее заглушить.    

Действительно,  она почти готова была уступить. Каждый ее вздох, каждая капля крови и биение  пульса сливали свой голос с голосом природы, восставая против излишней  щепетильности. Смело и бездумно дать свое согласие, соединиться с Энджелом  перед алтарем, ничего не открыв ему в надежде остаться необличенной, вырвать  кусочек счастья, раньше чем успеют вонзиться в нее железные когти страдания, –  вот к чему толкала ее любовь. Охваченная каким-то экстазом, Тэсс  предчувствовала, что, несмотря на многие месяцы тайного самообуздания и борьбы,  несмотря на решение вести отныне жизнь суровую и одинокую, любовь в конце  концов победит.    

Время  шло, а Тэсс все еще оставалась в зарослях. Она слышала, как гремели подойники,  когда их снимали с развилистых кольев, раздался крик «уау-уау!», созывающий  стада, но она не пошла доить коров. Все заметят, как она взволнована, а хозяин,  считая, что причиной ее волнения может быть только влюбленность, начнет  добродушно ее поддразнивать – этой пытки она не вынесет.    

Должно  быть, возлюбленный угадал ее состояние и как-нибудь объяснил ее отсутствие, потому  что никто не искал и не окликал Тэсс. В половине седьмого закатилось солнце, и  по небу, словно вырвавшееся из гигантского горна, разлилось пламя, а с другой  стороны вскоре взошла чудовищная луна, напоминающая тыкву. На фоне этой луны,  изуродованные постоянной рубкой, ивы походили на щетинистых чудовищ. Тэсс вошла  в дом и, не зажигая света, поднялась наверх.    

Это было  в среду. В четверг Энджел задумчиво посматривал на нее издали, но не подходил.  Товарки ее по комнате, Мэриэн и две другие, казалось, догадывались, что  решительный момент приближается, и, встречаясь с ней в спальне, не досаждали ей  своими замечаниями. Миновала пятница; настала суббота. Завтра предстояло  объяснение.    

– Я  не устою… скажу – «да»… выйду за него замуж… я ничего не могу поделать! –  ревниво шептала она в ту ночь, прижимаясь горячим лицом к подушке, услышав, как  одна из девушек бормочет во сне его имя. – Я никому не могу его уступить.  Но это дурно по отношению к нему, это его убьет, когда он узнает! Сердце… о мое  сердце…    

 29    

     

– А  ну-ка, угадайте, про кого я сегодня кое-что слыхал! – сказал фермер Крик,  усаживаясь на следующее утро за завтрак и загадочно посматривая на жующих  работников и работниц. – Ну, как вы думаете, про кого?    

Двое-трое  попытались угадать; миссис Крик молчала, так как ей уже все было известно.    

– Да  об этом шалопае и повесе Джеке Доллопе, – объявил Крик. – Он недавно  женился на вдове.    

– Джек  Доллоп? Вот негодяй! – сказал кто-то из работников.    

Тэсс  Дарбейфилд тотчас же вспомнила это имя – имя человека, который обманул свою возлюбленную,  а затем спрятался в маслобойку и был сурово наказан матерью молодой женщины.    

– А  он женился, как обещал, на дочери доблестной матроны? – рассеянно спросил  Энджел Клэр, отрываясь от газеты, которую читал за отдельным столиком, куда  упорно загоняла его миссис Крик из уважения к благородному его происхождению.    

– Э,  нет, сэр! Да и не собирался, – ответил фермер. – Как я уже сказал, он  женился на вдове, а у нее как будто водились деньжата – фунтов пятьдесят  годового дохода; на них-то он и целился. Повенчались они, не откладывая, а  потом она ему объявила, что по выходе замуж теряет свои пятьдесят фунтов.  Можете себе представить, как взбеленился парень! С тех пор живут они, как кошка  с собакой. Поделом ему! Жаль только, что бедной женщине приходится еще хуже.    

– Лучше  бы она, глупая, сразу сказала ему, что дух ее первого мужа не даст ему  покоя, – заметила миссис Крик.    

– Да,  пожалуй, – нерешительно отозвался хозяин мызы. – Ну да ведь вон оно  как вышло. Она хотела жить своим домом и боялась, как бы он от нее не улизнул.  А как по-вашему, девушки?    

И он  повернулся к работницам.    

– Она  должна была сказать ему по дороге в церковь, когда он уж вряд ли мог  удрать, – заявила Мэриэн.    

– Да,  верно, – согласилась Изз.    

– Конечно,  она догадывалась, на что он метит, и должна была ему отказать! – порывисто  воскликнула Рэтти.    

– А  ты что скажешь, моя милая? – обратился мистер Крик к Тэсс.    

– Мне  кажется, она должна была сказать ему всю правду… или отказать… не знаю, –  пробормотала Тэсс; кусок хлеба символом застрял у нее в горле.    

– Вот  уж этого бы я не сделала! – объявила Бэк Нибс, одна из замужних работниц. –  В любви, как на войне, все средства хороши. Я бы за него пошла, как и она; а  посмей он меня хоть словом попрекнуть, почему я ему раньше не рассказала о  первом муженьке, я бы его угостила скалкой. Парень он тщедушный, любая женщина  с ним справится.    

Взрыв  смеха встретил эту шутку, и Тэсс заставила себя криво улыбнуться. То, что  казалось им смешным, она воспринимала как трагедию и не могла слышать этот  смех. Вскоре она встала из-за стола и, предчувствуя, что Клэр последует за ней,  пошла по извилистой тропинке, тянувшейся вдоль берега оросительной канавы,  которая привела ее к реке Вар. В верховьях реки работники срезали водоросли, и  зеленая трава плыла мимо нее – движущиеся островки, на которых она могла,  казалось, поместиться; длинные пучки водорослей обвивались вокруг свай, вбитых  в дно, чтобы коровы не переходили реку вброд.    

Да, вот  что было особенно больно: вопрос, должна ли женщина поведать любимому историю  своей жизни, был для нее тяжким крестом, а у других вызывал смех. Казалось,  люди смеются над мученичеством.    

– Тэсси! –  раздалось за ее спиной, и Клэр, перепрыгнув через канаву, остановился подле  нее. – Ты моя невеста, правда?    

– Нет,  нет, я не могу! Ради вас, мистер Клэр, ради вас я говорю «нет»!.    

– Тэсс!    

– И  все-таки – нет! – повторила она.    

Не ожидая  ответа, он обнял было ее за талию, просунув руку под косу. (По воскресеньям девушки  помоложе, в том числе и Тэсс, завтракали, не заколов кос, а потом, отправляясь  в церковь, сооружали высокую прическу, которая в будние дни помешала бы доить  коров.) Скажи она «да», он поцеловал бы ее – несомненно, таково было его  намерение, – но ее решительный отказ заставил заговорить его чуткую  совесть. Жизнь под одной кровлей и неизбежные встречи ставили ее как женщину в  столь невыгодное положение, что он считал нечестным воздействовать на нее  ласками, к которым не постеснялся бы прибегнуть, имей она возможность не  встречаться с ним. Он не поцеловал ее и снял руку с ее талии.    

Это все  и решило. У Тэсс хватило сил отказать ему только благодаря рассказу мистера  Крика о вдове; еще секунда – и ее сопротивление было бы сломлено. Но Энджел не  сказал больше ни слова. Он ушел, и на лице его застыло выражение растерянности.    

Встречались  они ежедневно, но, быть может, реже, чем прежде. Так пролетели еще две-три  недели. Был конец сентября. Тэсс по глазам Клэра угадывала, что он решился  повторить свою просьбу.    

Теперь  он изменил свою тактику, словно убедившись в том, что отказ ее объясняется в  конце концов лишь смущением и молодостью, – она испугана его предложением.  Ее порывистые, уклончивые ответы, когда заходила об этом речь, подтверждали его  догадку, и он повел другую игру: был очень неясен, но не прикасался к ней,  ограничиваясь словами.    

Клэр  настойчиво добивался ее согласия и голос его звучал, как журчание молока; он  ухаживал за ней, когда она доила коров, снимала сливки, сбивала масло, делала  сыры, ходила на птичник или к поросившимся свиньям, – ни за одной  доильщицей никогда так не ухаживали.    

Тэсс  знала, что силы ей изменят. Религиозное представление о какой-то моральной  законности первого союза и добросовестное желание быть искренней не могли ее  поддержать. Слишком горячо она его любила и видела в нем божество; хотя она  была простой, необразованной девушкой, все лучшее в ней страстно жаждало его  духовного руководства. Тэсс упорно твердила: «Я не могу быть его женой», но эти  слова были пустым звуком. Они лишь доказывали ее неуверенность, ибо сознание  своей силы в словах не нуждается. Звук его голоса, повторявшего ей все те же  клятвы, переполнял ее радостью и страхом, и, добиваясь его отречения от нее,  она больше всего на свете страшилась, что он подчинится.    

Как и  всякий мужчина, держал он себя так, словно готов был любить ее, беречь и  охранять, невзирая ни на какие условия, перемены, трудности,  разоблачения, – и уныние ее рассеивалось, когда она думала о его любви.  Приближалось равноденствие, и хотя погода была ясная, дни стали гораздо короче.  По утрам на мызе давно уже работали при свечах, и однажды в четвертом часу утра  Клэр возобновил свои мольбы.    

Еще в  ночной рубашке, Тэсс, как всегда, подбежала к его двери, чтобы разбудить его,  потом оделась и разбудила остальных, а через десять минут вышла со свечой в  руке на площадку лестницы. В то же время Клэр без куртки спустился к ней и  загородил дорогу.    

– Ну-с,  мисс кокетка, – повелительно сказал он, – подождите минутку! Две  недели прошло с тех пор, как мы с вами говорили, и так продолжаться не может.  Вы должны сказать, что у вас на уме, или мне придется оставить этот дом. Сейчас  моя дверь была приоткрыта, и я вас увидел. Ради вас я должен уехать. Вы не  понимаете… Ну? Скажете ли вы наконец «да»?    

– Я  только что встала, мистер Клэр, и, право же, сейчас еще слишком рано, чтобы  меня бранить, – притворилась она обиженной. – Не называйте меня  кокеткой, это жестоко и несправедливо. Подождите немного. Пожалуйста, под о  дадите! Теперь я подумаю об этом серьезно. Дайте мне пройти!    

Ее и в  самом деле можно было заподозрить в кокетстве, когда, держа в вытянутой руке свечу,  она пыталась улыбнуться, хотя говорила серьезно.    

– Ну  так зовите меня Энджелом, а не мистером Клэром.    

– Энджел…    

– Скажите:  дорогой Энджел.    

– Но  ведь если я так скажу, значит я согласна?    

– Нет,  это значит только, что вы меня любите, даже если и не можете выйти за меня, а  вы были столь добры, что давно уже в этом признались.    

– Ну  хорошо… раз вы меня заставляете, я скажу: дорогой Энджел, – прошептала  она, не спуская глаз со своей свечи; хотя она была очень взволнована, но на  губах ее мелькнула лукавая улыбка.    

Клэр  решил не целовать ее, пока не добьется ее согласия; но Тэсс в рабочем платье, изящно  подколотом, с волосами, небрежно закрученными на голове, – причесаться  можно было позднее, на досуге, после доения коров, – эта Тэсс заставила  его забыть о принятом решении, и он прикоснулся губами к ее щеке. Она быстро  сбежала по лестнице, не оглянувшись и не сказав ни слова. Три другие девушки  были уже внизу, и разговор не возобновился. При тусклом, желтом свете свечей,  сливавшемся с первыми холодными лучами зари, они, за исключением Мэриэн,  посмотрели на парочку грустно и подозрительно.    

Когда  сняты были сливки – теперь на эту работу уходило мало времени, так как с  приближением осени коровы давали все меньше молока, – Рэтти и остальные  работницы вышли из дому. Влюбленные последовали за ними.    

– Наши  переживания так не похожи на ту жизнь, которую ведут они, не правда ли? –  задумчиво сказал он ей, посматривая на трех девушек, идущих впереди в холодном  бледном свете загорающегося дня.    

– Разница  не так уж велика, – отозвалась она.    

– Почему  вы так думаете?    

– Почти  у всех женщин есть эти… переживания, – запинаясь, выговорила Тэсс новое  слово, которое, по-видимому, произвело на нее впечатление. – Вы ведь не  все о них знаете.    

– Что  ж мне знать о них?    

– Каждая…  почти каждая… – начала она, – была бы, пожалуй, лучшей женой, чем я. И,  быть может, они любят вас так же, как я… почти так же.    

– О  Тэсси!    

Казалось,  это нетерпеливое восклицание обрадовало ее и успокоило, хотя она мужественно  решила быть великодушной во зло себе. Так она и поступила, но на вторичную  попытку унизить себя у нее не хватило сил. К ним подошел один из приходящих  работников, и больше они не возвращались к разговору, который глубоко  интересовал обоих. Однако Тэсс знала, что этот день будет решающим.    

К вечеру  домочадцы и работники Крика ушли по обыкновению на луг доить коров, которые  паслись далеко от мызы. Коровы давали мало молока, так как приближалось время,  когда им предстояло телиться, и многие доильщики, работавшие летом, были  отпущены.    

Работали  не спета. Из подойников выливали молоко в высокие металлические бидоны, стоявшие  на большой рессорной повозке; выдоенные коровы лениво отходили прочь.    

Фермер  Крик работал вместе с остальными, и его белый халат резко выделялся на фоне  свинцового вечернего неба. Вдруг он посмотрел на свои массивные часы.    

– Э,  да сейчас позднее, чем я думал! – воскликнул он. – Нужно  поторопиться, чтобы не опоздать на станцию. Сегодня мы не успеем вернуться  домой и соединить эти бидоны с остальными. Придется ехать прямо отсюда. Кто  повезет молоко?    

Мистер  Клэр предложил свои услуги, хотя это и не входило в его обязанности, и попросил  Тэсс его сопровождать. Хотя небо было затянуто облаками, для конца сентября  вечер был душный и теплый, и Тэсс вышла на луг без верхней кофточки, в чепце и  в платье с короткими рукавами. Разумеется, этот костюм не подходил для поездки.  Она бросила взгляд на свое легкое платье, но Клэр мягко настаивал. Попросив  фермера отнести домой скамеечку и подойник, она согласилась и уселась рядом с  Клэром в повозку.    

 30    

     

В  надвигающихся сумерках они ехали по ровной дороге, пересекавшей растянувшиеся  на много миль луга, за которыми вставали темные крутые склоны Эгдон-Хита. На  вершине виднелись купы елей, и зазубренные их верхушки напоминали зубчатые  башни, увенчивающие черный заколдованный замок.    

Близость  друг к другу поглотила все мысли и чувства Клэра и Тэсс; долго не нарушали они  молчания, и в тишине слышался лишь плеск молока в высоких бидонах. Проселок,  которым они ехали, был таким уединенным, что никто никогда не срывал здесь  орехов с ветвей, и, созревая, они падали на землю, а ягоды ежевики висели  тяжелыми гроздьями. Энджел кнутом притягивал к себе ветки, срывал ягоды и  подавал их Тэсс.    

Вскоре  хмурое небо послало первых предвестников ненастья – упали тяжелые капли дождя и  духота сменилась порывами ветра, игравшего волосами путников. Речки и пруды уже  не отливали ртутным блеском; широкая зеркальная гладь превратилась в тусклую  свинцовую пелену, казавшуюся шероховатой. Но Тэсс оставалась задумчивой; дождь  бил ее по лицу, и румянец на загорелых щеках стал ярче. Как всегда, волосы ее  растрепались, так как она доила коров, прижимаясь головой к их животу; из-под  оборок коленкорового чепчика выбились прядки, и, смоченные дождем, они  напоминали липкие водоросли.    

– Пожалуй,  лучше было мне не ехать, – прошептала она, посматривая на небо.    

– Мне  очень неприятно, что вы оказались под дождем, – сказал он, – но как я  рад, что вы со мною.    

Далекий  Эгдон скрылся за дождевой сеткой. Стемнело, и можно было ехать только шагом,  так как дорога то и дело пересекалась шлагбаумами. Стало прохладно.    

– Боюсь,  как бы вы не простудились – ведь руки и шея у вас открыты, – сказал  он. – Придвиньтесь ближе ко мне, и дождик до вас не доберется. Я бы еще  больше беспокоился, если бы не надеялся, что дождь будет мне союзником.    

Она  незаметно придвинулась ближе, и он набросил на нее и на себя большой кусок  парусины, которым иногда прикрывали от солнца бидоны с молоком. Так как у Клэра  руки были заняты, то Тэсс придерживала парусину, чтобы она не соскользнула.    

– Ну,  все в порядке… Нет, не совсем: дождь стекает мне на шею, а вам, должно быть,  приходится еще хуже. Вот теперь хорошо. Тэсс, руки у вас – как влажный мрамор.  Вытрите их парусиной. Теперь дождь вам не страшен, если будете сидеть смирно.  Ну, дорогая, что же вы мне ответите на мой вопрос? Я долго ждал.    

В ответ  он услышал только хлюпанье копыт по грязи да плеск молока в бидонах, стоявших  за его спиной.    

– Вы  помните, что вы мне сказали?    

– Помню, –  отозвалась она.    

– Вы  мне ответите раньше, чем мы вернемся домой?    

– Постараюсь.    

Больше  он не настаивал. Вдали показались развалины господского дома времен Карла I, четко  вырисовывались на фоне неба, а потом остались позади.    

– Вот  это интересное место, – начал он, желая развлечь ее. – Одно из многих  поместий, принадлежавших древнему нормандскому роду, который некогда  пользовался огромным влиянием в этой части страны, – роду д'Эрбервиллей. Я  всегда о них вспоминаю, проезжая мимо их бывших владений. Есть что-то грустное  в вымирании древнего знаменитого рода, даже если представители этого рода  прославились как жестокие и властные феодалы.    

– Да, –  сказала Тэсс.    

В темноте  они медленно подвигались вперед, и вдали замаячил слабый свет – там, где днем  на темно-зеленом фоне появлялась белая полоска дыма, – знак,  свидетельствующий о том, что между уединенным их мирком и современной жизнью  устанавливается время от времени связь. Раза три-четыре в день современная  жизнь вытягивала белое свое щупальце, прикасалась к здешнему мирку, а затем  щупальце быстро втягивалось, словно прикоснулось к чему-то чуждому.    

Слабый  свет исходил от закоптелой лампы на маленькой железнодорожной станции – от  жалкой земной звезды, которая, впрочем, имела в некотором смысле больше  значения для обитателей мызы Тэлботейс и всего человечества, чем небесные  светила, хотя далеко ей было до них. Повозку начали разгружать, а Тэсс  спряталась от дождя под ближайшим деревом.    

Послышалось  шипение паровоза, по мокрым рельсам поезд почти бесшумно подошел к станции, и  бидоны с молоком были быстро погружены на товарную платформу. Фонари локомотива  на секунду осветили Тэсс Дарбейфилд, неподвижно стоявшую под огромным остролистом.  Ни одно существо не могло быть более чуждо этим сверкающим рычагам и колесам,  чем Тэсс – наивная девушка с полными обнаженными руками, с мокрыми от дождя  волосами и лицом; на ней было ситцевое, отнюдь не модное платье, коленкоровый  чепчик сдвинулся на лоб; она напоминала ласкового, отдыхающего леопарда.    

Снова  она уселась возле своего возлюбленного, с той молчаливой покорностью, какая иногда  свойственна страстным натурам. Завернувшись с головой в парусину, они снова  окунулись в глубокий мрак ночи. Тэсс была очень впечатлительна, и  промелькнувшая перед ней вихрем картина технического прогресса заставила ее  глубоко задуматься.    

– Завтра  утром лондонцы будут пить за завтраком это молоко, правда? – спросила  она. – Незнакомые люди, которых мы никогда не видели.    

– Да,  должно быть, будут пить. Но не в том виде, в каком мы его посылаем. Нужно его  разбавить, чтобы оно не ударило им в голову.    

– Знатные  мужчины и женщины, послы и центурионы, дамы, торговки и дети, никогда не  видевшие ни одной коровы.    

– Да,  пожалуй, особенно центурионы.    

– Люди,  которые понятия о нас не имеют и не знают, откуда явилось это молоко; им и в голову  не придет, что сегодня, под дождем, мы проехали много миль по лугам, чтобы  доставить его вовремя.    

– Это  путешествие мы совершили не только ради почтенных лондонцев, мы и себя не  забыли – нам нужно поговорить о животрепещущем деле; и я уверен, что сегодня мы  покончим с ним, дорогая Тэсс. Выслушайте меня: ведь вы мне уже принадлежите – я  говорю о вашем сердце. Не правда ли?    

– Вы  это знаете не хуже, чем я. Да, да!    

– Но  если ваше сердце принадлежит мне, то почему же вы мне отказываете в своей руке?    

– Я  думала только о вас… Я хотела спросить… Я должна вам кое-что сказать…    

– Ну  представьте себе, что вы это делаете только ради моего счастья и благополучия.    

– О,  если бы это было так… Но моя прежняя жизнь – до того, как я поселилась тут… я хочу…    

– Да,  для моего счастья и благополучия. Если я арендую большую ферму в Англии или в колониях,  вы будете незаменимой женой для меня, лучшей, чем любая девица из самого  знатного рода. Тэсси, милая, пожалуйста, перестаньте думать о том, что вы  станете мне поперек дороги.    

– Но  моя жизнь… Я хочу, чтобы вы ее знали. Вы должны выслушать, тогда вы меня будете  меньше любить.    

– Расскажите,  если хотите, дорогая. Расскажите вашу чудесную жизнь. Ну-с, родилась я там-то,  в таком-то году…    

– Я  родилась в Марлоте, – начала она, цепляясь за его слова, сказанные  шутливым тоном. – Там я и выросла, училась в школе, но шестого класса не  закончила. Говорят, я была очень способной и могла сделаться хорошей  учительницей. И решено было, что я буду учительницей. Но моей семье жилось  тяжело; мой отец не очень-то любил трудиться и к тому же выпивал.    

– Да,  да! Бедное дитя! Старая история! – Он крепче прижал ее к себе.    

– А  потом… я должна вам рассказать… Это очень необычно… это касается меня… я… я…  была…    

Голос  Тэсс прервался.    

– Да,  милая, не волнуйтесь.    

– Я…  я не Дарбейфилд, а д'Эрбервилль… из того самого рода д'Эрбервиллей, владевших  старым замком, мимо которого мы проехали. И мы все обеднели.    

– Д'Эрбервилль!  Вот как! Это и смущало вас, дорогая моя?    

– Да, –  чуть слышно проговорила она.    

– Но  почему же я буду меньше любить вас теперь?    

– Хозяин  говорил, что вы ненавидите старинные роды.    

Он  расхохотался.    

– Ну  что ж, в этом есть доля правды. Мне противно, что аристократы превыше всего  ставят чистоту крови. Я считаю, что уважать мы должны лишь духовные качества –  ум и добродетель, а отнюдь не благородное происхождение. Но эта новость меня  заинтересовала; вы не можете себе представить, как я заинтересован. А разве вас  не занимает, что вы происходите из такого знатного рода?    

– Нет.  Мне это казалось печальным… в особенности с тех пор, как я сюда приехала и  узнала, что эти холмы и поля когда-то принадлежали предкам моего отца. Но  другие холмы и поля принадлежали предкам Рэтти и, быть может, Мэриэн, так что я  ничего особенного в этом не вижу.    

– Да,  удивительно, как много людей, обрабатывающих теперь землю, некогда владело ею!  Не понимаю, почему не воспользуются этим представители некоторых политических  школ! Но они, по-видимому, не знают… Странно, что я не заметил сходства вашей  фамилии с фамилией д'Эрбервилль, не уловил искажения, бросающегося в глаза. Так  вот она, страшная тайна!    

Тэсс  промолчала. В последнюю секунду мужество ей изменило: она боялась, как бы не  упрекнул он ее за то, что она не сказала ему обо всем раньше. И инстинкт  самосохранения оказался сильнее ее чистосердечия.    

– Конечно, –  продолжал ничего не подозревающий Клэр, – я был бы рад, если бы вы происходили  из среды многострадального, немого и безвестного простого народа, а не от этих  корыстолюбцев, которые составляют меньшинство и могущества достигли в ущерб  остальным. Но меня испортила любовь к вам, Тэсс, – добавил он со  смехом, – и сделала своекорыстным. Узнав о вашем происхождении, я радуюсь  за вас. Общество состоит из неисправимых снобов, и теперь – благодаря вашим  предкам – с большой охотой примет вас как мою жену, тем более что я намерен  заняться вашим образованием и сделать вас начитанной женщиной. Да и моя мать,  бедняжка, будет лучшего мнения о вас, Тэсс. С этого дня вы должны правильно  произносить свою фамилию – д'Эрбервилль.    

– Прежняя  мне больше нравится.    

– Но  вы должны, дорогая! Ведь десятки выскочек-миллионеров ухватились бы за такую фамилию.  Кстати, один из них завладел этим именем… Где я о нем слыхал? Кажется, в  окрестностях Заповедника. Ну конечно, это тот самый человек, который повздорил  с моим отцом, – я вам о нем рассказывал. Какое странное совпадение!    

– Энджел,  я не хочу носить эту фамилию! Быть может, она приносит несчастье!    

Тэсс  была взволнована.    

– Вот  вы и попались, госпожа Тереза д'Эрбервилль! Возьмите мою фамилию, и вы избавитесь  от своей! Тайна открыта, и теперь у вас нет оснований мне отказывать.    

– Если  в самом деле вы будете счастливы, женившись на мне, и если чувствуете, что вы  очень-очень хотите сделать меня своей женой…    

– Конечно,  дорогая!    

– Если  только вы меня любите так сильно, что не можете без меня жить (какой бы я ни  была дурной), то, пожалуй, я должна согласиться.    

– Ты  согласишься – да нет, ты уже согласилась! Ты будешь моей до конца жизни!    

Он  крепко обнял ее и поцеловал.    

– Да.    

Не  успела она выговорить это слово, как разрыдалась без слез, – казалось,  сердце ее не выдержит. Тэсс отнюдь не была истеричкой, и Клэр был изумлен.    

– О  чем ты плачешь, любимая?    

– Не  могу сказать… не знаю… я так рада, что я ваша и могу дать вам счастье.    

– Но  это не очень-то похоже на радость, моя Тэсси!    

– Я…  плачу потому, что не сдержала клятвы! Я говорила, что никогда не выйду замуж.    

– Но  если ты меня любишь, значит, ты хочешь, чтобы я был твоим мужем.    

– Да,  да, да! Но… ах, зачем только я родилась на свет!    

– Милая  моя Тэсс, если бы я не знал, что ты очень взволнована и очень неопытна, это восклицание  показалось бы мне не особенно лестным. Как можешь ты так говорить, если действительно  меня любишь? Любишь ли ты меня? Хотел бы я, чтобы ты это как-нибудь доказала.    

– Какие  вам еще нужны доказательства? – воскликнула она в порыве бесконечной неясности. –  Быть может, вот это?    

Она  обвила рукой его шею, и Клэр впервые узнал, как целует страстная женщина  человека, которого любит всей душой.    

– Ну  вот… теперь ты веришь? – спросила она, краснея и вытирая глаза.    

– Да.  И, в сущности, я никогда не сомневался… никогда!    

Они  ехали во мраке, сжавшись в один комок под парусиной, и лошадь брела как ей  вздумается, а дождь хлестал по ним. Тэсс согласилась. Она могла бы согласиться  с самого начала. «Жажда радости», которой проникнуто все живое, эта великая  сила, влекущая человечество по своему произволу, как влечет поток беспомощные  водоросли, не могла быть подавлена туманными размышлениями об общественных  предрассудках.    

– Я  должна написать матери, – сказала Тэсс. – Ты ничего против этого не  имеешь?    

– Конечно,  ничего, дорогое дитя! Тэсс, ты еще ребенок, если не понимаешь, что как раз теперь-то  и нужно написать твоей матери, и я поступил бы дурно, если бы стал возражать.  Где она живет?    

– Там  же, в Марлоте. В конце Блекмурской долины.    

– Так,  значит, я тебя действительно видел раньше…    

– Да,  когда мы плясали на лугу, но ты не хотел со мной танцевать. О, я надеюсь, что  это не было дурным предзнаменованием!    

 31    

     

На  следующий же день Тэсс послала очень трогательное письмо своей матери, а в  конце недели получен был ответ, написанный нетвердым старомодным почерком Джоан  Дарбейфилд.    

     

«Дорогая  Тэсс, пишу тебе эти несколько строк в надежде, что они застанут тебя в добром  здоровье; и я тоже, слава богу, здорова. Дорогая Тэсс, мы все рады были узнать,  что ты скоро выйдешь замуж. Но на твой вопрос, Тэсс, я тебе отвечу между нами,  по секрету, но очень твердо: не говори ему ни в коем случае о своей прошлой  беде. Я не все рассказывала твоему отцу – очень уж он гордился, что был из  почтенной семьи, а может быть, и нареченный твой такой же. Многие женщины – и  даже самые благородные – попадали в свое время в беду, и если они об этом не  трубят, то незачем и тебе трубить. Ни одна девушка не была бы такой дурой, тем  более что это случилось давным-давно и ты тут ни при чем. Я тебе то же самое  отвечу, хотя бы ты меня пятьдесят раз спрашивала. И вот что ты еще должна  помнить: я всегда знала, что ты ребенок и по простоте своей готова выболтать  все, что есть у тебя на душе, – и вот, заботясь о том, чтобы тебе было  лучше, я взяла с тебя слово молчать об этом; и ты, уходя из дому, торжественно  дала мне обещание. О твоем вопросе и твоей свадьбе я отцу не говорила, потому  что он человек простой и сейчас же обо всем разболтает.    

Дорогая  Тэсс, бодрись, а мы пришлем тебе на свадьбу бочку сидру, потому что в тех краях  сидра мало и он слабый и кислый. Писать больше не о чем, передай наш привет  своему жениху.    

Любящая  тебя мать – Дж.Дарбейфилд».    

     

– Ах,  мама, мама! – вздохнула Тэсс.    

Она  понимала, как мало затрагивают самые печальные события эластичный ум миссис Дарбейфилд.  Мать смотрела на жизнь иначе, чем Тэсс. Трагическое событие, воспоминание о  котором преследовало Тэсс, было для ее матери лишь случайным эпизодом. Но, быть  может, мать, какими бы доводами она ни руководствовалась, указывает правильный  путь? Казалось, молчание обеспечивало счастье ее возлюбленного, – значит,  нужно молчать.    

Получив  приказ от единственного в мире человека, который имел хоть какое-то право контролировать  ее поступки, Тэсс начала успокаиваться. С нее сняли ответственность, и впервые  за много недель у нее стало легче на душе. Согласие свое она дала в начале  осени, а в октябре осень вступила в свои права, и все это время Тэсс жила в  приподнятом душевном состоянии, которое граничило с экстазом и было ей еще  неведомо.    

В любви  ее к Клэру вряд ли был даже намек на что-нибудь земное. Она всецело ему доверяла,  и для нее он был совершенством, знал все, что должен знать воспитатель, философ  и друг. Каждая линия его фигуры казалась ей воплощением мужской красоты, его  душа была для нее душой святого, а ум – умом пророка. Умудренная любовью к  нему, она держала себя с достоинством и словно носила корону. Сознание, что он  ее любит, заставляло ее благоговеть перед ним. Иногда он ловил преданный взгляд  ее больших глаз, казавшихся-бездонными, – она смотрела на него так, словно  он был существом бессмертным.    

Мысль о  прошлом она отогнала, растоптала прошлое, как топчут уголек, тлеющий и опасный,  и отбросила.    

Она не  знала, что мужчина в своей любви к женщине может быть столь бескорыстен и рыцарски  предан. В этом отношении Энджел Клэр был не таков, каким она его себе  представляла, далеко не таков, – но действительно духовная сторона  одерживала в нем верх над животной; он умел владеть собой и никогда не бывал  груб. Отнюдь не холодный по природе, он был скорее чувствительным, чем пылким,  более походил на Шелли, чем на Байрона; мог любить до безумия, но его любовь  была духовной, платонической, она помогала ему ревниво оберегать возлюбленную  от самого себя. Это изумляло и чаровало Тэсс, ибо ее столь малый опыт в этой  области был печален. Ожесточение против всего мужского пола перешло в безмерное  восхищение Клэром.    

Они открыто  искали общества друг друга; чистосердечная и доверчивая, она не скрывала своего  желания быть с ним. Чутье подсказывало ей, что уловки, свойственные женщинам и  привлекающие мужчин, могут оттолкнуть столь безупречного человека, после того  как она призналась ему в любви, – ибо уловки по природе своей  искусственны.    

По  деревенскому обычаю обрученные могут, не стесняясь, проводить время вместе, и  Тэсс это казалось совершенно естественным, ибо других обычаев она не знала,  однако Клэр находил такую свободу несколько преждевременной, пока не убедился,  как просто относится к этому Тэсс и все остальные обитатели мызы. В эти ясные  октябрьские дни они бродили вдвоем среди лугов по тропинкам, тянувшимся вдоль  журчавших ручьев, и по деревянным мостикам переходили с одного берега на  другой. До слуха их всегда доносилось журчание воды у какой-нибудь плотины –  аккомпанемент их тихим разговорам, а лучи солнца, почти горизонтальные, как  сами луга, словно одевали все кругом сверкающей пыльцой. Они видели голубоватую  дымку в тени деревьев и изгородей, когда вокруг все было залито солнечным  светом. Солнце стояло над землей так низко, а местность была такая ровная, что  тени Клэра и Тэсс тянулись вперед на четверть мили, словно два Длинных пальца,  указывающих вдаль – туда, где холмы замыкали зеленую долину.    

В лугах  повсюду работали люди; в эту пору года прочищались канавы для зимнего орошения,  укреплялись их берега, осыпавшиеся под копытами скота. Жирный чернозем на  лопатах, черный как смола, был принесен сюда рекой в ту пору, когда вся долина  была ее руслом, и он даровал исключительное плодородие лугам. Недаром тучнели  пасущиеся здесь стада.    

Не  стесняясь рабочих, Клэр смело обнимал ее за талию, словно привык ухаживать на  виду у всех, хотя в действительности смущался не меньше, чем Тэсс, которая с  полуоткрытым ртом, украдкой, как насторожившийся зверек, посматривала на  рабочих.    

– Тебе  не стыдно гулять со мной на виду у всех, как со своей невестой? – радостно  говорила она.    

– Конечно,  нет.    

– Но  если твои родные в Эмминстере узнают, что ты прогуливаешься вот так со мной, простой  доильщицей?    

– Самой  очаровательной из всех доильщиц!    

– Как  бы они не сочли это оскорблением их достоинства.    

– Дорогая  моя, д'Эрбервилль не может нанести оскорбление достоинству какого-то Клэра.  Твоя фамилия – наша козырная карта, и для большего эффекта я ее открою, когда  мы повенчаемся и получим от священника Трингхэма доказательства твоего  происхождения. А кроме того, мое будущее нисколько не касается моей семьи и ни  малейшего отношения к ней не имеет. Мы уедем из этого графства, а быть может, и  из Англии – не все ли равно, как будут относиться к нам здесь? Тебе хочется  уехать?    

Она  могла, ответить только коротеньким «да» – так глубоко взволновала ее мысль о  том, что она уедет с ним в широкий мир – уедет, как самый близкий и родной ему  человек. Казалось, она слышала свои чувства, как слышат журчание волн, и слезы  подступили к горлу. Тэсс взяла Клэра за руку, и они пошли к реке – туда, где  под мостом отражалось в воде солнце и металлический блеск слепил глаза, хотя само  светило было заслонено мостом. Здесь они залюбовались видом, и попрятавшиеся  зверьки и птички высунули свои головки, но тотчас же скрылись, убедившись, что  страшные люди не прошли, а просто остановились. Но они медлили на берегу, пока  не сомкнулся вокруг них туман, который рано поднимается над рекой в осеннюю  пору, и хрустальные капли не осели на ресницах Тэсс, на волосах и бровях Клэра.    

По  воскресеньям они гуляли позднее, в сумерках. Кое-кто из обитателей мызы,  возвращаясь домой в первый воскресный вечер после их помолвки, слышал  восторженные речи Тэсс, и хотя слов нельзя было разобрать, замечал, как ее  голос прерывался от волнения, когда она шла, опираясь на его руку, и  чувствовал, каким счастьем исполнено ее молчание и ее смех, в котором словно  изливалась ее душа, – смех женщины, идущей рядом с любимым человеком,  который избрал ее среди всех других женщин; ничто в мире не сравнится с этим  смехом. И обитатели мызы дивились легкости ее походки: она скользила словно  птица, взлетающая ввысь.    

Любовь к  нему была теперь дыханием Тэсс, ее жизнью; эта любовь окутывала ее как фотосфера;  в ее сиянии Тэсс забывала былые горести, и мрачные призраки, настойчиво  пытавшиеся завладеть ею – сомнение, страх, уныние, беспокойство, стыд, –  отступали от нее. Она знала, что за пределами светлого круга они подстерегают  ее, словно волки, но теперь у нее была власть удерживать их, голодных, в  повиновении.    

Душа  забывала, но рассудок помнил. Тэсс шла озаренная светом, но знала, что за ее  спиной всегда стоят эти темные призраки. И каждый день они либо немного  отступали, либо приближались.    

     

Однажды  вечером все обитатели мызы ушли, а Тэсс и Клэр должны были остаться сторожить  дом. Разговаривая с Клэром, она задумчиво взглянула на него – он смотрел на нее  с восхищением.    

– Я  недостойна тебя! Нет, недостойна! – воскликнула она, вскакивая с низкой  скамеечки.    

Казалось,  ее пугали и его преклонение и собственная ее радость. Клэр, считая причиной ее  волнения то, что на самом деле составляло лишь малую часть этой причины,  сказал:    

– Тэсс,  дорогая, мне неприятно, когда ты так говоришь. Достоинство человека заключается  не в умении щегольнуть внешним лоском, которого требуют жалкие условности,  принятые в обществе, а в правдивости, честности, справедливости, чистоте и  добром имени – как у тебя, моя Тэсс!    

Она  старалась подавить рыдания. Как часто сердце ее ныло, когда в церкви  перечислялись эти добродетели, и как странно, что именно теперь вздумал он о  них вспомнить!    

– Почему  ты не остался и не полюбил меня, когда я… когда я жила с братьями и сестрами… и  мне было шестнадцать лет, а ты танцевал на лугу? Почему ты меня не полюбил,  почему? – бормотала она, заламывая руки.    

Энджел  стал ее утешать и успокаивать, думая – и не без основания – о том, какая она  нервная и как бережно должен он к ней относиться, когда счастье ее будет  всецело зависеть от него.    

– Да,  почему я не остался? – повторил он. – Я тоже об этом думаю. О, если  бы я знал! Но почему ты так горько сожалеешь… стоит ли так огорчаться?    

По-женски  скрытная, она схитрила:    

– Твое  сердце принадлежало бы мне уже четыре года, и я бы не потеряла этих лет. Была  бы счастлива гораздо дольше!    

Так  могла бы терзать себя зрелая женщина с темным прошлым, сотканным из интриг, а  не простодушная двадцатилетняя девушка, которая в годы ранней юности попала,  словно птица, в силки. Чтобы успокоиться, она встала со своего маленького  табурета и вышла из комнаты, опрокинув его подолом юбки.    

Клэр  остался сидеть у очага, в котором весело трещали сырые ясеневые сучья, и на  концах их пузырился сок. Тэсс вернулась успокоенная.    

– Не  кажется ли тебе, Тэсс, что ты чуточку своенравна и порывиста? – добродушно  сказал он, положив для нее подушку на табурет и усаживаясь подле, на  скамью. – Я хотел кое о чем тебя спросить, а ты вдруг убежала.    

– Да,  пожалуй, я своенравна, – прошептала, она.    

Потом  подошла и положила руки ему на плечи.    

– Нет,  Энджел, право же, я нисколько не своенравна – то есть это у меня не в  характере.    

И,  словно желая убедить его, она села рядом с ним на скамью и положила голову ему  на плечо.    

– О  чем ты хотел меня спросить? Я на все отвечу, – продолжала она покорно.    

– Тэсс,  ты меня любишь и согласилась быть моей женой, а отсюда вытекает вопрос: когда  день нашей свадьбы?    

– Мне  нравится жить так, как теперь.    

– Но  в начале нового года или немного позднее я должен подумать о том, чтобы начать  свое собственное дело. И раньше, чем меня поглотят новые заботы, я хотел бы  получить твое согласие.    

– Но  если рассуждать практически, не лучше ли будет нам повенчаться после  этого? – робко возразила она. – Хотя я даже подумать не могу, что ты уедешь  и оставишь меня здесь!    

– Ну  конечно! И это было бы гораздо хуже. Мне нужна твоя помощь, когда я буду устраиваться  на новом месте. Ну, так когда же свадьба? Через две недели?    

– Нет, –  сказала она серьезно. – Мне о многом надо подумать.    

– Но…    

Он ласково  привлек ее к себе.    

Теперь,  когда недалек был день свадьбы, ей стало страшно. Но не успели они обсудить  этот вопрос, как из-за спинки скамьи вышли фермер Крик, миссис Крик и две  работницы.    

Тэсс  отскочила от Клэра, словно резиновый мяч; лицо ее раскраснелось, глаза  заблестели.    

– Я  знала, что так оно и будет, если я сяду рядом с ним! – воскликнула она с  досадой. – Так я и знала, что они войдут и поймают нас! Но, право же, я не  сидела у него на коленях, хотя и могло показаться, будто сидела.    

– Ну,  если бы нам ничего не сказали, мы бы и не заметили при таком свете, как вы тут  сидите, – отозвался фермер и повернулся к жене с видом человека, ничего не  смыслящего в любовных делах. – Никогда не следует гадать о том, что думают  другие люди, когда они ничего не думают. Да я бы и не приметил, где она там  сидит, если бы она сама не сказала.    

– Мы  скоро поженимся, – проговорил Клэр с напускным спокойствием.    

– А,  вот оно что! От души рад это слышать, сэр. Я давно уже подумывал, что так оно и  случится. Она слишком хороша для доильщицы, я это сказал, как только ее увидел.  Находка для всякого мужчины и чудесная жена для джентльмена-фермера; с такой  помощницей вам никакого управляющего не нужно.    

Между  тем Тэсс скрылась. Смутили ее не столько грубые похвалы Крика, сколько взгляды  вошедших с ним девушек.    

После  ужина, когда она поднялась в спальню, все ее товарки были уже там. Горел свет,  девушки в белых рубашках сидели на своих кроватях и, словно мстительные  привидения, поджидали Тэсс.    

Но  вскоре она убедилась, что злого чувства к ней они не питают. Ведь они лишились  того, чего никогда не имели. Настроение их было скорее задумчивым и  созерцательным.    

– Он  на ней женится! – прошептала Рэтти, не спуская глаз с Тэсс. – Как это  видно по ее лицу!    

– Ты  и вправду выйдешь за него замуж? – спросила Мэриэн.    

– Да, –  сказала Тэсс.    

– Когда?    

– Когда-нибудь.    

Они  подумали, что она хочет уклониться от ответа.    

– Да…  она выходит за него… за джентльмена! – повторила Изз Хюэт.    

И три  девушки, словно зачарованные, одна за другой встали с постели и босиком подошли  к Тэсс. Рэтти положила руки ей на плечи, как будто хотела убедиться, что  совершившееся чудо не сделало ее подругу бесплотной, Изз и Мэриэн обняли ее за  талию, и все три смотрели ей в лицо.    

– Странно  это! Я даже представить себе не могу! – сказала Изз Хюэт.    

Мэриэн  поцеловала Тэсс и после поцелуя прошептала:    

– Да.    

– Почему  ты ее поцеловала? Из любви к ней или потому, что ее целовали другие  губы? – сухо спросила Изз.    

– Я  об этом не подумала, – простодушно ответила Мэриэн. – Я только  почувствовала, как это странно… странно, что его женой будет она, а не  кто-нибудь другой. Я не о нас говорю – мы-то никогда об этом не думали и только  любили его. А все-таки его женой будет она, а не какая-нибудь знатная леди в  драгоценных камнях и золоте, в шелку и атласе; она – такая же, как и мы.    

– Вы  не разлюбите меня за это? – тихо спросила Тэсс.    

Фигуры в  белых ночных рубашках молча наклонились к ней, словно в ее глазах искали ответа.    

– Я  не знаю… не знаю, – пробормотала Рэтти Придл. – Я хочу тебя  ненавидеть – и не могу.    

– И  я тоже, – как эхо отозвались Изз и Мэриэн. – Я не могу ее ненавидеть.  Что-то мне мешает.    

– Ему  следовало бы жениться на ком-нибудь из вас, – прошептала Тэсс.    

– Почему?    

– Вы  все лучше меня.    

– Мы  лучше тебя? – шепотом переспросили девушки. – Нет, нет, милая Тэсс!    

– Лучше! –  возразила она настойчиво.    

И вдруг  вырвалась из их объятий и расплакалась истерически, прижавшись головой к комоду  и повторяя:    

– Да,  да, да!    

Разрыдавшись,  она не могла успокоиться.    

– Он  должен был жениться на ком-нибудь из вас! – кричала она. – И теперь  еще я должна была бы его убедить! Вы ему больше подходите… О, я не знаю, что  говорю!    

Они  бросились к ней, обняли ее, но она все еще сотрясалась от рыданий.    

– Дайте  воды, – сказала Мэриэн. – Бедняжка, она из-за нас так плачет!    

Они  осторожно усадили ее на кровать и ласково поцеловали.    

– Ты  лучше нас, – говорила Мэриэн. – Манеры у тебя лучше, и ты ученее нас…  он ведь сам тебя обучал. И ты должна гордиться этим. Да ты и гордишься, правда?    

– Да, –  сказала Тэсс, – и мне стыдно, что я так расплакалась.    

Когда  они улеглись и потушили свет, Мэриэн сказала шепотом:    

– Тэсс,  думай о нас, когда будешь его женой; не забывай, как мы говорили тебе, что  любим его, и старались не чувствовать к тебе ненависти… И не чувствовали; мы не  могли тебя ненавидеть, потому что он выбрал тебя, а мы на это не надеялись.    

Они не  подозревали, что при этих словах жгучие соленые слезы снова смочили подушку  Тэсс. И в отчаянии она решила, несмотря на запрещение матери, рассказать  Энджелу Клэру все. Пусть презирает ее тот, кем она жила и дышала, пусть мать  считает ее дурой – это лучше, чем хранить молчание, которое было бы  предательством по отношению к нему и почему-то казалось грехом по отношению к  подругам.    

 32    

     

Покаянное  настроение Тэсс мешало ей назначить день свадьбы. В начале ноября этот вопрос  еще оставался без ответа, хотя Клэр задавал его в такие минуты, когда ей трудно  было устоять. Однако Тэсс как будто хотела вечно быть невестой и не вносить  никаких перемен в свою жизнь.    

Луга  были теперь не те, что летом, но днем, перед тем как доили коров, бывало еще  тепло, а так как в эту пору года меньше стало работы на мызе, то иногда  оставалось время для прогулок. Солнечные лучи, падая на влажную траву, освещали  сверкающую рябь осенних паутинок, которая напоминала лунную дорожку на море.  Комары, не ведая, сколь кратковременно их ликование, кружились в полосе  солнечного света, ярко освещенные, словно в каждом из них горел огонек, который  угасал, как только покидали они эту полосу. И здесь Клэр снова напоминал ей о  том, что день свадьбы еще не назначен.    

Иногда  он заговаривал об этом по вечерам, отправляясь вместе с ней исполнять  какое-нибудь поручение, которое миссис Крик придумывала специально для того,  чтобы предоставить ему случай побыть с Тэсс наедине. Большей частью ходили они  на ферму, находившуюся в предгорье, проведать стельных коров, которых на время  переводили туда и кормили соломенной резкой, ибо в эту пору года в жизни скота  происходили серьезные перемены. Коров небольшими партиями отправляли ежедневно  в этот «родильный дом», где они оставались на соломенной диете, пока не  производили на свет телят, а как только теленок мог ходить, мать и ее отпрыска  пригоняли назад на мызу. Пока теленка не отнимали от матери, разумеется, ее не  нужно было доить, но когда телят продавали, доильщицы вновь принимались за  работу.    

Однажды  вечером, возвращаясь в темноте на мызу, они поднялись на скалу, возвышавшуюся  над долиной, и здесь остановились, прислушиваясь. Вода в речках поднялась,  бурлила у запруд, журчала в дренажных трубах, заполняла все канавы; нельзя было  идти напрямик, чтобы сократить расстояние, и путникам приходилось держаться  горных дорог. Над долиной, невидимой во мраке, стоял многоголосый гул; им  чудилось, что там, внизу, раскинулся большой город и слышится гудение толпы.    

– Как  будто там бродят десятки тысяч людей, – сказала Тэсс. – Они  собираются на площадях, спорят, доказывают что-то, ссорятся, рыдают, стонут,  молятся и проклинают друг друга.    

Клэр  слушал ее рассеянно.    

– Крик  не говорил тебе сегодня, дорогая, о том, что в зимние месяцы ему не понадобится  столько работниц?    

– Нет.    

– Коровы  перестают давать молоко.    

– Да.  Вчера отправили на ферму шесть или семь коров, а третьего дня – трех, и теперь  их там около двадцати. Ах, так, значит, хозяину не нужна моя помощь для ухода  за телятами? Во мне больше здесь не нуждаются! А я-то старалась…    

– Крик,  в сущности, не говорил, что ты ему больше не понадобишься, но, зная о наших отношениях,  он мне сказал очень добродушно и вежливо, что я, должно быть, возьму тебя с  собой, когда распрощаюсь с ним перед рождеством. На мой вопрос, как он без тебя  обойдется, он ответил только, что зимой ему хватит и троих работниц. Боюсь, что  я, грешный человек, обрадовался, – ведь теперь тебе придется наконец  решиться!    

– Мне  кажется, ты не должен был радоваться, Энджел. Всегда бывает грустно, когда в  человеке не нуждаются, хотя бы это и было нам на руку.    

– Значит,  признаешь, что это нам на руку?    

Он  коснулся пальцем ее щеки и сказал:    

– Так-так…    

– Что  такое?    

– Я  чувствую, что ты покраснела, оттого что попалась. Но зачем я шучу? Мы не должны  шутить, жизнь слишком серьезна.    

– Да…  пожалуй, я это поняла раньше, чем ты.    

Она  понимала это и теперь. Если в конце концов она откажется от него, следуя  принятому ночью решению, и покинет мызу – значит, придется поступать на новое  место. Теперь, когда коровы телились, на мызах не нуждались в доильщицах, и ей  придется искать какую-нибудь земледельческую ферму, где не будет подле нее  такого божественного существа, как Энджел Клэр. Мысль эта показалась ей  невыносимой, но еще мучительнее было думать о возвращении домой.    

– Будем  говорить серьезно, милая Тэсс, – продолжал он, – раз к рождеству тебе  придется, по-видимому, отсюда уйти, то во всех отношениях желательно и удобно,  чтобы я тебя увез как свою собственность. И, не будь ты самой нерасчетливой  девушкой в мире, ты бы сообразила, что так, как сейчас, вечно продолжаться не  может.    

– А  жаль! Пусть бы всегда было лето и осень, а ты бы ухаживал за мной и всегда был  обо мне такого высокого мнения, как прошлым летом.    

– Так  оно и будет.    

– Да,  знаю! – воскликнула она в порыве безграничного доверия к нему. –  Энджел, я назначу день, когда я стану твоей навсегда.    

Так  договорились они наконец во время этой вечерней прогулки, под аккомпанемент бесчисленных  ручейков, журчавших справа и слева.    

Придя на  мызу, они немедленно сообщили новость мистеру и миссис Крик, с просьбой хранить  ее в тайне, так как влюбленным хотелось отпраздновать свадьбу возможно  скромнее. Хотя фермер и собирался рассчитать Тэсс в ближайшее время, но теперь  начал громко сожалеть об ее уходе. Кто будет снимать сливки? Кто будет украшать  узорами куски масла для дам из Энглбери и Сэндборна? Миссис Крик поздравила ее  с тем, что она покончила со своими колебаниями; она заявила, что как только она  впервые увидела Тэсс, так тотчас же и угадала: быть ей замужем не за простым  работником. В день своего приезда Тэсс с таким величественным видом прошла по  двору, что миссис Крик готова была поклясться – родом она из хорошей семьи. По  правде говоря, миссис Крик обратила внимание только на грацию и миловидность  Тэсс, что же касается величественного ее вида, то миссис Крик припомнила его  только после получения дополнительных сведений.    

Теперь  Тэсс неслась на крыльях времени, утратив волю. Слово было дано, день назначен.  Умная от природы, она начала склоняться к фатализму; эта вера в судьбу  свойственна крестьянам и тем, кто живет в более близком общении с природой, чем  со своими ближними. Все желания своего жениха она исполняла с пассивной  покорностью, характерной для этого мировоззрения.    

Впрочем,  она еще раз написала матери якобы для того, чтобы сообщить о дне  свадьбы, – в действительности же она снова просила ее совета… На ней  остановил свой выбор джентльмен… быть может, мать не приняла этого во внимание?  Возможно, что к объяснению, данному после свадьбы, он отнесется далеко не так  спокойно, как мог бы отнестись человек попроще… Но на это письмо миссис  Дарбейфилд ничего не ответила.    

Хотя  Энджел Клэр настаивал на необходимости немедленно отпраздновать свадьбу, выдвигая  благовидные доводы, однако была в этом излишняя стремительность, что и  обнаружилось позднее. Он любил ее горячо, но, пожалуй, это была скорее  идеальная любовь, чем то страстное чувство, какое питала к нему она. Считая  себя обреченным отказаться от интеллектуальной жизни и вести жизнь пастушескую,  он и не подозревал до встречи с Тэсс, что найдет здесь столько очарования,  сколько он нашел в этой простодушной девушке. О простоте и безыскусственности  ему случалось говорить, а что это такое – он, в сущности, не знал, пока не  явился сюда. Но будущее рисовалось ему очень неясно, и лишь по прошествии года  или двух мог он окончательно определить свой жизненный путь. И решимость его  объяснялась некоторой небрежностью, с какой он привык относиться к своей  карьере, считая, что по вине родных, зараженных предрассудками, отказался от  истинного своего призвания.    

– Не  думаешь ли ты, что лучше было бы нам подождать, пока ты не устроишься на своей  собственной ферме? – робко спросила она однажды. (В то время он мечтал о  ферме в центральных графствах Англии.)    

– Сказать  по правде, моя Тэсс, я не хочу, чтобы мы расставались – ведь это значило бы,  что я не могу оберегать тебя и заботиться о тебе.    

Довод  был веский. Клэр имел на нее такое сильное влияние, что она переняла его манеры  и привычки, его слова и фразы, вкусы и склонности. Если оставить ее одну на  мызе, она вернется к прежним своим привычкам и гармоническая связь будет  нарушена. Было у него еще одно основание не расставаться с ней. Разумеется, его  родители захотят увидеть ее хоть раз, раньше чем она уедет с Клэром на ферму в  Англии или в колониях; а так как мнение их нимало не могло повлиять на его  решение, то он считал, что месяца два совместной жизни с ним, пока он будет  устраивать свои дела, пойдут ей на пользу и подготовят к мучительному для нее  испытанию – предстоящему визиту к его матери. Далее Клэр хотел ознакомиться с  мукомольным делом, предполагая построить на будущей своей ферме мельницу.  Владелец большой старой водяной мельницы в Уэллбридже, некогда принадлежавшей  аббатству, предложил ему в любое время ознакомиться с издавна налаженным делом  и на несколько дней принять участие в работе. Клэр поехал туда договориться о  частностях – место это находилось в нескольких милях от Тэлботейса, – и к  вечеру вернулся на мызу. Тэсс он объявил, что думает пожить некоторое время на  уэллбриджской мельнице. Что же побудило его принять такое решение? Не столько  желание изучить дело, сколько одно случайное обстоятельство: можно было  поселиться на ферме, которая некогда была поместьем одной из ветвей рода  д'Эрбервиллей. Так обычно разрешал Клэр практические вопросы, –  руководствуясь чувством, никакого отношения к этим вопросам не имеющим. Они  решили отправиться на мельницу немедленно после свадьбы и провести там две  недели, вместо того чтобы скитаться по городам и гостиницам.    

– Затем  мы осмотрим несколько ферм по ту сторону Лондона, о которых я слыхал, –  сказал он, – а в марте или апреле навестим моих родителей.    

Такие  вопросы постоянно возникали и обсуждались, а день, когда она должна была стать  его женой, – этот невероятный день приближался. Свадьба была назначена на  тридцать первое декабря, в канун Нового года. «Его жена! – говорила она  себе. – Возможно ли это? Они соединятся навеки, ничто не сможет их  разлучить, и все будут они делить пополам. Что же в этом невероятного? И все-таки  – может ли это быть?»    

В  воскресенье утром Изз Хюэт вернулась из церкви и потихоньку сказала Тэсс:    

– Вас  не оглашали сегодня в церкви.    

– Что  такое?    

– Сегодня  ведь срок первому оглашению, – объяснила она, посматривая на Тэсс. –  Свадьба будет под Новый год, милочка?    

Та  быстро кивнула.    

– Оглашать  должны три раза. А до Нового года остаются теперь только два воскресенья.    

Тэсс  почувствовала, что бледнеет. Изз права: конечно, оглашают трижды. Быть может,  он забыл? В таком случае свадьбу придется отложить на неделю, а это дурное  предзнаменование. Может ли она напомнить своему возлюбленному?    

Тэсс,  медлившая так долго, вдруг охвачена была нетерпением и опасением потерять то,  что завоевала. Но тревога скоро рассеялась. Изз рассказала миссис Крик о том,  что не было оглашения, а та, пользуясь правами матроны, обратилась к Энджелу:    

– Вы  о нем забыли, мистер Клэр? Об оглашении-то вы и забыли?    

– Нет,  не забыл, – отозвался Клэр.    

И  наедине с Тэсс поспешил ее успокоить:    

– Пусть  они тебя не дразнят этим оглашением. Я, не посоветовавшись с тобой, решил, что  нам удобнее взять брачное свидетельство, – так будет для нас спокойнее. И  хотя тебе хочется услышать свое имя, ты его не услышишь и в следующее  воскресенье.    

– Мне  этого вовсе не хочется, милый, – гордо ответила она.    

Но все-таки  Тэсс почувствовала облегчение, узнав, что все складывается так благополучно.  Она побаивалась, как бы кто-нибудь, услышав оглашение, не объявил в церкви во  всеуслышание о ее прошлом. Но судьба ей благоприятствовала. «На душе у меня  неспокойно, – думала Тэсс, – мне везет, но, быть может, впоследствии  придется за это расплачиваться. Бог жестоко взыскивает за счастье, лучше бы нас  оглашали, как всех».    

Но все  шло гладко. Тэсс не знала, венчаться ли ей в ее лучшем белом платье или купить  к свадьбе новое. Вопрос разрешился благодаря предусмотрительности Клэра: на  мызу были доставлены большие пакеты, адресованные Тэсс. В них оказался  свадебный туалет, начиная от шляпы и кончая ботинками, а также утреннее платье;  этот убор вполне соответствовал скромной свадьбе, на которой они порешили. Клэр  пришел домой вскоре после того, как были доставлены пакеты, и слышал, что она  развертывает их наверху.    

Через  минуту она спустилась вниз, раскрасневшаяся, со слезами на глазах.    

– Какой  ты заботливый! – прошептала она, прижимаясь щекой к его плечу. – Ты  подумал даже о перчатках и носовом платке! Милый мой, какой ты хороший, какой  добрый!    

– Право  же нет, Тэсс! Я послал заказ в Лондон – вот и все!    

И, не  желая, чтобы она его превозносила, он посоветовал ей пойти наверх и примерить  платье и, если оно окажется не впору, попросить деревенскую швею перешить его.    

Она  вернулась в свою комнату, оделась и секунду стояла перед зеркалом, любуясь  шелковым платьем, но тут ей вспомнилась баллада о волшебном платье:    

     

Нет,  не пойдет оно жене,    

Что  согрешила хоть разок, –    

     

баллада,  которую так весело и задорно напевала ей в детстве миссис Дарбейфилд, раскачивая  ногой колыбель под аккомпанемент песенки. Что, если это платье изменит цвет и  выдаст ее, как выдал королеву Джиневру ее наряд? С тех пор как Тэсс жила на  ферме, строфа эта припомнилась ей впервые.    

 33    

     

Энджелу  очень хотелось провести с ней перед свадьбой один день наедине, где-нибудь  вдали от мызы в последний раз побродить с той, которая является пока его  возлюбленной, – провести романтический день в обстановке, неповторимой  больше, потому что близился уже и другой великий день. И он предложил сделать  кое-какие покупки в соседнем городке, куда они вместе и отправились.    

На мызе  Клэр жил затворником, не встречаясь с представителями своего класса; месяцами  он не бывал вблизи города и не нуждался в собственном экипаже. Когда ему нужно  было куда-нибудь съездить, он брал у фермера верховую лошадь или двуколку. На  этот раз они поехали в двуколке.    

И вот  впервые пришлось им делать покупки, предназначенные для них обоих. Был сочельник  – всюду виднелись ветки омелы и остролиста; и в город стеклось немало народу со  всех концов графства. Тэсс, идущей под руку с Клэром, пришлось расплачиваться  за то, что ее сияющее счастьем лицо стало еще прекраснее обычного, – все  поворачивались и смотрели на нее.    

Вечером  они вернулись в гостиницу, где остановились. Тэсс осталась ждать у входа, пока  Энджел пошел распорядиться, чтобы запрягли лошадь. Зал был полон народа,  безостановочно входили и выходили посетители. Когда дверь распахивалась, свет  падал прямо на лицо Тэсс. Мимо прошли двое мужчин. Один из них с удивлением  осмотрел ее с ног до головы, и ей показалось, что он из Трэнтриджа, хотя  трэнтриджских жителей редко можно было здесь встретить – слишком далеко отсюда  была их деревня.    

– Хорошенькая  девушка! – заметил другой.    

– Да,  хорошенькая. Но либо я обознался, либо… – И он выразил сомнение, можно ли Тэсс  назвать девушкой.    

Клэр,  возвращаясь из конюшни, столкнулся с говорившим на пороге, услыхал его слова и  увидел, как Тэсс вся съежилась. Оскорбление, нанесенное ей, привело его в  бешеную ярость, и, ничего не соображая, он со всего размаха ударил говорившего  кулаком в подбородок так, что тот отлетел в коридор.    

Придя в  себя, оскорбитель рванулся вперед, и Клэр, переступив порог, приготовился защищаться.  Но, по-видимому, противник его передумал. Он снова посмотрел на Тэсс и сказал  Клэру:    

– Прошу  прощения, сэр. Я ошибся. Принял ее за другую девушку, которая живет в сорока  милях отсюда.    

Клэр,  раскаиваясь в своей запальчивости и пожалев, что оставил ее одну у входа в  гостиницу, поступил так, как обычно поступал в подобных случаях, – дал  пострадавшему пять шиллингов, и они разошлись, пожелав друг другу спокойной  ночи. Когда Клэр взял от конюха вожжи и парочка отъехала, эти двое мужчин пошли  в противоположную сторону.    

– Ты  и в самом деле ошибся? – спросил второй.    

– Ну  нет, только я не захотел расстраивать этого джентльмена.    

Тем  временем влюбленные ехали своей дорогой.    

– А  могли бы мы отложить немного свадьбу? – спросила Тэсс упавшим голосом. –  Если бы нам захотелось?    

– Нет,  дорогая. Успокойся. Ты думаешь, что парень подаст на меня в суд за  оскорбление? – спросил он добродушно.    

– Нет…  Я думала… Если бы пришлось отложить…    

Он не  понял, о чем она думала, и посоветовал ей выбросить из головы вздорные  фантазии, что она и попыталась сделать, насколько это было возможно. Но всю  дорогу домой она была грустна, очень грустна, пока не подумала: «Мы уедем  далеко, далеко, за сотни миль отсюда… То, что сегодня произошло, никогда больше  не повторится… Там я не столкнусь с призраками прошлого».    

В этот  вечер они неясно простились на площадке лестницы, и Клэр поднялся к себе в мезонин.  Тэсс занялась кое-какими приготовлениями, опасаясь, что в оставшиеся несколько  дней не успеет сделать все необходимое. Вдруг она услышала над головой в  комнате Энджела шум – возню и удары. Все в доме спали; испугавшись, что Клэр  заболел, она побежала наверх, постучала в дверь и спросила, что с ним.    

– Ничего,  дорогая, – ответил он. – Прости, что я тебя испугал! Забавная история:  мне приснилось, будто я снова дерусь с тем парнем, который сегодня тебя  оскорбил, и я тузил кулаком по саквояжу, который достал для того, чтобы уложить  вещи. У меня бывают во сне такие припадки. Иди спать и больше об этом не думай.    

Нужна  была эта последняя капля – и с колебаниями было кончено. Сказать ему о прошлом  она не могла; оставался другой выход. На четырех страницах она написала сжатую  историю тех событий, которые произошли три-четыре года назад, и вложила письмо  в конверт, адресовав Клэру. Потом, опасаясь приступа слабости, она, сбросив  ботинки, поднялась наверх и подсунула письмо под дверь.    

Неудивительно,  что ночь она провела без сна, прислушиваясь, когда наверху раздастся первый  шорох. Все произошло, как обычно; Клэр спустился вниз. Спустилась и она. Внизу,  на площадке лестницы, он обнял ее и поцеловал, так же нежно, как и всегда!    

Ей  показалось, что он слегка расстроен и утомлен. Но об ее исповеди он не сказал  ничего, даже тогда, когда они остались одни. Прочел ли он? Она чувствовала, что  ничего не может сказать, пока он сам не заговорит. Прошел день, и стало  очевидным: он не заговорит, что бы он ни думал. Как и раньше, он был прост, с  ней и ласков. Неужели ее опасения были простым ребячеством? Неужели он прощает  ее и любит ее такою, какова она есть, и посмеивается над ее волнением, как над  нелепым кошмаром? Да получил ли он ее письмо? Она заглянула в его комнату и не  увидела никакого письма. По-видимому, он простил. И вдруг она пламенно  поверила, что даже в том случае, если он не получил письма, он все равно  простит ее.    

Таким он  был с ней ежедневно, утром и вечером, а между тем настал канун Нового года –  день свадьбы.    

Влюбленные  не встали в час доения коров, ибо последнюю неделю их пребывания на мызе они  провели на положении гостей, а Тэсс даже получила отдельную комнату.  Спустившись вниз к утреннему завтраку, они были удивлены переменами, которые в  их честь произвели в большой кухне. В необычно ранний час фермер велел выбелить  уголок перед очагом, оттереть печные кирпичи, а над очагом повесить желтые  атласные занавеси вместо холщовых, грязно-синих, с черной заплатой, висевших  здесь раньше. Благодаря тому, что подновлена была та часть комнаты, куда каждый  стремился в хмурое зимнее утро, вся комната оживилась.    

– Решил  что-нибудь устроить в вашу честь, – сказал фермер, – а так как вы  слышать не хотите о танцах под скрипку и виолончель, как принято было в добрые  старые времена, я и устроил такую штуку, от которой никакого шума не будет.    

Родные  Тэсс жили так далеко, что вряд ли приехали бы на свадьбу, даже если бы их пригласили,  но из Марлота никого не пригласили. Что же касается близких Энджела, он, как  полагается, известил их о дне свадьбы, прибавив, что был бы рад видеть хотя бы  кого-нибудь из них; если бы они пожелали приехать Братья его совсем не ответили:  они, по-видимому были возмущены. Отец с матерью написали печальное письмо, в  котором сожалели о его столь быстрой и необдуманной женитьбе, но потом  добавляли, что хотя они и меньше всего ожидали увидеть невесткой работницу с  мызы, однако сын их уже достиг такого возраста, когда может самостоятельно  сделать выбор.    

Эта  холодность огорчила Клэра меньше, чем можно было думать, так как у него был  козырь, которым он рассчитывал скоро их удивить. Объявить теперь, что Тэсс, еще  недавно работавшая на молочной ферме, принадлежит к роду д'Эрбервиллей, было  делом рискованным, и он решил скрывать ее происхождение до той поры, пока в  течение нескольких месяцев, путешествуя и читая под его руководством, она не  приобретет необходимую светскость, а тогда повезти ее к своим родителям и с  торжеством представить им как достойную дочь этого древнего рода. Это была  мечта влюбленного, не более. Быть может, происхождение Тэсс имело для него  большее значение, чем для кого бы то ни было.    

Она  видела, что отношение его к ней после ее исповеди осталось прежним, и  усомнилась, нашел ли он письмо. Прежде чем он позавтракал, она встала из-за  стола и поспешила наверх: ей хотелось еще раз заглянуть в каморку Клэра.  Поднявшись по лестнице, она остановилась у открытой двери, задумчиво осматриваясь  по сторонам, потом наклонилась над порогом, куда несколько дней назад в таком  волнении подсунула свою записку. Ковер доходил до самого порога, и из-под края  ковра торчал уголок белого конверта с ее письмом, которое Клэр не заметил, ибо  второпях она подсунула его под ковер.    

Чувствуя  дурноту, она схватила письмо. Да, оно было по-прежнему запечатано. Бремя, на  ней лежавшее, не было сброшено. Теперь, когда в доме шли последние  приготовления, она не могла отдать его Клэру; и, спустившись в свою комнату,  она разорвала письмо.    

Когда  Клэр увидел ее, она была так бледна, что он испугался. В душе Тэсс знала, что  попавшее под ковер письмо – только предлог отложить признание, ведь время еще  было. Но вокруг все хлопотали и суетились. Нужно было одеваться. Фермер и  миссис Крик приглашены были свидетелями… Размышлять и объясняться не оставалось  времени. Тэсс удалось только минуту побыть с Клэром наедине, когда они  встретились на площадке лестницы.    

– Как  мне нужно с тобой поговорить! Я хочу исповедаться тебе во всех моих ошибках и  прегрешениях, – сказала она с деланной беззаботностью.    

– Нет,  нет, никаких ошибок, любимая. Сегодня ты должна быть совершенством! –  воскликнул он. – Потом у нас еще будет достаточно времени поговорить о  наших грехах. И я в своих исповедаюсь.    

– Лучше  будет, если я сделаю это теперь, чтобы ты потом не…    

– Прекрасно,  моя фантазерка! Когда мы будем у себя дома – ты и расскажешь обо всем, но не  теперь. И я расскажу о своих ошибках. Только не нужно портить этого дня. Это  будет прекрасная тема для разговора, когда окажется, что нам нечем заняться.    

– Так  ты в самом деле не хочешь меня выслушать, милый?    

– Не  хочу, Тэсси.    

Надо  было одеваться и ехать в церковь – поговорить им больше так и не пришлось.  Однако слова его слегка ее успокоили. В течение оставшихся двух часов у нее не  было времени размышлять, ибо, она целиком отдалась охватившему ее чувству  огромной неясности к нему. Все опасения и предчувствия наконец поглотило  единственное ее желание, с которым она так, долго боролась, – желание  принадлежать ему, назвать его своим господином, назвать его своим, а потом,  если так нужно, умереть. Одеваясь, она парила в облаке радужных грез, и в их  сиянии не было места зловещим мыслям.    

Церковь  находилась далеко, и пришлось взять экипаж, – тем более что была зима. На  ближайшем постоялом дворе была нанята закрытая карета, сохранившаяся со времен  почтовых дилижансов. Она отличалась громоздкими колесами, тяжелыми спицами,  огромным изогнутым кузовом, множеством ремней и рессор, а дышло походило на  таран. Форейтор был солидный «малый» лет шестидесяти, мученик подагры,  заполученной им в далекой молодости благодаря постоянному пребыванию на чистом  воздухе в любую погоду, что вело к злоупотреблению крепкими напитками. Двадцать  пять лет прошло с тех пор, как он перестал быть форейтором-профессионалом, и в  течение двадцати пяти лет он стоял без дела у дверей гостиницы, словно  надеялся, что вернется доброе старое время. На правой ноге у него была  незаживающая рана, образовавшаяся от постоянного трения о дышла  аристократических экипажей за время многолетней его службы в «Золотом гербе» в  Кэстербридже.    

В эту  громоздкую и скрипучую колымагу с дряхлым вожатым уселась partie carree[4] – жених с  невестой и мистер и миссис Крик. Энджелу хотелось, чтобы хоть один из его  братьев был шафером, но на его письмо, заключавшее осторожный намек, они  ответили молчанием, свидетельствовавшим о нежелании приехать. Им не нравился  этот брак, и они не намерены были скрывать свои чувства. Быть может, и лучше,  что они не приехали. Они не были светскими молодыми людьми, но общение с  обитателями мызы оскорбило бы их понятие о сословных различиях, не говоря уж об  их отрицательном отношении к этому браку.    

Тэсс,  взволнованная приближением торжественной минуты, не думала об этом; она ничего  не замечала, не видела, по какой дороге они едут в церковь. Она знала, что  Энджел подле нее; все остальное тонуло в лучезарной дымке. Она была каким-то  неземным существом, созданным поэзией, одной из тех классических богинь, о  которых рассказывал ей Клэр во время прогулок.    

Так как  оглашения не делали, то в церкви собралось человек десять, не больше; но будь  здесь тысячная толпа, все равно на Тэсс она не произвела бы никакого  впечатления. Астрономическое расстояние отделяло присутствующих от того мира, в  каком пребывала Тэсс. По сравнению с той ликующей торжественностью, с какой  поклялась она ему в верности, обычная женская робость и смущение казались  легкомысленным кокетством. Во время перерыва в богослужении, когда они оба  преклонили колени, она бессознательно склонилась к нему, и ее плечо коснулось  его руки, – ее испугала мимолетная мысль, и движение это было  инстинктивным: она хотела убедиться в его близости, хотела крепче поверить в  то, что его преданность выдержит все испытания.    

Клэр  знал, что она его любит, – любовью дышало все ее существо, – но в то  время он не знал всей глубины ее чувства, напряженности его и  самоотверженности, не знал, что оно является залогом верности, терпения,  безграничной преданности.    

Когда  они вышли из церкви, звонари ударили в колокола. Только три ноты слышались в колокольном  звоне, так как строители церкви считали, что этого количества вполне достаточно  для выражения радости в таком маленьком приходе. Проходя рядом с мужем мимо  колокольни по тропинке, ведущей к воротам, она чувствовала, как гудит вокруг  них вибрирующий воздух, и это гармонировало с той напряженной духовной  атмосферой, в которой она жила.    

Экзальтация  – ей казалось, что она озарена светом, подобно ангелу, которого видел на солнце  св.Иоанн, – продолжалась, пока не замер гул колоколов и не улеглось  волнение, вызванное свадебным обрядом. Теперь она начала замечать то, что ее  окружало. Не ускользнули детали: мистер и миссис Крик поехали домой в высланной  с мызы двуколке, предоставив карету в полное распоряжение молодоженов, и Тэсс  только теперь заметила особенности этой колымаги. Она молча и долго ее  рассматривала.    

– Ты  как будто приуныла, Тэсси, – сказал Клэр.    

– Да, –  ответила она, прижимая руку ко лбу. – Многое меня пугает. Все это так  серьезно, Энджел. И вот мне кажется, будто эту карету я когда-то видела и  прекрасно ее знаю. Это очень странно: должно быть, я ее видела во сне.    

– О,  ты слышала легенду о д'эрбервилльской карете – знаменитое поверье, касающееся  твоей семьи и ходившее по всему графству в ту пору, когда твои предки были  здесь хорошо известны. А эта старая рухлядь напомнила тебе о легенде.    

– Право  же, я никогда о ней не слыхала, – возразила она. – А что это за  легенда?    

– Мне  бы не хотелось подробно рассказывать ее сейчас. В шестнадцатом или семнадцатом  веке некий д'Эрбервилль совершил в своей фамильной карете страшное  преступление, и с тех пор члены этого рода видят карету либо слышат о ней  всякий раз, как… Но я расскажу тебе об этом как-нибудь в другой раз – история  слишком мрачная. Должно быть, что-то ты о ней слыхала и смутно припомнила при  виде этой почтенной колымаги.    

– Нет,  я о ней прежде ничего не слышала, – прошептала она. – Энджел, эта  карета является членам моего рода перед смертью или тогда, когда мы совершим  преступление?    

– Не  надо, Тэсс!    

Он  закрыл ей рот поцелуем.    

Когда  они приехали домой, она совсем пала духом и мучилась угрызениями совести. Да, теперь  она была миссис Энджел Клэр, но морально имела ли она право носить это имя? Не  должна ли она называться миссис Александр д'Эрбервилль? Оправдывает ли  беспредельная любовь то, что праведные души могут называть преступным  умалчиванием? Она не знала, как должна женщина поступить в подобном случае, и  ей не с кем было посоветоваться.    

Когда  Тэсс на несколько минут осталась одна в своей комнате – сегодня в последний раз  входила она в нее, – она опустилась на колени и стала молиться. Она  пыталась молиться богу, но, в сущности, обращалась с молитвой к мужу. Ее  поклонение этому человеку было таково, что она почти боялась, не предвещает ли  оно беду. Она смутно чувствовала, что, как говорил монах Лоренцо: «Таких  страстей конец бывает страшен». Такая любовь, наверно, слишком безрассудна для  человеческой природы – слишком буйна, безумна, смертоносна.    

– О  мой любимый, мой любимый, зачем я так тебя люблю? – шептала она. –  Та, которую любишь ты, не я, а другая в моем образе, – та, какой бы я  могла быть!    

Приблизился  час отъезда. Они решили выполнить давно задуманный план – поселиться на  несколько дней на старой ферме около уэллбриджской мельницы, где Клэр собирался  изучать мукомольное дело. В два часа они кончили все сборы. Фермер и его жена  пошли проводить их до калитки. На красном кирпичном крыльце теснились все  работники мызы. У стены понуро стояли три товарки Тэсс. Она сомневалась, придут  ли они проститься, но все три были здесь, героически стойкие до конца. Она  понимала, почему маленькая Рэтти кажется такой хрупкой, Изз – трагически  скорбной, а Мэриэн – растерянной; и, видя их тоску, на секунду забыла о своей.    

Невольно  она шепнула мужу:    

– Не  поцелуешь ли ты их, бедненьких, в первый и последний раз?    

Клэр не  стал возражать против того, что считал простой формальностью, и, проходя мимо  них, поцеловал всех по очереди, говоря: «Прощайте!» В дверях Тэсс чисто  по-женски оглянулась, чтобы узнать, какое впечатление произвел этот поцелуй,  подаренный из сострадания, но в глазах ее не было торжества. А если бы оно и  было, то, конечно, исчезло бы, когда она увидела, как взволнованы девушки.  Поцелуй явно причинил зло, пробудив чувства, которые они старались подавить.    

Клэр  ничего не подозревал. Подойдя к калитке, он пожал руку фермеру и его жене и еще  раз поблагодарил их за все заботы. Затем на секунду воцарилась тишина. Ее  нарушило кукареканье. Белый петух с розовым гребешком уселся на изгородь перед  домом, в нескольких шагах от них, и крик его зазвенел в их ушах и замер, словно  эхо в горной долине.    

– Что? –  воскликнула миссис Крик. – Петух запел после обеда!    

Два  работника стояли у распахнутых ворот, придерживая створки.    

– Не  к добру, – шепнул один другому, не думая, что его услышит группа,  собравшаяся у калитки.    

Петух  запел снова, повернувшись к Клэру.    

– М-да! –  сказал фермер.    

– Мне  неприятно его слушать! – сказала Тэсс мужу. – Скажи, чтобы кучер  трогал. Прощайте, прощайте!    

Снова  запел петух.    

– Кш!  Проваливай, пока я не свернул тебе шею! – с досадой крикнул фермер,  отгоняя петуха, а войдя в дом, сказал жене: – И нужно же было этому случиться  как раз сегодня! За весь год я не слыхал; чтобы он пел после обеда.    

– Это  к перемене погоды, – сказала она, – а совсем не то, что ты думаешь.  Не может этого быть!    

 34    

     

Несколько  миль они ехали долиной, по ровной дороге, до Уэллбриджа, затем повернули от  деревни влево, к большому елизаветинскому мосту. Тотчас же за мостом находился  дом, где они наняли помещение, – дом, внешний вид которого хорошо знают  все, кто бывал в долине Фрум; когда-то он был частью великолепного господского  дома и принадлежал одному из д'Эрбервиллей, а затем, уже полуразрушенный, был  превращен в ферму.    

– Добро  пожаловать в один из твоих родовых замков! – сказал Клэр, высаживая ее из  экипажа. Но он раскаялся в своей шутке: она слишком походила на иронию.    

Они  наняли только две комнаты, но, войдя в дом, узнали, что фермер, решив  воспользоваться их приездом, чтобы нанести новогодний визит своим друзьям,  поручил прислуживать им женщине из соседнего коттеджа. Ферма находилась в их  полном распоряжении, и это их очень обрадовало – словно они приехали в свой  собственный, нераздельно им принадлежащий дом.    

Но потом  Клэр заметил, что ветхое древнее жилище угнетающе действует на его жену. Когда  отъехал экипаж, они пошли наверх мыть руки, а поденщица показывала им дорогу.  На площадке лестницы Тэсс остановилась и вздрогнула.    

– Что  с тобой? – спросил он.    

– Какие  страшные женщины! – отозвалась она с улыбкой. – Как они меня  испугали!    

Он  поднял голову и увидел на панелях, вделанных в каменную стену, два портрета в  человеческий рост. Как известно всем посетителям старинного дома, на портретах,  написанных около двух веков тому назад, изображены женщины средних лет, и лица  их, раз увидев, нельзя забыть. Заостренные черты одной, узкие глаза и усмешка,  свидетельствующая о бесчеловечности и вероломстве, даже во сне преследуют  человека, так же как крючковатый нос другой, длинные зубы и дерзкий взгляд,  высокомерный и жестокий.    

– Чьи  это портреты? – спросил Клэр поденщицу.    

– Старики  говорят, что это дамы из рода д'Эрбервиллей, владельцев этого бывшего поместья, –  ответила она. – Их нельзя снять, потому что они вделаны в стену.    

Портреты  произвели тяжелое впечатление на Тэсс, и это было тем более неприятно, что ее  прекрасное лицо чем-то походило на эти резко очерченные лица. Однако Клэр не  сказал ни слова и только пожалел, что выбрал для медового месяца этот дом. Он  вошел в комнату. К приезду их, видимо, готовились наспех, и им пришлось мыть  руки в одном тазу. Клэр, опустив руки в воду, коснулся ее рук.    

– Где  мои пальцы; а где твои? – спросил он, поднимая на нее глаза. – Они  совсем перепутались.    

– Они  все твои, – нежно ответила она, стараясь развеселиться.    

Сегодня  ее задумчивость не огорчала его, в такой день только ветреница не была бы задумчивой,  но Тэсс понимала, что сосредоточенность ее переходит все границы, и боролась с  ней.    

В этот  последний день старого года солнце так низко стояло над горизонтом, что лучи  его, врываясь в маленькое оконце, протянулись, как золотой жезл, по полу и легли  на платье Тэсс красочным пятном. Они вошли в старинную гостиную и впервые стали  пить чай наедине. Им нравилось ребячиться, вернее, это нравилось Клэру; его  забавляло класть свои бутерброды на ее тарелку и смахивать губами крошки с ее  губ. Правда, его немного удивляло, что эти шалости забавляют ее меньше, чем  его.    

Молча  всматривался он в ее лицо и наконец подумал, словно найдя правильное толкование  темного места в книге: «Она моя – дорогая, дорогая Тэсс. По-настоящему ли я  понимаю, насколько эта маленькая женщина зависит от моей судьбы, моей верности  или моего бездушия? Вряд ли. Пожалуй, будь я женщиной, я мог бы это понять.  Какой жребий выпадет мне, тот выпадет и ей. Кем буду я, тем должна стать и она.  Что недоступно мне, то недоступно ей. И неужели я когда-нибудь пренебрегу ею,  обижу ее или просто буду к ней невнимателен? Избави меня бог от такого  преступления».    

Они  продолжали-сидеть за чайным столом, ожидая своих вещей, которые фермер обещал  прислать засветло. Но сумерки надвигались, вещей все еще не было, а они  приехали безо всякого багажа. После заката солнца спокойствие зимнего вечера  было нарушено. Погода изменилась; за дверью послышался шум, напоминающий шелест  жесткого шелка; сухие листья, с осени покоившиеся на земле, сердито зашуршали  и, словно неохотно пробуждаясь к жизни, закружились в вихре и застучали в  ставни. Вскоре пошел дождь.    

– А  петух знал, что погода изменится, – сказал Клэр.    

Прислуживавшая  им женщина ушла на ночь домой, но предварительно поставила на стол свечи, и  теперь они их зажгли. Огненные язычки тянулись к камину.    

– В  этих старых домах всегда страшный сквозняк, – продолжал Энджел, глядя на  пламя свечей и стекавшее по ним сало. – Но где же наш багаж? У нас даже  щетки и гребенки с собой нет.    

– Не  знаю, – рассеянно отозвалась она.    

– Тэсс,  сегодня ты совсем не весела, сама на себя непохожа. Эти старые ведьмы на стене  тебя расстроили. Жаль, что я привез тебя сюда. Я даже начинаю сомневаться,  действительно ли ты меня любишь.    

Он знал,  что она его любит, и сказал это несерьезно, но Тэсс была слишком взволнована и  вздрогнула, как раненое животное. Хотя она старалась не расплакаться, на глазах  ее все же выступили слезы.    

– Я  пошутил! – тотчас же раскаялся он. – Я знаю, ты расстроена, потому  что до сих пор еще не привезли твоих вещей. Не понимаю, почему не едет старый  Джонатэн? Ведь уже семь часов! А, вот и он!    

Раздался  стук в дверь, а так как некому было открыть, то пошел Клэр. Вернулся он, держа  в руке маленький сверток.    

– Это  был не Джонатэн, – сказал он.    

– Какая  досада! – воскликнула Тэсс.    

Сверток  был привезен нарочным из Эмминстера в Тэлботейс сейчас же после отъезда новобрачных,  а затем доставлен сюда, так как нарочный получил приказ отдать его им лично.  Клэр поднес сверток ближе к свету. Он был меньше фута в длину, зашит в  парусину, запечатан красным сургучом с печатью отца Клэра и его же почерком  адресован: «Миссис Энджел Клэр».    

– Это  маленький свадебный подарок тебе, Тэсс, – сказал он, передавая ей  сверток. – Как они внимательны!    

Тэсс  вдруг смутилась.    

– Милый,  лучше ты его вскрой, – попросила она, вертя сверток в руках. – Мне не  хочется ломать эти большие печати, у них такой внушительный вид. Пожалуйста,  вскрой ты!    

Он  распорол парусину. Внутри оказалась сафьяновая шкатулка. На крышке лежали  записка и ключ. Записка, адресованная Клэру, гласила следующее.    

     

«Дорогой  сын! Быть может, ты забыл – ты был тогда еще мальчиком, – что твоя  крестная мать миссис Питни, умирая, передала мне – суетная добрая женщина –  часть своих драгоценностей для твоей жены (если ты когда-нибудь женишься) в  знак ее любви к тебе и к той, кого ты изберешь. Я принял от нее эти бриллианты,  и с тех пор они хранились у моего банкира. Хотя при данных обстоятельствах это  и кажется несколько неуместным, но я, как видишь, обязан передать эти вещи той,  которая отныне имеет право владеть ими до конца своей жизни, и потому  немедленно их высылаю. Думаю, что, согласно воле твоей крестной матери, их,  строго говоря, следует считать фамильными драгоценностями. Ее распоряжение по  сему поводу прилагается».    

     

– Что-то  припоминаю, – сказал Клэр, – но я совсем об этом забыл.    

Открыв  шкатулку, они увидели ожерелье с подвеской, браслеты, серьги и кое-какие мелкие  украшения.    

Сначала  Тэсс словно боялась к ним прикоснуться, но когда Клэр вынул из шкатулки убор,  глаза ее на миг засверкали ярче бриллиантов.    

– Они  мои? – недоверчиво спросила она.    

– Разумеется, –  ответил он.    

Он  смотрел на огонь в камине, вспоминая, как его крестная мать, жена помещика, единственная  богатая особа, с какой приходилось ему когда-либо иметь дело, уверовала в  незаурядную его будущность, когда он был пятнадцатилетним мальчиком, и  предсказала ему блестящую карьеру. А если перед ним открывалось такое будущее,  то вполне естественно было сохранить эти изящные украшения для его жены и для  жен его сыновей. Сейчас в блеске камней чудилась ему насмешка. «Но почему же?»  – спрашивал он себя. Завещание было продиктовано тщеславием; и если одна из  сторон оказалась тщеславной, то почему другой не последовать ее примеру? Его жена  была д'Эрбервилль: кому же, как не ей, носить драгоценности?    

Неожиданно  он воскликнул:    

– Тэсс,  надень их, надень! – и отвернулся от камина, чтобы ей помочь.    

Но,  словно по волшебству, она уже их надела: ожерелье, серьги, браслеты – все, что  было в шкатулке.    

– Только  платье не подходит, Тэсс, – сказал Клэр. – Для таких бриллиантов  платье должно быть с низким вырезом.    

– Обязательно? –  спросила Тэсс.    

– Да, –  ответил он.    

Он  показал ей, как нужно подогнуть ворот платья, чтобы оно хоть сколько-нибудь  напоминало вечерний туалет, а когда она это сделала и подвеска ожерелья  блеснула на белой груди, где и полагалось ей быть, он отступил на шаг, чтобы  полюбоваться эффектом.    

– Боже  мой! – воскликнул Клэр. – Как ты красива!    

Как  известно, одежда делает человека. Крестьянская девушка, на которую случайный  встречный лишь мельком обратит внимание, если увидит ее в простеньком платье за  повседневной работой, окажется ослепительно прекрасной, если одеть ее, как  светскую женщину, и пустить в ход все уловки искусства: а красавица, блистающая  на балах, будет иметь жалкий вид, если нарядить ее в крестьянскую блузу и  поставить в серый денек среди гряд, засаженных репой. Клэр теперь только оценил  как художник лицо и фигуру Тэсс.    

– О,  если бы ты появилась на балу! – сказал он. – Но, знаешь ли, дорогая,  кажется, больше всего ты мне нравишься в своем крылатом чепце и ситцевом  платье, – гораздо больше, чем украшенная этими драгоценностями, хотя они  очень тебе к лицу.